В этой книге я изложил теорию национализма, чтобы объяснить, почему в наше время национализм является столь важным политическим принципом.

Прежде всего необходимо отметить, что термин «национализм» используется в книге в значении, которое он имеет в английском, а не в русском языке. В современном русском языке это слово имеет явно отрицательный оттенок: оно употребляется в тех случаях, когда говорящий хочет выразить свое неодобрение неумеренности, жестокости, исключительности, нетерпимости или каким-либо еще столь же неприемлемым сторонам националистического чувства. В английском языке, напротив, термин употребляется в нейтральном смысле и не содержит оттенка как одобрения, так и неодобрения. Он употребляется в книге для обозначения принципа, требующего, чтобы политические и этнические единицы совпадали, а также чтобы управляемые и управляющие внутри данной политической единицы принадлежали к одному этносу. Подобный принцип может быть хорош или плох; он может быть универсален или вовсе непригоден — вопрос остается открытым. Та нагрузка, которую несет само слово, никоим образом не должна оказывать влияния на выводы.

Выводы эти достойны рассмотрения и обсуждаются в книге. Но слова, которыми мы для этого пользуемся, не должны ограничивать нас и навязывать нам решения. Именно в таком духе термин и используется нами.

Вне всякого сомнения, основная идея книги является частью исторического материализма. Доказательством служит тот факт, что небывалый накал национализма в девятнадцатом и двадцатом столетиях есть отражение и следствие индустриализма — способа производства, возникшего и распространившегося именно в этот период. Это явилось результатом исчезновения тех условий, когда большая часть человечества существовала в очень замкнутых и тесных сообществах, используя «культуру» — то есть способы выражения и общения — в основном для выделения своего собственного положения и положения своих близких внутри сравнительно стабильной структуры. Новый общественный порядок не предполагал замыкания в маленьких сообществах, а, напротив, требовал взаимодействия с огромным числом других людей в необъятном, мобильном, массовом человеческом море. При таком общественном порядке деятельность человека больше не ограничивалась ручным трудом в окружении людей, знакомых ему на протяжении всей его жизни. Вместо этого она заменяется передачей сложных понятий другим людям при помощи стандартизованного способа выражения в ситуациях, когда само по себе сообщение — вне зависимости от контекста должно передавать требуемый смысл.

Именно это значение обрело слово «работа» в нашем мире, и она может быть выполнена соответствующим образом только людьми, получившими образование, грамотными, теми, кто способен следовать руководствам и инструкциям. При старом общественном порядке было невозможно и нежелательно иметь универсальное образование; в современном индустриальном обществе это необходимо. Основное предназначение и идентификация человека связаны теперь с письменной культурой, в которую он погружен и внутри которой способен успешно функционировать. Это — высокая культура, передаваемая не путем неформального общения с непосредственным окружением, а при помощи формального обучения. На мой взгляд, именно этот фактор лежит в основе современного национализма и определяет его силу.

Подобный довод ни в коем случае не зависит от того, является ли данное индустриальное или индустриализующееся общество капиталистическим или социалистическим. Это крайне незначительно или совсем не отражается на описываемых мной социальных механизмах в том смысле, что они не зависят от системы собственности, преобладающей в данном обществе. И в самом деле, подходя эмпирически, мы находим, что сила национализма не зависит от социальной системы, хотя и зависит от влияния, которое оказывает на нее индустриализм.

Если принять во внимание, что национализм рассматривается в книге в категориях индустриального способа производства, то может возникнуть вопрос, правомочно ли считать данную теорию марксистской. Такой вопрос представляется мне не имеющим оснований и схоластическим. Нет ни малейшего сомнения, что основное доказательство здесь есть не что иное, как применение основного положения марксизма о решающем влиянии способа производства на другие стороны общественной жизни. Автор ни в коем случае не принимает подобного представления в его обобщенном виде. Однако он придерживается особой точки зрения в случае национализма, ключ к пониманию, которого — действительно в способе производства, преобладающем в данном обществе.

Подобный довод не всегда кажется убедительным мыслителям, имеющим специфический взгляд на национализм и придерживающимся марксистской традиции. Неубедительность их взглядов более всего связана с недооценкой силы национализма. Тем не менее весьма существенно и интересно, что они разделяют подобное заблуждение (если так можно выразиться) со своими главными противниками и оппонентами в понимании основ современного индустриального мира, а именно с последователями либеральной традиции. Недооценка национализма — это общая слабость двух традиций, марксистской и либеральной, и в этом заблуждении они единодушны.

Однако подобного заблуждения не следует чрезмерно стыдиться. Вполне понятно, что оно явилось естественным следствием абсолютно обоснованных и весьма существенных представлений. Новое доказательство, изложенное с помощью понятий введенных в данной книге, звучит приблизительно следующим образом. Национализм — это то, что относится к сообществам, объединенным общей культурой и отличающимся от соперничающих или враждебных сообществ различиями в культуре.

Доиндустриальный мир чрезвычайно богат культурными различиями. Однако они подвергаются искажениям и разрушаются в страшном, безжалостном «плавильном котле» раннего индустриализма. Лишенный собственности крестьянин, оказавшийся в трущобах нового, индустриального города, вынужден принять его культурные традиции, разделить его неприязнь к зеленым лужайкам, которые он уже не может ни сохранить, ни передать своим детям. Космополитизм рынка, включая и космополитизм рынка труда, разрушает различия. В чем же тогда сила национализма, если культурные различия, на которые он опирается, неизбежно стираются?

Мое доказательство предельно доступно и, что еще важнее, обоснованно. Старые культурные различия действительно размываются и в большинстве заменяются общей космополитической культурой индустриализма. Старинные песни и танцы этнических групп продолжают сохраняться стараниями соответствующих фольклорных обществ, но подавляющее большинство молодежи предпочитает космополитическую, лишенную корней молодежную культуру.

Либеральные теоретики Запада и марксисты использовали эти идеи в несколько ином плане. Согласно марксистскому варианту, в условиях отчуждения, отрыва от корней, ставшего уделом промышленного пролетариата, люди, отбросившие свои культурные предрассудки, придут к идеалу, образцу и общей форме гуманизма, чтобы превратиться в новое мировое единство людей an sich (Как таковое (нем.), и, вполне естественно, они найдут свое подобие в пролетарском интернационализме. С другой стороны, их оппоненты — сторонники экономического laisser faire (Невмешательства (фр.) полагали, что преимущества свободного рынка для всех породят Интернационал всеобщего интереса, который преодолеет атавистические частности культуры. Ничего подобного не произошло. В двух величайших войнах нашего столетия никому не удалось обнаружить ни буржуазного, ни пролетарского интернационализма. Печально, но факт: лучше делать выводы на основании фактов, чем не замечать или отрицать их.

И та, и другая стороны пытались найти козла отпущения, чтобы объяснить, почему не сбылись их ожидания. Марксисты упорно относили это на счет соперничества капиталистических стран, столкнувшихся с сокращением рынков сбыта, или объясняли это тем, что рабочий класс развитых стран был подкуплен и превращен в рабочую аристократию, гораздо более привилегированную в сравнении со своими собратьями в менее развитых странах. Западные теоретики обратились в основном к пониманию национализма как зловещей атавистической силы. Разумеется, фашизм еще больше усугубил подобное истолкование. Приняв эту теорию и исказив сопутствующие ей оценки, он приветствовал подобный атавизм, прославлял его и декларировал, что истинные источники жизнеспособности человека могут быть заложены только в его приверженности Blut und Boden (Крови и почве (нем.).

Мне не кажется, что подобные объяснения имеют какое-либо основание. И та, и другая стороны оказались правы, усмотрев разложение старых основ культурной дифференциации. Но ни те, ни другие не сумели обнаружить возникновения новых. Настоящее исследование предпринято для того, чтобы исправить этот недостаток, но оно также выражает несогласие с теми, кто принимает и поддерживает национализм в его собственных идеологических формулировках. Националистические теории обычно рассматривают нации как устойчивые, естественные социальные общности, которые лишь начинают действовать, или, используя любимое выражение националистов, «пробуждаются» в эпоху национализма. «Национальное пробуждение» — горячо любимое определение националистов. Здесь прослеживается заметная аналогия между этой идеей и марксистским разграничением между «классами в себе» и «классами для себя». Но я не верю, что нации существуют в том же самом смысле, что и классы.

Целесообразно предположить, что каждая определенная система средств производства порождает различные категории людей, кланы. Возьмем, к примеру, систему орошения в засушливой стране, где сельское хозяйство вообще возможно лишь благодаря сложной централизованной сети ирригационных сооружений. Можно представить себе, что те, кто управляет ирригационной сетью, и те, кто обрабатывает орошаемые поля, — это разные люди. Если они об этом не думают, они представляют собой «классы в себе», если же они думают об этом, они превращаются в «классы для себя». Это доказательство, независимо от того, обосновано оно или нет, и лежит в основе знаменитого и спорного представления об «азиатском способе производства».

Идея «национального пробуждения» в равной мере предполагает, что нации существуют «в себе» до того, как достигается осознание наций «для себя». Но аналогия здесь неприменима. Доиндустриальный мир и в самом деле очень богат культурными различиями и всевозможными оттенками. Но очень часто он чрезмерно богат, чтобы породить нечто подобное нациям — даже нациям «в себе». Дело в том, что все сложные разветвления родства, занятий, расселения, политического союзничества, социального статуса, религии, секn ритуалов очень часто пересекаются друг с другом, образуя крайне запутанную структуру, а вовсе не те заметные культурные различия между крупными человеческими общностями, которые привычны для нас в современном мире и которые мы рассматриваем как национальные границы.

Это сложное переплетение связей и соподчинений на деле является одним из механизмов, при помощи которых аграрное общество поддерживает свою стабильность. Таким образом, в нем часто попросту не существует «наций», способных «пробудиться». В нем имеется всего лишь богатейший набор пересекающихся, несогласованных, подтверждающих личный статус культурных различий, редко порождающих нации в современном смысле. Случается, что и здесь бывают глубокие культурные различия, определяющие границы чего-то подобного современной нации, но это происходит далеко не всегда, и такая ситуация не является нормой. Например, Западная Европа с ее сильными династическими государствами, каждое из которых, в общем, соответствовало определенной лингвистической зоне, могла бы претендовать в смысле условий на развитие доиндустриального национального чувства. Однако исследования показывают, что лишь в XIX веке французские крестьяне начали осознавать себя французами более, чем членами местных сельских общин.

То, что осознавали недооценивающие национализм теоретики, было неизбежным и непреодолимым распадом местных общин и вызванной ими культурной дифференциации. Им не удалось уловить момент, когда культурная дифференциация, утратив свою прежнюю роль выразителя интересов старого мира, а именно перестав подкреплять и связывать его мелкие и стабильные структуры, не исчезла, но приобрела новую и весьма существенную функцию. При старом порядке она поддерживала социальную структуру, при новом — она заменила ее.

По самой природе своей производственной деятельности индустриальное общество является огромным, анонимным, мобильным и нуждается в хорошей коммуникативной системе для общения, независимо от ситуации. Такова современная культура. Она нуждается в обеспечении образовательными учреждениями и в их защите, и лишь государство в состоянии обеспечить и то, и другое. Это и создает ту критическую связь культуры и политики, которая составляет сущность национализма. Современный человек уже не подчиняется главе родственной группы, вере или своему господину; он является в первую очередь подданным своей культуры. И происходит так совсем не потому, что он прислушивается к мистическому, атавистическому зову крови. Совсем наоборот: он реагирует на очень современную ситуацию и на предъявляемые ею требования не потому, что он каким-то особым образом порабощен или подкуплен, а именно потому, что на него оказывают влияние его работа и жизненное положение.

Все это нуждается в понимании и разъяснении. Насколько применима эта теория к сегодняшней ситуации в Советском Союзе? Советский Союз унаследовал от царской империи невообразимое множество народов с огромными культурными, религиозными и языковыми различиями. Политическая организация нового государства была попыткой исправить такое положение с помощью расслоенной иерархии из союзных и автономных республик, автономных областей. Но ни одна бюрократически упорядоченная система подобных понятий не может упорядочить всю сложность реальной этнической ситуации; еще в меньшей степени способна она уладить возникающие многочисленные этнические конфликты, не обидев одного или обоих их участников.

Новая роль культуры наполнила ее более заметным и значительным содержанием. В старые времена, когда человек общался со своими деревенскими соседями, опираясь на культуру, усвоенную им бессознательно, просто на протяжении повседневной жизни, он редко, а порой никогда глубоко не задумывался над тем, какие именно язык и культура являются официально признанными в политической иерархии его общества и какая именно языковая среда существует или предпочтительна в его производственных, образовательных, коммуникативных или бюрократических установлениях. Язык, с помощью которого общались друг с другом бюрократы, его не касался. Сам он бюрократом не был. Разумеется, и тогда существовали межобщинные конфликты, но они скорее ограничивались конкретными местными интересами и не затрагивали символов культуры.

Теперь все иначе. Языки образовательных, бюрократических и коммуникативных установлений создали огромное различие для жизни и перспектив каждого индивидуума. В своей работе любой человек в каком-то смысле является бюрократом. Работа — это то, чем занимаются в «конторе». Наступила эпоха отчетливого этнически-культурного конфликта. Все мы существуем внутри обширной бюрократической сети, и тот, кто не вписывается в ее коммуникативную среду, становится второсортным гражданином.

Множество принципов может быть выработано в попытке разрешить подобные конфликты справедливо или даже дружелюбно. Разве не обязано большинство решать вопрос о своей культурной и политической принадлежности путем демократической процедуры внутри каждого округа? Увы, многое будет зависеть именно от того, как прочерчены границы данного округа: голосами людей можно распорядиться с помощью соответствующего нанесения границ. В Ирландии, где система политических манипуляций была доведена до высокой степени совершенства, появилось слово, по-настоящему отражающее ее: «подтасовка». В таком случае любая граница может показаться подтасовкой тем, кто не оказался в выигрыше. Существует также еще одна проблема: не станет ли простой призыв к местному большинству игнорированием географической и исторической преемственности, экономического равновесия, взаимодействия территориальной и этнической принадлежности?

Существует серьезнейшая проблема, возникшая как следствие того, что размещение некоторых народов является результатом насильственных переселений во время сталинского периода: сегодняшнее деление на меньшинство и большинство является плодом административного произвола. Почему подобные несправедливости должны продолжаться? Достаточно того, что люди были незаконно высланы, почему же их детей тоже вынуждают до сих пор терпеть поражение в правах?

Другие случаи этнического распределения являются результатами недавних экономических изменений: министерские решения, касающиеся размещения больших промышленных предприятий, быстро отражаются на этническом составе города, который предоставляет жилье его работникам. Но почему подобными административными решениями, принятыми в свете экономических или вовсе не относящихся к делу соображений, дозволено навязывать границы наций?

Наконец, некоторые этнические группы не представляют большинства нигде: должны ли они, таким образом, оказаться лишенными политической основы и опоры? Они тоже нуждаются в родине. Некоторые уже не составляют большинства на земле своих предков в результате экономического развития, которым они не в состоянии управлять. Должны ли они из-за этого быть лишены своей родины?

Столкновения подобных принципов и интересов поразительно многообразны. Различные принципы сталкиваются друг с другом и в своем применении противоречат друг другу. Каждая из конфликтующих групп естественно стремится выработать принцип, служащий ее собственной цели и отвергающий цели других. Печальной истиной является то обстоятельство, что удовлетворить все принципы и всех противников сразу просто невозможно. Любое решение оставит кого-то неудовлетворенным. Решение окажется удачным, если лишь некоторые из заинтересованных сторон будут удовлетворены или если злоба и недовольство будут устранены разумным способом.

Остается отметить еще два обстоятельства. Принимая во внимание как саму природу проблемы, так и объективные условия, с которыми приходится сталкиваться, мы должны признать, что безболезненного выхода просто не существует. Гегель заметил, что трагедия заключается не в конфликте правого и неправого, а в конфликте правого с правым. Такова очень часто природа межэтнических конфликтов. Их участникам собственные мотивы представляются очевидными и совершенно оправданными. Увы, то же чувство переполняет сердца их оппонентов. Никакой компромисс не обойдется без слез; счастье, если он обойдется без крови.

С другой стороны, конфликты может смягчить экономическое благополучие. Безусловно, этнические конфликты бывают более острыми, когда культурные различия, определяющие и порождающие современные нации, являются также знаками, подчеркивающими либо экономическое благополучие, либо отсталость. Всеобщее преуспевание по крайней мере ведет к большей степени терпимости, разумеется не гарантируя ее. Более того, современная общественная, политическая и экономическая жизнь не является больше территориальной: процветающими нациями являются не те, кто обладает большими территориями, а те, кто имеет эффективную промышленность.

Так что, в конце концов, существует некоторая доля истины в надежде, что прогрессивные формы производственной жизни приведут если не к интернационализму, то по крайней мере к значительно большей степени этнической терпимости. Индустриальное общественное устройство не привело к этому непосредственно и быстро, как ошибочно полагали некоторые из его ранних теоретиков. Напротив, своей внутренней логикой оно вело прямо к опасности возникновения национального принципа в политике и к его бурным проявлениям. порой ведущим к крайней жестокости и катастрофическим последствиям. Но благоприятные последствия, которые не проявились и не могли проявиться изначально, быть может, реализуются, если не полностью, то в значительной мере — на более поздней стадии. Надежда на это у нас есть.

Москва, сентябрь 1989 г.

Эрнест Геллнер

Тузенбах: Через много лет, вы говорите, жизнь на земле будет прекрасной, изумительной. Это правда. Но, чтобы участвовать в ней теперь, хотя издали, нужно приготовляться к ней, нужно работать…

Да, нужно работать. Вы, небось, думаете: расчувствовался немец. Но я, честное слово, русский и по-немецки даже не говорю. Отец у меня православный…

Антон Чехов. "Три сестры"

Politika u nas byla vsak spise mene sme-lejsi formoli kultury.

(Все же политика у нас была менее смелой формой культуры.)

J. Sladecek, «Osmasedesaty» ('68) Индекс, Кельн, 1980,

ранее ходила по рукам в Праге в издании самиздата.

Наша национальность подобна связи с женщиной: она слишком тесно сплетена с нравственностью, чтобы беззастенчиво ее менять, и слишком случайна, чтобы стоило это делать.

Джордж Сантаяна