Июнь выдался прохладным, с грозами. Холодное лето две тысячи третьего – шутили телеведущие, передавая прогноз погоды.

Эмиль Косма ворочался в кровати, слушая громовые залпы, дребезжание стекол в рамах и причитание бабушки за стеной. Он еще помнил времена, когда соседи бегали к bunică Луминице за советом, просили раскинуть замасленные карты или полечить от мелкой хвори сырым яйцом. Старушка давно не гадала и не врачевала, замкнулась в себе: ночами повторяла имена покойных сыновей и внука окликала то Михаем, то Драгошем. Вот и грозовой ночью она просила старшего сыночка усмирить брата, поговорить с ним, наставить. То по-русски, то на валашском диалекте умоляла и угрожала кому-то артритным кулачком.

За окнами драконом ревел ураган, стегал хвостом панельные девятиэтажки поселка Степной. Бабушка называла драконов балаурами.

С первыми солнечными лучами Эмиль встал, чтобы приготовить завтрак и дождаться мать. Мама работала на комбинате, куда и сам Эмиль собирался пойти после техникума. Он, пожалуй, был единственным подростком Степного, который не рвался в город.

Матери приходилось туго с бабулей: чужая кровь, многолетнее бремя. Восьмой год как овдовела, а свекровь, будто вдовий жернов, тянет к минувшему горю. Крест на личной жизни. Тайно мама встречалась с коллегой: Эмиль не винил ее. Он любил обеих своих женщин и свое захолустье любил. Он и бывал-то за семнадцать лет лишь в соседнем городке да областном центре, где учился. Ну и в Крайове, но оттуда семья переехала, когда он был дошкольником.

Эмиль оперся о подоконник. Дождь затих. В окно он видел придорожный рынок, ресторан, заправку и автомойку. «Уазик», выгружающий рабочих. Маму в толпе. Этот же «уазик» отвозил на учебу поселковых детей – своей школы в Степном не было. Но сейчас немногочисленная детвора наслаждалась каникулами. Наверное, и Дина уже вернулась.

– Все буянит? – с порога спросила мама, раздраженно кивая на дверь спальни. За дверью бабушка отчитывала мертвого сына.

– Только начала, – соврал Эмиль.

Мама устало вздохнула и поплелась в душ.

В конце восьмидесятых Михай Косма и другие специалисты приехали сюда строить комбинат. Заодно и поселок возвели: девятнадцать панельных зданий посреди степи. Нераспустившаяся почка дорожной ветки. Многие семьи вернулись на родину после развала Союза, но румынская община в Степном сохранилась: Михалеску, Баланы, Сербаны.

А папа Эмиля исчез. Подался в голодные девяностые перегонять «икарусы» из Венгрии и пропал без вести на заледеневшем шоссе. Так его напарник и сказал: «Как сквозь землю провалился, вышел колесо проверить, и с концами».

Порой Эмилю снилась зимняя трасса, зауженная снегом, как пересохшее русло реки, крутые берега сугробов, вереница белых с зелеными полосами автобусов. Вьюга, шарфом намотавшаяся на черные пики сосен. И человек, вглядывающийся в метель, кричащий хрипло: «Мишка! Мишка, ты где?..»

Ночной ураган хорошенечко потрепал Степной, протопал от рынка к кладбищу.

Утром жители обнаружили, что метла смерча смела в их дворы груды степного мусора и поломала деревья. Сильнее всего пострадал детский садик. Стихия выкорчевала скульптуры сказочных персонажей, а Чебурашка лишился знаменитых ушей.

Запах грозы витал в воздухе, но черные тучи ушли на запад. Лужи отражали небесную синь и кремовые фасады домов.

Эмиль помогал соседям убрать поваленный тополь. Оседлал ствол и орудовал топориком, подрубая крупные ветки.

На Рудничной, условно главной улице поселка, жужжали бензопилы, бесплатно предоставленные строительным магазином.

– Привет, Косматый!

Лёшка Балан, долговязый, не по возрасту золотозубый, припарковал возле Эмиля велосипед. Неизменные кеды с черной от грязи резиной и потасканная клетчатая рубаха. Выпив вина, Лёшка заводил одну и ту же песню – про столицу, куда умчится со дня на день.

– Здоров, – сказал Эмиль. – Клево нас трухнуло, да?

– Ага. На Бухе стекла повыбивало.

Буха – улица из шести пустых домов с сеткой колючей проволоки вдоль первых этажей. Ее так прозвали в честь Бухареста, ну и потому, что молодежь ходила туда выпивать, пока подъезды не замуровали и не натянули колючку. Формально здания Бухи принадлежали Румынии: страна-правопреемник СССР так и не расплатилась за их стройку. Сердитые румыны решили по-островски: «Не доставайся же ты никому».

Народная молва населила Буху привидениями, но Эмиль смеялся над глупыми байками даже в детстве: откуда взяться привидениям в домах, где никто никогда не жил и не умирал? Впрочем, bunică утверждала, что стригои, кровожадные упыри, предпочитают места потемнее и побезлюднее.

– Погнали, на Зверюгу посмотрим, – предложил Лёшка.

– Чего на нее смотреть? – удивился Эмиль. – Железяка как железяка.

Батя сказал, в нее ночью молния шибанула.

Эмиль скептически фыркнул и взялся за топор.

– Динка Брэнеску с нами идет, – многозначительно добавил Лёшка.

Топор воткнулся в ствол. Эмиль отряхнул руки.

– Молния, говоришь?

Дина присоединилась к ним на Индустриальной. В джинсовой курточке и шортах, ноги стройные и восхитительно длинные – и когда только успела отрастить такие, вроде вчера карабкались по чердакам, улепетывали от тетки Нади с полными карманами кислых яблок. Теперь она выше Эмиля на полголовы, дружит с городскими умниками. Да и ее папаша, предприниматель, хозяин ресторанчика «Степь» и заодно того магазина, что расщедрился пилами, не позволил бы дочурке якшаться с нищетой.

– Сегодня приехала? – спросил Эмиль, поздоровавшись.

– Позавчера, – она наморщила носик. – А будто год здесь торчу. Папа достал советами. Ой, Косма, ты что, бреешься?

– Год как, – смутился парень и почесал подбородок.

Буха, неприветливая и сумрачная, бросила к ногам ребят угольные тени. Зарешеченные двери подъездов, железная паутина на балконах. Жильцы – может быть, и не стригои, но наверняка огромные крысы, шуршащие лапками в темноте.

Ускорили шаг, не сговариваясь.

– Мне здесь месяц торчать, – пожаловалась Дина. – Свихнусь.

«Целый месяц…» – обрадовался Эмиль.

Поселок заканчивался недостроенным супермаркетом. Бетонные ребра, замшелый фундамент. Словно скелет мастодонта, сдохшего от скуки. То ли проблемы с финансированием, то ли в процессе строительства обнаружили тектонический разлом, но проект заморозили, едва начав. Ветерок играл с растяжкой, обещавшей открытие супермаркета к маю две тысячи первого.

Дальше лишь степь, сочная травка, колышущаяся как морская гладь, пологие холмы.

И на зеленом, омытом дождями фоне – бурое пятно. Фургон по кличке Зверюга.

Прозвище закрепилось с легкой руки Лёшки: «Зверь, а не машина, – сказал он как-то. – Куда хошь отвезет».

Вставший на вечный якорь фургон был такой же неотъемлемой частью Степного, как пустынная Буха или девяностолетняя бабушка Луминица. Но Эмилю он всегда внушал смутное беспокойство, и сейчас, спускаясь по склону, поддерживая Дину под локоть, он вспомнил день, когда в первый и последний раз видел фургон в рабочем состоянии. Когда в последний раз видел его владельца живым.

Весной девяносто седьмого Эмиль часто навещал кладбище и пустую могилу отца. Ее сделали ко второй годовщине папиного исчезновения. Настоящим памятником Михаю Косме была потемневшая от горя бабушка. Но Эмиль любил сидеть под простеньким надгробием, фантазируя о том, что случилось на венгерском шоссе, что поманило отца из метельной мглы.

Полукапотный фургон припарковался у обочины. Много позже Эмиль узнал, что такие лобастые и круглофарые автомобили выпускал в семидесятом году ереванский завод. Тогда для него это был просто серый и пыльный малотоннажник. От кладбищенских ворот к фургону шагал высокий мужчина. Узкое худое лицо, презрительный рот, волосы цвета вороньего крыла зачесаны за уши. Весь как на шарнирах, напружинен и резок, будто выскочил перекурить из казино или ипподрома.

От брюнета веяло скрытой угрозой, и богатое воображение мальчика нарисовало нож в кармане старой армейской куртки и полиэтиленовые мешки в фургоне, мешки с трупами, цельными или расчлененными, и химчистки на заброшенных отрезках трасс, которые отмоют что угодно.

Он вдруг понял: никого, кроме них, нет на пятачке перед кладбищем, будка сторожа заперта, и ветер гонит вдоль дороги свой скарб, обрывки газет и фантики от жвачки, холодный ветер, способный занести в поселок что-то плохое из степи. Он понял, что брюнет смотрит на него в упор и задает ему вопрос…

– Что, простите? – стряхнул с себя мальчик минутное наваждение.

– Я спрашиваю, твоя фамилия Косма?

– Да, – изумленно подтвердил Эмиль.

– К бате пришел?

Снова оторопелый кивок.

– И я к нему наведывался.

Брюнет прикурил сигарету. На костяшках его пальцев синели блеклые татуировки, но криминальное прошлое выдавали не только они: тюрьма сквозила в повадках, в жестах, в походке мужчины.

«Убийца», – подумал Эмиль.

– Откуда вы…

– Я дядька твой, – сказал брюнет и оскалил гнилые зубы.

* * *

Молния угодила Зверюге в бок. Посреди серо-рыжего, в чешуйках отслоившейся краски корпуса зияла серебристая вмятина с дымчатой подпалиной. От нее змеились трещины – будто ядром зарядили. Пару лет назад какой-то доброхот заварил кузов, но от электрической встряски сварочный шов разошелся, и створка болталась свободно. За ней чернело нутро фургона.

– Ни фига себе, – присвистнул Лёшка. – Человека бы прожарило до корочки.

– Мы с папой в Турции отдыхали, – сказала Дина. – Там молния в море ударила и двоих отдыхающих убила.

Эмиль молча изучал фургон. Колеса, двигатель и прочую начинку давно растащили, от стекол остались зазубренные обломки в окнах кабины. Растерзанные кресла ощетинились пружинами. Под ними набилась земля и прелая листва.

– Слышали про оргазм висельника? – спросил Лёшка, распахивая заднюю дверцу. – Из повешенного в момент смерти выходит вся жидкость, и сперма тоже. Считается, что это самый сильный оргазм. У тебя, Динка, уже был оргазм?

Эмиль быстро посмотрел на Дину. Та улыбалась, ничуть не смутившись, но в глазах – или мальчику померещилось? – промелькнуло любопытство, замерцали отсветы пламени, требующего топлива.

– Не твое собачье, малыш.

Лёшка поставил ногу на край бортика, и Зверюга застонала – нет, зарычала предупреждающе.

В памяти Эмиля всплыла наглая усмешка брюнета, колючий прищур. Разговор у кладбищенской ограды:

– Бабка-то живая?

– Живая…

Эмиль знал, что bunică каждый вечер молится за спасение души раба Божьего Драгоша. Знал от матери, что дядя непутевый человек и мотает очередной срок. «Если не сдох», – уточняла мама зло. А он не сдох и не в тюрьме – сутулится над племянником, пыхает табачком.

– Нужно навестить. Она мне, ведьма старая, наворожила гроб стальной в тридцать пять. Тридцать шесть на носу, где же гроб мой?

Он хлопнул по капоту фургона и расхохотался.

– Ладно, – он сплюнул, растер плевок ботинком. – Дела у меня горят. Свидимся еще, малой, я ведь к вам переехал.

– К нам домой? – промолвил – нет, промямлил Эмиль.

– К вам в город, – утешил дядя Драгош. – У Алины, как ее, Букреевой кости кинул пока, а там – как карта ляжет.

«И зачем она его к себе пустила?» – поразился Эмиль. Ему нравилась тетя Алина, стричься к ней в парикмахерскую он ходил как на праздник.

Много позже Эмиль осознал, что дядя был привлекательным внешне мужчиной, если не брать в расчет гнилые зубы. Красивым, как хищник, вальяжно терзающий добычу.

– Ну, бывай, малой. Бабке привет.

– До… до свидания.

Малотоннажка затарахтела к поселку. На ее пыльной задней дверце детвора намалевала виселицу.

Под отцовской могильной плитой Эмиль нашел бутон розы. Без стебля, похожий на вынутое из груди сердце.

А фургон обнаружили рабочие со стройплощадки.

И Драгоша Косму в кузове – он повесился, хитроумно приладив удавку к рулевому колесу. Или повесили его – судачили, что Драгош требовал процент с бизнеса Мирчи Брэнеску, и предприниматель не потерпел наездов.

Правду зарыли в жирную майскую почву. Никому не нужна была ни правда, ни бродяга Драгош, ни драндулет его. Опомнились отогнать, а колеса уже позаимствовал кто-то, так фургон и стоит где стоял.

Бабушка на похоронах не проронила ни слезинки.

– Так будет лучше, – сказала. – Спи и не возвращайся.

Семнадцатилетний Эмиль дотронулся пальцем до свежей вмятины. Почувствовал странное, не охлажденное дождем тепло, и отдернул руку.

– Эй, что с тобой? – окликнула Дина. – Привидение увидел?

– Я… – Эмиль замолчал, поняв, что фраза адресована Лёшке.

Его приятель улыбнулся криво и захлопнул дверцу.

– Ага. Удавленника со стояком. Ну что, айда к комбинату прошвырнемся?

Эмиль бросил прощальный взгляд на Зверюгу.

«Плохой», – подумал он. Словно кто-то произнес это слово в его голове, голос, что издревле остерегал наших предков от случайных встреч на ночных тропах, от попутчиков на древних караванных путях, от цокота копыт в темноте. «Затаись, – увещевал голос. – Пусть проскачут мимо, пусть маршруты их не пересекаются с твоими».

Плохой фургон.

Не в смысле к черту сломанный. Не в смысле старый (а он был стар). Злой. Злее самого грозного хищника из тех времен, когда круг костра был единственной защитой первопроходцев каменистой земли.

Автомобиль был врагом – вот какая нелепая догадка посетила семнадцатилетнего парня. Растолкала обычные мысли и взвыла предупредительной сиреной.

– Что ты возишься, космонавт? – потормошил его Лёшка.

– Иду, – буркнул Эмиль, смущенный собственным страхом перед заурядной грудой металлолома.

Они поднялись на склон и побрели, лениво болтая, а в овраге заскрежетал ржавой утробой фургон, и дверцы его медленно, со скрипом, приоткрылись.

* * *

«Даже если он пустой, не беда, – подумал Лёха, зашвыривая бутылку в бездонную темень проносящегося мимо двора. – Вещица отличная, алюминий. Да и не пустой, зуб ставлю! Кто такой выкинет? А вот припрятать…»

Чемодан с инструментами – они там, там! – он приметил днем, заглянув в грузовое чрево Зверюги. Ящик лежал у водительской перегородки, выставив из мусора новенький металлический, с ручкой бок – видимо, тряханула молния, вскрыла заначку. Сразу не взял, увел Эмиля и Дину к комбинату.

А теперь возвращался.

Сколько в наборе предметов? Пятьдесят? А может, сто? Или как в той рекламе – сто восемьдесят шесть? Размер-то не маленький.

Фонари горели через три-четыре и едва подсвечивали собственную никчемность – вокруг бетонных опор дрожали прозрачно-желтые головки одуванчиков. Лёха включил велосипедный фонарик.

«Карданный шарнир, крепеж, дрель, реверсивная отвертка, – предвкушал он, приближаясь к супермаркету, – все по секциям: столярная, автомобильная, электрика…»

«Аист» затрещал на повороте. Чего Лёха только не делал: и спицы подтягивал, и втулку перебирал, и подшипники смазывал. Все попусту. Двухколесный упрямо держался за свою необъяснимую трескучесть, словно она и не изъян вовсе, а уникальная черта, заложенная при рождении на заводском конвейере.

Лёха приподнялся над седлом и, стоя на педалях, поднажал. В горле терпко звучало винное послевкусие, дешевое, но теплое и спелое. Он еще не придумал, как поступит с добычей, – толкнет или оставит себе. И какой умник догадался схоронить чемодан в фургоне? Лёха решил: плевать.

Недостроенная туша подалась из мрака бетонными сотами, луч света чиркнул по жестяному листу, погнутому, исписанному названиями музыкальных групп и именами легкодоступных подруг. Леша сбавил скорость, возле забора спешился и завел велосипед в прореху.

Зверюга ждала в ущербном лунном мерцании.

Лёха поставил «Аист» на подножку, подперев заднюю дверцу фургона лучом электрического света. Выпуклые полосы и штампованные фальшь-окна кузова казались свежими ранами.

Он зашел Зверюге с правого борта и дотронулся до вмятины. Глубокая, шершавая и… теплая. Лёха отнял руку и глянул на чешуйки ржавчины, оставшиеся на пальцах. Отошел на шаг, задрал голову к звездной изнанке неба.

Он попробовал представить – как это выглядело? Наверняка знатно шарахнуло. Голубой шар Тесла? Или яркий пшик, плевок, который встряхнул жестянку? Как наступить на жука, но тут же отдернуть ногу. Что стало бы с человеком, окажись он внутри?

Сукровица луны сочилась на степь. Лёха заметил падающую звезду – старики наверняка нашли бы в этом очередное знамение – и стал обходить развозной фургон. Редкостный зверь, карбюраторный, бензиновый, такие скоро в музеях начнут выставлять. Но не их Зверюгу, от которой после смерти дяди Эмиля остался обтянутый истлевшей кожей скелет. Лёхе почти было жаль умерший вместе с хозяином автомобиль.

Неожиданно фургон задребезжал, просел на кирпичах, из глазницы фары вывалился осколок стекла.

Лёха вздрогнул.

– Ты гонишь, – сказал он фургону и рассмеялся, осуждая краткий приступ паники.

«А может, там не инструменты, а… бабло?» От внезапной мысли у Лёхи вспотели ладони. Конечно, даже наверняка. И почему он, идиот, не подумал об этом раньше. На кой ляд кому-то прятать инструменты, а вот деньги…

«Точно свалю из этой дыры, хватит уже Эмиля обещаниями смешить. Рвану при капусте, не попрощавшись. Пускай потом завидуют, когда маякну из столицы».

Он не спешил.

Чем дольше ожидание, тем ценнее добыча. А уж если приправить ее опасностью, пускай и вымышленной… Лёха представил, что в кузове Зверюги прячется безногий мертвец: затаился в металлическом гробу, ждет, когда человек – еда – заглянет внутрь. Или в фургоне голодная крыса, которую от удара молнии раздуло до размера собаки. Или…

Воображение затрещало, точно старенький «Аист» на повороте. Ладно, достаточно с него и мертвяка с гигантской крысой.

А запах? Как же здесь воняло! Словно в кузове расчленили парочку бездомных, расчленили и дали фургону пропитаться ароматами разложения. Лёха показательно заслонился от надуманной ужасной вони рукавом рубашки.

Он обошел Зверюгу по кругу и теперь стоял у задней дверцы.

Коснулся пальцами почерневшей ручки.

Кульминация, предчувствие резкого звука, крика, голодного рыка…

Лёха убрал руку, не открыв. В нем росло напряжение. Если внутри фургона не окажется чемодана, если его уже опередили… В венах горел адреналин: забористая смесь предвкушения и разочарования. А еще – страха.

От последнего он заслонился усмешкой. «Хватит глупостей, – сказал сам себе, – накликаешь. Вот откроешь – и прыгнет на тебя uniilă . А что, не все ж время рогатому рядом с бабкой Эмиля сидеть».

За дверцей раздался шорох, неприятный, резкий, вызревший, словно гнойник. «Ну вот, допугался – уже в мозгах шуршит».

Лёха мотнул головой, стянул через плечо рюкзак, выудил новую бутылку и хлебнул. Вино взбодрило. Он сделал еще глоток, переложил стекляшку в левую руку, потянулся и распахнул дверцу Зверюги.

На него прыгнула тощая высокая тень.

Закончив, существо отбросило тело и уселось у водительской перегородки, в том месте, где Лёха увидел днем чемодан. Оно не знало, что именно искал парень в фургоне: насланный морок работал, как и любой хитроумный прибор, – давал результат, и плевать на внутренние процессы. Приманивал жертву.

Существо не насытилось – и подозревало, что не насытится никогда, – но кровь дала силы и приглушила зов. Оно открыло пасть и утробно зарычало; угловатое длинное лицо светилось, с клыков текла слюна, с острого подбородка капала кровь.

Шею жгла петля. Из-за проклятой удавки и собственной нетерпеливости оно едва не упустило мальчишку. Сколько оно ни трудилось над шнурком, ни старалось его растянуть – выиграло лишь несколько сантиметров свободы. Веревка превратила прыжок в конвульсию марионетки, одернула, точно цепь лающего пса, и если бы не удалось ухватить человека за плечо, вцепиться когтями и затащить в кузов…

Существо облизнулось, как зверь, и снова зарычало. Не время для истлевших вероятностей. Оно выпило мальчишку до последней капли: перегрызло горло, разорвало артерии на запястьях, прокусило грудь и живот, пило, пило, пило. Высосало кровь из каждой раны и царапины.

Кровь была неважна – существу требовалась заключенная в ней энергия. А чертов фургон – он только забирал, держал на привязи. Возможно, теперь у него хватит сил.

Оно представило замок зажигания, ручку переключения передач, просыпающийся двигатель, формирующиеся вокруг ступицы колеса, руль… попыталось пробудить фургон.

Его вырвало высосанной из парня кровью, но вместе с этим раздался надрывный, пробуждающийся звук. Сквозь металл перегородки оно видело заброшенную стройку, освещенную нервным миганием. Потом фары перестали моргать и ярко прочертили спуск с холма.

Мотор заурчал, заглох, снова ожил. Машина сдала назад. Под днищем жалобно хрустнул велосипед, фургон ответил утробным рыком, остановился – существо все больше осваивалось с новой возможностью – и покатил вперед.

* * *

Они сидели под бетонным уродцем – пешеходным мостом через высохшее речное русло. Канава поросла травой, кустарником и чахлыми деревцами, до которых не добрался ураган. Эмиль постелил на подошву опоры пакет – не хотел, чтобы она испачкала шорты.

Дина плакала.

– Отец не говорит… но я подслушала… это какое-то безумие… кто мог сделать такое…

Лёшку нашли утром возле подъезда, в котором жила Дина. На тело наткнулся Мирча Брэнеску. Взрослые постарались оградить от этого детей, но по поселку уже ползли слухи, дикие и нереальные, даже с учетом все новых и новых подробностей, рожденных на кончиках испуганных языков.

– Отец сказал маме, что Лёшка… он… был как мумия…

– Не плачь. Дин…

Эмиль хотел обнять ее, но не решался. Вместе с грузом ужасной новости, которую он не мог уместить в себе, осмыслить, принять, он чувствовал горечь разочарования от проведенного с Диной вечера. Она просто взяла его с собой, как носовой платок. Он идеально годился для этого, а для других целей имелись парни постарше.

– Мне вчера приснилось… – сказал он и замолчал.

Дина уже думала о чем-то другом, ее заплаканное, подсыхающее личико лежало на коленях и смотрело на поросшую сорняком опору, костыль бетонного великана.

– Ты как? – спросил Эмиль.

– А как я… – тихо ответила она, прикрыв глаза и обхватив тонкие, длинные ноги руками. – Что тебе приснилось?

Вяло. Без интереса. Он пожалел, что начал.

– Что Лёшка умер.

Дина вздрогнула, но не открыла глаза.

– Правда?

Эмиль не знал, почему соврал. Ему приснилось вовсе не это. Прошлой ночью поселок Степной терзало землетрясение. Тряслись и лопались стекла в рамах, дрожали панельные остовы, выплевывая из стыков раствор, по стенам змеились щупальца гнили и трещин, из темноты доносился голос бабушки: «Это дьяволы грызут мировые столбы, что держат землю». А потом он проснулся, и ничего не билось, не дрожало и не трескалось.

На углу кровати сидела bunică – это ему не привиделось. Сначала он почувствовал чье-то прерывистое дыхание, потом тяжесть присутствия и наконец увидел сутулый силуэт. На улице свистел ветер.

Бабушка показалась Эмилю необычайно старой, мумифицированной. Он включил светильник, но морщины и морщинки никуда не делись. Луминица скривилась, словно ей неожиданно стало больно.

– Эмиль, ты ведь знаешь, кто это был… – сказала она с шипящим валашским акцентом.

Ни Михай, ни Драгош. Собственное имя из уст бабушки испугало Эмиля больше ее ночного визита.

– Что случилось? – тихо спросил он.

В комнате звучало скрипучее дыхание бабушки, сливающееся с завываниями ветра за стеклом. На голове Луминицы была повязана косынка basma. Из-под подола белой рубахи camasa торчали желтоватые отекшие ноги, по которым бегали узловатые пальцы.

– Не улежал мирно, – сказала старушка: от нее остро пахло ладаном и шиповником.

Эмиль открыл и закрыл рот. Он понял, что бабушка говорит не о нем.

– Теперь rău. Голодный. К тем, кого знает, явится.

– Кто?

– С копытом родился, только не каждый видел. Я его грудью до пяти лет кормила, не прекращала, чтобы беду вывести. Не помогло. И в гробу с копытом лежал.

Бабушка смотрела сквозь него. Правое веко дергалось.

– Мороем стал! – неожиданно крикнула она, и, словно вторя ее отчаянию, в окна громыхнул ветер.

– Господи, – вырвалось у Эмиля.

Бабушка заклеймила его своими водянистыми глазами.

– Пока доберешься до Бога, – фыркнула она, – тобой полакомятся святые. Надейся на себя, Эмиль, только на себя.

Встала и ушла, не затворив дверь, оставив на кровати ветку шиповника.

«…приснилось, что Лёшка умер».

Нет, он знал, почему соврал. Дина сидела так близко, оглушительно близко, и никого больше – только он и она, податливая от печали и страха. На ее коленку налип стебель травы.

Эмиль отвернулся.

– Сны должны сбываться наоборот, – сказала Дина и положила голову ему на плечо.

Она больше не заплачет, понял Эмиль. А он не пожалеет о смерти Лёшки – не в эти мгновения, и будет ненавидеть себя после. А может, и нет.

– Что это? – Приятное тепло и давление ее головы исчезли. – Косма… ты слышишь?

Он нехотя встал и взобрался по откосу канавы. Солнце почти завалилось за убогую пустоту горизонта.

Шум доносился из-за крайней девятиэтажки, которой заканчивалась Буха. Звук мотора… с ним что-то было не так. Эмиль не сразу понял, что именно.

Имитация. Словно звук хотели выдать за шум работающего двигателя. Да, имитация. Фальшивка. Как воображаемый поцелуй.

Он всмотрелся.

– Что там? – позвала Дина снизу.

Обернувшись, Эмиль едва различил ее в сгустившейся темноте.

– Там Зверюга, – сказал он осипшим голосом.

* * *

На тесной крайовской кухоньке в окружении чемоданов Михай допоздна спорил с женой, приводил доводы, говорил, что и сыну так будет лучше, и брат остепенится без дружков своих. Молодая жена плакала: страшно, чужая страна. А бабушка ушла укладывать внука и сама уснула подле него, и приснилась ей степь зимой, лютая, окуренная белым колючим дымом, и черные фигуры в завывающей вьюге. Они стоят там, закоченевшие, потому что велено им стоять, и лица их в наледи, но голодные глаза смотрят пристально туда, где будет город, и ветер однажды выкорчует дурную душу из гнездилища мерзлой плоти, понесет ее, похожую на степной мусор, лишь совпадут обстоятельства, мелочи, степные былинки.

Мусор шуршит по тротуару, льнет к фонарям. Ветер толкает в спины подростков.

Эмиль – ночью перед отъездом из Румынии ему приснился тот же сон, что и бабушке, но он был мал и забыл – ловит холодную руку Дины. Крысы и стригои притихли, Буха наблюдает окнами, умело притворяясь слепой. И фары целят в темноту.

Кто-то починил фургон.

Как бы нелепо это не звучало. Реальный мир шелушился ржавчиной на промозглом, свистящем в прорехи ветру. Эмиль украдкой ущипнул себя, но галлюцинация не растаяла.

Зверюга двигалась по дороге, фыркая и скрипя. В сторону степи, очень медленно, поминутно останавливаясь, чтобы Динка и Эмиль не отставали. И они семенили за фургоном, будто псы на привязи, а девушка даже улыбалась.

– Живой! – взволнованно сказала она.

– Вижу, – буркнул Эмиль.

Да, Лёшка был жив (кто-то починил Лёшку!). Ветер, дуй он и дальше с такой же силой, грозился развалить реальность до основания.

Фургон полз, задняя дверца болталась, как железная ладонь в пригласительном жесте. Лёшка сидел в кузове, свесив наружу ноги. Грязные подошвы кедов волочились по асфальту. И какого черта он забрался в махину и звал их дурным голосом, что за игры затеял? На смену облегчению, радости от встречи с другом пришло раздражение.

– Ты дурак, что ли? – насупился Эмиль. – Ты в курсе, что мы тут хороним тебя? Дина плачет. А мама твоя…

Лёшка беззаботно ухмыльнулся из полумрака. Золотые пломбы хищно блеснули во рту.

– Как я вас развел, а? С куклой этой у подъезда. Повелись, лохи?

– Ты нормальный? – спросила Дина, продолжая улыбаться.

Фургон ехал, разгребая сумерки фарами. Ребята ускорили шаг. Прочь от Степного.

– Слезай давай.

– Не, – капризно сказал Лёшка. – Не слезу. Уезжаю я.

– Куда? – Голос Эмиля дрогнул. Он смотрел, хмурясь, на колеса Зверюги. Какие шины диковинные, черные и словно бы клубятся или коптятся чернотой. Не покрышки, а клубы паутины.

– Дина, – шикнул он тихо, – Дин, подожди.

Но девушка, напротив, побежала рысцой, и ухмылка Лёшки стала шире. Знакомая ухмылка, Эмиль уже видел ее, но не на этих губах.

– В столицу, куда же еще? Айда со мной. Я тут баблом обзавелся, всем хватит. Заживем по-царски. А, Брэнеску? Сгниешь же в дыре этой. С мордашкой своей смазливой сгниешь.

Он зацепился левой рукой за стенку кузова, правую протянул Динке. Девушка недоверчиво изучала его кисть, а Эмиль изучал Лёшкин рукав. Красные клеточки поношенной рубашки плавно перетекали с ткани на ржавый металл Зверюги.

Вчера Эмиль маялся над кроссвордом: «подражательное и защитное сходство некоторых животных с другими видами». Слово вылетело из головы. «Мимикрия», – вспомнил он, торопясь за Диной.

Лёшка не был Лёшкой. Колеса не были колесами.

– Дина, нет!

– Че орешь, Косматый? – зыркнул на него поддельный Лёшка.

Фургон притормозил, и Дина сгруппировалась, чтобы не стукнуться об дверцу. Встала, уперев руки в бедра, задышала тяжело.

– Ну ты и придурок.

– Дин, отойди от него!

Девушка оглянулась, убрала изо рта прядь волос. Приподняла вопросительно бровь.

– Кто за рулем? – спросил Эмиль, вперив взгляд в существо.

– Я, – сказало оно, скалясь, и вязкая слюна капнула на темечко девушки.

Спустя секунду туда же опустились длинные лапы в переплетении жил, схватили за волосы и оторвали визжащую Динку от земли. Крик застрял в горле ошарашенного Эмиля. Ужас пригвоздил к трассе. Он должен был кинуться вперед, попытаться спасти подружку, но мышцы отказались служить ему.

Задняя дверца захлопнулась, и последнее, что он разглядел, – сгорбившееся чудовище: тощее тело, деформированная морда с огромной пастью. Петля на шее. И бьющаяся в жутких тисках Дина.

Зверюга заревела, сдала назад.

Эмиль отпрыгнул: спасая собственную шкуру, он смог пошевелиться.

«Трус, трус, трус», – будет повторять он по дороге к Степному.

Фургон сбавил скорость. Бесформенные шины, перекати-поле из мрака, стелили по асфальту дымчатый след.

Кабина была пуста. Рулевое колесо вращалось само по себе.

– Малой! – Требовательный голос звучал одновременно из Зверюги и в черепной коробке Эмиля. Эхо, принесенное враждебным ветром. – Скажи Мирче, его дочь у меня. Скажи, дядя Драгош ждет.

«Морой», – подумал мальчик, провожая фургон слезящимися глазами. Монстр из бабушкиных баек, из степи. К тем, кого знает, явится.

Эмиль смахнул слезы. Все исправить. Вызволить Дину. Или просто проснуться дома, в поту. Не теряя драгоценных минут на бесполезную молитву, он побежал по трассе.

* * *

Мирчу Брэнеску он застал в ресторанчике около заправки. Продумал по дороге речь: «Дину похитил мужчина, представился Драгошем, лица я не рассмотрел». Как бы ни был затуманен мозг, мальчик понимал, что, вдаваясь в подробности, только все усложнит. Обнаженное двухметровое существо с клыками? А было ли оно в действительности, не пригрезилось ли? Призраки – это по части бабули, но даже она не говорила о привидении ржавого фургона. И если осмыслить происшедшее трезво, в свете ресторанных ламп… Россказни bunică, полутьма, стресс… И в сухом остатке – Лёшка, заделавшийся автомехаником, Лёшка, напяливший резиновый костюм…

Голова кружилась. Он залпом проглотил стакан апельсинного сока, поданного официанткой, и топтался в ожидании Мирчи.

Отец Дины, крупный короткостриженый мужчина с солидным животом, отлучился позвонить. Новость он воспринял на удивление сдержанно, лишь при упоминании Драгоша маленькие глазки его замерцали.

Эмилю Мирча никогда не нравился. Дина, слава Богу, пошла в мать – такая же высокая, с тонкими чертами. Хотя порой проскальзывали отцовские нотки, и чем дольше жила она в городе, тем чаще: презрение, высокомерие, холодность.

– А он правда бандит? – как-то спросил юный Эмиль.

Дина пожала плечами:

– Наверное. Его друзья – точно.

«Ну чего он возится? – кусал ногти Эмиль. – Динка с этим дураком… с Лёшкой…»

– За мной, пацан.

Мирча шел, застегивая куртку. Показалось или под ней и впрямь кобура?

У ресторана урчал двигателем громадный внедорожник. Средних лет мужик с гробовой физиономией поприветствовал бизнесмена, но не Эмиля. Мирча распахнул дверцы:

– Залезай.

Мальчик покосился в комфортабельный салон.

– Вы милицию вызвали?

– Залезай, – повторил бизнесмен мрачно.

Эмиль подумал о Дине и обреченно полез в джип. За ним втиснулся Мирча.

– К супермаркету, – приказал он водителю.

Автомобиль тронулся – от сравнительно оживленной развязки между рестораном и заправкой к пустой Рудничной улице и дальше, дальше.

Водитель поигрывал желваками, под зеркалом раскачивалась флуоресцентная голова Иисуса.

– Ну вот что, сученыш, – сказал Мирча вкрадчиво. От него пахло дорогим одеколоном. Эмиль сжался, ощущая себя маленьким мальчиком в преддверии порки. – Если вы с Диной решили пошутить – без проблем. Дочка моя, конечно, месяц на жопе сидеть не сможет, но ты пойдешь себе домой, в свою вшивую халупу, к сумасшедшей бабке.

Эмиль залился краской, напрягшиеся кулаки побелели. Ярость, обида выветрили страх:

– Мы не…

– Но если с Диной что-то случилось, – продолжал Мирча, – если хоть волосок…

Джип проехал Буху и остановился на краю обрыва. Мальчику померещились уродливые истощенные силуэты, бродящие за остовом супермаркета.

Когда он вылезал из джипа, Мирча положил тяжелую пятерню ему на плечо:

– Косма, – сказал бизнесмен. – Семейка дегенератов.

Эмиль проглотил обиду. Он смотрел вниз, на Зверюгу. Груда металлолома, вмятина в боку. Кирпичи вместо колес. И фары наверняка разбиты… Заставить этот хлам ездить не сумел бы и гений.

Мирча пихнул Эмиля, и мальчик пошел к фургону.

– Побежит – шмаляй по ногам, – сухо сказал бизнесмен мордовороту-водителю.

С замиранием сердца увидел Эмиль в руке мужика пистолет.

– Дина! – приглушенно крикнул Мирча. – Доченька, ты здесь?

Угрюмые мужчины обогнули фургон. Так охотники крадутся к спящему тигру. Только вот Зверюга не спала.

Громила шел вдоль правого борта. Мирча – он тоже извлек оружие, тускло сверкающее вороненым стволом, – отворил ржавую створку.

Эмиль заметил бечевку, натянутую через бортик, уходящую под днище.

Услышал стон, едва различимый. Звук доносился из кабины.

Он сделал пару шагов, и громила преградил дорогу:

– Ну, ты!

– Отойдите! – потребовал мальчик, осмелев.

И тут Мирча завопил. Крик, полный скорби и отчаяния, взлетел к луне, к клочковатым тучам.

Они опоздали. Он, Эмиль, опоздал, кривоногий идиот, вонючий трус.

Мирча, по пояс забравшись в кузов, прижимал к себе тело дочери. Безвольно моталась откинутая назад голова. Пряди липли к обескровленному лицу, ужасная рваная рана зияла на девичьей шее. Морой, да, морой выгрыз мясо до позвонков, и запястья изгрыз острыми клыками, и груди исполосовал.

– Кто это сделал, доченька, кто?

Безутешный отец тряс мертвое тело, голова болталась из стороны в сторону, черты смазались…

Но почему на Дине спортивный костюм?

Эмиль зажмурился. Открыл глаза. Не шестнадцатилетняя девушка лежала в объятиях Мирчи Брэнеску, а взрослая женщина с выжженными перекисью локонами.

И это горькое «доченька» Мирча шептал, целуя холодные щеки тети Алины Букреевой, парикмахерши.

Обман, иллюзия, как с Лёшкой…

Что-то шевельнулось под фургоном, серая клешня высунулась из темноты.

Стон. Снова.

Эмиль метнулся к кабине. В тот же миг удивленно ойкнул мордоворот. Громыхнул выстрел – Эмиль не обернулся. Не помощь он привел, а мясо для чудовища, но Динку еще можно вызволить.

Она сидела за рулем. Руки связаны (Эмиль узнал Лёшкин кожаный ремень), во рту кляп. В выпученных глазах мольба.

Очередная галлюцинация? Или живая? Начхать. Больше он не струсит.

Мальчик дернул ручку, и под капотом заработал двигатель, которого там быть не могло, и черная копоть повалила из щелей. Расшвыряли кирпичи и врылись в почву дымные колеса.

Но что-то подсказало Эмилю, прошептало: морой сейчас занят мужчинами, и шанс есть, поскольку морой и фургон сосуществуют как один организм.

Он нашарил треугольник в траве: велосипедное сиденье. Расчистил им окно от осколков. Зверюга недовольно рычала.

Через минуту задыхающаяся Дина прижималась к груди Эмиля.

– Это монстр, – всхлипнула она. – Эмиль, это настоящий монстр!

– Пойдем, – он потащил ее по склону.

Позади чавкало, дребезжало, хрипело.

– Доченька!

Дина замерла.

Мирча Брэнеску взгромоздился на труп громилы в метре от разверзшейся пасти кузова. Рубашка запятнана, руки по локоть в крови, и с подбородка течет красный сироп.

– Доченька, куда ты?

– Идем, – взмолился Эмиль.

Из-под ворота испачканной рубашки Мирчи тянулась к фургону пуповина веревки. Дина попятилась.

– У тебя уже был оргазм? – спросило чудовище теперь голосом Лёшки.

Эмиль смотрел, ошеломленный, как сквозь маску Мирчи проступает истинный лик мороя. Он соединял в себе все, чего Эмиль боялся когда-либо. Куски самых неприятных воспоминаний, сшитые нитями страха.

Морой был стаей собак, едва не разорвавших первоклассника Косму.

И сумасшедшим попрошайкой, приставшим к его матери в электричке.

И дурными снами, и шорохами Бухи, и заледеневшей венгерской трассой.

Стригоями и крысами, керамической головой из заставки телестудии «Вид», и пластилиновым мультфильмом, однажды напугавшим Эмиля до смерти, мультфильмом, о котором никто не слышал, и который никогда больше не повторяли.

И дядей Драгошем тоже.

– Бежим! – закричал Эмиль.

Они побежали.

* * *

– Не будет с твоего дядьки проку, бандит есть бандит, – заводила пластинку мама, тяжело вздыхая и виновато улыбаясь, если на кухне появлялся отец. Но резко менять тему не умела (это всегда забавляло Эмиля), поэтому продолжала: – Вот спроси у отца, почему брата в напарники не взял, когда тот вышел…

– Хватит, – глухо урезонивал жену Михай Косма.

– Пап, почему? – спрашивал Эмиль.

Отец, не глядя, качал головой:

– В дороге оно как? Пропадешь с тем, кому не доверяешь.

В дороге…

«Мы идем выкапывать дядю Драгоша», – подумал Эмиль, сворачивая на Буху. Мысль была неуютной, острой, как кромка лопаты, которую он отыскал в сырости подвального склада.

– Это поможет? – тихо спросила шагающая рядом Дина; кажется, успокоилась, бабуля умеет успокаивать… а потом пугать пуще прежнего. Вон сколько советов надавала – один другого кошмарней.

– Что?

– Если мы что-то сделаем… с его телом…

– Поможет, – заверил Эмиль.

Мужчина не должен показывать сомнений. Но на языке вертелось: «Мы же не хотим идти к фургону, снова встречаться с этой тварью? Значит – на кладбище. Бабуля сказала…»

Bunică проговорила весь остаток минувшей ночи.

– Зло творит его черная душа – не тело, – твердила она, – хотя и в нем было мало правильного: болел часто, а как подрос, ядом стал жидким себя гробить, исколол, синим изрисовал. Но он не встает из гроба…

– А кто тогда встает? – спрашивала Дина.

– Никто, – фыркала старушка, – призраку не надо вставать. Но дух по-прежнему связан с мертвой плотью, чувствует ее. И если…

Эмиль переложил черенок лопаты на другое плечо.

Сможет ли он раскопать могилу дяди, чтобы попробовать остановить пожирающий Степное кошмар? Технически – наверное: лопата есть, руки есть, что он, яму не выкопает? Худющие евреи рыли под пистолетными дулами нацистов, он и подавно сможет. Дел-то: выкинул землю, расчистил крышку, вскрыл гроб…

Эмиль поежился. Вечер будто выдавливал из воздуха прохладу, накрапывал из невидимых пор.

Даже если все пройдет так, как он себе представляет… готов ли он к тому, что надо сделать дальше?

– На, жуй, – Дина приблизилась и, как жвачку, запихнула ему в рот зубчик чеснока; ее пальцы коснулись его губ, Эмиль на секунду запаниковал. – А вдруг.

– Спасибо, – пробормотал он.

Она взяла его под руку. Дрожит. Ищет опоры, крошечного обмана – ничего не случилось, они просто прогуливаются по темнеющему поселку.

Буха щерилась выбитыми бурей окнами.

– Значит, твой дядя стал вампиром, – сказала Дина, – как Дракула?

– В румынской мифологии нет такого демона. Дракулу придумал Брэм Стокер, с его подачи Vlad Цепеш превратился в кровопийцу.

– Не умничай, – отмахнулась Дина, почти шутливо, почти обычно: она отмахивалась не от него, а от событий этих дней. Не удалось – опустила голову, хлюпнула носом.

– Мой дядя стал мороем, – напомнил Эмиль. – Ты же слушала бабушку, она…

Он осекся, сделал шаг и остановился, глядя на дом. Дина по инерции дернула его за собой, лопата соскочила с плеча, вывернула запястье и звякнула полотном об асфальт. Эмиль словно и не заметил.

Дина проследила глазами за его взглядом, вскрикнула и зажала ладонью рот:

– Папа…

– Отвернись! – опомнился Эмиль.

Мертвецы смотрели на них с балкона первого этажа. Навалившись на проволоку, вдавив свои тела в шипы. Мирча, мордоворот-водитель, Алина Букреева. От них мало что осталось – высушенные мумии с руками-рукавами и сморщенными детскими головами. Будто костюмы на бельевой веревке.

– Идем…

Дина безвольно повиновалась. Лопата жутковато заскребла по подъездной дорожке, и Эмиль поспешил взвалить ее на плечо.

Буха не хотела заканчиваться – шесть пустых бесконечных зданий, а высосанные до последней капли тела провожали их растрескавшимися глазами.

Эмиль выругал себя за то, что не разбудил Дину раньше, что скоро начнет смеркаться, что лопата на плече и нож за поясом не кажутся серьезными аргументами против мороя. С другой стороны – не днем же копать…

Копать. Копать. Слово хрустело на зубах. Чем больше он его повторял, тем больше во рту скапливалось песка.

– Кто-то должен их снять, – всхлипнула Дина.

– Обязательно. Мы всем расскажем, как только убьем чудище.

– Если убьем…

– Не если, а когда.

Похоже, он убеждал самого себя.

Под ногами шуршал степной мусор. Они свернули направо. Сверни еще раз – на развилке перед комбинатом, где лежали на боку металлоконструкции пропускного пункта, – и топай прочь из Степного, хоть с лопатой, хоть с песней. Хоть с Диной. Эмиль знал, что у них ничего не выйдет, даже если они сбегут вдвоем. Может, и будет что-то, краткое, несерьезное для нее, в благодарность за спасение, прощальное, а потом их дороги разойдутся навсегда.

Возможно, не самая плохая перспектива.

Они пошли прямо. Через пустырь к кладбищу.

На деревянном заборе и уродливых деревцах хозяйничал желто-зеленый мох. Мимо проплыл кенотаф «Михай Ермолаевич Косма»; Эмиль не остановился: боялся, что воспоминания об отце лишат сил, не пустят дальше.

«Если несколько раз перевернуть тело висельника в могиле, то пуповина удавки затянется до конца». Так сказала бабушка. А еще: «У мороя два сердца, и он принимает любые обличья».

Эмиль чувствовал напряжение Дины. Включил и передал ей фонарик. В сгущающемся сумраке проступали надгробия.

– Далеко? – спросила девушка.

– Почти в самый конец. Бабушка не хотела, чтобы ее сыновья лежали рядом… да и места, кажется, не было.

Эмиль остановился у могилы без надгробия. Деревянный крест с потемневшей табличкой. Оградка из ряда силикатных кирпичей.

Ну вот и все.

«А лучше обезглавить тело или воткнуть в грудь каленое железо».

Эмиль почувствовал раздражение – советовать легко, бабуль. Сердце билось в груди, запястьях, горле – везде. Пространство между могилами сужалось. Глаза пульсировали, точно генерировали темные вспышки. Каждый шорох и запах таил угрозу.

Что-то происходило с пейзажем, с восприятием реальности. Эмиль смотрел на могилу дяди Драгоша. Она менялась, словно перед глазами была книжка с бегущими картинками. Блокнот, который перелистывала невидимая рука, – они мастерили такие с Динкой в детстве: человечек из карандашных линий, двигающийся от кадра к кадру.

Здесь и сейчас изменения состояли лишь из нескольких жутких наложений. Холмик над могилой Драгоша то исчезал, то появлялся. На нечетных – или четных – кадрах его не было, зато был – открытый гроб на дне ямы. Холмик с крестом, яма с гробом, холмик, яма…

Но и это не все. Словно матрешка в матрешке, кадры с вырытой могилой тоже имели два варианта. Эмиль видел затылок дяди, потом лицо, затылок, лицо; голова мертвеца проворачивалась, глаза были распахнуты.

«Морой умеет насылать кошмары». Разумеется, всего этого не было. Как и ползущего по Дине свечения. Она стояла возле самой оградки, спиной к Эмилю, и словно дремала, глядя куда-то поверх крестов и приземистых рябин. На изящной фигуре сменялись цветные картинки, будто на Дину навели луч проектора.

В городе с ней случилось что-то личное, женское, болезненно-сладкое. Эмиль догадывался об этом и без пестрых подсказок, размазанных по ее спине, бедрам, стройным ногам… смотреть было невыносимо: Дина стала взрослой без него, через новую кровь, желанную, теплую, откровенную…

Эмиль положил лопату на землю и шагнул к девушке.

Они стояли без смысла у могильной насыпи. Дина – впереди, Эмиль за ее плечом, почти касаясь ее теплых волос, горячего тела, ощущая, какая она другая, далекая, пылающая…

Внезапно в их разрозненное уединение вкрался едва уловимый скрежет, картинки потеряли четкость, сделались белыми, и Эмиль понял, что нет никакого проектора – не могло быть, – а Дину освещает свет фар.

За их спинами, на кладбищенской дорожке тарахтела Зверюга.

Эмиль обернулся. Из боковой дверцы кузова высунулась высокая тварь с бугристыми лапами и деформированной пастью. Существо отклонилось от фургона, бечевка натянулась, как страховочный трос.

– Решил дядьку проведать, да, малой? – спросил Драгош.

Дина резко обернулась, задев плечом Эмиля.

Черный огонь глазниц впился в девушку.

Эмиль нащупал рукоятку ножа.

– Ну что, понравилось трахаться? – произнесло существо голосом Мирчи Брэнеску. – Что такое? Думала, не узнаю? В город махнула, и все, за моря-океаны?

– Заткнись! – заорала Дина.

– Да трахайся сколько влезет, играй во взрослую. Только знай, доча: свадьбу батя состряпает, за мертвеца пойдешь.

– Заткнись! Заткнись!..

– Дин, – Эмиль потянул ее за рукав.

Морой сменил личину – теперь из фургона выглядывала золотозубая тень – и указал на подростков длинным когтистым пальцем.

– Оргазм висельника! – гоготнуло существо, имитируя Лёшку.

Мотор Зверюги зарычал.

– За мной, – прикрикнул Эмиль.

Они побежали между могилами. Не по центральной дорожке, а по узким тропкам, вглубь – к кладбищенскому забору, за которым порастал травой и битым стеклом заброшенный стадион. Эмиль наступил на чью-то могильную плиту. В голове стучали слова чудовища: Дина уже женщина, она…

Он перевалился через ограду и припустил дальше, злой на себя, на Динку: «Пускай сама выбирается… взрослая уже».

– Косма, постой!

Он вернулся и помог ей спрыгнуть.

Шум двигателя доносился слева, с восточной стороны кладбища, приближался.

Они пересекли грунтовку и стали взбираться по склону.

Стадион – одно название. Земляная миска с футбольным полем на дне, со ржавыми трубами самодельных опор по внутренним стенкам – все, что осталось от лавочек для зрителей.

Эмиль застыл в центре поля, словно игрок, забывший, где ворота его команды, хотя никаких ворот не было – лишь поросший сорняком прямоугольник земли.

Он обернулся – Дина спускалась по откосу.

Эмиль подождал, и они снова побежали.

В растрескавшийся асфальт, там, где прерывалось кольцо насыпи, вгрызлись фары Зверюги. Эмиль понял, что совершил ошибку – вывел их прямо в лапы мороя, к единственному въезду на стадион.

Они бросились в сторону, на этот раз удачно, к самому крутому склону, который был не по силам даже фургону с колесами из черного тумана, и стали карабкаться. Ноги скользили по мягкой, напоминающей гнилую плоть земле. Руки искали крепкий сорняк, трубу, но не находили.

– Ай, – нехорошо вскрикнула за спиной Дина.

Эмиль вцепился в лезущую из склона траву, озираясь.

– Нога… – Дина заплакала.

«Интересно, а как выглядело ее лицо, когда сверху лежал голозадый выродок?»

– Помоги мне.

Зверюга резко развернулась на беговой дорожке и сдала к склону задом. Дверца распахнулась, будто пасть огромной рыбины.

Дина лежала на скользкой траве и протягивала к Эмилю руку. Она понемногу соскальзывала вниз.

– Малой, оставь эту шалаву мне, – приказал Драгош, – найдешь себе более сговорчивую давалку.

Удавка впилась в шею чудовища. С клыков капала подсвеченная усердной луной слюна.

– Косма… – взмолилась Дина.

Эмиль ухватился за острые стебли, поставил ногу поудобней и подался вниз. Замер.

«…Зачем помогать ей? Она все равно уйдет, к другому, к другим, исчезнет, как солдат в воронке взрыва, как солнечный свет за клювастой маской чумного доктора, как улыбка, как грязь, как…»

«Довольно!»

На секунду ему удалось скинуть наваждение, голова очистилась. Эмиль понял, что это не его мысли или его, но ужасно исковерканные, испачканные, умерщвленные. Он попытался окончательно пробудиться от кошмара, но миг очищения был краток.

Он протянул руку.

Дина поняла, что он собирается сделать, и симпатичное личико исказил ужас. Глаза распахнулись, а потом их накрыла ладонь Эмиля и опрокинула в пустоту за спиной. В объятия мороя.

– Его можно убить, – сказала прошлой ночью бабушка, – когда он пьет кровь.

По стадиону прокатился надрывный вопль.

Существо одобрительно зарычало, прыгнуло, схватило девушку за волосы, бросило на живот в открытый кузов, рухнуло сверху и впилось в шею под основанием черепа.

Оно жадно, с чавканьем пило, луна раскачивалась на ненадежных качелях неба, а Эмиль – перепуганный насмерть Эмиль – кубарем скатился с холма, едва не проткнув себя острой кухонной сталью, и вбил нож в лопатку вампира.

Вырвал, ударил – «два сердца» – снова, правее. И отпрыгнул в сторону, оставив нож в уродливом теле.

Существо закричало, пронзительно, тошнотворно, но главное, безысходно – так кричат, когда все кончено. Продолжая верещать, чудовище выгнулось дугой, и Эмиль увидел кипящую в ранах кровь – вокруг ножа и там, где сталь оставила глубокий след. Кровь Дины.

Драгош упал, повис на веревке. Тело твари вздулось десятками нарывов, лицо превратилось в огромный багровый пузырь, а затем взорвалось.

Существо разлеталось на куски, как осколочная граната с начинкой из дымящейся плоти и горячей крови. Зверюга упала на проржавелую раму, дверца ударила по ногам Дины и беззубо застонала.

Вздрогнула, стиснула кулачки bunică Луминица, незримая петля отпустила морщинистую шею, и она вдохнула: полные легкие близкой и долгожданной смерти, уже можно, все вышептано, все сделано.

В степи сверкнули огоньки – пара десятков злых искр, которые водитель проезжающей фуры принял за сигаретные точки и удивился еще, что там за люди ночью стоят и курят. Странные люди встречаются в этих краях, подумал он.

Эмиль лежал на спине. На небе загорались звезды. Стадион молчал.

Младший Косма поднял к лицу руки. В мерцающей тьме они казались черными. Он хорошо знал, что блестит на его ладонях. Кровь мороя, кровь Дины, его новая кровь. Важная и безысходная, как кровь закончившегося детства, испачкавшая джинсы Дины, мертвой Дины, не его Дины, как кровь Лёшки, пробудившая старый фургон, как алый, спелый рассвет, как завтрашний день, в котором может быть что угодно – все или ничего.

«Я истребитель мороев», – пришла в голову мысль, и он засмеялся.

Может, теперь вернется папка? Он отдал тьме над степью Драгоша, и она не останется в долгу… может…

Эмиль опустил ладони на лицо, почувствовал слезы и робкую улыбку, осторожно расщепил языком пересохшие губы и коснулся липкой, живой пленки на собственной коже.