Месяц прошёл со дня окончания последних торгов, а Франсуа Мартен, по утрам отрывая листок перекидного календаря, всякий раз подсчитывал, сколько осталось до следующих. Сбивался, бранился молча и вслух, пересчитывал и с проклятиями плёлся на утреннее построение.

– Что с тобой, лейтенант? – несколько раз подъезжал с вопросом Антуан Коте, критически разглядывая похудевшего и осунувшегося Франсуа. – Хандришь, что ли? Давай вечерком зарядимся чем-нибудь покрепче, да и махнём во вторую декаду по девкам. Возьмёшь ту, ядрёную, как её, Софи, настоящая чертовка и по тебе сохнет. Проведёшь бурную ночку, хандру как рукой сотрёт.

Франсуа отнекался раз, второй, на третий махнул рукой и велел запрягать. У маркитанта из соседнего кочевья взяли три галлона ячменной водки в обмен на годовалого жеребёнка, растолкали вечно пьяного Дюжардена, дали опохмелиться, усадили на козлы, и крытая брезентом повозка понеслась по Ремню на запад.

Трое суток безостановочно, меняя друг друга на козлах, тряслись по дорожным ухабам и рытвинам. Апрельская земля пробуждалась от зимней спячки, на полях начиналась пахота. Крестьяне кочевий первой декады вереницами гнали по полям запряжённых в плуги коней, пройдя поле, откочёвывали к следующему. Вторая декада боронила, третья потом удобряла, подготавливая почву для майской посевной.

Картина была обыденной, привычной для глаза, заурядной. Франсуа тоскливо разглядывал цветастые сарафаны и платья боронящих наравне с мужчинами крестьянок и постоянно возвращался мыслями к февральской девушке по имени Хетта. До сих пор разменявший третий десяток лейтенант думать не думал, что он, жёсткий, резкий и изворотливый прагматик, способен вот так – влюбиться с первого взгляда. И не только с первого, но, возможно, и с последнего тоже, кто знает, придётся ли ещё раз увидеть стройную тёмно-русую февралитку. А если даже придётся, то что с того. Выкрасть девушку? Вырвать из зимы, отбить у родни, возможно, у жениха или друга. Забрать в апрель, жениться на ней. Даже если она согласится, что дальше? В апрельском боевом кочевье женщин нет, не положено, а значит…

Франсуа не додумал, лишь заскрипел зубами от бессильной ярости. Проклятье. Горбатиться на полях он не станет, ишачить в забоях тоже. Он умеет только одно: командовать солдатами. И получается, что выхода нет, не бежать же ему в февраль.

Кочевье, куда они к концу третьего дня, наконец, прибыли, называлось Провансом. Слово ничего не означало, так же, как множество других, которыми апрелиты именовали свои кочевья – Бретань, Бургундия, Нормандия, Эльзас, Шампань… Аббат Дюпре уверял, что названия эти древние, и дали их согласно завету господню очень давно. На вопрос, как давно, Дюпре традиционно отвечал: испокон веков.

Ячменная водка пришлась провансальским девушкам по вкусу. Бурная ночь, которую обещал Антуан Коте, вполне удалась, если не считать того, что, проснувшись поутру в объятиях краснощёкой, плотно сбитой черноглазой Софи, Франсуа вдруг почувствовал себя так, будто совершил бесчестный поступок, почти предательство. Идиот, выругал он себя, не хватало только хранить верность женщине, которую видел два раза в жизни и больше, вполне возможно, не увидишь.

– Доброе утро, милый. – Софи, пробудившись, улыбнулась лейтенанту, сочно чмокнула в губы. – Тебе понравилось?

– Да, – ответил Франсуа искренне. – А тебе?

– Спрашиваешь. – Девушка откинула одеяло, продемонстрировав смуглые полные груди с острыми тёмно-вишнёвыми сосками. – С тобой не то, что с нашими неотёсанными олухами.

Франсуа передёрнуло. Разумеется, у Софи своя жизнь, в которой ему отведена лишь временная, эпизодическая роль. Однако осознание того, что приходится делить женщину с другим, а скорее, с другими, да ещё и преподнесённое явно, без обиняков, напрямки, покоробило лейтенанта. Настроение, и так в последний месяц неважное, испортилось окончательно.

– Одевайся, – коротко бросил Франсуа. – Я пока пойду, прогуляюсь.

– А может быть?.. – Софи на ощупь нашарила его запястье, потянула вниз и водворила ладонь у себя на лобке. – Может быть, ещё разок?

– Потом как-нибудь.

– Что значит «как-нибудь»? – Девушка надула губки. – Я тебе не нравлюсь?

– Нравишься, но я не в настроении.

– Понятно. – Софи оттолкнула от себя лейтенантскую руку. – У тебя есть другая.

– Какая ещё «другая»? – недовольно буркнул Франсуа. – Да и, в конце концов, тебе это должно быть безразлично.

– Вот как? – Софи уселась на постели, свесила ноги на дощатый пол апрельской жилой повозки. – Безразлично, говоришь? Думаешь, девушке всё равно, когда её называют чужим именем во время любви?

– Что значит чужим? – удивился Франсуа.

– Ты называл меня именем другой женщины! – Софи вскочила. – Я сначала подумала, что это ласковое слово на каком-нибудь языке. Но теперь вижу, что это имя. Женское имя. Ты называл меня Хеттой! Так зовут женщин февраля. Ты завёл себе февралитку!

Франсуа не стал оправдываться. Насупившись, он вымахнул из повозки наружу, едва не свалился, поскользнувшись на куче конского навоза, выругался и отправился разыскивать сержантов. Было прохладно и сыро, небо заложило тучами, и рядил мелкий косой дождь, насыщая воздух промозглой стылой водяной взвесью. Издалека доносился надсадный собачий лай.

Кочевье Прованс уже пробудилось. Мужчины, перекидываясь шуточками и посмеиваясь, запрягали коней. Женщины уже покончили с дойкой и теперь хворостинами гнали на выпас домашнюю скотину. Дети, как обычно, путались у отцов под ногами. Кто-то, невидимый за утренней суетой, бранил, отчаянно грассируя, некую Шарлотту. Брезгливо огибая конские яблоки, просеменил вдоль повозок аббат в чёрной сутане. Ему кланялись, просили благословить, аббат неразборчиво бормотал в ответ.

Антуана Коте разыскивать не пришлось – он уже поджидал лейтенанта, опершись широченной спиной о коновязь и утирая бритую голову носовым платком.

– Ну, как спалось? – улыбнулся Антуан, отвалился от коновязи и двинулся Франсуа навстречу. – Или совсем не спалось? Моя девчонка задала мне перцу, утром еле глаза продрал. Ну, ничего, нынешней ночью поквитаюсь.

– Нынешней не будет, – угрюмо бросил Франсуа.

– Как это не будет?

– А так. Мы убираемся восвояси. Надоело. – Франсуа огляделся в поисках Дюжардена. – Где этот чёртов бездельник?

– Постой, лейтенант. – Лицо Антуана Коте посуровело. – Давай поговорим. Мы с тобой ведь не просто двое служак, мы ещё и друзья. Хорошо, пускай будет приятели. Мне не нравится то, что с тобой происходит, Франсуа. Ты сильно изменился со времени последних торгов. И изменился не в лучшую сторону. Расскажи мне, в чём дело, возможно, я смогу помочь.

– Да ни в чём, – Франсуа устало отмахнулся. – Или в чём. Ты вот никогда не задумывался, для чего всё это?

– Что значит «всё это»?

– Для чего мы живём. Почему нас гоняют по кругу, как жеребцов на выводке. Вперёд, только вперёд, на восток, опять вперёд, не останавливайся. Какого чёрта затеяно всё это мельтешение? Какого дьявола людей разделили? Почему нам запрещено жить в других месяцах? Почему мы должны непрестанно двигаться? Что будет, если я не захочу больше двигаться? А, например, сниму повозку с колёс, прикопаю её в землю, коней пущу пастись и буду жить на одном месте. И не только я, ты тоже. Да и вообще все. Жить на одном месте, где захотим, понимаешь? И с кем захотим. Заниматься тем, что по душе, а не тем, что велят.

– С аббатом не хочешь поговорить? – Антуан Коте нахмурился. – Не нравится мне это, лейтенант. Одно дело, я понимаю, рассуждать, для чего нужны звериные шкуры и почему цацкаются с февралитами, вместо того чтобы их извести и жить спокойно. Я и сам не дурак побрюзжать, я многого не понимаю и не одобряю. Но то, что говоришь ты – извини, дружище, абсурд. По кругу люди движутся испокон веков, согласно заветам Господа. Так положено, заведено и, значит, правильно. «Жить на одном месте», – распалившись, передразнил лейтенанта Коте и фыркнул. – А чем ты будешь заниматься, живя на одном месте, ты подумал? Воевать и торговать будет не с кем. Тебе придётся заниматься всем, мой лейтенант. Всем, чем занимаются в других месяцах. Не только боронить и пахать. А ещё сеять, сажать, удобрять, собирать урожай, доставлять его. Впрочем, тогда некуда будет доставлять. Охотиться, что ещё… Рыбачить, править дорогу. Хотя дорога, получается, тогда особо и не нужна. В общем, глупости всё это, дружище. Давай лучше веселиться. Придумал тоже: возвращаться обратно после одной только ночи. Или, может, у тебя попросту не сложилось с Софи?

– В том числе, – буркнул Франсуа.

– Так бери мою Луизу, – Антуан хохотнул. – Давай поменяемся, с меня не убудет, и с неё тоже. Да и она, мне сдаётся, будет не против. Утрёт нос подружке, ко всему. Хочешь, можешь пойти и трахнуть её прямо сейчас, пока сонная.

Франсуа задумчиво и привычно потёр палец, на котором носил фамильное кольцо. Кольца больше не было, а привычка осталась. Пойти, что ли, на самом деле, растормошить белокурую анемичную Луизу, погонять её по узкой повозочной койке в отместку затеявшей ссору Софи. Или не в отместку, просто урвать пригоршню чужой ласки. В конце концов, обет верности он никому не давал, и ему не давали тоже. Внезапно на душе стало тоскливее прежнего, как-то брезгливо стало, тягостно. Чужие нелюбимые женщины… Чужие мимолетные ласки… Чужие…

– К чертям, – сказал Франсуа твёрдо. – Не хочу. Надоело. Осточертело. Обрыдло. Ступай, разыщи Дюжардена, и будем запрягать. Хотя ладно, пойдём, разыщем его вместе.

Дюжардена удалось обнаружить в приземистой, крашенной зелёным с белым повозке, где он звучно храпел, развалившись в одиночку прямо на полу.

– Забирайте своего хряка, – наморщив носик, сказала невысокая рыжеватая девушка, выглянув из повозки наружу. – У-у-у, боров, – досадливо протянула она, презрительно окинув взглядом храпящего вояку. – Лишь бы глаза залить.

Пока расталкивали, пока извинялись и оправдывались перед хозяйкой повозки, пока на скорую руку завтракали, потом запрягали, тучи с неба исчезли, явив миру неподвижный оранжевый диск Сола на юге и неторопливо плывущий с востока на запад серебряный Нце. Запахло весенней прелью и печёным хлебом, в лесу принялись перекликаться апрельские птицы, в поле ржанул запряжённый в плуг жеребец.

На обратном пути молчали. Сержанты осуждающе поглядывали на Франсуа, но вслух недовольства прерванным отдыхом не высказывали. Повозка шла ходко, привычно трясясь на ухабах и оставляя позади поля, придорожные сады и перелески.

Заняла обратная дорога дольше, чем потратили в пути до кочевья Прованс. Дольше на сутки – за время лейтенантского отсутствия боевое кочевье продвинулось на расстояние суточного перехода на восток.

На подъезде закутавшегося в брезент и задремавшего Франсуа разбудил Антуан Коте.

– Взгляни, лейтенант, – хмуро пробормотал он. – Похоже, у нас гости. Видимо, разминулись с ними, пока ночевали в этом Провансе.

Франсуа откинул брезент, приподнялся на локте, выглянул из повозки наружу и выругался. Вдоль Ремня рядами выстроились пёстрые щегольские дилижансы, в которых передвигались июниты. Было экипажей необычайно много – в десятки раз больше того количества, которое обычно прибывало из июня, сопровождая возы с обменными товарами. Июниты жгли по обочинам Ремня костры, зычно перекликались из примыкающего к дороге перелеска, людской речи вторило конское ржанье.

Нахмурившись, Франсуа принялся пересчитывать июньские дилижансы, но, добравшись до полусотни, плюнул и считать прекратил.

– А ну-ка, останови, – велел он сидящему на козлах Дюжардену. – Езжайте дальше сами, меня не ждите, дойду пешком.

Франсуа ступил с повозки на землю, перепрыгнул придорожный кювет и, широко отмахивая шаги, направился к ближайшему кострищу, вокруг которого расселись с полдюжины июнитов.

– Лейтенант Франсуа Мартен, – представился он. – Командир первого боевого кочевья апреля. С кем имею честь?

– Здорово, лейтенант, – не утруждая себя вставанием, произнёс дородный вислоусый июнит в сдвинутом набекрень кепи, украшенном гусиным пером. – Ты не по адресу. Тебе надо к капитану Гордону, это там, – июнит махнул рукой на восток. – Он в головной карете, в капитанской. Найдёшь легко, она самая большая из всех и крашена в оранж. А не найдёшь, так спросишь. С нами тебе говорить нечего, мы рядовые. Сказали передислоцироваться в апрель – отмаршировали в апрель. Завтра скажут в октябрь – пойдём в октябрь.

– А вставать при обращении к старшему по званию вас в июне не учили? – стиснув от злости зубы, бросил Франсуа.

– Не хами, лейтенант, – лениво отозвался вислоусый. – Это для твоей деревенщины ты старший по званию, а для нас ты никто. Ступай себе с богом, если не хочешь нажить неприятностей.

Франсуа усилием воли сдержал гнев. С полминуты он мерился с вислоусым взглядом. Тот не сморгнул, лишь скривил в издевательской улыбке губы.

– Как ваше имя, рядовой?

– Не твоё дело. Моё имя тебе без надобности.

У костра заржали.

– Без надобности, говоришь? – Франсуа усмехнулся в ответ и хохотнул в тон июнитам: – Ну, поглядим.

– Погляди, погляди.

Франсуа повернулся к июнитам спиной и зашагал прочь. Его колотило от негодования, кровь прилила к лицу, и ладони сами собой сжались в кулаки. Вымахнув на Ремень, лейтенант скорым шагом пошёл по обочине вдоль вереницы июньских карет. Через пару минут вереница закончилась. Массивный оранжевый дилижанс расположился на придорожной поляне. За ним длинной изогнутой цепью уходили по полю к горизонту зашпиленные возы с товаром.

Рослый, краснощёкий и плечистый здоровяк в щегольском, зелёном с красными галунами офицерском мундире и с тростью в руке распахнул дверцу оранжевого дилижанса. Лениво спустился на землю, неторопливо двинулся лейтенанту навстречу. В пяти шагах остановился и, небрежно поигрывая тростью, принялся изучающее его разглядывать.

– Лейтенант Франсуа Мартен. С кем имею честь?

– Капитан Роджер Гордон. Вольно, лейтенант. Что-то вы выглядите не как солдат, а, скорее, как оборванец.

Франсуа усилием воли подавил гнев. Однако июньскому капитану он не подчинялся и пренебрежительный тон с издёвкой спускать был не намерен.

– Зато вы выглядите прекрасно, капитан, – язвительно проговорил Франсуа. – Ни за что бы вас не принял за военного, если б не знал. Скорее, за парикмахера или маркитанта.

– Вот как? – Приезжий удивлённо поднял брови. – Вы считаете возможным мне хамить, лейтенант Мартен? Нате-ка, ознакомьтесь.

Июнит извлёк из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги и протянул Франсуа. Лейтенант хмуро развернул лист. Это был приказ о назначении капитана Гордона командиром объединённых июньских и апрельских боевых подразделений на время торгов и вплоть до их окончания. Капитан Гордон оделялся соответствующими полномочиями, а лейтенант Мартен вместе со своими людьми поступал в его распоряжение.

Франсуа угрюмо козырнул.

– Виноват, – сказал он. – Разрешите идти?

– Ступайте. И глядите там. Ваши люди распустились, лейтенант. За неполные сутки, что мы здесь, я видел дюжину разгильдяев, не удосужившихся побрить морды. И столько же удосужившихся, но не побрить, а нажраться, причём в хлам. На построении их шатало, я видел собственными глазами. Так вот, лейтенант, под вашей командой этот сброд волен делать всё что угодно. Но под моей ничего подобного я терпеть не намерен. Если увижу кого-нибудь пьяного, оборванного, с двухдневной щетиной – шкуру спущу. И с него, и с вас. Так своим людям и передайте. Теперь всё, ступайте, и не забудьте в первую очередь привести в порядок себя. Стыдно, лейтенант. Не мне – вам должно быть стыдно за свой внешний вид.

Франсуа повернулся кругом и двинулся прочь. Он кипел от гнева. Объяснять июньскому пижону, что с дороги не успел переодеться, лейтенант не стал.

На следующее утро на построении Франсуа зачитал июньский приказ перед строем. Затем, скомандовав вольно, сказал:

– Не связывайтесь, ребята. Неприятностей от июньских задир нам не надо – держитесь от них особняком. Надеюсь, побриться и полмесяца воздержаться от пьянки любой из вас сумеет.

На марш вышли через трое суток. Аббат Дюпре, хмурый, озабоченный, с надвинутым на глаза капюшоном, торопил, подгонял людей и бранился пуще обычного. Над ним тоже поставили начальство – остролицый надменный июнит отец Уильям недовольно поджимал губы, пенял аббату на отсутствие прилежания у паствы и грозился доложить в августовский синод.

По Ремню двигались обычным порядком, если не считать того, что арьергард теперь подпирали две июньские роты. Капитан Гордон, лениво похлопывая тростью по бокам вороного тонконогого жеребца, неспешно ехал вслед за последним возом с товаром, кривил презрительно губы и глядел свысока. Франсуа сдерживался, стараясь не попадаться июниту на глаза. До сих пор это удавалось, и обходилось без нежелательных инцидентов. Однако когда Нце уже заваливался к горизонту и объявили привал, таковой инцидент возник.

Четверо суток сержант Дюжарден умудрился прожить без выпивки, и это окончательно испортило его нрав, и так достаточно вздорный. На привале, с отвращением собирая в лесу хворост, Дюжарден наткнулся на троих июнитов, которые явно так же отправились за хворостом, как и он. Однако в отличие от трудяги Дюжардена, охапки сухих еловых и берёзовых веток июниты свалили в кучу, а сами, усевшись вокруг неё, пустили по кругу внушительную бутыль с прозрачной жидкостью.

Дюжарден, естество которого от подобной картины взыграло и восстало против доводов рассудка, вывалил свою охапку на землю и, представ перед пришлыми, потребовал поделиться. При этом он расправил немалой ширины плечи и продемонстрировал весьма внушительные, заросшие буйным волосом кулаки.

Июниты, то ли понадеявшись на численное преимущество, то ли потому, что половина прозрачной жидкости из бутыли уже переселилась в их желудки, понимания не проявили. Уважения они не проявили тоже и предложили Дюжардену убираться откуда пришёл и впредь не появляться, если хочет ещё пожить.

В случившейся непосредственно после этого неосмотрительного предложения драке победа за явным преимуществом досталась апрелиту. Два разбитых носа, одна свороченная на сторону челюсть и три подбитых глаза об этой победе явно свидетельствовали. Проводив каждого из противников прощальным пинком под зад, Дюжарден завладел бутылью, наскоро её опорожнил и пришёл в завсегдашнее, благостное расположение духа. Доперев хворост до лагеря и вывалив охапку в костёр, он сообщил, что намерен немного вздремнуть, каковое намерение немедленно осуществил, захрапев ещё прежде, чем улёгся на подстеленную кем-то из подчинённых лошадиную попону.

Подремать как следует, однако, не удалось. Не прошло и получаса, как богатырский сон оказался прерван отрядом из полутора дюжин июньских солдат во главе с капитаном и тощим священником с брезгливым выражением надменного лица.

Дюжардена на глазах у оторопевших апрелитов растолкали ногами и за шкирку оторвали от попоны. Не разобрав спросонья, что происходит, тот лишь тряс нечесаной башкой, пытаясь избавиться от застрявших в волосах еловых игл, и часто моргал голубыми, навыкате глазами.

– Этот? – спросил командир июнитов, вполоборота оглянувшись на пришедших с ним.

– Так точно, сэр, – ответил коротышка с подбитым глазом и распухшим багровым носом. – Этот самый.

– Понятно. – Июнит брезгливо поморщился: – Расстрелять!

Беднягу Дюжардена схватили под руки и на глазах у его солдат поволокли к ближайшей берёзе.

– Лейтенант! Лейтенант! – на ходу кричал Антуан Коте, подбегая к костру, возле которого, неспешно отхлёбывая из плошки, сидел Франсуа. – Там Дюжардена убивают.

– Что?! Как убивают?! – Франсуа вскочил.

– Расстреливают.

– Что-о-о?!

Франсуа опрометью понёсся в ту сторону, откуда доносились отрывистые слова команды на июльском. Прыжком вымахнул из подлеска на поляну. Расстрельная команда уже выстроилась в линию, июниты взяли винтовки на изготовку.

– А ну, прекратить! – с ходу заорал Франсуа. – Прекратить, я сказал!

– Вы забываетесь, лейтенант. – Капитан Гордон шагнул навстречу Франсуа. – Здесь командую я. Этот человек затеял драку, избил моих солдат. Кроме того, он пьян. Впрочем, я не намерен вам больше ничего объяснять. Товсь!

Июниты вскинули приклады к плечу.

– Отставить! – Франсуа рванул из кобуры револьвер, вскинул на вытянутых руках, навёл Гордону в грудь. Сзади, шумно дыша, сдёрнул с плеча винтовку и передёрнул затвор сержант Коте. Апрелиты, до сих пор оторопело сидевшие у костра, повскакали на ноги, расхватали составленное горкой оружие.

– Вы в своём уме, лейтенант? – Капитан Гордон отчаянно побледнел и сделал шаг в сторону, скрывшись за спинами своей ощетинившейся ружейными стволами команды. – Вы понимаете, что затеяли, лейтенант Мартен? Это бунт. Я доложу в июль, вам это дорого обойдётся!

– Докладывайте хоть самому господу богу, – со злостью выплюнул из себя слова Франсуа. – Или поручите святому отцу, у него получится сноровистей. А сейчас – убирайтесь отсюда, если не хотите, чтобы мы вас перестреляли. Вы поняли, как вас там, Гордон?! Убирайтесь!

– Он не простит, – устало сказал Антуан Коте, когда спины июньских солдат исчезли в окружающем поляну перелеске. – Он правду сказал, Франсуа – тебе это может дорого обойтись.

– И что ты предлагаешь?

– Ничего. Хотя… – Коте исподлобья заглянул лейтенанту в глаза.

– Что «хотя»? Договаривай, раз уж начал.

– Можно было бы его… – Коте сделал паузу и провёл большим пальцем правой руки по горлу. – Шлёпнуть. И списать на февральскую вылазку.

– Шлёпнуть? – задумчиво повторил Франсуа. – Можно было бы… Только дела это не решит, вместо него донесёт священник.

Коте откашлялся.

– И его тоже, – сказал он твёрдо. – За компанию.

– Ты всерьёз? – Франсуа оторопел.

– Я абсолютно серьёзен. Хочешь, возьмём грех на душу? Вдвоём с Дюжарденом мы их сделаем. Можно сегодня ночью.

Франсуа выдохнул, посмотрел на Антуана в упор.

– Спасибо, дружище, – сказал он. – Поверь, я оценил то, что ты предложил. Ещё как оценил. Не надо никого шлёпать, пускай живут. Выкручусь как-нибудь, и не из таких переделок выкручивался.

– Ладно, дело твоё. – Коте насупился. – Только я бы, ни секунды не раздумывая, спустил обоих. Командиры, мать их. Видал, как эти июньские неженки перетрусили, едва оказались на мушке? Я думал, в штаны себе наложат. Не удивлюсь, если кто и наложил. Вояки… Интересно, кто-нибудь из них знает, куда нажимать, чтобы из ствола вылетела пуля.

– Знают, знают, – пробормотал Франсуа. – Обучены. Хотя воевать им там, конечно, не с кем. Однако в июле, видимо, предвидят, что торги будут напряжёнными, иначе не прислали бы этих клоунов. Толку от них, правда… Но это дело десятое. Что-то затевается, Антуан. Нехорошее что-то. И, сдаётся мне, в первую очередь пустят под огонь не этих оловянных солдатиков, а нас. А февральские парни, в отличие от этих, в штаны не наложат.

– Знаешь, командир, – Антуан Коте хохотнул, – был бы мой выбор, я охотней стал бы драться с этими, чем с парнями из февраля. Не потому, что с ними проще. А оттого, что февралиты мне даже где-то симпатичны. А июньские бездельники – нет.

– Сказать по правде, я тоже, – признался Франсуа. – У меня они, кроме отвращения, ничего не вызывают. Зато отвращение – в полный рост. Напополам с брезгливостью.

Один за другим потянулись походные дни. Сол привычно снижался к южному горизонту, ночи становились темнее и холоднее, оскудела, а потом и вовсе сгинула молодая трава, исчезли почки с берёз.

К середине второй недели похода Франсуа приказал высылать разведку. Партия за партией уходили на сутки вперёд и возвращались, не обнаружив ни февральских заслонов, ни торговцев. Это было странно, традиционно торги проходили на ничьей земле на равном расстоянии от февраля и апреля. Когда и третья неделя истекла, Франсуа скрепя сердце отправился в арьергард и разыскал капитана Гордона.

– Мы пересекли рубеж, – сказал он. – Обычно февралиты встречали нас в середине марта. Иногда разница составляла сутки, реже – двое. Теперь же мы углубились в землю марта на целые три недели. Ещё семь дней марша, и начнётся февраль. Я думаю, зимники решили не проводить торги. Не знаю, по какой причине.

– Вы уверены? – спросил Гордон обеспокоенно.

– Практически уверен. Хотя, конечно, всякое возможно. Например, не набрали достаточного количества шкур к сроку. Или не наловили рыбы. Однако за бытность мою командиром кочевья такая ситуация случилась впервые.

– И что вы предлагаете делать?

– Я? – Франсуа удивлённо поднял брови. – Ничего. Вы командир, вам и решать.

– Вы советуете идти дальше?

– Простите, – сказал Франсуа бесстрастно. – Позвольте повторить: я ничего не советую. Я лишь сообщил вам, что через неделю, если мы будем маршировать в том же темпе, начнётся февраль. И так как торгов, очевидно, не будет, наше появление там, вероятно, расценят как нападение. Со всеми вытекающими последствиями.

– Вот как? Что мешает вам выслать вперёд разведку?

– Мне ничего не мешает. Разведчики и так уже уходят на полтора суток вперёд. Скоро, однако, и это станет затруднительно. Ещё неделя, и света Сола больше не будет. Это значит, что ночью станет абсолютно темно, и передвигаться без факелов или фонарей станет невозможно. А факельщики и фонарщики, как вам наверняка известно – отличные мишени. Я не собираюсь посылать своих людей на убой.

– И тем не менее вам придётся это проделать, – Гордон усмехнулся. – Не сгущайте краски, лейтенант, войны с февралём нет, с чего это февралиты станут убивать ваших солдат. Я хочу убедиться в том, что торги отменены намеренно, а не из-за досадной случайности. Ваши разведчики достигнут февраля, лейтенант, и переговорят с зимниками. Мы будем их ждать.

– Почему бы вам не послать своих людей, капитан?

– Это не вашего разумения дело. Исполняйте.

Последнюю разведывательную партию, на самой границе февраля и марта, лейтенант Мартен решил возглавить лично. Уходили утром по первому, скрипящему под сапогами снегу, который нанёс за ночь промозглый ветер. Лошадиные копыта скользили по белой крупе, кони недовольно ржали, и вслух роптали люди. По Ремню двигались, пока не стемнело. Едва видный на горизонте краешек оранжевого диска Сола с каждым часом становился всё меньше, эфемерней, и, наконец, исчез. За час до заката Нце Франсуа скомандовал остановку. Люди спешились и, держа коней под уздцы, нетерпеливо смотрели на командира в ожидании приказа.

Франсуа, однако, пребывал в нерешительности. Можно было зажечь фонари и продолжить движение в их свете, рискуя нарваться на февральские пули. Можно было заночевать в лесу, чтобы продолжить движение назавтра. А можно было завернуть оглобли. Франсуа прикинул «за» и «против». Он отдавал себе отчёт в том, что возглавил партию в тайной надежде увидеть Хетту. И также отдавал себе отчёт в том, насколько эта надежда мала.

– Я пойду вперёд, – наконец решил он. – Со мной двое добровольцев, все прочие останутся здесь и будут ждать нашего возвращения. Если не вернёмся через трое суток, оставшиеся уходят обратно на восток. Итак, добровольцы?

Вперёд шагнули все восемнадцать разведчиков. Франсуа улыбнулся.

– Не сомневался в вас, ребята, – сказал он. – Ты, Моншери. И ты, Жерар. Вы идёте со мной. Сержант Артуаз остаётся за старшего.

Всю ночь, не давая ни себе, ни коням передышки, двигались по Ремню на восток, в коридоре пряных сосен, плотными рядами сомкнувшихся по обочинам. Фонари тускло освещали заснеженную дорогу, выхватывая из темноты зловещие белёсые пятна, пляшущие в такт конскому топоту. Франсуа колотил озноб, ему было страшно и, глядя на ощерившиеся, напряжённые лица Рене Моншери и Анри Жерара, он понимал, что в своём страхе не одинок.

К утру, когда на севере разогнал темноту тускло-серебряный диск Нце, всадники немного приободрились. Вскоре Франсуа приказал гасить фонари. Теперь шли по Ремню вереницей, лейтенант впереди, конь Моншери отставал на полтора корпуса, Жерар замыкал.

Февралитов они обнаружили, когда Нце уже подкатывался к зениту, а вернее сказать, февралиты обнаружили их.

– Стоять! – по-июльски выкрикнули из-за дорожного поворота. – Стоять на месте, если жизнь дорога!

Франсуа осадил коня. Спешился.

– Оставайтесь здесь, ребята, – бросил он и, вытянув из кобуры револьвер, протянул Моншери: – Подержи пока. Я поговорю с ними.

Подняв вверх руки, Франсуа двинулся на голос. Он шагал по обочине и явственно чувствовал, как его грудь разглядывают сейчас в перекрестье прицела. Страха, однако, не было, страх ушёл, остался позади, потерялся в чёрной февральской ночи.

За поворотом дороги лейтенанта ждали двое молодых парней с винтовками за плечами. Ни того, ни другого Франсуа раньше не видел.

– Лейтенант Мартен, – представился он, застыв в десяти шагах от февралитов. – Можете не опасаться меня, я безоружен.

– Нам нечего опасаться, лейтенант, – строго сказал тот февралит, что стоял слева. – Тебе пока тоже. Сколько вас?

– Трое. За нами в полутора сутках пути никого нет.

– Верю. Зачем пожаловал?

– Узнать, что случилось.

– Ты не знаешь, что случилось, лейтенант?

Франсуа промолчал.

– Растолкуй ему, Свен, – попросил тот, что стоял справа.

– Нечего растолковывать. – Свен сплюнул в снег. – Возвращайся к своим, лейтенант, и передай, что торгов больше не будет.

– Вообще не будет?

– Вообще.

– Могу я спросить почему?

– А ты уже спросил, – февралит внезапно дружелюбно улыбнулся. – Я слыхал о тебе, – добавил он. – От Бьёрна Йохансона, тот говорил, что ты отличный парень, и вообще, он сожалеет, что вы по разные стороны марта. Ты знаешь Бьёрна, лейтенант?

– Знаю, – Франсуа кивнул. – И его сестру Хетту Йохансон тоже.

– Не мудрено, – хохотнул Свен. – Красивая девочка. В общем, так, приятель, передай своим – вы нас достали. Знаешь, что такое «достали»? Это означает, что мы не станем иметь с вами больше никаких дел. Если июльским вельможным господам нужны звериные шкуры, пускай приходят и попытаются их забрать. Силой, потому что по-другому мы не отдадим. Всё понял? Так и передай. А теперь ступай отсюда, приятель. И больше не возвращайся.