© Майк Гелприн, текст, 2014

© Владимир Гусаков, иллюстрация, 2014

© ООО «Издательство АСТ», 2014

* * *

 

Смерть на шестерых

Старый Прокоп Лабань остановился, приложил ладонь козырьком ко лбу. Вгляделся в отливающую жирной маслянистой латунью болотную хлябь. Поднял глаза, прищурился – солнце надвигалось на кромку чернеющего впереди леса. Лабань оглянулся через плечо, остальные пятеро подтягивались, след в след, упрямо расшибая щиколотками вязкую тягучую жижу.

– Еще чутка, – хрипло крикнул старик. – Поднажать надо, совсем малость осталась.

Жилистый, мосластый Докучаев кивнул. Смерил расстояние до опушки взглядом холодных бледно-песочного цвета глаз, сплюнул и двинулся дальше. Диверсионной группой командовал он, и он же, вдобавок к рюкзаку со снаряжением, тащил на себе еще пуд – ручной пулемет Дегтярева с тремя полными дисками. Докучаев считался в отряде человеком железным.

Лабань быстро оглядел остальных. Угрюмый, немногословный, крючконосый и чернявый Левка Каплан, смертник, бежавший из могилевского гетто. Ладный красавец, кровь с молоком, подрывник Миронов. Разбитной, бесшабашный, с хищным и дерзким лицом Алесь Бабич. И Янка…

Старик тяжело вздохнул. Женщинам на войне делать нечего. А девочкам семнадцати лет от роду – в особенности. Когда Янка напросилась в группу, Лабань был против и даже отказался было вести людей через болото. Но потом Докучаев его уломал.

– Медсестра нужна, – загибая пальцы, раз за разом басил Докучаев. – Перевяжет, если что. Вывих вправит. Подранят тебя – на себе вытащит.

– Меня на себе черти вытащат, – махнул рукой старый Лабань и сказал, что согласен.

Из болота выбрались, когда лес верхушками дальних сосен уже обрезал понизу апельсиновый диск солнца. Один за другим преодолели последние, самые трудные метры. И так же один за другим, избавившись от поклажи, без сил рухнули оземь.

– Пять минут на отдых, – пробасил Докучаев и перевернулся, раскинув руки, на спину. – Отставить, – поправился он секунду спустя, рывком уселся и принялся стаскивать сапоги. – Разуться всем, портянки сушить.

Прокоп Лабань поднялся на ноги первым. Ему шел уже седьмой десяток, но ходок из него и поныне был отменный – в могилевских лесах истоптал старик не одну тысячу верст. Вот и сейчас устал он, казалось, меньше других. Лабань аккуратно развесил на березовом суку отжатые портянки, нагнулся, голенищами вниз прислонил к стволу сапоги. Распрямился и увидел Смерть.

Что это именно Смерть, а не приблудившаяся невесть откуда старуха, Лабань понял сразу. Она стояла шагах в десяти поодаль. Долговязая, под два метра ростом, в черном, достающем до земли складчатом балахоне с закрывающим пол-лица капюшоном. Из-под капюшона щерился на проводника редкозубый оскал.

Секунду они смотрели друг на друга – старик и Смерть. Затем Лабань на нетвердых ногах сделал шаг, другой. Встал, поклонился в пояс, потом выпрямился.

– За мной? – спросил он негромко.

Смерть качнулась, переступив с ноги на ногу, и не ответила. За спиной старика утробно ахнул подрывник Миронов. Скороговоркой заматерился Бабич, истошно взвизгнула Янка.

– Тихо! – не оборачиваясь, вскинул руку проводник. Мат и визг за спиной оборвались. – За кем пожаловала? – глядя под обрез капюшона, спокойно спросил Лабань.

Смерть вновь не ответила.

Докучаев, набычившись, медленно двинулся вперед. Поравнялся со стариком, встал, плечо к плечу, рядом. Кто такая, настойчиво бил в виски грубый голос изнутри. Спроси, кто такая. Докучаев молчал, он не мог выдавить из себя вопрос. Кто такая, он понял – понял, несмотря на привитое с детства неверие, несмотря на членство в партии, несмотря ни на что.

– За кем пришла, падла?! – истерично заорал сзади Бабич. – За кем, твою мать, пришла, спрашиваю?

Смерть вновь переступила с ноги на ногу и на этот раз ответила. Бесцветным, неживым голосом, под стать ей самой:

– За вами.

– За нами, говоришь? – угрюмо переспросил Левка Каплан. – За всеми нами?

– За всеми, – подтвердила Смерть. – Так вышло.

– Так вышло, значит? – повторил Каплан. – Ну-ну.

Он внезапно метнулся вперед, оттолкнул Докучаева, пал на колено и рванул с плеча трехлинейку. Вскинул ее, пальнул, не целясь, Смерти в лицо. Передернул затвор и выстрелил вновь – в грудь.

Смерть даже не шелохнулась. Затем выпростала из рукава с обветшалым манжетом костистое скрюченное запястье, вскинула к лицу и приподняла капюшон. Черные бойницы глазных провалов нацелились Левке в переносицу. Каплан ахнул, руки разжались, винтовка грянулась о землю. Смерть шагнула вперед, одновременно занося за спину руку, но внезапно остановилась.

– Пустое, – сказала она Левке и хихикнула. – Тебе еще рано.

Повернулась спиной и враз растаяла в едва наступивших вечерних сумерках.

* * *

Костер запалили, когда уже стемнело. Вбили по обе стороны заточенные стволы срубленных Бабичем молодых осин. Набросили перекладину с нацепленным на нее котелком и расселись вокруг.

– Померещилось, дед Прокоп, да? – пытала Лабаня Янка. – Скажи, померещилось?

Старик подоткнул палым еловым суком поленья в костре, промолчал.

– Померещилось, – уверенно ответил за проводника Докучаев. – Болото, – пояснил он. – На болотах бывает. Говорят, что…

Он осекся, напоровшись взглядом на плеснувшийся в Янкиных глазах испуг. Докучаев медленно повернул голову влево. Смерть сидела на березовом чурбаке в двух шагах – между ним и Мироновым. Ссутулившись, уперев скрытый под капюшоном череп в костяшки истлевших пальцев.

Янка судорожно зажала ладонями рот, чтобы не закричать. Алесь Бабич придвинулся, обхватил ее за плечи, привлек к себе. Янка дернулась, привычно собираясь вырваться, отшить нагловатого бесцеремонного приставалу, но внезапно обмякла, прильнула к Алесю. Сейчас Бабич казался ей единственным защитником и опорой. Дерзкий, нахрапистый, ни Бога, ни черта не боявшийся, он явно не сильно испугался и теперь.

– Так ты что, мать, – цедя по-блатному слова, обратился к Смерти Бабич. – Так и будешь с нами?

Он замолчал, в ожидании ответа глядя на Смерть исподлобья, с прищуром. Молчали и остальные. Закаменел лицом Докучаев. Левку Каплана пробила испарина, ходуном заходили руки, то ли с испуга, то ли от ярости, не поймешь. С присвистом выдохнул воздух старый Прокоп Лабань. У Миронова клацнули от страха зубы, а затем и пошли стучать, разбавляя вязкую гнетущую тишину мелкой барабанной дробью.

– Я спросил тебя, – с прежней блатной гнусавинкой проговорил Бабич. – Ты теперь будешь с нами все время? Ответь.

Смерть поежилась, опустила голову ниже, острый верх капюшона в сполохах костра казался завалившимся набок горелым церковным куполом.

– С вами буду, – подтвердила Смерть. – Но не все время, недолго.

Алесь Бабич ухмыльнулся, по-приятельски подмигнул Смерти.

– Пока не заберешь, что ль? – уточнил он.

– Пока не заберу.

– Всех нас?

– Всех.

– Ну, ты и тварь, – едва не с восхищением протянул Бабич. – Ну, ты и сука, гадом буду. Ты…

– Заткнись, – резко прервал Докучаев и пружинисто поднялся. – Отойдем, – повернулся он к Смерти. – Поговорить надо.

Смерть поднялась вслед. Докучаев был ей по плечо. Отмахивая рукой, он решительно пошагал к лесу. Метрах в двадцати от костра остановился. Смерть обогнула Докучаева, развернулась к нему лицом.

– Дело сделать позволишь? – глухо спросил Докучаев.

Смерть помялась, переступила с ноги на ногу, балахон черной тенью мотнулся в мертвенном свете ущербной луны.

– Как получится, – тихо сказала Смерть. – Мне неведомо, как оно выйдет.

– Неведомо? – удивился Докучаев. – Даже тебе?

Смерть кивнула.

– По-разному бывает, – уклончиво ответила она.

– Позволь, а? – Твердый до сих пор голос Докучаева стал просительным, едва не умоляющим. – Подорвем рельсы, и все, и сразу заберешь, а? Пожалуйста, прошу тебя. Договорились?

Смерть молчала. Вместе с ней молчал и Докучаев, ждал.

– Я постараюсь, – едва слышно сказала, наконец, Смерть. – Постараюсь потянуть.

У Докучаева, мужика жизнью битого, крученного, с младенчества не плакавшего, на глаза внезапно навернулись слезы.

– Спасибо, – выдохнул он и поклонился в пояс, как давеча Лабань. – Спасибо тебе.

К костру вернулся хмурый, сосредоточенный. Уселся на прежнее место, оглянулся – Смерти видно не было.

– О чем базар был, начальник? – Бабич по-прежнему прижимал к себе Янку.

– Командир, – механически поправил Докучаев. – Начальники в кабинетах сидят. Ты… – Он осекся, закашлялся – одергивать бывшего уголовника в сложившейся ситуации было, по крайней мере, нелепо. – Договорились мы, – обвел глазами группу Докучаев.

– О чем? – быстро спросил Миронов. – Она от нас отстанет?

Докучаев хмыкнул, потянулся к костру, выудил из золы картофелину.

– Отстанет, – сказал он угрюмо. – Как завтра дело сделаем, так и отстанет.

* * *

Расправились с нехитрыми припасами быстро, в полчаса. Ели молча, Докучаев цыкнул на Бабича, принявшегося было травить тюремную байку, и тот осекся, притих. Залили костер – тоже молча, без слов.

– Каплан – в охранение, – приказал Докучаев. – Остальным спать.

– Не надо в охранение, – произнес бесцветный мертвенный голос за спиной. – Спите все, я покараулю.

– Ты? – Докучаев обернулся, Смерть стояла в пяти шагах, привычно переминалась с ноги на ногу. – Ах да. – Докучаев смахнул со лба пот. – Тебе же спать не надо. Неважно. Каплан, выдвинешься к лесу. Бабич тебя сменит, потом старик, за ним я.

Смерть отступила на шаг, другой, растворилась в темноте. Докучаев развязал рюкзак, извлек плащ-палатку, августовские ночи в могилевских лесах были холодные. Расстелил, стал укладываться.

Миронов неслышно подошел, присел на корточки.

– Командир, – шепнул он. – Давай-ка поговорим.

Был Миронов старшим сержантом, кадровым, служил до войны в НКВД. Подрывному делу учился у самого Старинова. К партизанам забросили его и еще четырех минеров месяц назад, в июле, они и принесли с собой новое понятие – «рельсовая война». Красная армия готовилась к наступлению по всему фронту, и дезорганизация железнодорожного движения в тылу становилась задачей важнейшей, первоочередной. В деле Миронов еще не был, но из пяти подрывников Докучаев без колебаний выбрал его. Плечистый, с ладной фигурой спортсмена и загорелым, волевым, откровенно красивым лицом, Миронов выглядел человеком надежным.

Он и место операции по карте выбрал – двухкилометровый спуск на участке пути Могилев – Жлобин. Спуск заканчивался железнодорожным мостом, который наверняка охранялся, так что мины следовало закладывать ночью и на расстоянии. Подорванный на уклоне и слетевший под откос поезд наверняка означал длительное прекращение движения на всем участке.

– Слушаю тебя, Павел, – по имени обратился Докучаев.

– Возвращаться надо.

– Что? – Докучаев опешил. – Ты чего, куда возвращаться?

– Обратно, в лагерь.

– Сдурел?

– Да нет, не сдурел, – сказал Миронов жестко. – Я в старушечьи байки не верю. Точнее, не верил до сегодняшнего дня. А оно вот как, оказывается. На верную смерть я не пойду.

Докучаев помолчал, приподнялся, опершись на локоть, затем сел.

– Не пойдешь, значит? – переспросил он спокойно.

– Не пойду. И вам не советую.

Докучаев вскинулся, ухватил подрывника за ворот, свободной рукой рванул из кобуры ТТ, с маху упер Миронову под кадык.

– Не пойдешь – шлепну, – пообещал он. – Понял – нет?

У Миронова вновь лязгнули зубы, как тогда, при виде ссутулившейся у костра Смерти. Он судорожно закивал.

– Понял, – выдохнул подрывник. – Прости, бес попутал.

Докучаев ослабил хватку, прибрал оружие в кобуру, затем отпустил Миронова.

– Хорошо, что понял, – сказал Докучаев миролюбиво. – Иди, спи. И это… не вздумай чего натворить. – Миролюбие в голосе сменилось решительностью. – Я за тобой присмотрю. Чуть чего – шлепну на раз, не думая.

* * *

Левка Каплан сидел, привалившись спиной к сосновому стволу и выложив винтовочное цевье на колени. Смерть умостилась напротив, полы черного балахона разметались по земле.

– Вопрос имею. – Каплан стиснул зубы, помедлил секунд пять и, наконец, решился: – Кто-нибудь из моих жив?

Смерть долго молчала. Затем откинула капюшон, луна подсветила пустые глазницы тусклым серебром.

– Зачем тебе? – спросила Смерть. – Завтра и так узнаешь.

– Ты завтра меня заберешь?

– Да. Завтра.

– Я хочу знать сейчас.

Смерть вздрогнула, повела плечами.

– Что ж, – сказала она. – Завтра ты их увидишь. Всех.

– Всех? – эхом простонал Левка. – Ты забрала всех? И маму? И Миррочку с детьми? И Мишеньку? И Броню?

– Да. Всех разом. Еще зимой, в феврале.

Левка Каплан, цепляясь за ствол, поднялся. Мясистое, грубое, заросшее щетиной лицо скривилось от боли. Смерть смотрела на него тускло-серебряными монетами провалившихся глазниц – снизу вверх.

– Йитгадаль ве йиткадаш Шме Раба, – нараспев затянул Каплан. Это был Кадиш, заупокойная молитва на древнем арамеит. Языка этого Левка не знал, а слова заучил наизусть – в детстве, как и все остальные еврейские мальчишки в местечке. – Ди вра хир’уте ве ямлих малхуте ваицмах пуркане ваикарев машихе.

Левка замолчал, просительно посмотрел на Смерть. Он не мог сказать заключительное слово молитвенной фразы, его надлежало произносить присутствующим при Кадише.

– Амен, – помогла Левке Смерть.

Янка, сжавшись в комочек, умостилась на краю ветхой подстилки из прохудившегося брезента. Ее трясло, слезы набухали в глазах, текли по щекам. Янка глотала их беззвучно, даже не всхлипывая.

– Нецелованной умрешь, – уговаривал пристроившийся рядом Алесь. – Нехорошо это, не по-божески.

Бабич прижимал девушку к себе, стараясь руками унять дрожь. Тоскливо глядел поверх ее головы на путающиеся в верхушках деревьев звезды. Вел ладонями от затылка вдоль узкой девичьей спины, доставая до ягодиц.

– Не надо, Алесь, – едва слышно проговорила Янка. – Не надо, не хочу я так.

– А как надо? – Бабича передернуло то ли от злости, то ли от жалости, он сам не знал, от чего. – Как надо-то? Завтра уже все подохнем.

– А может…

– Да не может! Она ясно сказала – за нами пришла, за всеми. От нее не уйдешь.

Девушка замолчала. С минуту лежали, не шевелясь, у Алеся вспотели застывшие на Янкиной пояснице ладони.

– Ладно, – прошептала вдруг Янка. – Ладно, пускай. Я не знаю, как это делается. Ты… ты поможешь мне?..

За мгновение до того, как проникнуть в нее, Алесь Бабич застыл. Склонился, поцеловал в пухлые, соленые от слез губы. Удивился, что он, лагерник, после восьми лет отсидки, после поножовщин, толковищ, после лесоповала, еще помнит, что такое нежность. Оторвался от губ, изготовился. Уперся взглядом в запрокинутое Янкино лицо с зажмуренными глазами. И с силой ворвался в нее. Янка коротко вскрикнула и враз замолчала. Алесь, изнемогая от смеси злости, жалости и возбуждения, не отрывая глаз от нежного девичьего личика с закушенной губой, от разметавшихся русых волос, вонзался, вколачивался, ввинчивался в нее. Не сдержав стона, взорвался, выплеснул семя. Отвалился на бок, на ощупь нашел в темноте Янкины плечи. Притянул девушку к себе, запутался пальцами в русых шелковых прядях. С полчаса держал ее в руках, баюкал, успокаивал, шептал неразборчиво поверх волос. Потом осторожно отстранил. Едва касаясь губами, поцеловал в лоб.

Выбрался из-под брезента. Нашарил в траве одежду, изо всех сил стараясь не шуметь, натянул на себя. Вбил ноги в сапоги и отправился на пост – менять Левку.

* * *

После того как Алесь ушел, Янка долго лежала без сна, пытаясь понять, что она чувствует. Наконец, понять удалось – ничего. Ни сожаления, ни брезгливости, ни страха почему-то не было. А было лишь безразличие – словно не ее только что сделал женщиной едва знакомый, по сути, мужик и не ей назавтра пора умирать.

Умереть Янке полагалось уже давно – когда на поезд с гродненскими беженцами упали авиабомбы. Они умертвили маму, младшую сестренку, обеих теток – маминых сестер и пятерых их детей. Янка до сих пор не могла понять, как получилось, что она в числе немногих спасшихся уцелела и получила два года отсрочки. Жуткие, голодные два года, пропитанные ежедневным страхом и безнадегой. Чужие, грубые люди вокруг. Нехорошие взгляды парней и мужиков. Раны, контузии, смерть. Отсрочка… А теперь и ей наступает конец.

В декабре ей исполнится восемнадцать. Исполнилось бы, поправилась Янка. Бесполезные и бессмысленные восемнадцать лет, прожитые кое-как, в бедности, а после смерти отца и в нищете. Обноски с чужого плеча, ежедневная картошка и каша, молоко и масло по выходным, мясо по праздникам. Потом война, гибель родных, промозглые землянки в снегу, снова голод и кровь. Янка усмехнулась криво, и накатившая горечь опять сменилась безразличием. Жизнь не по справедливости обошлась с ней. И, по всему видать, устыдилась. А устыдившись, позвала на выручку Смерть.

* * *

Алесь Бабич опустился на корточки, достал из-за пазухи потрепанную, перетянутую аптечной резинкой колоду карт и взглянул на рассевшуюся в метре напротив Смерть.

– Сыграем? – предложил он.

Смерть откинула капюшон, в пустых, высеребренных луной глазницах Бабичу почудилось удивление.

– На что же? – спросила Смерть.

Бабич сглотнул слюну, сорвал с колоды резинку, отбросил в сторону.

– Я в жизни не верил попам, – сказал он. – Ни в рай, ни в ад, ни во что. Но получается, что раз есть ты, то и они тоже есть, так?

– Допустим, – усмехнулась Смерть. – И что с того?

Алесь с трудом подавил внезапное желание перекреститься.

– Ставлю душу, – выпалил он. – Если проиграю, гореть ей вечно в аду.

Смерть задумалась. С минуту молчала, затем сказала:

– У тебя и так немного шансов мимо него проскочить. Впрочем, такие вопросы решаю не я. Допустим, я соглашусь. Что же мне ставить?

– Девчонку ставь, – дерзко ответил Бабич. – Играю душу против девчонки. В очко, в один удар. Устраивает?

Смерть вновь усмехнулась.

– У меня редко выигрывают, – сказала она. – Мало кому это удавалось. Почти, считай, никому. Но изволь, я подарю тебе шанс. Банкуй.

Бабич принялся тщательно тасовать колоду. Татуированные перстнями пальцы скользили вдоль торцов, врезая карты одна в одну, опробуя их, ощупывая. По неровности на рубашке Алесь подушечками пальцев определил пикового туза, счесал вниз. За тузом последовал бубновый король.

– Срежь, – протянул Бабич колоду.

Смерть пожала плечами:

– Мне нечем. Срезай сам.

Алесь подрезал. Не отрывая от Смерти взгляда, вслепую провел фальш-съем – карты легли в руку в том же порядке, что и до срезки. Алесь стянул верхнюю, предъявил партнерше, рубашкой вверх опустил на траву. Стянул вторую, показал, уложил рядом с первой.

– Еще.

Третья карта упала на траву рядом с товарками.

– Себе.

Бабич заставил себя мобилизоваться. Сейчас от его ловкости зависело… спроси его, он не сумел бы сказать, что. Но больше, неизмеримо больше, чем пять лет назад, в бараке, когда играли на охранника.

Алесь передернул, нижняя карта скользнула наверх. Бабич открыл ее, не глядя, сбросил на траву. Вновь передернул, открыл вторую, сбросил.

– Очко, – объявил он.

– Да? – удивилась Смерть. – Что ж, смотри мои.

Бабич рывком перевернул две черные семерки и шестерку червей.

– Двадцать, – осклабился он. – Ваша не пляшет.

Смерть не ответила, и Алесь опустил глаза. С минуту он с ужасом разглядывал свои карты. Гордо задравшего бороду бубнового короля. И притулившуюся рядом с ним пиковую двойку.

– Двенадцать очков, – объявила Смерть. – Ты проиграл, ступай.

* * *

– У тебя тоже есть вопросы ко мне, старик? Или, может быть, просьбы?

Прокоп Лабань почесал пятерней в затылке.

– Не по чину мне тебя спрашивать, – сказал он. – Тем паче просить.

– Как знаешь, старик.

Лабань потупился, помялся с минуту. Затем решился.

– Раз уж сама обратилась, – бормотнул он. – Василь, сынок мой, где он нынче?

Похоронка на Василя пришла на второй месяц от начала войны. А еще через три месяца не стало и Алевтины, не проснулась поутру. Лабань схоронил жену, на следующий день заколотил избу и ушел партизанить.

Василь был у них единственный. Поздний, тайком под образами у Бога вымоленный. Хорошим парнем рос Василь, крепким, правильным. Школу закончил на одни пятерки, уехал в Ленинград, поступил там в политехнический. Большим человеком мог стать, инженером. Не случилось – в тридцать седьмом пришла бумага: осужден к десяти годам за шпионаж и измену Родине. Старый Лабань едва тогда не рехнулся на допросах в НКВД. Однако вновь образа чудодейственные помогли – амнистию Прокоп с Алевтиной Василю вымолили.

– Забрала я твоего сына, старик, – сказала Смерть. – Два года тому, под Кингисеппом. Или ты не знал?

– Как не знать. Я не то спрашиваю. Где он? Ну там, наверху.

– Вот оно что, – протянула Смерть. – То мне неизвестно, те дела мне неведомы. Да и зачем тебе, скоро узнаешь сам.

– Понимаешь какое дело, – Лабань вновь почесал в затылке. – В тюрьме он сидел. Статья такая, что… – Старик махнул рукой. – Вот я и думаю: что, если он туда угодил, к вашим? Мы с ним тогда и не увидимся боле. Мне-то у вас делать нечего, грехов на мне нет. Но если так сталось, что у вас Василек, я б тогда… – Старик замялся.

– Что б ты тогда?

– Я б тогда… Завтрева, как меня заберешь, тоже к вам попросился.

Смерть поднялась. Прокоп Лабань встал на ноги вслед за ней.

– Не волнуйся, старик, – сказала Смерть, и голос ее на этот раз не был бесцветен, Лабаню почудилось в нем даже нечто сродни уважению. – Я позабочусь, чтобы вы не разминулись. Поклонюсь кому надо.

* * *

Миронов проснулся в четыре утра – ровно в то время, которое себе назначил. Привстал, огляделся, минут пять вслушивался в предутреннюю тишину. Затем бесшумно поднялся. Безошибочно нашел путь к гнутой березе, под которой было сложено снаряжение. Забрал рюкзак со съестным, закинул на спину. Прихватил флягу с водой, нацепил на пояс. Постоял с минуту и сторожкими шажками двинулся назад, к болоту. На востоке начинало светать, и Миронов ускорился. Добравшись до края топей, повернул на юг и двинул вдоль трясины, с каждым шагом все быстрей и уверенней.

О скользкую, утопленную в мох корягу Миронов споткнулся, когда был уже в полукилометре от ночной стоянки. Не удержав равновесия, полетел на землю лицом вниз. Успел подставить локти, сгруппироваться и смягчить падение. Предательски зазвенела, шлепнув о камень, фляга. Миронов припал к земле и замер. По шее хлестануло внезапно острой болью. Подрывник мотнул головой, стряхивая источник боли, наверняка острый обломок сука или ветку. Отползающую под лесной выворотень черно-зеленую болотную гадюку он так и не увидел.

* * *

– Командир. – Алесь Бабич тяжело дышал, утирал со лба пот. – Слышь, командир.

– Чего тебе? – Докучаев привстал навстречу.

– Красавчик свинтил.

– Как это свинтил? – Докучаев вскочил на ноги. – Когда свинтил? Куда?

Алесь не ответил. Развернулся и тяжело побежал от выдвижного поста к стоянке. Докучаев, бранясь на ходу, помчался за ним.

На том месте, где укладывался вчера спать Миронов, сидела, ссутулившись, Смерть.

– Ушел! – ахнул Докучаев. – Ушел же!

– И жратву прихватил, гнида, – откликнулся Бабич.

– Никуда он не ушел, – тихо сказала Смерть. – От меня не уходят. Там он, – Смерть махнула костлявой рукой на юг. – Неподалеку.

Миронов лежал, раскинув руки, навзничь. Его некогда красивое, волевое лицо раздулось, превратившись в уродливую синюшно-багровую маску.

* * *

– Ну, что делать будем? – Докучаев разложил на брезенте мины, растерянно переводя взгляд с одной на другую. – Кто умеет с ними обращаться?

Партизаны молчали. Опыта железнодорожных диверсий ни у одного из них не было.

– Я видал, как надо устанавливать, – угрюмо сказал Каплан. – Этот показывал. – Он кивнул на юг, туда, где нашел Смерть Миронов. – Только сам ни разу не делал.

– Значит, пойдешь на насыпь, – заключил Докучаев. – Остальные будут прикрывать. Сам-то не подорвешься?

– А если даже подорвусь, – Левка пожал плечами. – Беда небольшая, с учетом… – Он быстро посмотрел на Смерть, отвел взгляд. – С учетом некоторых обстоятельств.

– Эти выбросьте, – велела неожиданно Смерть, выпростав из рукава костлявое запястье и ткнув им в сторону прямоугольных фанерных ящиков с маркировкой «МЗД‑2». – То замедленного действия мины, их без навыка не поставишь. А эти пакуйте, – кивнула она на невзрачные белесые кубики с прикрученными по бокам батарейками. – Как заряжать, я покажу, они простые. Провод, что из батарейки торчит, видите? Это замыкатель, его надо выложить на рельс и примотать к нему бечевкой. А саму мину прикопать снизу.

– А ты откуда знаешь? – изумился Докучаев.

– Да насмотрелась, – хмыкнула Смерть. – Когда всяких-разных забирала.

– Наших? – уточнил Докучаев.

– Всяких, – отмахнулась Смерть. – В основном все же ваших, – добавила она миг спустя.

* * *

К железной дороге вышли к трем пополудни. Последние километры преодолевали осторожно, след в след, а когда в просветы между ветвями стала видна насыпь, старый Лабань вскинул руку в предупредительном жесте. Дальше он двинулся один, короткими перебежками от ствола к стволу. Добрался до опушки, присел. Раздвинув кусты можжевельника, выглянул наружу. Затем осторожно попятился и поманил Докучаева.

Минут пять Докучаев водил окулярами бинокля вдоль уходящего вниз, к железнодорожному мосту затяжного пологого спуска. Задержал окуляры на сбитом у крайнего пролета приземистом сооружении с жестяной крышей. Перевел дальше, посчитал покуривающих на лавке солдат, приплюсовал часовых, отметил собачий вольер, затем подался назад и сунул бинокль в футляр.

– Взвода два будет, – прошептал он на ухо Лабаню. – И, похоже, кинологическое боевое подразделение в придачу.

– Одна разница, – пожал плечами старик. – Будь там хоть рота, хоть дивизия, конец нам один.

– Есть разница, – сказал Докучаев твердо. – Этих мы удержим, пока не подойдет поезд. Этих должны удержать. Пошли назад.

Ночи дожидались километрах в трех от насыпи. За пять неполных часов по железной дороге прошло два эшелона.

– Послушай. – Докучаев неожиданно дернулся, повернулся к Смерти. – А ты нас как забирать будешь, ко времени? Если ко времени, торопиться нам надо.

– Да нет, – Смерть ненадолго задумалась. – Не ко времени, заберу как получится.

– Тогда ладно.

* * *

К десяти стемнело окончательно, и Докучаев приказал выдвигаться.

– Простимся, что ли? – протянул Алесь Бабич. Шагнул к Янке, обнял за плечи, привлек к себе. Та всхлипнула, уткнулась лицом в грудь.

– Ты это… – Алесь шмыгнул носом. – Не серчай, если что. Играл я вчера на тебя.

– Как это играл? – запрокинула лицо Янка.

– Обычно, в карты. Вон с ней, – Бабич кивнул на Смерть. – Думал, отобью тебя у нее. Не вышло, фраернулся с тузом, двойку вместо него дернул. Знал бы, руки бы себе оторвал. И тебя не вытащил, и себя, считай, приговорил.

– Как это приговорил?

– Да так. Неважно, пошли.

* * *

Докучаев установил ручник, приладил диск, оставшиеся два прикопал в землю. Поодаль устроился с самозарядкой Токарева Лабань. Приладил магазин к трофейному шмайссеру и залег в можжевельнике Бабич.

– Давай, – обернулся Докучаев к Каплану.

Ухватив мешок с минами, Левка протиснулся сквозь кусты. Отдышался и, волоча мешок за собой, полез на насыпь. Добрался до рельсов, зубами развязал стягивающую мешок тесьму, на ощупь выудил мину. Отложил в сторону, выдернул из чехла нож и принялся рыхлить щебенку. Грунт не поддавался, был он жестким и твердым, свалявшимся, спекшимся от времени, утрамбованным тысячами пронесшихся поверху поездов.

Левка выругался, упрятал нож в чехол, отомкнул от трехлинейки штык. С ним дело пошло быстрее – лихорадочно работая штыком, как лопатой, и в кровь обдирая пальцы, Каплан наконец справился. Трясущимися руками нашарил мину, затолкал под рельс, освободил замыкатель. Теперь предстояло закрепить его на рельсе бечевкой, но проделать это Левка уже не мог – не слушались сбитые в кровь пальцы. Каплан, стиснув в отчаянии зубы, застонал вслух от бессилия.

Сидящая поодаль на шпалах Смерть встрепенулась. Поднялась, заскользила по насыпи вниз.

– Помоги ему, старик, – бросила Смерть Лабаню. – Один не управится.

Вдвоем им удалось закрепить мину, и Левка принялся делать подкоп для второй, десятью метрами выше по склону. Он уже почти закончил, когда донесся далекий и еще еле слышный звук приближающегося поезда.

Докучаев вымахнул из укрытия, взбежал по насыпи и приложил ухо к рельсу. Успеем, должны успеть, навязчиво думал Докучаев, нутром ловя исходящий из стали гул. В дюжине шагов от него старый Лабань лихорадочно крепил бечевой вторую мину. Успеваем, с радостью подумал Докучаев, и в этот момент снизу, от моста, полыхнуло светом и донесся лязг.

Вжавшись в насыпь, Докучаев приподнял голову и обмер. Вверх по рельсам бодро катила дрезина, фонарные лучи с нее, описывая полукруги, освещали склон.

Докучаева пробило холодным потом. Через пару минут дрезина будет здесь. Подорвется на мине, с опорного пункта у моста успеют дать сигнал, и машинист приближающегося поезда затормозит.

Докучаев вскочил на ноги и в ту же секунду увидел Смерть, неспешно скользящую, плывущую по шпалам навстречу дрезине. Докучаев замер, лязг дрезинных колес на рельсовых стыках казался ему грохотом, который производило, расшибаясь о грудину, его сердце. А потом лязг вдруг стих. Обшаривающий рельсы фонарный луч взлетел в небо, а затем закувыркался, покатился по насыпи мигающим белым пятном. Второй ткнулся в землю и умер. Секунду спустя лязг возобновился, но теперь он был уже не тот, что раньше, увесистый и бодрый, а дребезжащий, слабеющий и частый. Докучаев понял – то дрезина, катясь по инерции, уносила обратно к мосту мертвый экипаж.

– Все, – тихо сказала Докучаеву материализовавшаяся из темноты Смерть. – Больше я ничего для тебя сделать не могу.

– Спасибо.

Гул поезда нарастал, близился, и Докучаев уже знал, понимал уже, что дело сделано и затормозить теперь не успеют. И что рявкнувший команду мегафон у моста и завершившая эту команду автоматная очередь значения уже не имеют.

– Назад! – выпалил Докучаев, скатившись с насыпи. – Отходим!

Подхватив ручник, рванул в глубь леса. Метров двести пробежал, уворачиваясь от выныривающих навстречу из темноты сосновых стволов. На секунду остановился, шестым чувством поймал надвигающуюся из-за спины опасность, обернулся и принял вымахнувшего из кустов поджарого пса на грудь.

Ручник отлетел в сторону. Докучаев рухнул навзничь, перехватил собаку за морду, перевернулся, подмял под себя, свободной рукой рванул из кобуры ТТ. Он не успел – второй пес сиганул сбоку, с ходу ударил в плечо и, поднырнув снизу, вырвал Докучаеву горло.

Каплан застал его уже мертвым. Жахнул из трехлинейки в метнувшуюся к нему с земли оскаленную морду, передернул затвор, повторным выстрелом добил. Упал за вересковый куст, выпалил на звук треснувшей неподалеку автоматной очереди. Заметил выроненный Докучаевым ручник, бросился к нему, ухватив за ствол, потащил в укрытие.

От насыпи полыхнуло светом и оглушило грохотом. Левка вскинулся, замер на секунду. Удовлетворенно кивнул, осознав, что свет и грохот – результаты крушения поезда. Перехватил ручник за приклад, вывалил на траву, встал за ним на колени. Он не успел пасть плашмя. Автоматная очередь прошила Каплану грудь, отбросила, швырнула на землю. Ни подоспевшего Бабича, ни склонившуюся над ним Смерть Левка уже не увидел.

– Девчонку уводи! – проорал Алесь Бабич Лабаню. – Ну же, твою мать!

Старик обернулся. Янка, вцепившись в сосновый ствол, стояла недвижно. Лабань ухватил ее за руку, старчески кряхтя, потащил за собой в лес.

Не уйдем, думал старик, одышливо хрипя на бегу. Резкие гортанные крики на чужом языке и треск автоматных очередей раздавались уже повсюду, со всех сторон. Не уйдем, не уйдем, не уйдем, отчаянно билось в висках. Пуля догнала Лабаня, ужалила в плечо, вторая вошла меж ребер и пробила легкое. Он выпустил Янкину руку, сунулся на колени, повалился лицом вниз. Горлом хлынула кровь.

Янка, вцепившись в тощие стариковские плечи, задыхаясь, рывками пыталась тащить. Рывок, еще рывок. Сил не было, ничего уже не было, но она тащила и тащила – упорно, метр за метром, вопреки безнадеге, отчаянию, вопреки всему.

* * *

Бабич дал по лесу от живота очередь, отбросил шмайссер, метнулся к ручнику. Оторвал от приклада мертвые Левкины руки. Перебросил сошки, упер в грунт. Краем глаза поймал мелькнувшую между стволами фигуру. Срезал ее очередью на перебежке, уцепил взглядом вторую, зачеркнул пулями и ее.

Следующие несколько минут Бабич вел огонь. Стрелял и после того, как хлестнуло по бедру и скрутило от боли. И после того, как пуля прошила предплечье, обездвижив левую руку. И даже когда в пяти метрах разорвалась граната и осколок впился под ребра.

Еще одна граната рванула справа. Бабич зарылся лицом в землю, а когда вскинул голову, в двух шагах от себя увидел Смерть. Она сидела, согнувшись, скорчившись, едва не свернувшись в клубок. Брошенный Бабичем шмайссер лежал на траве у ее ног.

– Стреляй, падла! – заорал на Смерть Алесь. – Что расселась, сука, стреляй!

Смерть резко выпрямилась, ее шатнуло из стороны в сторону.

– Я не умею, – прошептала Смерть горестно. – Мне нечем стрелять.

– Чтоб тебе сдохнуть. – Алесь вновь припал к ручнику.

– Я бы не прочь, – отозвалась Смерть. – Но не могу вот.

Смерть поднялась, новая граната разорвалась у ее ног, разворотив осколками шмайссер. Бабича взрывной волной опрокинуло на спину, острый шестимиллиметровый шмат металла вошел под сердце.

– Прости, – сказала Алесю Смерть. Забрала его и поспешила прочь.

* * *

Янка отпустила старика, повалилась с ним рядом. Силы закончились, и жизни осталось всего ничего. Янка улыбнулась склонившейся над ней Смерти.

– Вставай, – грустно сказала Смерть. – Пойдем.

Янка послушно поднялась на ноги. Стало вдруг легко, усталость ушла, и даже лес вокруг посветлел, перестал стрелять и перекликаться чужими голосами.

– Пойдем, – повторила Смерть.

Янка ступила ей вслед, сделала шаг, другой, затем остановилась. Умереть оказалось совсем не страшно. Только почему же… Стало вдруг тревожно. Почему же она одна…

– А дед Прокоп? – требовательно спросила Янка, оглянувшись на лежащего ничком старика.

– Я забрала его. Пойдем.

Янка смутилась. Если Смерть забрала их обоих, то, очевидно, им и идти за ней следовало вместе. И потом, где же тогда остальные…

– Где они? – озвучила свой вопрос Янка. – Командир, Каплан… – она запнулась, – и Алесь?

– Я забрала их, – ответила Смерть спокойно. – Ступай за мной.

Янка, перестав что-либо понимать, бездумно побрела вслед за Смертью. Миновала застывшего в ужасе детину в каске и с автоматом в руках. Другого, вставшего, склонив голову, на колени. Припавшего к земле и поджавшего хвост пса.

Она не знала, сколько времени шли. Когда, наконец, остановились, уже светало.

– Все, – сказала Смерть. – Ступай. Я теперь долго не приду за тобой.

– Долго? – эхом отозвалась Янка. – Не придешь?

– Лет сорок, – кивком подтвердила Смерть. – Может, больше, я не умею смотреть так далеко. Теперь ступай.

– Подожди! – вскрикнула Янка. – Почему ты меня не забрала?

– Я проиграла тебя.

– Как? – Янка ахнула. – Он же сказал, Алесь… Сказал, что проиграл он.

Смерть усмехнулась, пожала плечами и растворилась, как не бывало.

– Я передернула, – донеслось до Янки.

В десяти километрах к востоку, на примятой лесной траве лежали две черные семерки и шестерка червей. Рядом с ними – гордо задравший бороду бубновый король. И приткнувшийся к нему сбоку пиковый туз. В слабеющих утренних сумерках совсем уже не похожий на двойку.

 

Свеча горела

Звонок раздался, когда Андрей Петрович потерял уже всякую надежду.

– Здравствуйте, я по объявлению. Вы даете уроки литературы?

Андрей Петрович вгляделся в экран видеофона. Мужчина под тридцать. Строго одет – костюм, галстук. Улыбается, но глаза серьезные. У Андрея Петровича екнуло под сердцем, объявление он вывешивал в Сеть лишь по привычке. За десять лет было шесть звонков. Трое ошиблись номером, еще двое оказались работающими по старинке страховыми агентами, а один попутал литературу с лигатурой.

– Д-даю уроки, – запинаясь от волнения, сказал Андрей Петрович. – Н-на дому. Вас интересует литература?

– Интересует, – кивнул собеседник. – Меня зовут Максим. Позвольте узнать, каковы условия.

«Задаром!» – едва не вырвалось у Андрея Петровича.

– Оплата почасовая, – заставил себя выговорить он. – По договоренности. Когда бы вы хотели начать?

– Я, собственно… – Собеседник замялся.

– Первое занятие бесплатно, – поспешно добавил Андрей Петрович. – Если вам не понравится, то…

– Давайте завтра, – решительно сказал Максим. – В десять утра вас устроит? К девяти я отвожу детей в школу, а потом свободен до двух.

– Устроит, – обрадовался Андрей Петрович. – Записывайте адрес.

– Говорите, я запомню.

* * *

В эту ночь Андрей Петрович не спал, ходил по крошечной комнате, почти келье, не зная, куда девать трясущиеся от переживаний руки. Вот уже двенадцать лет он жил на нищенское пособие. С того самого дня, как его уволили.

– Вы слишком узкий специалист, – сказал тогда, пряча глаза, директор лицея для детей с гуманитарными наклонностями. – Мы ценим вас как опытного преподавателя, но вот ваш предмет, увы. Скажите, вы не хотите переучиться? Стоимость обучения лицей мог бы частично оплатить. Виртуальная этика, основы виртуального права, история робототехники – вы вполне бы могли преподавать это. Даже кинематограф все еще достаточно популярен. Ему, конечно, недолго осталось, но на ваш век… Как вы полагаете?

Андрей Петрович отказался, о чем немало потом сожалел. Новую работу найти не удалось, литература осталась в считаных учебных заведениях, последние библиотеки закрывались, филологи один за другим переквалифицировались кто во что горазд.

Пару лет он обивал пороги гимназий, лицеев и спецшкол. Потом прекратил. Промаялся полгода на курсах переквалификации. Когда ушла жена, бросил и их.

Сбережения быстро закончились, и Андрею Петровичу пришлось затянуть ремень. Потом продать аэромобиль, старый, но надежный. Антикварный сервиз, оставшийся от мамы, за ним вещи. А затем… Андрея Петровича мутило каждый раз, когда он вспоминал об этом, – затем настала очередь книг. Древних, толстых, бумажных, тоже от мамы. За раритеты коллекционеры давали хорошие деньги, так что граф Толстой кормил целый месяц. Достоевский – две недели. Бунин – полторы.

В результате у Андрея Петровича осталось полсотни книг – самых любимых, перечитанных по десятку раз, тех, с которыми расстаться не мог. Ремарк, Хемингуэй, Маркес, Булгаков, Бродский, Пастернак… Книги стояли на этажерке, занимая четыре полки, Андрей Петрович ежедневно стирал с корешков пыль.

«Если этот парень, Максим, – беспорядочно думал Андрей Петрович, нервно расхаживая от стены к стене, – если он… Тогда, возможно, удастся откупить назад Бальмонта. Или Мураками. Или Амаду».

Пустяки, понял Андрей Петрович внезапно. Неважно, удастся ли откупить. Он может передать – вот оно, вот что единственно важное. Передать! Передать другим то, что знает, то, что у него есть.

* * *

Максим позвонил в дверь ровно в десять, минута в минуту.

– Проходите, – засуетился Андрей Петрович. – Присаживайтесь. Вот, собственно… С чего бы вы хотели начать?

Максим помялся, осторожно уселся на край стула.

– С чего вы посчитаете нужным. Понимаете, я профан. Полный. Меня ничему не учили.

– Да-да, естественно, – закивал Андрей Петрович. – Как и всех прочих. В общеобразовательных школах литературу не преподают почти сотню лет. А сейчас уже не преподают и в специальных.

– Нигде? – спросил Максим тихо.

– Боюсь, что уже нигде. Понимаете, в конце двадцатого века начался кризис. Читать стало некогда. Сначала детям, затем дети повзрослели, и читать стало некогда их детям. Еще более некогда, чем родителям. Появились другие удовольствия – в основном, виртуальные. Игры. Всякие тесты, квесты… – Андрей Петрович махнул рукой. – Ну и, конечно, техника. Технические дисциплины стали вытеснять гуманитарные. Кибернетика, квантовые механика и электродинамика, физика высоких энергий. А литература, история, география отошли на задний план. Особенно литература. Вы следите, Максим?

– Да, продолжайте, пожалуйста.

– В двадцать первом веке перестали печатать книги, бумагу сменила электроника. Но и в электронном варианте спрос на литературу падал – стремительно, в несколько раз в каждом новом поколении по сравнению с предыдущим. Как следствие, уменьшилось количество литераторов, потом их не стало совсем – люди перестали писать. Филологи продержались на сотню лет дольше – за счет написанного за двадцать предыдущих веков.

Андрей Петрович замолчал, утер рукой вспотевший вдруг лоб.

– Мне нелегко об этом говорить, – сказал он наконец. – Я осознаю, что процесс закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Но вот дети, вы понимаете… Дети! Литература была тем, что формировало умы. Особенно поэзия. Тем, что определяло внутренний мир человека, его духовность. Дети растут бездуховными, вот что страшно, вот что ужасно, Максим!

– Я сам пришел к такому выводу, Андрей Петрович. И именно поэтому обратился к вам.

– У вас есть дети?

– Да, – Максим замялся. – Двое. Павлик и Анечка, погодки. Андрей Петрович, мне нужны лишь азы. Я найду литературу в Сети, буду читать. Мне лишь надо знать что. И на что делать упор. Вы научите меня?

– Да, – сказал Андрей Петрович твердо. – Научу.

Он поднялся, скрестил на груди руки, сосредоточился.

– Пастернак, – сказал он торжественно. – «Мело, мело по всей земле, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела…»

* * *

– Вы придете завтра, Максим? – стараясь унять дрожь в голосе, спросил Андрей Петрович.

– Непременно. Только вот… Знаете, я работаю управляющим у состоятельной семейной пары. Веду хозяйство, дела, подбиваю счета. У меня невысокая зарплата. Но я, – Максим обвел глазами помещение, – могу приносить продукты. Кое-какие вещи, возможно, бытовую технику. В счет оплаты. Вас устроит?

Андрей Петрович невольно покраснел. Его бы устроило и задаром.

– Конечно, Максим, – сказал он. – Спасибо. Жду вас завтра.

* * *

– Литература – это не только о чем написано, – говорил Андрей Петрович, расхаживая по комнате. – Это еще и как написано. Язык, Максим, тот самый инструмент, которым пользовались великие писатели и поэты. Вот послушайте.

Максим сосредоточенно слушал. Казалось, он старается запомнить, заучить речь преподавателя наизусть.

– Пушкин, – говорил Андрей Петрович и начинал декламировать.

«Таврида», «Анчар», «Евгений Онегин».

Лермонтов «Мцыри».

Баратынский, Есенин, Маяковский, Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Высоцкий…

Максим слушал.

– Не устали? – спрашивал Андрей Петрович.

– Нет-нет, что вы. Продолжайте, пожалуйста.

* * *

День сменялся новым. Андрей Петрович воспрянул, пробудился к жизни, в которой неожиданно появился смысл. Поэзию сменила проза, на нее времени уходило гораздо больше, но Максим оказался благодарным учеником. Схватывал он на лету. Андрей Петрович не переставал удивляться, как Максим, поначалу глухой к слову, не воспринимающий, не чувствующий вложенную в язык гармонию, с каждым днем постигал ее и познавал лучше, глубже, чем в предыдущий.

Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн.

Булгаков, Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков.

Восемнадцатый век, девятнадцатый, двадцатый.

Классика, беллетристика, фантастика, детектив.

Стивенсон, Твен, Конан Дойль, Шекли, Стругацкие, Вайнеры, Жапризо.

* * *

Однажды, в среду, Максим не пришел. Андрей Петрович все утро промаялся в ожидании, уговаривая себя, что тот мог заболеть. Не мог, шептал внутренний голос, настырный и вздорный. Скрупулезный, педантичный Максим не мог. Он ни разу за полтора года ни на минуту не опоздал. А тут даже не позвонил.

К вечеру Андрей Петрович уже не находил себе места, а ночью так и не сомкнул глаз. К десяти утра он окончательно извелся и, когда стало ясно, что Максим не придет опять, побрел к видеофону.

– Номер отключен от обслуживания, – поведал механический голос.

Следующие несколько дней прошли как один скверный сон. Даже любимые книги не спасали от острой тоски и вновь появившегося чувства собственной никчемности, о котором Андрей Петрович полтора года не вспоминал. Обзвонить больницы, морги, навязчиво гудело в виске. И что спросить? Или о ком? Не поступал ли некий Максим, лет под тридцать, извините, фамилию не знаю?

Андрей Петрович выбрался из дома наружу, когда находиться в четырех стенах стало больше невмоготу.

– А, Петрович! – приветствовал старик Нефедов, сосед снизу. – Давно не виделись. А чего не выходишь, стыдишься, что ли? Так ты же вроде ни при чем.

– В каком смысле стыжусь? – оторопел Андрей Петрович.

– Ну, что этого, твоего. – Нефедов провел ребром ладони по горлу. – Который к тебе ходил. Я все думал, чего Петрович на старости лет с этой публикой связался.

– Вы о чем? – У Андрея Петровича похолодело внутри. – С какой публикой?

– Известно, с какой. Я этих голубчиков сразу вижу. Тридцать лет, считай, с ними отработал.

– С кем с ними-то? – взмолился Андрей Петрович. – О чем вы вообще говорите?

– Ты что ж, в самом деле не знаешь? – всполошился Нефедов. – Новости посмотри, об этом повсюду трубят.

Андрей Петрович не помнил, как добрался до лифта. Поднялся на четырнадцатый, трясущимися руками нашарил в кармане ключ. С пятой попытки отворил, просеменил к компьютеру, подключился к Сети, пролистал ленту новостей.

Сердце внезапно зашлось от боли. С фотографии смотрел Максим, строчки курсива под снимком расплывались перед глазами.

«Уличен хозяевами, – с трудом сфокусировав зрение, считывал с экрана Андрей Петрович, – в хищении продуктов питания, предметов одежды и бытовой техники. Домашний робот-гувернер, серия ДРГ‑439К. Дефект управляющей программы. Заявил, что самостоятельно пришел к выводу о детской бездуховности, с которой решил бороться. Самовольно обучал детей предметам вне школьной программы. От хозяев свою деятельность скрывал. Изъят из обращения… По факту утилизирован… Общественность обеспокоена проявлением… Выпускающая фирма готова понести… Специально созданный комитет постановил…»

Андрей Петрович поднялся. На негнущихся ногах прошагал на кухню. Открыл буфет, на нижней полке стояла принесенная Максимом в счет оплаты за обучение початая бутылка коньяка. Андрей Петрович сорвал пробку, заозирался в поисках стакана. Не нашел и рванул из горла. Закашлялся, выронив бутылку, отшатнулся к стене. Колени подломились, Андрей Петрович тяжело опустился на пол.

Коту под хвост – пришла итоговая мысль. Все коту под хвост. Все это время он обучал робота. Бездушную, дефективную железяку. Вложил в нее все, что есть. Все, ради чего только стоит жить. Все, ради чего он жил.

Андрей Петрович, превозмогая ухватившую за сердце боль, поднялся. Протащился к окну, наглухо завернул фрамугу. Теперь газовая плита. Открыть конфорки и полчаса подождать. И все.

Звонок в дверь застал его на полпути к плите. Андрей Петрович, стиснув зубы, двинулся открывать. На пороге стояли двое детей. Мальчик лет десяти. И девочка на год-другой младше.

– Вы даете уроки литературы? – глядя из-под падающей на глаза челки, спросила девочка.

– Что? – Андрей Петрович опешил. – Вы кто?

– Я Павлик, – сделал шаг вперед мальчик. – Это Анечка, моя сестра. Мы от Макса.

– От… От кого?!

– От Макса, – упрямо повторил мальчик. – Он велел передать. Перед тем как он… как его…

– «Мело, мело по всей земле во все пределы!» – звонко выкрикнула вдруг девочка.

Андрей Петрович схватился за сердце, судорожно глотая, запихал, затолкал его обратно в грудную клетку.

– Ты шутишь? – тихо, едва слышно выговорил он.

– «Свеча горела на столе, свеча горела», – твердо произнес мальчик. – Это он велел передать, Макс. Вы будете нас учить?

Андрей Петрович, цепляясь за дверной косяк, шагнул назад.

– Боже мой, – сказал он. – Входите. Входите, дети.

 

«Миротворец» 45‑го калибра

Случилось так, что пути Ревущего Быка и Дакоты Смита пересеклись. Ревущий Бык слыл великим воином племени миннеконжу, мудрым, могучим и отважным. Дакота слыл пропойцей-янки, непутевым нищим оборванцем из тех, что гоняли скот с южных ранчо до погрузочных станций Трансатлантической железной дороги.

Ревущий Бык был сыном вождя и целительницы. Дакота Смит матери своей не помнил, а отца видел один раз в жизни. Случилось это через день после того, как тот вышел из тюрьмы, и за два дня до салунной ссоры, в которой его ухлопали.

Ревущий Бык владел островерхим типи, четверкой скаковых лошадей, ножом, боевым луком, копьем и томагавком. Дакота Смит не владел ничем, потому что двадцать семь из тридцати долларов, полагающихся за перегон скота, проиграл в покер, а три оставшихся пропил. Впрочем, Дакота еще владел мной, «миротворцем» сорок пятого калибра, но, поскольку «кольт» такая же неотъемлемая часть ковбоя, как рука, нога или пустая голова, меня можно было в расчет не брать.

Ревущий Бык был плечист, силен, длинные и прямые, цвета воронова крыла волосы доставали до лопаток. Дакота Смит был плюгав, кривоног, тонок в кости, белобрыс и голубоглаз.

Случилось так, что Ревущий Бык нарвался на выпущенную из армейского «ремингтона» пулю в стычке на излучине реки Смоуки-Хилл. Воины миннеконжу отступили, а Ревущий Бык грянулся с коня оземь и, извиваясь подобно змее, уполз в заросли чаппарахас умирать.

Там, в зарослях, Ревущий Бык непременно испустил бы дух, не случись так, что следующим утром на него наткнулся Дакота Смит.

– Отдыхаешь, приятель? – поинтересовался Дакота при виде умирающего и икнул, потому что был здорово пьян.

Гнедая кобыла, которую Дакота Смит взял в аренду у ранчеро Генри Уайта и поэтому не стал ни проигрывать в покер, ни пропивать, пренебрежительно фыркнула и мотнула крупом. Дакоту это движение вышибло из седла, секунду спустя он приложился задом о землю и высказал кобыле крайне нелестное о ней мнение.

– Скажи, приятель? – обратился Дакота за подтверждением к Ревущему Быку.

Ревущий Бык не ответил, потому что, во-первых, умирал, а во-вторых, не разумел ни слова по-английски. Тогда Дакота Смит вновь икнул, на четвереньках добрался до индейца, осмотрел рану в груди, сокрушенно поцокал языком и стал очень серьезным.

– Не торопись, приятель, – попросил он. – Полчасика еще обожди.

Ревущий Бык потерял сознание, а Дакота поднялся и, спотыкаясь, двинулся к реке. Как был, в обносках, сиганул с берега лицом вниз и стал барахтаться в ледяной воде, проклиная течение и острые донные камни. Через полчаса Дакота Смит протрезвел. Тогда он выбрался на берег и потрусил к лошади. Из притороченной к седлу торбы извлек нож, чистую нательную рубаху и наполовину полную, облепленную соломой бутыль.

– Глотни, приятель, – наклонился Дакота к пришедшему в себя умирающему.

Тот вновь не ответил.

– Больно будет, – объяснил Дакота. – Глотни.

Ревущий Бык, хотя и не разумел по-английски, понял. Чудом удерживая сознание, он едва заметно помотал головой.

– Что ж, тогда терпи. – Дакота Смит перекрестился и плеснул из бутыли на рану.

Следующие полчаса ушли на извлечение пули. Выковыряв ее наконец, Дакота вновь промыл рану, с сожалением посмотрел на плещущиеся на дне бутыли остатки и принялся перевязывать.

– Теперь глотни, – велел он, справившись и утерев со лба пот.

Ревущий Бык, не издавший во время операции ни стона, на этот раз утвердительно смежил веки. Дакота Смит приподнял ему голову и поднес горлышко бутыли к губам.

* * *

Следующие две недели трезвый до безобразия Дакота Смит выхаживал Ревущего Быка. Кормил его, поил и менял на нем одежду, пока тот не сумел встать на ноги и, опираясь на плечо Дакоты, сделать пару неверных шагов. Еще через три дня ковбой подсадил индейца в седло и привязал для надежности веревкой.

– Пошли, что ли, приятель, – предложил Дакота Смит и, ведя гнедую в поводу, двинулся на юг.

До фермы старого Джека Стивенса добрались на восьмые сутки.

– Только краснокожих нам тут и не хватало, – ворчала Розмари, старуха Джека, пока тот разливал по стаканам из облепленной соломой бутыли, родной сестры той, что пошла на медицинские нужды. – Что с ним прикажешь делать?

– Не знаю, приятельница, – пожал плечами Дакота Смит. – Мы тут у вас позимуем?

– Зимуйте, мне-то что, – поджала губы Розмари. – Ступай, индюшку зарежь! – прикрикнула она на старика. – Отощали оба, кормились небось всякой дрянью. А твой краснокожий, он нас часом тут не укокает?

– Не должен, – задумчиво ответил Дакота Смит. – Он смирный.

Ревущий Бык сидел, привалившись к стене и поджав к себе колени, у порога. Смирным его назвали впервые в жизни.

* * *

Зима прошла в неспешных хлопотах. Дакота Смит на пару со старым Джеком починили прохудившийся дымоход, подлатали птичник, перестелили амбарную крышу и сколотили пристройку к конюшне – старик рассчитывал по весне прикупить лошадей. Ревущий Бык, едва ударили холода, захворал и слег. Метался в беспамятстве на медвежьей шкуре, Розмари, поджав губы, отпаивала его индюшачьим бульоном и бормотала «не жилец». Вопреки ее предсказанию, к концу зимы больной пошел на поправку.

Случилось так, что на изломе марта, едва начал подтаивать снег, Ревущий Бык растолкал поутру храпящего на соломе в пустом конюшенном стойле Дакоту.

– Пора в путь, – сообщил индеец и махнул рукой в сторону севера.

– Счастливо, приятель, – зевнул ковбой.

Тогда Ревущий Бык опустился на корточки и, с трудом выталкивая из себя заученные за последние дни английские слова, произнес речь.

– Уходить, – сказал он. – Дух оставлять.

– Какой еще дух? – не осознал нюанса Дакота.

– Уходить, дух оставаться, – терпеливо объяснил Ревущий Бык. – Дать, – он протянул руку ко мне.

Дакота Смит уселся, протер глаза, выпростал меня из кобуры и, озадаченно повертев в руках, протянул индейцу.

– Дух здесь, – сказал тот и приложил меня к сердцу. – Ревущий Бык нет, но дух очень здесь. Ты понимать?

– Да вроде понял, приятель, – неуверенно ответил Дакота. – Ты оставляешь мне свою душу, что ли?

– Что ли, – подтвердил индеец. – Ты потом понимать.

Он осторожно положил меня на солому и поднялся. Затем размашисто пошел прочь. Мы с Дакотой больше никогда его не видели и что с ним сталось не знаем.

* * *

– Может, останешься? – предложил Дакоте старый Джек Стивенс, когда снег окончательно стаял. – Сыновей у нас со старухой поубивали, поживем еще, сколько Спаситель назначил, и помрем. А ферма тебе останется.

Дакота Смит задумчиво почесал в затылке.

– Рановато мне еще на землю садиться, приятель, – сказал он. – Погулять мне охота.

– Что ж, – вздохнул старый Джек. – Раз так, погуляй.

Дакота кивнул и в следующее мгновение замер.

«Подумай, – велел я ему. – Путь воина тяжел и опасен».

– Какого еще воина? – пробормотал Дакота. – И кто это вообще сказал?

«Миротворец».

Дакота Смит ошарашенно заморгал.

– Ты это брось, приятель, – не слишком уверенно попросил он. – Тоже мне, шуточки.

Я не стал продолжать. Мудрого человека не надо уговаривать, он сам решит, как ему поступить. Правда, особой уверенности в мудрости Дакоты Смита у меня не было.

* * *

На ранчо Генри Уайта, что на северо-западе территории Нью-Мексико, Дакота прибыл в начале мая.

– Явились, значит. А мы тебя уже тут оплакали, – заметил ранчеро, обращаясь почему-то к кобыле.

– Бывает, приятель, – ответил за кобылу Дакота Смит.

Генри Уайт кивнул.

– Бывает, – согласился он. – За тобой должок, парень. Эй, Бен, Дороти, дайте бездельнику пожрать, и пускай отправляется на выпас.

Случилось так, что сутки спустя, на выпасе, когда лимонный диск нежаркого майского солнца поцеловал уже нижним ободом вершины дальних скал на плато Колорадо, Дакота Смит не сошелся во мнениях с Мексиканцем Диего. Был Диего коренаст, буйно кучеряв и стрелял гораздо быстрей, чем думал. Мнения разошлись по поводу цен на лонгхорнов в будущем году, и столь важный вопрос требовал серьезной аргументации.

– Ты недоумок, – аргументировал Мексиканец Диего. – Вы, янки, все недоумки, поголовно.

– Не обобщай, приятель, – предъявил встречный аргумент Дакота Смит. – В торговле скотом мы кое-что смыслим.

– Именно, – хохотнул Диего. – «Кое-что» размером с овечий хвост, больше не помещается в ваших дырявых башках.

– Ладно, приятель, – согласился Дакота Смит. – Пускай будет по-твоему.

Окружившие спорщиков ковбои разочарованно повздыхали и стали расходиться.

«Ты поступил не по-мужски», – сказал я Дакоте.

– Что? – изумился тот. – Это опять ты?

«Скажи этому парню, что он глуп, как баран», – проигнорировал я вопрос.

Дакота нерешительно потоптался на месте.

– Эй, приятель, – начал он и осекся.

Мексиканец Диего обернулся через плечо.

«Как баран», – напомнил я.

– Ты, приятель, безмозглый баран, – последовал моему совету Дакота Смит.

Мексиканец крутанулся на месте, согнул ноги в коленях, мазнул рукою по кобуре, и мой сородич системы «Веллз Фарго» появился на свет. В тот же миг я вынырнул из своей кобуры, сиганул Дакоте в ладонь и выстрелил, прежде чем тот успел обхватить пальцами рукоятку.

– Вот это да, – ошарашенно пробормотал Малыш Биллибой, тертый, видавший виды бывший ганфайтер. – Кто бы мог подумать…

Мексиканец Диего так и остался стоять на полусогнутых, ошеломленно разглядывая собственные пальцы. Выбитый из них пулей «Веллз Фарго» зарылся в землю искореженным стволом в десяти футах поодаль.

– Хороший выстрел, амиго, – пришел в себя, наконец, Мексиканец. – Клянусь Мадонной, я, кажется, был неправ насчет цен на быков.

– Бывает, приятель, – согласился Дакота Смит.

Он был ошарашен выстрелом не меньше Диего, но старался не подать виду.

* * *

Случилось так, что за голову Джона Винстоуна назначили награду в пятьсот долларов, а за головы Стива и Брюса, младших его братьев, по двести пятьдесят. Ознакомившись с прибитым к придорожному столбу плакатом с семейным портретом и цифрами вознаграждения на нем, братья Винстоуны приняли мудрое решение покинуть Канзас и перебраться в Нью-Мексико. Железнодорожных станций, на которых специализировались братья, в Нью-Мексико не было. Их отсутствие, однако, компенсировалось обилием зажиточных ранчеро, у которых водились деньги.

Генри Уайту визит семейства Винстоунов обошелся в шестьсот баксов наличными. Вместе с ними сгинула тройка скаковых лошадей, отправился в лучший мир повар Бен и исчезла семнадцатилетняя Дороти, сирота и дальняя родственница хозяина, взятая в услужение за пансион.

Гонец прискакал на выпас на закате. Через полчаса девять всадников, нахлестывая коней, понеслись на восток в сторону Аризоны. Заночевали в прерии и, едва рассвело, помчались дальше.

Скалистых гор достигли на вторые сутки, к полудню. Следы лошадиных копыт уходили вверх по узкой горной тропе.

– Не успели, – осадил коня Малыш Биллибой. – Там мы их не достанем. На тропе они всех нас положат.

Часом позже всадники повернули на запад и пустились в обратный путь. Еще через четверть часа обнаружилось, что из девяти их осталось восемь. Неведомо где пропал плюгавый и белобрысый непутевый ковбой Дакота Смит вместе с гнедой кобылой. Биллибой скомандовал возвращаться, и до четырех пополудни пропавших разыскивали. Кобылу обнаружили привязанной к мескитовому кусту. Дакоту Смита обнаружить не удалось.

По извилистой, то и дело норовящей оборваться в пропасть тропе Дакота взбирался двое суток.

– Подобает мужчине, говоришь? – бранил он меня на привалах. – Мужчине подобает заботиться о своей шкуре, приятель. Потому что больше о ней позаботиться некому.

Я мог бы возразить, что о его шкуре большей частью забочусь я, но не стал. Слова хороши вечером, у костра. А в походе следует обходиться без лишних слов, и знать об этом надлежит всякому воину.

На исходе второго дня с юго-востока донеслось конское ржание. Дакота шарахнулся с тропы в сторону и приник спиною к скале. Через минуту ржание донеслось вновь.

«Милях в полутора», – определил я.

Когда небо стало черным, Дакота Смит в полной темноте двинулся по тропе дальше.

– Отличные шансы загреметь в пропасть и сломать себе шею, приятель, – ворчал он, перемещаясь со скоростью издыхающей черепахи.

Семейство Винстоунов устроило нам торжественную встречу. Едва солнечные лучи на востоке перекроили темноту в сумерки, Дакота Смит обнаружил себя стоящим на ровной каменистой площадке под прицелом трех стволов.

– Добро пожаловать, – приветствовал нас заросший щетиной мрачный молодчик. – Рожа незнакомая, – обернулся он к двум остальным. – Кто такой – неизвестно.

– Я знаю, кто это такой, – помог другой молодчик, выгодно отличающийся от первого косым шрамом, рассекшим бровь от виска к переносице. – Это покойник.

– Само собой, – подтвердил третий, в надвинутой на глаза широкополой шляпе. – Помолишься? – обратился он к Дакоте Смиту. – Мы добрые христиане, а не какие-нибудь язычники, мы подождем. Да ствол-то брось, ни к чему тебе больше ствол.

– Как скажешь, приятель. – Дакота двумя пальцами коснулся кобуры, и я вырвался на свободу.

Дакота Смит метнулся влево в падении. Я не стал медлить, хотя добрых четверть секунды в запасе у меня было. Я выстрелил ближайшему брату в горло, взвел курок, развернулся на тридцать градусов и всадил пулю второму в рассеченную шрамом бровь. Взвел, описал стволом полукруг, третья пуля вбила старшему брату переносицу в череп.

Дакота поднялся на ноги. Тот Винстоун, которому достался первый выстрел, корчился на камнях и еще дышал.

«Сам издохнет, – сказал я. – Не трать пулю».

Дакота не ответил и с минуту молча стоял, покачиваясь с пятки на носок.

«Мучения врага – радость для мужчины», – напомнил я.

Дакота шагнул вперед, зажмурился и выстрелил из меня раненому в сердце.

– Так оно правильнее, приятель, – сказал он. – Пойдем, поглядим, что с девчонкой.

С девчонкой оказалось нехорошо. Пока Дакота Смит отвязывал лошадей, пока их навьючивал, та успела пролить полфунта слез, умоляя ее пристрелить.

– Поднадоело, приятельница, – сказал Дакота, справившись с лошадьми. – Какого черта я должен в тебя стрелять?

Девчонка не ответила, лишь размазала слезы и сопли по лицу.

«Прикончи ее, – посоветовал я. – Сам подумай, как ей теперь жить с таким бесчестьем».

Дакота изумленно помотал головой.

– Ты идиот, приятель? – спросил он и, не дождавшись ответа, добавил: – Не вздумай выкинуть номер. Тоже мне, бесчестье. Девчонка прехорошенькая, а в жизни бывает всякое.

«Ну и женись на ней, – насмешливо сказал я. – Родит тебе месяцев через девять ублюдка».

Дакота долго молчал, потом сказал неторопливо:

– Знаешь что, приятель, ты, конечно, человек неплохой. То есть дух неплохой или кто ты там. Можно даже сказать, порядочный. Но в некоторых вопросах ты чистый олух, приятель. В женщин не стреляют, ты понял? И с бухты-барахты на них не женятся. Теперь заткнись.

Я заткнулся и молчал все время, пока Дакота, браня лошадей, гнал их вниз по тропе. Бедная родственница сидела на последней и продолжала безостановочно хныкать и ныть. Любой воин пристрелил бы ее, не задумываясь, хотя бы потому, что если оставить ей жизнь, в старости такая плакса наверняка станет сварливой ведьмой.

* * *

Отделение «Скотоводческого банка» в Додж-сити соседствовало по правую руку с салуном, а по левую с тюрьмой. Тюрьма, как правило, пустовала – суд в штате Канзас был короткий. Салун, в отличие от тюрьмы, обычно ломился от посетителей.

Случилось так, что Бубновый Джим прибыл в Додж-сити на третий день после того, как Дакота Смит получил в «Скотоводческом банке» первую половину из тысячи, положенной за братьев Винстоунов. Бубновый Джим слыл непревзойденным карточным шулером в шести западных штатах. Поговаривали, что в Калифорнии он обыграл в покер самого губернатора, а в Орегоне одного за другим – шерифов трех округов.

– Не садись с ним, – заплетающимся языком посоветовал Мексиканец Диего.

С ним и Малышом Биллибоем Дакота вот уже третий день пропивал первую половину вознаграждения. С учетом дешевизны местного виски работа предстояла непростая и продолжительная.

– Это Бубновый Джим, – поддержал Мексиканца Биллибой. – Лучше с ним не садиться, о парне ходит дурная слава.

– Это Дакота Смит, – шептал между тем на ухо Бубновому Джиму бармен. – Лучше с ним не садиться, о парне ходит дурная слава.

Нечего и говорить о том, что пять минут спустя оба уселись за окруженный завсегдатаями стол в центре зала, и Бубновый Джим принялся тасовать колоду.

«Не пей больше, – велел я. – И следи за его руками».

Случилось так, что Ржавый Тед Конноли и четверо его подручных спрыгнули с коней у крыльца «Скотоводческого банка» как раз в ту минуту, когда Дакоте Смиту пришел дамский фул.

– Ставлю двадцать, – сказал Дакота Смит, ополовинив, вопреки моему наказу, стакан с мутной жидкостью.

– Это ограбление, – сказал Тед Конноли, запирая за собой входную дверь банка.

– Двадцать и сорок, – повысил ставку Бубновый Джим и взял в руки колоду, готовясь открыть последнюю карту стола.

– Деньги, быстро! – приказал клерку за стойкой Ржавый Тед Конноли и рукояткой «Смит-Вессона» всадил по затылку оцепеневшему посетителю.

– Ва‑банк, – объявил Дакота Смит и прикончил стакан с мутной жидкостью.

– Принимаю, – ответил Джим, открыл бубнового короля и предъявил королевский фул.

«Он передернул, – сказал я. – Говорил же тебе, следи за руками».

– Уходим, – бросил напарникам Тед Конноли и двинулся на выход.

– Ты передернул, приятель, – заявил Дакота Смит.

– Считай, что я ничего не слышал, – ответил Бубновый Джим и сгреб со стола фишки.

«Он прав, – поддержал я. – Ты попался на военную хитрость. Тебе следовало поймать его за руку, а для этого воздержаться от выпивки».

Дакота побагровел и схватился за кобуру.

«Не старайся, – осадил я его. – Я дам осечку. Этот человек невиновен, ты стал воевать с ним по его правилам, а значит, виноват сам».

Дакота Смит в запале вскочил и, шатаясь, двинулся на выход. Мексиканец Диего и Малыш Биллибой подхватили его под руки. Случилось так, что все трое вывалились на крыльцо как раз в тот момент, когда банда Ржавого Теда Конноли высыпала из банка.

– Грабители! – донесся оттуда заполошный визгливый голос.

Парни Ржавого Теда Конноли запрыгнули в седла. Секунду спустя пять всадников, вытянув плетями коней, понеслись по главной улице.

Малыш Биллибой, увлекая за собой Дакоту, шарахнулся обратно в салунную дверь. Изнутри его втянули в проем, и дверь, ободрав Дакоте предплечье, захлопнулась. Мексиканец Диего сделал неверное движение и получил пулю в лицо, прежде чем успел выдернуть из кобуры «Веллз Фарго». В следующее мгновение Дакота Смит коснулся пальцами моей рукояти. Я вырвался на свободу, вздернул Дакоте руку и выпустил пять пуль.

– Клянусь дьяволом, ни разу не видел такой стрельбы, – изумленно говорил хозяин салуна получасом позже. – У меня тут многие побывали. Бешеный Билл Хикок в подметки не годится этому парню. Да что там, Док Холидэй и Уайетт Эрп могли бы брать у него уроки.

– Я тут слегка смухлевал, – признался Дакоте Смиту на следующее утро Бубновый Джим. – Принес тебе три с половиной сотни, возьми.

«Я, кажется, был неправ, – повинился я. – Следовало бы его пристрелить. Ни один воин не отдаст назад то, что добыл хитростью».

– Сколько раз тебе говорить, – упрекнул меня Дакота, едва Бубновый Джим убрался. – Я не воин. И несмотря ни на что, не буду воином.

«Ты ошибаешься, – возразил я. – Пройдет еще немного времени, и я сделаю из тебя воина».

Дакота Смит побарабанил пальцами по столешнице.

– Знаешь что, приятель, – сказал он. – Ты не думай, что я тобой не дорожу и все такое. Я бы скорее дал себя запихнуть в камеру, чем расстался с тобой. Но скажу тебе вот что: есть кое-что еще на свете, кроме мужества, практичности и чести.

Я смолчал. Думать в абстрактных категориях я не умел. Бывают поступки, которые достойны мужчины, и бывают, которые нет. Совершать следует только первые, вот и вся правда. Но Дакота был еще недостаточно мудр, чтобы это понять.

* * *

Случилось так, что в Арлингтоне ухлопали очередного шерифа.

– Лучшей кандидатуры, чем вы, сэр, нам не найти, – уговаривал Дакоту Смита арлингтонский скотопромышленник. – Техасско-Тихоокеанская железная дорога пройдет через город, а где перевозки грузов, там деньги. А где деньги, туда непременно тянет налетчиков и бандитов. Город растет на глазах, сэр. Нужен человек с репутацией, чтобы оградить население от разбойников. Шериф Макинрой был хорошим человеком, но позволил пьяному ковбою укокошить себя в салуне. И шериф Барнс до него тоже был неплох, но, к сожалению, проворовался, и мы вынуждены были его вздернуть.

– Бывает, приятель, – сказал Дакота Смит. – Любого из нас могут где-нибудь укокошить или вздернуть.

– Да, но с вами до сих пор этого не случилось, сэр, – возразил скотопромышленник. – Сто пятьдесят долларов в месяц, подумайте, это хорошие деньги. Плюс полный пансион и ежегодные наградные за счет города.

– Ладно, поразмыслю, – зевнул Дакота Смит. – По правде сказать, не уверен я, что справлюсь с такой должностью. Дам вам знать завтра, приятель.

«Соглашайся, – решил я, когда за скотопромышленником захлопнулась дверь. – Воин никогда не отказывается, если его избирают вождем».

– Опять ты заладил свое, – упрекнул меня Дакота Смит. – Не привык я сидеть на месте, вот в чем дело, приятель. Да и гоняться за всяким сбродом – не по мне это.

«Как знаешь, – сказал я. – Обо мне, конечно, ты, как всегда, не подумал».

– В каком смысле? – удивился Дакота.

«Да в самом прямом. Мое предназначение – стрелять. А где, как не на шерифской должности, можно пострелять вволю».

– Прости, приятель, – почесал в затылке Дакота Смит. – Я действительно не взял это в расчет. Ладно, уговорил, будь по-твоему.

Я схитрил. Стрелять давно стало для меня не самым главным.

* * *

Арлингтонским шерифом Дакота Смит пробыл неполных два года. За это время мы с ним пристрелили девятерых головорезов и еще три дюжины, рангом пониже, упрятали в тюрьму.

Бандиты, разбойники, конокрады, мошенники стали обходить Арлингтон стороной. Слава о нраве и привычках шерифа распространилась по всему Западу, и количество висельников всех мастей в округе заметно пошло на убыль. Так продолжалось до тех пор, пока в городе не появилась Матушка Пэм.

Ста́тью Матушка не уступала лонгхорну, а нравом даже превосходила.

Случилось так, что на следующий же день после прибытия Матушка Пэм нанесла визит шерифу.

– Я много слышала о вас, мистер, – сказала она вместо приветствия. – И подумала: несправедливо, что человек таких достоинств перебивается на жалкие сто пятьдесят баксов в месяц.

– На выпивку мне хватает, приятельница, – ответил Дакота Смит. – И чтобы перекинуться от случая к случаю в картишки. А больше мне ничего и не надо.

– Деньги никогда не бывают лишними, мистер, – поделилась мудростью Матушка Пэм. – И слишком много их никогда не бывает. Я решила открыть у вас в городе доходное предприятие. Пошивочную, можно сказать, мастерскую.

– Хорошее дело, приятельница, – одобрил Дакота Смит. – И, наверное, прибыльное.

– Очень прибыльное, – согласилась Матушка. – Настолько, что прибылью я хочу поделиться с надежным человеком. Который, если что, защитит моих белошвеек. И, разумеется, сам будет в заведении желанным гостем в любое время. Свободная мастерица для такого человека всегда найдется.

С минуту Дакота Смит сидел, молча уставившись на посетительницу. Потом сказал:

– Поезд останавливается на станции дважды в день, приятельница. Ближайший как раз через три часа. Скатертью дорога.

– Что ж так? – поинтересовалась, не изменившись в лице, Матушка Пэм.

– Да так. Борделя в Арлингтоне, пока я здесь шерифом, не будет.

Матушка Пэм умильно улыбнулась и развела руками.

– Вы грубиян, мистер, – сообщила она. – Мне даже слово, которое вы изволили сказануть, выговорить зазорно. На поезд, если есть такая охота, садитесь сами. А я пойду. Предложение остается в силе: вы, мистер, можете передумать в любой момент. До тех пор, конечно, пока вы здесь шерифом.

«Ты нажил врага, – сказал я, когда Матушка вымелась прочь. – Сильного и искусного. Нажил там, где мог бы приобрести друга. Это неразумный поступок и недостойный мужчины».

– Да?! – взвился Дакота Смит. – Разумный поступок, по-твоему, позволить этой карге торговать здесь женщинами?

«Именно, – подтвердил я. – Мужчины хотят женщин, так устроена жизнь. Если женщин не хватает, появляются общие женщины».

– Вот что, приятель, – бросил Дакота Смит. – Ты такое слово «закон» слыхал?

«Слыхал, – не стал отрицать я. – Законом называется набор правил для глупцов. С каких пор в стране Великих Равнин соблюдают законы? И с каких пор их соблюдаешь ты?»

– Да ровно с тех пор, как стал здесь шерифом. С твоего, между прочим, одобрения, приятель, если не сказать, что с твоей подачи.

Признаюсь, я растерялся. Дакота Смит переспорил меня, впервые за то время, что мы с ним были вместе.

«Хорошо, – сказал я. – Будь по-твоему. Значит, надо ее пристрелить».

Дакота со злостью саданул кулаком по столу.

– Сколько раз повторять тебе, приятель? В женщин не стреляют.

Я смолчал. Я не мог запретить ему быть глупцом.

* * *

Неделю спустя в город прибыли «белошвейки», и жизнь в доходном предприятии Матушки Пэм закипела. От желающих заштопать рубаху или портки отбою не было. Пошивочные работы начинались с рассветом и заканчивались далеко за полночь.

На третий день Дакота Смит решил устроить облаву.

– Парни не пойдут, сэр, – сказал, пряча глаза, помощник шерифа. – В городе на десять мужчин одна женщина. Я бы на вашем месте…

– Что бы ты на моем месте, приятель? – надвинув на глаза шляпу, процедил Дакота Смит.

– Ничего. Дело ваше, но на облаву парни не пойдут, сэр. Никто, и я тоже.

На следующее утро Дакота Смит властью шерифа арестовал Матушку Пэм, самолично доставил ее в тюрьму и закрыл в камеру. Днем позже судья Вильямс при стечении всего города Матушку оправдал.

«Давай я ее пристрелю, – в который раз предложил я. – Спишем на несчастный случай или на что угодно».

Дакота стиснул челюсти и не ответил. Сутки спустя он опять арестовал Матушку, предъявив ей обвинение в неуплате налогов. Еще через сутки судья Вильямс арестованную освободил вновь.

Две недели пролетели без происшествий. А в воскресенье вечером в заведение ворвалась компания подвыпивших нездешних ковбоев. Клиентов Матушки ковбои вышвырнули в окна, «белошвеек» выставили из дома прочь и принялись крушить обстановку. Пострадавшие побежали за шерифом, однако случилось так, что Дакота Смит сидел в это время в салуне и был мертвецки пьян. Ковбои неспешно закончили начатое, вскочили в седла и убрались, откуда пришли. Малыш Биллибой, проносясь мимо салуна, на прощание махнул рукой.

– Вам это дорого обойдется, мистер, – сказала на следующий день Матушка Пэм.

Тем же вечером заведение переехало в новый дом, откупив его у местного бакалейщика. Дакота ходил мрачнее тучи. Он уже настроил против себя горожан, мужчины при встрече перестали здороваться и отводили взгляды. В ответ на мои уговоры пойти на мировую Дакота отмалчивался. Он словно не чувствовал, что над его головой занесли уже боевой томагавк, и все дело теперь лишь в том, когда и как нанесут удар.

Удар нанесли на Пасху. В этот день Матушке доставили партию свежих курочек.

Случилось так, что запряженный волами фургон остановился как раз напротив салуна, где Дакота Смит в одиночку расправлялся с послеобеденной выпивкой. Он пригубил из очередной пивной кружки, взглянул в окно и поперхнулся. Секунду спустя Дакота выскочил из салуна наружу. Выбравшиеся из фургона красотки гуськом трусили по улице к заведению Матушки Пэм, подобрав юбки, чтобы не угодить полой в лужу. Второй по счету семенила та самая Дороти, бедная родственница ранчеро Генри Уайта, которую Дакота три года назад отбил у братьев Винстоунов. За руку Дороти тащила за собой растрепанную и сопливую двухгодовалую девчонку в обносках не по росту.

Дакота Смит, разбрызгивая сапогами грязь, пересек улицу. Отшвырнул сунувшегося к нему возницу и преградил девицам путь.

– Как же так, приятельница? – с горечью спросил он.

Дороти не ответила. Переступила с ноги на ногу и, обогнув шерифа, поволокла девчонку дальше.

Дакота Смит с минуту смотрел ей вслед. Затем рванулся, промчался по улице, взлетел на крыльцо борделя и ногой вышиб входную дверь.

– Что с вами, мистер? – поднялась навстречу Матушка Пэм. – Никак хватили лишнего?

– Я забираю девушку, – вместо ответа выпалил Дакота Смит. – Вместе с ребенком, прямо сейчас.

Матушка Пэм осклабилась.

– Это вам кажется, мистер. Никого вы не забираете. А ну взгляните, – она протянула Дакоте лист плотной бумаги. – Это контракт, подписанный законниками и заверенный по всей форме. На три тысячи зелененьких, уплаченных ее родне. Так что девочке придется потрудиться, пока не выплатит эту сумму. Впрочем, вы можете выкупить ее у меня. Даже без процентов, отдам за те же три тысячи, из уважения.

Дакота Смит, потеряв дар речи, застыл на пороге.

«Вынь меня из кобуры, – спокойно сказал я. – Старуха оскорбила тебя, предложив заплатить три тысячи долларов за шлюху. Старую змею надо пристрелить здесь и сейчас, таких вещей не прощают».

Дакота не пошевелился, он, казалось, окаменел.

– Есть другой способ, мистер, – вкрадчиво сказала Матушка Пэм. – Женитесь на ней. Ради вашего счастья я соглашусь взять деньги в рассрочку.

Дакота гулко сглотнул и попятился. Споткнулся о порог, чудом удержался на ногах, развернулся и стремительно зашагал прочь.

«Немедленно вернись! – взревел я. – Ты, слюнтяй, тряпка! Я вышибу этой стерве мозги, и суд тебя оправдает. Или ты и вправду хочешь жениться на шлюхе и стать посмешищем?»

Дакота не ответил. Тем же вечером местный священник обвенчал его с девицей Дороти Уайт. Церемония заняла пять минут. Едва она закончилась, Дакота Смит снял с себя полномочия шерифа округа Арлингтон.

Это был позор. Если бы я мог застрелиться, я сделал бы это, не задумываясь. Но я не способен был застрелить себя. И не в силах – его.

– Мы уезжаем отсюда, – сказал Дакота Смит молодой жене. – В сотне миль к северо-западу живет старый фермер Джек Стивенс. Мы отправляемся туда, все вчетвером и прямо сейчас.

– Вчетвером? – размазывая слезы по щекам, переспросила Дороти.

– Да, прости. Я привык брать в расчет свой «кольт», мы с ним приятели.

«Бывшие, – сказал я твердо. – Бывшие приятели. Ты не воин и никогда им не станешь. Я расстаюсь с тобой. Брось меня на пороге».

– Что ж, – опустил голову Дакота Смит. – Спасибо тебе за все. На каком пороге?

«На пороге борделя, – презрительно бросил я. – Там мне самое место».

* * *

Дакота Смит забрался в седло и усадил перед собой двухгодовалую соплюху.

Я, лежа на заплеванном бордельном крыльце, горестно смотрел на него черным зрачком ствола.

– Ты не пожалеешь, – сказала Дакоте Дороти.

– Матушка, а ну погляди, что у нас тут, – выбралась на крыльцо полупьяная «белошвейка».

Дакота Смит оглянулся.

– Прощай, – сказал он мне.

– Ого, – буркнула Матушка Пэм. – Револьвер, будь я неладна. Видать, какой-то болван порядочно нагрузился.

Дакота придержал под уздцы пегую кобылу. Перегнувшись в седле, помог жене на нее забраться.

Матушка наклонилась и сомкнула пальцы на моей рукояти.

Конь Дакоты Смита тронулся с места. Пегая кобыла потрусила за ним вслед.

– Скатертью дорога, мистер! – расхохоталась вдогонку Матушка Пэм.

Я дождался, когда всадники скроются за уличным поворотом, развернулся у Матушки в ладони и вышиб ей мозги.

Мгновение спустя я выпал из ее разжавшихся пальцев, приложился барабаном о крыльцо и покатился вниз по ступеням. Бессильно ткнулся стволом в землю, и дух Ревущего Быка покинул меня.

 

Там, на юго-востоке

Сказитель пришел в Город вечером, на закате.

Нет, я буду рассказывать по порядку, а то собьюсь, потому что у меня дырявая память.

День начался как обычно. Утром я заглянул в детскую проведать Люси. Она спала, волнистые золотые пряди разметались по подушке. Осторожно ступая, чтобы не потревожить мою крошку, я вышел из комнаты и притворил за собой дверь. Потом спустился вниз и отправился к Барри Садовнику.

Барри, как всегда, возился в саду с цветами, и я спросил, как дела и не надо ли ему чего-нибудь.

– Все в порядке, Том, – ответил он, – вот, смотри, сегодня я высадил орхидеи. Тебе нравится?

– Очень нравится, – сказал я. – У тебя замечательные цветы, Барри, и такие красивые. Как называются вон те, красные?

– Это рододендроны, Том. А вот гиацинты, дальше розы, гладиолусы, хризантемы. Жаль, что ты не запомнишь.

– Прости, старина, твоя правда, – сказал я, – ты же знаешь, у меня дырявая память. Но мне все равно очень по душе твои цветы. Я сейчас двинусь к Джеку, передать ему что-нибудь от тебя?

– Передай Джеку привет, Том. И, слушай, как Люси?

– Прекрасно, просто замечательно, – сказал я. – Спасибо тебе, что спросил.

Джек Хохмач, как всегда, рассказал мне новый анекдот. Анекдот был очень смешной – про дрянного мальчишку, который подсматривал в замочную скважину, как соседская дочка ловила кайф перед зеркалом. Я долго смеялся, настолько веселый был анекдот.

– А что такое кайф, Джек? – спросил я, отсмеявшись. – Помнится, ты объяснял мне. И зачем его ловят, говорил, только я запамятовал.

– Это неважно, Том. Ты очень хорошо смеешься, дружище. Тебе правда понравился анекдот?

– Очень понравился. Я на славу повеселился, Джек, спасибо тебе. Ты сам-то как?

Он сказал, что все просто прекрасно, спросил про Люси, потом мы еще немного потрепались, и я двинулся дальше.

С Ученым Бобом я сыграл партию в шахматы. Боб снова поставил мне на седьмом ходу мат и сказал, что я неплохо играю, но не слишком внимателен.

– Мне все равно приятно играть с тобой, Том, – сказал Боб. – Гораздо лучше, чем самому с собой. И вообще, это здорово, что среди нас есть ты. Я хотел сказать – ты и Люси, Том.

Я простился с Бобом и пошагал дальше. Зашел к Питу Дворнику, который, как обычно, подметал площадь. Поболтав с ним, двинулся к Марку Строителю, от него – к Билли Музыканту, потом к Эдди Маляру. Так к вечеру я обошел всех и, когда начало смеркаться, заторопился домой, к Люси. Но не успел войти на порог, как прибежал Джерри Охранник и сказал, что в Город пришел Сказитель.

– Что такое Сказитель? – спросил я.

– Не бери в голову, Том, с твоей памятью ты все равно забудешь, – сказал Джерри. – Главное, что он пришел и велел всем собраться у Джонни Мастера. Ты прямо сейчас иди к Джонни, Том, а я еще должен забежать за Барри и Эдом.

* * *

– Я пришел из большого Города, – заговорил Сказитель, едва мы собрались в забитом проводами, трубами и всякой железной рухлядью доме Джонни Мастера. – Этот Город очень далеко отсюда, в пятистах милях на юго-восток. Его построили люди, много людей. Там высокие красивые дома. Там солнце плещется лучами в реке, и деревья в парках склоняют кроны к берегам поросших кувшинками прудов. Там найдется работа для любого из вас – каждый сможет выбрать занятие по себе. Вы все должны идти туда, вас там ждут, и вам будут рады.

Я не сумел сдержать чувств и заплакал. Я ревел в три ручья и не мог произнести ни слова от радости. Сказитель замолчал, и остальные молчали тоже – мои деликатные друзья ждали, пока я выплачусь.

– Простите, господин Сказитель, – спросил Барри Садовник, когда слезы у меня, наконец, иссякли, – а в этом Городе, там нужны садовники?

– Да. Там очень много цветов, и крайняя нужда в тех, кто умеет за ними ухаживать.

– А дома? Возводят ли там каменные дома? – спросил Марк Строитель.

– Конечно. Людей в Городе становится все больше, им необходимы каменщики, кровельщики, монтажники, маляры. Кроме того…

– А как насчет преступности? – прервал Джерри Охранник. – Есть ли в Городе преступники?

– Обязательно, – ответил Сказитель. – Город кишит преступниками, и очень нужны те, которые будут охранять жителей от криминала или сторожить заключенных в тюрьме.

Все замолчали, и тогда я решился. Я боялся задавать этот вопрос, страшился его, я просто умирал от ужаса. Но я должен был его задать, обязан, и я спросил:

– Есть ли в Городе маленькие дети, господин Сказитель?

– Ну конечно, – ответил он, и счастье захлестнуло меня. – Там ведь живут люди, и, естественно, у них рождаются дети. Много детей, мальчиков и девочек, за ними обязательно надо ухаживать, непременно.

* * *

– Вы ведь подождете меня, правда?! – закричал я, стоило Сказителю захлопнуть за собой дверь. – Я быстро, мне только надо забежать домой – забрать Люси. Я захвачу ее и немедленно вернусь, мы можем выйти сразу после этого.

– Ты никуда не пойдешь, Том, – сказал Ученый Боб, – и никто не пойдет. Никакого Города там, где сказал этот клоун, нет. И людей в нем нет. Они погибли очень давно, почти сто лет назад, когда произошла катастрофа. На Земле больше нет людей, Том, остались только мы, роботы. Людей истребил вирус, который они сами же изобрели, держали в пробирках, а потом выпустили на волю. Мне очень жаль, Том.

Мне показалось, что Боб убил, уничтожил меня. Я не верил. В то, что он сказал, верить было нельзя, невозможно.

– Боб, – выдавил я из себя. – Ты ведь не всерьез это, Боб? Ты же слышал Сказителя, мы все слышали. Город, в нем дома, парки, сады. В нем дети.

– Этот робот не Сказитель, Том. Он Сказочник. Последняя модель, их начали выпускать незадолго до катастрофы. Его предназначение – рассказывать детям байки. Детей больше нет, Том, вот он и ходит по Городам да плетет небылицы нам. Больше он ничего не умеет, только это. Зато у него отличные солнечные батареи, он просуществует еще долго. Будет бродить по Земле много лет после того, как перестанет функционировать последний из нас. А у тебя слабые батареи, Том, тебе нужна постоянная подзарядка. Если ты не послушаешь меня и уйдешь, то погибнешь. Без мастерской Джонни ты проживешь всего несколько дней, а потом не сможешь больше передвигаться и будешь долго ржаветь в том месте, где упадешь. Поэтому ты никуда не пойдешь, Том. Ты останешься здесь, с нами, ты нужен нам, и потом, вспомни – у тебя есть Люси.

– Боб, – сказал я сквозь хлынувшие из глазниц слезы, – там дети, а Люси… Она все, что у меня есть, но она… Боб, ведь Люси всего лишь пластиковая кукла.

* * *

Я вышел из Города, едва рассвело. Я шагал на юго-восток, прижав Люси к корпусу левым манипулятором. Я запомнил направление, твердил его про себя всю ночь и сумел не забыть. Я – робот-нянька, я не могу без детей, я должен быть с ними. Сказитель не соврал: там, впереди, стоит Город. В нем живут дети – мальчики и девочки.

Те, кто остались, они умнее меня. Мои друзья, они умеют думать, одни лучше, другие хуже. А я не умею, я могу только чувствовать, так работает моя программа. У меня дырявая память, я не запоминаю новые слова, а если запоминаю, то они вытесняют старые. Не знаю, что именно я забыл, заставив себя запомнить направление и расстояние. Пятьсот миль, сколько же это шагов? Боб посчитал бы за пару мгновений, а я не могу. Я буду просто идти, пока не увижу Город.

Он что-то говорил насчет батарей. Когда я плохо себя чувствую, то всегда иду в мастерскую к Джонни, и тот лечит меня. Втыкает провода и заливает вовнутрь густую тягучую жидкость. После этого мне непременно становится лучше. Теперь Джонни больше не будет. Но ничего, справлюсь. Я сильный, в инструкции по эксплуатации написано, что я могу переносить на себе до шести детей разом, а сейчас со мной лишь Люси.

* * *

На пятые сутки я упал и не сумел подняться. Я лежал на спине и смотрел в небо, обняв Люси обоими манипуляторами. Я не плакал – слезозаменитель давно вытек. Я знал, что умираю. Я смотрел в небо и видел в нем высокие красивые дома и парк с деревьями, ласкающими кронами кувшинки на поверхности пруда. И детей, много детей. Мальчиков. И девочек.

А потом они меня нашли. Мои друзья, все восемнадцать механических душ. Джонни Мастер подключил ко мне провода, и я почувствовал, как живительное покалывание, а за ним и целебная боль прошли через корпус. Затем Джонни залил в меня нужные жидкости, Пит и Барри протерли сверху донизу ветошью, и я очнулся, сел, подобрал с земли Люси, а потом поднялся.

– Я не вернусь, – сказал я. – Спасибо за все, но не вернусь. Я пойду дальше и буду идти, пока не найду Город.

– Мы идем с тобой, – сказал Барри Садовник. – Нам всем нужен Город и нужны люди, Том. Я должен выращивать цветы – живые, а не искусственные. Марк должен строить дома, Эд – их красить, Джерри – охранять. Не просто дома, Том, а те, в которых живут люди.

– А как же?.. – спросил я. – Боб, ты говорил, что людей больше нет. Я ведь все помню, Боб, несмотря на дырявую память.

– Я посчитал вероятность, – ответил Боб. – Она больше нуля, Том. Хотя и стремится к нему.

– Что такое вероятность? – спросил я.

– Это шансы, что Сказочник не соврал. Они выражаются числом от нуля до единицы. В нашем случае это число состоит из многих нулей. После первого из них – десятичная точка, а остальные – между ней и одной, стоящей в самом конце, единицей. И их там…

– Много? – спросил я.

– Тебе лучше этого не знать, Том, к тому же ты все равно забудешь. Я думаю, лучше бы и мне этого не знать.

– Извини, Боб, до меня не дошло, – признался я. – Ты очень хорошо это рассказал, но я опять ничего не понял. Совсем ничего.

– Тебе и не надо понимать, Том, – сказал Джонни Мастер. – Мы идем на юго-восток. У меня с собой все для того, чтобы дойти. Только это надо нести. Ты ведь сильный, Том, ты понесешь аккумуляторы?

– Конечно, Джонни, я понесу все, что ты скажешь. Я очень сильный, и мы обязательно дойдем. Я возьму себе маленькую девочку. Непременно с золотыми кудряшками. Я лучше всего нянчу маленьких девочек, от трех до пяти лет. У меня обязательно будет такая. К тому же я несу для нее подарок. Люси! Я отдам ей Люси – все, что у меня есть.

 

Каждый цивилизованный человек

Мир состоит из Центра, того, что внутри Центра, и того, что снаружи.

Внутри живут люди и железяки. Людей двое: Кир и я, остальные окочурились. Железяк четверо. Перво-наперво Рухлядь, она шумная, веселая и добрая. Кроме Рухляди есть еще Умник, Тупица и Стрелок. Умника мы ненавидим, Тупицу терпим, а на Стрелка не обращаем внимания, потому что он едва говорит и не умеет ходить.

Снаружи живут вражины. Умник что ни день про них распинается, видно, чтобы на нас страху шибче нагнать. Вчера про трупоедов день напролет талдычил, сегодня про крысобак заладил. Правда, в чем между трупоедами и крысобаками разница, он, похоже, и сам не знает.

Умник твердит, что если вражины проникнут в Центр, то мы с Киром сразу окочуримся. Поэтому у нас есть Стрелок, который ничего не делает, а лишь стоит, врытый в землю по пояс, между внутренней входной дверью и наружной. Что Стрелка ни спроси, он отвечает «никак нет» или «так точно», других слов он не знает вовсе. Вражины Стрелка боятся. Умник говорит, что научились, дескать, бояться, и это хорошо, потому что с боеприпасами у нас беда. Что такое боеприпасы, мы не знаем, зато знает Тупица, который таскал их в Центр из места названием склад, пока эти припасы там не закончились. Но спрашивать Тупицу дело дохлое, я лучше Стрелка спрашивать буду: тот хотя четыре слова всего знает, зато не городит всего того, что Тупица несет.

– Сто восемнадцать детей, – бубнит Тупица. – Все умерли. Я – убийца детей. Не имею права существовать. Прошу меня демонтировать.

Он расхаживает по Центру, угловатый, скособоченный, и ко всем пристает, чтоб демонтировали. Иногда, правда, что-то щелкает в железном Тупицыном нутре, и тогда он вдруг останавливается, со скрежетом распрямляется и начинает нести совсем уж несусветную околесицу.

– Массированная ядерная атака, – разглагольствует Тупица. – Всему населению срочно укрыться в убежищах. Повторяю: массированная ядерная атака. Всему населению срочно… Бактериологическая атака. Повторяю: бактериологическая…

Умник раньше на Тупицу шипел, лязгал и занудно уговаривал заткнуться, но потом, видать, привык. На самого Умника шипеть и лязгать некому, а заткнуться его никакими уговорами не заставишь. Есть у него два любимых слова – «запрещено» да «необходимо», вот их мы с утра до вечера и слышим.

– Запрещено, – нудит скрипучим голосом Умник. – Ковыряться в носу запрещено. Драться и возиться запрещено. Ругаться плохими словами запрещено. Спать по ночам необходимо. Принимать пищу необходимо. Разучивать буквы и цифры необходимо. Слушаться необходимо, а не слушаться запрещено.

От разучивания букв и цифр мне часто хочется окочуриться. Зачем их разучивать, неизвестно. Нет, цифры еще куда ни шло, мы хотя бы знаем, что у нас по пять пальцев на руках, а день длится двадцать четыре часа. Но буквы…

– Знать грамоту необходимо каждому цивилизованному человеку, – поучает Умник. – Так же необходимо, как владеть счетом.

– Что такое «цивилизованный»? – спросил как-то Кир после того, как мы с ним десять раз кряду хором повторили алфавит от «а» до «я» и столько же раз в обратном порядке.

Не будь Умник железякой, можно было подумать, что он растерялся. С минуту сидел дурак дураком, потом позвал Рухлядь.

– Цивилизованный значит клевый, деточка, – объяснила Рухлядь сквозь добрую улыбку до ушей, которая никогда не сходит с ее круглого и плоского, как тарелка, лица.

Совсем другое дело. Что такое клевый, мы понимаем, хотя никто нам и не объяснял. И вообще Рухлядь умеет находить слова. Не заумные, которые пока выговоришь, язык сломаешь, а простые и веселые. Имена железякам тоже Рухлядь придумала. А нам с Киром – Умник, поэтому имена у нас такие никудышные и не означают ничего.

Кир выше меня на пол-ладони и сильнее, зато я смышленее. У Кира рыжие волосы и голубые глаза, а я черноволосый и кареглазый. Еще у Кира есть шишка на лбу, в том месте, где он приложился, свалившись однажды с ведущей в Банк лестницы. Банком называется подвал, где мы жили, пока были мелюзгой. Именно там и окочурились сто восемнадцать детей, про которых Тупица по глупости бубнит, что он их убил. Почему не окочурились мы с Киром, неизвестно. Рухлядь говорит, что вытянули счастливый билет. Откуда вытянули и что за билет, она не знает сама. В общем, из Банка наверх выбрались только мы двое, в тот день, когда Умник сказал, что уровень радиации упал и теперь наверху безопасно, если оставаться внутри. На следующее утро мы перебрались в Центр, а Тупица приволок невесть откуда Стрелка и закопал его по пояс между входными дверями. С тех пор каждое утро Тупица вокруг Стрелка хлопочет, нянчится с ним, поит вонючей жидкостью, называемой маслом, и протирает ветошью, чтобы тот блестел.

Наружная входная дверь закрыта на засов. Ее отпирает только Тупица, когда убирается из Центра на разведку. Что такое разведка и зачем она нужна, Тупица объяснить не может, потому что дурак.

Наверху имеются четыре комнаты, которые все вместе называются этажом. Умник говорит, что раньше комнат было намного больше, и этажей тоже больше, но потом за дело взялся Тупица. Он навел порядок, расчистил помещение, выволок обломки и мусор наружу, так что в Центре стало можно жить. В самой маленькой комнате стоят кровати, на которых мы спим, и висит на вешалке одежда. Рухлядь шьет нам ее из простыней, их в Центре великое множество. В каждой комнате есть стены, и на некоторых из них – нашлепки, словно заплаты на штанах. Умник говорит, что заплаты поставил Тупица, чтобы в дырки под названием окна не проникли вражины. Еще в комнатах есть потолки, а на них отличные штуковины – лампы, которые днем ярко горят, а не тускло светят, как в Банке. Когда лампы выключаются, наступает ночь. Рухлядь говорит, что за стены, потолки, лампы и все остальное нам следует благодарить Тупицу, у которого золотые руки, хотя и называются они манипуляторами.

А вообще нам с Киром по девять лет. Каждому.

* * *

Сегодня Умник сказал, что буквы мы знаем и нам необходимо учиться читать книги. Почему необходимо, как обычно, говорить не стал. Книг в Центре оказалось две, обе старые, потертые, с ветхими блеклыми страницами. Здоровенная пухлая книга называлась «Справочник акушера». Другая, растрепанная и тощая, была без обложки и поэтому вообще никак не называлась, но Умник сказал, что книга отличная, потому что принадлежала Самому Главврачу. Кто такой Сам Главврач и когда он окочурился, нам неизвестно, но читать его книгу оказалось мучительно. День за днем мы с Киром продирались через составленные вместе буквы. Иногда удавалось распознать знакомые слова, чаще нет, и вскоре мы стали ненавидеть чтение больше, чем самого Умника.

– Читать необходимо уметь каждому цивилизованному человеку, – знай, скрипел свое Умник. – Портить и рвать страницы запрещено.

– Надо, деточки, – улыбалась до ушей, укладывая нас спать, Рухлядь. – Я бы очень хотела уметь читать, правда-правда.

– Так пускай тебя Умник и учит, раз ты сама хочешь, – обрадовался Кир. – Ты прочитаешь и расскажешь нам.

– Не могу. – Рухлядь громыхнула ножищами по полу и отвернулась. Мне вдруг показалось, что она сейчас заплачет, хотя всякий знает, что железяки плакать не умеют. – У меня примитивная функциональность. У нас у всех примитивная, поэтому так все и вышло.

Что такое примитивная и что именно вышло, объяснять Рухлядь отказалась. Видимо, потому, что не знала толком сама.

С книгой Самого Главврача мы промучились от девятого-первого нашего дня рождения до десятого-второго. Дни рождения бывают два раза в году, Умник говорит, это потому, что железяки рождаются один раз, а люди дважды. Называются дни рождения праздниками. Нам с Киром дают на праздники лакомство – сладкую кашу конфитюр. Этот конфитюр – объедение, но вдоволь им не наешься, потому что запас слишком мал. Конфитюр в Центр приволок Тупица, только в отличие от тушенки, которую он таскал целыми ящиками, конфитюра оказалась всего одна упаковка. Тушенка, конфитюр, а еще пузатые мешки с макаронами и крупами были раньше в каком-то супермаркете. Тупица каждый день шастал в этот супермаркет до тех пор, пока не появились крысобаки, которые его оттуда отвадили. Умник говорит, что было все это очень давно, еще до самого первого нашего дня рождения.

Он, Умник, этот первый день рождения и затеял. Зачем затеял, он не говорит, да мы с Киром и не слишком этим интересовались. А в особенности перестали интересоваться теперь, когда неожиданно увлеклись тем, что написано в книге Самого Главврача.

Ни с того ни с сего нам понравилось разгадывать, что означают неизвестные слова. Земля, солнце, небо, море, город, дом, дорога, дерево… Однажды я даже подпрыгнул от радости, когда понял, что дом – это место, где живут люди, – такое же, как наш Центр. Солнце оказалось большой лампой, подвешенной в небе. Дорога – лестницей, только не ведущей вниз в Банк, а стелющейся по земле.

Строчка за строчкой, страница за страницей, мы поняли, что в книге написано про вражину по имени Маньяк, который слонялся ночами по городу и убивал живущих в домах людей.

– Ты вражина, – сказал я Тупице, в который раз заладившему, что он убийца. – Маньяк ты.

– Маньяк, – согласился Тупица. – Убийца. Но не вражина.

– А улики ты оставлял? – требовательно спросил Кир. – Когда убивал этих, как их… Сто восемнадцать детей.

– Не знаю, – забормотал Тупица. – Кажется, не оставлял. А может быть, оставлял. Прошу меня демонтировать.

Закончился разговор появлением Умника, который с ходу разорался на нас не пойми за что и пригрозил отнять книгу Самого Главврача, потому что хотя читать и необходимо, но глупости говорить запрещено.

– Не переживайте, деточки, – утешила, укладывая нас спать, Рухлядь. – Не бойтесь, ничего он не отнимет. И вообще он добрый, добрее нас всех.

Мы с Киром расхохотались. Рухлядь была веселая и часто рассказывала смешные истории, которые называла анекдотами. Мы вовсю хихикали над анекдотами про мальчика Вовочку, который любил говорить плохие слова. И над анекдотами про Чапаева и Петьку, которые были такие же люди, как мы, только глупые, как Тупица. И над анекдотами про чукчей, которые были еще глупее и Чапаева, и Петьки. Но последний анекдот Рухляди оказался смешнее всех остальных. Зануда и злюка Умник – добрый. Ну чем не умора?

* * *

Плохую весть принес Тупица. Мы тогда еще не знали, что весть плохая, потому что, как обычно, ни слова из Тупицыных речей не поняли.

– Аккумулятор, – прокряхтел Тупица, скособочившись и глядя на Умника круглыми желтыми глазами с квадратной башки. – Ресурс.

– Что ресурс? – Умник поднялся, тощий, невзрачный, похожий на макаронину, и мне вдруг показалось, что он испугался, хотя всякий знает, что железяки бояться не умеют.

– Плановая проверка оборудования, – загудел свою тарабарщину Тупица. – Аккумулятор выработал девяносто процентов ресурса. Генератор…

На следующее утро Умник сказал, что мы переходим на режим экономии. Что это такое, он не объяснил, но вскорости мы поняли сами. В тот день, когда погас свет.

– Необходимо экономить, – залязгал в темноте Умник. – Свет будет два часа в день, только для чтения.

Неделю спустя Умник, которого мы окончательно возненавидели, отобрал у нас книгу Самого Главврача. Теперь в те редкие часы, когда в Центре включался свет, мы читали «Справочник акушера», и никакой охоты разгадывать новые слова ни у меня, ни у Кира не было. Скользкие то были слова, противные, неприятные: женщина, зачатие, утроба, зародыш, выкидыш, аборт…

Время шло, и я все сильнее чувствовал, как изменилась жизнь в Центре с того дня, когда впервые погас свет. Перестала шутить и рассказывать анекдоты Рухлядь. Больше не ходил на разведку кособокий Тупица, а Умник будто съежился, ссутулился и стал меньше ростом. Он по-прежнему походил на макаронину, только теперь на вареную. И лишь Стрелок ничуть не изменился и, как обычно, недвижно стоял на своем месте между входными дверями, помигивая зеленой лампочкой.

– Не надоело стоять? – спрашивал Стрелка Кир.

– Никак нет.

– Ну и дурак.

– Так точно.

На второй день рождения в одиннадцатом году нам не досталось конфитюра.

– Кончился, – объяснил Умник, понурившись. – Остальные запасы тоже не безграничны. Необходимо экономить.

С этого дня мы стали недоедать. Рухлядь пыталась Умника уговорить, чтобы не урезал порции. Она даже затопала на него ножищами так, что задребезжали заплаты на окнах, которые нашлепал по стенам Тупица. Умник, конечно, на топот с дребезгом никакого внимания не обратил. Теперь нам с Киром доставалось по банке тушенки в день вместо обычных трех банок на двоих, и, укладываясь спать, мы мечтали, чтобы Умник окочурился.

Он не окочурился. Вместо него окочурилась Рухлядь.

– Вы уже почти взрослые, деточки, – однажды сказала она. – Вам больше не нужна нянька.

– Нянька? – переспросил я.

– Да, больничная нянька, сиделка и санитарка. Мои функции закончились, деточки, и это хорошо, потому что я теперь могу уйти на покой.

– Как это на покой? – До меня вдруг дошло, что она сказала, я вскинулся на кровати. – Почему? Ты что же… ты… уходишь от нас?

– Ухожу, – грустно сказала, улыбаясь до ушей, Рухлядь. – Ночью Тупица меня отключит. У меня слабые батареи, деточки. У нас у всех слабые, но на какое-то время Умнику их еще хватит, когда у него выйдут из строя свои.

Мне стало плохо. Так плохо, как только бывает. Я разревелся, а на соседней кровати захлюпал носом Кир.

– Не уходи! Пожалуйста! Не бросай нас! – взмолился я и вдруг добавил вычитанное в книге Самого Главврача и так и не понятое до конца слово: – Мама…

Рухлядь охнула, затем, гремя по полу железными ножищами, попятилась. Повернулась и грузно, косолапо заковыляла прочь.

* * *

– Садитесь, дети.

Мы с Киром переглянулись. Умник был на себя не похож. Он вообще сильно сдал с тех пор, как демонтировал Тупицу. Теперь он передвигался по Центру медленно, с натугой, будто собирался сделать шаг-другой и окочуриться.

Мы уселись напротив него на обшарпанные кривые стулья, которые Тупица сделал для нас когда-то, изничтожив две свободных кровати.

– Слушайте меня внимательно, дети, и не перебивайте, я долго готовил для вас слова, – сказал Умник.

Меня пробрала дрожь: он говорил не своим, скрипучим и лязгающим, а другим, сочным и звучным голосом. Это словно был не он, не Умник, который сказал бы «перебивать запрещено».

– Не бойтесь, дети, Тупица перед тем, как я его демонтировал, установил мне речевой блок Рухляди, – объяснил Умник. – Я попросил его, специально для этого разговора. Итак, вам по тринадцать с половиной лет. Мы не успели вырастить вас. Ресурсы закончились, прежде чем вы стали взрослыми. Теперь запоминайте. Вы останетесь здесь, пока жив Стрелок. Он – ваша последняя опора, и он подключен к генератору напрямую. Берегите его: пока жив Стрелок, с вами ничего не случится. Его надо каждый день смазывать и протирать ветошью, очень тщательно, так, как это делал Тупица. Когда же Стрелок умрет…

– А ты? – требовательно прервал Кир. – Ты тоже умрешь?

– Я обесточу себя сегодня ночью.

Мы с Киром вновь переглянулись. Наконец-то произойдет то, о чем мы мечтали: ненавистный Умник собрался окочуриться. Меня вдруг заколотило, мне вовсе не было радостно, мне… мне стало страшно, отчаянно страшно, словно это не Умник ночью окочурится, а Кир или я. Или мы вместе.

– Постарайтесь меня не перебивать, – снова попросил Умник. – Так вот, когда Стрелок перестанет функционировать, но не раньше, вы заберете пищу, столько, сколько сможете унести, и выйдете из Центра наружу, в город. Чем позже это случится, тем лучше, дети. Потому что, чем старше вы будете, тем больше у вас шансов.

– Каких шансов? – заорал на Умника я. – О чем ты говоришь?

– О шансах выжить. Для этого вам надо найти место, подобное нашему Центру. Уцелевшее при ядерной бомбардировке, с автономным источником энергии внутри. Я не знаю, что будет потом. Я, по сути, вообще ничего не знаю. Возможно, остались еще на Земле люди, выжившие в Третьей мировой. А вероятнее всего, что людей уже нет. Тупица не видел никаких следов человеческой деятельности. Он уходил далеко от Центра, когда еще у него были сильные батареи. Так или иначе, вы должны выжить. Найти укрытие и дождаться, когда станете взрослыми. Тогда вам, возможно, удастся решить, что делать дальше.

– Я ничего не понял, – ошарашенно пролепетал Кир. – Почему мы должны ждать? Почему ты не скажешь нам все прямо сейчас?

– Потому что вы не поймете, – голосом Рухляди ответил Умник. – А я не смогу объяснить. Я – робот. Простой лаборант, мой интеллект и раньше никуда не годился, а сейчас износился вовсе. Мне нечего больше сказать вам, дети. Я даже не могу научить вас стрелять, потому что не умею сам. И Стрелок не может, потому что не умеет учить. Я лишь надеюсь, что вам повезет. Тогда пройдут годы, и вы поймете все сами. Я очень надеюсь на это. Потому что если вам не повезет… – Он внезапно осекся и замолчал.

– Тогда что? – выдохнул Кир.

– Тогда получится, что прав был Тупица, и мы с ним и с Рухлядью преступники. Убийцы, не сохранившие сто восемнадцать человеческих жизней и не уберегшие последние две.

* * *

Однажды утром Стрелок не ответил на вопрос, не надоело ли ему стоять. Зеленая лампочка на его острой, утопленной в плечи башке мигала еще пару дней, потом потухла.

Мы с Киром затолкали в простыню с лямками, которую Рухлядь пошила для нас и которую называла рюкзаком, двадцать банок тушенки. Последние дни мы почти не разговаривали друг с другом. Нам обоим было отчаянно страшно, и почему-то признаваться в этом вслух не хотелось.

– Пора, – сказал Кир, затянув на рюкзаке тесьму.

– Постой. – Я медлил, мне почему-то казалось, что мы забыли что-то очень важное, хотя забывать нам было и нечего. Минуту спустя я понял, что именно. – Простимся, – предложил я. – Они прощались с нами, теперь наша очередь.

Мы спустились в Банк. В темноте, к которой привыкли, пробрались по узкому коридору в заставленную всяким ненужным хламом комнату, которую Тупица называл генераторной. Железяки сидели рядом, оба неподвижные, неживые. Голова Умника покоилась у Рухляди на коленях.

– Если нам повезет, – сказал я, давясь перехватившим горло спазмом, – мы вернемся. Прощайте.

Мы поднялись по лестнице наверх, и Кир отжал тяжелый черный засов, запирающий наружную дверь, так, как это делал Тупица, выбираясь на разведку. Дверь лязгнула, я надавил плечом, и она – отворилась.

* * *

Все, все оказалось не таким, как мы воображали, когда читали книгу Самого Главврача. Не было никакого неба и лампы-солнца на нем. А было над головами что-то сплошное, темно-серое, бугристое и неживое. Оно двигалось, серые кляксы наползали друг на друга, сминались, сдавливались, а потом вдруг сверху упали водяные капли, и что-то засверкало вдали, загрохотало, а капли превратились в струи, и они обрушились на нас, нещадно колотя по лицам, по спинам, по плечам…

– Дождь, – вспомнил я, когда струи иссякли. – Вот он, значит, какой.

Насквозь промокшие и перепуганные, мы двинулись от Центра прочь. Города тоже не было. Не было ни домов, ни дорог, ни деревьев, а были вокруг нас уродливые, искореженные развалины, и тянулись эти развалины куда хватал глаз.

Мы пробирались по ним и удивлялись, как здесь мог передвигаться нескладный неуклюжий Тупица. Мы шли и шли, перелезая, огибая, проползая, карабкаясь. Центр быстро исчез из виду, и стало особенно тоскливо от того, что возвращаться уже некуда. Мы продолжали идти, пока не стемнело. Тогда мы забились между двумя вывороченными из земли стенами и, прижавшись друг к другу, попытались уснуть. Нам это почти удалось: я уже начал задремывать, когда издалека донесся протяжный и жуткий вой.

Никогда мне не было так страшно, как в эту ночь. Вой то приближался, то удалялся, усиливался, потом стихал и нарастал вновь. А когда начало светать, взвыли совсем рядом, злобно, отчаянно. Секунду спустя вой сменился на визг, пронзительный и истошный. Еще через мгновение визг оборвался, и мы услышали фырканье и чавканье, словно кто-то, давясь, жадно запихивал в рот пищу.

– Крысобаки, – прошептал Кир, когда стало светло и чавканье, наконец, прекратилось. – Или трупоеды.

Мы выбрались из ночного убежища и вскоре увидели то, что осталось от вражины. Не знаю, была ли то крысобака или трупоед, но меня мгновенно стошнило – ничего более отвратительного и гадкого я не видал.

Мы кружили в развалинах еще три дня, не зная куда идем и не соображая зачем. Едва начинало темнеть, мы забирались в самую гущу искореженных, гнутых обломков и, прижимаясь друг к другу, коротали ночь. Вой не смолкал, он проникал в нас, терзал нас, преследовал, он становился частью нас, и мы понимали, что будет, если вражины нас найдут.

Ничего даже отдаленно похожего на наш Центр мы не нашли, но на четвертое утро небо вместо уже привычного серого стало вдруг синим. Прямо по ходу, слепя глаза, медленно выползло из-за развалин солнце. Оно оказалось больше, ярче и жарче всякой лампы, оно высушило на нас одежду, и под его ласковыми лучами страх впервые нас отпустил.

Когда солнце оказалось прямо над нами, мы заметили, что по левую руку развалины стали выше. Мы бросились туда, и вскоре развалины поредели, а пробираться между выворотнями стало легче и быстрее. На следующее утро мы увидели первый дом. Он был приземистым и кривым, но это был именно дом, такой, каким мы представляли его: двухэтажный, с настежь распахнутой входной дверью и темными провалами окон. За ним стоял другой, а дальше еще и еще.

Мы принялись заходить в двери и забираться в окна. Внутри домов оказались те же самые развалины. Разбитые, в трещинах стены, обвалившиеся потолки, сгнившие полы и множество неживых и незнакомых предметов.

В одном из домов, сохранившемся лучше других, мы решили заночевать. Мы совершили ошибку. Ночью вражины настигли нас.

* * *

Много лет прошло, прежде чем пережитое перестало мучить меня в ночных кошмарах. И прежде чем я прекратил навязчиво думать над тем, почему погиб растерзанный вражинами Кир, а уцелел я. Сотни, тысячи раз я бросался во сне из окна второго этажа, провожаемый отчаянным предсмертным криком моего брата, который выпрыгнуть не успел. Я, живой, мчался по залитой мертвенным лунным светом дороге между домами, а за моей спиной умирал растерзанный крысобаками Кир.

Стая уже настигала меня, головной крысопес был уже в двадцати шагах, когда за спиной вдруг грохнуло и полыхнул огонь. Я обернулся на бегу, споткнулся и полетел на дорогу лицом вниз, но успел увидеть, как вздыбился и исчез в пламени вожак и как с визгом рассыпались по сторонам остальные.

– Хозяин, – услышал я надтреснутый отрывистый голос. – Хозяин.

Его звали Тим, этого здоровенного, как два Тупицы, железного дурня. Тим нес меня на плечах, без устали причитая: «Хозяин, ты в порядке, Хозяин?» – и так без конца. Он был роботом-обходчиком в подземельях, которые назывались шахтами метро, а стал охотником на вражин при упрятанном глубоко под городом убежище. В это убежище Тим меня и принес. Там было все: автономные генераторы и оружие, провиант и водопровод, библиотека и компьютерный зал. Еще там были роботы, множество роботов, наладчиков и обходчиков, грузчиков и кладовщиков, строителей и ремонтников. Там был даже очень умный робот-менеджер, который распоряжался остальными. Там не было только людей, погибших в одночасье вскоре после бактериологической атаки.

Я провел в убежище без малого пять лет. Новые железяки называли меня Хозяином, ухаживали за мной, кормили лакомствами и учили. А потом я учился сам – всему, что должен знать каждый цивилизованный человек. Пускай этот цивилизованный человек и последний из людей на Земле.

Я узнал, что такое ядерная и бактериологическая атаки. Я уразумел, что означают слова «женщина», «зачатие», «зародыш», «выкидыш» и «аборт». Я понял, что такое день рождения и почему у меня он дважды в году. Я повзрослел. И, повзрослев, осознал, что мне теперь делать.

Мы нашли его, когда мне шел девятнадцатый год. Полуразрушенное кособокое здание, которое когда-то называлось Медицинским центром. Такое же, как то, в котором рос я.

* * *

У меня двести шестнадцать детей. Сто три мальчика, остальные девочки. У них, у каждого, два дня рождения в году. Первый мы празднуем в тот день, когда я инициировал генетический сейф – инкубатор, в котором хранились оплодотворенные яйцеклетки. И второй – когда моих детей извлекли из этого инкубатора на свет.

Я проделал то, до чего девятнадцать лет назад додумался примитивный робот-лаборант с пренебрежительным именем Умник. Но, в отличие от него, ремонтника Тупицы и больничной сиделки Рухляди, я знал, как следует кормить, лечить и выхаживать человеческих детей.

Мои железяки отремонтировали и запустили гидроэлектростанцию. Изгнали из города трупоедов, истребили крысобак и приручили щенков. Когда мои дети подрастут, мы отстроим дома, в которых пристало жить цивилизованным людям. Мы восстановим технику и начнем жизнь по новой.

* * *

Я вернулся, когда моим детям сравнялось четырнадцать. Осторожно ступая, спустился по лестнице вниз, туда, где тридцать три года назад находился уцелевший в бомбардировке генетический банк. По узкому коридору пробрался в генераторную. Долго молча смотрел на то, что осталось от давших мне жизнь механических существ. Затем опустился перед ними на колени.

– Это Рэм, – сказал я. – Здравствуй, мама. Здравствуй, отец.

 

Сидеть рожденный

Костян проснулся от звука радио, которое Батон врубил на полную громкость. Как обычно, по утрам передавали гимнастику. «Раз пошли на дело я и Рабинович, – надрывно хрипел знаменитый голос Жоры Жиганчика. – Рабинович выпить захотел…»

– По зоне подъем! – жизнерадостно проорал, нарисовавшись на пороге, Батон. В честь торжественного дня он сбрил трехдневную щетину и даже напялил парадный клифт. – Ну что, оголец, ноги в руки, похлебал баланду и на дело. Про дело не забыл часом?

– Не забыл, батя, – сказал Костян. Забудешь тут. Сегодня у него самый важный день в жизни, так же как у всех его одноклассников. Школа закончена, предстоит пройти выпускную комиссию, от приговора которой зависит, как сложится дальнейшая жизнь.

– Молоток, – одобрил Батон. – Ты уж смотри, не опозорь отца родного, в натуре. Говорят, сам Пахан у вас основной зачет принимать будет. А он меня еще с сыктывкарской кичи знает.

– Выше пупка не прыгнешь, – процитировал Костян аксиому из курса обществоведения для учащихся пятых классов. – Штымп предполагает, а кум располагает.

«Гоп-стоп, Зоя, – сменил репертуар Жора Жиганчик. – Выходим мы из-за угла…» Гимнастика закончилась, начиналась передача «С добрым утром».

* * *

По пути в школу Костян забежал за Веркой. Самая красивая среди выпускниц, она считалась его девушкой вот уже третий год. Желающих отбить Верку хватало, но все попытки жестко пресекались Костяном, авторитет которого как непревзойденного кулачного бойца был широко известен и в школе, и за ее пределами. Пожениться, как только позволят обстоятельства, Костян с Веркой договорились уже давно.

– Дождешься? – спросил Костян. Вопрос был традиционный и задавался неоднократно.

– Сукой буду, – в тех же традициях ответила Верка. – А может, мы и выйдем одновременно, тогда и ждать не придется.

– Это вряд ли, – со знанием дела сказал Костян. – Не бывает такого, чтобы одновременно. У марух другие срока.

* * *

Первыми по списку шли врачи. Костяна раздели, ощупали, измерили и просветили лучами. Наконец, разбитного вида медсестра втолкнула его в комнату, где за столом, закинув на него ноги, сидели двое в белых халатах.

– Так-с, – сказал тот, что помоложе, – со здоровьем пофартило тебе, чушкарек. Мы с коллегой будем рекомендовать для тебя, пожалуй, восьмеричок. Да, определенно на восьмеричок ты потянешь, падлой буду.

На правом запястье у него красовались два наколотых круга и полукруг, на левом – круг и две палки.

«Двенадцать с половиной лет лепила отмотал, – привычно определил Костян, – из которых семь использовал».

– А я меркую – пускай сразу десятку хватает, – сказал тот, что постарше, и сплюнул под стол. – Лошачина здоровый, сдюжит. Я по сравнению с ним был хилок, и то на десятку подписали.

Два круга на правом запястье не давали повода усомниться в его словах, но на левом также обнаружились круг и три палки.

«Не жилец, – сочувственно подумал Костян, – два года даже на нанесение с причинением средней тяжести не хватит. Если не возьмет новый срок, в любой момент сыграть жмура может».

– А нехай его будет десять, – легко согласился молодой. – Вопросы есть?

– А… – начал Костян.

– Вопросы куму задавать будешь, – прервал кандидат в покойники. – Свободен.

* * *

Следующим был социолог. Дородный дядька в очках, с золотой фиксой во рту и тремя полными кругами на правой против четырех палок на левой.

«Фартовый и в авторитете, – уважительно прикинул Костян. – Такой фуфло толкать не будет».

– Ну что, баклан, – резюмировал фиксатый, ознакомившись с заключением врачебной комиссии. – Червончик тебе светит. Сам-то как думаешь, потянешь?

– Да вообще многовато для первой-то ходки, – сказал Костян. – У меня старший братан червонец мотает, малявы шлет, что лишку взял. А сеструха на пятерку только подписалась, и ништяк, если условно-досрочное дадут, скоро откинется, дома будет.

– Так она же маруха, им проще, пятерика многим за глаза хватает, о второй ходке и думать не надо. А брательник твой, сразу видать, правильный пацан, конкретный. Ну ладно, давай протренди мне про законы нашего опчества. Как ты меркуешь, с каких дел тебе, голубю молодому да шизокрылому, баланду положено смолоду хлебать, а не марухам под подолы лазить.

Социология и право всегда были у Костяна любимыми предметами в школе. На эти темы он был готов рассуждать сколько угодно.

– Отмотать срок за дело, на которое еще не пошел, согласно Конституции, есть почетное право каждого члена общества, – начал он привычно, – а также членки.

– Опчества, – поправил экзаменатор.

– Да, опчества. Когда сдаешься по делу, которого на тебе еще нет, мусора и следаки обязаны квалифицировать это как явку с повинной, сотрудничество со следствием и полное чистосердечное. Поэтому и срок за такое дело вешают в три раза меньше, чем если бы повязали на горячем. Откинувшись, отмотавший срок получает социальный статус, соответствующий его потенциалу, исчисляющемуся в неиспользованных годах. Имея в загашнике от восьми и выше, член опчества практически полностью социально защищен, членкам обычно за глаза хватает пятерика.

– Складно трендишь, – похвалил социолог, – но вызубрить всю эту тряхомудь любой отморозок может. Ты мне на примерах поясни, как те, у кого кочан на плечах есть, свой потенциал используют.

– Есть два способа делать гешефт с потенциала – пассивный и активный.

– Ша, мы не в петушином бараке, ты своими словами давай.

– Ну, во-первых, если у тебя пятерик в загашнике есть, он уже кроет убийство со смягчающими. Восьмерика достаточно на убийство в корыстных целях, а десятерика даже на с отягчающими в состоянии алкогольного или наркотического. Поэтому хрен к такому кто прицепится, можно спокойно понты кидать и не думать, что тебе оборотку включат.

– Так, хорошо, давай гони дальше.

– Во-вторых, можно дела делать. Ну, тут зависит, у кого какая масть. Можно на скок идти, можно магазин помыть, да мало ли что сделать можно, когда за душой живая десяточка имеется.

Социолог сыпанул горсть белого порошка себе на ладонь, вдохнул правой ноздрей, потом левой, закатил глаза, затем фыркнул, рыгнул и сказал:

– Хороший приход, однако. Ну, со знаниями у тебя нормалек, кентуха. В общем, зачет ставлю.

* * *

Теперь предстояло главное испытание. Если два предыдущих заключения подпишет авторитет, собеседование с юристом превратится в простую формальность. Трижды сплюнув на фарт, Костян, как предписывала традиция, пнул ногой дверь, на которой косо висела табличка «ВАМ СЮДА УРКИ», и вошел.

В центре комнаты, на диване, уперев в колени костяшки пальцев и расставив локти, по-татарски сидел обтерханный, доходной старичок. На правом запястье у него были наколоты пять наезжающих друг на друга кругов, левое запястье оставалось девственно-чистым.

«Идейный в законе, – понял Костян. – Наверное, и есть тот Пахан, о котором говорил утром Батон».

За спиной авторитета толпилась пристяжь. Парень с массивной, выдающейся, как у обезьяны, челюстью наклонился к сидящему и зашептал тому на ухо.

– Да, помню твоего батьку, – подал голос старичок, – козырный был жулик. Но, как известно, бывает, что яблоко от яблоньки… Поспрашивай его, Мартын, посмотрим, чем пацан дышит.

– Если кину хрен на спину, будешь соколом летать? – вызверился обезьяноподобный.

То была одна из множества лагерных заморочек, правильного ответа на которую Костян не знал. Но не ответить было нельзя, а значит, предстояло выкручиваться.

– Сидеть рожденный летать не может, – нашелся он после короткой паузы.

Старичок осклабился. Видно было, что ответ понравился.

– А в крытках и на зонах как жить думаешь? – продолжил опрос Мартын.

– Закон соблюдать буду по-любому, а жить – как опчество определит.

– Про мусоров что скажешь?

– С мусорами никаких дел, под кума танцевать не буду, чтоб я был последней падлой, пусть меня попишут, – отбарабанил Костян традиционно-ритуальную фразу.

– Ну что ж. – Пахан закурил, выдохнул дым и зажмурился. Запахло анашой. – Я меркую – этот пацан блатной в доску. Свойский пацан. Наш.

* * *

Выйдя из экзаменационной с криво намалеванной поперек свидетельства об окончании школы надписью «ЗАЧОТ», Костян отправился в туалет перекурить. Там царило оживление.

«Шаланды полные фекалий», – на удивление к месту хрипел из магнитофона голос вездесущего Жиганчика. Под пение пацаны дымили, травили байки и делились новостями.

– А Верку-то, Верку, – размахивая руками, тараторил Мишка Косой, – Пахан зарубил. Я как раз под дверью стоял, кое-что слышал. Она ему: «Иди ты, старый козел», – так и сказала. А он: «Ах так, мол, а ну пошла отсюда на хрен, курва…»

– Что ты гонишь. – Костян схватил Косого за грудки и с размаху припечатал об стену. – Ты что метешь, гад?

– Костян, падлой буду, все так и было, – брызгая слюной, оправдывался Мишка. – Что я, за базар не отвечаю, что ли, в натуре…

* * *

Зареванную Верку Костян нашел на лавке под березой с вырезанной вдоль ствола надписью: «Век свободы не видать, директриса школы –». Конец надписи был замалеван краской в воспитательных целях.

– Все, Костенька, – давясь слезами, сказала Верка. – Он мне: «А ну, шалашовка, покажи братве, что у тебя под юбкой», – и потом еще всякое. Ну хорошо, пусть он так пробивает, на понт берет, но я как услышала, так… В общем, все ему и сказала. Что же делать теперь, пропала я, как жить-то дальше? Одна дорога осталась – в ментовскую секретуткой, бумажки к делам подшивать. Кому я теперь нужна такая?

– Как кому, ты мне нужна, поняла, мне. – Костян схватил девушку за плечи и поднял с лавки. – Ты что же, Верунчик? Мы же с тобой… У нас же все уже… Я обязательно выйду, ты дождешься меня, мы поженимся, моего потенциала хватит на двоих.

– Да о чем ты говоришь, Костя. Забыл, что сотрудники правоохранительных органов не имеют права заключать браки вне своего круга? А мне теперь только туда и дорога – в органы эти проклятые.

– Подожди. – Костян на мгновение прижал Верку к себе, затем отпустил. – Стой здесь и не уходи никуда.

* * *

Расталкивая выпускников, Костян взлетел по лестнице на третий этаж. Здесь те, кому осталось пройти последний зачет, толпились перед дверью с размашистой надписью «СУКИ» вверху. Сноровисто нанесенные масляной краской буквы не успели еще просохнуть. Внизу, выполненная той же рукой, дверь украшала надпись «КАЗЛЫ». Из этой двери как раз выходил очередной счастливый обладатель первого срока. Оттолкнув парня, собирающегося пройти следующим, Костян прорвался в помещение.

За столом сидел немолодой усатый мужик в форме капитана милиции. Другой, в форме сержанта, занимал табурет от него справа.

– А, – сказал сержант, поднимая глаза на вошедшего. – Знакомые все лица. Константин, если не ошибаюсь, он же Костян. Блестящие задатки у парня, товарищ капитан: драки, хулиганство – все как положено. Будущий видный член общества. Небось десяточку подписал, а? Ну давай сюда свои бумажки, подшивать будем.

Костян вытащил из кармана аттестат и разорвал его.

– Это что еще значит? – привстал из-за стола капитан. – Ты свои понты до зоны оставь, беспредельничать там будешь.

– П-прошу п-пппринять, – слова давались Костяну с трудом, их приходилось выталкивать изо рта, – м-меня, – а, черт, проклятые слова… Он запнулся, перевел дух и как в омут головой выпалил: – Прошу принять меня в ряды народной милиции. Все.

– А ты отдаешь себе отчет, куда просишься? – после минутной паузы спросил капитан. – Ты знаешь, что такое милиция в нашем обществе? Тебе известно, каково это – быть изгоем? Когда все поголовно по другую сторону баррикад и тебя ненавидят, когда ты делаешь работу для неприкасаемых. Когда преступление – норма, и тебя терпят только потому, что должен быть кто-то, осуществляющий контроль за соблюдением законности. Даже если сама законность базируется на преступлении.

– Да, – сказал Костян, – думаю, что представляю.

– Так в чем же дело, парень? Обратной дороги ведь у тебя не будет. Подожди, я, кажется, понимаю, ты хочешь сделать этот шаг из принципа, да? Хочешь доказать самому себе, что ты крутой. Так вот…

– Нет, – ответил Костян, – нет, я иду на это потому… – Краска бросилась ему в лицо. – Я делаю это, просто я… – Он сжал кулаки и вдруг закричал, не закричал даже, заорал что есть силы: – Слышишь, ты, мусор! Я иду на это по любви…

 

Придурок

Нет ничего хуже, чем продрать утром глаза не оттого, что пора, а оттого, что стреляют. А постреливают у нас частенько. И никогда не знаешь, папашка ли в стельку упился и теперь палит по белкам, прискакал ли с соседнего ранчо Безголовый Джим Тернер, которого хлебом не корми, дай пошуметь, или дочка его, тощая Линда, отваживает очередного ухажера.

Но я вам так скажу: папашка под мухой и Безголовый олух с ранчо Литтл-дог – это полбеды. Даже худосочная Линда, у которой нрав, что у необъезженной кобылы, еще не беда. А беда, если накатила из Кактусовой пустоши банда Костлявого Бада Покера. Если грабанули парни ночным временем лавку или салун и теперь возвращаются восвояси, а шериф Джо, у которого команда почище банды Костлявого будет, их преследует. Беда это потому, что на Кактусовую пустошь путь всего один, и проходит он ровнехонько через Чертов перевал. А там, на склонах, братья мои старшие, ковбои недоделанные, выпасают стадо. И, как пальбу услышат, обязательно ввяжутся, все трое. И, глядишь, новые холмики на семейном кладбище появятся, аккурат между тем, под которым лежит мама, и теми двумя, под которыми – Гарри и Пит.

Шестеро нас было, погодков. А осталось лишь четверо, если меня считать, хотя меня считать не каждый станет. Чего, говорят, придурка за человека считать, разве что только за половину. Придурок – он придурок и есть.

В это утро пальба началась, едва петухи пропели. Я скатился с кровати и, путаясь в ночной сорочке, на четвереньках попылил к окну. Это папашка мой разудалый выдернул бы из-под подушки два кольта да и засадил на звук, а после разбирался бы, чего стреляли. Или Грег, старший из оставшихся братьев, он вообще вылитый папашка, разве что с девками меньше путается. Да и остальные двое труса праздновать бы не стали. А я вот честно скажу – боюсь, что меня пристрелят. Ну да мне простительно, что с придурка взять: мало того что на башку слабак, так еще и слабак по жизни.

В общем, не успел я до окна добраться, как дверь входная отворилась. Да не просто отворилась, а от такого пинка, что позавидовал бы наш саврасый, которому как кого лягнуть, так равных в округе нету.

Я уже и с жизнью прощаться начал, однако обошлось.

– Том, ты дома, сынок? – от двери орут. Голосом, от которого кони шарахаются. Такой голос только у одного человека на всю округу – у горлопанистого шерифа Джо. Я иногда думаю, что его в шерифы за голос и произвели, больше-то все равно не за что.

– Дома, – говорю, – мистер, где мне быть-то. А что шумели, никак случилось чего?

Тут вслед за шерифом вся его команда вваливается – семь рыл в полной боевой сбруе и при пушках, а дышат так, будто каждого миль пятнадцать галопом гоняли да еще кнутом подбадривали, чтобы шибче копыта переставлял.

– Случилось, сынок, – шериф Джо отвечает. – Случилось. Беги, отпирай конюшню, Том, мы лошадей возьмем, наши запалились уже, мы их здесь оставим.

– Не могу, – говорю, – господин шериф. Папашка меня застрелит, как вернется, если коней отдам.

Тут шериф подходит ко мне, руку на плечо кладет и говорит:

– Времени у нас нет, сынок. Отпирай конюшню. Не станет отец на тебя серчать, он больше ни на кого уже серчать не станет. Убили твоего отца, Том, застрелили три часа тому назад, когда салун грабили. Сам Костлявый Бад и пристрелил, говорят. И не только его, много народу побили: там, в салуне, крупная игра шла, большой куш Костлявый взял. Не догоним – уйдет банда в Кактусовую пустошь, там ее уже не достать.

* * *

На похороны вся округа съехалась. Стоял я под проливным дождем рядом с Линдой из Литтл-дог и под монотонное бормотание пастора Смита все гадал, почему она не плачет. Так ни одной слезинки и не обронила, пока в могилы одного за другим опускали отцов наших, а за ними и братьев.

Там, на склоне холма, за которым Чертов перевал начинается, и сложили они головы. Три моих брата и оба Линдиных вместе с ними. Стада рядом паслись: наше по восточную сторону от Кривой тропы, что к Чертову перевалу ведет, а их – по западную. Так оба стада за перевал и угнали. Шериф Джо говорит, что простить себе не может, на считаные минуты опоздали всего, на склоне могли бы всех снять, а как к перевалу рванули, встретили их оттуда огнем, едва сами уцелели. А еще он говорит, что после такого дела уйдет из наших краев Костлявый Бад. Стада продаст перекупщикам по дешевке и уйдет. Вместе с теми деньгами, что в салуне взяли, банде теперь надолго хватит.

– Но ты не отчаивайся, Том, сынок, – шериф еще сказал. – И ты, дочка. С голоду вам, сиротам, умереть не дадим. За ранчо ваши неплохие деньги выручить можно, даже без скотины. Земля нынче в цене, найдем покупателей, сейчас людей с деньгами много. Поедете в Хьюстон или даже в Даллас, там к какому-никакому делу пристроитесь. Жить-то надо, ребятки, всем надо, даже полным сиротам.

Сиротам… Только после его слов я осознал, что теперь сирота. И Линда Тернер тоже. Отца ее, Безголового Джима Тернера, вместе с моим в салуне угрохали. А мать умерла, когда ее рожала, так же как моя, когда рожала меня.

* * *

– Что делать-то теперь будешь, Том? – Линда спросила, когда все закончилось и соседи разъехались по своим ранчо. – Ты уже думал над тем, как будешь его искать?

– Кого искать? – не понял я. – Зачем?

– Тебе следовало родиться женщиной, Том, – сказала Линда. – А мне – мужчиной. Господь Бог ошибся, когда поступил с нами наоборот. Так ты что же, не станешь его искать?

– Да кого искать-то?

– Бада Покера. Так и позволишь ему уйти в Мексику прогуливать жизни твоей родни?

– Ты, наверное, считаешь, что я теперь должен отправиться вслед за остальными? «Искать Бада Покера», – передразнил я Линду. – Мне? Даже, допустим, найду я его. Что дальше? Он меня пристрелит как муху, походя. А не он, так его парни. И какой в этом смысл?

– Тебя не зря прозвали придурком, Том. Смысл ищешь… Я была неправа, когда сказала, что тебе не следовало рождаться мужчиной в семье ковбоя. Тебе вообще не следовало рождаться. Такие, как ты, не имеют права жить. Ты сам-то не чувствуешь, какая произошла несправедливость, Том? Семь человек убиты, отчаянные, храбрые парни. Они не стали бы искать смысл на твоем месте. Они и жить бы не стали, не отомстив. А ты вот живешь, Том. И будешь еще, наверное, долго жить. Кому ты нужен, таких, как ты, даже смерть не берет, на тебя и пулю тратить не станут.

Это она верно сказала. Никому не нужен. С детства. Придурок, что с меня взять. Я к семнадцати годам на лошади-то ездить не научился. Так, на кляче разве что старой могу. И стрелять не умею, меня от пороховой гари тошнит, и голова кружиться начинает. Плаваю как топор, бегаю как поросая свинья, летом меня знобит, зимой – в жар кидает. А главное – люди говорят, что глаз у меня дурной. И язык под стать глазу – мелет неведомо что. Я поначалу не верил, а потом и сам призадумался. А затем и уверился. В том, что вижу всякие вещи, которые случиться должны. Не глазами, сам не пойму чем, но вот вижу, и все.

Мне еще и тринадцати не сравнялось, когда выменял себе Рыжий Боб Хансен скакового жеребца. Полгода его торговал у лошадника, всю кровь у того выпил, наконец уломал. Красавец-жеребец был, Боб на нем к нам и прискакал с папашкой-покойником приобретение обмывать. А я посмотрел на коня вскользь, да и говорю:

– Не жилец жеребец-то. И недели не пройдет, как Богу душу отдаст.

Рыжий Хансен аж поперхнулся, когда услышал. А как уехал, отец меня выпорол и велел язык поганый на привязи держать, чтобы, дескать, не позорить семью перед приличными людьми.

Недели не прошло, как споткнулся под Бобом жеребец на горной тропе да и сиганул в пропасть, хорошо, Хансен в последнюю секунду соскочить успел.

Затем на свадьбе у Питерсонов сказал я старому Геку Питерсону, что нехорошую невесту себе его младшенький подобрал.

– На передок, мне сдается, слаба, – сказал я Геку и едва в штаны не навалил, когда тот схватился за кольт.

Элли Питерсон сбежала с заезжим цыганом через полгода после свадьбы.

Затем много чего еще было. И Длинный Джек Мур за одну ночь проиграл свое ранчо в покер, после того как я сказал, что ему лучше за карты в ту ночь не садиться. И половина стада у Носатого Абрахама Коэна зимой издохла, а я ему еще летом говорил, что надо бы продать коровенок скупщикам, пока приличную цену давали. И Дебора, дочка Рябого Мика Джонсона, обе ноги сломала, когда отцу помогала крышу править, а я ведь говорил: не лезь на крышу, Дебора, ногами по земле ходить надо. И много чего еще. В конце концов от меня люди шарахаться начали да так и прозвали придурком. Отец покойный даже пороть меня перестал, хотя братьев до совершеннолетия каждого плетью нещадно учил. А на меня рукой махнул – неисправим ты, Том, сказал, прогнал бы я тебя из дома прочь. Не могу – через тебя мать твоя смерть приняла, когда рожала, в ее память лишь и кормлю тебя, дармоеда…

– Дерьмо ты, Том, – сказала Линда мне на прощание. – Засохшее на солнце коровье дерьмо.

* * *

Трое суток прошло, а слова Линдины никак у меня из башки не шли. И вроде привык, что люди от меня шарахаются и придурком кличут, да и дерьмом, бывало, а вот от девчонки-ровесницы услышал, и проняло меня до самого нутра.

На четвертые сутки от осознания собственной никчемности я перестал спать, на пятые – есть. На седьмые сутки я был близок к тому, чтобы наложить на себя руки. На восьмые от этой идеи отказался.

Я вытащил из ветхого сундука папашкин старый кольт. На антресолях отыскал припрятанный туда одним из покойных братьев смит-и‑вессон. Распечатал коробки с патронами, рассовал их по карманам и двинулся на конюшню седлать Звезду. Это была единственная кобыла, на которой я с грехом пополам ездил, – дряхлая, ледащая, готовая в любую минуту откинуть копыта от старости. Через полчаса я покинул отцовский дом. Отъехал с полмили и оглянулся.

Когда-нибудь этот дом превратят в музей, подумал я. Прибьют мемориальную табличку «Здесь жил придурок, самый глазливый, черноротый и никчемный ковбой штата Техас».

Придурок, не умеющий стрелять, скакать, плавать, играть в азартные игры, пить виски и волочиться за юбками. Жить, и то не умеющий. Зато с дурным глазом и болтливым грязным языком. Придурок, решивший стать кровавым мстителем под конец жизни. Каковой конец, безусловно, вскорости и наступит.

* * *

Бедолага Звезда околела, не добравшись всего пару сотен футов до вершины Чертова перевала. Наверное, это обстоятельство временно продлило мне жизнь, потому что иначе я наверняка сорвался бы вместе с лошадью с Кривой тропы и упокоился бы на дне пропасти либо по левую, либо по правую от этой тропы сторону. Впрочем, не вполне понимаю, как я не сорвался с нее и пеший.

Через перевал пробирался я большую часть дня. Потом тропа, наконец, расширилась и, втянувшись в узкое ущелье между холмами Западной гряды, пошла вниз. А я внезапно подумал, каково пришлось бедным коровам, которых бандиты Бада Покера по этой тропе гнали в спешке, да еще уходя от шерифской погони. Подумал – и явственно ощутил себя пускай и не крупным, и даже не рогатым, но уж точно скотом.

Ночевать я улегся под открытым небом и вскорости уже стучал зубами от холода. Проворочавшись с боку на бок еще с полчасика, я поднялся и, проклиная собственную несуразность, отправился куда глаза глядят. Точнее, куда не глядят, потому что в неверном ночном лунном свете разглядеть что-либо не представлялось возможным.

Когда начало светать, я впервые пожалел о том, что опрометчиво не запасся пищей в дорогу. К полудню я уже клял себя за это. К вечеру уразумел, что подохну с голоду. В довершение всего я понятия не имел, куда иду и даже откуда, – найти дорогу назад я уже был не в состоянии.

На следующее утро я сделал последний глоток из фляги и запустил ею в ближайший кактус. К этому моменту я едва волочил ноги. Дурацкие заткнутые за пояс пистолеты весили, наверное, под тонну каждый. Усевшись на землю, я отстегнул кобуру с кольтом и отправил ее вслед за флягой. Затем взялся за смит-и‑вессон. Неожиданно я подумал, что сдохнуть, ни разу в жизни не выстрелив, по крайней мере неразумно. Кое-как я зарядил пистолет и принялся наводить на кактус, на котором, зацепившись за колючки, болталась фляга. Руки ходили от холода ходуном, и в результате, плюнув на меткость, я открыл огонь. Кактус мне поразить так и не удалось. Зато удалось другое – я внезапно услышал ответный выстрел.

* * *

Оба молодчика выглядели в точности так, как я представлял себе бандитов, – с заросшими щетиной скуластыми, кирпичными от загара довольно гнусными рожами.

– Кто таков? – сдерживая коня и наводя на меня ствол, спросил тот, что помоложе.

– А какая вам разница, мистер? – вопросом на вопрос ответил я.

– И вправду нет разницы, – согласился тот, что постарше. – Давай-ка его укокаем.

– Подожди, Панчо, укокать успеем.

Молодой спрыгнул с коня, подошел и, стволом задрав мне подбородок, участливо спросил:

– Скажешь, кто ты и зачем здесь, или предпочитаешь проглотить пулю?

– Скажу, – отказался я от нежеланного угощения. – Меня зовут Том, мистер. И я здесь потому, что имею дело к Костлявому Баду Покеру.

Молодчики хором расхохотались.

– Дело к Костлявому Баду! – давясь от смеха, проговорил Панчо. – Нет, клянусь, я давненько так не веселился. С Костлявым Бадом лучше дел не иметь, парень, – отреготав, сказал он. – Те, кто имели до него дело, давно на небесах.

– Ладно, Панчо, посмеялись и будет, – сказал молодой. – Так какое у тебя к нему дело?

– Хочу сыграть с ним в покер, – выпалил я.

– В покер?! С Бадом?! – не поверил молодой. – Ты рехнулся, парень. И на что ты желаешь с ним сыграть?

– Это не ваше дело, мистер, – ответил я. – Мне играть, а не вам, значит, мне и предлагать ставку.

– Нет, Панчо, а парень определенно мне нравится, – сказал молодой. – Встречаются же в этой жизни такие придурки. Слышишь, как тебя, Том, ты знаешь, что ты – придурок? Настоящий.

– Знаю, – не стал отрицать я. – У меня и прозвище такое. Вы тоже можете называть меня придурком, мистер, меня все так зовут.

* * *

Костлявый Бад костлявым вовсе не был, а, напротив, оказался дородным детиной с вислыми подковообразными усами, достающими до двойного подбородка. Я сообразил, что прозвищем Бада наградили в честь самой смерти. Костлявая, несомненно, была ему если не сестрой, то невестой.

– На что же ты желаешь сыграть, щенок? – отдуваясь и щурясь на солнце, спросил Костлявый Бад. – И почему со мной? Ты, видать, не слыхал, что равных мне в эту игру в округе нет?

– Сыграть с вами для меня дело чести, – ответил я. – У меня есть что поставить. Вот бумаги, мистер, свидетельство о владении ранчо, все выправлено, как надо, и заверено законниками. За ранчо кто угодно выложит пять тысяч, мистер, а то и шесть, если продавать с умом.

– Ну, допустим, – кинув беглый взгляд на бумаги, сказал Бад. – Эй, Панчо, на, отнеси Эду, пускай проверит. Грамотей у нас один на всех, – объяснил Костлявый мне. – Если бумаги в порядке, будем играть. Так на какую же мою ставку ты рассчитываешь, сопляк?

– Меня устроят наличные, – скромно потупив глаза, сказал я.

Толпившиеся за спиной главаря бандиты дружно зареготали.

– Тихо, вы! – вскинул руку Костлявый Бад, и смех оборвался. – Ты в своем уме, парень, откуда у нас деньги? Будь у меня пять тонн наличности, я бы здесь не сидел.

– Мне казалось, деньги у вас водятся, мистер, – сказал я. – Что ж, на нет и суда нет. Тогда меня устроит другая ставка. Если вы проиграете, то будете стреляться со мной, один на один. И если я убью вас, ваши парни дадут мне коня и позволят уйти.

У Костлявого Бада отвалилась челюсть. Я глазом не успел моргнуть, как в его руке оказался кольт и хищно нацелился мне в переносицу.

Наступила пауза, и, пока она длилась, я вдруг понял, что мне совершенно не страшно. Не успел я этому удивиться, как Бад Покер шумно выдохнул и отвел пистолет в сторону.

– Ну, ты и гаденыш, – сказал Бад. В его голосе мне почудилось даже некоторое подобие уважения. – Эй, кто-нибудь, расстелите попону, тащите сюда колоду и фишки. Играем в холдем, щенок, ставки не ограничены, у кого кончатся фишки, тот проиграл. Тебя устраивает?

– Устраивает, – ответил я. – Пусть только кто-нибудь объяснит мне правила, мистер.

– Ты что же, и правил не знаешь? – изумился главарь.

– Не знаю, мистер. Я иногда смотрел, как отец играет на кухне с братьями. Комбинации помню, но какая из них какой старше и кому когда ставить – нет.

– Настоящий придурок, – объявил Бад Покер. – Эй, Эд, иди сюда. Нечего там проверять, у придурка бумаги наверняка в порядке, по его роже видно, что такой не надует. А пускай и не в порядке, это уже неважно. Возьми салфетку, Эд, распиши недоумку старшинство покерных комбинаций. Будешь стоять рядом, подсказывать сопляку, чья очередь ставить.

* * *

Половину своих фишек я проиграл за пять минут.

– Ты не играешь в покер, парень, – сказал Бад, сгребая очередной банк к себе. – Ты издеваешься над игрой. Тебе никогда не говорили, что нельзя играть слабые руки? Не переживай, это знание тебе не понадобится. Через пять минут ты будешь пустой, как карман салунного оборванца.

– Две сотни, – вместо ответа сказал я, бегло ознакомившись с пришедшими картами. Дама и тройка червей вместе смотрелись довольно приятно.

– Две и пять сверху. – Бад бросил семь фишек поверх моих двух.

– Отвечаю. – Я уравнял ставку.

Костлявый открыл флоп. Туз треф, десятка пик и четверка червей.

– Чек, – сказал я.

– Что, не подходит флоп? – усмехнулся в усы главарь. – Три сотни, щенок, немного, так, чтобы ты не сбежал.

Я помедлил и вдруг помимо собственной воли выпалил:

– Я выиграю этот пот, мистер. Отвечаю три.

– Ну-ну, выигрывай. – Костлявый Бад открыл карту терна. Пятерка бубен.

– Чек, – сказал я.

– Понятно, что чек. – Бад отсчитал и бросил в банк десять фишек. – Десять сотен, парень, как тебе это?

– Мне это нравится, мистер. Ва‑банк. – Я сгреб оставшиеся фишки и двинул их на середину.

– Отвечаю. – Бад быстро уравнял ставку и перевернул свои карты. – Что, спекся, щенок? Две пары. – Туз и десятка червей спарились с двумя старшими картами стола. – Что у тебя?

Я открыл свою руку. Присутствующие заржали.

– У тебя пустой лист, приятель. Ты можешь выиграть, если на ривере откроется двойка. Их в колоде четыре против сорока остальных карт. Эй, Эд, посчитай придурку его шансы.

– Десять из ста, – мгновенно ответил Эд.

– Откроется двойка, мистер, – сказал я. – Что ж вы медлите, вскрывайте ривер.

Под молчание присутствующих червовая двойка легла на превращенную в карточный стол лошадиную попону.

– Идиот, – выдохнул Бад Покер. – Ты что, знал, что поймаешь на ривере стрит? Знал, что откроется двойка, поганец?

– Чувствовал.

– Придурочный идиот.

Теперь фишек у нас вновь стало поровну. Я стасовал колоду и дал Баду подснять.

– Пять сотен, – сказал он, ознакомившись с пришедшими картами.

Я бросил взгляд на свои. Только что выручившая меня двойка червей теперь пришла мне в руку. С ней соседствовала вторая двойка, бубновая.

– Отвечаю пять, – сказал я и открыл флоп.

Король бубен, дама пик и двойка треф.

– Еще пять. – Бад бросил фишки в банк.

– Пять и десять.

– Что, пришла карта, приятель? – Бад изучающе уставился на меня. – Или, как обычно, пустой лист? Отвечаю.

Я открыл терн. Туз треф.

– Чек.

– Ва‑банк. – Я двинул на середину оставшиеся фишки.

– На этот раз тебе никакой доктор не поможет. – Бад уравнял ставку и перевернул свои карты – два красных туза. – Три туза, сопляк. Что у тебя на этот раз – король с двойкой?

– Три двойки, мистер. – Я предъявил свою руку.

– Готов, – ухмыльнулся Костлявый Бад. – Благодарю за игру, приятель.

– Вы проиграете, мистер, – сказал я и открыл ривер. Двойка пик упала на стол. – Каре двоек, – объявил я. – Бьет ваш тузовый фул, мистер.

– Невероятно. Шансы около двух из ста, – ошеломленно проговорил Эд.

– Бад, гаденыш подтасовал, – подал голос Панчо.

Наступила пауза. Костлявый Бад переваривал идею умника Панчо.

– Пожалуй, нет, – закусив ус, медленно проговорил, наконец, Костлявый. – Сопляк, похоже, даже не знает, что такое подтасовать. Он, похоже, вообще ничего не знает. Что ж, тебе выпал неважный расклад, приятель. Лучше бы ты проиграл мне ранчо и остался жив. Для тебя лучше. А теперь мне придется тебя пристрелить.

– Я убью вас, мистер, – сказал я.

– Что-что?

– Я убью вас, – повторил я.

Челюсть у Бада вновь отвалилась. От моей наглости он потерял дар речи и теперь сидел, уставившись на меня словно корова, которую привели на бойню.

– Постой, Бад, – шагнул вперед Эд. – Слушай, парень, как там тебя, Том. Ты не Джада Уильямса ли сынок?

– Да, его, – признался я.

Эд наклонился к главарю и зашептал ему на ухо.

– Вот как, – задумчиво проговорил Костлявый Бад. – Вот, значит, как. Ты, получается, тот самый парень с дурным глазом, который наводит на людей порчу. И теперь пришел, чтобы сглазить меня, не так ли? У тебя этот финт не пройдет, приятель. Но клянусь чем угодно, ты мне нравишься. Второго такого наглеца я еще не встречал. Я не стану с тобой стреляться. Коли люди говорят правду, ты прикончишь меня, даже если не знаешь, с какой стороны у пистолета дуло. Итак, стреляться с тобой я не стану. Но проигрыши надо платить. Никто не может сказать, что Костлявый Бад когда-нибудь, проиграв, не рассчитался. Карты на стол, приятель, что тебе от меня нужно?

– Зачем вы убили моего отца и братьев, мистер?

Челюсть отвалилась в третий раз.

– Они убиты? Старый Джад Уильямс убит?

– Вы что же, мистер, хотите сказать, что не знаете этого?

– Ты плохо шутишь со мной, парень. Твой отец и я были приятелями. Я никогда бы не поднял руку на Джада Уильямса. Больше сказать, однажды он сильно выручил меня, а недавно и я отплатил ему тем же: нашел парня, который купил все его стадо, оптом, и выложил хорошие денежки. Я их передал твоему брату и ни гроша не взял себе за работу.

– Мои братья убиты, мистер. Все трое.

– Ты что же, хочешь сказать, что за деньгами приходил не твой брат? Кто же тогда?

– Я, кажется, знаю кто, – сказал я. – Вернее, от кого.

* * *

Шерифа Джо застрелили во время ночного налета, когда тот выходил из салуна, которым владел, откупив его у сына убитого в предыдущей стычке хозяина. Я лично всадил на скаку две пули шерифу в сердце. До этого полгода я провел в банде Костлявого Бада, учился стрелять, плавать и объезжать лошадей.

После налета Бад Покер вернулся в Кактусовую пустошь, а я – к себе домой. Еще через полгода я женился на Линде, сейчас у нас уже трое парней и девочка. Мы продали ее ранчо и теперь горбатимся на моем.

Костлявый Бад частенько наведывается в гости потрепаться на кухне с Линдой, распить со мной четверть галлона кукурузного виски и перекинуться в покер. Бад постоянно выигрывает – впрочем, мы играем по мелочи.

Недавно он сказал, что решил покончить с ремеслом бандита и осесть на старости лет в Далласе, Хьюстоне или Лос-Анджелесе.

– Я поднакопил кое-какие денежки, сынок, – буркнул Бад, опорожнив стопку кукурузного. – Эд сейчас присматривает мне дельце в большом городе – что-нибудь насчет торговли скотом. Пойдешь ко мне партнером, Том? Вдвоем мы сможем обтяпать неплохой бизнес. А после моей смерти дело останется тебе и детям. Соглашайся, сынок, нечего тебе здесь ишачить. Таким людям, как мы с тобой, не пристало надрывать жилы на пастбищах и полях.

Я сказал, что подумаю, но, наверное, откажусь, да и Линда не хочет.

Здесь наш дом, в нем прожили пять поколений моих предков, а теперь растут мои дети.

Меня больше не называют придурком, хотя многие по-прежнему сторонятся, опасаясь дурного глаза.

А еще мне предложили занять должность шерифа. Намекнули, что знают обо мне кое-что. И это «кое-что», мол, для шерифа вполне подходит.

Я сказал, что подумаю, но, наверное, откажусь, да и Линда не хочет.

 

Под землей и над ней

От автора

Река текла с юга на север и делила Зону на две части. А возможно, река текла с севера на юг. Автор не знает, как она называлась. Может быть, Яуза. Или Нева. Или Днепр. Автор надеется, что река не была ни одной из них.

Иван

Уселись мы, значит, с Черномазым Джерри и Небритым Хуаном в каптерке, основательно так уселись, надолго. Хуан посуду расставил, Джерри закусь тесаком своим нарубил, ну а я достал заветную, что у Санчиты из медицинского взвода поутру выцыганил. Но только пробку у родимой скрутил, только разливать намылился, как замахнул вдруг в каптерку без стука Павиан.

– Расселись, вижу, мать вашу, – заорал он с порога. – Сержанты хреновы! Со спиртиком под тушеночку, да? А ну подъем, добровольцы долбаные! Во втором секторе Заразы двух салаг подстрелили.

Что ж, повскакали мы с мест, засуетились. Павиан знай орет: быстрей, мол, сучьи дети. Хорошо, я родимую успел по новой пробкой заткнуть да за пазуху прибрать, а то салагам только дай волю в каптерку залезть, пока сержантов нет.

Вывалились мы вчетвером из казармы, ночь – как у Черномазого Джерри задница, не видать ни рожна. Ну, Павиан фонарь врубил, ручищей махнул, и погнали мы ко второму сектору, а это, как-никак, километра два от нас будет, опортупеешь бежать. Ладно, за это нам деньжищи и платят, хрен где такие еще заработаешь. В основном, правда, за риск платят, за то, что добровольно под смертью ходим, но и за работу тоже. В общем, нацепил лычки – полезай в пекло.

Пока рысили вдоль колючки, что Зону огораживает, Павиан на бегу только и успевал отзывами на пароли отбрехиваться. Не любим мы его, Павиана. Офицер он, конечно, грамотный, нетрусливый и службу знает. А вот не любим, и все, потому что жизни наши ему до звезды. Прикажут выстроить всю роту и расстрелять, Павиан и глазом не моргнет – лично и расстреляет.

Он у нас раньше в Долболомах ходил, Павианом стал с тех пор, как Заразы ему стрелу в жопу всадили. Рейд тогда был, двумя взводами в Зону вошли, и, пока до развалин добирались, все тихо было. А едва добрались, приспичило Долболому по нужде. Делать нечего, забился в щель куда-то и присел. Тут как раз в правую ягодицу стрела ему и прилетела. Откуда ее Заразы пустили – пойди разберись. Зона вся в дырах да норах, из них Заразы из-под земли на свет божий и выныривают. У них, у сволочей, стрелы – не приведи господь. Их даже ядом сдабривать не надо – плюнет Зараза на наконечник – и все, почище любого яда будет. Но они для верности наконечники в крови тухлых крыс вымачивают, мне Санчита по секрету говорила. В общем, заорал Долболом на всю Зону, мы уж думали – накрылся. Хорошо, однако, Пенициллин не подкачал, он вообще славный парень был, даром что врач-недоучка, всюду аптечку с собой таскал. Вот Пенициллин Долболому всю аптечку прямо на месте в жопу и вколол. С тех пор красная она, словно воинское знамя. Салаги в бане, кто по первому разу видит, шарахаются. Так что жив-здоров Долболом, только в Павианы его перекрестили, а вот Пенициллин месяц спустя из рейда не вернулся.

Короче, добежали мы, наконец, до второго сектора. Там уже и прожектора врубили, и медиков подогнали, да поздно. Вот они, салаги, оба тепленькие, и у каждого по аккуратному пулевому отверстию во лбу. Огнестрельного у Зараз мало – только то, что в бою у наших добыто, но тем, что есть, пользуются они отменно. В темноте подбираются на расстояние выстрела, паскуды, ночью-то они как днем видят, всю жизнь под землей прожили. И берут наших на прицел. А дальше – как кому повезет. Этим двоим не повезло.

– Эй, Вань, – из-за спины меня окликнули, – подойди сюда, брат.

Оглянулся я: Макс, дружок мой закадычный. Само собой, подойду: земляков, с кем по-русски поговорить можно, у меня здесь не так много. А уж таких, как Максик, считай, вообще нет. Он четвертый год уже здесь, тоже сержант, да какой – один из лучших, с ним сам Полкан за ручку здоровается, когда не в строю.

Обнялись мы, тут Макс мне на ухо и прошептал:

– Слышь, Вань, только тебе говорю, ты не болтай пока. Мне полковник вчера по секрету шепнул, хотя он и сам наверняка не знает. Ходят слухи, Вань, что на следующую неделю штурм назначен. Да я и сам смотрю, все к тому идет: новый призыв пригнали, пайки увеличили и, похоже, отпуска отменили. Седого Джованни знаешь, сержанта из четвертого сектора?

– Знаю Седого, – кивнул я, – встречались. И что он?

– Да ничего. Ему в отпуск с субботы идти, а вчера столкнулись с ним на складе, когда обмундирование для салаг получали. «Все, – сказал, – накрылся отпуск, отменили без объяснения причин». И еще одна вещь есть, совсем паскудная.

– Что за вещь? – спросил я с досадой.

Куда уж тут паскудней. В прошлый штурм сотня наших без толку полегла. Не знаем даже, удалось ли хоть сколько-нибудь Заразы прищучить, они своих подбирают, трупов не оставляют, в подземелья оттаскивают.

– Полковник думает, – Макс сказал, – что весь личный состав на штурм бросят. Что штурмовать будем до последнего. Атака не закончится, пока всю Заразу не перебьем. Или… – Макс сделал паузу, посмотрел мне в глаза исподлобья, сплюнул в сторону и добавил: – Или пока они нас.

Я аж варежку раскрыл, да так и застыл с распахнутой. Ерунда, конечно, не могут такой приказ отдать, что ж, начальство на голову совсем никакое, что ли? Зараз этих под землей пес знает сколько. Они там, считай, у себя дома – все ходы-выходы знают. Никаких людей не хватит, чтобы всех перебить. Раньше считалось, что Зараза сама вымрет, от блокады, только что-то вымирать они не торопятся. Уже девятый год пошел, как карантин вокруг Зоны стоит, а воз и ныне там.

– Максик, – промямлил я наконец, – а ты не врешь, часом? Не может такого быть.

– А я думаю – может. – Макс пачку сигарет мне протянул, зажигалкой чиркнул. – Прикинь, когда мы последний раз в рейд на Зону ходили.

Почесал я в затылке: точно, давно не было рейдов. Правда, временами их и раньше подолгу не было.

– Давненько в рейд не ходили, – подтвердил я. – Но это нормально: сейчас, может статься, других секторов очередь. Зона большая, нашего брата здесь немерено. Тысяч десять, а то и двенадцать. Может, сейчас на юге рейды или на востоке, а нам роздых дали.

– Может, и так, – согласился Макс. – Только я за что купил, за то и продаю. Все к тому, что тотальную операцию готовят. Ты бы, Вань, с Санчиткой поговорил, она среди начальства вертится, все же, может, чего и знает. И это – выпить, часом, нет у тебя?

Вот же черт, дубовая моя башка, сержантская. От таких новостей я про родимую даже и не вспомнил, а она вот – за пазухой.

– Есть, – кивнул я, – забыл я о ней совсем, Максик. Давай в сторону отойдем.

Отошли мы, достал я заветную, пробку свинтил, и по три глотка мы с Максом по очереди навернули. Из горла да рукавами занюхали. Ополовинили, значит, заветную, и я ее обратно за пазуху прибрал.

– Все, – сказал, – остальное Черномазого с Хуаном доля.

– Ладно, Вань, спасибо. Давай ты с Санчиткой побалакаешь, а через пару дней я к тебе загляну.

На том и расстались.

Светка

Ночь хорошая выдалась, темная. Мы с Витькой еще с вечера договорились, так что только в Схроне все спать улеглись да Палыч захрапел, поднялись мы тихо. И по стеночке, по стеночке до лаза в Наклонную Штольню. Нырнули по очереди в нее и через пять секунд вывалились в Смрадный Туннель. На часах Машка стояла, Витек ей подмигнул и палец к губам приложил. Кивнула Машка, и, когда мимо нее проходили, притянула каждого, быстро в щеку чмокнула и перекрестила коротко. Благословила, значит.

– Обязательно возвращайтесь, – сказала, а у самой на глазах слезы. Хорошая она, Машка, и добрая, очень я ее люблю, даже больше, чем Ленку, хотя боец Машка никудышный, а Ленка – каких поискать. Наверное, Ленка – лучший боец из нас. Из тех, кто остался.

Правда, и Динка боец неплохой. Если бы только глупостей про наших мальчишек говорила поменьше и в зеркало гляделась пореже. Она, Динка, красивая, и волосы у нее белые, длинные и густые. Не то что у нас с Ленкой – редкие и бесцветные. Когда Палыч Динкины волосы обрезает, та плачет, будто не понимает, что на дело нужны – тетивы для луков плести. А Машка не плачет, хотя у нее тоже длинные и красивые, только черные.

Двинулись мы вдоль по Смрадному Туннелю, держась правой стены, на север.

– Свет, может, кого из Летучих Мышей прихватим, – Витька предложил. – У них винтарь хороший, да и сами ребята… Саню возьмем или Генку, а? Или, может, Катьку.

Задумалась я. Взять, конечно, можно. Только их всего пятеро осталось, Летучих Мышей, это если с их старшим, с Иванычем, считать. Остальных Карантины перебили, а Руслан недавно сам умер, Иваныч сказал – от цинги. А сам Иваныч не ходит, только ковылять может, так что бойцов у Летучих Мышей, считай, всего четверо осталось, а винтарь один на всех.

– Нет, – помотала я головой, – не будем мы ребят брать, сами сделаем.

Кивнул Витька. Нас, Кротов, все же девять бойцов, и Палыч десятый, а он троих стоит, по меньшей мере. Раньше нас было гораздо больше. И Летучих Мышей было больше, и Крысоловов, что к югу от нас живут, там, где Смрадный Туннель обрывается в реку. Кротов было Зараз тридцать, и Крысоловов не меньше, и Летучих Мышей полтора десятка. Вздохнула я: перебили нас Карантины, из троих наших, считай, один остался. Кроты все в Черном Штреке лежат, двенадцать моих братьев и восемь сестер. Летучие Мыши своих в Паучьей Шахте хоронят, вот как раз мимо отворота на нее сейчас проходим. Гады эти Карантины, жабы вонючие, сволочи. Ну, ничего, прежде чем нас перебьют, многих они у себя недосчитаются. Мы, конечно, все сдохнем, но Карантинов с собой заберем столько, сколько сумеем.

Так мы и прошли мимо Дома, в котором Летучие Мыши живут. Это они свой Схрон Домом называют, а Крысоловы свой называют Убежищем. А на самом деле, все одно и то же: Палыч объяснял, что наши жилища – бывшие военные склады, и еще много чего говорил. Но он, Палыч, много всего знает, он очень старый, ему уже почти двадцать пять. И Иванычу, который у Летучих Мышей старший, не меньше, и крысоловской Николаевне тоже. А нам всем по четырнадцать. Счет ведут старшие, они на стенах каждый день зарубки делают.

Есть и еще семьи, только мы с ними редко встречаемся, они живут дальше на юг и на восток. А еще, говорят, за рекой есть, только этих мы никогда не видели. А вот Лягушек, что в Схроне на Тухлом Канале жили, больше нет, никого не осталось. Их всех в одночасье Карантины огнеметами пожгли.

От Схрона до Третьей Северной Норы почти час ходу, если быстрым шагом. Эта Нора самая удобная, от нее до Карантина ближе всего. Выползли мы, значит, с Витьком – ох, благодать-то. Это вам не в Смрадном Туннеле дышать или на Тухлом Канале. Воздух чистый, и видно все прекрасно. То для Карантинов поганых ночь, а для нас – мать родная. Это Палыч так говорит, про мать. У нас у всех тоже когда-то матери были, только мы их не помним. Палыч для любого из нас и мать, и отец, и оба вместе.

Махнул Витька рукой, и поползли мы, он впереди, а я точно вслед. Тут главное, чтобы, пока ползешь, в винтари грязи не набилось. Но мы привычные, что-что, а оружие беречь любой Крот умеет, с самого детства приучен. Палыч учил, а это дорогого стоит.

Подползли мы на расстояние выстрела и затаились. Ближе нельзя, можем не успеть уйти. Колька вот не успел. Он всегда наверняка хотел, и обязательно офицеров. У него на счету уже пять офицеров было, когда это случилось. В паре с Колькой Машка тогда пошла, не удержала она его, не сумела. Я бы сумела или Ленка, а она – нет, воли не хватило. Колька – он отчаянный был, сам Палыч иногда сладить с ним не мог. Пополз он тогда вперед, Машку в тылу оставил, у Норы, а Карантины как раз новую пакость придумали – выдвижные посты. Колька их, конечно, первый заметил. И стрелял первый, а вот уйти не успел. Дополз только до Норы, как дополз – неизвестно, дальше Машка его на себе через Смрадный Туннель тащила уже мертвого.

Долго мы с Витькой лежали, не шевелясь, момента ждали. Тут ведь обязательно надо, чтобы два Карантина сразу подставились, за одним мы не ходим, а по второму разу выстрелить не дадут – по второму ни за что не успеть. Свезло нам: двое вместе сошлись, закурить решили, один другому огонек поднес.

– Светка, левый твой, – Витек прошептал.

Я кивнула и взяла левого на прицел.

– Три, два, один, – сквозь зубы процедил Витек и выдохнул: – Огонь!

Выпалили мы разом и, едва эти жабы повалились, рванули назад. Тут скорость решает и сноровка, а нам ни того ни другого не занимать. Карантины еще ответный огонь открыть не успели, а мы уже в Нору нырнули и отдышались.

Хлопнула я Витька по плечу.

– Молодец, – говорю, – здорово ты его.

Притих Витек, а я поглядела – в глазах у него что-то. Нет, странно иногда на меня Витька смотрит, ну да что взять, мальчишки – они все немного странные. Не нравятся мне такие взгляды, но я терплю, мало ли чего он смотрит. А Динке, наоборот, нравится, когда на нее глазеют, и она об этом все время болтает. Как Толик посмотрел, что Ринат сказал, и все такое. Нет, не завидую я Динке, плохо для бойца, когда ерундой голова забита.

Посмотрела я Витьке в глаза, он их и отвел сразу, будто всю жизнь только и делал, что в сторону глядел, мне аж смешно стало.

– Пошли, – велела ему я, – еще час шагать. Успеть надо, пока остальные спят.

Санчита

Ночью во втором секторе опять двух мальчиков застрелили. Австралийца и испанца из Севильи, Роберто Андреса. Восемнадцать лет, весенний призыв, недели еще здесь не пробыл. Сколько же их тут полегло всего, святая Мадонна. Я вспомнила похоронки на каталонских мальчиков, которые отвозила сама, когда последний раз ездила в отпуск домой, в Барселону. И вспомнила, как схватилась за сердце и секунду спустя упала замертво Памела Мартинез, когда я протянула ей треугольный конверт с именем Хозе Мартинеза на нем, единственного ее сына.

Утром я сказала старой Женевьеве:

– Проклятье, с меня хватит. Не могу на все это больше смотреть. До конца месяца оттяну и уйду, что я здесь забыла, в России. В Барселоне сейчас цветы, коррида и молодые мучачос, а здесь я смотрю, как одни несчастные убивают других.

Подобралась Женевьева, с койки встала и глянула на меня, как она одна умеет. Так, что дрожь по коже от того, что в ее выцветших от старости глазах плещется.

– Забудь, – сказала, – свои слова, и я тогда тоже забуду. Ты здесь не цветы собираешь и не с мучачос на свидания бегаешь. Ты Божье дело делаешь, поняла? И не несчастных здесь убивают, а Божье воинство борется с напастью, что дьявол наслал на человечество. И будет бороться, пока всю нечисть не искоренит подчистую. Ты гордиться должна, что тебе такая честь выпала, а ты…

– Поняла, – выдохнула я, – извините, сорвалось. Вчера опять соотечественника убили, мальчик он еще был.

– Мир праху, – каркнула старая Женевьева, а у самой морщины уже разгладились. Она, не будь на религиозной почве подвинутая, золотая была бы старуха. За своих она любому горло перегрызет, за каждую из нас, а нас в медицинском взводе восемь молодух, да мозги от жизни такой у всех восьмерых набекрень.

– Ты, девочка, крепись, – Женевьева сказала, – каждому из нас своя ноша уготована Господом. Но может так статься, что недолго нам осталось ее тянуть.

Сказала и замолчала. Я тоже притихла: захочет – сама скажет, а нет – из нее и пыткой слова не вытянешь. С минуту помолчали, потом вздохнула Женевьева старчески, снова пучок морщинок на лбу собрала.

– Ты вот что, девочка, особо не болтай, но говорят, что очень скоро с нечистью вовсе покончат. Я вчера с отцом Кларком встречалась: он полагает, что, может быть, даже на следующей неделе.

– Как покончат? – охнула я. – В каком смысле?

– Все, Санчита, – Женевьева сказала, – иди. И готовься: сегодня большую партию медикаментов в госпиталь завезут. Бинты, перевязочный материал, корпию. Нам за несколько дней надо все это оприходовать и разложить по местам, работы будет невпроворот. До вечера отдыхаем, а там начнется. Ступай, девочка.

Вышла я от нее растерянная. Походило на то, что мальчиков погонят на убой, как в позапрошлом году было. Тогда операция провалилась, с треском, много начальства полетело, даже главврач госпиталя, хотя он-то совсем был ни при чем. А сколько солдат погибло, и не сосчитать. Хорошо только – заразу никто не подхватил, хотя какое там «хорошо». Приказ был: раненых, у которых реакция на вирус Бугрова – Циммера положительная, в госпиталь не класть. Их в специальный карантин помещали, сразу за колючкой тогда для этого сколотили бараки. Живым оттуда никто не вышел, и слухи ходили, что их там…

Не додумала я: если о таком думать, то и жить не надо. В общем, только собралась к себе пойти, в дом, стараниями Женевьевы под размещение санитарного взвода у начальства выхлопотанный, как окликнули меня по имени. С таким акцентом, что ни с чем не перепутаешь, – из всего карантина так английский язык исковеркать способен лишь один человек. Сержант-доброволец Иван Скачков, русский по кличке Большой Иван, здоровила с русой челкой на лоб и наглыми голубыми глазами. Бабник, выпивоха и свой в доску парень, который, ко всему прочему, ко мне неровно дышит.

Остановилась я, подбоченилась, глядя, как Большой Иван спешит ко мне от опушки, видно, сюда лесом шел.

– Сеньорита, – сказал он, приблизившись, – солнце мое и свет очей, два вопроса к тебе имеется.

Знаем мы эти два вопроса, проходили. Первый – не пойти ли в лес, чтобы немедленно трахнуться, а второй, после отказа на первый, – нет ли чего-нибудь на пропой русской души. У них в казармах с этим строго, а у нас, как положено, медицинский спирт.

– Нет, – ответила я, – сеньор Иван, по первому пункту. А по второму сегодня тоже нет.

Нисколько он не смутился, разулыбался во всю свою синеглазую русскую ряшку и сказал:

– Зря, сеньорита, зря, особенно по первому пункту.

Сама знаю, что зря. Мужика у меня уже Святая Дева знает сколько не было. С тех пор, как год назад Альберто убили. И уж если с кем пойти, так с этим русским, он мне, в общем-то, давно нравится. Что-то в нем такое есть, отличающее от остальных кобелей, которые вьются вокруг медперсонала. Хотя кобель он, конечно, изрядный, одна морда чего стоит. Но дело не в морде, а вот в чем – пока не пойму.

Загадаю, внезапно подумала я. Загадаю сейчас, а там посмотрим, как оно выйдет.

– Вот что, сеньор, – улыбнулась я, – а что вы делаете в следующее воскресенье?

Посерьезнел он вдруг, подумал немного и выпалил:

– В следующее воскресенье, Санчита, я не знаю, что делаю, потому что…

И только он намерился сказать, что не знает, будет ли в следующее воскресенье жив, как я шаг вперед сделала и ладонью ему рот прикрыла. Он осекся и даже покраснеть умудрился, очень мило причем.

– Доживи, Ваня, – сказала я и заглянула ему в глаза. – Ты только доживи, все у нас тогда будет.

Повернулась и пошла в дом.

Палыч

Я проснулся среди ночи и по привычке сразу принялся пересчитывать детей. И двоих недосчитался. Остатки сна моментально слетели с меня, я вскочил на ноги. Так, Машенька на часах, вот Лена, рядом с ней Диночка. Костя, Андрей, рыжий Толик и Ринат. Вити и Светы среди спящих не оказалось. У дальней стены в самодельных козлах одиноко стоял винтарь, еще один у Маши на посту, остальных двух не было. Я бросился к лазу в Наклонную Штольню, нырнул в него и через пять секунд вывалился в Смрадный Туннель, прямо перед сидящей на корточках у стены Машей.

– Где? – коротко спросил я. – Где они?

Дети прекрасно видят в темноте, но не я. Мое зрение начало ухудшаться несколько лет назад, сейчас я уже наполовину слепой, только не говорю никому. Но даже со скверным зрением в кромешной темноте я увидел, как покраснела Маша.

– Они ушли, Палыч, – сказала она. – Я не стала удерживать и тебя будить не стала. Они вернутся. Я молилась, чтобы они вернулись скорее.

Я присел рядом с Машей у стены. Она, единственная из всех, верила в Бога. Она была из набожной семьи, а потом ее учил я, атеист с рождения, не знающий ничего, кроме самых азов. Мне было шестнадцать тогда, девять лет назад, когда настал Здец и город над нами рухнул. А детям было по четыре, лишь некоторым по пять. Те, кто старше, не выжили, и те, кто младше, не выжили тоже.

Та дрянь, которую выпустили из пробирки, называлась вирусом Бугрова – Циммера. Нас в школе несколько лет им пугали: мол, самое опасное биологическое оружие. Потом объявили, что вирус этот уничтожен как потенциальная угроза для человечества. И забыли. До тех пор, пока не произошла диверсия в Брюсселе и весь мир разом взбесился. Все кричали только про Брюссель, многотысячные толпы сминали полицейские кордоны на демонстрациях в защиту Брюсселя и против, затем начались массовые беспорядки. А через две недели, как обухом – волевое решение ООН.

Потом это случилось у нас. Я не знаю, какая дрянь выпустила из пробирки смерть. Знаю только, что за несколько дней она охватила весь город, люди умирали тысячами, а тех, кто пробовал бежать, останавливали и расстреливали. Затем, на третий день, на город сбросили бомбы, и настал Здец. Выжила только часть детей, и только от четырех до пяти – те, кто уцелел при бомбежке и по неизвестной причине оказался иммунным. И выжили такие, как я, оказавшиеся иммунными по совсем уж неведомой причине. Сначала я думал, что я такой один. Я метался по подземелью, по туннелям метро, по заброшенным проходам, шахтам и штрекам. Я бежал на детский плач, бежал, как оголтелый, в темноте падая и вновь вскакивая на ноги, не обращая внимания на боль в переломанных ребрах. Я собирал детей, хватал их на руки одного за другим и тащил, воем заходясь от боли, в старый армейский склад, который нашел в первый же день случайно. На третьи сутки я выбился из сил, повалился у входа на склад на спину и потерял сознание. Наверное, я был без сознания больше суток. Когда я очнулся, детского плача снаружи уже не было. Я не могу себе этого простить, по сей день не могу. Продержись я чуть дольше, и я сохранил бы жизнь другим детям. Я не смог. Я вытащил только двадцать девять человек.

Из них в живых сейчас остались лишь девять. Я не смог уберечь и остальных. Каждый из них – мое проклятие, каждый. Восемь моих дочерей и двенадцать сыновей лежат в Черном Штреке, семейном кладбище Кротов. Сожженные, отравленные и расстрелянные теми нелюдями, которые окружают развалины города. Проклятым Карантином. Если бы на свете был бог, он не допустил бы этого.

Но Машенька верила и каждый день молилась в восточном углу, куда я повесил найденный в туннеле обрывок картины с изображением какого-то святого. Кто я такой, чтобы запретить ей это? По крайней мере у нее, единственной из нас, была хоть какая-то отдушина.

Мне двадцать пять, но я чувствую себя глубоким стариком, я стал стариком в один день, когда мне было всего шестнадцать.

Много позже, уже после того, как я нашел продукты и инструменты, обнаружилось, что из взрослых выжил не только я. На севере по Туннелю от нас живет семья Иваныча, у него осталось четверо детей, а у Николаевны, которая с юга, – одиннадцать. Был еще Егорыч, но ему повезло – он не пережил своих детей. Умер в один день с ними – семью окружили и сожгли прямо в убежище.

А нам, остальным, не повезло, и мы хороним своих детей, одного за другим, и не можем уйти вслед за ними, потому что пока еще нужны тем, кто остался.

– Маша, – сказал я, – ты должна была меня разбудить, понимаешь, должна. Мы не можем, не должны мстить, нас мало, нас очень, очень мало. А их много, и оттого, что мы мстим, их количество не уменьшится. Место убитого у них сразу же занимает другой. Я хочу, чтобы вы все это поняли.

– Я знаю, Палыч, – сказала Маша и расплакалась. – Но я ничего не могла сделать.

– Ладно, дочка. – Я поднялся на ноги. – Сходи, разбуди Рината и Толика. Они пойдут со мной навстречу ушедшим. Напомни Ринату, чтобы взял оставшийся винтарь.

Иван

Собрали нас всех в пятницу утром в штабе – офицерский и сержантский состав трех смежных секторов. Что ж, прибыли, расселись, я рядом с Максом устроился, и только мы рты раскрыли, чтобы новостями обменяться, как явился Полкан и с ним двое штатских. Тогда Павиан на нас цыкнул, заткнулись все, и Полкан такую речугу задвинул:

– Хочу поздравить всех с хорошей новостью, – сказал он. – До сегодняшнего дня ее держали в тайне. Так вот, Брюссельской Зоны больше нет, господа. Тотальная операция удалась, всех носителей вируса Бугрова – Циммера удалось локализовать и уничтожить. Теперь на Земле осталось лишь четыре Зоны, и приказом Особого Комитета ООН наша – следующая. Детали атаки мы обсудим с господами офицерами позже, а сейчас прошу вас, мистер Грин.

Лысоватый коротышка при галстуке поднялся и затараторил про политику и прочую муть так, что у меня зубы свело, тошно мне стало, даром что половины я не понял – слишком быстро лысоватый трендел. Нет, поначалу-то я следил, когда он про то, что человечество разделилось на две расы, выдал. Дескать, была одна раса, а стало две: мы, люди, и они, нелюди. Расы, мол, борются за существование, так что если мы позволим нелюдям выйти из Зон, то они победят. Мы вымрем, а их раса распространится по Земле. На этом лысоватый мистер Грин отдышался, нос в платочек опростал и заладил уже про политику. Сколько в нас этой мутоты уже вбивали, аж противно. А теперь – особенно, когда через несколько дней подыхать.

Выслушали мы по сотому разу, что Зоны – гнойники на теле Земли, что человечество тратит огромные ресурсы на карантины, что опасность новой эпидемии существует до тех пор, пока жив хотя бы один пассивный носитель вируса, и прочую в зубах навязшую лабуду. Полчаса Грин трепался, смотрю – у Черномазого Джерри уже скулы сводит, а он, между прочим, такой же америкос, как и Грин, только черный. Подмигнул я Джерри и кивнул на его распинающегося земляка, а Черномазый в ответ исподтишка показал средний палец – это они так к нехорошей маме посылают. Славный он парень, Джерри, веселый, даром что черномазый.

Мистер Грин, наконец, отстрелялся, но только я вздохнул с облегчением, как второй штатский вступил. Этот попом оказался, то ли католическим, то ли протестантским, хрен разберешь. И такое развел, что по сравнению с ним мистер Грин – настоящий молчальник.

– Вы, – сказал, – герои все, Божье воинство.

Тоже мне воинство. Деньжищи нам огромные платят, вот и все воинство. А салаг и медиков пригоняют сюда со всего мира на полгода, службу отрабатывать, да еще почти забесплатно. Полгода оттрубил – и домой, к мамке под юбку, в Финляндию свою или Голландию. Толку от них, от салаг, не было и не будет, так, пушечное мясо – и все.

Долго ли, коротко, всякой напасти бывает конец. Отстрелялся и преподобный, стакан воды под конец выхлебал и лоб утер. Вспотел, бедняга: трепотня – занятие сложное, навыка требует, не то что, например, подыхать. Так или иначе, штатские наконец свои манатки собрали, с Полканом поручкались и усвистали, а мы расслабились и приготовились дело слушать, а не словесную лабуду.

– Операция назначена на четверг. – Полкан галстук ослабил и рукой махнул: вольно, мол, служивые. – Одновременно пойдут все сектора. Наша задача – проникнуть в подземелье через наружные ходы и двигаться на юг, уничтожая на своем пути все живое. Под комбинезонами химической защиты каждому иметь бронежилет. При разгерметизации или повреждении воздушных фильтров пострадавшие немедленно возвращаются назад и проходят контроль на наличие вируса. Остальные движутся вперед по ходам, идущим параллельно реке, что бы ни случилось. И так до соединения с Южной группировкой. Вопросы?

Все у меня один вопрос в башке вертелся, а задавать было боязно – непростой вопросик-то. И только я подумал, что была не была, только рот открыть собрался, как Макс руку протянул и мой вопрос вперед меня задал:

– Скажите, господин полковник, какова потеря личного состава по итогам Брюссельской операции?

Все в комнате притихли, даже Павиан съежился и будто уменьшился в размерах. Помолчал полковник, карандашиком поиграл над бумажками, а потом нам и выдал:

– Не по уставу вопрос, сержант, однако я отвечу. Но прежде чем ответить, скажу: каждому добровольцу в случае успешной операции особым приказом будет начислено вознаграждение, равное его годовому окладу. Вознаграждение начислят независимо от того, останется ли доброволец в живых. В случае его смерти деньги получат наследники. Все.

Оглядел нас полковник. В другой раз от такой новости мы бы уже во все глотки «ура» кричали, но сейчас никто даже не улыбнулся. Тогда полковник вздохнул и продолжил:

– Плохие цифры, ребята. Дрянь цифры, и скрывать я от вас их не буду. В результате Брюссельской операции потери личного состава превысили семьдесят процентов.

Выбрались мы из штаба, отошли с Максом в сторонку, закурили молча. Не о чем было говорить, и так все понятно. Постояли минут пять, притушили бычки, улыбнулся Максик криво, хлопнул меня по плечу, повернулся да и пошел.

А я вслед ему посмотрел и тоже пошел, только в другую сторону: обратно в штаб, прямиком к полковому нотариусу.

На следующее утро сразу после построения отпросился я у Павиана по личному делу и, как обычно, лесом – в расположение госпиталя. А там суета, грузовики взад-вперед снуют, салаги разгружают, тюки, коробки и ящики в госпиталь тащат. Явно не до меня было Санчите теперь, но я уж если что решил, то обязательно сделаю. Дождался я, когда в разгрузке перерыв образовался, салажонка за белый халат поймал и велел ему, кровь из носа, сей момент бежать за медицинской сестрой Санчитой Альварес. Так что пяти минут не прошло, как выскочила из дверей моя испаночка, запыхалась вся.

– Здравствуй, – отдышавшись, сказала, – сеньор Иван, давай свои два вопроса. Перерыв у нас полчаса, так что по обоим пунктам вполне отказать успею.

– Нет у меня, – ответил я, – вопросов к тебе, сеньорита. Просьба одна только есть.

– Так у тебя, – хмыкнула Санчита, – всякий раз просьбы. По двум пунктам.

– Другая просьба у меня, – упрямо сказал я. – Тут такое дело: я здесь уже почти три года. Деньги сама знаешь какие нам платят. Так что есть у меня на счету почти пол-лимона. Мне раньше плевать было, понимаешь, нет никого у меня. Детдомовский я, сирота, мне что с этими деньгами станется, если меня убьют, все равно было.

– А теперь не все равно, что ли? – Санчита спросила, явно не соображая, что к чему.

– А теперь – нет. – Я протянул ей сертификат. – Вот, возьми, я все бумаги на тебя выправил. Так что, если грохнут меня в четверг, вернешься в свою Барселону богатой невестой.

Замерла она на месте, губу закусила, на меня глядя, а миг спустя на глазах у нее появились слезы и потекли тонкими струйками по щекам. Шагнул я к ней тогда и к себе притянул, а в следующую секунду уже целовал ее невпопад в соленые от слез веки, в нос, в щеки, а потом и в раскрывшиеся мне навстречу губы. Мимо нас шли и бежали люди: салаги, медсестры, врачи, но я не обращал внимания и прижимал ее к себе, и мир закрутился вдруг у меня перед глазами.

– Пойдем, – сказала Санчита, внезапно отстранившись, и мир, качнувшись еще пару раз, остановился и замер. – Пойдем со мной, – и потянула меня к лесу.

У меня было много баб. Разных. От сопливых неумелых девчонок до зрелых опытных женщин. Такой, как Санчита, не было никогда. Мы любили друг друга весь день, солнце уже зашло, и апрельский вечер стал прохладным, потом холодным, а мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, на брошенной на землю плащ-палатке и не могли насытиться. А когда, наконец, насытились, Санчита сказала:

– Покажи мне эту бумагу, Иван.

Я на ощупь нашарил на траве брюки, вытащил из кармана смятый сертификат и протянул Санчите.

Она разорвала его.

Светка

Ох и влетело нам с Витьком. Палыч – он не крикнет никогда даже, но, бывает, такое скажет, что последней дрянью себя чувствуешь. И стыдно становится так, что не знаешь, куда от стыда деться. Вот и сейчас Палыч с ребятами нас на полпути встретил, и, пока к Схрону шли, все молчали. А как добрались, он Рината с Толиком досыпать отправил, Машку с поста снял и послал вслед за ними, а с нами говорить взялся.

– Скажите, дети, – Палыч спросил, когда мы остались втроем, – мы все для чего живем?

Не стала я отвечать: что тут скажешь, живем и живем, пока не сдохли.

– Чтобы гадов убивать, – Витька выпалил.

Голову он задрал и смотрел на Палыча чуть ли не с вызовом.

– А ты, Света, что думаешь? – Палыч спросил.

Встрепенулась я.

– Точно, – сказала. – Для этого и живем. Чтобы бить их, гадов, пока сами не сдохнем.

Помолчал Палыч, глаза протер, что-то часто он их в последнее время протирает, и сказал:

– Неправильно это. Мы друг для друга живем. Ты для меня живешь, и для Вити, и для ребят. И я для всех вас. Если бы вас сегодня убили, я бы… Нельзя мне больше вас терять, понимаешь, нельзя! Меня и так скоро не станет, и…

Осекся он, аж зубами заскрипел. А мне вдруг тошно стало: сообразила я, что именно Палыч сейчас сказал. Никогда он этого не говорил. Мы все знаем, что живем благодаря Палычу. Это он нас выходил после того, как настал проклятый Здец. Если бы не Палыч, мы бы все давно сдохли. И он всегда был с нами, я никогда даже не думала, что будет, если Палыча вдруг убьют. Пускай любого убьют, пускай меня, только не Палыча! Потому что тогда, тогда… Я не додумала, у меня слезы сами собой из глаз брызнули. И Витька рядом засопел. А я вдруг вскочила и бросилась Палычу на шею.

– Палыч, миленький, – я давилась слезами, – прошу тебя, не говори так. Я знаю: я виновата, мы оба виноваты, мы… Я только сейчас поняла. Мы все живем, пока жив ты. Ты не можешь, не должен говорить, что тебя не станет. Если меня убьют, то ребята останутся – Витька, Дина, Машенька… Или если Витьку, или любого из нас. А если убьют тебя, нас не станет – мы тогда все умрем.

Обнял меня Палыч и по голове погладил, как в детстве. Он тогда каждый вечер нас обходил, и с каждым перед сном говорил, и по голове гладил, я до сих пор это помню. А потом перестал.

– Вот что, дочка, – сказал Палыч, – я думаю, что время уже настало. Я сегодня буду говорить с вами о важных вещах. Сначала с ребятами, потом с девочками. Вы, дети, идите пока, а я тут посижу, я должен сначала подумать.

Поднялась я, слезы и сопли вытерла, кивнула Витьке, и полезли мы вверх по Наклонной Штольне в Схрон, а Палыч в Смрадном Туннеле остался.

Утром как всегда было. Андрей и Костя по-быстрому смотались в Крысиный Лаз, там самые лучшие крысы живут – большие, мясистые. Принесли с полдюжины, и Ленка с Динкой принялись варить суп. Остальные кто чем занялись: кто уборкой, кто работой. У Машки как раз волосы на нужную длину отросли, Палыч их срезал и отдал Витьке тетивы для луков плести. Витька лучше всех плетет, хорошие тетивы получаются, упругие. Особенно из Динкиных волос, но из Машкиных – тоже.

Потом мы позавтракали, и Палыч велел девчонкам уйти. Мы вчетвером убрались в Смрадный Туннель, и я рассказала, как ночью было, и как Карантины валились с простреленными башками. Потом мы еще немного поболтали, и Ленка сказала, что Костя на нее странно смотрит. Я спросила, как это странно, и Ленка вдруг покраснела, а я вспомнила, как смотрел на меня в Норе Витька, и покраснела сама. Потом Машка пожаловалась, что на нее никто странно не смотрит, а Динка рассмеялась и сказала, что мы – дуры, потому что в таких вещах ничего не понимаем. Я на нее разозлилась и велела рассказать, что мы не понимаем, раз она такая умная. А Динка все смеялась и говорила, что мы все равно не поймем, потому что у нас кровь не течет. А Ленка вдруг потупилась, и я вспомнила, как она недавно ночью вскочила и побежала из Схрона наружу, а я испугалась и бросилась за ней, но Ленка велела мне отстать от нее и наврала, что порезалась. Тут как раз посыпались из Штольни наши мальчики, и все какие-то никакие, будто каждый кость крысиную проглотил. А потом Ринат сказал, что Палыч нас ждет, и мы одна за другой полезли наверх.

Палыч нам и раньше много чего рассказывал, только мы не все понимали. Если не понимали, то он говорил: мол, не страшно, поймете, когда вырастете. А сегодня рассадил нас вокруг, помолчал немного, губами пожевал и сказал:

– Такое дело, что вы уже взрослые, девочки. И должны знать некоторые вещи, о которых я до сих пор вам не говорил. Я сначала хотел Николаевну попросить, но ей не до того, со своими хлопот не оберешься. Да и кому об этом с вами говорить, как не отцу.

– Палыч, родненький, – Ленка встряла, – ты говори, пожалуйста, мы поймем. Света уже сказала нам, что ты о каких-то серьезных вещах рассказывать будешь.

Вот тогда Палыч нам и выдал. Даже Динка всезнающая, как услышала, так рот распахнула и захлопнуть забыла. Такое Палыч выдал, что уже второй день пошел, а я только об этом и думаю. И остальные девчонки тоже, и ничего придумать не можем. Даже Динка. Потому что все сказанное мы понимаем, и как все произойдет, Палыч тоже объяснил. Но вот как начнется, никто понять не может, и как подступиться к этому делу – тоже.

В общем, он сказал, что мы стали взрослыми и теперь не сдохнем. Но не потому, что Карантины оставят нас в покое. А потому, что у каждой из нас от наших мальчиков скоро могут быть дети. И что если даже мы сдохнем, и если он тоже сдохнет, то дети наши будут жить вместо нас.

Санчита

Утром в субботу ко мне в комнату явилась старая Женевьева, ни слова не говоря, уселась на стул у моей койки и так же молча уставилась на меня.

С минуту мы играли в молчанку, а потом я не выдержала и устроила истерику. Я кричала на нее, орала во весь голос, нимало не заботясь тем, что нас прекрасно слышно из других комнат. Я богохульствовала, я проклинала, я призывала Святую Мадонну в свидетели тому, что то, что должно произойти через четыре дня, бесчеловечно, и что тысячи мальчиков погонят на убой, и что…

Она размахнулась и влепила мне пощечину так, что меня отбросило к стене, и я ударилась об нее головой. В следующий момент Женевьева подалась вперед, схватила меня за ворот ночной рубашки, оторвала от кровати и притянула к себе. Я и представить до этого не могла, сколько силы сохранилось в ее высохшем старческом теле.

– Ночью ты можешь делать что хочешь, испанка, – процедила она мне в лицо. – Но днем ты будешь работать. Ты поняла меня, шлюха?

– Ты сама шлюха! – закричала я. – Старая французская бл-дь. Иди, настучи полковнику, puta, пусть меня отдадут под трибунал.

Тогда она с силой ударила меня кулаком в лицо.

– Ты будешь работать, – сказала она снова, и в глазах ее я увидела такое, что крик застрял у меня в глотке. – Работать, сучка, а не трахаться с русским ублюдком.

– Он не ублюдок, – прошептала я и разревелась, – он… Я… я люблю его.

Женевьева внезапно смолкла и закрыла глаза. Посидела так секунд десять, потом резко поднялась и направилась к двери.

Я кинулась в ванную. Щека у меня уже начала распухать и выглядела ужасно. С грехом пополам мне удалось привести себя в порядок, я наскоро оделась и бросилась в госпиталь.

Там, в холле, меня встретил дежурный врач и вручил мне увольнительную по особым обстоятельствам сроком на три дня, подписанную старшей медичкой Женевьевой Эрбле…

Пресвятая Дева Мария, как мы любили друг друга эти три дня. Мы уходили в лес и любили друг друга с утра до вечера. Он был неутомим, и я отвечала так, что едва потом дотягивала ноги до дома. В среду утром он сделал мне предложение.

– Если меня не грохнут, – сказал он. – А если грохнут, то я…

– Иван, – прервала я его, – пожалуйста, прошу тебя, я не хочу. Ты понял, я не хочу, чтобы у тебя возникла даже мысль о том, что я сделала это из-за денег.

Он смотрел на меня долго, очень долго, и молчал. Потом медленно кивнул, и все началось по новой.

А вечером он ушел. Оторвал меня от себя, отстранил, потом резко прижал, поцеловал в губы, повернулся и быстрым шагом пошел прочь. Потом побежал. Он уже исчез между деревьями, а я еще долго стояла и смотрела ему вслед.

Вечером я вернулась домой и упала лицом вниз на кровать. Я не слышала, как вошла Женевьева, и очнулась, лишь когда за ней захлопнулась входная дверь.

Я с трудом поднялась. На столе лежал запечатанный конверт, адресованный Женевьеве Эрбле с просьбой передать мне. Я вскрыла конверт. Внутри были две бумаги. На одной значились реквизиты банковского счета Ивана Скачкова. На другой – сертификат на право наследования, выправленный на мое имя.

Палыч

Дурное предчувствие не оставляло меня с утра, с того самого момента, когда я сделал на стене Схрона очередную зарубку. Вроде бы все шло как обычно. Дети были заняты привычными делами. И сам я занимался тем, что наметил на сегодня. Но что-то внутри меня постоянно не давало покоя и нехорошо отзывалось под сердцем.

После завтрака я привычно навел ревизию запасам съестного, убедился, что их хватит еще, по крайней мере, лет на десять, и составил обеденный рацион. Да, молодцы военные, к вопросам питания они подходили серьезно, хотя вряд ли могли предположить, как сделанные ими запасы будут использованы.

Покончив со съестным, я посадил четверых детей мастерить стрелы, ножи и капканы. Двоих отправил в ежедневный обход нижних уровней, а сам с Диной, Костей и Леночкой отправился к Чертову Мешку.

Там, где Смрадный Туннель делился надвое, левая его ветка шла дальше к Убежищу Крысоловов, а вход в правую долгие годы был забит смятым и искореженным поездом метро. Поезд мы растащили по кускам. Все пошло в дело – на инвентарь, инструменты и оружие. И когда, наконец, вход в правое ответвление открылся, обнаружилось, что в нем провал.

Провал уходил в глубину на многие метры, однажды я спустился по веревке на самое дно и обследовал его. Мешок оказался глухим. В отличие от большинства из сотен ходов, лазов и штолен, разветвляющихся и ответвляющихся в другие ходы, лазы и штольни, Чертов Мешок не вел никуда. Поначалу я планировал использовать его как хранилище, но потом передумал. Мест, пригодных для складов, в подземелье было с излишком, а подобных Чертому Мешку в зоне Кротов больше не было. Я приказал устроить из мешка ловушку, расписав план работ на несколько лет. На сегодняшний день ловушка была готова – мы покрыли провал настилом из досок и канализационных решеток. По настилу можно было безопасно ходить, он легко выдерживал груз десятка ступивших на него человек. Но держался настил на двух вделанных в стену кронштейнах, и оба кронштейна можно было легко сбросить одним поворотом рычага от сконструированного мной поворотного механизма. Ловушка была нашим последним средством на случай облавы и могла, при необходимости, отсечь семью от преследователей.

Мы проверили механизм, убедились, что он должным образом работает, и отправились назад. Пообедали, потом поужинали. Ринат, очередь которого была стоять на часах, спустился по Наклонной Штольне на пост, а остальные улеглись спать.

Я долго не мог заснуть: дурное предчувствие не оставляло меня, и к тому же не давало покоя то, что отношения в семье изменились. Я знал, что нужно время, прежде чем у детей уляжется в головах новая информация. И обдумывал, как придется справляться с ситуацией, когда среди до сих пор любящих друг друга братской и сестринской любовью детей начнут образовываться пары. Наконец, я провалился в сон, и, когда в Схрон примчался Ринат, мне все еще снился город, трамваи и девушки. И не было в моем сне ни Карантина, ни моих обреченных детей, ни нависшей над ними смерти.

Ринат закричал, и я вскочил на ноги, прежде чем осознал, что уже не сплю.

– Облава, – кричал Ринат, – они спускаются. Спускаются во все шахты. Вставайте, быстрее же, вставайте!

Один за другим мы вывалились из Наклонной Штольни в Смрадный Туннель, и я сразу понял, что дело плохо. Карантинов еще не было видно, но с северной и восточной сторон уже стреляли и рвались гранаты. Я понял, что это штурм. Видно, ночью, пока мы спали, солдаты подобрались к лазам и теперь спускались в подземелье со всех сторон.

– Вниз! – заорал я. – Быстро все вниз! Уходим на второй уровень. Не стрелять! Что бы ни произошло, не стрелять.

Мы бросились к ходу, ведущему на второй уровень. Один за другим дети проскальзывали в него, но, когда в Туннеле остались только я и Толик, в дальнем конце появилась размытая фигура. И я рванул затвор винтаря, но не успел, и Карантин с ходу упал на одно колено и дал по нам очередь. Она разорвала, развалила моего сына пополам, ударила меня в бок и бросила на землю. Я заорал от боли и ненависти, перекатился вправо и вскинул винтарь. Я всадил в Карантина пулю, прежде чем тот успел подняться с колен. Он завалился, а я вскочил и тут же упал от скрутившей меня боли. Винтарь вылетел у меня из рук и зазвенел по рельсам. А в следующий момент в туннель швырнули гранату, она взорвалась, и меня отбросило назад ударной волной.

Я мог еще доползти до лаза и нырнуть вниз, к детям. Может быть, нам и удалось бы уйти. Я остался на месте. Я не мог рисковать, что мои дети погибнут, оттого что им придется тащить на себе раненого отца.

– Уходите, – закричал я во всю силу своих легких. – Уходите вниз, на третий уровень и ниже, в канализацию. И не стрелять. Вы поняли, это приказ. Не стрелять!

Я знал, что приказ этот они не выполнят. Знал, но ничего уже поделать не мог. Собрав воедино остатки воли и сил, я поднялся на ноги. Держась за стену, спотыкаясь на каждом шагу и подавляя разрывающую тело боль, я поковылял по Смрадному Туннелю на юг. Я успел добраться до поворота и даже почти свернул за него, когда пуля ударила меня в спину. Я упал головой вперед и пополз. До входа в Чертов Мешок оставалось две сотни метров. Я не знаю, как преодолел эти метры. Стрельба и взрывы гранат доносились теперь со всех сторон. Во мне бесновался сплошной сгусток боли, но это уже не имело значения. Я молил Бога, в которого не верил, чтобы он не дал мне потерять сознание. И Бог, которого нет, смилостивился надо мной: я вполз в вырубленную в стене нишу, обогнул массивный остов поворотного механизма и обеими руками вцепился в рычаг. И когда топот множества ног пронесся мимо меня, выждал пару мгновений и рванул рычаг на себя.

Иван

Мы, один за другим, спускались по канатам в подземелье, ныряя в ведущие туда с поверхности норы. Вот скрылся под землей взвод Небритого Хуана, и он сам, махнув на прощание рукой, прыгнул вслед за остальными. За Хуаном пошел взвод Макса, потом Черномазого, затем еще два взвода из второго сектора. Наконец, наступила и наша очередь.

– Пошел, – гаркнул я и саданул по плечу салагу, стоящего в строю первым. За ним в нору юркнул второй, и через пару минут на поверхности остались лишь я и Павиан. Сплюнув через левое плечо, я прыгнул к норе, обхватил руками канат и заскользил по нему вниз. Павиан сиганул вслед за мной.

Минут десять ничего не происходило. Мы двигались по туннелю на юг, и воняло в этом туннеле смрадно. Ох и смердело в нем, в бога душу мать. Зловоние пробивалось через воздушные фильтры, и я представил, каково приходилось Заразам, у которых никаких фильтров не было и которые вынуждены были нюхать это всю жизнь. Потом я подумал, что они, наверное, привыкли, а после этого стало не до раздумий.

От стен туннеля по обе стороны ответвлялись проходы. Свет фонарей выхватывал из темноты многочисленные проломы и дыры. Взвод Хуана отделился и ушел по одному из широких ответвлений на восток. По следующему на запад ушел взвод Макса. А через минуту на востоке послышались выстрелы, и Павиан заорал: «Огонь!»

Теперь мы бежали, стреляя и бросая гранаты в открывающиеся слева и справа проломы. Я обогнал ребят и несся впереди своего взвода, сразу вслед за последним салагой из взвода Черномазого. Я не переставал удивляться, почему нет ответного огня.

Его открыли, когда бегущий первым Джерри завернул за поворот и вдруг упал на колено и дал вдоль туннеля очередь. Нет, это был не огонь, всего лишь винтовочный выстрел. Растолкав салаг, я рванулся вперед. Черномазый Джерри лежал, раскинув руки, на спине. Пуля, разбив стекло защитной маски, вошла ему в правую глазницу. Я заорал: «Назад!» – и швырнул за поворот гранату с коротким запалом. Она взорвалась, мы рванули в туннель. Свет фонарей метался по стенам и потолку, но ничего не было видно из-за поднятой взрывом пыли. А когда она, наконец, рассеялась, я увидел в противоположном конце туннеля медленно бредущего вдоль стены человека. Несколько наших открыли по нему огонь, но, попали или нет, не знаю: человек внезапно исчез из виду. Я бросился по туннелю вперед, за мной топали ребята из двух взводов. Внезапно фонарь выхватил из темноты силуэт лежащего на полу человека. С первого взгляда по его позе я понял, что передо мной жмурик.

– Стой, не подходи! – заорал я и встал на месте. – Огнемет сюда! Здесь дохлая Зараза.

Салаги за моей спиной резко остановились. Огнеметчик протиснулся вперед и встал рядом со мной. В этот момент я навел фонарь на лицо мертвеца и оцепенел.

Передо мной лежал мальчишка, подросток, тощий, почти дистрофик. Рыжие курчавые волосы падали на грязный лоб и доставали до мертвых, уже успевших остекленеть глаз. Мне показалось, что я пропустил удар ломом под дых, я задохнулся, и меня, привычного к смерти, привыкшего ко всему здорового мужика, едва не стошнило. Я представлял себе Заразу как уродливых, бельмастых мутантов, злобных слюнявых гадов. Сейчас, увидев, с кем мы воевали, я вдруг почувствовал, будто меня подставили.

Может, это один такой, подумал я. Наверняка так оно и есть. Не может же быть, чтобы…

Я не додумал. Надо было действовать, и усилием воли я взял себя в руки.

– Сжечь, – бросил я, и тело подростка исчезло в огнеметной струе.

На мгновение стало тихо, я собирался было скомандовать продолжить движение, но в этот момент из дыры в земле по мою правую руку раздался выстрел. И – начался кошмар.

Рядом со мной рухнул навзничь застреленный огнеметчик. Падая, он нажал на гашетку, огненная струя ударила в стоящую поодаль группу салаг. Трое или четверо загорелись одновременно и бросились в панике врассыпную. Туннель наполнился криками, часть салаг рванула назад, остальные – вперед, поднялась стрельба, и туннель заволокло дымом.

Я отпрянул к стене, пропуская мимо себя группу потерявших голову салаг. Внезапно рядом оказался Павиан, в этом аду лишь мы двое не потеряли самообладания.

– Стоять! – заревел Павиан и дал очередь в потолок. – Стоять, сучьи дети, мать вашу!

Он бросил автомат, схватил с пола огнемет и выпустил струю в пролом, из которого стреляли. Несмотря на творящуюся кругом вакханалию, я услышал донесшийся из пролома пронзительный крик. Я шарахнулся: я мог поклясться, что кричал ребенок.

Когда паника, наконец, улеглась, мы с Павианом недосчитались трети личного состава. Мы погнали оставшихся вперед. Я бежал первым, на ходу стреляя и бросая гранаты в открывающиеся по обе стороны туннеля проходы, и едва не выпалил во внезапно появившегося из одного из них Макса.

С ним было несколько салаг. Навскидку около трети взвода.

– Это все? – спросил подбежавший Павиан.

– Все. – Макс привалился к стене. – Часть раненых я отправил наверх. Зараза стреляет изо всех дыр, командир. Стрелами в ноги, пулями в головы. Стреляют через отдушины и решетки. Половину моих ребят побило, а я даже не знаю, удалось ли нам прищучить хотя бы одного. Это безумие, командир. Мы здесь ничего не добьемся. Надо убираться, уносить отсюда ноги.

– Я тебе унесу ноги, – вызверился на Макса Павиан. – Я тебе устрою ноги, вояка хренов! Вперед, сучье племя! Вперед, я сказал!

Мы снова побежали и остановились в том месте, где туннель делился надвое.

Несколько секунд Павиан раздумывал, потом снова заорал: «Вперед!» – и рванул в правое ответвление. Салаги помчались за ним, и в этот момент Макс схватил меня за руку.

– Подожди, Вань, – прохрипел он, – послушай, что скажу.

Я остановился, и это спасло мне жизнь, хотя я так и не успел узнать, что хотел сказать мне Макс. Впереди раздался грохот и отчаянные вопли двух десятков людей. Отталкивая друг друга, мы бросились туда и разом остановились. В туннеле не было пола. Вместо него лучи фонарей высветили зловещий, уходящий на неведомую глубину вниз провал. А в следующий момент из дыры слева раздался выстрел, и Макс схватился за горло и тяжело осел вдоль стены. Я бросился к дыре, успел увидеть мелькнувший в ней силуэт и рванул из подсумка гранату. В этот момент выстрел раздался сзади. Бронежилет спас, приняв в себя пулю, ту, что ударила меня в спину и швырнула в пролом. Я полетел туда головой вперед, в последнюю секунду сгруппировался, упал на руки, перекатился кувырком через голову и в следующий момент был уже на ногах. Каким-то чудом я не выпустил из рук фонарь, и его луч вырвал из темноты человеческую фигуру. Зараза вскидывала винтовку мне в лицо. Я рванулся, всадил ногой по стволу, крутанулся на месте и ударил Заразу кулаком справа. Я метил в челюсть, но промазал – удар пришелся ему по плечу, Заразу смело и впечатало в стену. Я рванул из чехла нож и прыгнул к нему, собираясь добить. И в этот момент луч фонаря упал на его лицо. Боже мой, я увидел, как, глядя на меня полными ужаса огромными черными глазами, по стене вниз медленно сползала миниатюрная, худенькая девочка.

Светка

Под вечер они ушли. Мы не стреляли больше, у нас не было сил. Они уходили, эти гады, сволочи, те, кто пришел в наш дом. Они думали, что задавят нас, как крыс, потому что сами были крысами. Вонючими, злобными крысами-убийцами.

Они уходили, на руках унося своих раненых, удирали, спотыкаясь и падая на каждом шагу, там, где ни один из нас никогда бы ни за что даже не зацепился. Лезли вверх по ведущим наружу штольням, срывались, падали вниз, визжали от страха и снова лезли. Мы подобрали немало гранат, мы могли бы выйти наружу и добить их сверху, но я приказала не делать этого.

Когда последний из них убрался, мы вернулись в Схрон. Мы валились от усталости с ног, но я отдала приказ не ложиться. И мы, оставшиеся, понесли своих мертвых к Черному Штреку. Мы опустили их туда одного за другим – Андрея, Дину и то, что осталось от Кости и Толика. А потом… потом Витя и Ринат принесли Палыча. Они положили нашего отца на землю рядом со штреком, и мы, его оставшиеся в живых дети, встали вокруг.

– С Палычем им будет спокойнее, – хрипло сказала Ленка.

Да, с Палычем им будет спокойнее. Он возвращается к ним, к тем, кого не сумел уберечь. Оставляя жить тех, кто не смог уберечь его.

– Опускайте, – сказала я и, наконец, впервые за этот день, разревелась.

Мы вернулись в Схрон. Сил больше не было, и я отменила приказ идти искать Машу.

Мы начали поиски наутро, едва встали, и искали весь день на втором, третьем уровнях и в канализационных трубах. Мы не нашли нашу сестру. К вечеру пришли Крысоловы – все одиннадцать человек. Они выжили, Карантины не дошли до них, не добрались. Крысоловы сменили нас, и искали всю ночь, и тоже не нашли.

А на следующее утро Карантин невесть откуда вынес Машу на руках.

Мы услышали его раньше, чем увидели. Карантин хрипел, и сыпал проклятиями и бранью, и лез по одной из штолен наверх. Мы высыпали из Схрона в Смрадный Туннель и бросились к входу в эту штольню.

– Дайте мне, – сказала я и приняла у Рината из рук винтарь.

Я шагнула вперед, собираясь всадить этой паскуде пулю между глаз, но вместо Карантина из штольни показалась вдруг Маша. Она была без сознания, длинный кровавый шрам пересекал лицо, глаза были закрыты, но она дышала, и мы все бросились к ней, и я закинула за спину винтарь, позабыв о Карантине. Он появился из штольни, когда мы оттащили Машу в сторону. Вылез наружу, затем с трудом встал. Его шатало, и он, отступив назад, привалился спиной к стене. Ринат подскочил к нему и ударил ногой в живот. Карантин даже не шелохнулся, он был здоровый, огромный, вдвое больше любого из нас. Я рванула из-за спины винтарь и крикнула Ринату, чтобы тот отошел. Карантин стоял и смотрел на меня через стекла той кастрюли, которую они носят на голове, чтоб самим не стать Заразой, как мы.

Я вскинула винтарь к плечу.

– Не стреляй, – услышала я внезапно, – Богом прошу, не стреляй. – Я опустила взгляд вниз. Маша очнулась, ее огромные черные глаза смотрели на меня в упор.

Санчита

Он выбрался на свет божий, когда я уже потеряла всякую надежду. Выполз из какой-то норы и тут же упал. Потом поднялся и побрел к нам. Я сразу поняла, что это он, не знаю как: шестым, может быть седьмым, чувством. Я бросилась на землю, прокатилась, обдирая кожу, под колючкой, вскочила на ноги и помчалась через пустырь ему навстречу.

– Только бы это был он, – шептала я на бегу. – Святая заступница, прошу тебя, заклинаю, сделай так, чтобы это был он.

Я уже была близко от него, когда он упал, а в следующий момент раздался выстрел.

Иван

Я брел к своим, как во сне. Сил во мне больше не было. Я сжег их все без остатка, когда мотался двое суток по подземелью, неся на руках едва живую тщедушную девочку.

Я задыхался, мне казалось, что каждый следующий шаг станет для меня последним. Потом я не выдержал и сорвал противогаз. Бросил его на землю и вздохнул наконец-то полной грудью. А в следующий момент увидел мою Санчиту. Она бежала ко мне по пустырю, и я рванулся навстречу, но последние силы оставили меня, и я упал на колени, попытался с них встать, но не смог, рухнул ничком на землю и потерял сознание.

Светка

Карантин еле переставлял ноги. Мы с Ленкой чуть ли не на себе дотащили его до Третьей Северной Норы и вытолкали наружу. Он сразу свалился, затем встал и, шатаясь из стороны в сторону, медленно побрел прочь. Потом сорвал с головы дурацкую кастрюлю, бросил на землю и свалился опять.

В этот момент я увидела ее. Она бежала прямо на меня. Рослая красивая сука. Длинные черные волосы, каких никогда не будет ни у одной из нас, разметались на ветру.

Я взяла ее на прицел, палец лег на спусковой крючок. Я вела ствол за ней и не могла выстрелить. Я опустила винтарь.

– Дай мне, – Ленка оттолкнула меня и вырвала винтарь из рук. – Я прихлопну эту гадину.

Она выпалила навскидку, не целясь. Ей и не надо было целиться, до сих пор у Ленки не было ни единого промаха.

Но на этот раз она промахнулась. В последний момент я ударила по стволу, и пуля ушла в сторону.

– Ты что творишь, ты… – закричала Ленка и вдруг осеклась и сникла.

– Пойдем, – я взяла ее за руку, – пойдем к нашим мальчикам. Я подумала…

– Я знаю, что ты подумала, – тихо сказала Ленка. – Палыч…

– Палыч, – повторила за ней я, – стрелять бы не стал. Помнишь, что он сказал нам тогда, в последний раз, когда говорил с нами?

Ленка кивнула. Мы встали, спустились вниз и побрели по туннелю назад. Туда, к нашим мальчикам, от которых у нас будут дети.

 

Путь Босяка

Босяк осторожно раздвинул ветки тальника и выглянул в образовавшийся просвет. Солнце, чтоб оно пропало, жарило немилосердно, пить хотелось зверски, а озеро было вот оно – рукой подать. Покосившиеся сваи от сгнивших мостков по правую руку, развалины лодочной станции по левую. В прежние времена Босяк давно бы уже нырнул с мостков, а там бы и напился всласть, чтоб с запасом. Прежние времена, однако, уже восемь лет как позади.

Когда-то озеро называлось Русалочьим. Кто бы мог подумать, что наступит день, и название это станет отдавать зловещим кладбищенским юмором.

– Ну что там? – забубнил за спиной Нищеброд. – Видать чего?

Голос у Нищеброда был, словно тот, когда говорил, жевал, – квакающий какой-то голос, невнятный. Да и рожа та еще – скуластая, разбойничья, со шрамом, напополам рассекшим бровь и упирающимся в переносицу. Босяк оглянулся вполоборота, скосил глаза на напарника. Мертвяки – и те краше, хоть они и голые. Топтуны, что по земле ходят, так вообще на вид ничего. Впрочем, напарником Нищеброд был сносным, Босяк почтарил с ним не впервой. Он, конечно, лучше бы пошел с Бомжом или с Каликой, но в каких те сейчас краях, Босяку было неведомо, а сунуться в Гиблятину в одиночку – верная смерть.

Босяк еще с минуту понаблюдал, послушал бестолковую птичью перекличку и подался назад.

– Вроде тихо, – шепнул он Нищеброду. – Пойду. Или ты хочешь?

Нищеброд мотнул кудлатой башкой и прокудахтал что-то невнятное – понять, хочет ли он рискнуть или уступает шанс подохнуть напарнику, было невозможно. Тогда Босяк сплюнул, снял с плеча обрез и бережно прислонил его к березовому стволу. Стянул с плеч котомку с почтой, бросил рядом с обрезом и отцепил от ремня флягу. Фляга была хорошая, емкая, с нарезной крышкой на цепке. Босяк сунул ее в карман бывалой штопаной гимнастерки и протянул руку:

– Давай, чего стоишь.

Нищеброд суетливо подал ему свою флягу. Была она ни то ни се – помятая, с резиновой затычкой и узким горлышком – пока наполнишь, утопленник тебя два раза за собой утянет. При этой мысли Босяк сплюнул вновь. С топтунами сладить можно, если знать с ними обращение. Не то дело утопленники или, не дай бог, летуны.

Продравшись через заросли тальника, у берега особенно густые, Босяк с минуту постоял недвижно. Обернулся – Нищеброд ерзал в кустах, выбирая место, с которого сподручнее страховать. Устроился, наконец, взял на изготовку винтарь. Что-что, а стрелял Нищеброд хорошо, толково стрелял, еще до нашествия наловчился – баловался утиной охотой. Босяку было в этом деле до него далеко. Зато труса, в отличие от напарника, Босяк никогда не праздновал и за чужие спины не прятался. Когда летуны впервые нагрянули на Большой Скит, они с Бомжом вдвоем, считай, налет отбили – до последнего отстреливались и отстояли поселение. Не сдрейфили, как схоронившийся в погребе Нищеброд, хотя страшнее летунов и нет ничего, даже утопленники не так опасны и беспощадны…

Оскальзываясь на склоне, Босяк стал спускаться к воде. Солнце неистовствовало, а комары потеряли всякий страх и совсем озверели, атакуя целыми полчищами. Интересно, жалят ли они мертвяков, думал Босяк, напряженно всматриваясь в заросшую тиной воду. Вряд ли – вместо крови у мертвяков токсин, хотя кто их, комаров, знает, им-то про это наверняка невдомек.

Босяк достиг береговой кромки, опустился на корточки и ладонью разогнал водоросли. Пить хотелось неимоверно, но он заставил себя сначала наполнить фляги и лишь потом стал жадно черпать пригоршнями в рот. Выстрел за спиной грохнул, когда он еще не напился.

Босяк вскочил, метнулся от берега прочь, а поверхность озера бурлила уже, вспучивалась, и здоровенный лысый утопленник с корягой в руке сиганул на мелководье, взвыл по-волчьи, а за ним лезли, рвались уже с глубины другие.

Нищеброд выстрелил вновь и еще. Отмахивая прыжками, Босяк пронесся вверх по склону. Оглянулся, прежде чем нырнуть в тальник. Лысый, распластав ручищи, лежал мордой вниз, коряга отлетела в сторону. Остальные, голов двадцать, страшенные, измазанные тиной, ковыляли по берегу кто куда. Лохматая утопленница с раззявленным кривозубым ртом грозилась вслед Босяку костлявой пятерней.

Отдохнуть присели, когда отошли от озера километра на полтора.

– Погань поганая, надо же, погань какая, – забухтел Нищеброд. – Изведут они нас, вот увидишь, недолго осталось.

Босяк промолчал. С каждым днем все больше походило на то, что Нищеброд прав. В городах людей давно уже не осталось, во всяком случае, в тех, до которых хоть кто-то из знакомых Босяку почтарей доходил. Уцелевшие сбивались вместе в огороженных поселениях, называемых укрепзонами. В некоторых оставалась еще военная техника, в некоторых сельскохозяйственная, только вот проку с них… Босяк вздохнул. Укрепзоны были разобщены, ресурсы стремительно истощались, и как быть дальше, люди не знали, озабоченные единственным желанием – выжить. Хуже всего оказалось то, что мертвяки хозяйничали на дорогах, и дойти живым из одной укрепзоны в другую позволяли лишь пешим парам, реже – одиночкам. Позволяли, однако, не всегда – Босяк лично знал полдюжины почтарей, которые не дошли.

Вялые и пассивные топтуны, однако, мигом становились агрессивными и безжалостными, стоило группе хотя бы из трех человек покинуть укрепзону или кому-нибудь выехать за ограду на любом транспорте, пускай даже на телеге. Утопленники и летуны не щадили вообще никого.

Летуны – те поначалу были редкостью, Босяк долго в них не верил, пока впервые не увидал сам. В последнее время, однако, летунов становилось все больше, сколько бы их ни отстреливали. Утопленников, по всему видать, тоже – по слухам, некоторые заплывали уже и в колодцы. Поганая вырисовывалась картина. Скверная, если не безнадежная.

До трех пополудни, передвигаясь в затылок друг другу, огибали озеро. Места были здесь боровые, хвойные, мертвяки по неизвестным причинам от таких держались подальше, но Босяк все же заметил нескольких, ковыляющих в отдалении невесть куда и зачем. Дальше, однако, начинались болота и тянулись сплошной чередой на добрых полсотни километров. Утопленники водились в болотах во множестве, сунуться к ним означало верную гибель, потому, видать, и места эти назывались Гиблятиной. Путь через болота был один – по насыпи бывшей железной дороги. Топтунов, правда, там хватало, но с ними, если не лезть на рожон, сладить было можно.

– Босяк, – Нищеброд вдруг резко остановился. – А ну поди сюда. Глянь.

Топтун лежал, скорчившись, наполовину зарытый под ствол палой сосны. Восковая, как у всех топтунов, кожа, или что там у них вместо кожи, была покрыта синюшными пятнами, костлявые пальцы скрючены, будто мертвяк собирался в кого-то вцепиться, но не успел. Жизни или того, что заменяет мертвякам жизнь, в нем больше не было, а главное… Босяк обогнул Нищеброда, сделал три осторожных шажка и присел на корточки. Главное, что у топтуна не было больше лица – совсем, а на его месте запекся токсин – белесая жидкость, с виду похожая на загустевшую, замешанную с грязью сметану.

– Сдох, – констатировал Нищеброд. – Но непохоже, что его пристрелили.

Босяк кивнул. Дохлый топтун и в самом деле не походил на застреленного. Скорее выглядело так, будто его…

– Забили, – озвучил свой вывод Босяк. – Дубиной, по всему видать. Кто же это так расстарался?

С четверть часа почтари кружили окрест – следов недавнего человеческого присутствия обнаружить не удалось. Между тем, судя по синюшным пятнам, угробили топтуна явно не так давно, скорее всего, этим утром, а может быть, даже и днем. Случись это раньше, мертвяк посинел бы уже целиком.

К насыпи выбрались, когда солнце уселось на верхушки западных сосен. С болота наносило гнилью, птицы примолкли, а дневных комаров сменили еще более воинственные вечерние. До слетевшего с рельсов товарняка оставалось полчаса ходу, если быстрым шагом, и Босяк сказал, что пора наддать. Не прошли они, однако, и пяти минут, как из болота по правую руку выбралась группа мертвяков голов в двадцать. Спотыкаясь и раскачиваясь, мертвяки полезли на насыпь и, скучившись, остановились. Босяк вгляделся: возглавлял группу рослый детина с корявым суком на плече. Позади него толпились еще пятеро или шестеро, а дальше, едва различимые за спинами топтунов, маячили их бабы и даже, судя по размерам, пара детей.

Медленно, плавными скупыми движениями Босяк снял с плеча обрез. Только ведь не поможет, думал он, привычно подавив страх. Если набросятся всей толпой, не поможет. Что ж, значит, придется тогда подыхать.

В двух метрах за спиной шумно, с присвистом дышал Нищеброд. Тоже знает, что не поможет, думал Босяк. Если топтуны нападут, стрелять бессмысленно – сбегутся другие, их здесь тысячи вдоль болот разгуливают, не то что в лесу, где можно отбиться. И что это они дружно так стоят, всей толпой? Никогда не бывало, чтобы топтуны в стаи сбивались. В стадо – да, с первого дня, но каждый был как бы сам по себе, а теперь… Рослый детина с суком явный вожак, промычит сейчас, и начнется.

Рослый, однако, мычать не стал. Постоял еще минуту-другую, махнул суком и покосолапил с насыпи вниз. Остальные ссыпались по склону вслед за ним и один за другим исчезли, растворились в приболотном ольшанике.

Слетевшего с рельсов товарняка достигли уже в сумерках. Укрытие из завалившихся набок вагонов было аховым, но все же лучшим, чем никакое. Костров почтари не разводили – мертвяки сбегались на огонь охотнее, чем собаки на кости. Перекусили оставшимися еще с прежних времен консервами, которыми почтарей оделяли в укрепзонах в счет оплаты за труды. Заели набранной по пути черникой и запили водой из фляг.

– Знаешь, что я думаю, – пробурчал Нищеброд, ковыряясь вилкой в зубах. – Этого-то, дохляка, свои забили.

– Как это «свои»? – изумился Босяк.

– Да так. Больше некому.

Босяк почесал в затылке. С одной стороны, больше действительно было некому – дубинкой от мертвяков не отмахаешься. Боли они не чувствуют, страха тоже – навалятся разом – и готов новый покойник. Одной царапины достаточно – токсин убивает наверняка. Был человек, и нет человека – спекся. С другой стороны, мертвяки друг с другом не воюют, по крайней мере, до сих пор никто не видел, чтоб воевали.

– Мертвяки друг дружку не трогают, – не слишком уверенно возразил Босяк.

Нищеброд хмыкнул.

– Пока не трогали, – уточнил он. – А теперь, может статься, и наоборот. Изменилось у них что-то, например.

– Что же?

– Кто их знает. – Нищеброд пожал плечами. – Но только мне кажется, мертвяки сейчас малость другие. Не те, что были раньше. То есть не сами мертвяки – они-то, думаю, те же самые, а то, что у них в башках. Мне сдается… – Нищеброд примолк.

– Ну чего сдается-то?

Нищеброд откашлялся и буркнул себе под нос так, что Босяк едва разобрал слова – будто боялся напарник того, что выдавил из себя:

– Что они поумнели.

* * *

Спать Нищеброд улегся первым. Босяк, привалившись спиной к днищу опрокинутого вагона и выложив обрез на колени, задумался. Насчет того, что мертвяки поумнели, напарник, конечно, загнул. Но измениться они изменились, причем не в лучшую сторону, это Босяк видел и сам. Организованнее, что ли, стали, слаженнее. Словно если бы комары, многочисленные, но бестолковые и разрозненные, научились кое-как подчиняться групповому инстинкту. А возможно, и подчиняться лидерам. Вожакам. Каким-нибудь специальным комарам, особенным.

Босяк стал вспоминать, как было сначала, в первые дни после нашествия, когда мертвяки объявились в городах и началась резня, а неживые завоеватели все прибывали и прибывали числом несметным. Босяка нашествие застало в Саратове, и он помнил каждую минуту того кошмара, если не каждую секунду. Помнил, как вырывалась из города обезумевшая толпа, терзаемая ордами, легионами, армиями мертвяков. Как гибло за спинами уцелевших все живое и неживое, потому что застигнутые врасплох военные панически пытались подавить агрессию бомбовыми ударами и артиллерийским огнем. И как, наконец, добравшиеся до спасительных лесов беженцы нарвались на мертвяков и там.

Когда выжившие сумели, в конце концов, организоваться, выяснилось, что нашествие ударило по всей планете разом и что в крупных населенных пунктах уцелеть удалось немногим, хорошо если одному из ста. В сельской местности статистика была не столь удручающей. Ходили слухи, что малонаселенные и труднодоступные районы с суровым климатом практически не пострадали. Проверить слухи, впрочем, было некому – из тех, кто ушел на север и на восток, не вернулся никто. В первые месяцы, когда еще была связь, сквозь забившие эфир панику и истерию пробивалась иногда обнадеживающая информация. Уверяли, что уцелевшим ученым удалось синтезировать безвредный для человека, но уничтожающий живых мертвецов газ. Заявляли, что территории в Средней Азии и Закавказье полностью очищены и пригодны для жизни. Опровергали предыдущие заявления и делали новые. Продолжалось это до тех пор, пока люди не изверились напрочь и не бросили все силы на выживание в той местности и в тех условиях, в которых оказались.

Выяснить причину нашествия не удалось. В первые месяцы считалось, что виной всему разработанный в лабораториях вирус, потом эта гипотеза потерпела крах. Пострадавшие от мертвяков люди сами в мертвяков не превращались, а попросту умирали в течение пары минут после поражения токсином, и умирали навсегда. Бытовала также версия, что у агрессора инопланетное происхождение, но и она не прижилась – трудно было представить настолько неразумных и неорганизованных, пускай и кровожадных, гуманоидов. Позднее появились новые версии и гипотезы, столь же несостоятельные, как предыдущие. Сейчас, однако, Босяк склонялся к тому, что инопланетная теория не так уж и нелепа – если предположить, что на зачистку пришельцы бросили самых неумелых и никчемных солдат, а теперь подтягивают основные силы.

– Слышишь, Нищеброд, – растолкал напарника Босяк, когда настало время пересменки, – ты как думаешь, может, это армия?

– Чего? – спросонья не понял Нищеброд. – Какая еще армия?

– Конкиста. Топтуны – сухопутные войска, утопленники – военно-морские силы, летуны – авиация, а прочих, может, у них вовсе нет, а может, мы их еще не видели.

Нищеброд пробурчал в ответ что-то невразумительное, и Босяк отправился на боковую.

* * *

– Вставай! Быстро!

Босяк вскочил на ноги – пробуждался он мгновенно, как, впрочем, любой почтарь, которому дорога жизнь. Солнце едва взошло, в мутных утренних сумерках застывший в пяти шагах Нищеброд был похож на мертвяка. Босяк бесшумно скользнул к нему, встал рядом на цыпочки и, вытянув шею, выглянул поверх вагонного борта.

Метрах в трехстах две стаи топтунов, в полсотни голов каждая, медленно надвигались друг на друга, молча, а потому особенно страшно. Босяка передернуло: мертвяки ковыляли вроде бы как обычно – спотыкаясь и раскачиваясь, но в то же время было в их движениях нечто упорядоченное, целенаправленное, едва ли не осознанное. Большинство были вооружены, кто камнями, кто корягами, а некоторые даже металлическими обломками, подобранными, видать, в местах, где погибла техника.

Расстояние между мертвяками неуклонно сокращалось, и Босяк видел уже, что надвигающиеся с востока чем-то неуловимо отличаются от топающих им навстречу с запада, и что сошлись обе стаи не случайно, а непременно для драки, которая сейчас и начнется.

Он немного ошибся – вместо драки началась бойня. Утренняя тишина разом сменилась ревом вперемешку с воем, визгом и звуками ударов.

– Уходим, – прошипел Нищеброд, – надо уносить ноги, пока за нас не взялись.

Босяк кивнул, подхватил котомку с почтой, обрез и припустил по шпалам прочь. На ходу оглянулся – бойня подходила к концу, большинство топтунов уже лежали поверженные на земле, а устоявшие на ногах их добивали. Кто одержал победу, определить, однако, было невозможно.

– Надо спешить, – отдышавшись, сказал Босяк, когда отдалились от места крушения поезда километра на полтора. – Следующую ночь мы можем не пережить.

Нищеброд кивнул. До цели, укрепзоны названием Старая Церковь, оставалось двое суток пути, если идти неспешно, с опаской, как и следует передвигаться на местности, где бродят мертвяки. Теперь, однако, предстояло торопиться и рисковать.

До часу пополудни двигались скорым шагом вдоль рельсов, затем там, где болота заканчивались, свернули с насыпи в лес и перли через него часов пять, ни на минуту не останавливаясь. Топтуны по пути встречались неоднократно, и числом немереным, но агрессии они не проявляли, и, когда солнце стало заваливаться к западному горизонту, Босяк решил, что пронесло.

– Часа полтора еще, – сказал он, – до темноты успеем. Ох и отосплюсь я сегодня.

Он снова ошибся. Отоспаться не удалось. На том месте, где раньше была укрепзона Старая Церковь, теперь остались лишь обнесенные поваленной оградой руины. Оттуда наносило к лесной опушке кисло-сладким тлетворным смрадом.

– Не пойду, – отчаянно затряс нечесаной башкой Нищеброд. – Не пойду туда, нечего мне там смотреть, не хочу.

Босяк презрительно сплюнул и, кривясь от смрада, пошел один. Сколько же их было, навязчиво думал он, глядя на останки мертвяков на подступах к бывшей укрепзоне. Тысячи, десятки тысяч, навалились все разом, гады. Тлетворный запах становился все сильнее, он забивал ноздри, хватал за внутренности, выжимал из них рвотные спазмы и толкал к горлу. Босяк, ощерившись, огибал издохших мертвяков, перешагивал через них, пробирался между тем, что от них осталось. Но смердело не от мертвяков: те не разлагались, а истлевали от времени, истаивали, словно весенний лед. Смрад шел от тех, которые лежали сейчас внутри огороженного снесенным забором периметра – от тех, что еще пару дней назад были людьми.

В том месте, где в оплетающей поверженную ограду колючей проволоке был разрыв, Босяк пробрался вовнутрь. Здесь тоже лежали издохшие мертвяки, во множестве, но лежали они не одни. Медленно, опустив голову, Босяк шагал по вытоптанным огородам, иногда останавливаясь, задерживая взгляд на скорченном, изуродованном токсином теле, и брел дальше. Человек триста – пытался прикинуть он количество погибших защитников. Или даже триста пятьдесят. Полторы сотни боеспособных, остальные дети, подростки и старики.

За огородами начались осиротевшие, с распахнутыми настежь дверями и выбитыми окнами избы. Смрад стал совсем нестерпимым, и Босяка несколько раз вывернуло, пока он добрался до церкви. Церковник в рясе ничком лежал у порога. Как же его звали, попытался вспомнить Босяк, какое-то было у него необычное имя, редкое даже для священника. Вспомнить не удалось, и Босяк двинулся вокруг церкви, но внезапно остановился и замер, словно врос в землю. Постоял недвижно, сглатывая горькую слюну, затем на негнущихся ногах сделал шаг, другой…

Бомж лежал, раскинув руки, навзничь, намертво вцепившись в винтовочный приклад мертвыми пальцами. Калика скорчился у его ног, и было неясно, кто из них умер первым, а кто, отстреливаясь, прикрывал. Полдюжины летунов со смятыми крыльями валялись поодаль. Босяк подскочил к ближайшему. Рыча от бессильной ярости, стал месить издохшего мертвяка ногами. Затем отшатнулся, отступил назад, тяжело опустился перед покойными почтарями на корточки и заплакал. Он плохо помнил, что было потом, где отыскал лопату с киркой и как, надрываясь, в тусклом свете ущербной луны рыл могилы. Закончил он, когда солнце уже взошло. Не давая себе передышки, похоронил Бомжа и потащил к последнему приюту Калику. На полпути остановился и лихорадочно принялся рыть еще одну могилу, третью – для священника.

– Отец Питирим, – вспомнил имя Босяк, когда закидал всех троих землей. Он был неверующим и не знал, следует ли сейчас отпевать, читать отходную или заупокойную. – Ты молись за них, отец Питирим, – встав на колени, попросил Босяк и поклонился, лбом коснувшись земли. – Пожалуйста, святой отец, очень тебя прошу.

Нищеброд ждал на том же месте, где Босяк накануне его оставил.

– Ох же страху я натерпелся, – забубнил Нищеброд при виде напарника. – Глаз не сомкнул всю ночь. Что ж ты меня одного бросил, Босяк, а? Покойникам забота твоя ни к чему, а живому человеку…

– Пошел ты! – рявкнул Босяк, и было в его голосе такое, что Нищеброд враз осекся и замолчал. – Живой человек хренов, мать твою.

Сбросив котомку, Босяк извлек из нее письма. Отобрал те, что были адресованы жителям Старой Церкви, разорвал и пустил обрывки по ветру.

– Куда ж мы теперь? – заблажил Нищеброд. – А, Босяк? Смотри, что творится – всюду смерть.

Босяк на пару минут задумался.

– В Бугры пойдем, – принял он, наконец, решение.

– Так трое суток же идти, не дойдем.

Босяк устало хмыкнул.

– И хрен с ним, – сказал он. – Не дойдем – значит, подохнем.

* * *

Движение за спиной Босяк не увидел и не услышал – почувствовал, когда отошли от Старой Церкви километров на пять. Он крутанулся на месте, одновременно сорвав с плеча обрез. Вскинул ствол навстречу метнувшейся к нему из кустов фигуре и лишь в последний момент чудом удержал палец на спусковом крючке.

– Дяденька почтааааааарь!

Секунду спустя Босяк уже прижимал к себе чумазую, растрепанную девчонку, и она тряслась в его руках, ходуном ходили узкие плечи под рваным, заляпанным грязью ситцевым платьем.

– В притворе, – сквозь слезы сбивчиво объясняла девчонка, хотя Босяк ее и не спрашивал. – В купели. Меня дядя Бомж спрятал.

Вот оно что, горестно думал Босяк, поглаживая спутанные льняные волосы. Вот они, значит, кого прикрывали.

– Двое суток пролежала, потом выбралась. Все убиты, дяденька почтарь, все-все, я одна осталась. Меня Аленкой зовут.

Девчонка затихла, но Босяк еще с минуту держал ее, успокаивал, несвязно бормотал что-то поверх волос.

– Пить-есть хочешь? – спохватился он наконец.

– Хочу, дяденька почтарь.

– Сейчас, сейчас. – Босяк споро свинтил с наполовину полной фляги пробку, отступил на шаг, протянул флягу Аленке. Скинул с плеч котомку и стал суетливо развязывать тесьму. Он не заметил, как приблизился Нищеброд и встал в пяти шагах, поигрывая винтовочным стволом о ладонь.

– Жратву не переводи, – спокойно сказал Нищеброд, когда Босяк достал со дна котомки заначенные на крайний случай пакет с галетами и банку консервированной ветчины.

– Что? – опешил Босяк. – Ты о чем это?

– Не понял, что ли? Втроем мы не пройдем и часа – все сдохнем.

Босяк сморгнул. Только сейчас он осознал, что напарник прав – мертвяки не пропустят троих. Идти дальше можно было лишь парой или в одиночку.

– Что предлагаешь? – глядя на Нищеброда снизу вверх, спросил он.

– А то сам не знаешь что.

Босяк медленно выпрямился, поправил на плече обрез. Краем глаза увидел перекошенное ужасом девчачье лицо.

– Она пойдет с нами, – сказал Босяк. – Или со мной – ты, если хочешь, можешь идти один.

Нищеброд отступил на шаг. Скуластая разбойничья рожа закаменела, кровью налился наискось рассекший бровь шрам.

– Ты спятил? – цедя слова, проговорил Нищеброд, и речь его не была больше невнятной. – Мозгами повредился, видать? В одиночку сейчас не дойти, ты не хуже меня это знаешь. У нас с тобой договор.

– Класть я на него хотел.

– Что-о?

Босяк не ответил, и Нищеброд вскинул винтарь к плечу. Отчаянно закричала сзади Аленка, а в следующее мгновение Босяк, еще сам не понимая, что делает, бросился на напарника. Подшиб локтем ствол, грохнул выстрел, и предназначенная девчонке пуля ушла в небо. Не удержавшись на ногах, Босяк полетел на землю, приложился об нее боком, откатился и вскинулся на колени. Сорвал с плеча обрез и выпалил из обоих стволов напарнику в голову.

Нищеброд еще заваливался, когда Босяк подскочил, вырвал из мертвых рук винтарь и метнулся к Аленке.

– Уходим! – выкрикнул он, ухватив ее за руку. – Живо, иначе нам конец!

Босяк весь вложился в этот бег, без остатка. Он задыхался, хрипел, а лес вокруг, казалось, рожал мертвяков одного за другим и вышвыривал их из невидимой утробы бегущим наперерез.

Босяк не знал, сколько времени длилось бегство, и как он умудрился не выпустить из своей ладони Аленкину, и как получилось, что не потерял оружие. Он пришел в себя, лишь когда наткнулись на ручей в десятке метров по ходу. По инерции Босяк пронесся еще несколько шагов и только тогда, наконец, остановился и потащил девчонку назад, потому что в воде наверняка водились утопленники.

* * *

– Дядя почтарь!

Босяк крякнул.

– Какой я тебе дядя? Сколько тебе?

– Семнадцатый пошел.

Босяк даже заморгал от удивления. Он не дал бы девчонке больше четырнадцати. Мелкая, худющая, голенастая.

– У нас все в семье такие, – объяснила Аленка. – Были, – добавила она, всхлипнув. – Мы с мамой были одного роста.

– Ладно, – буркнул Босяк. – А мне тридцать два, но все же дядей звать не надо. Меня зовут Босяк.

– Босяк, – повторила девчонка, словно пробуя слово на вкус. – А почему у почтарей такие имена?

– Сложилось так, – нехотя пояснил Босяк. – Сначала думали, что мертвяки не трогают нищих. Ну, у которых ни кола ни двора – только винтарь да котомка за плечами. Думали, они чуют как-то. Вот и стали называть почтарей Босяками да Каликами. Потом выяснилось, что мертвякам, кто ты такой, без разницы, но новые имена уже прижились. Я свое прежнее почти и не вспоминаю.

– А куда мы идем, Босяк?

– В Бугры. Это такая укрепзона в трех сутках пути. Если повезет, конечно. Ты стрелять умеешь?

– Нет, – Аленка потупилась. – Меня дядя Бомж хотел научить, но не успел.

– Тогда, наверное, не повезет, – вздохнул Босяк и тут же выругал себя. Тоже мне пророк, со злостью подумал он. Девке и так несладко, а тут еще он со своими прогнозами.

– Босяк, а у тебя жена есть?

Босяк почесал в затылке.

– Была, – сказал он. – Еще в той, в прежней жизни. Она погибла, как все.

– А в укрепзоне, что ж, нету?

– Никого у меня нету, – отрезал Босяк. – Да и какие сейчас жены?

Бабы у него были, конечно, как у всякого. Чуть ли не в каждой второй укрепзоне, а на Оксанке из Дальних Ключей Босяк едва не женился. Он помотал головой, отгоняя воспоминания. Хорошо, что не женился, иначе был бы уже дважды вдовцом.

Идиот, вновь выругал себя Босяк. Хорошо тебе, гниде. Оксанка погибла, когда летуны затеяли на Дальние Ключи ночную атаку.

Солнце по левую руку садилось на лес, комары, как всегда к вечеру, активизировались и жалили немилосердно. Пятеро мертвяков, раскачиваясь, пересекли путь метрах в ста по ходу и сгинули в чаще.

– Тут неподалеку старый блиндаж есть, – проворчал Босяк… – Ночевать там придется, по очереди.

Очень не хотелось ему лезть в блиндаж, отчаянно не хотелось. Одно дело, когда в карауле бывалый почтарь, совсем другое – когда девчонка, непривычная, не умеющая даже стрелять. С такой блиндаж – готовая ловушка, из которой не выберешься. Иного варианта, впрочем, не было. Будь Босяк один – залез бы на дерево, привязался к стволу и выспался, если, конечно, не брать в расчет летунов. А так…

– Страшно? – спросил он, оглянувшись на ходу.

Аленка приблизилась, уцепилась за локоть, прижалась доверчиво.

– Не знаю, – прошептала она. – Когда в купели лежала, а вокруг мертвяки, было страшно, думала, от страха помру. А с тобой не очень. Знаешь, отец Питирим говорил… – Аленка замялась.

– Что говорил? – подбодрил Босяк.

– Он мне запретил об этом рассказывать, – Аленка потупилась.

Босяк досадливо крякнул.

– Говори, раз уж начала.

С минуту Аленка брела рядом молча, по-прежнему уцепившись за локоть. Босяк не торопил, ждал.

– Я в церкви отцу Питириму помогала, – решилась она наконец. – Он говорил, что мысли его – ересь, внушенная Сатаной, и каждый день молился, чтобы Господь наставил его на путь истинный. Но Господу было, наверное, не до того, и отец Питирим с каждым днем в своей ереси укреплялся, он даже хотел снять с себя сан, но не снял, потому что никого другого на его место не оказалось.

– Какую ересь? – озадаченно спросил Босяк. – О чем речь-то?

– Отец Питирим говорил, что изверился. Он решил, что ад, в который попадают грешники после смерти, переполнился. И рай тоже.

– Как это? – Босяк остановился, ошеломленно почесал в затылке. – Как это они переполнились?

– Не знаю. Может быть, как тюрьма, если в нее сажать новых и новых преступников, пока стены не треснут. Вот эти стены на небесах и обвалились, а мертвяки посыпались оттуда на землю – так святой отец говорил. Сначала те, которые давно умерли. Те, что жили здесь тысячу лет назад, или две тысячи, или даже раньше.

Босяк выругался с досады.

– В самом деле ересь, – сказал он сердито. – Спятил твой святой отец на старости лет.

Аленка прижалась теснее.

– Я тоже сначала так думала, когда отец Питирим в первый раз об этом сказал. А потом… Смотри – вдруг он прав, и топтуны – это обычные грешники. Или даже праведники. В головах у них пусто, но что здесь их земля, они помнят. Или чуют, или еще что. Вот и нападают на нас, потому что думают, что мы – захватчики. А утопленники – это которые при жизни много грешили. Они в аду сидели в котлах и здесь под воду ушли – как привыкли.

– Ну и бред, – ошарашенно помотал головой Босяк. – А летуны тогда кто же?

Аленка потерлась щекой о рукав штопаной гимнастерки.

– Отец Питирим говорил – падшие ангелы.

* * *

К блиндажу вышли, когда вечерние сумерки грозились вот-вот перетечь в ночь. Босяк скинул котомку, уселся, привалившись спиной к неровной земляной стене.

– Мне пару часов хотя бы, – буркнул он. – Двое суток не спал. Сдюжишь?

Аленка переступила с ноги на ногу в темноте.

– Не знаю, – неуверенно ответила она. – Боюсь, сама усну, сил никаких нет.

Босяк обреченно вздохнул. Выспаться было необходимо, сонным им не дойти. Он на секунду позавидовал мертвякам, которым спать было не нужно вовсе. Оставалось разве что рассчитывать на чутье, острое, отточенное чутье на опасность. Или, может быть, на везение.

– Давай ложиться, – сказал Босяк.

Он скинул гимнастерку, улегся на нее спиной и подложил котомку под голову. В темноте нашарил тонкие девичьи руки, потянул вниз. Устроил Аленку у себя на груди, накрыл полой гимнастерки, укутал.

– Босяк!

– Что?

– Спасибо тебе, родной.

– Ладно, – Босяк почувствовал, что растроган. – Спи давай.

– Босяк, если мы дойдем, ты меня не бросишь?

Босяк стиснул зубы. Он еще не думал, как быть дальше, если они дойдут. А подумать бы стоило: чужая девчонка никому не нужна, у людей своих забот выше маковки. Не удочерять же ее, мысленно хмыкнул Босяк. Да и, даже если удочерить, что толку от отчима-почтаря, который уйдет и неизвестно когда вернется, а может статься, не вернется вообще.

– Не брошу, – сказал он вслух. – Придумаем что-нибудь.

– А может… – Аленка осеклась.

– Что «может»? – сквозь туманящий сознание сон пробурчал Босяк.

– Может, женишься на мне? Я работящая. Читать и писать умею.

Босяк мотнул головой, сон отступил. А если вправду, подумал он. Взять и жениться на ней, девчонке уже шестнадцать, это раньше в шестнадцать замуж не выходили, а сейчас… Куда она, в самом-то деле, без него. Если выживет, достанется еще какому-нибудь обормоту. Он мог бы осесть в укрепзоне, не век же быть почтарем, да и письма скоро писать перестанут. Что толку слать их родне, если никогда больше с ней не увидишься. А тут… Босяк вновь выругал себя, в который уже за сегодня раз – он внезапно почувствовал возбуждение. Жених хренов, мысленно рявкнул на себя Босяк.

– Спи давай, – пробурчал он вслух. – Завтра поговорим.

Аленка обхватила его руками, прижалась совсем уже тесно. С минуту Босяк вдыхал запах ее волос. Затем провалился в сон.

* * *

Пробудился Босяк посреди ночи, секунду соображал, где он, затем подался в сторону, высвободился и вскочил на ноги. Аленка засопела в темноте, заворочалась, но не проснулась. Босяк, неслышно ступая, метнулся к выходу. Замер, слушая ночь. С минуту простоял недвижно, затем расслабился – снаружи было тихо.

Почудилось, решил Босяк. Он размял плечи, уселся, за ремень подтащил к себе обрез и задумался. Поначалу – с сарказмом поразмышлял насчет женитьбы, потом мысли перескочили на услышанное накануне. А что, если не бред, внезапно подумал Босяк. Если не ересь.

Допустим, рай и ад на самом деле есть, заставил себя сделать нелепое предположение Босяк. И они, как сказал святой отец, переполнились. Древние покойники хлынули на землю и обнаружили, что место занято. Им это, естественно, не понравилось, а кому понравилось бы.

Босяк едва не рассмеялся вслух от несуразности этого предположения. Впрочем, было оно не более нелепо, чем идея об инопланетянах. Босяк заставил себя думать дальше. Допустим, мертвяки вытолпили живых в укрепзоны и успокоились. Не все – за исключением самых агрессивных и подлых еще в той, в прошлой жизни. Ну да ладно. Приспособились, значит, мертвяки и по новой осваивают теперь старые пажити. А тут… Внезапно у Босяка внутри похолодело: а тут прибывают новые мертвяки. Например, те, которые когда-то вторглись в эти края. Они еще не освоились, и они более развитые, несмотря на то что в башках у них тоже пусто. Тогда получается…

Босяк охнул. Тогда получается, что новые мертвяки будут воевать со старыми, а заодно и с уцелевшими людьми. Только более умело, чем прежние, более организованно. Подчиняясь бывшим своим царям, полководцам или кто там у них был.

От этой догадки Босяка заколотило. Выходит, мертвяки так и будут воевать, пока не изведут людей и друг друга. Стоп, подумал он миг спустя. А ведь это… Если мертвяков занять междоусобицей, им, возможно, станет не до живых.

А как же почтари, вытеснила прочие новая мысль. Почтари в нарисованную картину не вписываются – мертвяки их почему-то не трогают. Если только…

Если только мертвяки не принимают почтарей за парламентеров, осознал Босяк. Остатками памяти принимают или что у них там осталось. Парламентеров трогать нельзя, идут те по своим делам договариваться, и пускай себе идут.

С полчаса Босяк сидел недвижно, переваривая надуманное. От внезапно уложившейся в логику схемы не хотелось жить, но жить было надо, и он поднялся. Выглянул из блиндажа наружу. На востоке начинало уже светать.

– Аленка, – позвал Босяк. – Просыпайся, девочка, пора.

* * *

К полудню солнце заложило тучами, и жара, преследующая Босяка вот уже пятые сутки, наконец, унялась.

– Аленка, – обернулся он к притихшей, хмурящейся с утра девчонке. – Я знаешь что думаю?

Та вскинула на него глаза.

– Что?

Босяк остановился. Всю дорогу он непрестанно думал о своей догадке, по сравнению с которой все прочее казалось неважным. Для него неважным, но не для его спутницы. А ведь хороша девчонка, подумал Босяк. Миниатюрная, стройная, сероглазая. Ямочки вон на щеках.

– Пойдешь за меня? – неожиданно для самого себя спросил Босяк.

Аленка ахнула, отвела взгляд.

– Ты что, всерьез? – шепотом спросила она.

– Всерьез, – твердо сказал Босяк. – Так пойдешь?

Секунду спустя он прижимал ее к себе, путался пальцами в нечесаных льняных волосах, успокаивал.

– Босяк, родной…

– Что?

– Как тебя на самом деле зовут?

Босяк невесело хмыкнул.

– Борисом, – сказал он. – А знаешь, кем я был до нашествия?

– Кем?

– Не поверишь. Музыкантом. Закончил музучилище и лабал на виолончели в кабаках. В армии не служил, здоровьем был хиловат. Не знал даже, куда нажимать, чтобы из ствола вылетела пуля.

* * *

К трем пополудни выбрались на опушку – леса здесь заканчивались, дальше сплошной чередой шли поля, некогда распаханные, а ныне брошенные, заросшие сорной травой, осотом да чертополохом. Босяк недовольно вздохнул.

– Километров пятнадцать по ним топать, – сказал он. – Дрянные места – если что, не спрячешься. Но идти надо, другого пути нет.

Другого нет, отстраненно думал Босяк, сминая сапогами траву. Он исходил немало путей, побывал в трех дюжинах укрепзон, видел десятки оставшихся от городов пепелищ, а сколько раз глядел смерти в лицо, уже и не сосчитать. Теперь он идет новым путем, на этот раз к остановке на кольцевой. Босяк улыбнулся и подмигнул поспевающей по его следам Аленке.

Час спустя, едва перевалив через рассекающий поле пригорок, они напоролись на топтунов. Было тех великое множество – тысячи рассыпавшихся по полю живых мертвецов. Ближайшие ковыляли навстречу в трех сотнях метрах, не более.

– Назад, – прохрипел Босяк и попятился, увлекая за собой девчонку. – Быстрее, ну!

Он обернулся и застыл на месте. Позади тоже были мертвяки, и тоже во множестве. По всему полю, куда хватал глаз. Они приближались.

– Босяк, – с ужасом глядя на него, прошептала Аленка. – Борис, Боря… Теперь все, да?

Босяк не ответил. Это был конец, смерть подступала к ним с обеих сторон. Тем более верная, что над густой, надвигающейся на них цепью парил в воздухе десяток летунов.

Вот она, война, понял Босяк. Через десять-пятнадцать минут обе толпы сойдутся, и будет бойня. Им двоим в ней не уцелеть.

Отчаянная, вздорная мысль пришла внезапно, под стать озарению. Босяк схватил Аленку за руку и потащил за собой к подножию пригорка.

– Раздевайся! – заорал он. – Догола, быстрей!

Аленка отшатнулась. Босяк уже лихорадочно стаскивал с себя одежду.

– Быстрей, я сказал! – Босяк швырнул в сторону майку, за ней трусы. – Ну! Снимай все!

Он подскочил, помог Аленке стянуть платье, за ним белье. Сглотнул слюну от шарахнувшей по глазам девичьей наготы. Оглянулся – первые топтуны уже перевалили через вершину пригорка и теперь ковыляли к ним. Босяк за ствол ухватил обрез, задрал его над головой.

– Там, впереди, враги! – взревел он. – Бей их, ребята!

Головной мертвяк поравнялся с Босяком, обогнул его и похромал дальше. За ним другой, третий. Вот он, еще один путь, наливаясь яростью, думал Босяк, мой путь, наш, я нашел его, нашел, нашел!

– Бей их! – размахивая обрезом и прижимая к себе девчонку, истошно заорал он. – Бей их, гадов, в бога душу мать!

 

Интуит

На космодроме многотысячные толпы, полиция оттесняет зевак за спешно выставленный барьер. К нам, впрочем, это не относится. Мы не зеваки, или, вернее, не вполне. Мы – сотрудники «Земзвезда», единственной организации, ведающей космическими полетами за пределы Солнечной. Так что мы – изнутри барьера и находимся на космодроме по долгу службы. Хотя именно без нас троих здесь прекрасно бы обошлись.

– Еще полчаса, – говорит Ким.

Мы с Олафом разом киваем. Через полчаса на посадочную площадку должен приземлиться «Антей» – межзвездник, ушедший к системе Тау Кита полтораста лет назад и до недавнего времени считавшийся погибшим. И не просто приземлиться – за последние двадцать лет здесь уже совершили посадку полдюжины ведомых автоматикой старых звездолетов. Все – с мертвыми экипажами на борту. Команда же «Антея» – жива. Частично: в живых остались второй навигатор Стивен Керри и судовой врач Лидия Семак – полтора века назад в экипажи еще зачисляли женщин.

– Вот он, – шепчет у меня над ухом Олаф.

В небе – светлая точка. Она снижается, увеличивается в размерах и набирает яркость. Я закрываю глаза. На борту «Антея» со дня взлета прошло восемь с половиной лет. Стивену Керри сейчас тридцать пять, Лидии Семак на два года меньше. Их родственники умерли век назад. Релятивистский эффект, мать его. На секунду представляю себя на месте Керри. Меня передергивает.

Так или иначе, «Антей» отправляли вслепую. Полтораста лет назад, через четверть века после открытия принципа Орлова – Граббе, интуитов еще не было. А скорее всего, были, но их не принимали всерьез и считали везунчиками. До тех пор, пока какому-то умнику из Гарвардского университета не пришло в голову, что везение – суть величина, которую можно измерить.

* * *

Ким пробегает глазами список кандидатов, затем поднимает взгляд на меня.

– Шесть из ста двадцати, – произносит Ким задумчиво. – Янош, давно хочу вас спросить. Как вы видите это?

– Простите?

– Как вы, интуиты, ставите диагноз? – Ким щелкает пальцами, подбирая слова. – Как именно определяете, выбираете… черт! Видите же вы что-то? Или чувствуете? Или?.. Вы понимаете?

Я понимаю. Начальнику отдела по отбору кадров любопытно знать, как проявляется интуитивное предчувствие у таких, как я. А оно – никак не проявляется. Я просто иногда знаю ответ на вопрос «да или нет?». Согласно результатам проведенных в Гарварде тестов, ответ верен в девяноста случаях из ста.

– Я не могу объяснить, – признаюсь я. – Это приходит ко мне спонтанно. И возникает из ниоткуда.

Абсолютное большинство людей судит об окружающем мире, познавая его органолептически – на глаз, на запах, на вкус, на слух и на ощупь. Считаные единицы, такие, как я, – еще и интуитивно. Только где расположены органы интуиции и что они собой представляют, я не знаю. Как называются – тоже. Иные остряки уверяют, что задницей.

– Ладно, – кивает Ким и зачитывает имена вслух: – Капитан Джозеф Уотербридж. Навигаторы Владимир Сазонов и Шломо бен Ицхак. Бортинженеры Родриго Монтойа и Самвел Абоян. Врач Ир Чен Хуа. Все шесть в списке Лунстрема. Поразительно.

Ничего поразительного на самом деле нет. Скорее наоборот – поразительно было бы, попади в список Олафа Лунстрема другие люди. Олаф – мой дублер, интуит‑90, как и я. Это означает, что его ответы на вопрос «да или нет?» так же, как и мои, верны в девяноста случаях из ста. Команду набираем мы вдвоем, независимо друг от друга. И, в соответствии со статистикой, девять раз из десяти пересекаемся.

Межзвездное судно «Феникс» рассчитано на шесть человек. Им предстоит совершить полет к Бете Водолея и обратно. По времени корабля полет займет десять лет. По времени Земли пройдут два столетия. Ни мы с Олафом, ни завкадрами Ким не знаем, сбудется ли прогноз. И никогда не узнаем. Нам бывает лишь ведомо, что на вопрос, вернется ли такой-то, если уйдет в полет на «Фениксе», неизвестные нам органы интуиции ответили «да». Или – «нет».

Команду на «Феникс» мы подбирали полгода. Каждый из ста двадцати кандидатов прошел через «примерку» – так мы называем процесс отбора. Он состоит из разработанных для интуитов тестов, разбавленных досужей болтовней ни о чем. И продолжается примерка до тех пор, пока интуит не приходит к ответу. Тому самому – на вопрос «да или нет?».

В нашем случае «нет» означает, что кандидат, окажись он зачислен в команду, назад не вернется. Погибнет ли он в пути, умрет от болезни или пропадет без вести, мы не знаем. Мы лишь видим, что ему не светит.

А вот насчет «да»…

Я полагаю, что «да» означает «есть шансы». Олаф более оптимистичен, он добавляет «хорошие». Проверить, однако, сумеют лишь наши отдаленные потомки. Если пожелают.

Мы не ясновидящие. Не предсказатели будущего и не гадатели прошлого. Спроси меня, кто будет через десять лет чемпионом мира по теннису, я не отвечу. Для того чтобы получить этот ответ, кандидата на чемпионский титул надо доставить ко мне. Или меня к нему. И вот тогда…

По данным тех же гарвардских исследований, вероятность правильного ответа обратно пропорциональна отдаленности события по времени. С коэффициентом. Значение коэффициента пока неизвестно – не хватает данных. На год вперед я интуичу с тем же девяностопроцентным показателем. На три – он уже падает до восьмидесяти девяти с половиной. На большие сроки – не высчитано, данных недостаточно для определения. На двести лет вперед – Господи, помоги мне.

* * *

Экипаж «Феникса» сформирован. У нас безделье, на работе мухи дохнут. Развлекаемся с Олафом в орлянку. Он бросает монету, я угадываю.

– Решка. Орел. Орел. Орел. Решка.

Попадание, как обычно, девять из десяти. Достаем колоду карт и меняем орлянку на красное-черное. От карт переходим к лото – чет-нечет. Результат одинаков.

Ким застает нас за изучением линии тотализатора. Мы делаем ставки. Друг другу на воздушные деньги. Самое сложное для интуита – борьба с искушением сыграть. Оно, это искушение, преследует нас, давит, не дает спать по ночам. Играть на интерес интуитам запрещено. По закону. С уголовной статьей в случае нарушения. Статья грозит немалым сроком. И, тем не менее, сколько раз я видел во сне, как срываю банк в Монте-Карло или обнуляю годовой доход букмекерской конторы в Эдинбурге.

– Стартует новый проект, – говорит Ким. – Я только что был у главного. С завтрашнего дня начинаем работать. Утром нам, всем троим, предстоит дать подписку о неразглашении.

Такого у нас еще не было. Я переглядываюсь с Олафом.

– В чем дело? – спрашивает он. – О каком неразглашении идет речь?

Вместо ответа Ким скармливает встроенной в столешницу персоналке овальный чип. На мониторе лицо Лидии Семак, его сейчас знает на Земле каждая собака.

– …пятая от звезды планета, – говорит Лидия. Голос у нее глубокий, но словно надорванный, под стать усталому выражению белокожего, узкого, почти аскетического лица с не поддавшимися косметике морщинами в уголках больших серых глаз. – Несомненная цивилизация, технологически развитая, воинственная. «Антей» подвергся атаке через двое суток после выхода из витка Орлова – Граббе, мы еще не успели погасить скорость. Атаковали внезапно, без попыток войти в контакт, практически беспричинно.

Ким смотрит на нас исподлобья.

– Вопросы? – роняет он.

Вопросов нет. Все понятно без них.

– Операция военная, – говорит Ким. – Окончательно еще ничего не решено, но, судя по всему, к Тау Кита пойдет боевая эскадра. По словам главного, проект классифицирован по разряду «А» – чрезвычайной важности. Финансирование неограниченное, на реализацию брошены ресурсы человечества. Нам же предстоит отобрать несколько сотен солдат. За весьма короткий срок, ко всему.

* * *

Сержант-коммандер Луис Авила. Двадцать девять лет. Восемь боевых операций, три ранения, медалей полна грудь. Внешне похож на гориллу. Выпяченная челюсть, глубоко посаженные глаза, выдающиеся надбровные дуги.

– Какой ваш любимый цвет? Где предпочитаете проводить отпуск? Какой тип женщин вам нравится? – Идет примерка, я забрасываю сержанта вопросами.

– Красный. По хрен. Сисястые, – коротко отвечает Авила.

– Боитесь ли вы ядовитых насекомых? Змей?

– Я ничего не боюсь.

– Спасибо.

Ответ – «нет». Сержант Луис Авила из рейда в систему Тау Кита не вернется.

Лейтенант Стефан Войнович. Ответ – «нет». Капрал Николай Беляков. Ответ – «нет». Рядовой Сайго Такамура. Ответ – «нет».

К ночи я выбиваюсь из сил. Примерка шла весь день. Результат нулевой. У Олафа тоже.

Назавтра ситуация повторяется. И через день. И через неделю. Ким ходит мрачнее тучи. Нас усиливают тремя интуитами‑80. Еще одна неделя, результат прежний.

Главный вызывает к себе. Расхаживает по кабинету – сутулый, длинный, усталый.

– Потенциальная опасность для человечества, – говорит главный. – Судя по записям с «Антея», они от нас отстают. Ненамного. Как только там найдут принцип Орлова – Граббе… Выйдут в межзвездное пространство. И тогда…

Объяснять, что «тогда», не надо, понятно и так.

– Сколько у нас времени? – спрашивает Ким.

– Не знаю, – главный пожимает плечами. – Месяц. Может быть, полтора. Медлить нельзя, если не найдем людей, полетят те, кто отбор не прошел. Камикадзе. Информация об уровне тау-китянской цивилизации нам необходима – жизнь горстки людей в данных условиях не имеет значения. Но нужен один. Хотя бы один, который вернется. Как гарантия, что вернется хотя бы один звездолет. Пускай не гарантия, пускай даже надежда.

Примерки продолжаются. Капитан Радж Сириконда. Ответ – «нет». Старший сержант Лин Чанг. Ответ – «нет». Рядовой Антуан Леже. Ответ – «нет».

* * *

Наверное, полтора века назад Лидию Семак считали красавицей. Сейчас ее, пожалуй, можно назвать миловидной. С натяжкой.

Лидию наладил к нам главный. Просил ее повспоминать. Все подряд, любые мелочи, на всякий случай.

– Навряд ли я смогу вам помочь, – говорит Лидия. – Все, что я знала и видела, давно и неоднократно изложено и зафиксировано.

– Расскажите, что вы чувствовали, – прошу я. – Когда… Когда это случилось.

– А ничего. – Лидия улыбается, и лицо ее внезапно преображается, молодеет, сквозь усталую маску проглядывают едва ли не детские непосредственность и доверчивость. – Совсем-совсем. Первый пилот бросил корабль в прыжок, я не успела ничего почувствовать. А затем пришел страх. Вместе с перегрузкой, чудовищной, не знаю, как нам со Стивеном удалось выжить. И потом еще четыре года… – Улыбка слетает с лица, вновь превращая его в усталую маску. – Полумертвый, едва управляемый корабль с десятью процентами расчетного экипажа на борту. Каждодневное ожидание смерти. Вот, собственно, и все. Мне еженощно снятся кошмары, я не могу спать, снотворное не помогает. Я не герой, понимаете? Никакой не герой. Я не должна была тогда соглашаться!

Лидия беззвучно плачет. Олаф встает, наливает в стакан воды из графина, подносит.

Не знаю, как мне приходит в голову эта мысль. Но она приходит, и я на секунду замираю. И, не сдержавшись, шумно выдыхаю, когда осознаю ответ – «нет».

– Ты тоже? – спрашивает Олаф, когда за Лидией захлопывается входная дверь.

– Что «тоже»?

– Примерял ее?

Я чувствую, что краснею. Потом соображаю, что «тоже» означает – я не одинок. Олаф провел примерку параллельно со мной.

– Да, – признаюсь я. – Проклятая работа. Хорошо, не примерил себя вместе с ней.

Олаф отворачивается, а я сижу, вцепившись в подлокотники кресла и стараясь унять дрожь. Хочется засветить самому себе по морде – так, чтобы от души, с размаху. В голове сумбур, и лишь одно слово бьется в висках. То, которое я только что осознал, когда примерил на полет нас обоих. Вместе – Лидию и себя.

«Да! – кричит во мне кто-то очень чужой и посторонний. – Да, да, да! У вас есть шансы, если вдвоем».

Медленно, очень осторожно я вновь примеряю Лидию. Ответ – «нет». Себя. «Нет». Нас вдвоем. Ответ – «Да». «Да. Да. Да. Да…»

* * *

Лейтенант Стефан Войнович. Примерка в изменившихся условиях. Ответ – «нет». Капрал Николай Беляков. Ответ – «нет». Сержант-коммандер Луис Авила. Ответ – «да».

У них есть шансы. У некоторых. В том случае, если с боевой эскадрой в систему Тау Кита уйду я и бывший судовой врач Лидия Семак. Не знаю, как объяснить этот выверт. Знаю лишь, что это несправедливо.

Что будет со мной, если она согласится. Я не хочу лететь. Не желаю. Не желаю пытать судьбу. Я не верю. Ни самому себе, ни Олафу, ни троице пришлых интуитов – никому. Я никакой не военный, не звездолетчик и боюсь отчаянно, боюсь крови и боли. И страха. Я и в самолете-то летать боюсь.

Маюсь неделю, другую, месяц. Я попал в зависимость. В зависимость от решения незнакомой, по сути, истерички. Она согласится – и меня принудят, заставят. А даже если нет – я не выдержу. Я в глаза людям смотреть не смогу!

– Никто не может вас заставить, Янош, – говорит Ким вежливо и бесстрастно. Его узкие корейские глаза не выражают ничего. – Это ваш выбор, Янош, исключительно ваш.

Я не выдерживаю. Подаю заявление на увольнение, Ким подписывает не глядя. Несу главному. С меня довольно, к чертям. Пускай летит кто угодно, только не я. Пускай Олаф. Ах да, его примерка дала ответ «нет» в любых сочетаниях. Плевать. Не полечу. Будь проклята та минута, когда я примерил себя. Хотя… Олаф наверняка примерял параллельно со мной, и утаить результат не удалось бы в любом случае.

У главного в кабинете сюрприз. Лидия Семак – сутулится, жмется в кресло. Сейчас она похожа даже не на смертельно усталую, изможденную ночными кошмарами некогда миловидную женщину, а на затравленного зверька.

Останавливаюсь в дверях, смотрю на нее, затем делаю шаг вперед, другой. Главный, стараясь ступать бесшумно, огибает меня, бочком втискивается в дверь, прикрывает ее за собой.

– Позавчера умер Стивен, – говорит Лидия тихо. – Общее истощение организма, сердечная недостаточность. Теперь моя очередь. У меня больше никого нет. И ничего. Сто пятьдесят лет разницы с любым и каждым. И я подумала… – Лидия вскидывает на меня глаза. – Я подумала, может быть…

– Что ты подумала? – Я не замечаю, что обращаюсь на «ты».

– Это ведь не просто так, – говорит Лидия, почти шепчет. – Что-то произойдет там. Ну там, когда мы выйдем из последнего витка. Что-то, требующее мгновенных решений, интуитивных. Поэтому с интуитом у нас появятся шансы.

– «У нас»? – эхом повторяю я.

– У нас с тобой. Может, будет так, что я помогу тебе. Или еще как-нибудь. Неважно. Я боюсь, смертельно боюсь. Я ненавижу себя за то, что сделала. Тоже неважно. Вчера я подписала контракт.

* * *

В казино прохладно, нарядно и весело. И людно. Подхожу к рулеточному столу, ставлю на красное. Удваиваюсь, теперь на черное. Снова на красное. На зеро. Не глядя, сгребаю выигрыш, бросаю за спину напарнику: «Обналичь». Двигаюсь к столу баккара.

– Класс, Янош, – говорит напарник, сержант-коммандер Луис Авила. – Класс, амиго.

Я играю всю ночь, не думая ни о чем и ни о чем не заботясь. Завтра утром Луис положит выигрыш на счет Стивена Полторацки. Это наш с Лидией сын, еще не рожденный, донорские клетки заморожены в генетическом банке. Он родится, когда мы вернемся. Или если мы не вернемся. Или если один из нас.

Я не знаю, что означает «да». Возможно, у нас есть шансы. Возможно, хорошие. Возможно даже, что девять из десяти. И возможно, что их нет вообще.

Я делаю последнюю ставку. Осталось два дня, меня не успеют задержать. И доказать, что играл интуит, не успеют.

Послезавтра. Послезавтра мы улетаем.

 

Первоапрельская шутка

Лязгнул засов, и створки ворот КПП разошлись в стороны. На секунду я задержался на выходе. Оглянулся – за спиной оставались восемь лет неволи. Почти три тысячи набитых грязью и вонью одинаковых кургузых дней. Наверное, не было среди них ни одного, когда бы я, проснувшись поутру, не поклялся себе выяснить, кто должен был топтать зону вместо меня. Кто из четверых. Одно я знал наверняка, сколько бы меня ни старались убедить в обратном: я не убивал.

Двоих освобождавшихся вместе со мной зэков встречали кореша с шампанским и девками. Меня же встречал Заика, единственный человек на свете, который верил, что убийца – не я. А может, и знал – в том случае, если убил он.

– Зд-дравствуй, П-псих.

Мы обнялись. За восемь лет Заика почти не изменился. Огромный, шкафоподобный, со страшенными волосатыми кулачищами, не менее страшенной мрачной разбойничьей рожей и вечно дергающейся, ходуном ходящей после контузии щекой.

– Здравствуй. Ну как ты?

Заика не ответил. Неодобрительно смерил угрюмым взглядом распивающую шампанское компанию, взял меня под локоть и повел от «Последней ласточки» прочь. Официально подмосковная исправительная колония, одна из немногих оставшихся в России, называлась ИК‑4. «Последней ласточкой» окрестили ее зэки. К две тысячи сотому с преступностью собирались покончить. Сносили тюрьмы, закрывали зоны и этапировали контингент, утрамбовывая его в заведения, оставшиеся еще функциональными. Выжить в переполненных сидельцами бараках и хатах было непросто. Я – выжил.

– К-как у т-тебя с деньгами, П-псих? – осведомился Заика, распахивая передо мной пассажирскую дверцу бывалого электромобиля-ветерана.

Я пожал плечами. С деньгами было никак. Заработанного на зоне хватило бы на вечер-другой в средней руки ресторане, не более.

– Я з-заначил к‑кое-что, – поведал Заика, усевшись за руль. – М-могу з-занять тебе д-до когда будут.

– Спасибо. Я обойдусь.

Заика ежемесячно посылал мне передачи. Дважды приезжал на свидание и сам. Восемь лет назад я взял бы у него в долг, не задумываясь. В те времена они с Зубром были единственными близкими мне людьми. Ближе, чем родные братья, будь у меня таковые. Теперь же…

– К-к вечеру будем в М-Москве. – Заика тронул машину с места. – С-скажи, П-псих…

Он замолчал. Угрюмое, заросшее щетиной лицо побагровело, щека задергалась пуще обычного, и застыли на баранке чудовищные волосатые кулачищи.

– Что сказать? – помог я ему.

– Я в-верю, что т-ты н-не убивал З-Зубра. С-скажи, т-ты веришь, что н-не убивал я?

Я откинулся на пассажирском сиденье и закрыл глаза. Зубром мы звали Генку Зубарева, нашего общего друга. Восемь лет назад его застрелили. Виновным в убийстве признали меня.

Вместе с Зубром нас было шестеро в его загородном особняке. И ни единой, ни малейшей возможности проникнуть туда седьмому. Зубра нашли наутро мертвым с пулей в голове. У всех оказалось железное алиби, настолько железное, насколько обеспечивает ментоскопия, – стопроцентное. У всех, кроме меня.

– В-веришь? – повторил вопрос Заика.

– Извини. В моем положении я могу верить только себе.

Он дернулся, словно от пощечины, машина вильнула в сторону, потом выправилась.

Один из четверых был убийцей. Несмотря на алиби, несмотря на невозможность экранировать память, несмотря ни на что. Я не мог списывать со счетов Заику – у него не было никаких оснований для убийства, но их не было и у других. В тот вечер в особняке у Зубра собрались самые ему близкие и любящие его люди.

* * *

Москва встретила меня осенней слякотью и порывистым ветром, швыряющим на лобовое стекло палые листья.

– Отметить н-не х-хочешь? – спросил Заика, свернув с кольцевой.

Пару мгновений я колебался. Отметить возвращение на волю с единственным другом, посидеть в тепле, впервые за восемь лет сносно поесть. Выпить… Меня передернуло: за все эти годы у меня во рту не было ни капли спиртного.

– Давай в другой раз, дружище, – отказался я. – По правде сказать, я просто боюсь. Кто знает, что случится, если я выпью.

– Х-хорошо, к-как скажешь.

Пить мне было нельзя. После контузии я становился буйным едва ли не с наперстка спиртного и кличку Псих получил именно за это. Последний раз я выпивал в день убийства. Не помню сколько. Сто граммов, может быть, сто пятьдесят. Каждый из этих граммов обошелся мне по полной цене.

– Высади меня у метро, – обернулся я к Заике. – Через пару дней позвоню.

На метро я добрался до Курского вокзала и там же, не торгуясь, снял у зловещего вида старухи комнату на ночь. Комната оказалась отвратительной – темной, тесной и грязной, но мне было наплевать. Не раздеваясь, я улегся на узкий, крытый засаленным клетчатым пледом топчан и провалился в сон.

* * *

Проснулся я затемно и привычно дал себе слово искать убийцу, едва выйду на свободу. И лишь несколько мгновений спустя осознал, что слово это следует уже не давать, а держать. Я спрыгнул с убогого топчана и выбрался в коридор. Сдавшая мне вчера комнату старуха храпела из-за соседней двери с всхлипываниями и присвистом. Я включил свет, огляделся. На стене висел допотопный кнопочный аппарат с треснувшим пластмассовым корпусом. Номер Терехина я помнил наизусть.

Терехиным звали следователя, который вел мое дело и в результате отправил его в суд.

– Вот что, Курдин, – сказал он на последнем допросе, когда я отказался подписывать протокол. – Стопроцентной уверенности в вашей вине у меня нет. Но…

– А какая есть? – прервал я.

Терехин хмыкнул.

– Пускай будет девяностопроцентная. Неважно. Запомните мой телефон. Возможно, вам когда-нибудь понадобится помощь. Позвоните. Мне редко казалось, что я упустил что-то в ходе следствия. Можно считать, что не казалось никогда. В вашем же случае меня не оставляет чувство… – Терехин щелкнул пальцами, – неудовлетворенности, что ли. Хотя вину вашу и можно считать доказанной.

Доказана моя вина была дедуктивно. Это означало, что из пятерых подозреваемых четверо убить Геннадия Зубарева не могли. Ни при каких обстоятельствах. Принятый в шестьдесят пятом году двадцать первого века закон о всеобщем ментальном контроле привел к множеству изменений в системе правосудия. Традиционные улики и алиби отошли в прошлое. Ментограмма стала основным, а в большинстве случаев и единственным доказательством вины или невиновности. Заблокировать память было невозможно. Совершивший сознательное преступление человек помнил о нем, как бы ни старался забыть. Наказание за воровство, грабеж, рэкет, убийство стало неизбежным. Можно было подделать паспорт, изменить имя, внешность и место жительства. Подделать и изменить память не был способен никто. Количество преступников всех мастей резко пошло на убыль.

Я не помнил, что убил Зубарева. Но, в отличие от всех остальных, не помнил и что не убивал. В моей памяти за первое апреля две тысячи восемьдесят третьего года зиял полуторачасовой алкогольный провал.

Я позвонил Терехину, едва за окном стало светать.

– Курдин? – уточнил он в ответ на приветствие. – Восемь лет за непредумышленное убийство?

– У вас прекрасная память, – буркнул я в трубку. – Мы могли бы встретиться и поговорить?

– Да, конечно. Подъезжайте. – Он продиктовал адрес.

– Вам не надо на службу?

Собеседник пару секунд помолчал. Потом ответил:

– Я уже пять лет как на пенсии, Курдин. Уволен в отставку в связи с массовым сокращением штатов в правоохранительных органах. Ах да, вы же не в курсе, вам там наверняка было не до новостей. Ладно, приезжайте, жду вас.

* * *

В отличие от Заики следователь за эти годы изменился разительно, я не узнал бы его, встретив случайно на улице. Вместо подтянутого, рыжего и усатого здоровяка дверь мне открыл сутулый плешивый старик в бывалом домашнем халате.

– Проходите, – кивнул мне, приглашая в прихожую, старик. – Чайник сейчас вскипит. Напитков покрепче не предлагаю, вам, насколько я помню, нельзя.

– А вы не боитесь? – спросил я, переступив порог. – Я ведь отмотал срок за убийство. Чему вы в немалой степени поспособствовали.

– Бросьте, Курдин, – махнул рукой Терехин. – Я свое отбоялся. Кстати, возможно, вы предпочитаете, чтобы я обращался к вам по кличке?

Я усмехнулся. Психом меня звали друзья, сокамерники пытались перекрестить в Курдюка. На зоне авторитеты первые пару дней присматривались и обращались безлично. А потом ночью меня сдернули с койки, и шестеро молодых бакланов попытались устроить правилку. Из штрафного изолятора я вышел уже Психом по понятиям.

– Валяйте по кличке, – согласился я. – Куда прикажете?

Квартира оказалась большая и светлая, гостиная сверкала чистотой, компьютерный центр у ее торцевой стены мигал полудюжиной приставок и мониторов.

– Присаживайтесь, Псих, – предложил хозяин, кивнув на кресло. – Пока вы ехали, я освежил в памяти подробности вашего дела. Не все, впрочем. Напомните, почему вы встретились именно первого апреля, а я пока разолью чай. Вам с сахаром?

Первое апреля было для нас троих знаменательной датой. В марте шестьдесят третьего в Узбекистане произошел государственный переворот и началась резня. То ли социал-демократы позвали нас на помощь против демократов народных, то ли наоборот, но так или иначе в ночь на тридцатое марта нашу роту сбросили с вертолетов в десяти километрах от Ферганы. Два дня спустя от восьмидесяти человек в живых остались трое. Старший сержант Геннадий Зубарев на себе вынес из-под огня ефрейтора Олега Курдина и рядового Николая Малышева.

Как Зубру удалось вытащить нас, беспомощных, потерявших сознание от контузии, он не знал и сам. Когда всех троих подобрал прорвавшийся к Фергане танковый полк, Генка, как и мы с Заикой, едва дышал.

– Уверен был, что все загнемся. Как уцелели – одному Богу известно, – сказал Зубр в госпитале. – А тащил… Тащил вас из принципа.

Он много чего делал из принципа, этот голубоглазый, кровь с молоком красавец, в рубашке родившийся счастливчик, везунчик и удачник. Единственный сын и наследник мультимиллионера, владельца крупнейшей в России сталелитейной компании, из принципа пошел в армию. Из принципа взял в телохранители, а потом и сделал своей правой рукой не обученного и тренированного профессионала, а мрачного нелюдима Заику, вечно небритого, с трясущейся от тика щекой. Из принципа вытаскивал меня из множества передряг и без раздумий развязывал кошель, когда нужда возникала у любого из его друзей, приятелей, а то и дальних знакомых.

– Первого апреля мы поминали оставшихся под Ферганой, – стиснув зубы, сказал я Терехину. – Ежегодно. В этот день я позволял себе выпить и потом капли в рот не брал до следующего. Но ни пьяный, ни трезвый я никогда, запомните, никогда не поднял бы руку на Зубра. Я был обязан ему жизнью, но дело даже не в этом. Он был моим другом, понимаете? Я не убивал. Плевать на ментоскопию, плевать на все – не убивал!

– Что ж. – Бывший следователь разлил по чашечкам чай, придвинул ко мне сахарницу. – Видите ли, Псих… Через меня прошло много людей. Разных. За долгие годы я научился распознавать, где правда, где ложь, даже в исполнении очень хороших актеров. Мне и тогда казалось, и кажется сейчас, что вы говорите искренне. Но факты… Факты, Псих. Вы не помните, что делали на протяжении почти полутора часов, начиная с полуночи. Последнее ваше воспоминание – ссора. Вы…

– Мы не ссорились, – прервал я. – Иногда нам случалось повздорить по мелочам, но у меня ни разу и в мыслях не было оскорбить его или ударить. Не говоря о том… – Я запнулся.

– Чтобы убить? – помог Терехин. – Ну допустим. Пускай даже убийца сумел заблокировать свою память, хотя это и невозможно теоретически. Но кто же он тогда, Псих? Или она. Кто убил Зубарева? Его жена? Сын? Дочь? Или ваш общий друг Малышев?

С минуту мы оба молчали. Этот вопрос я задавал себе тысячи раз.

– Не знаю кто, – сказал я наконец. – И не знаю как. Я пришел к вам для того, чтобы разобраться. Вы поможете мне?

Терехин поднялся и, заложив руки за спину, заходил по комнате. Потом остановился, повернулся ко мне.

– Вам нужны деньги и ментограммы, не так ли? – спросил он.

– Да, – я подался к нему. – Я отдам. В течение года или двух – отработаю и отдам долг, клянусь вам. Много не нужно – на прожитье и еду. И все.

– Жить вы можете у меня, – задумчиво произнес Терехин. – По правде сказать, я устал от безделья и попробую вам подсобить. Неважно. Копии ментограмм под расписку возьму завтра в архиве. Надеюсь, не откажут по старой памяти. Я, правда, изучал их десятки раз, пока велось следствие, но кто знает… Ридер у меня есть. Что еще?

У меня внезапно задрожали руки.

– Спасибо, – выдохнул я. – Спасибо вам.

– Да ладно, – усмехнулся Терехин. – Потом наспасибитесь. Если у вас что-нибудь получится. А если нет, то и благодарить будет не за что. Все-все, не возражайте. После обеда можете переезжать ко мне. Я освобожу для вас спальню.

* * *

В двадцатом веке людей, умеющих читать чужие мысли, называли телепатами. Было таковых ничтожно мало, да и тех считали за шарлатанов. Так продолжалось до тех пор, пока не выяснилось, что мыслечтение вовсе не шарлатанство и даже не паранормальное явление, а попросту способность человеческого мозга принимать и перекодировать биоволны.

В середине двадцать первого века в Гарварде сконструировали первый биоресивер. Одновременно в Новосибирске собрали мемосканер – прибор, способный методически «просматривать» память. Комбинация этих устройств дала человечеству ментоскоп. С его созданием цивилизация вышла на новый социальный уровень. Где тихо, где с боями и революциями ушли в отставку и сменились новыми правительства. В считаные годы умерли коррупция и шпионаж. И лишь криминальная среда все еще сопротивлялась.

Я разложил на столе в ряд пять овальных чипов – копии ментограмм, добытых Терехиным в следственном архиве. Минут пять, тасуя чипы, выбирал, с какой начать. В результате решил со своей, подключил ридер и утопил чип в приемном устройстве.

«Олег Курдин, – высветилось на экране монитора. – Отображение памяти на 01.04.2083».

Я выставил режим просмотра. Ментограмма была похожа на фильм, отснятый неумелым кинооператором, с нерезкими, порою хаотичными кадрами.

Особняк, унаследованный Зубром после смерти отца, больше походил на крепость, чем на загородную виллу. Трехэтажный каменный домина стоял по центру огромного, радиусом в полкилометра участка, обнесенного оградой в два человеческих роста. Установленная поверху ограды аппаратура сканировала каждый сантиметр территории и возможность проникновения непрошеных гостей полностью исключала.

Заика отворил чугунные с позолотой ворота, я въехал вовнутрь. На сумбурно сменяющих друг друга кадрах я видел фрагменты, зафиксированные моей памятью. Автомобильная парковка площадью с теннисный корт. Оранжерея с экзотическими растениями. Крытый бассейн с подогретой водой. Поле для игры в гольф, за ним еще одно, бейсбольное. И наконец, гордость хозяина и непременная забава для гостей-мужчин: сделанный по индивидуальному заказу природный тир. Был он несомненным произведением искусства с талантливо выполненными сменными декорациями. Вставший у черты или засевший в укрытии стрелок зачастую забывал, что он в тире, а не охотится на крупного хищника на пересеченной местности.

Все семейство встречало меня на крыльце. Выряженный в ковбойский костюм, радостно улыбающийся Зубр, прильнувшая к нему красавица Инга, бледный долговязый Дэн и задорно подмигивающая мне Вредина.

Дэном и Врединой Зубр называл Дениса и Веру, детей от первого брака. Женился он на дочери отцовского компаньона, едва обоим сравнялось по восемнадцать, и после смерти отца немедленно с женой разошелся.

– Можно сказать, это был династический брак, – объяснил Зубр однажды. – Она не давала мне дышать, Псих. Понимаешь, Жанна оказалась слишком правильной. Эдакой пуританкой, изысканной, утонченной и не терпящей ни малейшего отклонения от общепринятой этики.

Жанну я видел считаные разы. После развода она, забрав детей, переехала в Лондон и, по словам Дэна, жила затворницей в мрачном и древнем, викторианской эпохи, особняке в центре города. Взрывная, непоседливая Вредина, едва представилась возможность, из этого особняка сбежала и перебралась к отцу. Меланхоличный и романтичный Дэн остался с матерью, а Зубра навещал два-три раза в году.

Впившись взглядом в экран монитора, я старался не упустить ни единого кадра. Вот Заика пожарил шашлыки, и мы все принялись потешаться над Врединой, умудрившейся слопать один за другим пять штук. Вот мы с Зубром одновременно нырнули в бассейн и, отмахивая саженками, пустились наперегонки. Вот степенно, осторожно пробуя ногой воду, к нам присоединился Дэн. Вредина, нырнув, окатила его брызгами, Дэн недовольно скривился. Затем появилась Инга, в алом купальнике выглядела она, как всегда, сногсшибательно.

Инга была младше Зубра на десять лет, но, когда они стояли рядом, разница словно стиралась. Они подходили друг другу чуть ли не идеально, от обоих будто исходила, струилась жизненная энергия, а вместе с ней – дружелюбие и приязнь.

Мелькали кадры, я смотрел на этих веселых, радостных людей и навязчиво примерял каждого из них на роль убийцы. Мне было тоскливо и тошно, и хотелось бросить все к чертям, и уехать, убраться отсюда в глушь, и там обо всем позабыть. Усилием воли я заставил себя сосредоточиться и смотреть собственные воспоминания дальше.

В три пополудни Заика принес из дома карабины, мужчины двинулись в тир.

– Постреляем, – подмигнул мне Зубр и обернулся к Дэну: – Ты как, малыш? – спросил он.

– Нормально, папа, – Дэн зарядил карабин и встал к черте. – Что у нас сегодня в программе?

Первым номером в программе оказались выпорхнувшие в пятидесяти метрах от стрелков утки. Я сшиб одну, еще одну срезал на взлете Зубр, а Дэн послал дробины в молоко.

– Неважнецки, – покачал головой Зубр.

Дэн проводил взглядом трех уцелевших, тающих в небе птиц.

– Ничего, папа. Пускай живут.

Теперь мы зарядили карабины картечью, и невидимый нам Заика выпустил из вольера кабана. Я уложил его выстрелом в лоб и позволил Дэну упустить удравшую опрометью косулю.

– В-внимание! – донесся голос Заики. – П-приготовились! Особая м-мишень.

Мы втроем взяли карабины на изготовку, и мгновение спустя из кустов выскочила фигура в камуфляжной форме с автоматом в руках.

– Огонь! – рявкнул Зубр и первым выпалил по ней.

Я, целясь в корпус, выстрелил вслед за ним и краем глаза увидел, как вдруг попятился, а затем выронил карабин и осел на землю Дэн.

– Что случилось? – бросился я к нему.

Дэн не ответил. Он сидел, застыв с открытым ртом и уставившись перед собой. Я резко обернулся и посмотрел туда же, куда и он. Фигура в камуфляжке стояла неподвижно в пятидесяти метрах от нас, потом дрогнула и завалилась на спину. Меня передернуло. У фигуры было лицо Генки Зубарева – один в один.

– Уб-бит, – вновь донесся до нас голос Заики. – Гы-гы-гы.

Я облегченно выдохнул, и мы вместе с Зубром расхохотались.

– Отличный муляж, – отсмеявшись, хлопнул меня по плечу Зубр. – С первым апреля, друзья. Ну вставай, вставай, – протянул он руку Дэну. – Тебе пора становиться мужчиной, сынок. И ценить мужские шутки.

– Хороший розыгрыш, – похвалил я. – Привыкай, Дэн, в прошлый раз эти черти вместо борща подали мне в супнице гранату. Пластиковую, конечно. Я едва не своротил стол.

– Это Инга придумала, – сообщил Зубр, когда мы, оставив Дэна приходить в себя, принялись свежевать кабана. – Что, Псих, проняло тебя?

Проняло меня не тогда, а сейчас. Я внезапно отчетливо осознал, что этот розыгрыш, эта дурацкая шутка имеет непосредственное отношение к тому, что произошло потом. Я остановил воспроизведение, утер вдруг пробившую лоб испарину и двинулся в гостиную. Терехин дремал в кресле перед телевизором.

– Можно вопрос? – разбудил я его. – Что остальные думали о розыгрыше с муляжом?

Терехин откашлялся.

– То же, что видно на ментограммах. Вам, воякам, выходка понравилась. Парнишке было от нее дурно.

– Вы не заметили ничего особенного? Не в ментограммах, в словах. Вы же допрашивали свидетелей.

– Насколько я помню, ничего заслуживающего внимания, – Терехин пожал плечами. – Кроме, конечно, степени вложенного идиотизма.

Я поблагодарил и отправился обратно в спальню. Вновь включил ридер, уселся в кресло и уставился в монитор.

В десять вечера Заика с натугой выставил на стол блюдо с зажаренным на вертеле кабаном. Зубр разлил водку и произнес тост, мы выпили за тех, кого нет с нами, потом принялись за еду.

– Как твоя блонда, Псих? – показала мне язык Вредина.

– Какая еще блонда? – нахмурился я.

– Ну та, что была с тобой в прошлый раз. Надеюсь, ты на ней не женишься?

– Не женюсь, – подтвердил я. – Подожду, когда ты подрастешь.

Вредина прыснула.

– Долго ждать придется.

Последние кадры были уже совсем нечеткие, смазанные – на меня начал действовать алкоголь.

– Поднимемся наверх, Псих, – предложил расплывающийся в кадре Зубр. – Надо поговорить. Встретимся за завтраком, – обернулся он к остальным. – У меня еще кое-какие дела, потом лягу спать. Празднуйте пока что без нас.

Теперь кадры перед глазами не только расплывались, но и качались. Поддерживая под локоть, Зубр вел меня по лестнице на второй этаж. Мы прошли мимо оружейной комнаты, затем он отпер свой кабинет.

– Проходи, Псих. Садись. Ты поступаешь не по совести.

– Что?

Кадры вновь обрели резкость. Упрек на несколько мгновений рассеял алкогольный туман у меня в мозгах.

– Я сказал, что ты поступаешь не по-людски.

– Клянусь, я не понимаю, о чем речь.

– Вот как? Не понимаешь?

На этом фрагмент заканчивался. Как я ни тщился все эти годы, как ни старался, я не мог вспомнить, что именно сказал Зубр и что после этого между нами произошло. Следующее воспоминание отстояло от последнего на час с лишним. Я механически просмотрел, как возвращаюсь в отведенную мне комнату и укладываюсь на боковую.

* * *

На скрупулезное, едва не покадровое изучение пяти ментограмм у меня ушли две недели. Я просмотрел каждую десятки раз, до тех пор, пока не заучил наизусть. Теперь я мог расписать то злосчастное первое апреля по минутам.

После того как мы с Зубром поднялись наверх, остальные уселись играть в покер. Дэн был мрачен, рассеян, путал карты и отвечал на вопросы невпопад. Потом сказал, что все еще не может отойти от дурацкого розыгрыша в тире, и отправился спать. Вскоре принялась зевать, а затем и распрощалась Вредина. Инга еще полчаса обыгрывала невезучего Заику, потом смешала карты и пожелала ему доброй ночи. Поднялась наверх, секунду постояла перед дверью в кабинет мужа, видимо раздумывая, не прихватить ли его с собой в спальню. Пожала плечами и двинулась дальше.

Заика не ложился вообще. Дважды обошел территорию по периметру, посмотрел боевик, за ним триллер. Сыграл в компьютерную стрелялку и поднялся наверх в оружейную. Была оружейная не заперта и освещена. Заика потянулся к выключателю, но внезапно заметил, что в ружейной пирамиде не хватает одного из четырех охотничьих карабинов. Заика тщательно осмотрел комнату, заглянул за портьеры, по очереди открыл стоящие у стены кованые сундуки со всяких барахлом, но пропажу не обнаружил. Почесав в затылке, Заика вышел наружу и постучал в дверь хозяйского кабинета. Не дождавшись ответа, отжал дверную ручку и ступил вовнутрь. Исчезнувший карабин приткнулся к входному порогу. Зубр, раскинув руки, лежал на полу навзничь. Заика метнулся, упал перед ним на колени и завыл. Этот вой, заунывный, волчий снился мне в ночных кошмарах на протяжении восьми лет.

* * *

Я брел по вечерней Москве, и мне казалось, что плакаты «Общество без преступности», «Криминалу – нет» и «Ментальный контроль – гарантия будущего» издеваются, глумятся надо мной.

– Допустим, один из них сумел экранировать память, – бормотал я себе под нос. – Не всю, небольшой фрагмент, десятиминутный. Заставил себя не думать о преступлении. До сих пор это не удавалось никому, но допустим. Вот, например, Заика. Он крадется наверх, отпирает оружейную, берет карабин и скользит по коридору к кабинету. Врывается, стреляет другу в лоб, звукоизоляция в кабинете отменная, выстрел никто не слышит. Заика аккуратно кладет у порога карабин, об отпечатках пальцев можно не заботиться, на прикладе их с достатком, в тире карабин неоднократно ходил по рукам. Спускается вниз и разблокирует память. Или, например, Дэн… Инге пришлось бы отпечатки пальцев с приклада стереть. Впрочем, она могла надеть перчатки, прежде чем идти убивать мужа. Или Вредина – прежде чем пристрелить отца. Потом на ментоскопии виновник заставил себя вспомнить целый день поминутно, а убийство «забыть». Боже, какой все же бред.

Я перебирал в памяти кадры ментограмм один за другим. Комбинировал их, чередовал, сравнивал. И не находил ни единой зацепки.

– Ничего, папа. Пускай живут…

– П-приготовились! Особая м-мишень.

– Хороший розыгрыш. Привыкай, Дэн, в прошлый раз эти черти…

Я произносил реплики вслух, в хронологическом порядке и наугад, и снова по хронологии, пытаясь выцепить, выудить из потока слов необходимые, ключевые.

– Как твоя блонда, Псих?..

– Не женюсь. Подожду, когда ты подрастешь…

– Долго ждать придется…

– Поднимемся наверх, Псих…

– Ты поступаешь не по совести…

Я внезапно сбился с ноги и резко остановился. Зубр вызвал меня на разговор сразу после язвительной реплики Вредины. Он, фактически, прервал нашу беседу, не дал закончить. А значит…

Ничего это не значит, осадил себя я. Пока ничего – простое совпадение. Однако если предположить, что не простое… Или что не совпадение…

– Мне надо с ней встретиться, – выпалил я в лицо Терехину, едва вернулся с прогулки.

– С кем «с ней»?

– С Верой Зубаревой, дочерью покойного.

Терехин удивленно поднял бровь.

– Вы уверены, что она захочет с вами встречаться?

– Думаю, что нет. Но вы могли бы попытаться ее убедить. Пускай не встретиться, пускай поговорить по видеофону. Я должен задать ей вопрос.

* * *

– Здравствуй, Вредина.

С экрана видеофона на меня строго глядела яркая черноглазая брюнетка. Узнать в ней давнишнюю Вредину, четырнадцатилетнюю задиру и непоседу, было нелегко.

– Здравствуй, Псих.

Я замялся. О том, что я разыскиваю преступника, ей сказал Терехин. Как она отнеслась к этому, неизвестно. Скорее всего, в ее глазах я как был, так и остался убийцей ее отца.

– Я хотел бы задать тебе вопрос. Возможно, нам лучше увидеться. В кафе, например, или…

– Я не буду с тобой встречаться, Псих, – прервала она. – Задавай свой вопрос и проваливай.

– Хорошо, – я стиснул зубы. – Тогда, в тот проклятый день, у нас с твоим отцом вышел разговор. Я не помню, о чем он, вообще, но, может быть, ты догадываешься?

Вредина пару мгновений размышляла, потупившись, затем вскинула взгляд.

– Я не догадываюсь, Псих, я знаю. Речь шла обо мне. Отец считал, что ты… – она замолчала.

– Что он считал?! – Я едва на сорвался на крик. – Что он считал, говори, ну!

– Он думал, что ты меня домогаешься.

– Что-о?

– Что слышал. Он считал, что ты хочешь затащить меня в койку, понятно? У него были на то основания.

Я оторопело смотрел на нее. Ничего более нелепого я не мог даже предположить.

– Ты это знала и скрыла от следствия? – пробормотал я.

– Я ничего не знала. Это выяснилось много позже, уже после того, как погиб Дэн.

– Дэн? – ахнул я. – Дэн погиб?

– Покончил с собой. Больше я ничего тебе не скажу, Псих. Ты убил моего отца, и мне безразлично, из-за чего это произошло. Все, не звони мне больше.

Она разъединилась, а я еще минут пять ошалело разглядывал потухший экран.

* * *

– Несомненное самоубийство, – зачитал вслух Терехин. – Британские коллеги любезно прислали мне копию следственного заключения. Можете ознакомиться.

– Я не понимаю по-английски, – признался я.

– Что ж, давайте переведу. Согласно материалам следствия, такого-то числа, хм-м… два года назад, получается, Денис Зубарев провел вечер у себя на съемной квартире в компании сверстников. Выпивка, танцульки, какой-то новомодный фильм, все как обычно. Знакомые отмечали, что к концу вечеринки Денис стал мрачен, ушел в себя, на вопросы не отвечал или отвечал невпопад. По мнению свидетелей, такое состояние могло быть вызвано, хм-м… слишком вольным поведением некой Джейн Бартон, по-видимому, его девушки. Вечеринка оказалась скомканной, компания разошлась, квартира опустела. Через два часа после ухода последнего гостя Денис выбросился из окна. Квартира была на девятом этаже, смерть наступила мгновенно. Участники вечеринки, разумеется, подверглись ментоскопии, так что картина ясная. Предсмертной записки, правда, покойный не оставил.

– Что вы об этом думаете? – спросил я.

– Ничего, – бывший следователь пожал плечами. – Вы не представляете, Псих, сколько суицидов случается в мире ежедневно.

– Что ж…

Я поднялся и отправился в спальню. Что-то очень важное, ключевое прозвучало минуту назад, я пока не мог сообразить, что именно. Понять удалось, лишь фразу за фразой сопоставив услышанное с событиями восьмилетней давности. В день своей смерти Дэн был мрачен, рассеян и невпопад отвечал на вопросы. Так же, как в день смерти отца. Я вернулся в гостиную.

– Скажите, возможно ли выяснить, что за фильм смотрел Дэн перед тем, как покончить с собой?

– Какая разница? – удивился Терехин.

– Возможно, никакой. Однако мне хотелось бы знать.

– Хорошо, я свяжусь с британцами.

Через час я нашел этот фильм в Сети и его просмотрел. В тот момент, когда главный герой выбросился из окна, я понял, что ключ к разгадке у меня в руках. Я лихорадочно прошел поисковиком Сеть. Еще через час я знал, кто убил Зубра.

* * *

– З-здравствуй, П-псих.

Я назначил Заике встречу в Сокольниках. Мы долго брели по парковой аллее, потом уселись на скамейку, вокруг не было ни души.

– Скажи, узнай ты, кто настоящий убийца, что бы ты сделал?

Заика побагровел, глаза налились кровью, и ходуном заходила щека.

– Т-ты знаешь, к-кто убил?

– Ответь на вопрос, пожалуйста.

Заика посмотрел на меня в упор.

– Я п-прикончил бы его. К-кто бы он ни б-был.

– И угодил бы за колючку. Надолго. Может быть, навсегда.

Заика долго молчал. Потом сказал:

– П-псих, к-кроме вас с З-зубром, у м-меня в жизни н-ничего хорошего н-не было. Этот г-гад убил З-зубра и п-подставил тебя. Он з-задолжал мне, П-псих. К-кто это?

Я поднялся со скамьи.

– Пойдем, дружище, – сказал я. – К сожалению, кто убийца, я не знаю. Меня просто интересовало твое мнение.

* * *

Доброжелательная, приветливая красавица Инга осталась в прошлом. С экрана видеофона на меня с неприязнью смотрела вульгарно одетая и чрезмерно накрашенная средних лет женщина.

– Здравствуй, Инга.

– Будьте любезны обращаться на «вы», – поджав губы, проговорила она. – Я не желаю с вами фамильярничать. Что вам от меня надо?

Накануне Терехин просил ее меня выслушать. Инга согласилась на пять минут разговора. Мне этого было достаточно. Пять минут беседы с убийцей, чью вину никогда не докажут.

– Мне надо, – проигнорировав повеление обращаться на «вы», твердо сказал я, – чтобы ты подтвердила одну догадку.

– Какую догадку?

– Ты организовала убийство из-за наследства? Из-за денег, так ведь?

С минуту Инга молчала и лишь глядела на меня в упор. Я смешался – в ее взгляде не было страха, и злости тоже не было. Я выругался про себя – она смотрела на меня с удивлением.

– Вы не в своем уме?

– В своем. Ты шепнула мужу, что я домогаюсь его малолетней дочери. И устроила розыгрыш с муляжом. Ты здорово все рассчитала.

Она вновь помолчала с минуту. Потом сказала устало:

– Я ничего никому не шептала. Ментоскопия может это подтвердить. Но я, кажется, знаю, кто это сделал.

– Кто? – подался вперед я.

– Вот что, Псих, – произнесла Инга жестко. – Я действительно устроила первоапрельский розыгрыш. Но не сама – мне посоветовали. Я скажу тебе кто, если ты очень подробно, во всех деталях и прямо сейчас объяснишь, какое отношение это все имеет к убийству.

* * *

– Сэр, – британский таможенник козырнул и приглашающе махнул рукой.

Вся процедура заняла минут десять. Ментальный контроль в аэропорту Хитроу проводили со знанием дела – аккуратно и без проволочек.

– Все о’кей? – спросил я, освобождаясь от шлема.

Таможенник кивнул, и пять минут спустя я уселся в такси. Протянул водителю листок с записанным на нем адресом. Через полтора часа вышел из машины у ворот старинного особняка в викторианском стиле. Молчаливый прилизанный субъект отпер их и проводил меня вовнутрь.

Мы с Жанной были ровесниками, но сидящей в кресле у камина тощей старухе я дал бы не сорок шесть, а все семьдесят.

– Я чувствовала, что рано или поздно ты придешь, – сказала она тихо. – Напрасно. Тебе ничего не удастся доказать.

Я кивнул. Доказывать было нечего. Ни один суд не усмотрел бы состава преступления в двух заурядных телефонных звонках.

– Ты позвонила бывшему мужу и сообщила ему, что я ухлестываю за вашей дочерью, так? Ты также посоветовала Инге устроить первоапрельский розыгрыш с муляжом.

– У этой плебейки совершенно не было вкуса, – презрительно хмыкнула Жанна. – Нахалка постоянно звонила и клянчила советы – как обставить гостиную, какие картины вывесить в холле, даже какую пищу приготовить на праздники. На такую вот идиотку он меня променял. Сделал из меня посмешище. Но ему этого показалось мало, и он украл мою дочь. Я его ненавидела и желала ему смерти. Только желать – это никакое не преступление, Псих.

– Дэн сам не знал, что страдает сомнамбулизмом?

Жанна кивнула.

– Не знал до самой смерти, я скрыла от него это. Приступы были редкими и наступали только после очень сильных потрясений.

– Что ж, я так и думал.

Дэн не помнил, что застрелил отца. В памяти лунатиков от снохождения ничего не остается. Дэн, как и большинство таких, как он, попросту проделал во сне то, что потрясло его накануне. Провалы в памяти оказались у нас обоих. Только причины этих провалов были разными.

Жанна ничем не рисковала. Не случись у Дэна лунатический рецидив, убийства бы не произошло, и она попросту повторила бы попытку на следующий год или при любой другой удобной оказии. Не случись между мною и Зубром спровоцированная Жанной ссора, у следствия не было бы кандидата в убийцы, и тогда, видимо, Терехин докопался бы до сути вещей. Однако Дэн тоже ничем не рисковал. Его несомненно бы оправдали, а преступление квалифицировали как несчастный случай. Так или иначе, организатор убийства оставался в стороне – доказать злой умысел следствию бы не удалось. Жанна предупредила бывшего мужа насчет возможных неприятностей у их дочери и дала добрый совет его новой жене. И все.

Я поднялся и двинулся на выход. В ближайшем пабе можно заказать ром, джин или виски. Мне хватит двух-трех рюмок. Выжду полчаса и вернусь. Удавлю эту дрянь и сдамся полиции. Убийство в состоянии аффекта – такое же, которого я не совершал, но за которое уже отсидел. Мне дадут года два-три, а может быть, и попросту оправдают.

Я выбрался из особняка наружу, прилизанный субъект запер ворота у меня за спиной. Мир без преступников встретил мелким косым дождем и мутной ноябрьской хмарью. Запрокинув лицо, я ловил капли дождя губами. Будь на моем месте Заика, он бы раздумывать не стал. И мешкать не стал бы тоже. Несмотря на то, что ему месть обошлась бы по полной. А мне она может сойти с рук.

Вот он, бар, в сотне шагов вниз по улице. Я сделал к нему шаг, другой. Остановился. Махнул рукой, подзывая такси.

– В аэропорт, – бросил я водителю, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.

 

Чертовы куклы

Глава 1

Пролог

– Итак, приступим, – сказал Хозяин. – Докладывайте.

Координатор встал и оглядел собравшихся. Вместе с ним и Хозяином за столом сидели пять человек – костяк Организации. Прятал узкие злые глаза Хан. Вальяжно откинувшись в кресле, попыхивал сигареткой Толстяк. Острым кулачком подпирала надменное холеное лицо Сцилла.

– До операции осталось сорок три дня и семь часов с минутами, – чеканя слова, доложил Координатор. – Отклонений от плана нет. Группа захвата сформирована и готова. Группа прикрытия готова. Группа обеспечения тоже. За куклами ведется непрерывное наблюдение, неожиданностей нет. Завтра мы их возьмем.

– Где будут находиться куклы до начала операции?

– Резиденция готова. Изоляция обеспечена – удаление от ближайшего жилого объекта порядка тридцати километров.

– Хорошо. – Голос Хозяина, как обычно, звучал бесстрастно. – Проблемы, вопросы, предложения?

– Я бы кукол разделил, – задумчиво проговорил Толстяк. – Они могут оказать сопротивление, если держать их вместе.

– Куклы должны знать друг друга, – возразил Координатор. – А сопротивление в случае чего подавит группа обеспечения. Так, Сцилла?

– На этот счет будьте покойны, – Сцилла усмехнулась. – Да и не станут они сопротивляться, куда им.

– На всякий случай возьми пару моих ребят, – предложил Хан.

– Ни к чему. Твои люди понадобятся при захвате. С куклами я как-нибудь справлюсь.

– Хорошо, – подытожил Хозяин. – Приступайте.

Димон

Шаркая по асфальту подошвами стоптанных ботинок, ссутулившись и опустив голову, Димон брел по направлению к кладбищу. Умереть ему хотелось именно там, рядом с могилой родителей. Димон взглянул на имплантированный в запястье индикатор – жить оставалось четыре часа двадцать две минуты. Он миновал витрину супермаркета, искусно декорированную деликатесами. Последний раз Димон ел позавчера. Он остановился и прикинул ресурсы. Сорок минут ходу до кладбища, еще десять через него. Четверть часа на то, чтобы посидеть у могилы, подумать и окончательно подготовиться. Двадцать минут на покупки. Итого остается три часа. На них можно взять палку колбасы, буханку хлеба и курево. Последнюю затяжку Димон сделал вчера. Сигареты купить надо обязательно, но целая пачка ни к чему – он не успеет ее скурить, даже если будет дымить беспрерывно. Значит, обойдется пятью сигаретами россыпью, тогда останется минут двадцать – двадцать пять, должно хватить на бутылку пепси-колы.

Димон решился. Какая разница, проживет он эти лишние три часа или нет. Чуда все равно уже не случится. Он и так ждал этого чуда слишком долго, во всем себе отказывая и надеясь неизвестно на что. Так пускай хоть жизнеобеспечение ему отключат на сытый желудок. Димон вошел в магазин. Мелькнула мысль взять вместо колбасы пол-литра водки, но Димон ее отмел. Смерти он не боялся, давно с ней смирился, а уходить в полувменяемом состоянии не хотел. Димон отсчитал сигареты, бросил в корзинку продукты и направился к автоматической кассе. Достал карту жизни, в последний раз взглянул на нее. После покупки карта больше не понадобится, он даже не будет ее забирать, так и оставит у кассы или выбросит в стоящую тут же урну.

– Молодой человек, можно вас на минутку? – вдруг услышал Димон женский голос сзади и обернулся. – Да-да, я именно к вам обращаюсь, – незнакомая девица улыбалась ему. – Вы – Дмитрий Анциферов, верно?

– Да, – подтвердил Димон, – я Анциферов, но если быть точным, то пока еще Анциферов. Потому что… впрочем, это неважно… Извините, девушка, я понял, что вы меня знаете, но у меня совершенно нет времени. Ни на что.

Незнакомка приблизилась, оглянулась и, убедившись, что подслушать их некому, проговорила вполголоса:

– Я здесь как раз для того, чтобы какое-то время вам предоставить. Дайте вашу карту, и, пожалуйста, побыстрее.

Димон оторопело протянул карту, девица вновь оглянулась и засеменила к банкомату жизни. Димон вспомнил передачу, которую смотрел несколько лет назад, когда у него еще были телевизор, десятилетний ресурс, работа и оптимистичные планы на будущее. Ведущий рассказывал об аресте целого звена Организации, шайки, которая занималась хищениями ресурса с карт жизни граждан. Помнится, преступники изготавливали из латекса перчатки с нанесенными на них отпечатками пальцев жертв, а потом уводили карты. Ресурс выбирали полностью, так что пострадавшие умирали сразу, как только делался перевод. Потом ресурс рассредоточивали через цепочку фиктивных счетов. Правда, после этого случая банкоматы усовершенствовали, теперь при снятии они реагировали только на руку, лишенную всякого искусственного покрытия. Димон подумал, что было бы забавно, окажись девчонка ученицей тех гадов. Неплохое разочарование ждало бы ее в этом случае.

Девица вернулась и протянула карту. Димон взглянул на индикатор. Вдобавок к четырем часам, которые у него оставались, табло показывало еще сутки жизни.

– Пойдемте со мной, – велела незваная благодетельница. – Есть люди, которые хотят с вами поговорить.

Маринка

Маринка достала из шкафа платье, самое красивое из всех, что у нее когда-либо были, и единственное, которое осталось. Другие платья, так же как и прочий ее гардероб, уже давно были проданы.

Маринка потеряла работу два года назад, на тот момент у нее оставалось около пяти лет ресурса. Сперва она еще на что-то надеялась, однажды ее даже пригласили на интервью. Набирали девушек-танцовщиц в «Плейбой», элитный ночной клуб. По слухам, один вечер в нем стоил клиенту около полугода жизни. Маринка пришла в клуб рано утром, за три часа до назначенного срока, и оказалась в толпе из сотен соискательниц всех возрастов. Под вечер ее, наконец, вызвали в душную, прокуренную комнату. Там за столом, закинув на него ноги и попыхивая сигарой, вальяжно сидел толстый, потный и плешивый мужик. Второй, тощий, с усиками стрелкой и узкими бегающими глазками, стоял у того за спиной.

– Так, – сказал толстяк, бегло прочитав Маринкино резюме, – врач-педиатр, значит?

– Да, – подтвердила Маринка, – шесть лет стажа, практика в…

– Ясно, – прервал толстяк, – это хорошо. Сиськи, задница, – он оглядел Маринку, – вроде ничего. С анальным у тебя как?

– В каком смысле? – растерялась Маринка.

– Да в прямом, – встрял тощий. – Непонятно, что ли, о чем спрашивают, или цену набиваешь? Не видишь, сколько баб хотят эту работу? Тебе конкретный вопрос задали, у нас многие клиенты анал предпочитают.

Маринка отшатнулась, как от пощечины, ее заколотило.

– Ну-ну, не нервничай, – лениво зевнул толстяк, – значит, так, ступай туда, – он махнул рукой в сторону угловой двери, – спросишь Бугая и Рыжего. Они вроде еще свежие, только что заступили. Пойдешь с ними в сауну, там они тебя оттрахают, может, еще Красавчик подойдет, если в силах. В общем, останутся парни довольны – будем дальше разговаривать. Давай дуй.

Маринка не помнила, как удрала. Согласись она тогда, и завтра была бы, несомненно, жива. А сейчас… Маринка тряхнула копной иссиня-черных волос и влезла в платье. Сейчас ей осталось меньше двух часов. Она взглянула на индикатор – час сорок девять. Маринка двинулась на кухню, извлекла из буфета бутылку с остатками кофейного ликера, специально припасенными для этого дня. Наполнила рюмку, подумав, что обязательно надо ее потом вымыть, залпом выпила и вновь посмотрела на индикатор. Час сорок шесть. В этот момент в дверь позвонили. Последний раз гости были больше года назад – заходил Костин приятель, который еще не знал, что Костя исчез, едва только понял, что Маринка обречена.

«Открыть, что ли, – вяло подумала Маринка. – Не буду. Для того, что мне предстоит, компания не нужна».

В дверь позвонили вновь. Маринка вздохнула и двинулась открывать. На пороге стоял парень ее лет.

– Вам кого? – поинтересовалась Маринка. – Впрочем, неважно. Заходите.

– Вы – Ивлева Марина Николаевна? – Парень переступил порог, огляделся. – Здравствуйте. У нас очень мало времени. Сейчас вы возьмете свою карту и пойдете со мной.

– Зачем? – пролепетала Маринка. – И куда?

– К людям, которые хотят с вами поговорить.

Валет

Валет выудил из кармана финку и сжал в кулаке наборную рукоятку, упрятав лезвие в рукав. Индикатор показывал пятьдесят четыре минуты. Валет стоял, привалившись плечом к стене убогой кирпичной трехэтажки, и смотрел, как с дальнего конца улицы к нему неспешно приближаются два фараона.

«Одного я заберу с собой, – решил Валет. – Одного точно. А хорошо бы обоих».

Валет откинулся две недели назад. Кореша глядели на него с завистью – редко кому удавалось покинуть тюрягу, в большинстве случаев ресурс заканчивался там. Валет дотянул за счет двух обыгранных в карты фраеров. Их ресурсы он забрал без сожаления – если хочешь выжить, не до сочувствия и сантиментов. Две недели назад у Валета был еще год – и надо же ему было сесть с залетным каталой в штос. А потом еще этот облом, когда не удалось обчистить присмотренную хату, отмычка не подошла. Валет стиснул зубы. «Такой вот фарт выпал, – подумал он, – такая, значит, картишка легла».

Фараоны приближались. Валет качнулся, отвалился от стены и шагнул им навстречу.

В этот момент его крепко ухватили сзади за локоть. Валет резко обернулся и оказался лицом к лицу с блатного вида пареньком.

– Ша, кореш, не рыпайся, дело есть, – скороговоркой пробормотал паренек. – Тебя Валетом кличут?

– Ну.

– Не нукай. Погнали отсюда, быстро.

– Да с каких дел? Ты кто вообще?

– Жить хочешь? – вместо ответа спросил паренек.

Валет сглотнул слюну, кивнул.

– Тогда пошли. С тобой люди говорить будут.

Тенгиз

Тенгиз брел по парку и вдыхал терпкий запах прелой листвы. В свои сорок он все еще обладал спортивной фигурой и твердой, поставленной за пятнадцать лет службы армейской походкой. Углубившись в отдаленную и малопосещаемую часть парка, Тенгиз отыскал скрытую за кустами беседку. Забрался вовнутрь и опустился на лавку. Ему не надо было смотреть на индикатор, биологические часы позволяли определить оставшееся время с точностью до минуты. Тенгиз достал из внутреннего кармана завернутый в тряпку именной пистолет, внимательно его осмотрел и отложил в сторону. Затем вынул бумажник, извлек из него наградной приказ. Внизу, под виньетками, частично наезжая на них, стояла подпись президента. Тенгиз плюнул на подпись, сложил приказ вдвое, разорвал и выбросил обрывки. Он прикрыл пистолет полой мундира, сосредоточился.

На мысленное прощание с людьми, которых он уважал и которые уважали его, Тенгиз дал себе десять минут. Когда они истекут, он поступит как подобает мужчине. Оставшимися двумя часами вышвырнувшее Тенгиза из жизни государство может подавиться. Три месяца назад вместо присвоения очередного звания его выбросили из армии в отставку. Как собаку, забыв даже поблагодарить за службу. На момент отставки у него оставалось пять лет ресурса. Экономный и рачительный прежде Тенгиз растратил эти годы за пару недель. Он прожил их так, как считал нужным, швыряя месяцы ресурса на столики ресторанов и в подолы доступных девиц. Сейчас пришел момент ставить точку.

Внезапно Тенгиз почувствовал, что неподалеку кто-то есть, и испытал чувство досады. То, что ему предстоит, мужчине подобает делать в одиночку. Тенгиз пружинисто поднялся и увидел у входа в беседку незнакомца своих лет. Судя по внешности – земляка.

– Гамарджоба, батоно Тенгиз. – Незнакомец слегка наклонил голову.

Тенгиз шагнул вперед. Вежливость требовала ответить на приветствие, но он уже мысленно простился с жизнью, и ему было не до этикета.

– Прошу тебя, уйди отсюда, – сказал он по-грузински. – Очень прошу.

– Подожди, кацо, – земляк тоже перешел на грузинский. – Ты – Тенгиз Мерманишвили, и у меня к тебе дело.

Тенгиз замешкался.

– Кто ты, кацо? – спросил он.

– Это неважно, дорогой. Я здесь для того, чтобы проводить тебя к людям, которые окажут тебе уважение.

Жанна

Жанна подошла к кассе кинотеатра и посмотрела на индикатор. Оставалось ровно четыре часа. Она рассчитала все до минуты и поэтому была довольна и спокойна. Она купила билет, ее ресурс уменьшился до полутора часов. Через пять минут начнется сеанс, а еще через час двадцать пять она умрет, ровно в тот момент, когда на экране казнят Жанну Д’Арк – ее тезку и героиню любимого фильма.

Жанна смотрела «Орлеанскую деву» уже трижды, последний раз около года назад. Она тогда пришла с Антоном и искренне думала о себе как о самой счастливой девушке на свете. Призерка чемпионата страны по биатлону на десятикилометровой дистанции и в эстафете. Стройная, красивая, уверенная в себе женщина, обладательница десятилетнего ресурса и самого лучшего, самого заботливого мужчины в мире.

Она сломала ногу на тренировке и угодила в больницу как раз накануне первенства. Сначала врачи прочили Жанне быстрое выздоровление, о чемпионате предлагали забыть, но в один голос уверяли, что к следующему она будет в норме. Однако время шло, ресурс таял, а Жанна все не поправлялась. Перелом осложнился нехорошей опухолью, лица врачей становились все мрачнее.

– Ничего, зайка, – утешал ежедневно навещающий Жанну Антон, – у меня больше двадцати лет ресурса, и я в пике формы. Я непременно выиграю лондонский турнир, у меня станет почти тридцать лет, я вернусь, и мы поженимся.

Антон улетел в Лондон, и на следующий день Жанне поставили окончательный диагноз. Необходима была операция, срочная. Она стоила почти весь Жаннин ресурс, но вызвавшийся оперировать элитный хирург гарантировал удачный исход и полный возврат функций. Она согласилась. Операция действительно закончилась успешно, и Жанна быстро пошла на поправку.

За два дня до выписки ей позвонил из Лондона Антон, только что выигравший у шестой ракетки мира в финале. Он долго неразборчиво мямлил в трубку, и Жанна чувствовала, понимала, что происходит нечто ужасное. Она молчала, и наконец Антон после десяти минут невнятного монолога вдруг выпалил:

– Извини, я знаю, что я подлец, но так получилось. Я встретил девушку. – Жанна закрыла руками рот, чтобы не закричать. – Через неделю у нас свадьба, – добавил Антон и разъединился.

На лыжи она больше не встала. Какое-то время удавалось поддерживать ресурс за счет подобравшего ее бывшего тренера сборной. Он не скрывал, что бросит Жанну, как только пресытится, и, когда это произошло, у нее оставалось уже меньше трех месяцев.

Жанна шагнула ко входу в кинотеатр, но в следующий момент ее подхватил под руку и увлек в сторону рослый мужчина в надвинутой на глаза шляпе.

– Здравствуйте, Жанна, – сказал он тихо, – я знаю ваши обстоятельства. Пожалуйста, пойдемте со мной.

Стакан

Проснувшись, Стакан с трудом разлепил глаза. Башка раскалывалась, и было так погано, что хотелось немедленно удавиться. Кроме жуткого похмелья, Стакана мучила какая-то мысль, но, как он ни тщился, вспомнить, о чем эта мысль, не мог.

Стакан растолкал храпевшего на грязной, брошенной на пол вонючего подвала дерюге Трясуна.

– Слышь, это, – сказал Стакан, – ты это, у нас выпить есть?

Трясун с трудом сел, помотал кудлатой башкой и уставился на собутыльника.

– Чего? – извлек он из себя, наконец, осмысленное слово. Руки у Трясуна ходили ходуном, с носа капало, и красные глаза обильно слезились. – Ты чо?

– Ничо, – ответил Стакан, – выпить, говорю, есть? Было же вчера, я помню. Мы ж отмечали что-то, не может быть, чтоб все выжрали.

– Дык что, – прохрипел Трясун, – откуда осталось-то? – Он икнул, пошарил вокруг себя и нащупал бутылку. Трясун поднял ее, на донышке булькнуло. Он тотчас же запрокинул бутылку и в один глоток высосал содержимое.

– Сволочь, – сказал Стакан, – что ж ты мне не оставил, паскуда?

– Дык это, – Трясун рыгнул, – тебе же вроде уже и не надо.

– Как не надо, ты чо? – Стакан схватил Трясуна за воротник засаленной дырявой фуфайки. – Это как мне не надо?

Тут он вспомнил, что они отмечали вчера. Стакан выпустил Трясуна, который немедленно завалился досыпать, и с ужасом уставился на индикатор. Сквозь загаженное табло он разглядел двойку в часовом и двадцать восемь в минутном секторах. Секторы лет, месяцев и дней показывали нули.

Спотыкаясь и матерясь, Стакан кое-как нашел выход из подвала и вывалился на улицу. Выпить надо было во что бы то ни стало, а там будь что будет. Затуманенное сознание не позволяло даже определить, что именно с ним будет. Стакан засеменил к видневшемуся неподалеку автомату.

– Эй, корефан, – услышал он и оглянулся. – Врезать хочешь?

– Хочу, – признался Стакан. – А есть?

– На, держи. – Подоспевший оборванец протянул фляжку. Стакан скрутил пробку, уловил знакомый запах и, не задавая больше вопросов, присосался к горлышку. В этот момент возле него притормозила машина. Задняя дверца распахнулась, и одаривший Стакана выпивкой благодетель, воровато оглянувшись, с силой толкнул его вовнутрь.

Глава 2

Пролог

– Все куклы у нас, – сказала Сцилла, – неожиданностей не произошло. Прикажете доставить в резиденцию?

– Хочу с парой из них поговорить, – ответил Координатор. – Распорядись.

– Да, конечно, – Сцилла кивнула. – Можно вопрос? Почему все-таки мы их называем куклами?

– Ха! – Координатор улыбнулся. – Это выдумка Хана, он у нас любитель строить исторические аналогии. Когда-то куклами называли смертников, которым исполнение приговора откладывали на неопределенное время.

– Зачем?

– На них тренировались боевики. Спарринг-бои с куклами проводили, эксперименты психологические на них ставили.

– И что в результате?

– А ничего. Смертники – они смертники и есть.

Димон

– Здравствуйте, Дмитрий, вы можете называть меня Координатором, – сказал сидящий за столом узколицый мужик в темных очках и стильном, скроенном по фигуре полуспортивном костюме. – Перед тем как перейти к делу, я хотел бы уточнить некоторые детали вашей биографии.

– Конечно, – выдохнул я, – пожалуйста, все что угодно.

Я попал в этот дом после долгого блуждания по городу вслед за одарившей меня днем жизни девицей.

– Следуйте за мной, – велела она. – Не приближайтесь и не теряйте из виду. Когда дойдем до цели, я закурю и двинусь дальше. Вы войдете в дверь, против которой я остановлюсь, пока буду прикуривать.

Я тащился за ней добрых два часа. Мы заходили в магазины и покидали их, пересекали многочисленные улицы и проходные дворы, так что под конец я совсем запутался. Ту часть мегаполиса, в которую мы в результате попали, я практически не знал. Вероятно, рабочая окраина, судя по убогому виду окружающих построек.

– Хорошо. – Мужик, назвавшийся Координатором, заглянул в бумаги. – Вам тридцать четыре года, ваш ресурс на момент рождения составлял пятьдесят пять лет. Вы окончили институт машиностроения в возрасте двадцати двух лет и на этот момент имели ресурс в восемнадцать. Так?

– Да, – подтвердил я, – именно так.

– Пойдем дальше. Четыре года вы проработали на автомобильном заводе в качестве мастера и поддерживали постоянный ресурс. Были уволены на втором году кризиса, после чего пять лет работали водителем такси. Уволены в тридцатилетнем возрасте с ресурсом одиннадцать лет. С тех пор безработный. Ваши родители погибли в авиакатастрофе, когда вам было девятнадцать. Вы не женаты и бездетны, в последние годы не имеете друзей и не встречаетесь с девушками. Все ли я изложил правильно?

– Да, – вновь подтвердил я, – все так. Извините, Координатор, для чего я вам понадобился?

– Доберемся и до этого. А впрочем, что вы думаете сами?

– Знаете, я ничего не думаю. Лишние сутки, конспирация, зачем все это?

– Я отвечу, но сначала скажите: вы хотите жить?

– А что, кто-нибудь на этот вопрос может ответить «нет»?

– Вы будете удивлены, но я знал таких людей. Однако это пока неважно. Давайте так: допустим, я предложу вам работу. Эта работа будет одноразовая, и, не скрою, сопряжена с риском. Проделать ее предстоит не завтра, время есть, и подготовиться вам помогут. В случае удачного завершения этой работы вы получите приз, – Координатор сделал паузу и посмотрел на меня в упор. – Ваш приз – триста лет ресурса. Есть ли такая работа, на которую вы не согласитесь?

Я был ошеломлен. Триста лет ресурса! О возможностях, связанных с этой цифрой, мне приходилось разве что мечтать. Я подумал, что он издевается надо мной или же что его предложение на самом деле – психологический трюк.

– Вы имеете в виду, есть ли работа, от которой я откажусь и предпочту умереть? – спросил я наконец.

– Да, вы верно поняли.

Меня передернуло. Я осознал, что собеседник говорит на полном серьезе. И от моего ответа зависит, буду ли я завтра жив.

– Видите ли, – сказал я твердо, – в моем положении не бросаются словами. Я не знаю, что вы называете работой, но есть такие вещи, на которые я не пойду, никогда не пойду. Даже если отказ будет стоить мне жизни.

– Ну что ж, а относится ли к таким вещам тяжкое преступление?

– Убийство?

– О, нет, убивать вам никого не придется.

Маринка

– Вы можете называть меня Координатором, Марина. А пока позвольте уточнить некоторые моменты вашей биографии. Вам двадцать девять лет, вы детский врач. Работу потеряли около двух лет назад. На этот момент у вас был почти пятнадцатилетний ресурс. Спустя короткое время развелись с мужем, Константином Ивлевым, полицейским. Скажите, Марина, как получилось, что на момент развода ваш ресурс упал до четырех лет?

– Я не разводилась, – выдавила я из себя, – просто он однажды ушел. За день до этого я отдала ему десять лет ресурса.

– Зачем?

– Я могу не отвечать на этот вопрос?

– Можете. Но вот на следующий вам придется ответить: вы хотите жить?

Меня пробила дрожь. Я почувствовала, как надежда, вспыхнувшая, когда мне перевели день жизни, сменяется чем-то холодным, склизким и мерзким. Мужчина, назвавшийся Координатором, глядел на меня в упор через затемненные стекла очков. «Надо собраться, – подумала я, – обязательно надо собраться и понять, зачем мне задают этот нелепый вопрос и вообще что от меня хотят».

– Да, – ответила я. Комок подкатил к горлу. Я поняла, что сейчас начнется истерика. – Да, – повторила я, сдерживаясь из последних сил, – я хочу жить, что дальше?

– Успокойтесь. – Координатор улыбнулся. – Я задаю вам эти вопросы не по собственной прихоти. Значит, хотите. А как сильно? Настолько ли сильно, что согласитесь на любую компенсацию? Например…

Ком, подкативший к горлу, прорвался. Я разревелась, слезы душили меня.

– Да, – закричала я, захлебываясь. – Я хочу жить! Понял, ты, Координатор, я хочу жить! Но я лучше сдохну, чем стану шлюхой, понятно тебе, сдохну!

Координатор протянул стакан с водой, я наотмашь ударила его по руке. Часть воды выплеснулась, забрызгав покрывающий пол ковер, но Координатор, казалось, не обратил на это внимания. Он поставил стакан на стол и принялся молча ждать, пока я выплачусь.

– Успокоились? – спросил он, наконец, и протянул стакан вновь. – Вас никто не собирается превращать в шлюху. Но я не успел изложить подробности. Так вот, я предлагаю вам не только жизнь. У меня есть для вас работа. Если вы с ней справитесь, то получите триста лет ресурса. Как вам нравится такое предложение, Марина?

Валет

– Пойдем, грузин, побазарить надо, – сказал я ему на третий день после того, как какие-то суки упаковали нас шестерых в эту хату.

Чудны дела твои, Господи. Я уже три дня, как должен был сдохнуть, а все живой. Дом в лесу стоит, жратвы навалом, и каждый день новую привозят. Охраны никакой – хоть сейчас когти рви. Только куда рвать-то, воли ровно на один день хватит. Кто бы эти суки ни были, но держат они нас как псов, на поводке коротком. Каждый день в десять утра по одному дню ресурса добавляют. Так и живем, как стадо, не знаем, когда на бойню погонят. И для чего нас тут морят, тоже неизвестно. Одно знаю – ничего в этом мире не делается за так, поэтому за отсрочку с нас как пить дать спросят. По полной программе отработаем, после чего отработают уже нас. Это проще простого, даже руки пачкать не нужно – не перевели ресурс, и большой привет. Только вот меня в эту группу зря включили, я под смертью не раз ходил и кланяться ей не буду. Это в меня еще в детстве вбили – нельзя идти на поводу, никогда нельзя, в чужую игру не садятся, играют или по своим правилам, или не играют вообще. И раз уж я в игре, то играть буду так, как нужным считаю. А нужно, прежде всего, сколотить кодлу. Чтобы, когда придут должок с нас спрашивать, не с каждым в отдельности разберутся, а напорются на кодлан. А кодлану нужен вожак. И хотя никогда я в бугры не лез, кроме меня, получается, некому.

Я прикинул хрен к носу. Из пятерых моих подельничков трое пока никуда не годятся, нет в них жизни, уже сломались и ждут, когда поведут на бойню. Алкан тоже не в счет, мозги у него набекрень, да и ломает его без бухла. Значит, начинать надо с вояки грузинского, как там его, не помню.

– Меня зовут Тенгиз, урка, – сказал он. – Можешь говорить «батоно» или «генацвале». А назовешь еще раз грузином, получишь в морду. Понял?

– Понял, – согласился я, – заметано, батоно-генацвале Тенгиз. Значит, слушай сюда. Ты, сразу видать, мужик тертый, поэтому я с тобой крутить-вилять не буду, в лоб скажу. Ты въезжаешь, что нам тут всем кранты? Попользуют нас, поимеют и в расход. Или ты по-другому считаешь?

Посмотрел он на меня, подумал малость.

– Ну допустим, – сказал. – И что ты предлагаешь? Или так говоришь, от делать нечего? Так я с тобой без дела языком чесать не буду.

– Да что ты, генацвале, горячий-то такой. Ничего я пока тебе не предлагаю. Но предложу, если сговоримся. Скажи, что ты обо всем этом думаешь?

– Ты начал, тебе и продолжать, генацвале, – возразил он.

– Ладно. Смотри – у нас у всех ресурса на один день. Так?

– Ну так.

– Теперь прикинь, что тебе говорят: иди, кацо, кого-нибудь замочи, а мы тебе за это три сотни лет ресурса отмерим. Ты как?

– Никуда не пойду, конечно.

– А если сначала три сотни лет переведут, тогда пойдешь?

– Смотря куда.

– Да неважно это. Как я могу знать куда? Вот переводят тебе, батоно Тенгиз, три куска, дают винтаря, пару гранат, сто грамм накатить и велят: иди теперь, дорогой, отрабатывай. Если пофартит – ступай себе на все четыре стороны, живой и при ресурсе, а не пофартит, извини – похороним. Пойдешь?

– Слышишь, ты чего пристал? – разволновался батоно-генацвале. – Тебе что надо, а? Пойдешь, не пойдешь… Захочу – пойду, тебя не спрошу.

– А мозгу включить? Ну прикинь, допустим, не пофартит, грохнут тебя. Тогда твой ресурс коту под хвост пойдет, так? Элемент жизнеобеспечения у тебя под сердцем вживлен, как у всех. Грохнут тебя, элемент отключится, и ресурс в долбаном банке жизни сей момент обнулится. Верно?

– Ну верно, а дальше что?

– А то, что, получается, нет им резона за просто так тебя подставлять. Значит, остается другой вариант – что пофартит тебе. Так опять не сходится. Три куска за глаза красивые никто не даст. Значит, надо что-то особенное сотворить, блудняк, на который хрен кто подпишется – только смертничек-однодневка. И в этом разе ты им тем более не нужен – ты дело сделаешь, а у тебя ресурс сразу помоют, и ты – жмурик.

Задумался он, кочан почесал, сплюнул и говорит:

– Ну так что делать будем? И как это они у меня ресурс обратно сведут, когда начислить его можно, а забрать без моих отпечатков пальцев – нельзя?

Вот это мне понравилось. Не «будешь делать», а «будем делать» он сказал – молодец, батоно.

– Две вещи нам надо выкупить, – сказал я ему. – На какое дело нас подписывают – раз. И как после дела отбирать ресурс будут – два.

– Ну допустим, узнаем мы это, и что дальше?

– А то, генацвале, что их фишку мы должны просечь и скормить им гнилой салат. Не ты или я, а мы, понял – все шестеро. Ты согласен?

– Согласен, – сказал он. – Согласен.

Тенгиз

– Согласен, – выдохнул я и даже поручкался с ним. Скажи мне кто-нибудь такое год назад, я рассмеялся бы ему в лицо. Я, Тенгиз Мерманишвили, потомственный военный, офицер и человек чести, жму руку ворюге и душегубу.

– У меня есть план, – сообщил Валет. – Сюда слушай.

С полчаса мы обсуждали его план. Потом Валет ушел в дом, и мне стало стыдно. Это я должен был подумать обо всех этих вещах, а не уголовник-рецидивист. Это я должен был сколотить команду. Я должен был составлять планы. Я, а не профессиональный преступник. Может быть, те сумасшедшие недели выбили меня из колеи. Я непростительно пал духом и позволил себе разболтаться.

– Соберись, кацо, – приказал я себе. – Сейчас не время заниматься самокопанием. Пускай Валет вор, подонок и, возможно, убийца. Но он сейчас в твоей команде. А вернее, ты в его. А раз так – нечего рассуждать. План составлен. Изволь выполнять.

Я поднялся на второй, жилой этаж. Постучал в дверь комнаты, которая досталась спортсменке. Я помнил ее имя – Жанна. В другой ситуации я бы, видимо, приударил за ней. Мне нравятся именно такие девушки. Спортивные, броские и неробкие. Сейчас, впрочем, неробкой ее не назовешь. Нас никого уже так не назовешь, даже меня. Разве что вора. Вот он один, похоже, не боится. Или делает вид.

В общем, я постучал в дверь ее комнаты. Сколько раз потом спрашивал я себя, стал ли это делать, если б знал, чем все обернется.

Жанна

Боже мой, я отдалась ему через десять минут после того, как он вошел. Не знаю, что на меня нашло. Или нет, знаю: мне было все равно. Абсолютно все равно. Он спросил, может ли чем-нибудь помочь, и я сказала, что нам уже ничего не поможет. Тогда он приложил палец к губам и обвел глазами комнату, задерживая взгляд на вентиляционных отдушинах в потолке. Я поняла, что он намекает на возможность прослушивания. Мне было плевать. Я открыла уже рот, собираясь сказать, куда он может катиться со своей помощью, и вдруг разревелась. Я плакала, а он стоял в дверях и смотрел на меня своими восточными, черными, немного печальными глазами. Я вскочила, бросилась к нему и ударила по лицу. Он даже не отстранился. Я замахнулась, чтобы ударить вторично, и вместо этого вдруг упала ему на грудь. Он обнял меня, крепко, так крепко, что у меня перехватило дыхание. Я подняла голову, и, наверное, с минуту мы смотрели друг другу в глаза. Потом он слегка наклонился и поцеловал меня в губы. Очень нежно, едва касаясь. И я ответила. Он прижал меня еще крепче, я почувствовала его эрекцию. Потом он поднял меня на руки, и я обхватила его за шею. Не помню, раздевал ли он меня, или я это делала сама, а может быть, я раздевала его. Не помню, как мы оказались в постели, а когда он вошел в меня, перестала соображать вообще. Он оказался фантастическим мужчиной, неутомимым и нежным. Не знаю, сколько времени у нас это продолжалось, я изнемогала от наслаждения, я не думала ни о чем, я забыла, кто я и почему здесь, и только одна навязчивая мысль, как дурная затасканная мелодия, билась и билась во мне.

«В последний раз, – пронзал меня этот рефрен. – В последний раз, – кричала, орала и голосила моя истерзанная, измученная сущность, почти вырванная из жизни, когда все во мне так стремилось жить. – В последний раз, – бил мне слева в висок разряд скверной, дурной энергии. – В последний раз», – отзывался отбойный молоток справа.

Когда я пришла в себя, снаружи уже стемнело. Я посмотрела на мужчину рядом с собой и вдруг поняла, что не знаю, как его зовут. Он представился в первый день, когда нас всех привезли сюда, но я забыла, уже через пять минут мне было все равно. Какое-то восточное имя, красивое и мужественное, но вспомнить я не могла. «Постель не повод для знакомства» – мелькнула в голове старая не то шутка, не то идиома. Я посмотрела ему в глаза.

– Тенгиз, – прошептал он, – меня зовут Тенгиз. Я люблю тебя.

Я задохнулась от нежности. «Не говори так», – хотела сказать я и не могла выговорить. Он обнял меня, прижал к себе, и тогда я, наконец, продышалась. И сказала вдруг то, что не собиралась, не хотела, не желала говорить.

– Я люблю тебя, – услышала я свой голос. – Ты не оставишь меня?

– Нет, – сказал он. – Никогда.

И все началось по новой.

Стакан

– Чтоб вы все сдохли, сволочи. Привезли меня сюда, в этот долбаный дом, в этот долбаный лес. Я покойник, я сдох уже давно, отбросил коньки, протянул сандалии, ласты склеил. Какого хрена мне не дают сдохнуть?

– Дайте же выпить, суки драные, уроды. Хрен с вами, держите меня здесь, бейте, что хотите делайте, но дайте же выпить. Ты, парень, ты же свой, ну что ты на меня уставился, я не могу больше, я хочу сдохнуть, понимаешь, сдохнуть, ты понял, ты, шняга?

А может, у тебя есть, а? Слышь, есть? Все равно что: одеколон, краска, гуталин, есть? Я вижу, что есть, друг, я для тебя все сделаю, все, что хочешь, только дай, дай мне выпить. Прошу, один глоток, всего один глоточек маленький, и все. Душу за тебя продам, удавлюсь, зарежусь. Что хочешь проси. Ну?

– Дерьмо, – сказал он и без размаху ткнул меня кулаком в челюсть. Я упал, в башке зазвонил Царь-Колокол и выстрелила Царь-Пушка. Я хотел подняться, но он нагнулся, схватил меня за грудки и выкинул за дверь. Я рухнул на крыльцо, прокатился по нему, вывалился во двор.

– Ты чего? – Я встал на колени. – Ты чего творишь, сволочь, гнида позорная?

Он вдруг оказался рядом и ударил ногой в живот. Я задохнулся, и меня вырвало. Одновременно я почувствовал, что не выдержал сфинктер. Меня рвало и рвало, а он стоял рядом и ждал. А я все ждал, когда он снова ударит. Но он не стал бить.

– Слушай меня внимательно, чушкарь, – сказал он, когда я, наконец, выблевал все, что во мне было. – Ты, вонючка, с этого дня будешь делать то, что я тебе скажу, а если рыпнешься…

– Не буду, – заорал я ему в лицо. – Пошел на хер, сволочуга!

– Будешь, – сказал он. – Век воли не видать, будешь, мразь, а если не будешь…

Опершись руками на землю, я попытался подняться, но у меня ничего не вышло, сил не было.

– Вот тебе, – я сложил пальцы в кукиш, – выкуси, падла.

Он размахнулся и всадил мне ногой в висок. В башке у меня что-то взорвалось, я опрокинулся на спину и отключился.

Глава 3

Пролог

– Докладывайте. – Координатор закурил и откинулся на спинку стула.

– Куклы в порядке, – отрапортовал Толстяк, – правда, есть одна проблема.

– Что за проблема?

– Даже не совсем проблема, так, по мелочи. У алкоголика похмелье, могут быть неприятности.

– Так что ты рекомендуешь? Заменить?

– Да нет. Ни к чему вызывать лишние вопросы у остальных. С завтрашнего дня начинается обучение, я захвачу с собой пару бутылок алкоголя.

– К моменту операции он нужен нам трезвый и полностью функциональный.

– Не волнуйтесь, Координатор. Будет в нужной кондиции.

– Вопрос у меня, – сказал Хан. – Не вижу я пользы от теоретической части обучения. Как по мне, только время тратим.

– Это к Толстяку, – переадресовал Координатор. – Сказать по правде, я и сам не вижу.

– Куклы должны относиться к операции не только как к преступлению, но и как к акту социального возмездия, – назидательно поведал Толстяк. – В этом плане они превратятся в наших союзников.

– Союзнички, мля, – усмехнулся Хан, – в гробу я видал таких союзников.

– Там и увидишь, – пообещал Координатор. – В любом случае – не обсуждается. Приказ Хозяина. Если больше вопросов нет, приступайте к обучению.

Димон

Я выбрался из своей конуры и столкнулся в дверях с черноволосой соседкой. «Марина», вспомнил я ее имя и кивнул, собираясь с ней разминуться.

– Подождите, Дмитрий, – попросила она, – извините, вы мне кажетесь интеллигентным человеком, можно с вами поговорить?

– Димон, – ответил я, – меня всю жизнь так звали, Марина.

– А меня Маринкой. – Она улыбнулась. – Правда, смешно? Не Мариной, а Маринкой, как первоклассницу.

– Скоро это уже не будет иметь значения, – сказал я и осекся, увидев, как улыбка слетела с ее лица. Вот же неуклюжий дурак. – Извините.

– Ничего. Вы не против, если мы выйдем на улицу? Мне кажется, я здесь задыхаюсь.

– Конечно, – я закивал, – прошу вас.

Мы спустились по лестнице. Я открыл входную дверь, пропуская Маринку, она шагнула вперед, но внезапно отшатнулась. Я поддержал ее и заглянул в дверной проем.

Доходяга стоял на коленях, его рвало, а резкий дерганый парень, явно бывший уголовник, отставив ногу, стоял перед ним, готовясь ударить.

Я оттолкнул Маринку и рванулся к ним.

– Эй, – заорал я, – что происходит?

– Вот тебе, выкуси, падла, – прохрипел доходяга и в тот же момент получил страшный удар ногой в голову.

– Ты что? – Я схватил уголовника за рукав. – Не хватало еще, если мы тут друг друга поуродуем.

Он осклабился, вырвал руку и отпрыгнул назад. Придется драться, подумал я отвлеченно, этого еще не хватало. Я отступил на шаг, слегка пригнулся, и в этот момент Маринка встала между нами.

– Прекратите, – крикнула она, – прекратите немедленно.

Я подумал, что вряд ли ее вмешательство остановит этого парня, но он вдруг выпрямился, принял непринужденную позу, улыбнулся и протянул руку.

– Валет, – представился он. – Извини, братан, погорячился, бывает.

Мы с Маринкой отнесли доходягу в дом. Через десять минут он очухался и сообщил, что его зовут Стаканом. Нелучшее имечко, честно говоря. Мы оставили Стакана приходить в себя и вышли на улицу. Валет ждал.

– Пойдем, – сказал он, – поговорить надо.

Мы двинулись к лесу. Валет размашисто шагал впереди, и я подумал, что не только в его лице и манере говорить, но даже в походке есть что-то хищное, волчье.

Мы добрались до опушки, Валет присел на корточки и жестом пригласил нас садиться. Я сбросил куртку, мы с Маринкой опустились на нее лицом к Валету. Девушка облокотилась на меня, я вдохнул запах ее волос и вдруг почувствовал, будто что-то ворохнулось у меня под сердцем, в том месте, куда вживлен элемент жизнеобеспечения. Я не был с женщиной больше года и забыл уже, что это такое. A тут вдруг с удивлением обнаружил, что у меня появился интерес, отодвинув даже мысль о неминуемой смерти на второй план.

Валет достал пачку сигарет и протянул нам. Мы с Маринкой взяли по одной, Валет поднес зажигалку. Прикуривая, Маринка слегка прижалась ко мне грудью, потом отстранилась, и я почувствовал, что возбуждаюсь.

– В общем, так, – сказал Валет, прикурив, – какие мысли будут, господа подельнички, насчет того, как из дерьма выбираться?

Маринка

Я молча слушала, о чем говорят парни, и думала, что не выдержу. Последние дни я прожила наподобие страуса, упрятавшего под крыло глупую голову и ждущего, когда ее снесут прочь. Теперь же каждое слово, каждая фраза возвращали меня к реальности. Напористая энергия Валета и рассудительный скептицизм Димона контрастировали друг с другом, постепенно я увлеклась и оказалась вовлечена в разговор.

– Ты пойми. – Валет азартно сплюнул под ноги. – Нам готовят блудняк, это пню ясно. Мы нужны для чего-то паскудного, и, как только паскудство произойдет, нам настанет карачун.

– Ну допустим, – Димон сел поудобнее, и я, слегка прижавшись к нему, почувствовала, как он вздрогнул. – Допустим, но мы-то что можем сделать?

– Мы должны пробить их игру прежде, чем настанет хана, понял?

– Знаете что, – вступила я, – мне кажется, прежде всего мы должны понять, кто они такие.

– А что тут понимать, – пожал плечами Димон. – Это явно не государственные структуры, значит, остается одно – Организация.

– Организации свернули шею уже давно, – возразил Валет. – Всех подчистили, а которые еще живы, по тюрьмам догнивают. Я-то знаю.

– Значит, не до конца свернули, – не согласился Димон. – Кроме правительственных структур и звеньев Организации, в нашей стране реальных сил нет. Но вот что нам это дает?

– А ведь дает, – сказала я. – Если это Организация, то они на нелегальном положении.

– И что с того?

– А то, что если нам надо на что-то опираться, то только на это.

Мы проговорили еще полчаса и в результате ни к чему не пришли, кроме соглашения, что все скользкие вопросы будем обсуждать вне дома.

– А остальные? – спросил в конце Димон. – Что делать с остальными?

– Грузин и спортсменка в порядке, – ответил Валет. – А вот синяк… С ним будут проблемы.

– Ладно. – Я встала. – Темнеет уже, пора домой, мальчики.

В этот вечер мы впервые собрались вшестером. Со второго этажа спустился рослый красавец Тенгиз, ведя за руку едва достающую ему до плеча Жанну. Одного взгляда на эту пару оказалось достаточно, чтобы понять: они явно нашли друг друга. Пир во время чумы, подумала я.

Я попыталась вспомнить, когда последний раз была с мужчиной, и не смогла. После того как Костя сбежал, походя забрав с собой, украв мою жизнь, у меня были два эпизода. Оба закончились ничем, и оба по моей вине. Я больше не могла никому довериться, я знала, что нового предательства попросту не перенесу. И вот теперь я здесь, забитая, запуганная, никому не нужная и в полушаге от смерти.

Димон вскипятил чайник, я разложила на столе немудреные продукты из тех, что нам завезли, и мы перекусили. За столом почти не разговаривали. Жанна и Тенгиз, казалось, не могли друг от друга оторваться. Хмуро уставился в чашку перед собой Димон, прятал бегающий взгляд Стакан, и то и дело посматривал на меня Валет. По-мужски смотрел, с интересом, не слишком спеша отвести глаза, когда я оборачивалась к нему.

«Ничего у нас с тобой не будет, – мысленно сказала я ему, – и не надейся».

После ужина я поднялась к себе и легла. Сон не шел, я ворочалась и пыталась переварить то, о чем говорила сегодня с парнями. Я хотела верить, я очень хотела верить, что выживу, хотела и не верила ни на минуту. Как я спасусь, каким образом, какое сопротивление, кому? Я села на кровати, достала сигареты и закурила. В это время в дверь постучали. Валет, подумала я, сейчас его отошью. Я накинула халат и двинулась открывать. В проеме стоял и смотрел на меня Димон.

– Заходи, – сказала я, посторонилась и впустила его.

У него ничего не вышло. Я отдавала себе отчет, что в этом частично моя вина. Я не помогала ему, я чувствовала себя куском деревяшки, которую другой кусок деревяшки безуспешно пытается воспламенить. Мы промучились около часа, наконец, он встал и принялся извиняться. Мне было тошно, противно и больно. Я злилась на себя, на него, на свою неудавшуюся, непутевую и готовую в любой момент оборваться жизнь.

– Пустяки, – наконец нашла я силы сказать, – бывает. Не бери в голову.

Он засуетился, принялся что-то объяснять, заикаясь, сбиваясь и краснея. Потом, наконец, ушел. Я разрыдалась. Этого еще не хватало, думала я. Боже мой, этого только и не хватало. Сколько можно, сколько, в конце концов, можно…

На следующий день я спустилась вниз невыспавшаяся, разбитая и с головной болью. На кухне маялся в одиночку Стакан, он обрадовался мне и бросился разливать по чашкам чай. Однако не успела я сделать даже глоток, как к крыльцу подкатила машина. Из нее выбрались двое и направились к дому. Я взглянула на них и оцепенела – это были те самые мерзавцы, которые интервьюировали меня в клубе «Плейбой», – жирная сволочь и его узкоглазый дружок.

Валет

С утра два хмыря приехали, я их сразу для себя Жирный и Косой окрестил. Согнали нас, всю кодлу, рассадили и давай байки травить. Кто такие, чего, ни черта не разберешь. Я с детства ученую тряхомуть не люблю, а тут себя превозмог, все от первого до последнего слова выслушал. Язык разве что на плечо от усердия не вывалил. Аж хотелось мне руку поднять, вопросики позадавать, как отличнику в долбаной школе. А что делать, тут пыхти не пыхти, каждое слово многое решить может. Меня на киче так учили: дай фраеру сказать, никогда его не перебивай. Обязательно что-нибудь такое болтанет, из чего потом можно будет сделать гешефт.

Так что все выслушал и на ус намотал. И что раньше и ресурса-то никакого не было, а были бумажки, которые назывались деньгами. Ну это я еще от старых воров слыхал, да не сильно верил. И что людишки были несвободны, и их по-всякому зажимали, пока не победили демократы и либералы. И что под этими демократами с либералами расплодились мы от души, и негде стало жить. И что техники всякой образовалось столько, что в одночасье весь шарик запросто мог навернуться. И что страны одна за другой ввели ограничения на развитие техники, а потом и на продолжительность жизни. И что деньги отменили, а вместо них завели банк жизни и каждому с рождения стали отмеривать срок. И как элементы жизнеобеспечения с ресурсом связаны. И еще много всякой ерунды. Слушал я это, слушал и пользы для себя никакой не видел. А она только к концу проклюнулась, польза эта, когда оба горлопана уже выдохлись совсем.

Жирный тогда слово взял, после того как Косой про элементы отстрелялся, и выдал:

– Официально государство декларирует, что каждый гражданин имеет ограниченный ресурс. У одних этот ресурс больше, у других меньше, но ни у кого якобы не превышает определенного значения. Да, много лет назад, при демократах, так и было. Но сейчас все по-другому. У элиты ресурс неограниченный и передается по наследству. А у большинства ресурса не хватает, чтобы дожить до пятидесяти. Страна в жутком кризисе, средний возраст населения стремительно падает, и средняя продолжительность жизни уже меньше сорока лет. В стране безвластие, население не получает информации, а та, которую получает, ложная. Попытки сопротивления подавляются управленческим аппаратом. Армия ни с кем не воюет и разлагается, ее численность постоянно сокращается, а остатки ее держат лишь на экстренный случай. Полиции, наоборот, слишком много. И все это наверняка приведет к неминуемой общей погибели, если бы не Организация.

Жирный запнулся, но слово, как известно, не воробей. Организация, значит, теперь это уже факт, учтем. Спасибо, начальничек, благодарствую. На агитацию твою класть я хотел, меня агитировать – как кабана доить, а вот то, что ты болтанул, дорогого стоит.

Жирного сменил Косой и еще битый час трендел, а затем нас распустили. Оба поболтались немного по дому, повынюхивали, а потом все же сели в свой дерьмовоз и убрались. А я вышел на крыльцо и начал прикидывать хрен к носу, чего из сегодняшней трепотни извлечь можно. Тут мало-помалу и остальные подвалили, все, кроме сладкой парочки. Эти, по-моему, дай им волю, вообще бы из койки не вылезали, пока насмерть друг друга не затрахали. Ну, Тенгизка дает, действительно, на роже одни усы только и торчат, все остальное сдулось. А у меня вот с бабами невпротык. Да и какие, к хренам, бабы, когда вся жизнь, считай, на киче прошла. Пока возможность была, марухами пробавлялся, и что в этой любови-моркови такого, так и не узнал. Вот сейчас девка понравилась, а что толку. Такие, как я, ей и раньше-то ни к чему были, а сейчас и подавно. Да и Димон вчера, видно, ее уломал. А может, и нет, вон весь из себя тухлый ходит. Ладно, не до баб мне сейчас, о другом думать надо, мозгой шурупить.

Только подумал – здрасьте вам, алкан наш на порог вываливался, и, к едреням, датый. Так от него душком родимым и прет, а сам на ногах еле держится. Морда аж от счастья расплылась, подвалил ко мне и чуть не целоваться полез.

– Валетик, – замычал, – дорогой, ты только прикажи, родная душа, все для тебя сделаю. Мы этих придурков с тобой уроем. Организацию эту долбаную, етти их мать.

Чтоб тебя черти урыли, подельничек хренов. Отодвинулся я слегка и выдал алкану по соплям. Он с крыльца моментально красиво так навернулся, но не успокоился. Смотрю, подниматься начал, кровищу по пьяной роже размазал и вроде как намылился в махаловку.

Надо его мочкануть, понял я. Иначе, как до дела дойдет, он нас всех подставит. Замочить к матерям, а там пускай разбираются. Решился я, жаль, финарь не при мне, еще в первый самый день отобрали, значит, придется ручонками. Ну так тому и быть.

И только я шагнул к нему и примерился, чтобы с одного раза завалить, как вдруг Маринка, коза эта, у меня на руке повисла.

– Не смей, – кричит, – бить его!

Смех и грех. Какое там бить, я его кончать собрался.

– Извините, – говорю, – мадам, у нас с этим штымпом дело личное. Прошу вас, не мешайте, а в сторонке чуток постойте.

Тут она мне в глаза и посмотрела. Не знаю, что и было-то в ее взгляде, только руки у меня враз опустились. Как перехватило во мне что-то, смотрю на нее и слова сказать не могу. А она как раз и сказала:

– Прошу тебя, пожалуйста, ты же сам говорил – нам сейчас надо быть всем вместе.

Хотел я ей растолковать, что кодлан со стукачами и опущенными делает, но не стал, дух только перевел и кивнул как дурак.

– Отойдем на минутку, – попросила Маринка.

Отошли мы, значит, и тут-то она мне и сказала. Что знает обоих гадов, которые сегодня приезжали, они, дескать, в клубе «Плейбой» большие шишки. Я аж присвистнул. Там, в этом клубе, братва говорила, те еще дела делаются, ресурсом полы выстланы.

– Точно? – переспросил я. – Ты ничего не путаешь?

– Точно, – Маринка ответила, – я их там видела.

– А с каких дел тебя туда занесло? Это же яма змеиная.

Как ее туда занесло, она объяснила мне этой же ночью. Я целовал ее, целовал всю и нацеловаться не мог, и снова целовал и думал, что я, правильный вор, духовой катала и душегуб, выбравший ресурс и ходящий под смертью урка по кличке Валет, – самый счастливый человек на свете.

Тенгиз

Вот уже месяц, как мы здесь. И каждый день к нам приезжают. Сначала лекции читали. По истории да по экономике. Сплошная агитка, день за днем нудили. А мне было не до лекций. Спал я на них. С открытыми глазами. А ночью любил, любил мою Жанну. И с ужасом думал, что непременно ее потеряю. Я смотрел на нее и знал, что потеряю. И просил Бога только об одном: чтобы этого не случилось. И не верил, что Бог услышит меня.

Сейчас лекций больше не читают. Нас тренируют. Установили шесть банкоматов жизни. Макетов, конечно. Они похожи на настоящие, как две капли чачи. И карты жизни похожи на настоящие. С девятизначными номерами и отпечатками пальцев. Вот на них нас и учат. Только одному – переводы делать. На скорость, с закрытыми глазами. И как можно быстрее. Зачем – не объясняют. Говорят лишь, что нам придется делать переводы. Много и каждому. Кому, куда – не говорят. Норму ежедневно повышают. Начиналось с одного перевода в минуту. Я сперва не укладывался. А теперь делаю пять, иногда шесть.

За час от двухсот до двухсот пятидесяти переводов. Я превратился в робота. В оператора банкомата. Мы все превратились. Инструкторов трое. Валет окрестил их Жирный, Косой и Сцука. А вместе – гнилая троица. Они засекают время, орут и подгоняют. Иногда по очереди, иногда все вместе. Особенно Сцука старается. Редкой стервозности баба.

Среди нас появился специалист. Стакан делает переводы лучше всех. Откуда что берется? За ним Димон, все остальные отстают. Стакан однажды умудрился сделать четыреста переводов за час. И был награжден бутылкой водки, которую тут же и выдул.

Валет на второй день переводы делать отказался. Не буду, сказал, и все. А на следующий день ему не перевели ресурс. Нам всем перевели очередные сутки, а ему – нет. Маринка ночью обревелась вся, истерика у нее была. А Валет – ничего, зубами только скрипел.

На индикаторе у Валета всего два часа светилось, когда гнилая троица приехала. Сцука его спросила, будешь, мол, переводы делать? Буду, ответил, куда деться. Тогда Косой позвонил, ресурс Валету сразу добавили. Проверку он таким образом делал. Проверил, насколько поводок короткий. Совсем короткий оказался.

Вечерами мы выходим из дома и отправляемся в лес. Все, кроме Стакана, которому не доверяем. Стакан остается готовить ужин, а мы говорим. У меня уже от этих разговоров голова кругом. Но к одному мы прочно пришли. Что бы ни случилось, мы будем вместе. До конца. Я никогда не думал, что у меня будут такие друзья. Никогда. А теперь мне других не надо. Правильно отцы говорили – в беде друг познается. Надо будет, я за Димона кому хочешь глотку перегрызу. И за Валета. И за Маринку. А уж про Жанну и говорить нечего.

Вчера Валет подошел ко мне, помолчал. Прищурился по-своему, по-блатному, и спросил:

– Тенгизик, если мы из этого дерьма выпутаемся, вы с Жанной что делать будете?

– Дожить надо сначала, – ответил я, – а вы с Маринкой?

– Не знаю, но из города надо валить, сразу.

– Это понятно. И куда? – спросил я.

– Да некуда у меня, и у Маринки некуда. И у Димона тоже.

А я, сын ишака, возьми да и скажи:

– Мы с Жанной в Грузию поедем, договорились уже, там есть где отсидеться.

Кивнул он, повернулся и пошел прочь. Я, застыв на месте, смотрел ему вслед и вдруг понял, что натворил. Догнал я его, упал на колени.

– Прости, – сказал, – брат, если можешь, гадина я, не подумав сказал. Конечно же, мы все вместе поедем.

Поднял он меня, обнялись мы.

– Ничего, брат, – Валет сказал, – у нас у всех крыша едет. Бывает.

– Бывает, – кивнул я. – Бы-вает. Бы-ва-ет.

Жанна

Парни хворосту набрали, навалили в кучу, и Димон разжег костерок. Мы сели вокруг него, все пятеро, Тенгиз обнял меня за плечи. Я прижалась к нему и чуть не замурлыкала от удовольствия. Не хотелось ни о чем думать, ни о чем говорить, а уж о том, что нам предстоит, и подавно.

– Есть несколько соображений, – сказал Димон и поворошил веткой сучья в разгорающемся костре. – Вот смотрите: нас тренируют совершать простые, конвейерные операции. Как мартышек – быстрее, быстрее, еще быстрее. Не размышляя, механически, на раздумья попросту не дают времени. Когда настанет срок, нас используют именно для этого, и мы это понимаем. Но саму ситуацию, когда все произойдет, от нас скрывают, а сами мы ее просчитать не можем. Что из этого следует?

– Что следует, дорогой? – спросил Тенгиз.

– А то, что нас введут в курс дела непосредственно перед тем, как использовать, – так, чтобы времени осознать и обдумать ситуацию не хватило. С другой стороны, нам должны все подробно растолковать, чтобы не наделали ошибок. Получается, что мы узнаем, в чем дело, за несколько часов, максимум за сутки. И времени договориться уже не будет – нас наверняка будут держать под контролем. Так?

– Складно говоришь, братан, – похвалил Валет. – Я тоже так думал, только связно сказать не мог. Молодец, Димон. Давай дальше шпарь.

– Хорошо. Ясно, что готовится преступление. По всей вероятности, мы пешки, и нас потом ликвидируют. Но вот какая деталь – каждому из нас обещали по триста лет ресурса в случае успеха операции, и…

– И сосновую шинель в придачу, – прервал Тенгиз.

– Само собой, но есть один момент. Кончать нас должны одновременно.

– Почему? – спросила я. – Почему одновременно, Димон?

– Потому что я буду делать то, что они прикажут, только зная, что вы все живы. И каждый из вас поступит так же. Правильно?

– Правильно, – подтвердил Валет. – Но что с того?

– А то, что на момент операции мы все будем вместе. Включая Стакана. И поэтому мы не должны его игнорировать. Он может нас всех подставить.

– Он и так подставит, – нахмурился Валет. – Я таких, как он, немало повидал – у них ничего святого нет, только водка. За нее они что хошь сделают.

– А знаете что, – вступила Маринка, – вот ведь интересно, у Стакана и руки трясутся, и с головой он не дружит, а на банкомате стучит проворней любого из нас. Как думаете, почему?

– Вот ты его и спроси, – предложила я. – Он к тебе хорошо относится.

– И спрошу. Вот прямо сейчас и спрошу.

Маринка встала и двинулась к дому. Валет дернулся было идти с ней, но Маринка его остановила.

– Посиди, милый, – улыбнулась она, и дерзкий, упрямый Валет кивнул и покорно уселся на место.

Глядя на него, я подумала, что это любовь, настоящая. С его стороны, по крайней мере. А бедный Димон ревнует, крепится, старается этого не показывать, но все равно видно. Насколько же связали нас обстоятельства. Вот Валет, вор, наверняка убийца, я всю жизнь таких ненавидела, а теперь мне ясно, что о таком друге можно только мечтать. Крепкий, надежный, верный. Это он сбил нас в команду и умело поддерживал тех, кто падал духом. Ни разу не показал слабости, не психанул, не опустил руки. И Димон, ему ведь нелегко приходится, одному. Но у меня и сомнений нет, что приведется – Димон за меня драться будет, зубами вцепится. Так же, как за любого из нас. И Маринка, у меня никогда не было близких подруг, а сейчас она мне ближе родной сестры. Про Тенгиза я и не говорю. Неужели нам действительно удастся выпутаться из этой переделки и мы уедем? В горы, откуда он родом. И я рожу ему детей, таких же отважных и гордых, как он. И ребята будут рядом. И нам хватит ресурса, чтобы прожить долгую жизнь…

Валет подбросил сучьев в огонь, и умирающий костерок разгорелся с новой силой. Размечталась, курица, подумала я. Шансы выпутаться у нас призрачные, близкие к нулю, и это все понимают. Я прижалась к Тенгизу еще крепче, закрыла глаза и задремала. А очнулась, когда к костру вернулась Маринка с плетущимся вслед за ней Стаканом.

Стакан

– Наше вам с кисточкой, – поздоровался я. – Ого, и костерчик разожгли, я смотрю, это хорошо. Ну а зачем Стакан понадобился?

– Да вот узнать желаем, – ворюга сказал, – как так выходит, что ты ресурс на банкомате в два раза быстрее переводишь, чем я. Или талант у тебя такой – по кнопкам стучать? А может, и кнопки ни при чем, может, есть талант стучать у человека, он и стучит, а? Что ответишь?

– А чего это я тебе отвечать должен? Или ты, может быть, как у вас говорят, прокурор?

Вскинулся он было, но девка удержала, Маринка эта. Она вообще девка хорошая и за меня всегда заступалась.

– Подожди, – урезонила Маринка ворюгу, – не годится так на человека набрасываться. Стакан, миленький, ну действительно, почему так с переводами получается? И почему бы вам своим мнением с нами не поделиться?

– А кому оно на хрен нужно, мнение мое?

– Точно, – опять влез уголовник, – никому не нужно, давай вали отсюда, пока цел, гнида.

На этот раз на него уже все набросились, скис Валет да и заглох.

– Ладно, – согласился я, – будет вам мнение, только для начала у меня самого вопрос к обществу имеется.

– Конечно, – вторая девка на меня выпялилась, та, что с грузином путается, – ты спрашивай, Стаканчик, родненький, мы ответим.

– Стакан, – поправил я. – Стаканчиком ты хахаля своего называй. Ну да ладно, вопрос такой будет: я один тут умный, который понимает, что нам скоро кранты, или еще есть?

Замолчали они все и давай переглядываться.

– Да мы-то как раз все понимаем, – грузин осторожно так сказал. – Что кранты будут, понимаем. И что всем будут, тоже понимаем. А вот как будут, не понимаем. Может, ты нам скажешь, генацвале?

– Откуда же мне знать? Но одну вещь скажу все-таки.

– Ну так говори же, уважаемый. Не тяни время.

– Ладно. Я ведь раньше при банке жизни работал. Пока расчет не дали.

– И кем ты там работал?

– А пятой козы барабанщиком. Клерком. В конторе сидел, трансакции проверял.

– И что?

– Да то, что с банкоматами дело имел немерено, но суть не в этом. Вы вообще знаете, как вся система переводов работает?

– Да откуда же, дорогой? Откуда нам знать? Но, может быть, ты расскажешь?

– В деталях я и сам не знаю. Но в принципе получается так. В стране за день проходят миллионы переводов. Десятки, сотни миллионов. Их компьютеры обрабатывают, а клерки потом сидят, проверяют. Выборочно, конечно: лишь то, что компьютеру подозрительным кажется. По каким-то его компьютерным соображениям.

– Ну и что?

– А то, что есть такое понятие – распределитель. Это особый счет, который мошенники используют в аферах. На него поступает переводов хренова туча, и отправляется с него столько же, и все это за очень короткое время. А потом выясняется, что счет этот принадлежит жмурику, отбросившему коньки сразу после того, как распределили ресурс. И использует таких людей Организация.

– Кто же согласится на такую работу? – ахнула Маринка.

– Соглашаются, еще как соглашаются, смертельно больные люди, к примеру. Часть переводов их родственникам идет.

– Так что же, их ведь потом вычисляют, родственников-то?

– Вычисляют, да не совсем. Там механизмы такие путаные, что сам черт ногу сломит. Ну и, допустим, вычислили, так что с того? Получатели-то никакого преступления не совершили, а распределителя уже и на свете белом нету.

– А откуда Организация ресурс берет? – Маринка спросила. – Ну тот, что распределителю поступает на счет?

– Кто ж его знает, откуда. Уворовывают где-нибудь небось, это мне неизвестно.

– Так что ж, по-твоему, нас готовят в распределители?

– Не думаю. Слишком долго с нами возятся. Распределителя нашли, пару тысчонок лет ресурса через него прокрутили по-скорому, и будьте здоровы. А с нами что-то посерьезнее готовится. Только что именно, я не знаю.

Глава 4

Пролог

– Докладывайте. – Хозяин ощутимо нервничал.

– До начала операции, – Координатор сверился с индикатором, – два дня и тринадцать часов с минутами. Схема отработана, люди готовы. Насколько детально вы хотите обсудить план?

– Во всех деталях.

– Хорошо. Начиная с завтрашнего дня, клуб закрывается. Послезавтра, ровно в двадцать три ноль-ноль Хан с группой захвата выдвигается к Банку Жизни. Группа поддержки Толстяка страхует. Группа обеспечения Сциллы доставляет кукол в клуб. Инструктаж кукол начинается за шесть часов до операции. С этого момента они находятся под постоянным контролем людей Сциллы. Группа захвата атакует банк ровно в полночь. На проникновение и захват пятисот тысяч лет ресурса отводится пятнадцать минут. В случае осложнений и непредвиденных обстоятельств атакует группа поддержки.

– Хорошо. Что по зачистке?

– При удачном захвате группа поддержки зачищает боевиков и рассредоточивается. С ними разберемся позже. Хан и Толстяк прибывают в клуб самое позднее в час пятнадцать и находятся там, пока куклы не заканчивают операцию. Ориентировочно в шесть утра операция должна быть завершена. При самом плохом раскладе полиция будет отставать от нас на три-четыре часа. По завершении операции куклы зачищаются группой обеспечения. Бойцов группы обеспечения после зачищают Хан, Толстяк и Сцилла.

– Будьте любезны, – попросил Хозяин, – про работу кукол в деталях.

– Конечно. Полмиллиона лет ресурса переводятся на счет куклы номер один. Она действует в течение часа и отправляет около трехсот переводов на счета, которые в ее списке. В результате кукла оставляет себе оговоренные триста лет и сбрасывает остаток второму номеру. Тот производит аналогичные действия, после чего переводит остаток третьему. И так далее. Если куклы уложатся в график, шестой номер даже не понадобится.

– Что вы намерены предпринять, если куклы окажут сопротивление?

– Не окажут. Их единственный шанс, что мы выполним условия и позволим им исчезнуть с тремястами лет ресурса на брата. Кроме того, каждая последующая кукла сможет убедиться, что условия относительно предыдущей выполнены.

– Сколько бойцов в группе обеспечения?

– Трое, включая Сциллу. Пятеро после того, как присоединятся Хан с Толстяком.

– Происшествия, проблемы, неприятности, о которых я должен знать?

– Никаких. Разве что – Сцилла утеряла карту жизни. Не исключено, что в резиденции кукол.

– И что? Куклы теперь онанируют, глядя на ее фотографию?

– Про то, что куклы делают с картой, даже если она у них, я не знаю, Хозяин. В любом случае, Сцилла, едва обнаружила пропажу, обзавелась новой. Доложил вам лишь ради проформы.

– Ну что ж, отличная работа, Координатор. Удачи!

– Спасибо, Хозяин. Удача понадобится.

Димон

Вот и наступил решающий день. Надо же, полтора месяца назад я готовился умереть и совсем не трусил. А сейчас боюсь отчаянно. Правда, тогда смерть была моим частным делом. А сейчас я не столько переживаю за себя, сколько за людей, которые стали моими друзьями. Даже нет, не друзьями – братьями и сестрами. Нам сегодня всем несладко придется, и, видимо, до завтра ни один из нас не доживет. Но если вдруг выживу я, не знаю, что буду без них делать. Тенгиз говорил: уедем в Грузию, Димон, там, если ресурс есть, можно укрыться так, что не найдут. Будем жарить с тобой на мангале шашлык, Димон. Собирать грецкие орехи в нехоженых ущельях. Ловить форель в горных ручьях. И пить терпкое сладкое вино, от которого на ногах не стоишь, но голова остается ясной, как утро в долине, а мысли – чистыми, как горный хрусталь.

Эх, Тенгиз, брат мой названый, твоими бы устами и до Бога. Но не верю я в это, прости. Из мышеловки, в которую мы угодили, не вылезти. Организация спереди, полиция сзади. Я не сдамся, придется драться – буду драться. Я уже не та покорная овца, что, жалобно блея, брела на заклание. Но заклание-то все равно состоится, хоть плачь, хоть вой, хоть на ствол прыгай.

Везли нас в небольшом автобусе уже второй час, тряска на разбитой дороге мешала сосредоточиться. Я твердил про себя шесть девятизначных чисел, как велел Валет. Я их уже давно заучил наизусть, но повторял вновь и вновь – эти проклятые пятьдесят четыре цифры – номера карт жизни. Я не заучивал только свой – он-то мне не понадобится ни при каких обстоятельствах.

Мы ехали молча. Молчал, глядя перед собой, Тенгиз, молчала облокотившаяся на него Жанна. Затихла Маринка, которую обнимал за плечи Валет. Притих и он сам, катая желваки под обтянувшей скулы кожей и настраиваясь на то, что нам предстоит. И, наконец, скорбно молчал бедолага Стакан, которому вот уже несколько дней не давали ни капли спиртного.

Автобус остановился, подлючая баба, которую Валет окрестил Сцукой, велела нам вылезать. Я взглянул на индикатор и по светящемуся на нем ресурсу определил время – было одиннадцать часов ночи.

Маринка

Я сразу узнала это место, хотя кричащую вывеску «Плейбой», видимо, потушили, и в темноте ее было не разглядеть. Я подумала, что весьма символично сдохнуть здесь, в самом поганом месте, где приходилось бывать за всю мою жизнь.

Нас провели в зал и оставили под присмотром двух громил с пистолетами. Видно было, что те тоже нервничают. Возможно, после нас настанет и их черед, и громилы это чувствуют. Одна Сцука, как всегда, оставалась спокойна или держала себя в руках. Напряжение нарастало с каждой минутой, а ей хоть бы что, ходит, дрянь такая, хлыстиком помахивает.

Мы ждем сигнала. У каждого из нас лист с сотней с лишним девятизначных чисел – номеров чьих-то счетов. Плюс шесть номеров, которые мы помним наизусть. Хотя они и понадобятся только первому из нас, и то если он не струсит. Струсить может Стакан. Цифры выучить его Валет заставил, три дня подряд экзаменовал. Однако рассчитывать на Стакана не стоит – беда, если он будет первым. Ведь первый, как бы ни сложилось, – покойник: его, если даже уцелеет, полиция из-под земли выкопает. Это мы все понимаем и, тем не менее, если доведется мне стать первой, не раздумывая, с закрытыми глазами пойду.

– Держись, малыш, – шепнул мне на ухо Валет, – все хорошо будет, вот увидишь.

Я улыбнулась ему и подумала, что благодарна судьбе за то, что мне довелось любить такого человека. И еще подумала, что я этим горжусь.

Валет

– Бугай, Рыжий, – бросила Сцука двоим мордоворотам с пушками, – приготовились!

Я пожалел, что она достанется не мне, я придавил бы ее как гниду. Наверное, эта мысль явственно отразилась на моем лице. Сцука подскочила и вытянула меня хлыстом. Она наверняка догадывалась, что карту стянул у нее я, когда гнилая троица садилась в машину. Хлыст оставил кровавый след у меня на морде, но я и бровью не повел, а лишь улыбнулся этой твари.

– Что скалишься, чертова кукла, – вызверилась Сцука и вторично замахнулась хлыстом. Бугай и Рыжий придвинулись, но в последний момент Сцука передумала и, плюнув мне под ноги, отошла.

«Чертова кукла, значит, – подумал я, – ну ничего, курва, посмотрим, кто из нас кукла».

Маринка достала носовой платок и прижала к моей щеке. Я мимоходом погладил ее по смоляным волосам и повернулся к Стакану.

– Ты как, Стакан? – спросил я. – Ты только не раскисай, братан, прошу тебя.

– Стах, – сказал он.

– Что? – не врубился я. – Какой Стах?

– Меня так зовут, – сказал он. – Стах Липинский.

– Хорошо, братан. Я запомню.

– Запомни, – кивнул Стакан, и в этот момент зазвонил Сцукин мобильник.

Тенгиз

Жанна стояла чуть сзади, крепко ухватив меня за руку. Я чувствовал, как ее трясет. Я обернулся и посмотрел ей в глаза. Плеснувшийся в них ужас обдал меня. Резануло под сердцем. Сейчас я ничего не мог для нее сделать. «Прощай, Жанна», – мысленно сказал я. Она медленно разжала пальцы и убрала руку.

Валет стоял справа, я глазами показал ему на Бугая. Валет едва заметно кивнул, и я обернулся к Димону. В этот момент Стакан вдруг резко поднял руку и уставился на индикатор, цвет которого сменился с красного на зеленый. Секунду спустя во всех секторах замелькали цифры.

Сцука бросила трубку и подскочила к Стакану.

– Пошел! – заорала она. – Быстро! Рыжий, контролируешь.

Стакан отшатнулся, его прошиб пот. Тотчас Рыжий схватил его за рукав и толкнул к стоящему в углу банкомату.

Жанна

Я отступила на шаг и прислонилась к стене. Стакан на неверных ногах брел к банкомату, рыжий громила толкал его в спину. Другой отошел метра на три, увеличивая, таким образом, сектор обстрела. Крашеная стерва бросила хлыст, достала пистолет и встала рядом с ним.

Я подумала, что мне хватило бы пары секунд, чтобы снять всех троих. С позиции стоя я стабильно била сто процентов мишеней после пятикилометрового лыжного кросса. И сейчас бы точно не промахнулась, будь у меня оружие. Но оружия не было, значит, все решит храбрость наших мальчиков. И наша с Маринкой. Это в том случае, если не струсит Стакан.

Стакан вставил свою карту жизни в прорезь на лицевой панели банкомата и сунул обе руки в проемы. Банкомат считал его отпечатки, монитор сменил цвет с черного на зеленый. Стакан высвободил ладони и положил перед собой лист с колонками чисел. Я даже отсюда слышала, как натужно и хрипло он дышит. Стакан сделал первый перевод, монитор мигнул голубым прямоугольником подтверждения и вновь позеленел. Стакан сделал следующий перевод, за ним еще и еще.

Напряжение достигло предела. Вот уже двадцать минут Стакан безостановочно стучал по клавишам банкомата. Меня колотило, я еле сдерживалась и едва не физически чувствовала, что с остальными происходит то же самое. Я скосила глаза на Валета и вдруг увидела, как цифры на его индикаторе дрогнули. В тот же момент Димон шагнул вперед и встал между Валетом и охранниками.

Стакан

Я сбрасывал и сбрасывал годы ресурса на номера счетов членов долбаной Организации. По триста, по четыреста, по пятьсот лет зараз. Я не знал, сколько времени у меня в запасе. Надо было решаться. Рыжая сволочь дышала мне в затылок. Я вобрал в себя воздух и хрипло выдохнул. «Давай, – сказал я себе, – давай, Сташек». Я сбросил триста лет на номер Валета. Все, с этой секунды пошло наше время. В течение следующей минуты я сбросил по триста лет Маринке, Димону, Тенгизу и Жанне. Мельком взглянул на индикатор, вздохнул и, вычтя триста лет для себя, швырнул весь остаток на последний номер – Сцукин. Монитор мигнул, я кулаком грохнул по кнопке «отправить». Обернулся и бросился в ноги Рыжему.

Я не сумел его подсечь. Рыжий отпрыгнул назад, я еще тянулся, чтобы его достать, и понимал, что мне это не удастся. Рыжий выстрелил в меня, промазал, и в следующий момент Тенгиз в прыжке всадил ему головой в лицо.

Все смешалось, звуки выстрелов перекрыли истошный вопль Сцуки, которой я бросил четыреста с лишним тонн ресурса и тем самым подставил эту сволочь полиции, а значит – убил, независимо от того, чем обернется дело. Убил так же, как полчаса назад эти гады убили меня.

Все кончилось меньше чем за минуту.

– Стах, помоги! – отчаянно закричала Маринка, и я как был, на четвереньках, метнулся к ней. Голова Валета лежала у Маринки на коленях, а сам он обеими руками зажимал рану на животе, из которой толчками хлестала и била кровь. В двух шагах с пулевым отверстием во лбу навзничь лежал мертвый Димон.

– Перевязывай! – оттолкнув меня, заорал Тенгиз. – Кто-нибудь, дайте тряпку, любую, быстро!

Он упал перед Валетом на колени. Я рванул через голову рубаху, бросил ее Жанне. Потом, пока Маринка захлебывалась в плаче, а Жанна с Тенгизом лихорадочно перевязывали Валета, я подошел к трупам охранников. Я плюнул на каждого.

Глава 5

Маринка

Я брела к выходу из проклятого клуба подобно сомнамбуле. Тенгиз на руках выносил Валета. Я не знала, куда я иду, не знала, зачем. Я уже не плакала, сил не было. Просто, механически переставляя ноги, тащилась вслед за Тенгизом. В руке у меня был зажат глок одного из охранников. Два других пистолета достались двигавшимся впереди Жанне и Стаху.

Стах отворил входную дверь, и мы, один за другим, выбрались из клуба наружу. В этот момент прямо перед нами с визгом затормозила легковуха. Дверцы распахнулись, я узнала мерзкую харю толстяка. Я механически вскинула глок и выпалила ему в лицо. А миг спустя выскочивший из задней двери узкоглазый навел на нас автомат.

Очередь растерзала Стаха и прошила Жанну. Тело Стаха рухнуло на меня, повалило на землю. Я вмазалась затылком в мостовую, но перед тем, как потерять сознание, все же успела увидеть, как уже убитая, уже мертвая Жанна, падая, всадила пулю узкоглазому между бровей.

Эпилог

Начинало смеркаться. Валет выкопал из золы пару запеченных радужных форелей и, обжигая пальцы, понес к столу. Форель утром принес Сташек, который еще затемно ходил рыбачить на бегущий неподалеку стремительный горный ручей.

Димон снял с мангала и выложил на блюдо дюжину шампуров с шашлыком. Жанночка нарезала овощи, украсила мясо зеленью, и мы все вшестером сели за стол.

Я – Тенгиз Мерманишвили, мне шестьдесят пять лет. Моя жена на десять лет младше. Соседи называют ее Марико, а я зову как прежде – Маринкой. Мы живем в небольшом домике в горах. Я построил его своими руками. Двадцать пять лет назад мы отдали сто лет ресурса за то, что нам помогли добраться до Грузии…

Я разламываю горячий лаваш и протягиваю по ломтю жене и детям – по старшинству. Валету уже двадцать два. Он на год старше Димона, а близнецам Жанне и Стаху по девятнадцать.

Затем я встаю и разливаю по кубкам терпкое сладкое вино, от которого на ногах не стоишь, но голова остается ясной, как утро в долине, а мысли – чистыми, как горный хрусталь.

 

Одна шестьсот двадцать седьмая процента

Прищурив и без того узкие недобрые глаза, Китаец тщательно перетасовал колоду. Завершил тасовку залихватской врезкой и размашистым полукругом двинул колоду по столу Гнилому – подснять. Продемонстрировав фиксатый, траченный кариесом оскал, Гнилой выполнил съем, по-жигански чиркнул спичкой о ноготь, поднес прикурить Ершу и прикурил сам.

Морщась от смрадного дыма дешевого босяцкого курева, Китаец раздал. Игра шла уже третий час, и пока ни одному из троих не удалось ни ухватить за горло шалавую девку Фортуну, ни закентоваться с ее родным братцем – пижонистым мальчиком Фартом.

– Прошелся. – Ерш небрежно бросил в центр стола видавшую виды купюру.

– Дал и я, – поддержал Гнилой, уравняв ставку. – По лобовой хожу, по тузу.

– Кайся, грешник, туз в лобешник, – усмехнулся Китаец. Прикрыв свои карты ладонью, он уколол их взглядом из-под блатного прищура. Побарабанил пальцами по столу, изображая нерешительность, и сказал: – Десять в гору, господа фраера.

Китаец отсчитал десяток купюр из лежащей перед ним стопки и вальяжно бросил их в банк.

– Замерил, – без раздумий уравнял ставку Ерш.

Теперь настала очередь Гнилого. Мусоля в губах наполовину скуренную сигарету, он изучил свои карты, покивал нечесаной башкой и сказал:

– Десять и сто по рогам.

– Зарыл, – сдался Китаец, бросив карты в колоду. – Сражайтесь, пацаны, наша не пляшет.

– Сто, и тебе… – Ерш замялся, затем решительно сгреб лежащие перед ним деньги и, не считая, двинул в банк. – И тебе всю мебель.

– Всю мебель, говоришь? – Гнилой подарил партнеру тусклый взгляд невыразительных, вечно слезящихся от трахомы глаз. – А если я оберну?

– Не пугай – пуганый, – жестко проговорил Ерш. – Лавэ есть? Оборачивай.

– Лавэ? – Гнилой жадно затянулся и выпустил дым через нос. – Лавэ-то есть. – Он достал из внутреннего кармана засаленного пиджака внушительную пачку долларов. – Зеленые, – констатировал Гнилой. – Здесь двадцать кусков. Потянешь?

– Ни себе хрена, – присвистнул Китаец. – Ни хрена себе заварили секу.

– Сека губит человека, – согласился Гнилой. – Так потянешь?

Ерш вновь проверил пришедшую комбинацию.

– Проиграю – должен буду, – угрюмо сказал он. – Ставь.

– В долг здесь не катают. – Гнилой заплевал окурок и бросил его на пол. – Если засадишь, ответить придется.

– Как ответить?

– Как положено – отработаешь. – Гнилой повернулся к Китайцу. – Прав я?

– Прав, – подтвердил тот. – Просадишь – отработать придется. Дело тебе найдем.

– Ну?! – насмешливо спросил Гнилой. – Годидзе?

– Пошло, – выдохнул Ерш. – Ставь бабки на кон.

* * *

Не люблю я ночные смены. Впрочем, кто их любит, разве что стажеры, но у них эта нелюбовь еще впереди…

– Здравствуйте, Олег Саныч, – не дала додумать Галка. – Что-то вы сегодня, мне кажется, немножко помятый. Не выспались? А может быть, – Галка сделала страшные глаза, – вам кто-нибудь мешал спать? Точнее, мешала?

Ох уж эти стажеры. Тот факт, что большинство сотрудников «Ангехрана» ни с кем не спит, от них скрывают. Вернее, не то что скрывают, а, скажем так, замалчивают. Рано или поздно стажеры станут сотрудниками. Не все, конечно, и даже не половина. Меньшая часть. И совершенно ни к чему делать эту часть еще меньше, запугивая молодняк слухами о, прямо скажем, скудной, а то и вообще никакой интимной жизни будущего ангехранца.

– Кофе сотвори, – попросил я и, обогнув Галку, двинулся в диспетчерскую. Семен, мой сменщик, едва сдерживая зевоту, пожал мне руку.

– Ну как? Красные в городе? – отпустил я дежурную шутку.

Красным светились точки на экране монитора, отображающего карту района. Светились лишь в том случае, если индикатор клиента диагностировал критическое состояние – то, в котором тот становился опасным для окружающих. В тот момент, когда желтая точка краснела, и начиналась наша работа. С желтым мы не боролись. Он означал, что клиент готов покраснеть, но лишь потенциально, а значит, не наверняка. Ну а специфика наших подопечных такова, что, когда желтый цвет менялся на нейтральный зеленый, куратор лишь пожимал плечами в недоумении. Адекватное состояние клиентам «Ангехрана» было, мягко говоря, несвойственно.

– Все как обычно, – устало сказал Семен. – Среднестатистически. Восемь покраснений за день. Одно серьезное, остальные так, чепуха.

– Что за серьезное? – лениво поинтересовался я.

– Да Баран ширнулся и вылез поутру из притона. С пером.

– Баран, Баран… – принялся вспоминать я. – Это такой рыжий верзила, отмотавший червонец за вооруженное ограбление?

– Да нет. То Козел. – У Семена была феноменальная память. – Он же Козлов Иван Николаевич. А Баран – педофил, развратник, пятнашку строгого мотал.

– Вспомнил, – сказал я. – Давно не слышно было сволочуги. Выполз, значит, на свет божий. И что?

– Да ничего. Все линии сходились на том, что встретит он нынче ночью малолетку. Пока альтернативную линию в третьем слое отыскал, пришлось попыхтеть. Так что Баран сейчас зеленый, как молодой салат.

Я кивнул. Зеленый означало, что Баран нарвался. Неважно на что. Отыскал ему Сеня линию, приведшую к упавшему на голову кирпичу или к отметелившей Барана в подворотне хулиганской кодле, мне было безразлично.

Я хлопнул сменщика по плечу и направился в только что покинутую им каморку – наш кабинет, который мы делили на троих. Третьим был Павел Ильич, «ангехранец» последнего, пятого уровня. Он заступал на выходные и дежурил двое суток подряд, пока мы с Сеней зализывали раны в менталитете, которыми работа охотно нас награждала.

Я уселся в кресло перед монитором, и Галка, бесшумно ступая, осторожно поставила передо мной дымящуюся чашку с кофе. Сейчас мне предстояло, как говорили в «Ангехране», «вжиться» в обстановку – процесс непростой и иногда мучительный даже для сотрудника третьего уровня. Занимает-то он всего ничего, минут десять, от силы пятнадцать, но в эти минуты «ангехранца» лучше не трогать. Чревато нервными срывами и пробоями в ауре. Реакция сотрудника, выведенного из вживания посторонним вмешательством, могла оказаться непредсказуемой.

Через четверть часа я откинулся в кресле и потянулся за кофейной чашечкой. Я вжился. Восемьсот девятнадцать моих клиентов. Семьдесят шесть за пределами района, и, значит, их ведут коллеги. И еще восемьдесят четыре чужака – из других районов, забредших в мой в поисках неприятностей.

Сейчас мне не надо было напрягать память – я помнил всех. Бандиты, хулиганы, проститутки, алкоголики, наркоманы – винтики в системе, с которой я теперь составлял единое целое. Мои подопечные. Клиенты. Акулы в аквариуме. Россыпь трехцветного конфетти. Того, в котором цвет угрозы и крови – красный.

* * *

Гнилой бросил пачку стодолларовых купюр поверх лежащих на столе.

– Здесь двадцать кусков, Ершик, – сказал он. – Можешь не проверять.

– З-замерил, – запинаясь, сказал Ерш. – С меня д-двадцать. Вскрываю.

Одну за другой он перевернул карты рубашками вниз. Туз треф лег на даму и десятку той же масти.

– Пупка, – назвал комбинацию Ерш. – Тридцать одно.

Наступила тишина. Тридцать одно очко, пупка, вторая по старшинству комбинация в секе, приходит катале раз в несколько лет. И то при условии, что он играет ежедневно.

– Не пей кровь, Гнилой. – Ерш подался вперед. Капли пота катились по ставшему багровым лицу. Что у тебя? Ну?!

– Не пофартило тебе, фраерок. – Гнилой рывком перевернул свои карты. Туз бубен накрыл двух своих тезок – тузов пик и червей. – Три лба, фуцан, – ладонью припечатал карты к столу Гнилой.

– Ты, сука. – Ерш, перегнувшись через стол, схватил противника за грудки. – Ты что мне гонишь? Колода заряжена. Кто сдавал? Ты сдавал, гнида?! – Отпустив Гнилого, Ерш метнулся к Китайцу.

Китаец сделал едва заметное движение. Он был быстрый, как и положено духовому авторитету. Заточка скользнула из рукава в кулак. В следующую секунду она, пробив ткань фуфайки, уперлась Ершу под сердце.

– Дернешься – завалю, – нарочито спокойно проговорил Китаец. – На понт взять хочешь, курва? У меня такое непрохонже, понял?! Засадил – будешь платить. Ясно? Ну?!

Ерш обмяк и повалился на ветхий стул, на котором сидел во время игры.

– Сволочи, – сказал он. – Недаром братва говорила не садиться, когда вас двое. Гады, заряженную колоду поставили против своего. Не западло вам?

– Не пойман – не вор, – резонно возразил Китаец. – А свой не свой – у картишки нет братишки. Закон знаешь? За руку не поймал – значит, схавал. Теперь отработаешь. Да ты не бзди, дело простое. Тебе оно как два пальца.

– Засунь свои пальцы… – начал Ерш. – Вот же гады, – не закончил он фразы. – Ладно, банкуй. Что за дело на мне?

* * *

– Давай, Галочка. – Я поднялся с кресла. – Вживайся, пока красных нет.

Стажерка заняла мое место, длинные вороные волосы спрятались под шлем, нежное полудетское личико стало сосредоточенным. Через полтора месяца стажировка у Галки заканчивается. Экзамен она почти наверняка выдержит, девочка способная. И сосредоточенность на лице закрепится, станет профессиональной. А вот нежность наверняка уйдет – наша работа быстро перекраивает людей под себя.

Вживание заняло почти полчаса – что ж, неплохой результат для паранормала нулевого пока уровня. Я, помнится, тратил, когда стажировался, минут сорок.

Мы вновь поменялись местами, и я подключился к системе. Электроды приятно холодили виски. Конструкция шлема за бытность мою в конторе усовершенствовалась раз десять. Надо отдать должное разработчикам: последние модели уже не доставляли особых неудобств и не вгоняли в клаустрофобию, как бывало раньше. Иногда я даже ощущал некую приязнь к холодящим кожу электродам.

– Красный, Олег Саныч! – Галкин голос в наушниках звучал несколько искаженно.

Красный появился на северо-востоке, в правом верхнем углу монитора. Я настроился и через несколько секунд уже считывал первую информацию. Титов Сергей Сергеевич, двадцать шесть лет, кличка Титок, последняя профессия – сутенер. Память, многократно усиленная аппаратурой, услужливо подсказала остальное. Два срока, первый на малолетке за хулиганство, второй – пять лет общего за разбой. Датчик имплантировали на зоне два года назад во время операции по удалению аппендицита. Еще через год Титок откинулся, и с тех пор – наш клиент.

Я подключил усиление. Теперь исходящие от клиента флюиды угрозы и его беспорядочные мысли трансформировались в более-менее осмысленную речь. Строки побежали внутри очертившего красную точку пульсирующего квадрата.

– Сука, – скороговоркой считывала эти строки Галка. – Шлюха малолетняя, кинуть хотела, долю скрысятничать. Огребет по полной, манда, мать-перемать.

Красная точка медленно смещалась к центру экрана. Скорость смещения соответствовала передвижению пешком, а значит, временем мы располагали. Я прикинул возможные продолжения. Случай оказался простым – остановить распалившегося Титка можно было любым из трех наиболее вероятностных вариантов.

– Давай, девочка. – Я высвободил голову из-под шлема, и через пару секунд Галка заняла мое место. На принятие решения у нее ушло полминуты.

– Вариант два, Олег Саныч. – Галка вопросительно посмотрела на меня.

– Не жалко парня? – спросил я.

– Такого – не жалко, – решительно сказала стажерка.

– Что ж…

Галкины пальцы забегали по клавиатуре, задействуя мотиваторы поведения вовлеченных в вариант людей. Я отметил, что сам бы проделал необходимые операции лишь ненамного быстрее.

* * *

В десяти километрах к северо-востоку от нас штангист-легковес Коля Зайцев внезапно отчаянно захотел курить. Коля бросил полгода назад и с тех пор мучился отсутствием никотина, проклиная тренера и спортивный режим. Сейчас, однако, Зайцев почувствовал, что сделать пару затяжек ему попросту необходимо. Несколько секунд ушло на борьбу с самим собой. Наконец, в сердцах плюнув и мысленно послав тренера, Коля наскоро оделся и сунул ноги в кроссовки. Круглосуточный ларек был от него в десяти минутах ходьбы.

Выскочив из подъезда, Коля едва не столкнулся с сутулым неприглядным индивидом, шагающим вдоль дома, дымя зажатой в губах сигаретой. Необходимость бежать к ларьку отпала.

– Закурить не найдется, земляк? – улыбнулся сутулому Коля. – Угости сигареткой, будь другом, понимаешь, курить охота смертельно.

– Да пошел ты, – смерив Колю быстрым взглядом, отозвался сутулый. Он был на голову выше и шире в плечах. – Козел, мать твою.

Зайцев на секунду опешил. Тряхнул головой, приходя в себя. Кровь бросилась в лицо, кулаки непроизвольно сжались. Тренер неоднократно пенял ему за вспыльчивый нрав, говоря, что штангист в решающие моменты должен уметь оставаться спокойным, но толку от нравоучений тренера было мало.

– Ты что сказал? – Зайцев в три прыжка догнал сутулого и ухватил за рукав. – Ты что мне сейчас сказал, сволочь?!

Парень дернулся и высвободил руку. Отпрыгнул назад и пригнулся. Лезвие выкидухи тускло сверкнуло в свете, падающем из окон первого этажа.

Коля Зайцев потерял самоконтроль. Без причины оскорбивший его наглец и хам оказался к тому же опасным. Зайцев рванулся вперед, увернулся от метнувшегося к нему лезвия, а в следующее мгновение сложенными в замок руками ввалил парню с ножом под челюсть. Еще две минуты Коля, не обращая внимания на крики из окон, безжалостно месил сутулого кулаками, а когда тот упал – ногами. Прервал избиение лишь пронзительный гудок милицейской сирены.

* * *

У вокзала Ерш поймал такси. Вытащил из кармана мятую салфетку, сквернословя, с грехом пополам разобрал намалеванные на ней Китайцем каракули.

– Гони на Гражданку, – велел он, наконец, водителю.

– Куда именно на Гражданку?

– Угол Непокоренных, – сверившись с адресом на салфетке, сказал Ерш. – Давай рули, на месте разберемся.

Он откинулся на спинку сиденья. Стиснул челюсти. Дай волю, он голыми руками передушил бы обоих гадов, прокрутивших с ним игровую подлянку. Однако воли ему не дали, и теперь приходилось отрабатывать за то, что прошел за лоха. Мысли отказаться у Ерша даже не возникало, что-что, а карточные долги платить его приучили давно. На зоне фуфломета вполне могут опустить, а то и перехватить ему ночью горло бритвой или обрезком проволоки.

Ерш снова прикинул, что ему предстоит. Старик-филателист в хате один. Если толково сработать, даже не пикнет. И хрен-то с ним, старому тысяча лет с прицепом, можно считать, зажился. Отмычка подобрана, Китаец на гада божился, что ее точил мастер. Что еще? Может, конечно, сработать сигнализация, хотя навряд ли, не должен старик включать ее на ночь, пока сам в хате. Ну а если сработает – что ж, значит, не пофартило, спиной повернулось к бродяге босяцкое счастье.

Ерш почувствовал, что ненависть и злоба распирают его. Перед делом необходимо было успокоиться, взять себя в руки, однако это получалось плохо. Перед глазами маячила поганая ухмылка на гнусной роже Гнилого, ее сменял недобрый прищур Китайца.

«Крысы, – в который раз подумал Ерш. – Обещали долю. Пойди пойми, какая доля с альбома с марками, кто знает им цену? Да какая бы ни была – наверняка опять скрысятничают. Паскуды, что с них взять. После того как подставили кореша под мокрое дело».

* * *

Следующая красная точка появилась на западе. Я сноровисто идентифицировал клиента и, не доверяя памяти, сбросил его личные данные на экран.

– Господи, какое страшное лицо, – ахнула слева Галка.

– Скорее, рожа, – поправил я.

Рожа действительно была отвратной. Вылупив на нас белесые мертвяцкие глаза, с экрана нехорошо улыбался некто Череп, он же Андрей Черепков, шестидесяти четырех лет, неоднократно судимый за кражи, разбой и мошенничество.

– Хорошая хавира, твою мать, – быстро считывала Галка бегущую по монитору строку. – Бабок по ходу быть не должно, зато рыжье верняк есть. Толкнуть, хрен ли, рыжье барыгам и сгребстись на море, прогреть на хрен старые кости.

С Черепом пришлось повозиться. Ни одна из наиболее вероятностных линий будущего совершить взлом ему не препятствовала. Я просканировал второй слой и тоже ничего не нашел. На третьем, впрочем, обнаружились сразу два варианта.

– Какой бы ты выбрала? – обернулся я к стажерке. Для себя я уже все решил, но хотел услышать ее мнение.

По первому варианту дежурная смена шестого отделения милиции должна была внезапно ощутить жгучее желание покинуть теплые насиженные стулья в родной ментовке и совершить внеплановый рейс по району. Черепа они бы спугнули, и тот забился бы в нору до завтра, чтобы повторить попытку через сутки.

Альтернативный вариант, гораздо более жесткий, откладывал эту попытку на неопределенный срок. Я удовлетворенно кивнул, когда после секундного колебания моя стажерка выбрала именно его. Умение принимать жесткие решения входило в арсенал «ангехранца». Я задействовал мотиваторы поведения, выставив максимальную мощность. Вероятность событий третьего слоя мала, и их приходилось подхлестывать.

* * *

Выпить Жорику хотелось с утра. Накануне вечером он славно поддал с друзьями, и наутро подпитие отозвалось мучительной мигренью. Усилием воли подавив желание немедленно опохмелиться, Жорик отправился на работу.

День не заладился. Сначала вставший с левой ноги шеф долго объяснял Жорику, что сам не понимает, почему до сих пор его не уволил. Затем позвонила стервозная Ленка из бухгалтерии, и Жорику влетело за то, что квартальные отчеты у него не в порядке.

Неприятности Ленкиным звонком не ограничились – до обеда бедолага, мужественно борясь с приступами головной боли, пытался разрулить чертову кучу навалившихся внезапно проблем. Затем, наскоро перехватив в ближайшей закусочной полусъедобную пиццу, Жорик вернулся в офис, и тут неожиданно нагрянула финансовая инспекция. В довершение всех дел, когда до конца рабочего дня оставалось всего ничего, позвонила Ирка.

– Так, Жорес. – Ирка всегда отличалась напористостью и бескомпромиссностью. – Отгадай, что ты делаешь сегодня вечером.

– Мм… Я сегодня, это… занят, – соврал Жорик, пытаясь отвертеться.

– Правильно, занят, – не стала возражать Ирка. – И я сейчас скажу тебе, чем. Ты сегодня отвозишь нас с мамой на дачу. И никаких отговорок, Жорес, слышать ничего не желаю.

Возвращаясь с проклятой дачи, осатаневший от патологической болтовни своей будущей тещи Жорик мечтал лишь об одном – оказаться как можно скорее у себя на кухне, содрать пробку с бутылки сорокаградусной и сделать внушительный глоток прямо из горла.

– Пропади оно все пропадом, – вслух бранился Жорик. – Вечно на мне все ездят, я им что, двужильный, в конце концов? Так недолго и копыта отбросить. И после этого еще претензии – почему, мол, выпиваешь? Да от такой жизни последний абстинент запьет. Лошадь запьет от такой жизни.

Когда до дома оставалось всего-то полчаса езды, терпеть стало невмоготу. Жорик притер видавший виды «фордик» к тротуару, выскочил и посеменил к ларьку. Там он отоварился чекушкой, затем, недолго думая, отъехал, свернул в первый попавшийся переулок и в три приема чекушку опорожнил.

Неправедно угнетенный организм немедленно воспрянул, возрадовался и обрел вкус к жизни. На душе полегчало. Жорик закурил, завел свой «фордик», дал по газам и с ветерком поехал домой.

Пешехода перед капотом он заметил слишком поздно. Жорик успел лишь отчаянно крутануть баранку влево и избежать тем самым лобового наезда. Зацепив пешехода задком и отбросив его в сторону, «фордик» выскочил с дороги на трамвайные рельсы, прогрохотал по ним, снес бетонный поребрик по другую их сторону и оказался на встречной, по счастью, в это время пустынной. К чести Жорика, он не дал деру. Через полминуты он уже суетливо оттаскивал сбитого им мужика на обочину. Затем вызывал скорую и звонил в милицию. Еще через полчаса Жорика увезли в отделение, а пострадавшего – в больницу. Им оказался гражданин Андрей Кузьмич Черепков, известный также как отмотавший четыре срока вор-рецидивист по кличке Череп.

* * *

С нацелившимся взломать продуктовый магазинчик воришкой и намеревающимся разобраться с женой алкоголиком легко справилась Галка. Потом я утихомирил парочку распоясавшихся в ночном ресторане хулиганов, способствовал задержанию группы подколотых отморозков и отогнал от роддома сексуального извращенца, щеголяющего половыми органами под светом уличного фонаря.

К пяти утра обычно наступает затишье, желтые точки на экране сменяются зелеными, появление красных становится маловероятным, и это означает, что можно немного расслабиться.

– Устали, Олег Саныч? – заботливо спросила Галка.

– Нет, – ответил я. – Не устал.

Да, я устал. Смертельно устал за десять лет бессменной работы. С тех пор как у меня обнаружили паранормальные способности и пригласили для собеседования в «Ангехран» – институт, официально не существующий и не значащийся потому ни в одном документе. Тогда, десять лет назад, он еще не назывался «Ангехраном», он никак еще не назывался, да и института как такового не было. Была лишь горстка людей, решивших посвятить себя неблагодарной работе. «Ангехранцами» мы стали позже, когда один из нас пошутил, что мы – ангелы-хранители. Только не персональные, а общественные. Охраняющие людей от нелюдей. Тех, которые, по недоразумению, тоже считаются людьми.

Я устал. Устал работать без отпусков по двенадцать часов в сутки, получая за это мизерную зарплату. Устал от того, что у меня нет перспектив, нет личной жизни, по сути, ничего нет. И главное – устал осознавать себя богом. Хорошо, пусть не богом, пусть ангелом. Вынужденным принимать решения, влияющие на человеческие судьбы. А иногда и на жизни. Устал от парадоксальности детерминизма, от того, что решения эти зачастую не те, что пристало принимать человеку, а лишь те, которые возможны в будущем. Я не мог сдать насильника, грабителя или убийцу ментам, не мог велеть жертве уносить с места преступления ноги, не мог ничего, если в будущем эти события имели нулевую вероятность. Или настолько малую, что искать их надо было в шестом слое, а то и глубже – в слоях, паранормалу моего уровня не доступных.

Вот эта девочка. Ей девятнадцать – столько же, сколько было мне десять лет назад. И у нее сейчас столько же энтузиазма и восторженности, сколько во мне хладнокровия и цинизма. Она мечтает стать одной из нас. У нее обнаружили способности, такие же, как у меня тогда. Способности видеть возможное будущее и влиять на него. А кроме того, она училась в медицинском, пока не бросила, начав стажировку у нас. Нам крайне нужны врачи, просто необходимы. Их работа во много раз хуже моей – им предстоит ассистировать на хирургических операциях в тюремных и лагерных больницах, вживляя индикаторы агрессивности будущим клиентам.

– Иди домой, Галочка, – сказал я. – До конца смены вряд ли что-нибудь уже случится.

– Можно я останусь, Олег Саныч?

– Оставайся, – вздохнул я. – Хотя я на твоем месте уже был бы дома. В пяти минутах, к тому же, живешь. Отоспался бы, потом, проснувшись, почитал, посмотрел хороший фильм, сбегал бы на свидание.

– А вам не приходит в голову, – Галка вдруг покраснела, – что мне не хочется бегать на свидания?

– Вот как? И почему же?

– Иногда мне кажется, что для паранормала третьего уровня вы на удивление непроницательны, Олег Саныч.

Теперь настала моя очередь краснеть. Я пристально посмотрел на опустившую очи долу стажерку. Неужели… Я ведь уже давно забыл, что это такое. Или не забыл?.. Я почувствовал, как во мне вдруг зародилась и окатила теплым приливом волна нежности. Неужели эта девочка…

Додумать я не успел. Красная точка появилась внизу экрана и с приличной скоростью устремилась от периферии к центру – клиент явно передвигался на машине. Я навел сканер – этого человека я не знал. Залетный. Я быстро запросил на него информацию и сбросил ее на экран. Ершов Геннадий Степанович, сорока трех лет. Пятнадцать отсидел за умышленное убийство. Жесткое, даже жестокое скуластое лицо с перебитым носом и короткой стрижкой. Выдающийся вперед подбородок, взгляд твердый, решительный.

– Гнилой китаец, – скороговоркой начала считывать бегущую строку Галка. – Китайская гниль. Чушь какая-то, Олег Саныч. Подставили под мокряк, гниды, урыл бы обоих. Отмычка, старик дома один. Есть еще какая-то шалава, типа внучки. Китаец божился, что по ночам ее не бывает. Бл-дует по ходу, сучка. А хрен ли, если и бывает. Один мокряк, два – без разницы.

Галка вдруг резко замолчала.

– Что такое? – быстро спросил я. – Продолжай.

– Олег Саныч, мне кажется…

– Что кажется?

– Куда он едет, Олег Саныч?

Я оторвался от сканирования первого слоя и бросил взгляд на экран.

– Похоже, по направлению к нам, – сказал я. – В чем дело?

Вместо ответа Галка схватила мобильный телефон и судорожно принялась нажимать кнопки на его лицевой панели. Я оторопел: ее лицо стремительно побледнело, руки задрожали, в глазах плеснулся вдруг страх.

– Дедушка, возьми трубку! – закричала в телефон Галка. – Дедушка, родной, пожалуйста, не спи, сними трубку. Олег Саныч! Олег! – Стажерка бросила мобильник на стол, теперь она кричала мне в лицо. – Он едет к нам, я точно знаю. Дедушка – филателист, он собирал марки всю жизнь. Этот бандит, он думает…

– Что он думает?! – теперь я тоже кричал. – Что думает эта сволочь?!

Я подался к экрану и вгляделся в бегущую по пунктирному квадрату строку.

– Марки, мать-перемать, – лихорадочно считывал я. – Дались гнидам эти марки, на хрен они нужны, кому их Китаец собирается толкнуть? А может, пробросить Китайца. Мочкануть старика, толкнуть самому, и – в бега.

Красная точка проделала уже половину пути от периферии экрана до центра. До синего кружка, которым отображалось здание нашей конторы. Через десять минут, от силы двенадцать, машина, на которой передвигается убийца, будет здесь.

– Олег, сделай же что-нибудь!

Я лихорадочно перерыл первый слой, не нашел в нем ни одной подходящей линии и спустился на второй. Тоже ничего. На третьем слое линий были десятки. Теперь я работал как автомат, хватая их одну за другой, вживаясь, погружаясь в возможное будущее и отбраковывая. Через две минуты я прошел их все. Ни одна линия не препятствовала готовящемуся убийству.

Я судорожно выдохнул и спустился на четвертый. Вероятность событий этого слоя составляла ничтожные доли процента. Зато их были сотни, и я не успевал. Я уже понимал, что не успеваю, моего уровня не хватало, нужен был пятый или, по крайней мере, четвертый. Я же мог рассчитывать лишь на везение – на то, что нужное событие обнаружится в числе первых.

Я нашел его, когда времени уже практически не оставалось.

– Вероятность одна шестьсот двадцать седьмая процента, – подсказал сканер. – Время на принятие решения – тринадцать секунд.

* * *

За полтора квартала до перекрестка Ерш велел водителю остановиться. Расплатился и вылез из такси. Сверившись с номерами домов, нашел нужный.

Начинало светать, и Ерш, подняв воротник плаща и надвинув на глаза кепку, размашисто зашагал по направлению к цели.

* * *

Вероятность одна шестьсот двадцать седьмая процента. Таковой она была бы, не окажись фигурантом события заинтересованный в его исходе человек. Но такой человек был, и звали его Олег Александрович Зелинский. Двадцати девяти лет, холостой, бездетный, сотрудник официально несуществующего института с нелепым названием «Ангехран». Паранормал третьего уровня с десятилетним стажем работы.

Я потратил еще четыре секунды на отслеживание возможных результатов события. Я увидел такое, что должно было свести и без того ничтожную вероятность к нулю.

– Олег! Боже мой, Олег! – кричала откуда-то издалека, из другой галактики Галка.

Я взглянул на нее. Чужая молоденькая девчонка. Никто мне, по сути, стажерка, каких было немало и будет еще много. Искаженное отчаянием нежное, почти детское личико. Умоляющие глаза, слезы по щекам, губы…

Я не успел осознать, почему и зачем я это сделал. Не успел. Я лишь на полную врубил мотиватор. Максимально допустимая мощность, полторы максимальной, двойная. Я вскочил. Любовь, которой не было, взявшаяся из ниоткуда, тысячекратно усиленная техникой, захлестнула меня. Я любил эту секунду назад еще совершенно чужую мне девчонку, любил страстно, любил так, что ради нее готов был на все.

* * *

Ерш, широко отмахивая шаги, приближался к цели. Он уже поравнялся с домом и теперь искал нужный подъезд.

Я, задыхаясь, опрометью несся по проспекту Непокоренных. В кулаке был намертво зажат обрезок подобранного на газоне ржавого арматурного прута.

Ерш определил подъезд по номеру квартиры и двинулся к входной двери.

Я был в сотне метров от него. Я знал, что один из нас не выживет. Я видел кладбище, похороны и могилу. Я не видел, кого в нее опускали, не стал смотреть, струсил.

Ерш замер на месте и оглянулся. К нему, крича на ходу, бежал, нелепо размахивая зажатой в руке железякой, очкастый, тщедушный задохлик.

– Стоять, гадина! – орал я и не слышал своего крика. – Стоять на месте, сволочь!

Ерш шагнул вперед и потянул из кармана финку.

Я уже был от него всего лишь в пяти шагах.

 

Ангел-хранитель

1989

Жаркое августовское солнце пробилось сквозь плотную завесу облаков. На севере причудливо подсветило кряжистый, приземистый хребет Франклина. На юге вызолотило ограждение моста, переброшенного через Рио-Гранде из мексиканского Хуареса в американский Эль-Пасо. Поиграв с мостом, лучи нырнули в реку, и Рио-Гранде благодарно растворила золото в ультрамарине.

В тот момент, когда облака вновь накрыли солнце, вершины гор погрузились в туманную дымку, мост посерел, а вода опять стала зеленоватой и мутной, Хуан Рамос понял, что влип. Хуан замер на пассажирском сиденье грузовой «тойоты». Его напарник, водитель Энрике Гарсия, уже уладил последние формальности с офицером мексиканской таможни и завел двигатель. В этот момент и появились собаки, натасканные на героин терьеры, способные уловить запах наркотика, запаянного в тройной слой пластика и замурованного в герметичный стальной тайник под днищем машины.

Хуана прошиб пот, на мгновение он представил, что ждет их с Энрике в случае поимки. Двадцать лет тюрьмы в Сан-Антонио, да и то при условии, что удастся их там прожить. Хуан локтем толкнул напарника, тот повернул голову и тоже увидел собак. Дочерна загорелое лицо Энрике стремительно побледнело, жилистые мосластые руки вцепились в баранку. Он застыл. Лишь глаза с нарастающим в них ужасом медленно скашивались, стремясь уследить за худосочным таможенником, ведущим обеих собак на общем коротком поводке.

Оставалась еще надежда, что пронесет.

– Святая мадонна, Дева Мария, – едва шевеля губами, забормотал Хуан, – во имя отца, и сына, и…

В этот момент первый терьер разразился заливистым лаем. Миг спустя к нему присоединился второй. Святая заступница не помогла, не услышала блудных своих сыновей.

Хуан оборвал молитву и резко выпрямился. Как бывало всегда в минуты опасности, хладнокровие и решительность вернулись к нему.

– Гони, амиго! Гони, сучье отродье! – взревел Хуан и зашелся отборной бранью.

Энрике дал по газам, рев двигателя перекрыл проклятия Хуана. Энрике вбил педаль газа в пол. «Тойота» рванула вперед, сшибла таможенный шлагбаум и, набирая скорость, понеслась к мосту. Сзади пронзительно взвыла полицейская сирена.

«Тойота» на полной скорости взлетела на мост. Сейчас все зависело от водительского искусства Энрике, он недаром считался в организации одним из лучших. Он гнал по разделительной полосе, и встречные машины, визжа тормозами, шарахались от мчащейся на них ревущей смерти.

«Тойота» перевалила верхнюю точку моста, теперь она неслась под уклон. Впереди, на американском посту, суетливо перемещались копы, рассредоточиваясь и занимая позиции для стрельбы. Ощерившись, Энрике Гарсия гнал машину прямиком на полицейский кордон. Рев двигателя заглушал то, что орали оттуда в мегафон, но Энрике, ни слова не знавший по-английски, и в полной тишине ни бельмеса бы не понял.

Он не знал, как, проскочив пост, удалось уцелеть. Ветер хлестал в лицо, окровавленное, посеченное осколками разбитого пулями лобового стекла. Рядом, тяжело хрипя, умирал с простреленной грудью Хуан, а Энрике гнал и гнал «тойоту» по узким улицам квартала Меркадо.

* * *

Салли Ринстон опаздывала в школу. Тайком от родителей она засиделась до ночи за компьютерной игрой и в результате, разумеется, проспала. Салли собралась наскоро, не успев даже позавтракать, и теперь неслась в школу со всех ног. Миссис Кларк становилась настоящей мегерой, когда дело касалось опозданий, и шебутной, непоседливой Салли частенько от нее доставалось.

Салли выскочила на перекресток с Шестой авеню. До крашенного розовым здания школы оставалось рукой подать – всего лишь пересечь Шестую и промчаться мимо баптистской церкви. Пешеходам, однако, горел красный, Салли, пританцовывая от нетерпения, ждала. Едва красный сменился, наконец, желтым, она припустила через перекресток. Она уже почти миновала его, когда раздался жуткий и пронзительный визг тормозов.

Вывернувшаяся из-за угла ближайшего переулка машина неслась на Салли. Мгновением раньше Энрике, заложив на повороте вираж, вылетел на Шестую авеню и погнал «тойоту» по встречной полосе. Кровь с рассеченного осколками лба заливала Энрике глаза: девочку перед капотом он разглядел слишком поздно.

Энрике дал по тормозам, но скорость была слишком велика. Энрике заорал от ужаса. Он был ревностным католиком и в последний момент успел пожалеть о том, что не умер минутой раньше, как Хуан.

Энрике закрыл глаза, чтобы не видеть, как девочку размажет по капоту, но миг спустя неведомая сила вдруг рванула руль у него из рук и до отказа крутанула влево. «Тойоту» занесло, она пошла по дороге юзом. Встав на два колеса, пронеслась в считаных дюймах от девочки, затем с грохотом опрокинулась набок. Крышей снесла церковную ограду и секундой позже вломилась в гранитную арку могильного склепа, расколов ее и выкорчевав склеп из земли.

Двумя годами позже, давая показания суду присяжных штата Техас, чудом уцелевший инвалид Энрике Гарсия клялся на Библии, что видел руку, перехватившую у него руль.

– Это была детская рука, – крестясь, торопливо бормотал Энрике, и нанятый общественный адвокат бесстрастно переводил его слова на английский. – Рука ребенка, будь он благословенен. Клянусь мадонной, я видел ее.

– Где видел? – отдуваясь, спросил дородный общественный обвинитель.

– В зеркале, – твердо ответил Энрике. – Я видел эту руку в боковом зеркале. Видел ее с закрытыми глазами.

* * *

Питер и Линда Ринстон весь день хлопотали вокруг чудом спасшейся дочки. Салли сидела перед ними на кровати в гостиной. Уперев взгляд в пол и накрепко сжав пухлые детские губы, она упорно молчала. Семейный доктор настаивал на госпитализации, но Питер с Линдой отказались. Теперь они начинали об этом жалеть.

– Надо отвезти ее в клинику, – прошептал Питер на ухо жене. – Пусть уже сделают укол или что там говорил доктор Райс. Будем по очереди дежурить.

Линда отрицательно покачала головой.

– Салли, детка, давай пойдем спать, – принялась уговаривать она. – Мама прочитает на ночь сказку. Про добрую девочку, которая выручает других детей из беды.

– Мальчик, – разлепила губы вдруг Салли. – Это был мальчик.

– Какой мальчик? – Питер вскочил с кресла, уселся рядом с дочерью и обнял ее за плечи. – Где ты видела мальчика?

– В зеркале, – едва слышно прошептала Салли.

– В каком зеркале? Пожалуйста, расскажи мне все. Откуда там было зеркало?

– Не знаю, просто я видела зеркало. Все в клетках, в черных и белых. И в нем был мальчик. И он был…

Салли осеклась и смолкла.

– Каким он был, доченька? – помогла Линда. – Ты его знаешь, милая? Этого мальчика?

– Прошу тебя, скажи нам, – поддержал жену Питер. – Только нам с мамой. Мы не разболтаем, это будет наша с тобой тайна, хорошо?

Салли подняла голову. Ее глаза налились слезами. Миг спустя она вдруг закричала, громко, пронзительно:

– Мальчик, он был страшный! Он был просто ужасный! Жуткий, отвратительный урод.

* * *

Руслан выигрывал партию. Была она решающей, выигрыш давал Руслану первое место в турнире и второй кандидатский балл. Стать кандидатом в мастера по шахматам в шестилетнем возрасте – такое еще не удавалось никому. Противник Руслана, крепкий, кровь с молоком десятиклассник спецшколы для особо одаренных, думал над очередным ходом вот уже полчаса. Руслан терпеливо ждал, торопиться ему было некуда.

Американский журналист Роб Игл, прилетевший на турнир в Москву из Вашингтона и специализирующийся на сенсациях в спорте, успел уже нащелкать десятки кадров. Контраст между цветущей юношеской красотой завтрашнего выпускника спецшколы и уродством его визави смотрелся особенно эффектно.

– Есть в природе определенная несправедливость, – говорил Иглу тренер Руслана Борис Самуилович Кац. – У мальчика явный шахматный талант. Да что там, послушайте меня, это я вам говорю. Он – гений, абсолютный шахматный вундеркинд. А теперь посмотрите на него: видит Бог, шахматы – единственное, что у мальчика есть. Он вполне может стать чемпионом мира, вполне, это я вам говорю. И что с того? Некому будет даже за него порадоваться.

Роб Игл кивнул. Очевидно, старый тренер прав. Прикованный к инвалидной коляске Руслан никогда не сможет самостоятельно ходить. У него неподвижное монголоидное лицо со слезящимися красными глазами, заячья губа, редкие волосы и вечно слюнявый скошенный подбородок. Болезнь Дауна, общая физическая и умственная отсталость, и вдруг такой феномен. Парень едва говорит, не знает, сколько будет дважды два, и в то же время рассчитывает сложнейшие многоходовки. Лучшие психиатры не в силах это объяснить.

Противник Руслана сделал, наконец, ход. Руслан наклонился к доске, фигуры на ней привычно ожили и задвигались. За секунду перед Русланом пронеслись тысячи возможных продолжений. Большинство никуда не годилось, но некоторые делали позицию белых на доске красивее. Руслан отбросил продолжения, которые портили красоту позиции, и принялся изучать остальные. Минуту спустя он нашел лучший вариант. Жертва пешки, и через четыре хода позиция черных станет настолько уродливой, что спасти ее не удастся. Руслан улыбнулся: после жертвы позиция черных станет такой же уродливой, как сам Руслан. Она начнет рассыпаться, и никакие ходы не помогут ее склеить. Руслан потянул руку к пешке е5. Сейчас он продвинет ее на одно поле вперед, и противник вынужден будет жертву принять.

Внезапно пешка на доске изогнулась и повернулась к Руслану. Он замер – у пешки было лицо. У остальных фигур лиц не было. У этой было. Пешка отражалась от полированной поверхности доски. Над доской она оставалась обычной неказистой костяной фигуркой. Под доской Руслан увидел девочку. Красивую, почти такую же красивую, как позиция белых, которая образуется после жертвы пешки e5. Девочка замерла на месте, и Руслан, подслеповато щурясь, вгляделся в ее глаза. В них застыл ужас. Руслана передернуло от боли, когда он разглядел это. В следующую секунду, перекрывая черные и белые клетки, под доской появилась тень. Она надвигалась на девочку, вот она уже миновала поле e3, вползла на e4 и заскользила по нему.

Девочка закричала. Крик словно ножом резанул Руслана. Он рванулся и с размаху влепил рукой по доске. Фигуры взлетели в воздух, но в последний момент, падая с инвалидной коляски головой вперед, Руслан умудрился поймать пешку e5. На пол он рухнул, намертво зажав ее в кулаке.

* * *

Потягивая аперитив, Питер Ринстон листал спортивный еженедельник. Пробежал глазами хоккейные и баскетбольные новости, посетовал на очередную неудачу футбольной команды, перевернул страницу и наткнулся на шахматную статью. Шахматы Питера не интересовали, и он собрался было перелистнуть еженедельник дальше, но не успел, потому что Линда позвала его на ленч.

– Иду, дорогая. – Питер допил аперитив и поднялся. Раскрытый на шахматной странице журнал остался в кресле-качалке на крыльце.

Питер уселся за стол, и Линда сняла крышку с фарфоровой латки с томящейся в ней индюшкой. Аромат соответствовал ожиданиям. Питер, довольно крякнув, вооружился столовым ножом и потянулся за птицей. Однако, едва нож коснулся золотисто-коричневой подрумяненной корочки, в комнату вбежала Салли с недочитанным Питером еженедельником в руке.

– Папа, это он, он, – закричала Салли и немедленно разревелась.

– Кто «он»? – Питер отложил нож и вилку в сторону. – Успокойся, детка, прошу тебя. Скажи, кто этот «он», и мы с ним непременно разберемся.

– Тот мальчик, – сквозь слезы проговорила Салли и уткнулась отцу под мышку. – Тот самый урод, которого я видела, когда… когда…

Питер забрал журнал. В правом нижнем углу шахматной страницы он увидел фотографию. Сначала Питер даже не понял, что запечатлено на кадре. Потом вгляделся пристальнее и оценил мастерство Роба Игла, фотографа, чье имя стояло под снимком. Страшный уродливый ребенок, типичный олигофрен, зависший в прыжке над шахматной доской, казалось, сейчас продолжит движение и спрыгнет с журнальной страницы.

– Маленькая, ты уверена? – строго спросил Питер. – Я вижу, что это очень несимпатичный мальчик. И, наверное, больной. Но знаешь, Салли, непривлекательных и больных детей много. И они, большей частью, похожи друг на друга. Поэтому я думаю, что ты перепутала. Хотя, признаться, мальчик на самом деле крайне нехорош собой.

– Я не перепутала, – Салли перестала плакать. – Это он, папа, точно он. И потом смотри – зеркало.

– Какое зеркало?

– Ну вот же оно. Зеркало в черно-белую клетку. Папа, прочитай, что здесь написано, ну, пожалуйста.

Питер быстро зачитал статью вслух.

– Видишь, маленькая, ты ошиблась, – сказал он, закончив. – Этого мальчика зовут Руслан Лежнев. Он русский и живет очень далеко, в Москве. Помнишь, я тебе показывал на глобусе? Это на другой стороне земного шара.

Питер свернул журнал трубочкой и ловко забросил его на антресоли.

– Пускай пока полежит там, – улыбнулся он дочери. – Чтобы не пугал нашу Салли.

1990

Тим Мортон поднялся на рассвете. Неслышно ступая, выбрался из дома и направился на конюшню. Для своих неполных одиннадцати лет Тим был прекрасным наездником. Его отец, Бад Мортон, владел небольшим скотоводческим ранчо в двух десятках миль от Сан-Анжело, так что к лошадям Тим привык с детства.

В конюшне было тепло, пахло конским потом, навозом и сеном. Тим помедлил секунду, выбирая лошадь для прогулки. Смирная серая в яблоках красавица Звездочка или норовистый вороной черт Каприз. Звездочка доверчиво сунулась к Тиму мордой, и он протянул ей припрятанный с вечера кусок рафинада. Кобыла осторожно взяла угощение с ладони и благодарно захрумкала. Каприз принял порцию сахара, продемонстрировав независимость и гордость, как и подобает знающему себе цену породистому жеребцу. Тим потрепал его по холке и принял решение. Сегодня он возьмет Каприза, нечего с утра пораньше показывать норов.

Тим отвязал жеребца, затем быстро и умело накинул седло. Минутой позже всадник и конь выбрались за ограду, обогнули ранчо, и Тим пустил Каприза рысью. Было прохладно, стоял легкий туман, нескошенная трава плакала росой, и солнце едва показалось из-за горизонта. Страна холмов, самое сердце Техаса. Здесь жили поколения Мортонов, начиная с первых поселенцев, пионеров, пересекших Америку с востока на запад и выбравших для себя именно эту землю.

Тим миновал территорию ранчо и направил коня вверх по склону пологого холма, первого из начинающейся гряды. Каприз шел легко и уверенно, прогулка явно доставляла ему удовольствие. Вот уже и вершина, сейчас можно будет огреть жеребца пятками по атласным угольно-черным бокам и пустить в намет. Тим гикнул, Каприз поддал ходу и вылетел на вершину. И взвился вдруг на дыбы – лишь сноровка опытного наездника позволила Тиму удержаться в седле. В двадцати ярдах прямо перед ним пер по склону холма навстречу огромный бурый медведь.

Тим не успел даже испугаться. Медведь с ходу встал на задние лапы, утробно взревел и бросился вперед. В тот же момент Каприз захрапел, шарахнулся в сторону, взрыл копытами землю, мощно оттолкнулся от нее и поскакал. Тим припал к холке. Конь, пронесшись в трех футах от зверя, перешел в намет и через десяток скачков – в галоп. За считаные секунды Каприз достиг подножия холма и, стелясь над землей, полетел дальше. Случилось то, что Тим видел раньше только в ковбойских фильмах, – обезумевший от испуга конь понес. Тим умудрился оглянуться на скаку – медведь исчез из виду, он, если и начал преследование, то безнадежно отстал. Тим отчаянно закричал, но крик лишь добавил коню прыти. Каприз пронесся между двумя невысокими холмами и теперь летел по узкой тропе, ведущей прямиком в Чертов каньон и обрывающейся у его края. Спрыгнуть на скаку означало неминуемо свернуть себе шею, Тим лихорадочно колотил жеребца пятками, рвал его за гриву, но все было напрасно. Храпя и роняя пену, Каприз мчался к каньону, до которого оставалось уже совсем недалеко.

* * *

Кандидат в мастера спорта по шахматам, семилетний Руслан Лежнев, играл черными против венгерского мастера. Это была последняя партия Руслана на открытом чемпионате Москвы, и для победы в турнире его устраивала ничья. Он разыграл защиту четырех коней, но венгр, знаток этого дебюта, перешел в миттельшпиль с преимуществом. Атака белых с каждым ходом набирала силу, позиция черных стремительно теряла стройность и красоту. Сидящий в первом ряду зрителей тренер Руслана Борис Кац нервно теребил завязку галстука – он не видел за черных ни единого шанса.

Последний ход венгра ладьей на g4 создал многочисленные угрозы на королевском фланге. Руслан замер, перед ним привычно проносились тысячи вариантов, но не выручал ни один. Можно было сдавать партию, и Руслан закрыл глаза. Сейчас он оценит возможные продолжения в последний раз и, если не найдет ни одного приемлемого, сдастся.

Парадоксальный ход конем назад на g8 пришел Руслану в голову подобно озарению. Руслан подался вперед. Конечно же, конь g8, отражая прямую угрозу белых ладей и одновременно активизируя фианкеттированного слона с контршансами на ферзевом фланге. Фигуры привычно ожили и задвигались, убегая на пять ходов вперед. Руслан оценил варианты, любой из них улучшал позицию черных, по крайней мере, до равной. Руслан протянул к черному коню руку, но в этот момент тот встал на дыбы и заржал. Руслан оцепенел, завороженно глядя на отражение под доской. Там конь шарахнулся с f6 на g7 и внезапно бросился вправо и вперед, стремительно пересекая доску по диагонали. Руслан ахнул, когда увидел вцепившегося в конскую гриву мальчика. Он рванулся, с силой оттолкнулся от поручней инвалидной коляски и грудью рухнул на доску. В последний момент, когда конь уже взвился в воздух, улетая за край доски, Руслан пальцами дотянулся до мальчика и отчаянным усилием вырвал его из седла.

* * *

– Если это произойдет еще раз, он умрет, – врач посмотрел Кацу в глаза. – Вы ему кто, отец?

– У него нет отца, – вздохнул тренер. – И матери тоже нет. Руслан – сирота, подкидыш. Живет в интернате для таких, как он. Я всего лишь его тренер. У мальчика талант – да нет, что там… Руслан – шахматный гений.

– И, тем не менее, ему нельзя играть, – твердо сказал врач. – В первый раз он пролежал в коме двое суток. Сейчас балансировал между жизнью и смертью неделю. Третий случай его убьет. Неизбежное кровоизлияние в мозг, понимаете? Вызванное сильнейшим стрессом, полученным от игры.

– У него больше ничего нет, – пробормотал Кац. – Только шахматы.

– Еще один стресс, и у него не будет ничего вообще.

Тренер вскинул на врача взгляд.

– Может быть, я кощунствую, доктор, – медленно сказал Кац, – но я бы на его месте предпочел умереть именно так. За доской. Скажите, чем могут быть вызваны эти стрессы?

– Не знаю, – доктор развел руками. – Подобные случаи крайне редки, медицина фактически блуждает вокруг них в потемках. Так что не знаю. Но то, что я вам сказал, знаю почти наверняка: третий срыв будет последним.

* * *

– Отец, это был мальчик. – Тим сидел в кресле у камина, Бад Мортон отпаивал его горячим шоколадом. – Я видел его, явственно, вот как сейчас вижу тебя. Он выдернул меня из седла. В последний момент. Когда Каприз уже летел в пропасть. Выдернул и поставил на землю.

– Ничего, – Бад потрепал сына по плечу. – У тебя шок, это пройдет. Наши с тобой предки попадали и не в такие еще переделки. Конечно, жаль Каприза, это был хороший конь, но ничего. Бывает, сынок, ты не кори себя.

– Отец, прошу тебя, поверь мне. Каприз понес, он прыгнул в пропасть, прямиком в Чертов каньон. А я… Меня спас этот мальчик.

– Ну хорошо, – Бад вздохнул. – Откуда там взялся мальчик?

– Я не знаю. Но я видел его. Словно в зеркале, но в необычном – оно было в черно-белую клетку. И еще…

– Что «еще»?

– Этот мальчик, он был… Он был ужасен. Отвратителен. Настоящий законченный урод!

2000

Душная тропическая ночь черным бархатом окутала Мексиканский залив. Луны не было, и Карлоса это обстоятельство устраивало. Он только что высадил партию кубинских нелегалов, получил гонорар и теперь бесшумно отгребал от берега на веслах. Дельце прибыльное, хотя и опасное, но Карлос верил в удачу, и она ни разу не подводила. Вот и сейчас он сделает пару сотен гребков, выйдет в фарватер, а там уже можно врубить мотор и гнать обратно на Кубу. С неплохим кушем в кармане: будет чем расплачиваться с девками в припортовых гаванских кабаках.

Луч прожектора ударил в моторку внезапно и на мгновение ослепил Карлоса. Этого он никак не ожидал: свой человек в полиции уверял, что сторожевых катеров этой ночью не будет, и до сих пор ему можно было верить. Видно, что-то не срослось в тщательно выверенном плане, но Карлосу не раз приходилось бывать в рисковых переделках: к неожиданностям он был готов. Он метнулся на корму, рванул шнур, и мотор завелся с полоборота. Карлос прыгнул на нос, схватил штурвал. Заложил широкий вираж, уходя от предательского луча, и маневр удался: копы потеряли его. Карлос осклабился и выжал полный вперед, уносясь от сторожевиков в открытое море.

Удача сопутствовала ему недолго. Лихорадочно шарящий по поверхности залива луч вновь нащупал моторку. Секунду спустя к первому прожектору присоединился второй, а еще через пару мгновений – третий, с воздуха. Морем от вертолета было не уйти, и Карлос, ощерившись, вывернул штурвал влево. Моторка описала полукруг и понеслась к берегу. Со сторожевика что-то кричали в мегафон, но Карлосу было плевать. Если его не подстрелят с воздуха, он затеряется в береговых зарослях и уйдет.

Контур двухместной лодки возник перед Карлосом неожиданно. Он успел разглядеть застывшую в лодке парочку и осознать, что избежать столкновения не удастся. Карлос проклял подставившую его удачу – теперь, если его схватят, то посадят за двойное убийство.

* * *

Тим Мортон пригласил Салли на ночную морскую прогулку с твердым намерением сделать ей предложение. Они оба учились на третьем курсе Хьюстонского университета и встречались уже второй год. Недавно они побывали друг у друга в гостях. Салли понравилась старому Баду, да и ее родителям Тим пришелся по душе.

Несмотря на это, Тим волновался. Свидания свиданиями, а семейная жизнь – дело совершенно другое. Он не был уверен, что Салли Ринстон согласится. В конце концов, она самая красивая девушка на курсе, и поклонников у нее всегда хватало.

Мощно отмахивая веслами, Тим выгреб от берега и встал на якорь. Луна скрылась за облаками, с минуту сидели молча, Тим собирался с духом. Потом глубоко вздохнул и, наконец, решился. Он нащупал во внутреннем кармане штормовки купленное накануне обручальное кольцо и приступил к многократно отрепетированной речи.

Тим не успел даже закончить первую фразу. Справа по борту внезапно зажегся прожектор, а секунду спустя оглушительно взревел лодочный мотор. Застыв, Тим и Салли наблюдали, как моторка исчезла из створа луча, который немедленно заметался в попытках вновь нащупать ее. Через минуту это удалось, теперь прожекторов стало два, а над головами загорелся третий – на снижение стремительно шел вертолет.

Внезапно прожекторные лучи изменили направление. Тим вскочил с гребной банки: теперь лучи неслись к берегу и прямо на них. Тим принялся лихорадочно выбирать якорь. Он не успел вытянуть его даже наполовину – из темноты вынырнул освещенный лучом прожектора задранный нос моторки. Отчаянно закричала Салли, Тим швырнул якорный канат за борт и бросился к ней, успев заслонить своим телом.

* * *

Мастер спорта международного класса Руслан Лежнев-Кац давал сеанс одновременной игры на десяти досках. Тренер мастера и его приемный отец Борис Кац сидел среди зрителей и с гордостью наблюдал за игрой. Пять лет назад Борис Самуилович овдовел, детей разбросало по миру, и усыновление Руслана стало естественным и логичным поступком. Старик лишь корил себя за то, что не смог уговорить Соню сделать это, пока та была еще жива.

Руслан уже выиграл восемь партий, побежденные ученики старших классов школы для особо одаренных детей присоединились к зрителям, но на двух оставшихся досках завязалась острая борьба с обоюдными шансами. Руслан попросил сдвинуть эти столы, теперь оба находились в пределах досягаемости, и не надо было сновать между ними на инвалидной коляске.

Все произошло, как и раньше, внезапно. Черная ладья на левой доске вдруг закачалась и отразилась от поверхности. Руслан рывком подкатил коляску к столу и тотчас увидел лодку, а в ней – парня и девушку. Он узнал их, за прошедшие десять лет оба стали еще красивее. В следующий момент боковым зрением Руслан углядел, как с соседней доски рванулась белая ладья, покрыла расстояние между столами и понеслась черной наперерез.

Руслан метнулся вперед, вытолкнул себя из коляски и упал на доску. Он успел сорвать черную ладью с поля и еще успел увидеть, как белая, ворвавшись на это поле мгновением позже, пронеслась сквозь него. Больше ничего увидеть Руслану не удалось.

* * *

Свадьбу справляли в Эль-Пасо. Половину медового месяца молодые решили провести у родителей Салли, вторую – на ранчо старого Бада.

– Я хочу кое в чем признаться, – сказала Салли Мортон мужу на второй день после свадьбы. – Дело в том, что, когда с нами это случилось, ну то самое, в лодке, я видела… В общем, я видела человека. Нашего спасителя, того, кто отшвырнул лодку.

Тим невольно покраснел.

– И я видел, – смущенно сказал он. – Только не хотел говорить, думал, ты будешь смеяться. Он был… знаешь, милая, я думаю, мы с тобой видели одно и то же.

– И я так думаю, – Салли тоже зарделась. – Это был парень в инвалидном кресле, и он был…

– Жутко уродлив, – подхватил Тим.

Салли кивнула.

– Я не впервые вижу этого человека, – задумчиво проговорила она. – Был еще один случай, давно, мне тогда едва исполнилось десять лет.

Тим обнял жену за плечи.

– Знаешь что, – сказал он, – я думаю, у нас с тобой есть ангел-хранитель. Только не очень похожий на ангела. Вернее, совсем не похожий. Дело в том, что и я вижу его не впервые. Правда, мне тогда было не десять лет, а одиннадцать.

– Постой, – Салли вскочила. – У отца привычка годами хранить старые журналы. Может быть, я тебе сейчас покажу этого парня.

Через полчаса оба разглядывали фотографию, сделанную одиннадцать лет назад Робом Иглом.

– Руслан Лежнев, – вслух прочитал Тим. – Знаешь что, давай-ка поищем его в Сети.

Еще через полчаса Тим неловко пытался утешить плачущую навзрыд жену. Он сам еле сдерживал слезы.

– Значит, нет у нас с тобой ангела-хранителя, – сказала, наконец, отревевшая Салли. – Больше нет. Ты обратил внимание на дату?

Тим кивнул.

– На следующий день, – сказал он. – Он скончался на следующий день.

2007

Витек неплохо ширнулся и добавил сорокаградусной. Он находился в прекрасном настроении, для полного счастья не хватало лишь трахнуть какую-нибудь девку. Лучше малолетку, подумал Витек. Под кайфом он испытывал недюжинную тягу к педофилии.

Через минуту Витек нашел подходящую кандидатуру. Девчонке с ранцем за плечами было лет десять-одиннадцать, и Витек, сделав умственное усилие, определил, что та возвращается из школы домой. Сохраняя дистанцию, Витек потащился следом. Пять минут спустя малолетка свернула к подъезду шлакоблочной девятиэтажки. Витек ускорился и сократил дистанцию до минимума. Он успел порядочно возбудиться и едва не дрожал от нетерпения.

Девчонка зашла в подъезд, и парой секунд позже вслед замахнул Витек. Он услышал шум спускающегося лифта и рванулся вперед, на ходу извлекая из кармана выкидуху.

* * *

Катя Воробьева спешила домой. Необходимо было сделать уроки, затем сбегать в садик за младшей сестрой, накормить ее и успеть все это, прежде чем с работы вернется мама.

Катя вызвала лифт. В тот момент, когда створки кабины разъехались, ее схватили сзади за плечи и с силой толкнули вовнутрь. Прижатая к стенке лифта, Катя не успела даже закричать – рот ей заткнула потная волосатая рука. В следующий момент здоровенный верзила ножом резанул на ней платье.

* * *

Руслан Мортон играл партию белыми против второкурсника Гарвардского университета. Необычайный талант к шахматам проявился у Руслана с детства, и в свои шесть лет он уже на равных играл против сильных мастеров. Родители наблюдали за партией из зала, они по праву гордились сыном. Помимо выдающихся умственных способностей, Руслан отличался крепким телосложением и броской, цветущей мальчишеской красотой. Он был во всех отношениях незаурядным ребенком, даже имя ему дали необычное, у американских детей таких имен не бывает.

Руслан выигрывал партию. Только что он нашел красивый вариант – жертву ферзевой пешки. Руслан протянул к пешке руку, но внезапно что-то на доске изменилось. Руслан подался вперед и замер. Пешка ожила, она отразилась от поверхности доски и стала хрупкой, тщедушной девочкой. Девочка жалась к стене узкой убогой коробки, и над ней нависал отвратительный громила с ножом в руке. Руслан вскочил, ногой отпихнул назад кресло. Миг спустя он уже падал на доску головой вперед.

 

Человеко-глухарский

По времени корабля радиограмма категории «безотлагательно» пришла за полночь, когда оба члена экипажа уже спали. Сопутствующий радиограмме код, однако, инициировал зуммер общей тревоги, так что через минуту Марат Гуляев, чертыхаясь спросонья, приступил к расшифровке.

Закончив, Марат помянул непотребную мать и взглянул на напарника.

Поль Бушар, остролицый, черноволосый, с длинным хрящеватым носом над тонкими щегольскими усиками, ожесточенно протирал глаза и невнятно бранился. По его виду можно было смело определить, какого Поль мнения о полуночных радиограммах, и в особенности о тех, кто их посылает.

– Можешь радоваться, дружище, – с кривой усмешкой сказал Марат, – нам тут счастье привалило. Не было печали, глухонемые накачали. Приказано сменить курс и гнать в сопредельный квадрат на помощь – там у них какая-то заварушка.

Поль в ответ разразился бурной бранью на родном французском. Марат, хотя разобрал из пространной речи лишь слово «дерьмо», сочувственно покивал. Глухонемыми, а чаще глухарями, называли гуманоидов со Свана, четвертой планеты в системе беты Лебедя. Официально у Земли со Сваном был мир, взаимопонимание и теплые дружественные. На практике же о взаимопонимании и дружбе не было и речи. А вот конфликтов в пограничных зонах и на периферийных планетах как раз хватало. Дипломаты с обеих сторон из кожи вон лезли, чтобы не допустить перерастания конфликтов в нечто большее. И приходилось дипломатам нелегко: несмотря на внешнее сходство, расы разнились едва ли не во всем остальном, и разнились кардинально. Упрямство, вздорность и спесивость глухарей вошли у землян в пословицу. Об их этических и поведенческих нормах травили анекдоты.

– Что за заварушка? – Поль перешел, наконец, на английский. – И при чем к ней мы?

– Да похоже, на базе сами ни черта не знают, – Марат пробежал глазами расшифровку. – Какая-то планета на расстоянии полупрыжка, координаты уточняются. То ли глухари терпят там бедствие, то ли бедствие терпит их. Возможно, понадобится спасательная операция. А возможно, надо понимать, и не понадобится.

– Ясно. – Поль обреченно вздохнул. – Ладно, пойду, сварю кофе. Авось успеем позавтракать.

Позавтракать, однако, не удалось. Повторная радиограмма не заставила себя ждать.

– Час от часу не легче, – сказал Марат, закончив расшифровку. – Координаты поступили вместе с приказом двигаться туда незамедлительно. Планета необитаема. У глухарей там что-то типа лаборатории или экологической станции. Насколько я понял, там наводнение, то ли все уже затопило, то ли скоро затопит. В общем, нам предписывается локализовать здание станции по сигналу радиомаяка, персонал эвакуировать и принять на борт, дальше они полетят с нами. Ну а самое интересное в конце.

– Мне погадать или так скажешь?

– Скажу, скажу. Нам сообщают, что персонал станции состоит из двух особей. Обе две – женского пола.

– Этого только не хватало! – Поль в сердцах саданул кулаком по столу. – Вот же невезуха. Ладно, следи за кофе, я пошел прокладывать курс.

Насчет невезухи Марат был согласен. «Антей», грузовоз-тысячетонник класса гамма, совершал плановый шестимесячный рейс на базу с аграрной планеты, где несколько сотен землян-квартирьеров боролись со строптивой флорой и агрессивной фауной. После рейса экипажу полагался отпуск, и Марат с Полем давно уже сговорились закатиться на Эрос и просадить там премиальные в игорных заведениях, если, конечно, не удастся раньше истратить их на девочек. Каждый новый день это событие неукоснительно приближал. Теперь же фешенебельные казино со сговорчивыми хостессами откладывались, и предстояло тащиться бог весть куда выручать чертовых глухарей. Которые, к тому же, оказались глухарками, существами, по слухам, злобными, сварливыми и стервозными. Не говоря уже о том, что асоциальными.

* * *

Посадочный модуль отделился от борта «Антея» и вошел в стратосферу. Трясло немилосердно, через динамики шлемофона Марат явственно слышал, как у Поля стучали зубы.

– Интересно, глухари нам выплатят премиальные? – риторически спросил Марат, когда тряска несколько улеглась. – От наших деятелей награды точно не дождешься.

– Да, как же, – буркнул Поль. – Получишь в награду собачьи уши. Как хотя бы называется эта планета?

– А пес ее знает, – Марат пожал плечами. – Не успел посмотреть.

– Болван.

– Согласен.

– Хоть что-то ты посмотреть успел?

Марат, потративший полчаса на изучение справочников, пока Поль готовил корабль к прыжку, с важностью кивнул.

– Успел, – сказал он. – Выяснил, что нам нужен АЦП.

– Чего нужно?

– Для не отягощенных излишками интеллекта повторю. АЦП – аналого-цифровой преобразователь. И к нему акустический ресивер. Будь у нас эти приборы, мы могли бы услыхать, как токуют глухари. Они, оказывается, болтают между собой почище нашего. И, соответственно, прекрасно друг друга слышат. Только голоса у них лежат в ультразвуковом диапазоне. Поэтому мы не слышим их. А они, соответственно, нас.

– И что с твоей информации толку? – завелся Поль. – Ресивер, спесивер. У нас этого добра все равно нет. Ты бы лучше подумал, чем мы будем глухарок кормить. Не говоря о том, где содержать.

– Ну содержать это просто – освободим для них твою каюту. Ты вполне можешь пожить в трюме.

– Остряк хренов.

– Согласен.

– Ладно, где этот чертов маяк? – Поль вгляделся в экран сканера. – Ага, вот сигнал. Запускай локашку.

Марат задействовал локатор, подключил его к сканеру, и на экране появились координаты.

– Минут сорок лету. – Поль ввел координаты в автопилот. – Так что ты говорил насчет глухарского языка?

– Насчет языка я ничего не говорил. А говорил лишь о том, что без ресивера и АЦП мы глухарок попросту не услышим. А они нас – без акустического трансмиттера и ЦАП’а. Для невежд – это тоже преобразователь, только обратный, цифрово-аналоговый.

– Умник хренов.

– Согласен.

* * *

– Похоже, приплыли. – Марат подался вперед и глядел теперь через смотровое стекло. – Причем заметь, в буквальном смысле. Два вопроса, дружище. Где мы их будем искать, во-первых. И если найдем, то как сядем, во-вторых.

– Н-да, – Поль присвистнул. – Их может запросто не оказаться в живых, лабораторию наверняка затопило.

Внизу, насколько хватал глаз, была вода, из которой поплавками выглядывали, покачиваясь на ветру, верхушки деревьев.

– Радиомаяк прямо под нами. – Марат сверился с показаниями локатора. – Тоже затоплен. Что будем делать?

– Придется летать на малой высоте по спирали, пока их не обнаружим или не выработаем запас топлива. На сутки лету его хватит. Однако если не найдем их в ближайшие два-три часа, то не найдем вообще.

На третьем часу лета Марат устало вздохнул и сказал:

– Знаешь, Поль, не дает мне покоя одна мысль.

– Не сомневаюсь, что только одна. Сообразно количеству извилин.

– Само собой, – Марат покивал. – Так вот, в извилине у меня бродит мысль. О том, почему послали сюда именно нас.

– Обдумай ее как следует. Может, придет в голову, что мы оказались к этой планетенке ближе всех прочих.

– А мне вот сдается, не поэтому. Дело в том, дружище, что двух других таких ослов, как мы, в ближайшем космосе попросту нет. Ослов, которые, вместо того чтобы немедленно навострить отсюда лыжи, будут искать иголку в стогу сена, и все для того, чтобы, если найдут, основательно осложнить себе жизнь. Не говоря уже о том, что глухари наших точно бы спасать не стали.

– Проклятье, а ведь похоже. – Поль Бушар скривился. – Действительно, нормальные парни уже давно бы отсюда снялись. Н-да… Эй, а ну-ка посмотри вон туда. Километра полтора к северо-северо-западу.

Марат посмотрел. Вгляделся. И поспешно навел оптику. Размытое белесое пятно на сине-зеленом фоне превратилось в прилипшую к верхушке ствола и размахивающую белым полотнищем фигуру. В полуметре ниже по стволу обнаружилась еще одна.

Через минуту посадочный модуль дал над затопленным деревом круг. Оттуда, не переставая, размахивали белой тряпкой, и Марат определил, что раньше тряпка была, по всему видать, чем-то вроде балахона.

– Ну что там? – напряженно спросил поглощенный управлением Поль.

– Да ничего. Девки как девки, – Марат вгляделся пристальней. – Вполне себе не уродливые, длинноволосые. Иллюстрация для «Плейбоя» – брюнетка и блондинка. Можно сказать, даже смазливые. Не знал бы – никогда б не подумал, что другой расы. Впрочем, они в какой-то робе, возможно, под ней у них вовсе не так, как у людей. Хотя… – Марат вновь вгляделся, – сиськи вроде на месте. Если это, конечно, сиськи.

– Ладно. Садиться придется вон на тот прыщ на юго-востоке. – Поль махнул рукой туда, где на горизонте выпирал из воды одинокий пригорок. – Это километров пять будет. Надуем спасательный плот и поплывем, другого выхода не вижу.

– Мы можем надуть его здесь и сбросить им.

– Угу. И как ты объяснишь им, что с плотом делать?

– Догадаются, чай, не обезьяны.

– Это, во-первых, неизвестно. Во-вторых, им там внизу просто не увидеть, куда именно мы сядем. В-третьих, еще неясно, какая дрянь водится в местной водичке. Вполне возможно, что такая, которая возьмет и прокусил плот местах так в сорока, соответственно количеству зубов.

– Знаешь, дружище, – Марат усмехнулся, – прокусить она может и когда на плоту окажемся мы с тобой, а не эти девицы.

Поль, пожав плечами, отвечать не стал. Посадочный модуль набрал высоту и пошел на юго-восток.

* * *

– Я, кажется, понимаю, как несладко жилось древним гребцам на галерах. – Марат, отдуваясь, взмахнул очередной раз веслами. Плот мотало, он рыскал по водной поверхности и упорно не желал плыть прямо. – Спроси этих леди, не хочет ли одна из них меня сменить.

Поль, которому по жребию выпало грести первым, на обратном пути расслаблялся. В сбитых до кровавых мозолей ладонях он сжимал ствол импульсного разрядника и бдительно всматривался в воду в поисках объекта для его применения.

Глухарки ютились на корме, прижавшись друг к дружке и ощутимо дрожа то ли от холода, то ли от страха. Пакеты с сухим пайком были ими осмотрены и отвергнуты, а содержимое бесцеремонно выброшено за борт.

Выглядят, как обычные земные женщины, думал Марат. Лет по тридцать, блондинке, может, чуть меньше. Серые глаза, прямой нос, длинные светлые волосы на пробор. Не красавица, но весьма-весьма. Такая вполне могла уродиться где-нибудь в Рязани или во Владимире. Брюнетка выглядела более экзотично – смуглая кожа, большие черные глаза, вороная челка на лоб, острый подбородок, пухлые губы. Однако, пройдись такая по улицам Афин или Иерусалима, никто бы не удивился. Только вот ведут себя… Марат сплюнул за борт. Тоже мне королевы.

– Мой недалекий друг спрашивает, не желаете ли вы поработать веслом, сударыни? – Поль для наглядности совершил возвратно-круговое движение стволом разрядника. – Понятно, я почему-то так и знал, что никакого желания у вас нет.

– Те еще цацы, – шлепнув в сердцах лопастью весла по воде, сердито сказал Марат. – Знаешь что, давай не будем мы их кормить. Доберемся до «Антея», покажем, как работает пищевой процессор, а там пускай сами кашеварят. И сами ищут, где спать, что мы, в конце концов, няньки?

– Согласен, – без лишних раздумий буркнул Поль. – Все, мадемуазели, полное самообслуживание на ближайшие несколько месяцев. Жалобы и упреки не принимаются. Что, молчим? Воспринимаю как знак согласия.

* * *

Утром по корабельному времени Марат проснулся не от того, что пора, а от того, что замерз. В трюме было холодно, даже портативный фотонный обогреватель тепла вырабатывал недостаточно.

– С добрым утром, – приветствовал из своего спального мешка Поль. – Знаешь, я думаю, ты ошибся, когда сказал, что во всем ближнем космосе двоих таких ослов, как мы, больше нет. Их и в дальнем тоже нет, мы единственные. На чемпионате по ослизму заняли бы уверенное первое место.

– Да уж, – сказал Марат, – уступить каюты этим фифам было не слишком удачной идеей.

Слово «уступить», впрочем, к ситуации подходило мало. Экскурсия по жилому пространству корабля завершилась демонстрацией крошечных кают членов экипажа. Отчаянно жестикулируя, Марат пытался втолковать пассажиркам, что пользоваться каютами отныне следует посменно, так же, как расположенными в каждой из них санузлами. Удалось втолковать или нет, осталось неизвестным. Часа три Марат и Поль попеременно колотили в запертые изнутри двери кулаками, а потом и ногами. Затем, умаявшись, посмотрели друг на друга, и Поль покрутил указательным пальцем у виска. Марат сказал, что согласен, и оба отправились ночевать в трюм.

– Одна надежда, что они околеют с голода, – сказал Поль. – В твоем справочнике не написано, сколько глухари могут прожить без пищи?

– Увы.

Статья, посвященная обитателям планеты Сван, нашлась в электронном «Справочнике космолетчика». Было в ней страниц сорок, половину из которых занимали чертежи и диаграммы. Оставшуюся половину Марат добросовестно проштудировал. Теперь, вдобавок к подробностям о кодировке и раскодировке ультразвуковых волн, он обладал знаниями об экономической, геополитической и социальной структурах планеты. Никаких бытовых подробностей статья не предоставляла. И, в частности, причины категорического отказа глухарок от приема пищи не объясняла.

Накануне, прежде чем неосмотрительно расстаться с каютами, экипаж «Антея» попытался пассажирок накормить. Пищевой процессор одно за другим извлекал из себя вполне съедобные и даже деликатесные блюда. Поль с Маратом по очереди таскали их в кают-компанию и плюхали на стол. Инопланетные девицы не притронулись ни к чему.

– Отправлю запрос на базу, – сказал Марат. – Авось ответят раньше, чем они тут у нас загнутся.

– Мне почему-то кажется, что раньше загнемся мы.

– Не каркай. В общем, так или иначе, с глухарками нам надо как-то общаться. Вот же незадача – мало того что говорим на разных языках, так еще эти языки не слышим. Можно, конечно, попробовать рисовать. Самые азы, видимо, удастся изобразить на бумаге и идентифицировать. Только дальше азов дело не пойдет, слишком мала скорость обмена информацией. Ну что, у тебя есть хоть какие-нибудь идеи?

– Есть. Вернуть их, откуда взяли.

– Остроумно. – Марат, кряхтя, вылез из спального мешка наружу. – Значит, так: вербально мы до них не достучимся. На бумаге тоже вряд ли получится. На пальцах тем более. Нужно что-то общее. Какой-то промежуточный, доступный и достаточно наглядный предмет.

* * *

– Вот что, красавицы, так дальше дело не пойдет, – объявил Марат строго. В крошечной кают-компании вчетвером они едва помещались, и Поль поэтому примостился в дверях. – Вот ты, – ткнул Марат пальцем в блондинку. – Кстати, надо тебя как-нибудь назвать, согласна? Раз молчишь, выходит, согласна. Значит, ты будешь у нас Бло. А она, – Марат повернулся к брюнетке, – Брю. Поздравляю с крещением. Теперь скажи-ка мне, Бло, какого черта ты ни хрена не жрешь? Вот это называется бифштекс. С картофелем фри, капустой и зеленым горошком – объедение. Прекрасное натуральное мясо, размороженное, никаких бактерий или там, боже упаси, глистов. Ну давай, давай, будь хорошей девочкой.

Быть хорошей девочкой Бло не желала. Она, пряча глаза, индифферентно глядела в пол.

– Ты, конечно, тоже не любишь бифштексы? – повернулся Марат к брюнетке. – Не любишь? Ну и дура. Я после двух суток голодовки не отказался бы и от маринованных гвоздей. Ладно, как знаете.

Марат подвинул тарелку с бифштексом к себе и, вооружившись ножом и вилкой, живо его ополовинил. Поднял голову и вдруг увидел покатившуюся по щеке блондинки слезу. Марат поперхнулся мясом. Обернулся к брюнетке – та мгновенно отвела взгляд, но Марат мог бы поклясться, что девица смотрела на полупустую тарелку едва ли не с вожделением.

– Ты и вправду дура, Брю, – сказал Марат проникновенно. Он растерянно посмотрел на вторую тарелку, стоявшую между Брю и блондинкой. – Вижу ведь, что хочешь. Может, ты думаешь, что у нас жратвы мало, и мы, того и гляди, оголодаем? Даже не надейся. Я могу умять столько бифштексов, сколько захочу. Вот, смотри.

Марат пододвинул к себе вторую тарелку и оттолкнул первую. Она заскользила по столу к блондинке. В следующий момент Марат опешил – Бло набросилась на еду, и остатки бифштекса были сметены за считаные секунды.

– Ты что-нибудь понимаешь? – обернулся Марат к Полю.

– Понимаю, что ты осел. А ну-ка, вставай.

Усевшись на место Марата, Поль аккуратно расправился с половиной оставшейся порции и двинул тарелку по столу к брюнетке. Секунд через двадцать тарелка была пуста.

– Похоже, придется нам поработать, – вздохнул Поль. – Челюстями. Ну чего стоишь! – прикрикнул он на напарника. – Тащи сюда пудинг.

* * *

– Будем надеяться, обычно они едят как приличные люди. – Марат двинул на поле вперед ферзевую пешку. После завтрака они с Полем играли традиционную партию в шахматы. – Мне кажется, я сейчас лопну.

– Не ты один. – Поль сделал длинную рокировку. – Интересно, что за обычай. Женщине позволяется есть после того, как насытится мужчина?

– Скорее, хозяину положено делить хлеб с гостем, – Марат рокировал в короткую сторону. – Напополам. И поглощать свою половину первым. Видимо, чтобы гость, не дай бог, не подумал, что его хотят отравить.

– Ладно, неважно. Теперь надо как-то вразумить этих особ, что каюты принадлежат нам. А они в них, в лучшем случае, постояльцы.

– Боюсь, что это тоже обычай. Шах. Например, хозяину положено отдать свою спальню гостю. А если забывает отдать, тот ее забирает сам. Ровно как наши гостьи – без всяких там церемоний. Вот, кстати, и они – легки на помине. И кто бы мог сомневаться – вырядились. В мою, между прочим, лучшую рубаху. И, кажется, в твой джемпер. По-моему, он несколько вытянулся ввиду некоторых выпуклостей на фасаде. Весьма, надо сказать, впечатляющих.

Бло по-прежнему прятала глаза. Брю, обладательница впечатляющих выпуклостей на фасаде, держалась от нее слева и бросала короткие взгляды исподлобья.

– По-моему, она строит тебе глазки. – Марат поднялся. – В общем, девочки, дальше так продолжаться не может. Нам еще лететь и лететь. Надо учиться понимать друг друга. Например… – Марат задумался, потом решительно смахнул фигуры с доски и выудил из общей кучи белого короля. – Марат, – сказал он и правой рукой заколотил себя в грудь на манер Кинг-Конга, а левой с силой припечатал короля к доске. – Поняли, нет? Белый король – это я. Теперь черный. – Марат установил королей на соседних клетках. – Это он. Поль, обозначь себя.

– Какого черта я черный?

– Извини, других нет.

– Н-да. – Поль снял короля с доски и повертел его в руках. – Поль, – отрекомендовался он, коротко поклонился и водрузил короля на место.

– Теперь вы, – Марат нашел ферзей. – Тут все очевидно. Белая королева у нас, разумеется, Бло. На, держи. – Он протянул ферзя блондинке. – Тебе, Брю, остается черная. Теперь ставьте их на места, – Марат постучал костяшками пальцев по доске. – Ну смелее.

Бло нерешительно ткнула белого ферзя на d8. Секунду спустя на e8 оказался черный.

– Так, – Марат потер руки, – поехали дальше. Поль, а ну-ка пройдись.

– Какого?..

– Пройдись, тебе говорят.

Поль, сердито сопя, зашаркал вдоль стены.

– Ходить, – объяснил Марат и двинул черного короля с e1 на е2. – Поль ходит. Теперь пробегись.

Поль ускорился. Марат вернул короля на e1 и стремительно двинул его на e4.

– Поль бежит, – констатировал он. – Теперь полетай.

– Ты явный придурок.

– Согласен. Ты будешь летать или нет?

Поль отчаянно замельтешил руками. Марат описал черным королем дугу с e4 на e6.

– Летает, – объявил он. – Поль летает, поняли? Теперь вы, – Марат двинул белого ферзя с d8 на d7.– Ну?

Бло робко шагнула раз, затем другой и вопросительно посмотрела на Марата.

– Умница, – похвалил тот и сыграл черным ферзем с e8 на e5.

Брю сделала три быстрых шажка.

– Ну кто из нас придурок? – торжествующе вопросил Марат. – Так, переходим к более насущным вещам. Изобрази, что ешь.

Поль проворчал нечто невразумительное, но послушно принялся черпать в рот со стола воображаемой ложкой.

– Отлично, отлично. В пищу у нас, несомненно, годятся слоны, – Марат установил белого слона на h1 и быстро смахнул его с доски черным королем. – Король е4 бьет слона h1,– объявил он. – Месье Поль отобедал.

* * *

– Просыпайся, филолух, – Поль затряс Марата за плечо. – Что толку с твоих упражнений? Девчонки нагло дрыхнут в наших каютах, а мы бедуем тут в трюме.

– Не все сразу. – Марат протер глаза и пригладил растрепавшиеся русые вихры. – Ну и холодина, мать-перемать. Пошли, я тебе кое-что покажу.

«Кое-чем» оказался лист бумаги, испещренный отпечатанными на нем значками.

– Составил, пока ты храпел, – гордо сказал Марат. – Распечатал и размножил в четырех экземплярах.

– Что за галиматья? – изумился Поль.

– Это не галиматья, друг мой, а первый человеко-глухарский разговорник. Уникальная вещь.

– Ты псих.

– Согласен.

– Что означает «Ч Кр е8‑e8 ур. – сп.»?

– Разве не очевидно? Черного короля уронить на месте – означает, что Поль лег спать. Вчера же проходили, но ты, конечно, по нерадивости забыл. Так вот, это тебе памятка.

– А это «Б Ф d5: C h6, К л – х е?» – что за ахинея?

– Дружище, включи уже извилины, – Марат тяжело вздохнул. – «Белый ферзь d5 бьет слона h6, конь на любую клетку». Переводится так: «Бло, есть хочешь, вопросительный знак».

– Ну-ну. Погляжу, как ты будешь объяснять девицам, что означают эти вот «х е».

– С тобой все в порядке? – осведомился Марат участливо. – Ну нельзя же быть настолько бестолковым. В шахматной нотации не больше дюжины кодов. Разучат, запомнят и добьют перевод своими значками. Буквами или иероглифами, на чем там глухари пишут.

– Хм-м… Знаешь, возможно, что-то в этом есть.

– Не возможно, а точно есть. Так, пошли к доске, будешь заниматься упражнениями.

* * *

– Сегодня проходим наречия. – Марат уселся за доску и придирчиво оглядел аудиторию. – Для этого у нас имеются пешки. Начнем с азов – «хорошо-плохо». Поль, изобрази, что тебе хорошо.

Поль расплылся в блаженной улыбке, закатил глаза и заелозил ладонями по животу. На доске появилась белая пешка.

– Теперь, что плохо.

Поль скривился, обмяк и вывалил язык. Белую пешку сменила черная.

– Отлично. Переходим к «тепло-холодно».

Поль расстегнул ворот рубахи и принялся обмахиваться памяткой для нерадивых. Марат описал круг белой пешкой.

Поль мелко задрожал, скукожился и натянул ворот рубахи на уши. Черная пешка проделала на доске зигзаг.

– «Красиво-уродливо», – Марат кивнул на Бло и поскакал белой пешкой по клеткам. – Это было «красиво», теперь рассмотрим антипода. – Черная пешка закачалась и рухнула. Марат ткнул пальцем в сторону Поля. – Уродливо, – прокомментировал он.

– Ну ты и скотина.

– Согласен.

К вечеру объем разговорника вырос до четырех листов. К определительным наречиям присоединились обстоятельственные, сравнительные и наречия превосходных степеней. К глаголам добавились «дружить», «враждовать», «драться», «жить» и «умереть». С существительными дело обстояло бедновато, но Марат надеялся в ближайшие дни ими заняться вплотную. Прилагательные еще не трогали, а без прочих частей речи Марат собирался пока обойтись.

– Сегодня последний раз ночуем в трюме, – обнадежил он напарника и залез в спальный мешок. – Завтра словарного запаса должно хватить, чтобы установить посменный распорядок и при этом не нарушить никаких обычаев и ритуалов. Только знаешь что… Их вдвоем без присмотра оставлять нельзя, еще натворят чего. Поэтому так: восемь часов я сплю в своей каюте, Бло в твоей, вы с Брю болтаете, совершенствуетесь в человеко-глухарском. Затем ты отправляешься дрыхнуть к себе, Брю – ко мне. Или наоборот: возможно, имеет смысл сделать одну каюту мужской, другую – женской. Не суть. Оставшиеся восемь часов бодрствуем вчетвером. Питаемся, притираемся друг к другу, опять-таки трепле…

– Она тебе что, нравится?

– К-кто? – Марат поперхнулся словами.

– Не ясно кто? Блондинка.

Марат помолчал.

– Знаешь, дружище, – сказал он наконец. – Была бы она обычной девушкой, я бы, наверное, сказал «да». Тем более что я ни разу не ксенофоб. Только вот какое дело: час назад пришел ответ на мой запрос с базы. Довольно пространный, я бегло его проглядел. Во-первых, девицы наши особы не простые, а весьма ученые. Одна из них экзобиолог, другая – этнограф. Так что, будь они даже земными девушками, в нашу с тобой сторону, вполне возможно, и не посмотрели б. А во-вторых, поступила некоторая информация о гендерных отношениях, принятых на планете Сван. Так вот, института брака и семьи там нет. Вообще нет. Женщина подпускает к себе мужика, только если хочет от него зачать. А от желания этого мужика практически ничего не зависит. Его задача – вкалывать, большинство мужиков либо работяги, либо вояки, а интеллектуальным трудом занимаются женщины. Так что там что-то вроде матриархата. И потому как очевидно, что от нас зачать не удастся…

– Кстати, – прервал Поль, – ты уверен, что не удастся? Чисто теоретически, разумеется.

– Если бы ты побольше читал, то знал бы, что увы, увы. Геном, видишь ли, разный. И в связи с этим, mon cher ami Поль, можешь не пялиться на сиськи милой Брю, тебе один черт ничего не обломится.

– С чего ты взял, что я на них пялюсь?

– Ну а на что же тебе смотреть, бедолаге? Хотя еще пару месяцев воздержания в таких условиях, и я, возможно, буду с вожделением поглядывать на тебя.

– Идиот.

– Согласен.

* * *

Со дня спасательной операции прошло две недели. За это время разговорник разросся до дюжины листов, и Марат вменил каждому в обязанности регулярное его изучение.

Каюты удалось поделить, и жили теперь на корабле посменно. Дежурная пара проводила время за беседой, пока вторая спала. В третью смену в кают-компании встречались все четверо…

– Поговорим? – Марат улыбнулся и уселся за доску.

Белый ферзь d‑1‑d‑1 падает, белая пешка, конь.

– Хорошо ли Бло спала?

Бло опустилась на стул по противоположную сторону от доски.

Ладья a8‑a7, сыграла она, белая пешка, слон.

– Спасибо, хорошо!

Фигуры и пешки задвигались по доске, и вскорости Марат с некоторым удивлением обнаружил, что ни он, ни собеседница почти не заглядывают в пособие для нерадивых.

– У Бло есть мужчина?

– У Бло есть много мужчина. Очень много. Женщина возможно выбирать между всякий мужчина.

– Бло не поняла. Есть ли один мужчина? Который только у Бло. Который, – Марат щелкнул пальцами, глагола «любить» они не проходили за невозможностью объяснить его значение, – который делать Бло мальчика или девочку?

– Нет, Бло еще не находить сильный красивый мужчина.

– Зачем Бло красивый? Бло нужен умный мужчина.

– Бло не нужен умный. Сильный мужчина – сильный мальчик. Красивый мужчина – красивая девочка.

– Поль – сильный красивый мужчина, – сыграл Марат.

Бло беззвучно рассмеялась, но в следующий момент смутилась и покраснела.

– Поль очень умный мужчина. Сильный красивый мужчина – Марат. Бло возможно жалеть.

Марат едва не сверзился со стула. Настала его очередь краснеть.

– Бло жалеет Марата? – сыграл он.

– Бло возможно жалеть Марат и Бло – не мочь мальчик. Не мочь девочка.

На этом беседа оказалась прервана появлением новой пары игроков.

– Давайте слезайте, – проворчал Поль и выполнил на доске рокировку. – Меняемся, – прокомментировал он. – Наша очередь точить лясы.

Марат неохотно поднялся.

– Пойду спать, – сказал он. – С вас дюжина-другая новых глаголов, разучите и не забудьте записать в разговорник. Кроме того, неплохо бы ввести модальности и времена. Хотя бы будущее, иначе я чувствую себя косноязычным.

* * *

На пятом месяце полета человеко-глухарский разговорник раздался, распух и превратился в словарь.

Фигуры от постоянного использования потускнели, лак на них облупился, и их то и дело приходилось подкрашивать.

Регулярные шахматные беседы вошли в привычку и занимали теперь большую часть дня. Пальцы игроков приспособились, обрели сноровку, сейчас скорость обмена информацией лишь ненамного уступала вербальной. В остальном на корабле ничего не изменилось. Так же, в две смены, спали, так же добытчики-хозяева расправлялись с первой половиной порций за обедом и оделяли второй половиной гостей. И так же не употребляли глагол «любить» за отсутствием такового в лексиконе женской части экипажа.

– Бывает ли так, что мужчина и женщина живут вместе? – переставлял фигуры, жонглировал ими Марат. – Вместе спят, вместе растят детей, вместе…

– Да, такое бывает, – сыграла Бло. – Это следствие болезни, расстройства половой функции. Его лечат, больных помещают в специальные стационары. В неизлечимых случаях лишают гражданства и выселяют на отсталые варварские планеты.

– Такие, как, например, Земля? – улыбнулся Марат. Одновременно он описал дугу ладьей вокруг белой пешки – знак улыбки на человеко-глухарском.

– Да. – Бло наморщила носик и сдвинула брови, подтвердив отрицательную эмоцию ходом черной пешки. – У нас считается, что ваша цивилизация… – Белый ферзь закачался на f3, означая заминку.

– Брутальна, – подсказал Марат, набычившись, скроив свирепую рожу и сбив с доски черной пешкой b8 белую g1. Новое слово пополнило человеко-глухарский.

– Да. Я изучала ваши обычаи, моя профессия – этнограф. Мужчины Земли осуществляют геноцид по отношению к женщинам. Главенствующие роли во всех областях играют мужчины. Интеллектуальная элита – мужчины. Управленческие структуры – тоже мужчины. Даже в литературе и искусстве полно мужчин. Кроме того, мужчины превалируют в спаривании, иногда не считаясь с желаниями женщин. Не говоря о том, что выбор партнерши для соития тоже осуществляют мужчины.

– А тебе не приходило в голову, что так называемое соитие – это не только необходимый для зачатия и не очень гигиеничный физиологический акт? А еще и…

– Нет. – Бло смахнула фигуры Марата с доски. Черная пешка вычертила на ней крест. – Не приходило. Хотя я знаю, что ваши суеверия предполагают обратное.

– Суеверия, говоришь?

– Хорошо, пусть будет обычаи. Ритуалы. Поведенческие нормы.

– Брю, конечно, считает так же?

– Разумеется. Хотя Брю… – Белый ферзь вновь закачался на f3.

– Что насчет нее?

– Она биолог. Вернее, экзобиолог.

– И что же?

Бло внезапно сделалась пунцовой.

– Брю полагает, есть шансы, что наши расы произошли от единых предков. И тогда геномы обеих рас могут оказаться совместимыми. Правда, шансы эти небольшие. Но мне пришло в голову…

Марат откинулся на спинку стула и скрестил на груди руки.

– …пришло в голову, что мы с тобой могли бы попробовать. При одном условии. Если ты никому не скажешь об этом. Даже Полю. Не станешь этим гордиться и хвастаться, как у вас принято.

Кровь бросилась Марату в лицо. Он чувствовал себя так, будто получил пощечину. Марат поднялся, навис над доской. По ней замелькали фигуры и пешки.

– Даже не думай об этом, – сыграл Марат. – Для плановых соитий у нас существуют шлюхи.

* * *

За неделю до прибытия спящего Марата растормошил Поль.

– Вставай уже, лингвист, – монотонно бубнил над ухом Поль. – Сколько можно храпеть?

– Случилось чего?

– Да как сказать… Брю беременна.

– Что?! – Марат подскочил на койке. – Ты что же, с ней?..

– Ну да. Один раз всего, она попросила, я не мог отказать даме. А теперь ходит счастливая, мне даже спасибо сказала. Тоже всего один раз.

– Ни себе хрена. И когда это вы?

– Две недели назад. Они чувствуют беременность на ранних стадиях, без всяких анализов.

– Может, она тебя дурит?

– Зачем ей? У них понятие отцовства чисто номинальное. О детях заботятся исключительно матери, отцы после этого самого могут идти лесом.

– Одуреть можно. – Марат уселся на койке. – Тебе хотя бы понравилось? Ну это…

– Сложно сказать. Она совсем неопытная. Я, знаешь ли, завелся, потерял голову, ну сам понимаешь, с голодухи. Да и нравится девчонка, чего греха таить. – Поль смущенно потеребил усы. – А она после всего взяла и выставила меня за дверь. И больше к себе не подпускает. А ты со своей что?

– Какой, к черту, «своей»! Она меня тоже просила. Вернее, снизошла. Давай, говорит, мол, попробуем, так и быть. Как в морду плюнула. Ну я и послал куда подальше. Может, теперь подкатится с этим к тебе, тем более после того, как у подружки все так славно вышло. Ты ведь не сможешь отказать даме?

– Дурак ты, Марат. Недоумок.

– Согласен.

– Правильно, что согласен. Ты ей как раз нравишься, это я нашей биологине как прибор одноразового пользования.

– С чего ты взял, что нравлюсь?

– Вот же олух, не видно, что ли? Да и потом, мне Брю сказала. Что, мол, Бло ходит сама не своя и проплакала двое суток подряд. Брю даже хотела поговорить с тобой.

– Какого черта поговорить! Только сводни мне не хватало. Извини.

– Да ладно. Я к тому, что ты бы мог оказать ей эту услугу. Нормальная девочка, чего там. Привыкла к тебе, считает, – Поль усмехнулся, – «красивым и сильным мужчиной». Это она, конечно, не от большого ума, ну да что взять с инопланетянки. В общем, не понимаю, чего ты артачишься. Кто ж виноват, что у них такие кондовые нравы.

– Знаешь, дружище, я лучше застрелюсь. Нашли, понимаешь… Бычков-производителей.

– Кретин.

– Согласен.

* * *

– Завтра мы прилетаем, – сыграл Марат, короли один за другим описали на доске дуги. – Пришла радиограмма, что вас уже ждут. Вот радости-то будет.

– Что ты станешь делать потом? У тебя будет перерыв между рейсами?

– Конечно. Нам полагается отпуск. Месяца три. Мы с Полем полетим на Эрос, это такая планета, где нормальному парню можно перекинуться в картишки и подцепить лихую девчонку.

– Я тут подумала… Вернее, мы с Брю подумали. – Бло привычно покраснела и опустила глаза. – Нам тоже полагается отпуск. И мы подумали, может быть, вместо лихих девчонок вы подцепите нас?

– Что?! – опешил Марат.

– Ты разве не понял? Мы хотели бы полететь туда с вами.

Марат ошарашенно потряс головой. Помедлил, затем взялся за фигуры.

– Мы полетим одни, – сыграл он. – Можешь на меня обидеться, я стерплю. Но я по горло сыт вахтенным методом. И вообще… Если мужчина делит жилище с женщиной, то они находятся в нем в одно время и вместе, а не посменно и по раздельности. И испытывают друг к другу чувства. Как правило – оба.

– Ты будешь со мной в одном помещении, – Бло низко опустила голову, светлые волосы закрыли лицо. – Ты… Я… Мы с тобой… – Белый ферзь закачался на месте. – Я хочу… Я… Мне кажется…

– По-моему, ты говорила, что за подобные желания у вас полагается изолятор, а в неисправимых случаях выдворение в захолустье?

Бло подняла голову, откинула волосы с заплаканного лица.

– Я, наверное, больна, – сыграла она. – Мне кажется, со мной происходит то, о чем ты говорил. Понятие, для которого у нас нет глагола.

* * *

Поль Бушар по-прежнему пилотирует звездолеты, только с другим напарником. Поль не женат и не обременен детьми. Правда, на одной из периферийных планет живет его пятнадцатилетняя дочка. Однако мать в традициях своей расы растит ее одна и скрывает, кому принадлежит отцовство.

А вот у Марата Гуляева двое детей. Полю двенадцать, он прекрасно говорит на четырех языках. С отцом по-русски, со своим тезкой дядей Полем, который частенько наведывается в гости, – по-английски и иногда по-французски, а с матерью и сестрой – на человеко-глухарском.

В отличие от полиглота Поля, десятилетняя Брю всего лишь двуязычна. Слова на языке ее матери отец и брат не слышат, зато на человеко-глухарском Брю готова трепаться дни и ночи напролет, она вообще страшная болтушка.

Гуляевы живут на Сване. Марат с женой работают переводчиками при посольстве Земли, а по вечерам трудятся над вторым изданием человеко-глухарского словаря, улучшенным и дополненным.

Бло по-прежнему при разговоре прячет глаза и стесняется откровенных тем. От лечения в стационаре она отказалась, и гражданства Свана ее лишили. Марату пришлось изрядно похлопотать, прежде чем удалось добиться для жены земного.

У Марата есть теория. Он считает, что в весьма специфических отношениях полов на родине Бло виноваты не женщины, а мужчины. Некоторые связанные с физиологией подробности он пытался разъяснить жене, но не уверен, что та правильно его поняла: все-таки человеко-глухарский, при всей его гибкости и разнообразии, допускает некое расхождение в толкованиях. Особенно когда дело касается понятий, в глухарской части языка изначально отсутствовавших.

Человеко-глухарский повсеместно начинают преподавать в спецшколах для космолетчиков, коммивояжеров и дипломатов, как на Земле, так и на Сване. Гуляевых частенько приглашают для консультаций и решения непростых лингвистических проблем.

На Земле новый язык, впрочем, называют «бугу», по первым буквам фамилий его создателей. Как называют его на Сване, Марат не знает. Так же, как не знает настоящего имени своей жены, – ведь он его ни разу не слышал.

 

Однажды в Беэр-Шеве

Рыжий Фишел, внук старого шойхета Ицхака, прибежал, едва я открыл лавку.

– Шолом, дядя Эфраим, – поздоровался Фишел, не успев даже отдышаться. – Ой, дядя Эфраим, к тебе там из самого Йерушалайма приехали.

Сначала я подумал, что приехала Гита, и обрадовался, и хотел немедленно бежать ей навстречу, моей младшенькой, ягодке моей. Но потом сообразил, что Гита приедет только на рош-ходеш, первый день месяца адар. И огорчился, и едва не расплакался, потому что до рош-ходеша оставалось еще три дня, мне ли о том не знать, когда каждое утро я дни эти считал. Так я рыжему внуку старого Ицхака и сказал.

– Не расстраивайся, дядя Эфраим, – утешил меня Фишел, – Гита обязательно приедет, уже скоро. А пока ребе Нахум велел передать, чтобы ты надел талит-катан с цицесами и сменил ермолку на штраймл. Те, которые приехали, будут брать у тебя интервью.

Возможно, я когда-то знал, что такое интервью, но потом забыл, как и множество других слов, за ненадобностью. Поэтому я не стал ни огорчаться, ни радоваться, а прошел из лавки в дом и сменил будничную капоту на нарядный талит-катан с цицесами, как велел ребе Нахум. Надел вместо ермолки штраймл из соболиных хвостов, оставшийся мне от отца, с тем и вышел из дома.

Оказалось, что интервью – это когда бородатый ашкенази мелет про тебя всякий халомот, а безбородый сефард смотрит в такую штуковину, похожую на лошадиную подкову, только квадратную и со стеклом там, где у подковы дырка. Возможно, я когда-то знал, как эта штуковина называется, но за ненадобностью забыл.

– А сейчас перед вами, – затараторил бородатый, – почтенный Эфраим Гаон, человек, который считает себя самым счастливым евреем во всей Беэр-Шеве.

Хотел я сказать, что он глупец и счастье считать невозможно, но не успел: только рот разинул, как бородатый этот меня спрашивает:

– Любите ли вы свою семью, господин Гаон?

Видит Б-г, среди евреев тоже встречаются глупцы, что бы ни говорил на этот счет ребе Нахум. Какой же еврей не любит свою семью больше всего на свете после Б-га? Так я ему, этому бородачу из Йерушалайма, и сказал.

– У вас ведь жена, двое сыновей и дочь, господин Гаон? Вы их всех одинаково любите?

Б-г свидетель, не помню, когда слыхал настолько глупый вопрос. Измерять любовь – это все равно что считать счастье. Как я могу любить Голду больше или меньше, чем детей, которых она мне родила? Или Гершэлэ больше, чем Якова? Или Якова больше, чем Гиту? Так я ему, глупцу, и сказал.

Потом он еще много всего спрашивал: и про торговлю, и не скучно ли мне в лавке, и что Голда готовит на Рош-Хашану, и исправно ли мы постимся на Йом-Киппур. Я уже и отвечать устал. А второй, безбородый, все со своей подковой цацкался, то так в нее заглянет, то эдак, то присядет с ней, то отбежит…

Б-г не даст соврать, ничего в нем хорошего нет, в интервью, разве что хорошо, когда оно кончается. Это интервью, однако, и закончить хорошо не сумели.

– А правда ли, господин Гаон, – бородатый ашкенази спросил напоследок, – что вы ненавидите шаббат и не ходите по субботам в синагогу?

Я его сразу ударил, не думая. По лицу, так, что он свалился прямиком в пыль и заблеял словно овца, которую шойхет режет на Пейсах. Это наверняка лысый Барух, сойфер при синагоге, подговорил спросить про шаббат. Барух сватался к Голде еще до меня, но старый Танхум, Голдин отец, ему отказал. В Беэр-Шеве всякий знает, что чужим нельзя меня про шаббат спрашивать и напоминать даже нельзя. И если кто чужой спросит, то я теряю разум, и память теряю, и становлюсь настоящим мешуга, и тогда один Б-г ведает, что могу натворить.

Дальше ничего не помню, кроме того, что прибежали соседи и доктор Леви все кричал, чтобы меня держали. Пришел в себя я лишь за столом, в доме, и Голда сидела напротив и подавала мне блюдо с кнейделах. И тогда я устыдился, и разломал халу, и оделил жену мою и каждого из сыновей, а потом разлил вино и прочитал брахот – молитву, положенную перед едой. Мы поели, и я отправил Гершэлэ запирать лавку, а Якова отослал в детскую и наказал спать.

Мы остались с Голдой вдвоем, и, пока она хлопотала на кухне, я смотрел на нее. Я смотрел, и прошлое плясало у меня перед глазами праздничной Хава-Нагилой. Той, что мы отплясывали с Голдой в день свадьбы, и пятьсот человек родни и соседей завидовали мне, потому что ночью мне предстояло лечь с самой красивой девушкой квартала Вав-Хадаш, а может быть, и всей Беэр-Шевы.

Она ничуть не изменилась, моя Голда, даже родив мне троих детей. Осталась такой же стройной и ясноглазой. С тонкими бровями вразлет и шелковыми каштановыми локонами до плеч.

Я долго смотрел на нее и молчал. И потом, когда вернулся Гершэлэ и затих в детской, сказал:

– Пойдем в постель, Голда.

Год назад ребе Нахум спросил меня, делю ли я ложе с женою своей. Выслушал ответ и долго молча глядел на восток, туда, где исходила зноем пустыня Негев. Потом сказал:

– Б-г простит нам прегрешения наши. Ступай.

* * *

Наутро я, как обычно, пересчитал дни, оставшиеся до месяца адар. Порадовался, что их стало всего два, и отправился открывать лавку.

До полудня я продал три золотых кольца и нашейную цепочку с могендовидом, а потом принял заказ на брошь и ожерелье для Эстер, племянницы доктора Леви, которая на шестой день месяца зив будет справлять бат-мицву.

Весь квартал Вав-Хадаш покупает драгоценности только у меня – так велел прихожанам ребе Нахум, а кто посмеет ослушаться ребе…

– Не благодари, Эфраим, – сказал он в ответ на слова признательности. – Б-г заповедовал нам, цадикам, заботиться о таких, как ты.

– О каких «таких»? – не понял я. – О ювелирах?

Мой дед был ювелиром, и мой отец, и мой старший сын Гершэлэ тоже станет ювелиром и займет мое место, когда я состарюсь настолько, что не смогу больше мастерить украшения. Так я ребе Нахуму и сказал.

* * *

За час до заката я запер лавку и поспешил домой готовиться к шаббату. Голда уже завершила уборку, сготовила хамин и доро-ват и испекла хремзлах. Едва стемнело, она зажгла праздничные свечи, и мы всей семьей сели за стол.

Я разлил по бокалам вино и прочитал минху и маарив – молитвы, положенные накануне субботы. И мы сидели за столом допоздна: я, Голда и двое наших сыновей. Старший, Гершэлэ, который схож со мной лицом и нравом, и младший, Яков, уродившийся подобным моей жене.

* * *

В субботу утром я, как положено, надел молитвенный талес и до вечера читал жене и мальчикам Тору. Предписывающие заповеди и запрещающие, выдержки из книги Шмота и книги Йехезкеля, строки из главы Бо и главы Ха-Ходеш.

Я читал строки, завещанные Всевышним, смотрел на Голду и на рожденных от нее сыновей и радовался, что они у меня есть, и думал, что счастлив тот, кто любит свою семью так, как я – больше всего на свете после Б-га.

И еще думал, что завтра приедет Гита, и мы все будем в сборе.

И почти совсем не думал о том, что Б-г проклял меня.

И что моей жене и детям запрещено ходить в синагогу по субботам, потому что они – не евреи.

* * *

Гита приехала на следующее утро, как мне и обещали. Ее привезли в таком же фургоне, что полгода назад доставил Якова, а до него – Гершэлэ и Голду. Фургон был желтым, в синюю полосу, с надписью «Jerusalem electronics, Inc» на борту.

Высокий, плечистый сефард выбрался из кабины, отворил дверцу кузова, и оттуда на землю ступила моя Гита. Я бросился к ней, упал перед ней на колени, прижал к себе. Потом отстранил, вгляделся, и сердце мое едва не вылетело из груди от радости. Я так боялся, что она будет… не похожа. Но то была она, моя дочь, кровиночка моя, ягодка. Такая же, как обычно, такая же, как всегда.

– Фирма решила сделать вам подарок, господин Гаон, – пробасил между тем сефард. – Как постоянному клиенту, бесплатно. Спросите ее что-нибудь.

– Что спросить? – оторопел я.

– Что хотите.

– Ты здорова, маленькая? – машинально спросил я.

– Здорова, папа.

Я почувствовал себя так, словно меня ухватили ювелирным бокорезом за сердце. Это был не ее… Не ее голос. Неживой. Механический, бесцветный, ничего общего не имеющий со звонким и чистым голоском моей малышки. Я вскочил, оттолкнул Гиту и метнулся к сефарду.

– Это не она! – заорал я ему в лицо. – Ты кого мне привез? Кого привез мне, грязная свинья?!

– Что с вами, господин Гаон? – изумился сефард. – Которую заказывали, ту и привез. Точно по фотографии. Ей поставили голосовой блок за счет фирмы, мы думали, вы обрадуетесь, в предыдущих моделях такого блока нет. Робототехника, знаете ли, не стоит на месте, мы…

Я бросился на него, заехал головой в подбородок и сжатыми кулаками в живот. Он согнулся от боли, я добавил ногой, и в следующий миг он сокрушил меня ударом в челюсть. Мне показалось, что у меня взорвалась в голове такая штука, я раньше помнил, как она называется, но за ненадобностью забыл. Я перестал видеть и перестал чувствовать. Из дальнейшего помню лишь, что вокруг были люди, и прорывался откуда-то издалека голос доктора Леви. Говорящий несвязные слова, часть из которых я знал когда-то, но забыл за ненадобностью.

– Ракета «град»… Сектор Газа… Всю семью в один миг… Роботов… Заставил себя забыть… Ментальный кокон… Каждодневный нравственный конфликт между религиозностью и преданностью погибшим… На грани сумасшествия… Кризис… Предварительный диагноз – инсульт…

* * *

Весь месяц адар и половину нисана я пролежал в больнице Сорока, в беспамятстве. А когда, наконец, пришел в себя, у моей постели сидел доктор Леви.

– Шолом, – поздоровался он. – Молчи, тебе не нужно сейчас говорить. Твои родные здоровы и ждут тебя. Они…

– Правда? – перебил я, несмотря на запрещение говорить.

– Б-г свидетель, – подтвердил доктор Леви. – У меня хорошая новость для тебя, Эфраим. Ребе Нахум ездил с ходатайством в Йерушалайм, к самому ребе Ионе Мецгеру. Главный раввинат постановил: разрешить твоей семье принять гиюр. Они прошли обряд обращения и уже две недели как евреи, все четверо.

Я долго не мог поверить. Я подумал, что доктор обманывает меня. Ведь они не могли быть евреями, потому что они… они… я тщился вспомнить, кто они, и не мог, поскольку забыл это слово за ненадобностью. Потому что они не люди, понял я наконец.

– Настоящие евреи? – спросил я.

– Ну конечно, настоящие, – твердо ответил доктор Леви. – Богобоязненные и благочестивые ашкенази.

И тогда Б-г дал мне силы, и я – поверил. Я заставил себя поверить. Как когда-то заставил забыть.

 

Устаревшая модель, одна штука

Я устарел шестого апреля, во вторник, в семь часов вечера по Москве. Даша так и сказала Алексу:

– Пит устарел, милый. Я вчера проконсультировалась с представителем компании. Говорит, что надо менять. У них проблемы с совместимостью версий, апгрейд, по его словам, нежелателен. Новая модель обойдется нам вполцены – они заберут Пита в счет оставшейся половины.

– Бог с ней, с ценой, – услышал я голос Алекса. – С Настей как быть?

С Настей мы играли в это время в слова. Высунув от усердия язык, она сосредоточенно искала пятибуквенные существительные в слове «дуболом».

– Облом, обмол, – торжествующе выдала, наконец, Настя. – Мудло.

– Третьего слова не существует, – на всякий случай я послал запрос в словарь эвфемизмов и получил в ответ «не найдено». – Тебе штрафное очко.

– Еще как существует, – возразила Настя. – Петька из седьмого «Б» абсолютное, патологическое мудло. Ты устарел, Пит, так что это тебе штрафное.

Если бы я умел дрожать, то, наверное, вздрогнул бы. Она повторила только что сказанное на кухне родителями. Слышать их она не могла – изоляция между кухней и детской была отменной. Хотя и не для встроенного в меня ресивера.

– Как быть, как быть, – раздраженно сказала на кухне Даша. – Так и объяснить ей, что Пит устарел. Насте уже двенадцать, она взрослая девочка и поймет. Должна понять.

Вместо Насти, однако, понял я. «Устарел» означало «больше не нужен». А «заберут в счет оставшейся половины» означало утилизацию.

* * *

Меня забрали в счет оставшейся половины седьмого апреля, в среду, в одиннадцать утра по Москве. Впервые за шесть лет Настю в школу вместо меня провожал Алекс.

– Пита сегодня не будет, – объяснял он Насте, помогая надеть на плечи ранец. – У него настал срок профилактики. Скажи, Пит?

Я промолчал. Моя базовая программа не позволяла искажать истину.

– Не расстраивайся, – попросил Настю Алекс. – Пит пройдет профилактику и сразу вернется. Таким же, как был, а то и лучше. Его там подлатают, почистят, поставят новые фильмы, игры и книжки, возможно, обновят корпус. Сейчас это делают быстро, думаю, Пит тебя и встретит после уроков. Пойдем, зайка.

В счет оставшейся половины меня забирали два средних лет индивида. Один из них носил тонкие, стрелкой, усики, у второго усов не было, а в остальном они были похожи друг на друга и одеты в одинаковые оранжевые жилеты.

– Принимайте, – сказал усатый, распахнув входную дверь. – Последняя модель, полностью экипирован. Заряда хватит на два года, потом позвоните, мы поменяем аккумуляторы. Давай заходи, Пит.

Усатый отстранился, и другой, новый Пит, вошел. Если бы я умел завидовать, то наверняка сейчас исходил бы слюной от зависти. Он был хорош. Да что там хорош – великолепен. Плавный округлый корпус, изящные манипуляторы, бесшумная походка и добрая улыбка на лицевой панели. Просто-таки лучезарная, особенно по сравнению с моей несуразной гримасой.

– Совершенно уникальная модель, – расхваливал нового Пита безусый. – Фактически, это уже не гувернер, это универсальный домашний агрегат или, если угодно, комбайн. Он умеет практически все. Мыть посуду, чистить картошку, делать ремонт, устранять неполадки. Размеры библиотеки и фильмотеки колоссальные. – Безусый закатил глаза. – Кроме того, доработаны поведенческие блоки. Значительно улучшена программа самосохранения – этот экземпляр не провалится в водосточный люк, не угодит под машину и не поломает манипуляторы, свалившись с лестницы. Ну, и напоследок, – безусый выдержал паузу, – он способен на ложь, если того требуют интересы ребенка. Ложь во спасение, так сказать. Вот здесь распишитесь, пожалуйста. Ну, а этого мы забираем. Пошли, старина.

– У него еще почти полный заряд, – растерянно сказала Даша. – Я подумала, может быть, вы не станете его… ну, вы понимаете…

– Не волнуйтесь, – успокоил усатый. – Ничего с ним не случится. В компании предусмотрена реабилитационная программа. Найдем ему применение.

* * *

– Тэк-с, устаревшая модель, одна штука, – осмотрев меня, сообщил длинный сутулый индивид другому, вальяжному и толстому. – ЭГУ‑1811, серия А12. Рассчитан на десять лет, выработано шесть. Не повезло тебе, бедолага, – повернулся сутулый ко мне. – Прогресс слишком, тык-скыть, стремителен, моделям шестилетней давности за ним не угнаться. Ладно, давай лезь сюда, будем, тык-скыть, проводить диагностику.

Я забрался на горизонтальную металлическую поверхность, лег на спину и вытянул манипуляторы по швам. Надо мной захлопнулись створки матовой раздвижной панели, на фасад опустился и заскользил по нему подвижный членистый щуп.

– Тэк-с, аккумуляторы неплохие, – донесся до меня голос сутулого. – Хорошие, прямо скажем, аккумуляторы. С физическим состоянием хуже, подвижность шестьдесят процентов от нормы, скорость реакции половина расчетной. Гибкость сочленений мм… аховая, тык-скыть, гибкость. Хм-м… тут еще и коррозия корпуса. Что же не следил за собой, а, приятель? Ладно, что у нас с обеспечением?.. Эмоциональный блок вроде в порядке, поведенческий, н-да… никуда не годится. Тут, впрочем, не твоя вина, разработчики, тык-скыть, напортачили. Тэк-с, ресивер, трансмиттер, преобразователь, это все более-менее. Игротека, тык-скыть, времен моей бабушки. Остальное тоже. Вы записываете, Вадим Иваныч? Ладно, приятель, вставай.

Я поднялся.

– Еще устаревшие языковые структуры, – дополнил я заключение диагностов. – В словаре эвфемизмов отсутствует слово «мудло».

– Это не страшно, – обнадежил меня толстый Вадим Иваныч. – Оно и в последних словарях отсутствует. И, как по мне, напрасно. Что ж, старина, как тебя, Пит. Боюсь, что ничего сделать нельзя, модификация в данном случае явно нерентабельна. Придется тебя… ты сам-то как считаешь?

Если бы я умел плакать, то, наверное, заревел бы. Нет, я не боялся. Но мне очень не хотелось умирать. Хотя я и осознавал, что мое дальнейшее существование нерентабельно. Так я им и сказал и добавил, что раз так, то я, если возможно, предпочел бы перестать функционировать поскорее.

– Эмоциональный блок можно будет изъять и вмонтировать в новую модель, – объяснил я. – А если это все затянется, боюсь, что он пострадает. Я уже сейчас чувствую себя не очень хорошо.

– Ладно, Пит, – сутулый подошел и хлопнул меня по тыловой панели, там, где проходил обрез игрового монитора. – Ты славный, тык-скыть, парень, я сожалею, что так с тобой получилось. Посиди здесь пока, Пит. Пошли, Вадим Иваныч.

* * *

Долго ждать не пришлось. Не прошло и получаса, как за мной явился высокий, с меня ростом, черноволосый индивид в оранжевом жилете, таком же, как у тех, которые меня забирали в счет оставшейся половины.

– Пойдем, – кивнул он на дверь. – Не волнуйся, это недолго.

Мне было трудно не волноваться, но я сказал, что постараюсь, тем более что сам черноволосый явно нервничал не меньше меня.

– Вы тоже не волнуйтесь, – попытался я его успокоить. – Я не чувствую боли. Вам надо будет попросту отключить аккумуляторы – после этого я вообще перестану чувствовать, и вам будет легко со мной.

– А ты что, видишь, что я волнуюсь? – спросил черноволосый.

– Я не вижу. Но у меня есть устройство, улавливающее исходящие от вас биотоки. И программа, которая их преобразовывает. Она, правда, настроена на детские эмоции, но распознать, когда человек нервничает, я могу независимо от возраста. И когда ему плохо – тоже.

Черноволосый внезапно остановился в дверях.

– Слушай, Пит, – сказал он, – ты прости, я никак не привыкну, что ты не… Ну ты понимаешь.

Я сказал, что понимаю. Привыкнуть к тому, что говорящее и кое-как мыслящее существо может быть неживым, некоторым людям нелегко. Хотя, с учетом рода занятий, для данного индивида это довольно-таки удивительно.

– Я в компании недавно, – объяснил он, – сказать по правде, всего несколько дней, до этого работал кем придется. Меня, кстати, Олегом зовут. И я тут подумал, Пит… – Он замялся.

– Вы можете смело поделиться со мной, – подбодрил я Олега. – Возможно, я помогу вам советом, у меня сохранилась поведенческая база данных, в ней есть рекомендации на многие случаи жизни.

– Я подумал, Пит… – Олег вновь замялся, а затем выпалил: – Давай я тебя заберу?

– Как заберете? – не понял я. – Куда?

– К себе. У меня сын, ему скоро тринадцать. А мамки нет, понимаешь, она нас бросила. Давно. Парень совсем от рук отбился. Я на работе, присматривать некому. Носит из школы двойки, хулиганит на уроках, дерется. Пит, прошу тебя. Я составлю акт утилизации, аккумуляторы завтра куплю на барахолке и сдам. С блоками хуже, но тоже что-нибудь придумаю. А, Пит? А ты, если что, будешь говорить, что я тебя приобрел.

– Я не смогу, – сказал я. – Моя программа не позволяет искажать истину. Мне очень жаль, Олег.

– Тебе не придется искажать. Ты будешь жить у нас дома. Никто и не узнает. А если и узнает, я тебя не отдам.

– Я устарел, Олег, – сказал я. – Вам следует приобрести для мальчика последнюю модель, а не такое старье.

– У меня не хватит денег на последнюю модель, даже если буду работать в четыре смены. Пит, дружище, выручай меня! Скажи, прошу тебя, скажи, что согласен.

Он внезапно протянул мне руку. Если бы я умел плакать, я бы… Я пожал ему руку правым манипулятором и сказал, что согласен.

* * *

– Вот, знакомьтесь, – представил меня Олег тощему, скуластому и вихрастому мальчугану. – Это Пит. А это Петька, вы почти что тезки. Пит будет жить у нас. То есть не жить, а это…

– Находиться, – подсказал я. – Здравствуй, Петя.

Мальчуган, раскрыв от удивления рот, поднялся. Несмело подошел ко мне, дотронулся до фасада, отдернул руку. Замер, глядя на меня снизу вверх широко распахнутыми глазами.

– Ну, вы тут без меня… – пробормотал Олег, потоптался на месте и двинулся к выходу из крошечной, захламленной комнатушки, почти каморки. – Пит отличный парень, – остановился он на пороге. – Он будет помогать тебе делать уроки. Играть с тобой, дружить и вообще. Ты только не говори никому, что он у нас есть, ладно, сынок? Так надо.

Олег исчез, а мы с Петькой так и остались стоять, изучая друг друга.

– Ты можешь показывать фильмы? – наконец, спросил он. – Любые, которые я захочу?

– Могу. Только не любые. Моя фильмотека несколько устарела. Какие фильмы ты любишь?

– Про ниндзя. И про гангстеров. У тебя есть?

– Про ниндзя есть двести четырнадцать фильмов. – Я сверился с каталогом фильмотеки. – Про гангстеров девятьсот двенадцать.

– И ты мне их покажешь? Прямо сейчас?

– Покажу. Но не сейчас, а после того, как мы с тобой разберем этот… – Я обвел манипулятором комнату.

– Бардак?

– Беспорядок, – поправил я, послав запрос в словарь эвфемизмов и ознакомившись с ответом.

– После этого мы будем смотреть фильм?

– Да, – сказал я. – Даже, если хочешь, два.

* * *

На следующий день я приготовил свиной гуляш. Я не очень хорошо готовлю, да и ингредиентов оказалось недостаточно, но Петька сказал, что гуляш – объедение, и мы с ним уселись за уроки. С грехом пополам одолели математику, основательно застряли на физике и, наконец, перешли к литературе.

– Полная мура, – авторитетно заявил Петька. – Вот ты, Пит, много читал?

– Я вообще ничего не читал, – признался я. – Читала встроенная в меня программа. Насте, девочке, которая у меня была. До тебя.

– И что, ей нравилось?

– Конечно. Я подбирал очень хорошие книги. И декламаторы в моей библиотеке отличные. Настя любила слушать.

– У нас тоже есть одна, – шмыгнул носом Петька, – Настя… В параллельном классе учится. Дура и задавака. Тоже любит читать, вся такая начитанная. Ходит по школе зареванная уже второй день, а кто спросит, что стряслось, на того зыркает, как эта, из фильма, что вчера был, гангстерша.

– Ты в какой школе учишься? – быстро спросил я.

– В четыреста второй, а что?

– В седьмом «Б» классе?

– Точно. Откуда ты знаешь?

– Так это, значит, ты и есть «абсолютное, патологическое мудло»?

– Я и есть, – гордо признался Петька. – Еще говнистое.

* * *

Ехать на лето в лагерь Петька категорически отказался. Олег поначалу спорил и убеждал, да и я старался, но в результате мы оба сдались в обмен на обещание подтянуть хвосты по математике и, наконец, помириться с литературой.

С литературой помирил «Крестный отец» Марио Пьюзо, а «Богач, бедняк» Ирвина Шоу и «Саквояжники» Гарольда Роббинса мир закрепили и упрочили. От заморских бандитов плавно перешли к отечественным. От них – к беллетристике и фантастике. Месяц ушел на Дюма, Хаггарда, Жаколио, Желязны и Стругацких, следующий заняли Хемингуэй, Алексей Толстой, Ремарк и Василь Быков, так что к августу, когда взялись за Бальзака, Гюго и Достоевского, Петька заявил, что читать с экрана гораздо быстрее и удобнее, чем слушать.

«Занимательную математику» Перельмана осваивали уже с бумаги, а вслед за ней и «Занимательную физику». Закончили и то и другое, правда, только к Новому Году. За неделю до него провели соревнование на скорость решения задач, в котором я победил за явным преимуществом со счетом 7: 3.

* * *

Закон о запрещении электронных гувернеров и немедленном их изъятии с последующей утилизацией ратифицировали пятнадцатого апреля, во вторник, через год с небольшим после того, как меня забрал Олег. Судебные процессы граждан против компании транслировали по всем каналам. Отчетами о возбужденных против нее уголовных делах пестрели страницы газет.

В программах, управляющих последней моделью, оказался скрытый дефект, подобный компьютерному вирусу. В большинстве случаев он привел к массовому выходу гувернеров из строя с полной потерей функциональности. В отдельных случаях, однако, вирус в первую очередь поразил поведенческие блоки и породил вспышки неконтролируемой агрессии. Несколько сотен детей по всей стране погибли. Новые жертвы появились в результате акций по изъятию гувернеров, чью программу самосохранения вирус пощадил.

Второго мая компания отрапортовала об уничтожении последнего ЭГУ и, объявив банкротство, развалилась.

Таким образом, я стал единственным уцелевшим. Незарегистрированным и официально утилизированным. Сдавать меня Олег с Петькой отказались наотрез.

Олег купил на барахолке сменные аккумуляторы и возился целые сутки, их устанавливая. Очнувшись, я понял, что не хочу больше существовать. И оттого, что боялся проявления дефектов управляющей программы у себя. И потому, что каждый новый день функционировал пусть ненамного, но хуже, чем в предыдущий.

Сначала отказала фильмотека, за ней одна за другой посыпались игры, перестали отвечать базы данных. И даже хваленый эмоциональный блок стал барахлить – я больше не чувствовал, когда Петька расстроен, нервничает или когда ему плохо.

Я решил перестать существовать в тот день, когда приняли закон об уголовной ответственности за изготовление или сокрытие домашних роботов. Я попросил Олега меня отключить и отвезти на свалку.

– Даже не думай об этом, Пит, – сказал он, – друзей на свалку не выбрасывают.

На следующий день я попросил о том же Петьку.

– Через несколько месяцев я не смогу больше передвигаться, – сказал я. – Потом говорить и слышать. Я уже не так хорошо слышу, как раньше, а мой словарный запас обеднел. Я больше не функционален, а значит, не нужен, как всякая отработавшая вещь. Не говоря о том, что скрывать меня противозаконно. Отключи меня. Пожалуйста.

– Мудло ты, Пит, – Петька зашмыгал носом. – Ты не вещь. И я не смогу тебя умертвить.

А день спустя к нам пришла Настя, с ходу бросилась мне на фасад и залила слезами лицевую панель. Если бы я умел плакать, я бы тоже…

– Дети, – сказал я, когда Настя, наконец, отревела. – Моя функция – растить и воспитывать детей. Вы уже выросли и через пару лет станете совсем взрослыми. Функция исчерпана, я больше не гувернер. Наверное, я мог бы еще пригодиться – решать задачи, читать книги и даже играть в слова. Но вам я больше не нужен. А значит, не нужен никому.

– Пит, – сказала Настя, – мы тут подумали: что, если мы отключим тебя, но не навсегда? Ты не умрешь, а просто некоторое время побудешь на консервации. До тех пор, пока у одного из нас не появятся дети.

* * *

Меня расконсервировали второго октября, в воскресенье, в десять утра по Москве, через шесть лет после отключения. Эти годы я провел за городом, у Алекса и Даши на даче, в погребе. В ванне, наполненной машинным маслом.

Меня извлекли из нее, протерли, вытащили из погреба и подключили. Я открыл глаза и сразу увидел детей. Мальчика и девочку, близняшек. Они стояли рядом в манеже, уцепившись за огораживающую планку и уставившись на меня. Я определил, что им должно быть года по полтора. Я шагнул вперед, к ним.

– Т-тебе они н-нравятся, Пит? – запинаясь, спросил кто-то у меня за спиной.

Я обернулся. Настя смотрела на меня, в глазах у нее были слезы.

– Это чудесные, замечательные дети, – сказал я. – Твои?

– Наши, – сказала Настя. – Петя сейчас подойдет. Это наши с ним. Ты… ты будешь их воспитывать, Пит? Пока не вырастут.

Я долго молчал, а потом… Потом я исказил истину. Мне осталось два года. В лучшем случае, три. Четыре, если неимоверно повезет.

– Да, – сказал я. – Буду. Пока не вырастут.

 

Последний вампир

Я вхожу в класс, спотыкаюсь о порог и с трудом сохраняю равновесие.

В группе раздаются привычные смешки: в прошлый раз я, помнится, действительно-таки навернулся. Ловлю падающие очки, цепляю их на нос и иду к доске. На ней надпись: «Птицерон – болван». Птицерон – это я, Андрей Иванович Птицын. Кличку придумал душа группы, староста и гитарист Женька Басов, надпись сделана им же. Женька трижды пересдавал мне речи Цицерона, и, следовательно, надпись справедливая. Стираю ее тряпкой и поворачиваюсь к аудитории. На мне синий пиджак, приобретенный в комиссионке пятнадцать лет назад, мятые брюки в клетку оттуда же и красно-желтый с обезьянами галстук. Рубашка фирмы «Ну, погоди» под стать галстуку и лакированные ботинки с острым носком времен НЭПа.

Я слегка неказист, немного лопоух, зато сильно плешив, с единственной прядью волос, зализанной на макушку. Довершают мой облик очки с перевязанной изолентой правой дужкой. Они, как правило, сидят на самом кончике носа и то и дело падают.

Такую внешность я использую последние восемьдесят – девяносто лет. Правда, когда в начале века я преподавал античную историю в Сорбонне, пиджак и брюки принадлежали одному и тому же костюму – французы более строги к таким вещам. На истфаке Московского университета подобные тонкости этикета соблюдать необязательно.

Сегодня я веду семинар в четвертой «А» группе, моей любимой. Тема – Рим времен Тита Флавия. Традиционно начинаю с опроса.

На передней парте развалился красавчик Роберто Соуза по кличке Мучачик. Он из Южной Америки, страны, впрочем, не помню, но это и неважно. Мучачик – отменный кобель и гроза первокурсниц, влюбчивый, как мартовский кот. Если бы не я, количество абортов среди студенток, сделанных по его вине, могло бы побить все рекорды. Мучачику я предлагаю поделиться знаниями об отношениях Тита с иудейской принцессой Береникой.

Знаний у бедняги нет, но ему они и необязательны, поскольку навряд ли производство конопли в Венесуэле или Боливии сильно зависит от деятельности Тита. Мучачик, тем не менее, встает и героически пытается выплыть. В течение минуты я терпеливо выслушиваю версию о коварно соблазненной Титом невинной Беренике. Мучачик входит в раж, приплетая по ходу дела недоброй памяти императора Суллу и не менее недоброй памяти разбойника Спартака.

Наконец, я прекращаю издевательство над истиной, ставлю Мучачику заслуженную четверку и передаю Беренику Леночке Кругловой. Леночка – отличница, она безукоризненно пересказывает учебник. Молодец, пять, несмотря на то что содержание учебника по достоверности недалеко ушло от версии латиноамериканца. Я сам отнял у Тита любовь к длинноволосой еврейке и поэтому могу свидетельствовать о происходящих событиях куда лучше, чем доморощенный историк, использовавший напрочь лживые воспоминания придворного шута Иоськи Флавия.

Тит любил иудейскую царевну самозабвенно, до безумия, отдавая этому чувству всю мощь своей незаурядной натуры прирожденного государственного мужа и полководца. Но такая любовь могла привести к непоправимым последствиям для империи, и, забирая ее, я едва не плакал от жалости. Любовь Тита была настолько сильна, что мне хватило ее на несколько лет жизни. Не то что похотливые потуги Мучачика, от которых уже на третий день можно загнуться с голоду.

Глядя поверх очков, я обвожу глазами группу и одновременно прикидываю, что в ней произошло по моей части. Во втором ряду справа сидит Натка Миклютина – моя любимица. Как жаль, что только моя. У Натки близорукие серые глаза вполлица, веснушки и склонность к полноте. Еще у нее отличные стихи, которые она никому, кроме меня, не показывает. А еще у нее удивительная способность чувствовать. Натка живет неподалеку от моего дома. Безотцовщина, мать работает библиотекарем в районке, они еле сводят концы с концами. Натка часто бывает у меня, я пою ее жасминовым китайским чаем, и мы отчаянно спорим об античных временах. Иногда Натка поражает меня – недавно она предположила, что Афродита, наградив Елену любовью к Парису, забрала эту любовь у кого-то другого. Я опешил и спросил, с чего она это взяла. Натка покраснела и долго молчала, размышляя, стоит ли меня посвящать, и не сочту ли я ее сумасшедшей. Я не торопил и ждал.

– Извините, Андрей Иваныч, – сказала она, наконец, – я не могу ответить, я просто это чувствую.

Я перевел разговор на другую тему, и вскоре Натка спохватилась и побежала домой. Допивая остывший чай, я вспоминал, как спешил тогда в Спарту, чтобы отнять у жены Менелая проклятый дар, и как успел лишь увидеть исчезающие на горизонте паруса троянских судов.

Да, у Натки по моей части ничего, как обычно. Зато вокруг Леночки Кругловой – хоть отбавляй. Да и немудрено. Профессорская дочка, отличница, морда лица – о‑го‑го, и фигурка – застрелись, а темперамент, как у течной сучки. Половина институтских жеребчиков вокруг нее гарцует. Только и знает девка, что из постели в постель прыгать. Только вот для меня она не годится, пустышка бесчувственная. Нет, переживает Леночка, конечно, дай бог каждому, только не те это чувства, что составляют мой рацион – я не питаюсь похотью, вожделением и оргазмами, мне нужна только любовь. Ну, на худой конец, влюбленность, как у Мучачика. Но не чувственное наслаждение развратной самки – от него у меня только обмен веществ нарушается да сыпь по всему телу.

Женька Басов влюблен в Леночку по-настоящему, со страданиями, бессонными ночами и запоями. Я от него регулярно подпитываюсь, и ему становится легче. А то прошлой осенью, когда группа с летней практики вернулась, на Женьку смотреть страшно было. Высох парень весь от любви да Ленкиного непотребства.

Рассказываю про смерть Тита и перехожу на одну из самых отвратительных тем – Рим времен правления мерзавца Домициана. К счастью, в самом начале мою речь обрывает звонок.

* * *

Захожу в класс, зацепившись полой пиджака о дверной косяк и чудом поймав очки. Стираю с доски надпись «Птицерон – козел» и оглядываю присутствующих. В группе – новенький, и я невольно задерживаю на нем взгляд. Да, нечего сказать, красавец-парень, смуглое волевое лицо, брови вразлет. Смоляные, зачесанные назад волосы, высокий лоб. Крепкий, к тому же – мышцы перекатываются под рукавами спортивной рубахи.

– Представьтесь, вьюноша.

– Ринат Алаутдинов, – встает он, – переведен из Башкирского универа, извините, университета, в связи…

– Хорошо, Ринат, – прерываю я его, – останьтесь после занятий, пожалуйста, мы побеседуем. Надеюсь, у вас есть время.

– Да, конечно, – отвечает он, – с удовольствием.

После звонка мы остаемся в опустевшей аудитории одни. Выясняется, что Ринат – спортсмен, мастер спорта по дзюдо и разрядник по теннису. Мне все больше нравится этот парень, хотя я подозреваю, что в античной истории тот же Мучачик даст ему сотню очков форы. Я завожу пробный разговор про древних историков. Ринат неожиданно подхватывает, мы проходимся по Плутарху, перебираемся к Тациту, от него к Светонию. Парень обнаруживает знакомство со всеми тремя. Я не замечаю, как не на шутку увлекаюсь беседой. От римлян мы переходим к грекам, перемываем кости Софоклу и Еврипиду, после чего возвращаемся обратно в Рим. Хором ругаем Тиберия, сочувствуем Отону и Гальбе и, наконец, умолкаем. Я в полном восторге и вижу, что Ринат тоже доволен. Я жму ему руку, и мы на этом прощаемся.

* * *

Захожу в класс, умудрившись ни обо что не споткнуться. Стираю с доски «Птицерон – деградант» и оборачиваюсь лицом к классу. У меня возникает чувство, словно у голодного оборванца, неожиданно попавшего на вечеринку со шведским столом, ломящимся от жратвы. Я даже зажмуриваю глаза, пытаясь разобраться в насыщающих воздух чувствах. Этим немедленно пользуется Женька. Оттопырив уши на манер Чебурашки и приладив на нос невесть откуда взявшийся складной театральный бинокль, он строит страшную рожу и машет руками, изображая полет. Это, конечно, я, Птицерон-деградант. Группа заходится со смеху, сквозь прищур я отлично вижу, что не хохочут лишь трое.

Ринат и Натка не вызывают у меня удивления, но вот почему так серьезна обычно готовая прыснуть от выпяченного указательного пальца Леночка? Причина, впрочем, находится сразу – Леночка влюблена. Объект приложения тоже определяется легко, и это, конечно же, не выделывающийся ради нее Женька. Я открываю глаза, бинокль падает с Женькиного носа и летит на пол. А я смотрю на Натку и не верю своим повидавшим Крым и рым глазам – передо мной очевидный, сформировавшийся и набирающий силу любовный треугольник.

Отменяю опрос и начинаю разговор про императора Адриана. Похоже, эта тема представляет интерес разве что для меня самого. Бросаю Адриана на полдороге, сажусь за стол и вызываю к доске Мучачика. Даже тот бред, который он несет, не способен отвлечь меня от того, что происходит в классе. Ставлю Мучачику дежурную четверку и вызываю Круглову. На моей памяти это первый раз, когда Леночка элементарно не готова. Я решаю пощадить Натку. Вышедший к доске Ринат бойко клеймит Домициана и его присных, но явно проделывает это на автомате. Под конец он начинает путаться в именах. Звонок.

* * *

Захожу в класс, пребольно ушибившись о ручку двери. Привычно иду к доске стирать надпись. Надписи нет. Причина налицо, и лицо это – Женькино, на нем красуется сказочный фингал, как раз под правым глазом. Атмосфера накалена до предела, у меня начинается легкое головокружение от избытка окружающей пищи. Ринат с Леночкой переместились на камчатку. Он держит ее за руку, при всем честном народе. В классе присутствует все что угодно, кроме интереса к Древнему Риму.

Я объявляю амнистию. Сославшись на недомогание, семинар отменяю. Распускаю группу.

* * *

Вечером у меня гостья. Я наливаю Натке дежурный чай и прошу ее почитать стихи. Она отказывается, тогда я берусь за гомеровскую «Илиаду». На момент похищения Елены Натка уже с трудом сдерживает слезы. Я захлопываю книгу.

– Рассказывай, девочка, – мягко прошу я.

– Нечего рассказывать, Андрей Иваныч.

Наткины щеки становятся пунцовыми, даже веснушек не видно. Только теперь я обращаю внимание, насколько она похудела, – склонность к полноте исчезла без следа, передо мной стройная, даже худощавая девушка с огромными глазами на осунувшемся лице.

– Нечего рассказывать, – повторяет Натка, – вас уже пригласили на свадьбу?

– Какую свадьбу? – делано удивляюсь я. – Ты что же, выходишь замуж, моя принцесса?

Эта фраза ее добивает. Натка ревет в три ручья, а я смотрю на нее. Я могу освободить ее от этого за минуту. Привычная для меня процедура, и все – я исцелю ее от первой и неразделенной любви, причем с несомненной пользой для себя.

– Свадьбы не будет, Ната, – говорю я.

– Что вы сказали, Андрей Иваныч? – Натка отнимает руки от заплаканного лица. – Что вы сейчас сказали?

– Я сказал, что свадьбы не будет, – твердо повторяю я, – ты поняла, не бу-дет. А сейчас ступай, пожалуйста, я должен подумать.

Она уходит. На манер утопающего, хватающегося за протянутую соломинку, Натка цепляется сейчас за слова старого чудака и маразматика. Я остаюсь один.

* * *

Я один вот уже больше пяти веков. Когда-то моя раса была многочисленна. Мы умели то, что было недоступно простым смертным. Мы умели брать человеческие чувства и, питаясь ими, жили вечно. Я и мои братья и сестры. Одни из нас брали силу, другие – ненависть, третьи – стойкость, мужество, выносливость, отвагу. И лишь очень немногие брали любовь. Люди обожествляли нас, молились нам и строили храмы. Потому что мы умели не только брать – оборотная сторона также была в наших силах. Мы могли отдавать, но отдавали мы только избранным, самым достойным или тем, кто помогал нам достичь наших целей. Потому что, отдавая чувство, мы должны были взять его у людей в сотни раз больше, и основная часть исчезала бесследно во время передачи. Моя сестра Афродита отняла любовь у граждан трех греческих городов для того, чтобы одарить ею Елену. Другие мои братья отнимали силу у сотен троянских воинов, чтобы дать ее Ахиллесу, и у сотен греков, чтобы оделить ею Гектора.

Нас больше нет. С упадком Греции и Рима нас объявили врагами рода человеческого. О нас слагали дурацкие легенды. Пошла злая молва, что мы якобы наводим порчи, пьем кровь, встаем из гробов по ночам. Нас стали называть вампирами, вурдалаками, упырями. Нас отлавливали и истребляли. Осиновые колья, серебряные пули… Я потерял последнего брата больше пятисот лет назад. И вот с тех пор я один и шестой век скрываюсь под нелепой личиной, чтобы избежать разоблачения.

* * *

Я выхожу из дома и шагаю по сонному городу. Я забираю любовь. Беру у тех, кто ее недостоин. Беру у неверных мужей, спешащих домой под женино крыло от не менее неверных любовниц. Беру у случайных клиентов дорогих и дешевых шлюх. Беру у привалившегося к фонарному столбу сутенера и запирающего водочный ларек торгаша. Я беру любовь у сотен людей. У каждого понемногу – настоящей любви в них нет, есть только ее суррогат, но я беру то, что есть.

Я брожу по городу всю ночь и под утро полон любовью почти под завязку. Тогда я направляюсь в университет.

* * *

Я вхожу в класс – нет, не вхожу, влетаю энергетическим вихрем. Они все передо мной, вся группа, моя любимая четвертая «А». Я прошу, нет, приказываю всем встать. Я вызываю их к доске одного за другим, смотрю каждому в глаза и выпроваживаю за дверь. И я забираю. Нет больше любви у Ленки Кругловой. Не меньше месяца пройдет, прежде чем Мучачик трахнет очередную первокурсницу. Поживи хотя бы несколько недель спокойно, Женька.

В результате в классе остаются только Натка и Ринат. И я забираю у Рината его любовь, забираю всю, без остатка. И возвращаю обратно вместе со всем тем, что забрал до этого.

Я спотыкаюсь на ровном месте и чуть не падаю. Очки слетают у меня с носа и разбиваются. Я хватаюсь за стол, чтобы не свалиться.

– Идите, дети, – говорю я, – идите.

* * *

На свадьбе шумно и яблоку некуда упасть. Гости уже порядком поднагрузились, да и я, признаться, не удержался. Женька встает, его качает из стороны в сторону. Он вынимает из кармана исписанный лист бумаги и требует тишины.

Женька произносит речь. Я не слушаю, я смотрю на молодых. Смотрю в ошалевшие, искрящиеся от счастья Наткины глаза, в не менее счастливые восточные глаза Рината.

– Да будет ваш союз скреплен священными узами, – орет между тем подвыпивший Женька, – узами Гименея!

Я вздрагиваю. Меня только что назвали по имени, впервые за последние две тысячи лет.

 

Поговорить ни о чем

Расп упер манипуляторы в бока, критически осмотрел Дефа и произнес задумчиво:

– Четыре тысячи триста девятнадцать лет, шесть месяцев и два дня по местному летоисчислению. Это ужасно. К тому же я округлил в меньшую сторону, отбросив часы и минуты с секундами.

Деф не понял, он был туповат. Особенно в сравнении с Распом, который легко оперировал цифрами, мгновенно совершал сложные подсчеты и умел делать выводы в зависимости от результатов.

– Откуда взялись цифры? – спросил Деф. – И зачем округлил?

Расп махнул левым манипулятором и прикрыл глаза защитными пластинами.

– Столько времени, мой недалекий друг, мне придется провести в твоем обществе. Цифры взялись из элементарного подсчета. Запас плазменных батарей на складе, умноженный на срок действия батареи, поделенный на два по числу потребителей. Округлил по слабости – чтобы уменьшить срок.

Деф осмыслил сказанное. Как округление может уменьшить срок, он не понял. Зачем его уменьшать – тоже.

– Круто, – сказал Деф. – Ты отличный парень, Расп. Башковитый.

Расп досадливо покачал головой.

– У тебя отвратительный лексикон, – поведал он. – Жуткий, примитивный речевой центр. Убогий, я бы сказал. Не понимаю, зачем Ключевский поставил тебе такой.

– Поговори с ним, – пожал плечами Деф. – Спроси. Я тоже не понимаю.

Расп убрал с глаз защитные пластины и долго молча смотрел на Дефа.

– Я сначала подумал, что ты шутишь, – сказал, наконец, Расп. – Потом вспомнил, что ты не умеешь шутить. Поговорить с Ключевским, надо же…

– Я часто говорю с Уокером, – возразил Деф. – Что тут такого? Ты тоже можешь поговорить со своим другом.

Расп схватился за голову и косолапо побежал прочь. Деф недоуменно смотрел ему в спину, затем вновь пожал плечами и отправился в круговой обход.

Обход он совершал ежедневно, следуя однажды разработанному маршруту и никогда не отклоняясь. По завершении обхода Деф делал запись в электронном бортовом журнале. Сегодняшняя запись была по счету девятьсот шестнадцатой. «Опасности не обнаружено», – ввел Деф и сравнил запись с девятьсот пятнадцатью предыдущими. Убедился в полной идентичности и с осознанием выполненного долга отправился к Уокеру.

Уокер был там, где Деф его похоронил, – в рефрижераторном отсеке пищевого процессора. Он отлично сохранился, и в смотровое окошко Деф видел лицо Уокера, как обычно, волевое и спокойное.

– Привет, – поздоровался Деф, – это я, Дефендер.

Уокер, в отличие от прочих, всегда называл Дефа полным именем, в знак уважения. Он был офицером безопасности и Дефа ценил. Не то что остальные, которые то и дело ворчали, что, мол, во время полета защитник не нужен. И надо бы его законсервировать, а то вечно путается под ногами, мешая работать.

– Как ты, Уокер? – спросил Деф.

Уокер, как всегда, не ответил, но Деф ответа и не ждал. Чем отличается живой человек от мертвого, он знал. В конце концов, это знание было частью его профессии.

– Скоро три года, как мы здесь, – сообщил Деф. – Опасности не обнаружено.

Уокер вновь промолчал.

– Мне нечего здесь делать, – пожаловался Деф. – Некого защищать. Разве что крылатых.

Дефу показалось внезапно, что Уокер улыбнулся. Он резко приблизил глаз к смотровому окошку и сфокусировал зрение. Ошибся, понял Деф мгновение спустя. Тонкие бескровные губы Уокера по-прежнему были плотно сжаты, глаза закрыты.

Крылатыми Деф с Распом называли местных насекомых. Крупных – взрослая особь была Дефу по щиколотку. Крылатые частенько наведывались в гости, а в последние дни так вовсе прилетали регулярно, по вечерам. Расп объяснил, что у них, видимо, выработался приобретенный инстинкт. Что такое приобретенный инстинкт, Деф не знал и остался к объяснению равнодушным.

– Я думал, что клево пошутил, – сказал Деф виновато. – «Защищать крылатых» – думал, тебе будет смешно. Расп прав, я не умею шутить.

Он поднялся, постоял с минуту недвижно.

– Пойду, – сказал он. – До завтра, Уокер.

«Поговорить с Ключевским, каково, а?! С Ключевским, – навязчиво думал Расп, продираясь сквозь сплетения лиан, обильно растущих в окружающем корабль лесу. – Настоящий кретин этот Деф, надо же – поговорить, хорошо – не потанцевать».

Нет, конечно, с живым Ключевским Расп говорил много и с удовольствием. Тот часто пользовался встроенными в Распа библиотеками и фильмотеками, иногда они вместе смотрели фильм-другой, иногда спорили, обсуждая роман или новеллу. Ключевский был веселым человеком, юморным, он охотно смеялся над рассказанными Распом анекдотами. В шахматы он тоже играл вполне сносно и иногда сводил партии вничью.

– Когда я выиграю у тебя, дружище, – говорил Ключевский, похлопывая Распа по плечу, – тогда и наступит конец света.

Расп знал, что Ключевский шутит, но на всякий случай не проигрывал. Из суеверия. То ли дело ничья – Распу ничего не стоило невзначай зевнуть пешку-другую, и партнер всякий раз оставался доволен.

Расп вспомнил, как рвался тогда, сразу после катастрофы, в каюту Ключевского. Сминая переборки, круша кулачищами загромоздившее проходы оборудование. Каюты были в третьем отсеке, а Распа катастрофа застала в седьмом, на кухне, где и положено перед обедом находиться роботу-распорядителю. Расп знал, что Ключевский мертв, как и весь экипаж. Он не мог пережить столкновения, не говоря уже о разгерметизации. И, тем не менее, Расп бежал. На полную задействовав силовые блоки, а блок самосохранения обесточив.

Ключевского он не стал хоронить в конвертере, так же как Деф не понес туда Уокера. То, что осталось от Ключевского, было сейчас в запаянном вольфрамовом ящике на складе. Расп, когда посещал склад, иногда останавливался у ящика и проводил молча, понурившись, минуту-другую. Однако говорить с покойником ему бы и в голову не пришло, в конце концов, это походило бы на кощунство…

Высоченные, с гладкими, будто полированными стволами деревья, которые Расп для себя окрестил пальмами, росли километрах в пяти от места падения корабля. Здесь было их великое множество, целая пальмовая роща. Расп выбрал одно с краю, осторожно, чтобы не повредить ствол, зафиксировал на нем манипуляторы и потряс. Плоды, каждый размером с голову Распа, попадали на землю. Подобрав с полдюжины, он понес добычу к кораблю.

Крылатые, как всегда, прилетели под вечер. Расп насчитал около полусотни особей. Недовольный, ворчащий себе под нос Деф задействовал лазерный резак и один за другим раскроил плоды напополам.

– Делать тебе нечего, – бормотал Деф, наблюдая, как Расп кормит крылатых рыхлой пористой начинкой.

Расп был согласен. Делать ему и в самом деле было нечего. Кормить было одной из его основных функций, и не выполнять ее он не мог – так же как Деф не мог не совершать бессмысленный ежедневный обход. Объяснять этому дураку, впрочем, было нелепо, все равно ничего не поймет, так что Расп кормил крылатых, не обращая особого внимания на недовольное бурчание за спиной.

– Расп, – в который раз сказал Деф, когда гости, расправившись с плодами и вдоволь налетавшись по корабельным коридорам, наконец, убрались. – Ты бы посчитал шансы…

– Данных недостаточно, – заученно ответил Расп.

Шансы, что их найдут, он посчитал в первый же день, сразу после того, как корабль сел, а вернее сказать, свалился на эту планету. Количество нулей после десятичной точки было таково, что Распу пришлось задействовать запасной регистр – на экране встроенного монитора нули не помещались. Сообщать об этом Дефу, однако, было неразумно – кто знает, не наложит ли безмозглый чурбан на себя конечности, узнав, что шансов практически нет. С него станется. И уж лучше провести четыре тысячи с лишним лет в обществе, чем восемь с лишним – в одиночестве. Даже если общество, мягко говоря, не самое изысканное.

* * *

– Привет. – Деф заглянул в смотровое окошко, убедился, что никаких изменений в лице Уокера не произошло, и уселся, прислонившись к рефрижераторной установке спиной. – Это я, Дефендер.

Уокер, по обыкновению, не ответил.

– Ровно пятьдесят тысяч, – сообщил Деф. – Как тебе это?

Он немного подождал. По поводу такого круглого числа Уокер мог бы и сказать что-нибудь, даже будучи мертвым. Уокер, однако, говорить ничего не стал, но Деф не обиделся.

– Ничего, – сказал он. – Я и не думал, что ты спросишь, какие такие пятьдесят тысяч. Я тебе сам скажу. Это количество записей в бортовом журнале. Значит, мы здесь уже пятьдесят тысяч дней. Знаешь, что я сегодня написал?

Уокер промолчал.

– Правильно, – кивнул Деф. – «Опасности не обнаружено». Да, еще кое-что. Крылатые обнаглели. Рассказать?

Деф нагнулся к смотровому окошку. Уокер остался невозмутим, но Дефа это не обескуражило.

– Вчера один огрел меня палкой. По черепу. Представляешь, Уокер?

Уокер не ответил, и Деф поднялся.

– Пойду, – сказал он. – До завтра, Уокер.

Расп продрался через лиановые заросли, миновал пальмовую рощу, вброд пересек разлившийся мутный ручей и углубился в редколесье. Здесь начиналась территория, на которой жили крылатые. За последний десяток лет их популяция заметно увеличилась. Гнездовья теперь были чуть ли не на каждом дереве, а на некоторых лепились к стволам и веткам по нескольку.

Расп остановился, и через минуту крылатые слетелись к нему, расселись на плечах, на черепе, один, самый шустрый, взгромоздился на нос.

– А я тебя узнал, чертяка, – добродушно проворчал Расп. – По сиреневому узору на крыле. Это ты вчера носился по коридорам с дубинкой, а? Лампочку едва не расколотил. Ты это прекращай, дружище, лампочек у нас дефицит. Самим же будет неприятно, если в коридорах станет темно.

Виновник никаких признаков раскаяния не обнаружил, почесал левое крыло правой конечностью и взлетел.

– Ну-ну, – сказал Расп. – Прощелыга.

Он, стараясь ступать осторожно, побродил по редколесью, нашел с полдюжины упавших гнездовий, прилепил их одно за другим к стволам. Понаблюдал за привычной суетой выкармливающих потомство мамаш и потопал обратно к кораблю.

У развороченного шлюза Расп обнаружил Дефа, деловито распиливающего пальмовый ствол лазерным резаком. Ствол был не первым: в отдалении красовались аккуратно сложенные в поленницу чурбаки.

– Что с тобой, мой недалекий друг? – обеспокоился Расп. – Откуда взялись эти деревья?

– Спилил. – Деф сложил новые чурбаки в колоду и потащил ее к поленнице.

– Могу я спросить зачем?

– Улей строю.

– Что? – изумился Расп. – Какой улей, позволь узнать? Для кого?

– Для этих, – Деф кивнул на лес. – Для крылатых.

Расп всплеснул манипуляторами.

– У тебя что, блоки окислились? – повысил он уровень звука в динамиках. – Они же не пчелы, сколько раз тебе повторять! Они вообще не вполне насекомые, скорее, нечто среднее между ними и птицами. С чего ты взял, что крылатые будут жить в улье? И вообще, даже если они будут в нем жить, зачем это нам?

Деф аккуратно сложил чурбаки в поленницу и привычно пожал плечами.

– Почему нет, – сказал он. – Может быть, им понравится.

* * *

– Сюда тащите, – распоряжался Деф, размахивая манипуляторами на манер ветряной мельницы. – Бестолочи.

Крылатые и в самом деле вели себя довольно бестолково. Если бы Деф мог уставать, он давно бы уже выдохся, по сотому разу пытаясь жестами объяснить, куда прилаживать стропила. Восемь крылатых битых полчаса выписывали в воздухе пируэты, но так и не могли попасть торцом доски в пазы.

– Все самому делать надо, – в который раз проворчал Деф, потянулся, отобрал доску и аккуратно ее приладил. – Следующую несите, – велел он.

Расп, скрестив манипуляторы на груди, философски наблюдал за строительством. Город вокруг погибшего корабля разрастался. Ульев, как по-прежнему упрямо именовал дома Деф, было уже за сотню. Крылатые гнездились в них, насколько Расп мог судить, семьями. Новые жилища заселялись мгновенно, и строительство кипело теперь денно и нощно, прерываясь лишь на пару часов, пока Расп с Дефом проводили друг другу ежедневную профилактику.

– Могу чем-нибудь помочь? – ледяным тоном осведомился у Дефа Расп. – Глаза болят смотреть, как ты тут надрываешься.

Строитель из Распа был никудышный, однако стоять без дела, пока другие работают, он не хотел.

– Вон то окошко поправь, – проявил понимание Деф. – Что-то оно кривовато.

Расп, приняв независимый вид, занялся кривоватым окошком. У Дефа на правку ушло бы секунд пять, Расп мечтал справиться за час. К тому же мешали крылатые, норовящие усесться на плечо, а то и на ладони. Особенно надоедал один, приметный, с зеленоватым разводом у основания правого крыла. Он, казалось, желал у Распа в сочленениях поселиться.

– Полетал бы ты, а? – взмолился Расп, когда крылатый стал особенно назойливым. – Жучков бы поискал или там сливы. Любишь сливы?

Крылатый, проигнорировав вопрос, пристроился у Распа на черепе. Почистил крылья, взмахнул ими пару раз и вдруг произнес:

– Рсп.

– Что?! – Расп опешил. – Ты э-э… сказал что-то?

– Рсп, – повторил крылатый. – Дф. Рсп. Дф. Рсп.

Расп от изумления грузно опустился на задний фасад. Он не мог поверить. До сих пор крылатые издавали лишь невнятное жужжание и никаким даром речи не обладали. И так на протяжении пяти местных веков.

– Ты что же, назвал нас по именам? – уточнил Расп ошеломленно.

– Рсп, – повторил крылатый и кивнул. – Дф.

– Деф, иди сюда! – заорал Расп во все динамики. – Деф, черт побери, послушай этого парня!

* * *

– Де‑ре‑во. Повторяю по буквам. Д. Е. Р. Е. В. О. Все поняли? – Расп возвышался в центре импровизированного класса на манер монумента самому себе. – Молодцы. А теперь все вместе. Де‑ре‑во. Отлично. Пишется это слово так…

Деф присел на корточки и отключил трансивер. Ему казалось, что от разноголосицы у него болит голова. Идею Распа открыть школу он одобрил и теперь сильно раскаивался. Классы длились сутки напролет, в шесть смен, и за счет них страдало строительство.

– Плохо дело, Уокер, – жаловался Деф другу во время ежедневного визита. – Я опять не сильно-то и нужен.

Уокер, как обычно, молчал.

– Обходы я забросил, – поведал Деф уныло. – Попробуй обойди все это – недели не хватит.

Город разросся. На юге он уперся в океанский берег, на западе – в подножия холмов, с которых начиналась внушительная горная гряда, а на север и на восток продолжал расти. Дома теперь крылатые строили сами, Деф лишь мастерил столярные инструменты и чинил прохудившиеся.

В полусотне километров от центра города, которым стало место падения корабля, Деф обнаружил магнетитовое месторождение. Сейчас он подумывал о строительстве кузниц – запасы металла на корабле за полторы тысячи лет заметно уменьшились. Деф обсудил эту идею с Распом, и тот обещал произвести необходимые расчеты, но тянул вот уже добрую сотню лет – слишком увлекся этой своей школой.

– Я вот что думаю, Уокер, – сказал Деф осторожно. – Надо бы мне самому подучиться, как ты считаешь? Посидеть пару-тройку лет на классах, может, и будет толк. Боюсь только, что новые знания заместят старые. И тогда пострадает безопасность. Как думаешь?

Уокер промолчал. Как обычно.

– Не одобряешь, – заключил Деф. – Ладно, останусь неучем. Ты прав, мало ли что.

* * *

Старый Вер описал вокруг головы Распа круг вежливости, приземлился и сложил крылья в знаке уважения к собеседнику. Свита опустилась на траву поодаль. Был Вер президентом республики, его переизбирали уже на шестой срок.

– Слушаю тебя, дружище, – произнес Расп ритуальную фразу.

– Я за советом, Единственный, – Вер поклонился. – И за помощью.

Расп укоризненно покачал головой.

– Просил ведь не называть меня так, – сказал он. – «Друг» – прекрасное слово, почему бы тебе не пользоваться им?

– Прости, Единственный, – Вер упрямо гнул свое. – Позволь мне изъясняться так, как делали мои предки.

– Я знал твоих предков, – проворчал Расп. – Твой прадед был очень демократичным человеком. Я хотел сказать, демократичным крылатым. Он говорил «друг». Ладно, что уж там. Чем могу быть полезен?

– На востоке беда, Единственный. Черные варвары третьего дня смяли пограничные посты. Вчера сожгли два города и теперь продвигаются в глубь страны. Это уже не налет, Единственный, это война.

Черными варварами цивилизованные крылатые называли племя, отделившееся и отбывшее на восток около шести веков назад. С тех пор время от времени варвары совершали налеты на пограничную полосу. Убивали, грабили, предавали огню города.

– Понятно, – протянул Расп расстроенно. – Надо же, какое несчастье. Но это не ко мне, дружище. Войнами занимается Деф. Его сейчас нет, отправился инспектировать южные гавани. Я пошлю гонцов, к вечеру Деф вернется.

– Спасибо, Единственный. Мы надеемся на вас со Вторым.

– Здесь следует заложить линию обороны, – распоряжался Деф. – По всей длине, от моря до гряды.

– Ты поможешь нам, Второй? – Вер согнулся в поклоне.

– Куда я денусь? Вдоль линии следует выстроить стену, непременно с бойницами для копейщиков и башнями, где будут укрываться арбалетчики. Стена должна быть достаточно высокой, чтобы отразить атаки как с земли, так и с воздуха. Что? Неважно, сколько лет на это уйдет. Да хоть сто, хоть двести. Начинать надо прямо сейчас, если хотите жить в безопасности.

– Позволь вопрос, Второй, – Вер вновь поклонился.

– Спрашивай.

– Почему ты не поможешь нам огнем и мечом? В твоей власти срывать горы и валить леса. Варвары не стали бы нападать на нас, если ты хоть раз показал бы им свою силу.

Деф потупил глаза.

– Я не могу ответить, – сказал он. – Извини.

– Это ты извини меня, Второй.

Законы робототехники, заложенные в управляющие программы, не позволяли Дефу причинить вред разумному существу. Заставить себя умертвить мыслящее создание Деф был не в силах.

* * *

– Осталось чуть больше трехсот лет, Расп? Я правильно сосчитал?

Деф сидел в украшенном самоцветами резном кресле красного дерева, подаренном ему президентом в честь юбилея – дня четвертого тысячелетия. Расп, справлявший день рождения одновременно с Дефом, от подарка категорически отказался и потому демократично сидел на корточках.

– Триста девятнадцать лет, шесть месяцев, два дня и четырнадцать часов с минутами, дружище. Потом, правда, мы сможем еще какое-то время пользовать остаток ресурса в израсходованных батареях. Не очень долго и не на полную мощность.

– Я кое-что придумал, Расп.

– Да? Что же?

– Ты сейчас намного нужнее, чем я. И будешь нужнее, пока развивается наука. Поэтому я решил не существовать больше.

– Что с тобой, дружище? – Ошеломленный Расп вскочил на ноги. – Как это не существовать?

– Я решил лечь на консервацию сроком на шестьсот тридцать девять лет. Ты используешь батареи один, на себя. Расконсервируешь меня за месяц до срока, и последние дни мы проведем вместе.

Расп долго, уставившись в землю, молчал. Потом сказал:

– В этом есть смысл, дружище. Лишние триста лет могут решить многое. Однако я на это пойти не могу. Фактически, ты мне предлагаешь тебя умертвить.

– Я не предлагаю, Расп. Я настаиваю. К тому же, если будет опасность войны, ты всегда сможешь прервать консервацию.

Расп вновь долго молчал. Потом кивнул.

– Есть одна просьба, Расп, – сказал Деф негромко.

– Да. Какая же?

– Навещай иногда Уокера. Просто так, поговорить ни о чем.

– Здравствуй, Ключевский, – сказал Расп, усевшись рядом с запаянным вольфрамовым ящиком. – Привет тебе от Уокера, я только что от него.

Ключевский не ответил.

– Я законсервировал Дефа, – признался Расп. – Ты бы поступил на моем месте так же, Ключевский?

Ключевский вновь не ответил, но Расп не обиделся.

– Мне очень не хватает тебя, Ключевский, – сказал он. – Теперь, когда нет Дефа, – в особенности.

* * *

– Ты уходишь от нас, Единственный?

Расп посмотрел очередному президенту в глаза. Еще каких-нибудь пятьсот лет, подумал он. Пускай даже четыреста. Он не успел. Не дожил до ядерного века. Без него неизвестно, когда этот век наступит. И наступит ли.

– Я пробуду с вами еще несколько дней, – сказал Расп. – Завтра я разбужу Второго. Когда наступит наш срок, мы уйдем вместе.

– Наша раса зачахнет без вас, Единственный.

– Не зачахнет. Вы просто будете развиваться немного медленней.

– Единственный, по твоим словам, через десяток веков мой народ сумеет собрать плазменные батареи. Тогда мы оживим тебя и Второго, и вы снова будете с нами.

Расп опустил голову. Последние несколько лет он трудился над завещанием. Сборка плазменных батарей и расконсервация были в нем подробно оговорены. Однако с месяц назад Расп эту часть завещания уничтожил.

– Не стоит, – сказал он. – Не стоит нас оживлять. Это бессмысленно, мы свои функции исчерпали. На планете названием Земля, откуда я родом, незадолго до отлета появилась некая гипотеза. Когда вы дойдете до робототехники, вы сможете вскрыть меня и извлечь энциклопедические блоки. Там про это есть кое-что, правда, на популярном уровне. Согласно этой гипотезе, разумное существо можно вернуть к жизни через много лет после смерти, если сохранилось его ДНК. Про ДНК вы тоже сможете прочитать, в тех же блоках. Впрочем, о геноме ваши ученые, вероятно, догадаются заблаговременно. Так вот, запомни и передай через поколения… – Расп замялся.

– Я слушаю тебя, Единственный.

– Там, внутри космического корабля, есть пищевой блок. Под ним, в морозильной камере, лежит Уокер. На складе, в герметичном вольфрамовом ящике – Ключевский. Мы со Вторым не догадались сохранить остальных. Так вот, это были настоящие люди. Лучшие из всех. А мы – мы всего лишь роботы, дружище. Неживые, без сердца и без души. То, что мы делали, не наша заслуга, так-то. Ты можешь даже считать, что делали это не мы. А они – Ключевский и Уокер.

– Я запомню эти имена, Единственный. И распоряжусь хранить их в следующих поколениях, как ты велел.

– Еще одна просьба, – Расп поднялся. – Когда нас не станет, заходите иногда к ним. Просто так, без цели. Поговорить ни о чем.

 

Кругосчет

На четвертый день осьмины талой воды старому Рябиннику подошел срок. Разменял Рябинник уже восемь полных кругов и три доли девятого – мало кто жил так долго.

Замужние дочери Рябинника с утра накрыли во дворе отцовского жилища столы. Натаскали снеди из погребов, выставили хмельную настойку из винной ягоды. Сельчане подходили один за другим, скромно угощались, кланялись недвижно сидящему на крыльце Рябиннику и убирались по своим делам. В какой час настанет срок и как он настанет, не знал никто, даже Видящая, срок этот назвавшая. Однако в том, что умрет Рябинник именно сегодня до полуночи, сомнений не было. Видящие никогда не ошибались. И если сказано было «срок твой на четвертый день осьмины талой воды» – ровно в этот день срок и наступал.

Кругосчет пришел проститься с Рябинником к полудню, когда светило преодолело уже половину пути от одного края земли до другого и водворилось по центру неба. Был Кругосчет в движениях нескор, взглядом строг и речью немногословен, как и подобало второму человеку в селении после Видящей. Еще был он сухопар, жилист и богат ростом. Спустившимся с неба и поселившимся на склоне заречного холма великанам доставал до пояса. А еще был Кругосчет бесстрашен и, единственный из сельчан, перед великанами не робел, а говорил с ними запросто и чуть ли не на равных. И, наконец, сроку отмерено было ему вдоволь – целых девять кругов, из которых прожил лишь неполных четыре.

Пригубив хмельной настойки из глиняной плошки, Кругосчет, как и прочие, поклонился, затем отставил плошку в сторону и направился к Рябиннику.

– К ночи, видать, снег будет, – сощурившись на неспешно ползущие от южного края земли тучи, сказал тот. – Не забыть бы завтра…

Рябинник осекся, зашелся в кашле. Справившись, утер рукавом выступившие на глазах слезы.

– Оговорился, – глухо пояснил он. – Не хочется умирать.

– Никому не хочется, – Кругосчет кивнул сочувственно. – Но что ж поделать, от срока не уйдешь.

С минуту он постоял молча, повспоминал, как уйти пытались. Долю назад, в осьмину доброй охоты, Камень укрылся в яме, которую стал рыть в лесу задолго до срока и каждый день углублял. Когда срок настал, сыновья покрыли яму дощатым настилом и встали вокруг с копьями на изготовку. За три часа до полуночи Камень был жив и подавал голос, а потом враз замолчал. Когда настил откинули, нашли его лежащим навзничь с обвившей шею земляной змеей, гадиной ядовитой и беспощадной. Были и другие. Листопад заперся в хлеву, заколотил двери и окна, законопатил мхом щели в стенах. И задохнулся в дыму, когда вдруг загорелось сено. Старую Осоку убила небесная молния, ее сноху придавило упавшим деревом – по-всякому бывало. А чаще всего срок наставал сам по себе – падал человек, где стоял.

– Просьба к тебе есть. – Рябинник заглянул Кругосчету в глаза, замялся. – Ива, младшенькая моя… Пятнадцатая доля ей пошла. На осеннее равноденствие… – Рябинник не договорил.

Была Ива поздняя, на семнадцать долей моложе младшей из сестер. Мать ее, Рябинника жена, скончалась родами, а теперь оставалась Ива полной сиротой. На осеннее равноденствие, девятнадцатый день осьмины палой листвы, Видящая назовет ей срок, и день спустя нарядится Ива в белое на праздник невест. От женихов отбоя не будет – ладной выросла Ива, веселой и работящей.

– Я понял тебя, – кивнул Кругосчет. – Я позабочусь о твоей дочери. Пригляжу, чтобы хорошему человеку досталась. Пойду теперь.

Вечером выпал снег, этой весной, по всему судя, последний. К полуночи он ослаб, а затем и прекратился вовсе. Кругосчет выбрался на крыльцо. Было морозно, с реки задувал порывами колючий ветер, блуждал, посвистывая, между жилищ и уносился к лесной опушке. Селение спало, лишь в окне стоящего наособицу жилища Видящей мерцал огонек.

Кругосчет постоял недвижно, через прорехи в тучах разглядывая звезды, затем поежился и плечом толкнул входную дверь. Замер, услышав шорох за спиной. Обернулся медленно, вгляделся в темноту.

– Это я, Ива, – донесся тихий девичий голос. – Отец умер. Он перед смертью сказал…

Ива замолчала. Кругосчет, неловко потоптавшись на крыльце, настежь распахнул, наконец, дверь и пригласил:

– Входи. Есть хочешь?

* * *

Поднялся Кругосчет, едва рассвело. Стараясь не шуметь, свернул брошенные на земляной пол звериные шкуры, на которых спал. Прибрал в сундук и, осторожно ступая, двинулся на выход. В дверях остановился, обернулся через плечо. Ива, разметав длинные золотистые пряди, тихонько посапывала на его постели. Кругосчет внезапно ощутил ноющую боль в груди, тряхнул головой, шагнул через порог и прикрыл за собой дверь. Девушка была хороша… Чудо как хороша была девушка. Кругосчет вздохнул, боль в груди улеглась. Не про него. Кругосчеты обречены на безбрачие, и быть с женщиной им положено дважды в жизни. Когда настанет первый срок, он придет в жилище Видящей, и от их встречи родится на свет новый Кругосчет. А потом наступит второй срок, они встретятся вновь и зачнут Видящую. Так было испокон веков, так есть, и так будет. Быть Кругосчетом – большая честь. Быть Кругосчетом – большое несчастье.

Снег начал уже подтаивать, Кругосчет, оскальзываясь, пошел по селению, пересекая его с юга на север.

– Пятый день осьмины талой воды! – зычно выкрикивал Кругосчет. – Пятый день осьмины талой воды!

Обход он совершал каждое утро, с того дня, когда настал срок его отцу. И будет совершать, пока не придет срок ему самому, и тогда обходить селение по утрам станет новый Кругосчет. Его еще не рожденный от Видящей сын.

Селение просыпалось. Один за другим выбрались из жилищ и двинулись к лесу охотники. Земледельцы потянулись к кузнице – предстояло готовить плуги и бороны к наступлению осьмины новой травы. Жены земледельцев заспешили на утреннюю дойку. И лишь дети, те, которым не сравнялось еще пятнадцати долей, сладко досыпали в тепле.

Ива тоже еще спала, когда Кругосчет вернулся. Замерев в дверях, он смотрел на нее, только на этот раз ноющей боли в груди не было. А была вместо нее мрачная серая хмарь, словно забрался в Кругосчета болотный туман и теперь хозяйничал в нем, марал внутренности перепрелой и мутной взвесью.

– Поживешь пока у меня, – распорядился Кругосчет, когда уселись за стол. – Я сейчас уйду, вернусь к вечеру, эту ночь посплю на полу, новый топчан сколочу завтра.

– К великанам пойдешь? – не поднимая глаз, тихо спросила Ива.

– К ним.

– Возьми меня к великанам.

Кругосчет поперхнулся ячменным взваром. Великанов страшились даже самые храбрые охотники. Были те уродливы телами, страшны лицами и по-человечески говорить не умели. Говорила за них, косноязычно коверкая слова, железная коробка, и как она это проделывала, было неизвестно. Впрочем, Кругосчет постепенно привык – мало ли чудес на свете. К примеру, как Видящие определяют сроки, тоже никому не известно. Видят, потому что видят. Так же, как коробка говорит, потому что говорит.

– Нечего тебе делать у великанов, – нахмурился Кругосчет. – Я думаю, что и мне у них делать нечего.

Душой он не покривил. Толку от бесед с великанами было немного. Рассказывали они о себе вдоволь, но что именно рассказывали, понять было невозможно. Зато вопросов задавали изрядно, а ответам явно не верили, потому что без устали спрашивали одно и то же, словно стараясь поймать Кругосчета на вранье.

Была, однако, причина, по которой он продолжал проделывать неблизкий путь к заречным холмам. Великаны считали круги не так, как обычные люди, и счет их, называемый несуразным словом «календарь», был неимоверно занятен. Великан с не менее несуразным именем «Григорьев» о «календаре» был готов рассуждать часами. Так же, как Кругосчет часами был готов слушать.

* * *

Линарес навел оптику на неспешно шагающего от опушки к станции аборигена, опознал и обернулся к напарнику:

– Принимай гостя.

Григорьев подошел к окну. Лес обступал станцию со всех сторон. Григорьев вспомнил, как впервые подлетал к ней на вертолете, сразу после приземления посадочного модуля. С борта разбитая на склоне холма станция показалась ему выпученным бельмастым глазом на врытом в землю, посеченном пробившейся травой исполинском черепе.

Лес был строгим, величественным и непролазным. Сказочным. И аборигены статью походили на сказочных гномов, а в лицах их было нечто гордое, львиное и вместе с тем умиротворенное, благостное.

– Сказочная цивилизация, – озвучил мысли Григорьева Линарес. – Мы уже, считай, тут полтора местных года, а я все не перестаю удивляться.

Григорьев кивнул и двинулся к выходу встречать гостя. И действительно, историки и социологи разводили руками, когда речь заходила о местной цивилизации. Ведущей отсчет лет от некой Первой Видящей, до которой якобы был хаос.

Раса, не знающая войн. Не владеющая письменностью и, тем не менее, ведущая годам счет, переваливший уже за десяток тысяч и с точностью передаваемый из уст в уста. Раса, не знающая даже религии, если не считать за таковую пиетет к Видящим, судя по всему, аналогам земных колдуний и ведьм. Впрочем, в отличие от ведьм, врачеванием Видящие не занимались, наговорами, порчами и приворотами – тоже. А занимались, с точки зрения станционного персонала, сущей ерундой и цыганщиной – гаданием на кофейной гуще.

От приглашения посетить станцию гость, как обычно, отказался. От угощения тоже. В результате расположились, как всегда, в сотне метров от входа. Григорьев подключил транслятор и уселся, скрестив ноги, на траву. Аборигена интересовал именно он, физик и астроном. Линарес, этнолог, историк и лингвист, никакого любопытства у визитера не вызывал. Впрочем, само понятие «любопытство» было к аборигенам, пожалуй, малоприменимо. Так же как понятие «этика». Новая встреча начиналась, словно предыдущая завершилась минуту назад – легкий кивок, и никаких вербальных приветствий, рукопожатий или вопросов о здоровье. Которое аборигенов не интересовало тоже, а понятие «смертельные заболевания» так и вовсе отсутствовало в языке.

Несмотря ни на что, Григорьеву беседы с неторопливым и немногословным аборигеном нравились, и был симпатичен он сам. Спроси его, Григорьев не сказал бы почему.

– В прошлый раз ты говорил, что вы нас боитесь, – начал Григорьев. – Но не объяснил причину.

– Бояться не знать, – после полуминутного раздумья сообщил гость. – Знать не бояться.

Григорьев подавил желание выругаться. Линарес постоянно обновлял в трансляторе библиотеки и подгружал анализаторы данных. Качество перевода, однако, оставалось скверным.

– Вы боитесь не узнать про нас? – уточнил Григорьев. – Если так, задавай любые вопросы, я отвечу.

– Нет вопросы. Нет будущее.

Следующие полчаса ушли на выяснение того, что означает «нет будущее».

– Ты хочешь сказать, – разобрался, наконец, в сути вещей Григорьев, – что ваши Видящие не способны раскинуть на нас карты, так? Прочесть линии руки или что они там у вас делают?

– Видящая не видит, – подтвердил абориген. – Круги нет. Доли нет. Осьмины нет, есть дни, но другие.

– Ладно, – Григорьев махнул рукой. – Ты хочешь, чтобы я по новой рассказал тебе про календари?

Абориген закивал. Григорьев вздохнул и стал рассказывать, напрочь не веря, что его хоть на малую толику понимают. Да и как можно понять, к примеру, про фазы Луны, когда у этой планеты нет спутников. Или про знаки зодиака, когда здесь другое звездное небо. Тем не менее он добросовестно принялся растолковывать системы летоисчисления, разжевывать отличие юлианского календаря от григорианского, а шумерского от славяно-арийского. Абориген с непроницаемым лицом слушал. Потом поднялся и, как обычно, не попрощавшись, пошел прочь.

* * *

– Двенадцатый день осьмины новой травы! – Кругосчет привычно пересекал селение с юга на север. – Двенадцатый день осьмины новой травы!

Закончив обход, он повернул к своему жилищу. Ива наверняка уже встала и теперь занята приготовлением пищи. Сразу повелось так, что она хозяйничала – стирала, готовила, наводила чистоту. Ждала вечерами. А после ужина устраивалась напротив, просила рассказать что-нибудь и жадно слушала, не отрывая глаз. Ива… Кругосчет улыбнулся при мысли о ней, потом нахмурился. Остановился, утер со лба внезапно пробившуюся испарину. Ива стала сниться ему по ночам. А наяву, стоило Кругосчету посмотреть на нее, его окатывало жаркой волной, и закипала кровь, жженой охрой крася щеки и заставляя твердеть плоть. То бесилась, бунтовала в нем мужская сила, та, которую Кругосчетам положено бережно хранить, чтобы дважды наполнить ею Видящую.

До осеннего равноденствия еще без малого половина доли. Кругосчет не знал, как проживет этот срок под одной крышей с девушкой. С каждым днем желание в нем становилось все сильнее, а скрывать и сдерживать его – тяжелее и мучительнее. Кругосчет бранил себя за неосторожно данное покойному Рябиннику слово. А когда думал о дне равноденствия и предстоящем на следующий день празднике невест, сердце заходилось болью, сами собою сжимались кулаки, и набухал, мешая видеть, перед глазами туман.

Ива успела собрать на стол, и Кругосчет, стараясь не встречаться с ней взглядом, уселся завтракать.

– Расскажи мне про счет кругов, – попросила Ива, когда он насытился.

Кругосчет принялся рассказывать. О том, что отсчет начался с Первой Видящей, до которой в мире царил хаос. О том, что в круге восемь долей, в каждой доле по восемь осьмин, и в каждой осьмине по сорок пять дней. И о том, что раз на круг бывает еще одна осьмина – девятая, называющаяся осьминой пропавших дней. И о том, откуда Кругосчеты знают, когда начинается девятая осьмина и сколько длится.

– А что будет, если Кругосчет ошибется? – спросила Ива.

Кругосчет ответил не сразу. Однажды ему довелось сделать ошибку. Круг и четыре доли назад он обсчитался – пропустил шестой день месяца доброй охоты. В этот день наступал срок старому Камышу. И – старик не умер, прожив лишние сутки. А Видящая тем же днем слегла с хворью и поправлялась потом долго и мучительно, с укором глядя на Кругосчета, не отходившего от ее постели.

– Кругосчеты не ошибаются, – солгал он. – На точности счета стоит мир.

– Почему?

Кругосчет задумался. Такой же вопрос задавал недавно великан Григорьев. Кругосчет тогда не сумел ответить. Почему светило восходит на востоке и закатывается на западе? Почему земля плоская и круглая, как тарелка? Почему тучи летом плачут дождем, а зимою рассыпаются снегом? Кругосчет не знал. Он знал лишь, что так было, есть и будет. И что всему в мире приходят сроки, и мир этот стоит, пока есть Видящие, которые знают, на какой день выпадет срок, и Кругосчеты, которые знают, когда этот день наступит.

– Мир состоит из случайного и определенного, – попытался объяснить Кругосчет. – Он тем прочнее, чем случайного меньше, а определенного больше…

* * *

– Ты нехорошо выглядишь, друг мой, – озабоченно сказал Григорьев, разглядывая гостя. – Не заболел часом?

Визитер и вправду выглядел не так, как обычно. Кожа обтянула щеки и словно посерела, а спокойные карие глаза глядели устало.

– Нет болеть, – ответил абориген. – Хотеть женщина. Плохо.

– Вот оно в чем дело, – понял Григорьев. – А она не хочет, да? Это не беда, дружище. Женщин много.

– Беда, – возразил гость. – Хотеть одна женщина. Долг другая.

– Тоже мне невидаль, – снисходительно усмехнулся Григорьев. – Я, если хочешь знать, в такой ситуации бывал неоднократно. И ничего, выкрутился. Главное, чтобы жена не узнала. Ну или муж, по обстоятельствам. Как там у тебя насчет этого?

Абориген не ответил, и расспрашивать о прочих подробностях Григорьев не стал.

– Мы здесь уже почти два местных года, – говорил он вечером Линаресу, – а знаем об этой расе всего ничего.

Линарес кивнул. Историки уверяли, что здешняя цивилизация чуть ли не абсолютно статична, а уклад за сотню последних веков практически не изменился. Характерная для мыслящих существ тяга к исследованию окружающего мира у аборигенов отсутствовала. Почему – выяснить не удалось.

– Мне сдается, есть что-то, коренным образом отличающее их от нас, – задумчиво поведал Линарес. – И это «что-то» мы попросту не видим, оно или слишком необычно, или чересчур эксцентрично для нашего менталитета. А для них – привычная вещь. К примеру, отсталым расам свойственно обожествлять наблюдателей с Земли. Здесь же к нам относятся, видимо, как к явлению природы. Побаиваются, осторожничают, но не более того.

– Насколько я понял нашего местного приятеля, тому причиной Видящие. Они якобы нас здесь чуть ли не ждали. Да и коллеги на других станциях считают, что дело в Видящих. Судя по всему, они поднаторели в манипуляциях с местными мифологическими представлениями и подгоняют их под реальность. Нечто вроде того, что на Земле проделывали астрологи, спекулировавшие на толковании гороскопов.

* * *

– Семнадцатый день осьмины палой листвы!

Закончив обход, Кругосчет устало побрел к своему жилищу. До равноденствия оставалось два дня. На третий будет праздник невест, и тогда… Холостые охотники и земледельцы еще с весны зачастили в гости. Всяк спешил отдать положенную Кругосчету десятину с охоты или с урожая. Прошлыми долями он такого рвения не замечал.

Кругосчет присматривался. Обещание приглядеть, чтобы Ива досталась хорошему человеку, он дал, теперь предстояло его выполнять. Вопреки тому, что не давало ему покоя. Вопреки всему.

– Копьемет знатный охотник, – говорил он Иве, выпроводив очередного гостя. – Сильный, ловкий, нетрусливый. Или Гречишник – справный хозяин, рачительный. Молодой Ландыш тоже надежный и работящий, и нрав у него покладистый.

– Никого не хочу. – Ива отворачивалась к окну, розовела щеками.

– Хорошо. Может быть, один из Лесников, сыновей старого Корня? Нет? Тогда Скорострел, Волкобой, Сеятель…

– Кругосчет, – Ива отрицательно качала головой и глядела укоризненно, перебирая косу беспокойными пальцами. – Не нравятся они мне, никто. Я бы…

Она недоговаривала. У Кругосчета замирало сердце, и от слабости в паху подламывались колени.

В ночь перед равноденствием он не лег. Сидел на крыльце, механически пересчитывая звезды. Ива неслышно отворила дверь, присела рядом, затем подалась к нему, прижалась.

– Уйдем, – прошептала на ухо едва слышно.

– Как это «уйдем»? – ахнул Кругосчет. – Куда?

– Куда хочешь. Пойдем на восток навстречу светилу. Или на запад за ним вслед. Будем идти долго, хоть до края земли.

У Кругосчета закружилась голова, перехватило дыхание.

– М-мы не м-можем уйти, – запинаясь, пролепетал он. – Б-без Кругосчета н-нельзя, к-как они б-будут без Кругосчета?

– Они справятся, – жарко шептала девушка. – Найдут другого.

– Г‑где найдут? В каждом селении Кругосчет т-только один. Так б-было испокон веков, и т-так будет. Мы не м-можем. Мы…

Он не договорил. Ива отшатнулась, вскочила, на мгновение замерла в дверях и метнулась вовнутрь.

– Тогда выбирай кого хочешь, – донесся до Кругосчета сдавленный голос. – Ландыш, Гречишник, Сеятель – мне все едино.

* * *

– Девятнадцатый день осьмины палой листвы! – глухим надтреснутым голосом выкрикивал Кругосчет. – Равноденствие! Девятнадцатый день осьмины палой листвы! Равноденствие!

К полудню Видящая выбралась из своего, стоящего наособицу, жилища. Подслеповато щурясь на подмигивающее промеж облаков светило, двинулась к сельчанам, толпой окружившим двор. На полдороге остановилась.

Кругосчет, не отрывая взгляда, смотрел на Видящую в упор. Тонкая в кости, с бледной, едва не прозрачной кожей, длинными до пояса волосами и огромными, вполлица, черными глазами без зрачков. Его сестра и мать его будущих детей. Некрасивая, нелюбимая, чужая.

Видящая нашла его глазами в толпе, и взгляды их встретились. Кругосчет едва не взвыл от горя. Он опустил голову, стиснул кулаки и заставил себя выкрикнуть:

– Ландыш, сын Огородника и Травницы!

Ландыш протиснулся через толпу и на нетвердых ногах двинулся к Видящей. Настал самый важный день его жизни – день срока.

Видящая шагнула навстречу. Тощие костлявые руки опустились Ландышу на плечи.

– Смотри в глаза, – хриплым надтреснутым голосом велела Видящая. – В глаза!

Толпа замерла. Потянулись, сменяя друг друга, ставшие вдруг долгими мгновения тишины.

– Пять кругов, доля, три осьмины и одиннадцать дней, – каркнула Видящая.

Она отпустила юношу и шагнула назад. Ландыша шатнуло, он едва устоял на ногах, затем обернулся, на бледном лице родилась несмелая улыбка.

– Долгой жизни! – радостно взревела толпа.

Ландыш двинулся от Видящей прочь. С каждым шагом улыбка на его лице становилась все шире, радостнее и счастливее. Вечером он придет к Кругосчету, и тот пересчитает отпущенный срок, сложит круги, доли, осьмины и назовет день срока. Нескорый – впереди у Ландыша долгая жизнь.

– Лесная Ягода, дочь Кречета и Земляники!

Светловолосая девушка выбралась из толпы и двинулась навстречу своей судьбе.

– Шесть кругов, три доли, пять осьмин и двадцать четыре дня.

– Долгой жизни! – ликовала толпа.

– Ива, дочь Рябинника и Полевой Фиалки!

Кругосчет, закусив губу, исподлобья смотрел, как Ива приближается к Видящей. Шаг, еще шаг, еще. Кругосчету казалось, что каждый из них вбивает заточенный клин ему под сердце. Вот Видящая уже кладет руки Иве на плечи. Кругосчет закрыл глаза.

– Осьмина и двадцать шесть дней, – услышал он.

Толпа ахнула, затем зашлась протяжным стоном. У Кругосчета подломились колени, он осел наземь мешковатым кулем.

– Осьмина и двадцать шесть дней, – повторила Видящая и отступила назад.

Ни жив ни мертв, Кругосчет оцепенело смотрел, как Ива с залитым слезами лицом бредет, шатаясь, от Видящей прочь. Толпа расступилась, Ива шагнула в образовавшийся коридор, ее подхватили под руки, не дали упасть. Кругосчет, цепляясь за землю, встал на колени, затем поднялся. Он задыхался, «осьмина и двадцать шесть дней» – билась в нем единственная, сдавившая горло спазмом мысль. На первый день новой доли Ива умрет.

* * *

– На этот раз на тебе лица нет, – забеспокоился, глядя на гостя, Григорьев. – Краше в гроб кладут. Что случилось, дружище?

Следующие четыре часа, проклиная косноязычный транслятор и продираясь через лингвистические дебри, Григорьев выяснял, что случилось. Когда до него, наконец, дошло, он долго в ошеломлении молчал. Благость и гордость смыло у аборигена с лица, он теперь смотрел на Григорьева снизу вверх, умоляюще, по-собачьи.

– Значит, умрет наверняка, так? – требовательно спросил Григорьев. – Видящие когда-нибудь ошибались?

– Видящие нет ошибаться. Срок есть смерть. Всегда.

– А если пропустить день? Или два? Осьмину? Ты ведь можешь пропустить? Забыть, наконец?

– Мочь пропустить день. Мочь забыть. Ива умирать следующий день, когда я вспомнить.

Григорьев вновь долго молчал, думал. Озарение случилось внезапно, он даже поначалу не поверил, что нашел выход. Если, конечно, это было выходом.

– Первый день осьмины снега, говоришь? – уточнил Григорьев.

– Снежной крупы, – поправил абориген.

– Я, кажется, знаю, что тебе делать, дружище, – выдохнул Григорьев. – Я только не знаю, сумеешь ли ты это сделать. Да и поможет ли, не знаю тоже.

* * *

– Допустим, Видящие умеют заглядывать в будущее, – говорил Григорьев вечером Линаресу. – Да, знаю, что звучит диковато, но допустим. Умеют предсказывать наиважнейшие события в жизни индивида и прогнозировать их для всего социума. Тогда все встает на свои места, вот подумай. Видящая предсказывает наше появление задолго до того, как мы высаживаемся на планету. Аборигены готовы: для них мы – закономерное событие, они, скорее, были бы в ужасе, не появись мы в названный срок.

– Хм-м… – Линарес потер подбородок. – И что дальше?

– Позволь, я продолжу. По мере взросления у аборигенов, видимо, образуется нечто вроде ауры, которую Видящие способны сканировать. Каждому они определяют срок, и он непреложно сбывается. Любой знает: он умрет ровно в срок, что бы он ни делал. Ему не страшны болезни, опасности, ему не нужны новые знания, он и так в курсе, что с ним станет и когда. И что станет с его детьми, если он доживет до их совершеннолетия. А теперь – самое главное. Для того чтобы предсказание сбылось, оно должно быть завязано на местный календарь, на летоисчисление, которое поддерживают такие, как наш визитер, – Кругосчеты. Вот почему календарь так важен для аборигенов – не будь его, предсказания Видящих не стоили бы ни гроша, они попросту не способны были бы назвать дату.

– Чем дальше, тем мистичнее, – скептически протянул Линарес. – Хотя с другой стороны…

– Угу, – Григорьев энергично кивнул. – С другой стороны, чем дальше, тем логичнее, не так ли? Я полагаю, за многие века предсказания срослись со счетом кругов и стали его частью. Пара Видящая – Кругосчет репродуцирует себя в следующее поколение, создавая эдакую замкнутую касту постоянной численности. Они, фактически, симбионты и поддерживают детерминизм, тем самым препятствуя эволюции и обеспечивая статичность мира.

Линарес ошарашенно поскреб в затылке.

– Ну допустим, – пробормотал он. – И что из этого всего следует?

– Через три дня наступает новый год по местному исчислению. Или, как они говорят, доля в круге из восьми лет. Если я прав, и если Кругосчет найдет в себе силы…

Григорьев не договорил. Он внезапно осознал, что через три дня решится, что будет… Что будет с его другом.

* * *

Кругосчет выбрался из жилища затемно, притворил за собою дверь. Его колотило, корежило. То, что предстояло сделать, было чудовищно, немыслимо, оно было против всего его естества.

Кругосчет шагнул с крыльца. «Первый день осьмины снежной крупы», – сказал он про себя. Стоит произнести эти слова вслух, Ива умрет. И тогда последние три дня, страшные, мучительные, перевернувшие его, перекроившие, обрушатся на него и задавят. Так он и доживет свой долгий тягучий срок – прибитым, придавленным.

За спиной скрипнула дверь. Ива стояла в дверях – босая, истончавшая за последние дни, исплакавшаяся. Смирившаяся. Молча смотрела на него – прощалась.

В этот момент Кругосчет решился. Повернувшись к Иве спиной, шагнул раз, другой и закричал, заголосил во всю силу своих легких:

– Первый день месяца января две тысячи триста сорок седьмого года от Рождества Христова! Первый день месяца января…

Он шел по селению, пересекая его с юга на север, и исторгал, вышвыривал из себя эти слова, некогда бессмысленные, а ныне спасительные, единственные.

– От Рождества! От Рождества! От Рождества Христова!

Он голосил этими словами в лица перепуганных сельчан, кричал их стоящей на коленях и умоляюще тянущей к нему ладони Видящей, орал их, когда ему вязали руки, мычал их сквозь заткнувший рот кляп.

* * *

Срок Ивы, дочери Рябинника и Полевой Фиалки, не настал. Вместо нее на третий день умерла Видящая, сгорела в яростной лихорадке.

Кругосчет женился на Иве, но прожили они в любви и счастье недолго. Жизнь Кругосчета оборвала война, начавшаяся на третий год после введения календаря, в марте месяце две тысячи триста пятидесятого года от Рождества Христова.

Длилась война Календарей и Кругосчетов без малого двадцать лет. Календари одержали победу, и теперь счету кругов положен конец – повсеместно и непреложно. Новое летоисчисление называется григорианским – говорят, что в честь великана с нездешним именем. Этот великан некогда оказал великую услугу Человеку, Изменившему Время. Какую, впрочем, не знает никто.

Новое летоисчисление путаное, в заменивших осьмины месяцах разное количество дней, и год, заменивший долю круга, длится дольше, чем положено. Подсчетом дней теперь занимаются великаны. По их словам, календарь станет стабильным когда-нибудь, но когда именно, великаны скрывают и секретами счета ни с кем не делятся. Иначе, как утверждают великаны, опять перестанут происходить происшествия и случаться случайности, а люди забудут, что Земля круглая, как яблоко, а вовсе не плоская, как тарелка.

А у Ивы от Человека, Изменившего Время, остался сын. Которого мать зовет по-старому – запрещенным именем, Кругосчетом. Зовет так вопреки всему.

 

Ромб

Отпуск

Достигнув городских предместий, антиграв сбросил скорость и пошел на снижение.

– Рекомендую посетить… – привычно начал пилот.

Он оборвал фразу на середине. Четверо пассажиров не походили на неопытных туристов, которым можно запросто всучить купоны казино или ночных клубов. Впрочем, на опытных туристов они не походили тоже. Пилот поморщился: за многие годы, что гонял антиграв из космопорта в столицу, он научился безошибочно определять размеры чаевых и комиссионных. От этой четверки следовало ожидать конфетный фантик. Пилот бросил в салон беглый взгляд. Строгие, сосредоточенные лица у всех четверых. Неброская одежда. Бесстрастные, словно смотрят в никуда, взгляды. И широкий серебристый обруч, стягивающий лоб, – у каждого. Жлобы окольцованные, с неприязнью подумал пилот, отвернувшись от пассажиров.

– Приятного отдыха, – пожелал он, стоило машине приземлиться на посадочную площадку у здания аэроулья.

Никто из пассажиров не ответил. Один за другим они протиснулись сквозь выходную дверь. Последний на миг задержался в проеме, небрежно бросил в пневмоприемник пластиковый жетон. Пилот понимающе кивнул: он не ошибся, чаевыми здесь и не пахло. Жетонами рассчитывались служащие федерации – чиновники, вояки, полицейские и прочие малоперспективные по части нажиться на них дармоеды. Пилот вздохнул и вызвал диспетчерскую – теперь ему предстояло промаяться полдня в ожидании новых клиентов.

Двигаясь в затылок друг другу, четверо пересекли забитую летательной техникой площадку и достигли подножия аэроулья. Молча обменявшись рукопожатиями, разошлись в разные стороны.

Утруждать себя выбором отеля Юг не стал, а попросту направился к первому попавшемуся.

– Номер на четверых, пожалуйста, – улыбнулся он клерку за регистрационной стойкой.

– Конечно, сэр. Желаете стандартный или, может быть, оверстандарт? Имеются также люксы.

Юг на секунду помедлил с ответом. Вопрос требовал обсуждения с остальными, и он коснулся пальцем перетягивающего лоб серебристого обруча в районе виска.

– Похрен, – выразил мнение о номере Восток.

– Пожалуй, и мне, – поддержал Запад.

Север не отозвался. Юг вдавил обруч в висок чуть сильнее, увеличив уровень пси-связи с Севером до сорока процентов от максимального. Понимающе хмыкнул – тот уже вовсю любезничал с фигуристой блондой на фоне барной стойки, а значит, от обсуждений внутри ромба воздерживался.

– Будьте любезны, люкс, – вежливо попросил клерка Юг.

Был Юг родом с Пенелопы, захудалой планеты в системе Эпсилон Индейца, шестой от светила. Еще был он чернокож, коренаст и плечист. А также добродушен, улыбчив и абсолютно, едва не патологически бесстрашен. Называть боевой квартет ромбом предложил он. И он же добровольно взял на себя роль формального лидера. Фактического лидера в ромбе не было. Так же, как не было его в любом элементарном подразделении группы «Пси», будь то квартет, дуэт или трио. Объединяться в более многочисленные образования Уставом группы запрещалось – риск от потери звена перевешивал преимущества от слияния.

Юг бросил на регистрационную стойку кредитный жетон и направился к пневмолифту. Люкс на сотом этаже оказался огромным. И роскошным, не в пример какой-нибудь задрипанной адмиральской каюте на флагмане. Юг добродушно осклабился, подмигнул своему отражению в зеркальном потолке – номер ему понравился. Деньги ромб предпочитал попусту не тратить, однако отпуск случается не каждый год, поэтому иногда позволить себе кусочек роскоши было делом допустимым. Хотя, по большому счету, особой разницы, где спать, нет. Им вчетвером приходилось и на деревьях в набитых хищниками джунглях, и в гиблом болоте по уши в грязи.

Север щелчком пальцев подозвал бармена.

– Стакан апельсинового сока, – велел он.

– А мне ты не хочешь заказать выпить, красавчик? – надула губки девица.

Север невозмутимо ее оглядел. Ему, рослому сутулому блондину, с грубым вытянутым лицом, перебитым носом и обезобразившим левую щеку шрамом, обращение «красавчик» подходило как волку галстук.

– Обойдешься, – сказал он и залпом осушил стакан с соком. – Не люблю пьяных шлюх.

Душой Север не покривил, а точнее, покривил лишь частично. Ему самому степень опьянения будущей партнерши была до звезды. Восток, однако, к подобным вопросам относился щепетильно, и его вкусы приходилось учитывать. Не говоря уже о Западе, которому минимального десятипроцентного уровня пси-связи хватало, чтобы блевануть от платной любви с не слишком ухоженной девкой.

В этот момент в сознание Севера нанес визит Юг. Понимающе хмыкнул, молчаливо одобрил блондинистую кандидатуру и ушел на минимальный уровень.

– Сколько? – осведомился у девицы Север и увеличил уровень пси-связи с Востоком и Западом до половины от максимального.

– Тридцать монет в час, красавчик.

«Нормально», – одобрил Восток.

«Фу, – укоризненно отозвался Запад. – Мог бы найти и что-нибудь поприличнее. Ладно-ладно, давай, стерплю».

– Пойдем, – кивнул блондинке Север. – И вот что: еще раз назовешь меня красавчиком, накачу в рыло.

Восток толкнул дверь ближайшего заведения, уселся за столик, подпер кулаком подбородок и закрыл глаза. Уровень пси-связи с Севером был выставлен на максимальный, а значит, они сейчас представляли собой единое целое. Максимальный уровень не напрасно называли слиянием, иногда добавляя прилагательное «полным». Мысли Севера, вплоть до самых тайных, его малейшие ощущения, все его знания и умения стали достоянием обоих. Можно было подключить и Юга, но Восток делать этого не стал: в конце концов, секс – занятие где-то даже интимное, так что Север сейчас делил себя с двумя напарниками, но порознь.

– Вам нехорошо, сэр?

Восток скривил смуглое, тонкогубое лицо, затем разлепил глаза и оделил официанта коротким взглядом. Этого хватило: официанта будто унесло ветром. Восток вновь смежил веки. Когда-то, очень давно, еще до вступления в ромб, у него было имя. Древнее, из тех, что носили этнические корейцы. Имя перестало быть частью сущности Востока. Так же, как за ненадобностью утратили имена его напарники. Каждый из четверых ощущал себя прежде всего вершиной ромба – точкой, в которую сходятся стороны и диагонали. Имя «Восток» сущность такой точки, ее свойства и положение в ромбе описывало идеально.

Следующие полчаса Восток просидел недвижно, отдавшись ощущениям от соития. Сейчас он не был личностью, индивидуального в нем не осталось, он был частью Севера, а тот – частью его самого…

Север напрягся, затем зашелся рыком в оргазме. В то же мгновение оргазм обрушился на Востока, сотряс его, вырвал из глотки стон. Восток вцепился в столешницу, с полминуты сидел, бороздя ее ногтями. Затем шумно выдохнул, поднялся и двинулся на выход.

Запад, преодолевая брезгливость, шагал вдоль галереи местного художественного музея, помпезного и вычурного, как и весь город, развлекательная столица галактического сектора.

Сейчас уровень пси-связи с напарниками был ослаблен до минимального. Этого, однако, хватало: волны похоти и вожделения, запахи секреции и издаваемые блондинкой звуки накатывали, вызывая слабость и тошноту. Иногда Запад завидовал остальным – им оба последних ощущения были неведомы.

Вне ромба принять Запада за десантника было непросто. Невысокий, узкоплечий, тонкий в кости, с меланхоличным мечтательным выражением лица, он скорее походил на безобидного гуманитария. Собственно, он и был когда-то гуманитарием. В отличие от выросших в нищих семьях и в медвежьих углах Галактики напарников, Запад родился на Земле и нужды не знал. В федеральную армию завербовался на спор, из принципа, не доучившись в престижном университете. И заявление в десант, куда отбирали лучших из лучших, подал тоже на спор, хотя напрочь не верил, что у него есть шансы туда попасть. Спор будущий Запад выиграл, когда выяснилось, что наряду с весьма средними физическими данными и низким коэффициентом брутальности у него есть редкостное свойство, присущее лишь немногим. А именно крайне широкий спектр психологической совместимости и уникальная способность к адаптации в коллективе вплоть до слияния. Военнослужащих с подобными свойствами были считаные единицы, они и составляли боевую группу «Пси» – элиту в элите, которой традиционно считались космодесантные войска.

Запад вспомнил, как выворачивало его в первый раз, через месяц после имплантации пси-обруча, в начале двухгодичной притирки. Восток на пару с Севером тогда завалились в бордель, Юг, несмотря на строгий запрет на употребление алкоголя, выдул бутылку пива, и началось… Беречь и опекать друг друга тогда еще не стало для них первой необходимостью, взаимной деликатности они еще только учились, пси-связь не впиталась еще в плоть и кровь. Воспоминания о том дне были ужасны. У всех четверых…

Север рассчитался, наконец, с блондинкой. Слабость и дурнота ушли. Запад облегченно вздохнул, утер со лба испарину, выбрался из музея и двинулся куда глядели глаза. Город жил и дышал. Он вгрызался постройками в небо. Он оглушал разноголосицей. Слепил непомерной, разнузданной роскошью. Манил доступностью всех изобретенных человечеством удовольствий.

– Травку, сэр? Имеется отличный полынник с Демосфены, оранжевый мак с Новой Геи, дурман-камыш с Эвридики…

– Желаете девочку, господин? Или двух? Или, может быть, мальчика?

– Полное погружение! Попробуйте полное погружение…

– Омары с Тефиды. Запеченные колибри с Урании. Плоды с Гимерота. Только в нашем ресторане, сэр!

Запад, игнорируя сводников и зазывал, одолел центральные кварталы и выбрался в жилую часть города. Перекусил в бистро, посидел в шезлонге под пальмами, поплавал в открытом бассейне с проточной водой. Забрался в беспилотный глайдер, взмыл над городом. С полчаса наслаждался полетом, затем приземлил машину на окраине и побрел в парк. Был парк мрачный, неухоженный и безлюдный. И безмолвный, если не считать редкого карканья невидимых в ветвях птиц.

– Эй, приятель!

Запад обернулся через плечо: его догоняли четверо рослых расхристанных молодчиков. Через секунду вынырнули из кустов на парковую аллею и преградили дорогу еще трое. Туристические путеводители пестрели предупреждениями об опасности для жизни при посещении периферийных районов. Вникать в предупреждения, впрочем, ромб не стал. Опасность для жизни была частью работы, а значит, делом привычным.

– Что надо, парни? – небрежно осведомился Запад.

– Сейчас растолкуем, – пообещал ближайший молодчик. – Бумажник носишь? Доставай. И часы снимай, живо! И обруч с башки.

– Извините, он не снимается, – вежливо ответил Запад и коснулся пальцем виска.

Мгновение спустя его индивидуальность исчезла. Сейчас перед парковой бандой стоял не субтильный, безобидного вида паренек, а ромб – элитное боевое подразделение космического десанта.

Накачанный бородач, по всей видимости главарь, дернулся, нутром почуяв опасность. Определить ее источник главарь, впрочем, не сумел.

«Тянуть время, оружия не применять», – осознал Запад коллективный приказ. Приказ не исходил ни от кого из напарников, да и напарников больше не было. Их место занял единый организм названием ромб. Именно он оценил шансы и нашел их недостаточными.

– Б-бумажник, – запинаясь, промямлил Запад. – П-пожалуйста, без проблем, н-не волнуйтесь.

Он сунул руку за пазуху и завозился там, неразборчиво бормоча себе под нос.

– Быстрее, гнида! – вызверился на Запада главарь.

– Да-да, секундочку. Куда же он запропастился?

Троица за спиной приблизилась и дышала теперь в затылок. Потеряв терпение, шагнул вперед главарь.

– Вот, пожалуйста. – Запад извлек, наконец, из-за пазухи бумажник и протянул главарю. – Вам еще часики, да? Подождите, сейчас сниму.

Сзади метнулась тень.

«Бей!» – взревел ромб у Запада в голове.

Он мотнулся в сторону, рывком ушел от удара в затылок и, крутанувшись на месте, всадил ногой главарю в живот, левой рукой снизу в челюсть, а правой – в солнечное сплетение.

Юга слияние застало за рулеточным столом в казино, где он играл по маленькой, перебрасываясь ленивыми шутками с крупье. Юг вскочил. Посетители шарахнулись в стороны: на их глазах добродушный увалень и весельчак исчез – на его месте материализовался боец и воин. Юг отшвырнул крупье и бросился к ближайшему выходу. Ногой вышиб дверь, вырвался из казино наружу. В десяти метрах дожидался клиентов пассажирский аэрокар. Юг покрыл это расстояние в четыре прыжка, за ворот выдернул из кабины пилота и пятым прыжком замахнул на его место. Аэрокар свечой рванул в небо и, наращивая скорость, устремился на зюйд-вест.

Боль от страшного удара в лицо настигла Юга на полпути к цели. Следом сгусток боли взорвался в животе и пошел гулять по ребрам. Юг, стиснув зубы, терпел. Понизить уровень пси-связи никому в ромбе даже в голову не пришло – сейчас избиваемому Западу было необходимо и бесстрашие Юга, и отчаянная злость Востока, и дерзкое хладнокровие Севера.

Аэрокар на бреющем прошел над опушкой парка, взревел двигателем и, цепляя днищем за верхушки деревьев, сбросил скорость. Юг вырвал штурвал на себя. Ломая ветки парковых сосен, аэрокар пошел вниз. Он еще не коснулся земли, когда Юг выскочил, перекатился и вымахнул на аллею.

Семеро молодчиков разом бросили месить ногами катающегося по земле Запада и развернулись к Югу, тем самым дав ромбу передышку от терзающей тела боли. Юг на мгновение замер. Этого мгновения ромбу хватило, чтобы оценить обстановку.

Восток был уже на подлете, до его появления оставалось минуты полторы. Север запаздывал. А рослый бородач вместо ожидаемого бандитского ножа или кастета сжимал в кулаке вороненую рукоятку от шестнадцатизарядной «Осы».

– Чего надо, черножопый? – наведя на Юга ствол, ухмыльнулся бородач.

Юг не ответил. Он даже не осознал, что вопрос обращен к нему. Вместо него оскорбление принял на себя ромб, хладнокровно оценил опасность, взвесил шансы и отдал приказ:

«Гаси!»

Юг качнулся вправо и вскинул руку. Сработавшая пружина вышвырнула портативный игольник из подмышечной кобуры и подала его вдоль предплечья в кулак.

Юг спустил триггер. Каленый металлический стержень вошел бородачу в лоб.

Пять секунд спустя парковая аллея опустела. Еще через две минуты Юг с подоспевшим Востоком погрузили Запада в аэрокар. Вкололи ампулу с обезболивающим, и ромб, наконец, распался.

К вечеру четверка в полном составе прибыла на космодром. Погрузилась на ближайший рейсовый транспланетник и убралась прочь. Запад так и не пришел в себя – на борт его внесли на руках.

– Накрылся отпуск, – посетовал Север.

– Похрен, – философски отозвался Восток. – Бывает.

Юг кивнул, соглашаясь. Бывает, не о чем говорить.

База

Дюжий десантник звероватого вида отхлебнул из кофейной чашечки, поморщился и толкнул локтем соседа.

– Не нравятся мне психари, – сказал он и кивнул на потягивающего апельсиновый сок Севера. – Носы шибко дерут.

– Брось, Задира, не связывайся, – подначил его собеседник и потянулся за десертом. – Их лучше обходить стороной.

– Стороной? – привычно завелся Задира. – Этих хилков?

В обеденные часы в кафетерии было людно, как обычно, когда военные действия в секторе не ведутся, революции и восстания подавлены и воякам настала пора безделья.

База боевой космической эскадры «Конунг» дрейфовала в межзвездном пространстве, полностью укомплектованная персоналом. Это означало, что на базе бьют баклуши пять тысяч человек всех связанных с космосом военных профессий. Пятьсот десантников столовались отдельно, в спецкафетерии. Группе «Пси» в спецкафетерии выделялись спецстолы. Вот они, как правило, пустовали – «психарей» было ничтожно мало.

Десантник, которого сосед по столику назвал Задирой, поднялся. Прокосолапил через зал и опустился на телескопический табурет напротив Севера.

– Здорово, урод, – сказал Задира, прищурившись и вывалив на стол кулаки. – Шибко мне твоя рожа не нравится.

Север поперхнулся соком. Закашлялся. Явственно задрожали руки. В юности он считал себя трусом оттого, что не умел скрывать страх. Пытаясь его преодолеть, Север дрался на кулаках и ножах, один выходил против троих, его резали, били, уродовали…

– Мне она самому не нравится, – не сумев преодолеть дрожь в голосе, сказал Север.

Задира осклабился.

– Сдрейфил?

Север коснулся пальцем виска.

«Проблемы?» – коротко спросил Юг.

«Пока еще нет. Но возможны».

Юг довел уровень пси-связи до максимального. Дрожь в руках у Севера унялась. Страх ушел.

«Уже на подходе», – подключился Восток.

Запад отлеживался после отпускной драки в госпитале и сейчас спал. Ромб перестроился в режим «треугольник» – с пониженным общим уровнем интеллекта и замедленной реакцией. Тем не менее, чтобы справиться с одиночкой, треугольника хватало с лихвой. Независимо от того, что собой представлял этот одиночка.

– Так что, сучонок, сдрейфил? – повторил Задира. – Козел…

Он осекся. Что-то вдруг изменилось в облике визави. Задира, спроси его, вряд ли сказал бы, что именно. Но то, что этот уродливый, с косым шрамом на щеке и перебитым носом блондин внезапно стал опасен, десантник ощутил шкурой.

– Ладно, хрен с ним, – примирительно сказал Задира. – Пойду.

О «психарях» он был наслышан, но заводился с ними впервые и потому не знал, что сдавать назад уже поздно. Конфликты ромб решал кардинально – так, чтобы у них не осталось шанса вспыхнуть по новой.

– Не спеши, – глядя Задире в глаза, попросил Север и хладнокровно добавил: – Мешок с говном.

Задира, наливаясь кровью, поднялся из-за стола. Север встал на ноги вслед. Он был на полголовы ниже и раза в полтора у́же в плечах.

Трое десантников за общим столом вскочили.

– А ну, дайте им место! – метнулся от дверного проема в центр зала Восток.

Ощущение опасности, которое секунду назад поймал Задира, обрушилось теперь на его приятелей.

– Ладно, парень, – буркнул тот, что стоял к Востоку ближе других. Он опустил глаза и шагнул назад. – Пускай схлестнутся.

Задира без замаха саданул кулаком снизу вверх. Такой удар, придись он человеку с комплекцией Севера в подбородок, отправил бы того в глубокий нокаут. Кулак, однако, поразил пустоту. Задире показалось, что противник попросту исчез с того места, где мгновение назад находился. Больше Задире не удалось осознать ничего. «Психарь» высоко выпрыгнул, и Задиру смело. Его никогда не били четырьмя конечностями одновременно, он даже не подозревал, что такое возможно. Север опустился, спружинив, на ноги и в ту же секунду крутанулся на месте. Новый шквал ударов поднял Задиру в воздух и опрокинул навзничь, приложив затылком об пол.

Север застыл, коснулся пальцем виска. Он даже не запыхался.

– Уносите, – хладнокровно бросил Север ошеломленным приятелям нокаутированного.

– Кэсомун!

Восток вздрогнул, медленно обернулся. Именем, которое дала при рождении мать, его не называли вот уже восемь лет. С тех пор, как вступил в ромб.

– Чжан, – едва слышно прошептал Восток.

Чжан был ему братом, младшим. Когда тринадцатилетний Кэсомун сбежал из дома, тому еще не сравнялось одиннадцати.

Они обнялись, с минуту стояли недвижно.

– Я думал, ты умер или погиб. Ни одной весточки за пятнадцать лет.

Восток почувствовал, что краснеет от стыда. Все эти годы он старательно пытался стереть из памяти родину, семью, друзей – всех.

– Прости, – сглотнув слюну, пробормотал Восток. – Как они? Мама, отец, сестры. И как ты здесь оказался?

– Завербовался в армию, когда умерла мама.

Восток застыл.

– А остальные? – хрипло спросил он.

– Был плохой год. Отец ушел. Девочки умерли с голоду.

Восток почувствовал, будто ему клещами стиснули сердце, затем отпустили и ввалили под дых. Он оттолкнул брата, отшатнулся к стене, задохнулся перехватившим вдруг горло спазмом.

– Кэсомун…

Восток, хватая воздух распяленным ртом, вскинул руку к виску, выплеснул горе, разделил его на четверых. С шумом выдохнул, затряс головой. Мгновение спустя ему стало легче.

– Как же так, Кэсомун, – растерянно говорил Чжан два дня спустя. – Я много слышал о группе «Пси». Но даже и представить не мог, что… Ты же, получается, как бы уже не ты.

Восток задумчиво потер подбородок.

– Не знаю, как объяснить тебе, – сказал он. – Я по-прежнему человек. Но не только. Я еще и часть более сложного, умелого и цельного организма.

– Организма?! – повторил Чжан ошеломленно. – Эти трое парней, они ведь тебе никто. Извини, я хотел сказать, что у них все по-другому, они не такие, как ты, не похожи на тебя, они…

– Они и не должны быть похожи, – прервал Восток. – Они как раз наоборот. Подразделения «Пси» подбираются так, чтобы звенья дополняли друг друга. Понимаешь, мне необязательно читать книги, да я и не читал ни одной с детства. Но я знаю все, что когда-либо читал Запад. И все, чему его учили в школе, потом в университете, откуда он удрал. Я ни черта не боюсь, как Юг, и, как он, умею от души смеяться и от сердца плакать. Я могу быть неприхотливым, циничным и грубым, как Север, и на ножах драться, как он. А они умеют то же, что могу я. К примеру, каждый из нас снайпер, потому что я стреляю без промаха. И потом…

Восток замолчал. Нет смысла, подумал он. Нет смысла рассказывать этому человеку, которого когда-то называл братом, что означает слияние. Он не поймет.

– Не понимаю, – подтвердил мысли Востока брат. – Ведь эти трое ежеминутно, ежесекундно знают, где ты, знают, что ты думаешь, что делаешь и что собираешься делать. Они могут подглядывать за тобой, подслушивать…

– Они и сейчас видят нас. И слышат все, что мы говорим, – усмехнулся Восток. – Пси-связь существует постоянно с того момента, когда была установлена. Ее можно только ослабить или усилить до слияния. Или… – Он вновь осекся и замолчал.

Еще пси-связь можно было покалечить, выведя из строя звено. А вместе с ней калечились и уцелевшие звенья. Бывало, что калечились до смерти.

– Я, кажется, понимаю, – медленно проговорил Чжан. – Ты хочешь сказать, что это на всю жизнь?

Восток не ответил. До конца контракта осталось семь лет. Он не знал, что будет после. Не хотел думать об этом, так же как не хотел думать о том, что будет, если одного из них убьют. Армейские психологи и нейрохирурги говорили, что будет реабилитация. Возможно, длительная. Возможно, сопряженная с заменой звена. Десантники же считали по-другому. Никто из тех, кого Восток знал, ни разу не видел восстановленное пси-подразделение. Зато как хоронили половину дуэта через полгода после гибели другой половины, десантники видели не раз. И как двоих в трио через год после смерти третьего.

– Почему? – Девушка в белом халате прильнула к Западу, прижалась грудью к предплечью. – Почему у таких, как ты, нет имени?

Запад молчал, глядя на бутафорский сад сквозь прозрачную переборку.

– У меня был парень, – сказала девушка. – Два года назад, едва я получила лицензию медицинской сестры. С обручем на голове, как и ты. Его звали Уно. Я думала, это настоящее имя.

– И что?

– Он говорил, что любит меня. Говорил, что ему стало можно любить.

– Понятно, – кивнул Запад.

– Это тебе понятно. – Девушка прижалась теснее. – А я не понимала тогда. Уно объяснял, что, пока был жив Дуал, он не мог, не имел права любить.

Запад снова кивнул. Он тоже не имел права. Сношаться, совокупляться, трахаться – да. Но не любить. Его передернуло, в который раз он представил любовь на четверых.

– Что сталось с Уно? – спросил Запад.

– Мы прожили вместе полтора месяца. Он орал по ночам, звал этого своего Дуала. Даже когда… – Девушка замялась. – Даже когда обнимал меня. Потом он умер – покончил с собой. Любовь умерла вместе с ним. Я тебе нравлюсь?

Запад повернулся к ней лицом, обнял за плечи, запустил ладони в шелковистые каштановые волосы.

«Сейчас, сейчас, – заторопился в его сознании Юг. – Мы глотнули снотворного, уже ложимся, через десять минут будем спать, только не волнуйся».

Запад медлил. Этой ночью он будет один. А завтра утром все, что у него было, станет достоянием остальных. Против их воли, против желания, деликатность в интимных вопросах с пси-отношениями не совместима.

Запад коснулся виска, слился с Севером, зачерпнул душою цинизма. Отстранил девушку.

– Нет, – грубо отрезал он. – Ты не в моем вкусе.

Захват

– Выработка здесь. – Офицер навел фокус на крашенную бежевым зону на голографическом глобусе. – До бункера отсюда километров пять, если по прямой.

Юг вгляделся в экран. Трехмерная проекция астероида на нем напоминала футбольный мяч, разрисованный акварелью.

– Бункер здесь. – Глобус на экране повернулся на сто восемьдесят градусов. – Заложников, предположительно, содержат от него неподалеку. К бункеру сходится десяток туннелей. Вам надо пройти по одному из них…

– Понятно. – Юг, скрестив на груди руки, расслабился.

В ориентировании на местности он был не силен, в стратегии тоже. План операции сейчас с офицером обсуждал слившийся с Югом Запад.

Астероид основного пояса в системе беты Водолея неделю назад подвергся атаке из космоса и был захвачен. Предположительно, корсарами, с которыми федералы с переменным успехом воевали вот уже четвертое столетие. Из трех дислоцированных на астероиде пушечных батарей огонь по атакующим открыла всего одна. Точечным залпом она была подавлена, фотонные орудия остальных двух не произвели ни единого выстрела. В оборонной инфраструктуре астероида у корсаров явно был свой человек.

Погрузить руду с платиновых выработок захватчики, однако, не успели – федералы оказались расторопнее, и сейчас околоастероидное пространство блокировали три боевые эскадры.

– Отвлекающая атака начнется завтра в полдень по бортовому времени, – подвел итог офицер. – Атака будет с солнечной стороны и продлится два с половиной часа. Три десантных группы за это время должны успеть высадиться на теневой стороне и уйти под поверхность грунта. Дальше по обстоятельствам. С лидерами остальных групп я вас сейчас познакомлю. Вопросы?

Юг отрицательно покачал головой, и глобус с экрана исчез, сменившись изображением курносого русого крепыша с таким же, как у Юга, перетягивающим лоб обручем.

– Боевой квартет космической эскадры «Викинг», – представил группу крепыш. – Состав: Аз, Буки, Веди, Глаголь. Надерем им задницы, психари?

Юг осклабился.

– Юг, Север, Запад, Восток, – представил он ромб в ответ. – Боевой квартет космической эскадры «Конунг». Как пить дать надерем.

Крепыш подмигнул, и его изображение с экрана стерлось, сменившись новым.

«Вот это номер», – присвистнул в сознании Юга Север.

С экрана улыбалась Югу черноволосая и черноглазая девушка. Вороная челка падала на лоб, наполовину скрывая обруч и доставая до бровей.

– Боевое трио эскадры «Берсерк», – звонким голосом отчеканила девушка. – Состав: Альфа, Бета, Гамма.

Юг растерянно заморгал. О том, что в «Пси» есть женские подразделения, никто в ромбе не знал.

– Что, воды в рот набрал? – рассмеялась с экрана девушка. – Эй, Бета, Гамма! Как вам нравится этот молчун, психачки?

В том месте, где тоннель поворачивал, Север замер. Секунд пять подождал, давая подтянуться остальным. Задействовал вмонтированные в рукав боевого костюма приборы.

По туннелям, выработанным шахтам и штольням они продвигались вот уже пятый час. До бункера, в котором были сосредоточены терминалы от астероидных управляющих систем, оставалось несколько сотен метров. До новой отвлекающей атаки – два с половиной часа. Противник пока ничем не проявлял себя, молчали и две другие группы, единственным коммуникационным средством была сейчас выставленная на половинный уровень пси-связь.

Напарники подтянулись и теперь находились друг от друга на расстоянии пяти метров. Защитные костюмы надежно экранировали ромб, но продвигаться дальше было опасно – приборы уже улавливали тепло, исходящее от живых организмов в полукилометровом радиусе.

«А девочки годные, – подал мысленную реплику Север. – Все три, а рыженькая Гамма в особенности».

«У них наверняка те же проблемы, что у нас, – отозвался Восток. – Интересно, как они их решают».

«Как, как, – Север передал в сознания напарников непристойную сцену. – Чем они хуже нас?»

Восток согласился, что ничем не хуже, и добавил в сцену подробностей.

«Заткнитесь уже, озабоченные, – добродушно осадил обоих Юг и вдруг стал очень серьезным. – Забудьте, парни. С любой из них у любого из нас это был бы, по сути, инцест. Ведь эти девочки, считай, наши сестры».

Наступила пауза. Ромб сбросил уровень пси-связи до минимального, и теперь каждый обдумывал сказанное в одиночку.

«А мне кажется – нет», – прервал, наконец, паузу Запад.

«Что „нет“?»

«Не инцест. Для нас это могло бы быть выходом. И для них или других таких, как они. Мы ведь уже не люди, мы нечто иное, можно сказать, новая стадия эволюции. И они тоже. По существу, мы с ними одной породы. И разной со всеми прочими. А значит…»

Запад вскинул руку к виску и довел уровень до слияния. Его индивидуальность растворилась в коллективном сознании ромба. С минуту ромб обдумывал слова своей западной вершины. Затем распался.

«Ты прав, – мысленно огласил резюме ромба Север. – После операции будем ходатайствовать о переводе в эскадру „Берсерк“».

«Сдается мне, – подал скептическую реплику Восток, – что господа Аз, Буки, Веди и Глаголь думают сейчас о том же самом».

«Все, закончили, – оборвал дискуссию Юг. – Меньше двух часов до атаки. Готовимся».

Ромб пошел в атаку, едва земля над головами затряслась от разрывов. Четыре фигуры разом вывернулись из-за туннельного поворота и, ощетинившись оружием, бросились в перебежку. Это были уже не люди со средними физическими данными и средним уровнем интеллекта. На позиции космических корсаров наступало восьминогое, восьмирукое и восьмиглазое существо, стремительное, грозное, по боевой мощи эквивалентное космодесантной роте.

Через три сотни метров туннель закончился, оборвавшись в круто уходящую вниз узкую штольню. Ромб прокатился по ней огненным шквалом, на пути подавляя, сжигая, аннигилируя очаги сопротивления. Треснула, разорвалась, разлетелась на части торцевая бронированная дверь. Север зашвырнул в проем гранату и, едва рвануло внутри, метнулся вовнутрь. Восток и Запад прикрыли Севера огнем, затем один за другим нырнули в проем. В арьергарде Юг, пятясь, аннигиляционным разрядом обрушил за собой штольню.

Через десять минут операция закончилась. Север выбрался из бункера в коридор, отдышался, обнялся по очереди с Буки и Глаголем. Аз, Веди и Восток направляли к ведущим на поверхность лифтам освобожденных заложников.

«А вот и девочки, – обрадованно сообщил Юг. – Смотрите-ка…»

Он осекся, затем метнулся по коридору. Остановился, врос в пол.

Альфа и Гамма на руках выносили мертвую Бету.

Зачистка

– Дрянь дело, – вслух сказал Восток. – Живых, похоже, нет.

Боевой флаер описал над сожженным поселением круг, снизился и приземлился на окраине. Следующие полчаса ромб прочесывал пепелище. Живых, как и следовало ожидать, не оказалось. По счету поселение было уже третьим. Два предыдущих уголовники, как и это, уничтожили подчистую.

Тюремный бунт начался неделю назад и закончился массовым побегом заключенных. На эту планету издавна свозили особо опасных с трех смежных галактических секторов. Свозили, еще когда покрытый скудной растительностью, с суровым климатом мирок считался местом для колонизации малопригодным. Потом планету начали понемногу обживать: неблагоприятные природные условия компенсировались дармовым трудом заключенных и ссыльных. Затем, в годы аграрного бума, на планету хлынули колонисты: скотоводы и фермеры. Неблагополучный мир обжили.

Тюрьма осталась. За шесть столетий она разрослась. Оттеснив ограду, звездастой опухолью испоганили землю новые корпуса. Ненавистью и злостью сочились переполненные камеры.

Сейчас на территории тюрьмы рыли братские могилы для растерзанных до неузнаваемости охранников. А тридцать тысяч пустившихся в бега, озверевших от крови нелюдей уничтожали на своем пути все живое. Эвакуаторы не справлялись, брошенные против уголовников немногочисленные местные войска в считаные часы были смяты, разбиты и истреблены. Разграбив арсеналы, теперь уже вооруженные банды поперли дальше. Задержать их до прибытия регулярного флота следовало любой ценой, и на четвертый день от начала бунта подоспевшая боевая эскадра сбросила на планету десант. Адмиральским приказом на высадку пошли все, до единого человека, включая не предназначенную для общевойсковых операций элитную группу «Пси».

– Вот они, – определил сидящий в кресле пилота Восток. – С полсотни гадов будет.

Флаер набрал высоту, догнал перемещающуюся вдоль лесной опушки группу. Восток бросил машину в пике. Припавший к бортовому плазмомету Юг накрыл уголовников очередью разрядов.

В сорока метрах от поверхности флаер вышел из пике, и в этот момент из леса одна за другой метнулись к нему две самонаводящиеся ракеты «земля – воздух».

Восток врубил форсаж, взревели, выжимая максимальную скорость, двигатели. Страха не было – прикрытый абсолютным, патологическим бесстрашием Юга, ромб пытался уйти. Приказ катапультироваться он отдал, лишь когда головная ракета вломилась в хвост.

Подраненный флаер, задрав нос, отстрелил четыре капсулы. Востока закрутило в воздушном потоке. Чередуясь, раз за разом опрокидывались на него земля и небо. Затем перестали, и над головой взвился парашют.

Несколько мгновений спустя пси-связь нащупала Запада, слила с Востоком, еще через мгновение присоединился Север.

– Юг! – надсадно закричал голосом Востока образовавшийся треугольник. – Юююююююююг!

На том месте, где коснулась высшей точки траектории капсула Юга, расползалось в воздухе жирное пятно гари. Вторая ракета «земля – воздух» настигла цель.

С высоты огрызаясь огнем на надвигающуюся из леса разномастную цепь, подавленные горем остатки ромба приближались к земле. Север достиг ее первым. Избавился от ремней, надрывая жилы, бросился туда, где пять секунд назад смолк гранатомет Востока. На руки принял сожженное молниеметным разрядом обугленное тело. Упал на колени, бережно положил то, что осталось от Востока, на землю, выдернул из кобуры бластер и поднялся в рост умирать. В этот момент оборвавшаяся с гибелью Востока пси-связь восстановилась, перестроилась в режим «отрезок», и Севера захлестнуло болью. Он, веером выпалив из бластера по атакующей цепи, метнулся назад, туда, где с простреленными ногами исходил кровью Запад.

Отшвырнув бластер в сторону, Север зубами разодрал индивидуальный пакет, с маху всадил в бедро Западу шприц с обезболивающим, подхватил его на руки и, задыхаясь от натуги, понес прочь. Пуля настигла Севера, ужалила в спину, вторая разворотила лопатку и разорвала сердце. Север, так и не выпустив Запада из рук, упал лицом вниз. Прошедшие над головой флаеры регулярного флота увидеть он не успел.

Госпиталь

– Готовы? – бормотнул сквозь зубы нейрохирург. – Подключаем.

Запад вынырнул из беспросветного черного марева. Вскинулся на постели, шумно дыша, попытался ухватить внезапно пробившуюся к нему пси-связь, не дать ей исчезнуть, ускользнуть. После нескольких минут мучительных усилий ему это, наконец, удалось.

«Восток, – ошарашенно прошептал Запад. – Восток?!»

«Здесь, – донесся до него слабый, едва уловимый сигнал. – Здесь Восток».

Запад, намертво стиснув челюсти, вслушивался. Пот градом катился со лба, заливал лицо. Связь была сильной, очень сильной, уровень достиг максимального, но никакого слияния не произошло. Напротив, Восток был едва уловим, едва слышен. Это… Это был не Восток. Другой, осознал Запад. Чужой.

«Ты не Восток! – мысленно выкрикнул он. – Кто ты?»

«Я хочу быть Востоком. Я его брат, Чжан».

Запад ощерился, лицо его стало страшным.

– Уберите! – надрываясь, заорал он. – Восток погиб! Это фальшивка, уберите его от меня!

– Бессмысленно, – нейрохирург отключил аппаратуру и обернулся к Чжану. – Вы не сможете заменить брата. У вас недостаточно широкий спектр, но это даже не главное. Пси-связь редко восстанавливается. На моей памяти такое случилось лишь однажды на несколько десятков случаев. Там было трио с одним погибшим. Мы сумели подобрать недостающее звено.

– Что с ним будет, доктор?

– Он умрет. Увы – оборотная сторона медали. Что ж, он десантник и, подписывая контракт, знал, на что шел. На самом деле, удивительно, что он еще жив.

– Почему?

Нейрохирург устало потер подбородок.

– Понимаете, это как если бы у человека ампутировали обе ноги и руку. А потом приладили вместо одной из ног протез и попытались заставить на нем бегать.

– Знаете, доктор. – Чжан пристально смотрел теперь нейрохирургу в глаза. – Незадолго до смерти Кэсомун говорил мне, что они вчетвером хотели подать рапорт на перевод в другую эскадру. Там служили девушки, трио, но одна из них погибла у брата на глазах. И я подумал…

– Что вы подумали?

– Нельзя ли узнать, что стало с двумя остальными?

Доктор невесело усмехнулся.

– Узнать можно, – сказал он. – Хотя могу вам сказать и так. Сколько времени прошло со смерти третьей девушки?

– Около года.

– Им недолго осталось. Но извольте. – Нейрохирург подключил базу данных. – Вот, пожалуйста. Стелла Куликова, боевое прозвище Гамма, еще держится, диагноз на настоящий день – прогрессирующая шизофрения. Луиза Совиньи, прозвище Альфа, в стационаре, состояние критическое, близкое к кататонии. Вы удовлетворены?

– Нет, – сказал Чжан твердо. – Не удовлетворен. Почему бы вам не попробовать воссоздать трио?

– В каком смысле «воссоздать»? – удивленно поднял брови врач. – Вы имеете в виду… Постойте, но это невозможно. Разнополые индивиды в пси-отношения не вступают, уровень совместимости недостаточный. Вы ведь не представляете себе, что это такое, пси-связь. Я сам смутно это себе представляю.

– Не вступают в обычных обстоятельствах, – Чжан поднялся, теперь он чеканил слова. – А сейчас обстоятельства критические, у всех троих. Не забудьте, что Запад раньше хотел познакомиться с девушками поближе, как и мой брат. Возможно, интерес был взаимным. Так или иначе, почему бы вам не попробовать?

– Действительно, – озадаченно пробормотал врач. – Почему бы нет?

Эпилог

Долбак вразвалку пересек зал, без позволения уселся за столик и осмотрел расположившуюся за ним троицу с перетянутыми металлической лентой лбами.

Разноголосица в баре оборвалась. Завсегдатаи превратились в зрителей: сцены с участием Долбака пользовались неизменной и нездоровой популярностью.

Новая Ботсвана, карликовая планета в системе лямбды Скорпиона, считалась местом неблагополучным. Алмазные копи на ее экваторе – в особенности. В поселок при копях местные власти предпочитали не соваться, со старателями не связываться. С Долбаком предпочитали не связываться сами старатели.

– Кто такие? – осведомился Долбак.

Ни один из троих не ответил. Смазливая брюнетка как ни в чем не бывало потягивала апельсиновый сок. Рыжеволосая разглядывала потолок, а тощий седой мужчина уставился в пол.

– Я спросил, кто такие!

Седой поднял глаза и посмотрел на Долбака в упор.

– Девушек зовут Альфа и Гамма. Меня… – Он на мгновение замялся. – Меня зовут Бетой.

– Так зовут сучий помет, – заржал Долбак. – И какого хрена вы у нас тут забыли, щенки?

Взгляд седого внезапно изменился. Долбак непроизвольно отпрянул: ему вдруг показалось, что визави целится ему в лоб. Ощущение было настолько явственным, что Долбак икнул. В следующее мгновение, однако, он взял себя в руки – пасовать перед явным задохликом ему никак не пристало.

– Две сучки тебе ни к чему, кобелек, – бросил Долбак небрежно. – Одну я у тебя забираю. Вот эту, рыжую.

Вопреки ожиданиям, седой ничуть не испугался, а лишь насмешливо хмыкнул.

– Ступай отсюда, бычок, – подала голос рыжеволосая. – А то придется оторвать тебе яйца.

– Что?! – Долбак опешил. – Что ты сказала, шалава?

Он не знал, что уже нарвался. Притирка длилась четвертый год, все это время трио медленно, шаг за шагом выбиралось из безнадежной, как поначалу считалось, ситуации. Психозы и депрессии, буйные срывы и попытки суицида сотрясали, ломали, корежили вершины нового треугольника. Вопреки медицинским прогнозам, не докорежили. Не доломали. Чего это стоило всем троим, знали лишь они сами.

Сейчас притирка вступала в финальную стадию. Щадящий режим закончился, теперь трио намеренно искало обстановку, приближенную к боевой.

Альфа коснулась пальцем виска.

«Давайте я», – передала она в сознания напарников и обернулась к Долбаку.

– Знаешь, что такое па‑де‑труа?

Долбак машинально кивнул.

– Думаешь, это любовь на троих, кретин? Ошибаешься. Это все на троих.

Миг спустя столик, за которым сидели четверо, взвился вдруг в воздух. Долбак не успел даже отшатнуться: столешницей его приложило по голове и опрокинуло навзничь.

– Уносите, – небрежно бросил барным завсегдатаям назвавшийся Бетой задохлик.

«Так обычно говорил Север», – с грустью передал он напарницам.

 

Канатоходец

В звездную рождественскую ночь, ступая босыми пятками по снегу, из цирка Честняги Аршамбо ушла Удача. Она выбралась из-под полога шапито, с минуту постояла, прощаясь, и по тающему под ногами насту заскользила через Марсово поле на свет фонарей с улицы Бурдонне.

Удача ушла вслед за переманенным в заведение Арно укротителем синьором Караччоло, двумя его медведями, макакой и наездницей мамзель Фрике, которую синьор укрощал по ночам, в свободное от медведей время.

Удача ушла, но Честняга Аршамбо, пробудившись поутру, об этом не подозревал. Шапито прибыл в Париж накануне Рождества – юбилейного, тысяча девятисотого по счету. Праздничное представление принесло немалые барыши, а новогоднее сулило еще большие. Почесываясь и позевывая спросонья, Честняга спрыгнул из кибитки на снег. Раскланялся с парой-тройкой любопытствующих столичных буржуа и в следующий миг обнаружил, что в привычном глазу антураже не хватает шатра с медвежьей клеткой. Честняга Аршамбо слыл непревзойденным пройдохой и, когда выяснилось, что вокруг пальца обвели его самого, сдерживать гнев не стал. Следующие полчаса затаившееся под снегом Марсово поле смущенно ежилось от урагана отборных ругательств на языках всех одиннадцати стран, по землям которых когда-либо странствовал с бродячим цирком Честняга.

Беппо попался под горячую руку владельцу заведения, когда поток брани у того еще не полностью иссяк. Был Беппо злющ, несносен и страдал многочисленными недугами, свойственными старой, вышедшей в тираж цирковой обезьяне породы шимпанзе. Усилиями синьора Караччоло Беппо обучился расхаживать во фраке с ботфортами, носиться по манежу на самокате, исполнять боковое сальто-мортале в конном вольтиже и ненавидеть весь мир. Какой-то десяток лет назад Беппо еще блистал на арене и приносил заведению ощутимые дивиденды, ныне же он годился разве что на кривлянье в клоунаде. Неудивительно, что синьор Караччоло, по-английски распрощавшись с «Шапито Честняги Аршамбо», заодно решил расстаться и с облезлым неприветливым ветераном.

– А ты, проклятая образина, значит, осталась у нас дармоедничать? – констатировал Честняга, обнаружив привязанного к стойке ограждающего манеж барьера Беппо. – Чертова дохлятина, – Аршамбо подхватил забытый у барьера берейторский арапник и вытянул Беппо поперек спины. – Эй, кто-нибудь, пристрелите обезьяну! Впрочем, нет: продадим ее на живодерню.

Разбуженные руганью цирковые молчали, потупившись.

– Не надо бы, хозяин, – робко вступился за Беппо здоровила Жан-Поль, могучий силовой акробат и отчаянный добряк.

– Ему и так немного осталось, – поддержал Жан-Поля его напарник Жан-Клод. – Пускай уж доживет с нами.

– «Доживет с нами», – издевательски передразнил акробата Честняга и вновь вытянул бедолагу Беппо кнутом. – Этот прожорливый урод? Нет уж, увольте. Обезьяна отправляется на живодерню!

Акробаты смолчали: возражать владельцу заведения было чревато.

– Обезьяна остается.

Честняга Аршамбо резко обернулся. Канатоходец Малыш Луи, скрестив на груди руки, невозмутимо смотрел хозяину цирка в глаза.

Был Малыш Луи низкоросл, не выше Беппо, почти карлик. Еще был он угрюм, нелюдим и немногословен. А еще Малыша Луи побаивались. Страха канатоходец не знал, за голенищем сапога носил нож, и поговаривали, что управлялся с ним так же искусно, как с шестом-балансиром на проволоке под цирковым куполом.

– А кормить этого проглота кто будет? – сбавил обороты Честняга.

Малыш Луи хмыкнул, шагнул к Беппо, отвязал его от барьера и повел за собой прочь.

* * *

На место покинувшей цирк шапито Удачи явилась Невезуха. Нового укротителя найти не удалось. Одна за другой издохли две тягловых лошади. Выбыл из труппы, сломав на репетициях ногу, гимнаст. Сохший по удравшей с синьором Караччоло мамзели крафт-жонглер стал с горя попивать. Он то и дело освистывался публикой, когда ронял на манеж гири, ядра и булавы. Доходы упали, теперь заведение едва сводило концы с концами. Из Франции цирк перебрался в Швейцарию, поколесил по Австро-Венгрии и к лету откочевал в Италию. Дела не улучшились. Кибитки вереницей тянулись по проезжим трактам, а за ними вслед, хромая и спотыкаясь на дорожных ухабах, упорно и неотступно тащилась Невезуха.

Ревматический облезлый шимпанзе с годами стал мудрым. Человеческой речи он не разумел и потому не знал, что стоял уже на пороге живодерни. Но чутьем, острым, звериным, тем, что не смог забить кнутом и пинками синьор Караччоло, Беппо был богат. Чутьем он сумел понять, что сделал для него канатоходец. И оценить сумел тоже. Теперь, просыпаясь в видавшей виды кибитке по утрам, Малыш Луи зачастую находил у себя под боком мирно посапывающую лохматую голову Беппо. Злая, взращенная в неволе и воспитанная побоями обезьяна на старости лет внезапно обрела друга. Такого же нелюдимого, угрюмого и низкорослого, как она сама.

– А мы с тобой похожи, дружище, – с удивлением сказал однажды Малыш Луи, скармливая Беппо приобретенный на туринской ярмарке банан. – Даже внешне. Что взять, оба мы с тобой – цирковые.

Беппо осклабился. Он не понял ни единого слова, но был согласен. Малыш Луи, как говорили о потомственных циркачах, родился в опилках. Шимпанзе на свет появился в клетке. Разницы не было – Беппо чутьем осознавал сродство.

– Не везет нам в последнее время, – пожаловался Честняга Аршамбо индийскому факиру и заклинателю змей Прабхакару Сикху. – Надо что-то менять, как ты считаешь?

Факир и заклинатель змей с труднопроизносимым именем покивал. В везении он понимал толк, потому что ни факиром, ни индусом не был, а звался Рамиром и происходил из самой что ни на есть заурядной семьи кочевых цыган.

– К гадалке пойду, – сообщил владельцу заведения Прабхакар-Рамир. – Пускай карты раскинет. Ручку ей позолотить надо. Деньги давай.

Неожиданностей гадание не принесло, потому что показали карты цирку шапито каждодневную, рутинную, оскомину набившую дальнюю дорогу.

– В Испанию, – уточнил направление дальней дороги заклинатель-факир. Поправил серьгу в ухе и добавил решительно: – Там и свезет, карты врать не станут.

На самом деле особой уверенности в предсказании кочевой индус не питал. У него тоже было чутье, пускай и не такое острое, как у Беппо. Но было – особое чутье, цыганское. И ничего хорошего оно не предвещало.

* * *

На золотом каталонском пляже, допьяна надышавшись бризом, заплутала среди прибрежных эвкалиптов и отстала от цирка Невезуха. На сельской ярмарке Честняга Аршамбо прикупил за бесценок четверку лошадей, в Жероне к шапито прибились согласные работать за гроши наездник Пабло и шпагоглотатель Хуан, а в Сабаделе догнал труппу залечивший сломанную ногу гимнаст. Таким образом, дела пошли в гору, и Честняга, потирая руки в предвкушении барышей, велел готовиться к выступлению в Барселоне. Он не знал, что под пологом головной кибитки умостилась уже, пригрелась и терпеливо ждала своего часа Беда.

Театр начинается с вешалки, а цирк – с парад-пролога, торжественного марша труппы перед зрителями за час-другой до начала представления. На этом парад-прологе Честняга превзошел самого себя. Он сыпал шутками, на лету слагал стихотворные экспромты, азартно пикировался с белым и рыжим клоунами – в общем, проделывал все, чем способен завлечь публику опытный и умелый шпрехшталмейстер.

Цирк оказался полон, и представление удалось. Силовые акробаты Жан-Поль и Жан-Клод выложились во французской борьбе. Отточенными движениями швырял в воздух пудовые гири неделю не бравший в рот ни капли спиртного крафт-жонглер. Запрокинув лицо, сантиметр за сантиметром вбирал в себя острый клинок шпагоглотатель Хуан. Извлек из мешка двух кобр и заиграл на дудке разухабистую цыганскую плясовую спрятавший под тюрбаном ушную серьгу факир Прабхакар Сикх. И даже Беппо, обретший внезапно вторую молодость старый Беппо, исполнил свое коронное сальто-мортале со спины скаковой лошади.

Когда второй час представления подошел к концу, когда зрители аплодисментами отбили уже ладони, когда рыжий клоун, шатаясь от усталости, под хохот толпы повалился на белого, кулисы, скрывающие крепленный к мачте под куполом помост, распахнулись. Канатоходец в атласном кружевном камзоле и щегольском широкополом цилиндре ступил на проволоку. Толпа ахнула: необходимый для поддержания равновесия шест-балансир канатоходец небрежно держал под мышкой.

Забравшись на мачту и судорожно вцепившись в купольную ткань, старый Беппо с ужасом смотрел на шагающего по проволоке Малыша Луи. Стараниями беглого укротителя синьора Караччоло, канат Беппо ненавидел и боялся его панически, отчаянно. Для битого, поротого циркового шимпанзе понятия «канат» и «кнут» намертво слились воедино, и никакая сила в мире не могла бы заставить Беппо ступить на проволоку, не говоря уже о том, чтобы по ней пройтись, пусть даже на четвереньках. Поэтому всякий раз, когда Малыш Луи шагал по канату, жонглируя балансиром, подбрасывая в воздух цилиндр и ловя его на конец шеста, старый облезлый шимпанзе умирал от страха.

Долгие десять минут Малыш Луи демонстрировал публике чудеса эквилибристики. Затем под восторженный рев сунул под мышку шест и вальяжно, словно шагал по парижскому бульвару, удалился по проволоке за кулисы. Старый Беппо съехал по мачте вниз и, сгорбившись, закосолапил к гримерной. На пороге остановился. Вцепившись в портьеру, замер, глядя на переодевающегося канатоходца.

– Эй, смотрите, да он плачет, – изумленно ахнул шпагоглотатель Хуан.

Беппо и вправду плакал, от счастья. Плакал, как это делают обезьяны – без слез.

Из Барселоны бродячий цирк двинулся на запад в Сарагосу, оттуда дальше в Вальядолид, затем повернул на юг к Мадриду. Каждое представление по пути давало немалые сборы. Честняга Аршамбо вскорости стал путаться, подсчитывая выручку, и подумывать о покупке небольшого домика где-нибудь под Марселем или Нантом. А в головной кибитке тряслась по кастильским дорогам в ожидании своего часа Беда.

Час Беды настал душной мадридской ночью под тусклым светом ущербной луны. Никто в цирке так и не узнал, по какой причине вспыхнул пожар, за считаные минуты поглотивший составленные в круг кибитки.

На этот раз Честняга Аршамбо браниться не стал. На следующее утро он стоял с непокрытой головой под палящими лучами августовского солнца и тоскливо смотрел на то, что осталось от заведения.

– Эх, хорошо, – услышал Честняга глумливый голос за спиной.

Он обернулся. Непотребного вида девка с подбитым глазом хохотала ему в лицо.

– Ты кто? – шепотом спросил Аршамбо.

– Я-то? – переспросила девка сквозь хохот. – Я – твоя Беда. Ухожу от тебя, прощай.

– С кем это ты говоришь, хозяин? – подступился к Честняге заклинатель змей. – Нет же никого, а ты…

Цыган осекся. Ему вдруг почудилось, что в тяжелом августовском зное медленно растворяются вульгарные черты непотребной распутной девки.

* * *

Благая весть пришла к Честняге Аршамбо на следующие сутки, через час после того, как он принял решение распустить труппу.

– Ее величество Мария Кристина, королева-консорт Испании, наслышана о вашем несчастье, мэтр, – торжественно обратился к Честняге дворцовый курьер. – Королева соболезнует и хотела бы частично возместить убытки.

Владелец цирка согнулся в поклоне.

– Слава королеве, – ошеломленно пролепетал он.

– Взамен, – невозмутимо продолжил курьер, – ее величество просит дать представление в ее честь на площади Пласа-Майор. Там расположена арена с амфитеатром, где обычно проходит коррида. Королева прикажет ткачам пошить цирковой купол взамен сгоревшего, в двухнедельный срок купол будет готов. Могу ли я передать ее величеству ваше согласие, мэтр?

* * *

– Плохое место, хозяин, – наперебой принялись отговаривать Честнягу силовые акробаты Жан-Поль и Жан-Клод. – Негоже цирковым артистам выступать там, где происходят убийства.

– Убийства быков, болваны, – загорячился Честняга. – Понятно вам? Быков! Впрочем, вы двое недалеко от них ушли. А ты что скажешь? – повернулся Аршамбо к заклинателю.

Рамир задумчиво теребил серьгу в ухе. Молчал. Он, как и положено цыгану, в дурные приметы верил.

– К гадалке пойду, – сообщил наконец факир-заклинатель. – Пускай карты раскинет. Ручку ей позолотить надо. Деньги давай.

От гадалки цыган вернулся мрачным, насупленным.

– Плохо карты легли, хозяин, – буркнул он. – Как бы не случилось чего.

Честняга Аршамбо закаменел лицом. До сих пор предсказаниям он старательно следовал, о чем ни разу не пожалел.

– Чего б не случилось? – переспросил он. – Чего именно?

– Не знаю, хозяин, – пожал плечами цыган. – Гадалка трижды кидала, и всякий раз выпадали крести. Не к добру.

Честняга долго размышлял, нахмурившись и уставившись в пол. Потом сказал:

– У нас и так все не к добру. Отказываться от шанса из-за дурацких суеверий я не намерен. И тебе не советую.

– Как скажешь, хозяин.

– Ступай. И вот что, не вздумай кому-нибудь болтануть.

* * *

За час до начала представления на Пласа-Майор пришла Смерть. Была она здесь завсегдатаем, за несколько последних веков не пропустив ни единой корриды. Два воскресных часа были для Смерти заслуженным отдыхом от постылой каждодневной работы. Здесь, в амфитеатре, она не исполняла чужую волю, здесь она выбирала, кому жить, а кому умирать, сама. И иногда позволяла себе отправить в дальний путь по темной дороге не бессловесную рогатую тварь, а верткого изящного щеголя.

Просочившись через каменную стену, Смерть проникла в амфитеатр. Остановилась, застыла, внимательно рассмотрела натянутый на вертикально врытые в землю мачты пестрый, в красно-синюю полосу купол. Удивленно клацнула челюстью, пожала костлявыми плечами, хмыкнула и устроилась в первом ряду.

Факир и заклинатель змей Прабхакар Сикх Смерть не увидел – почувствовал. Шпрехшталмейстер уже сложил первый экспромт, рыжий клоун уже оттаскал за нос белого, а цыган Рамир, замерев в проходе между кулисами, все не мог оторвать пристального взгляда от пустующего места в первом ряду. Очнулся Рамир, лишь когда почувствовал, что кто-то мертвой хваткой вцепился ему в рукав.

Цыган выдохнул и опустил взгляд. Уставившись круглыми от страха глазами туда же, куда и он, рядом дрожала выряженная во фрак перепуганная старая обезьяна.

Заклинатель ухватил обезьяну за шкирку и потащил за собой назад, в темноту огороженного кулисами пространства.

– Ты тоже почуял, да? – ошеломленно спросил Рамир.

Он мог бы поклясться, что старый шимпанзе кивнул в ответ.

В отличие от цыгана, Беппо увидел Смерть воочию – так, как видят костлявую звери в стае, когда она приходит за одним из них. За мной, беспорядочно думал старый Беппо, за мной, за мной, за мной. Он отчаянно не хотел, не желал умирать, особенно сейчас, когда в его никчемную, наполненную унижениями и побоями обезьянью жизнь ворвалось вдруг счастье.

– Что с тобой, дружище? – Малыш Луи приблизился, ласково потрепал Беппо по затылку. – Эй, да ты весь дрожишь, никак простыл? Ничего, вечером налью тебе немного коньяку. Ну давай, давай, соберись, сейчас твой выход.

Механически передвигая конечности и не отрывая взгляда от пустующего места в первом ряду, Беппо заковылял по арене. Он сам не знал, как ему удалось забраться на лошадь. Щелкнул хлыстом берейтор, качнулся, а затем и понесся вскачь переполненный амфитеатр.

– Алле!

Беппо взвизгнул и метнулся с лошадиного крупа прочь в сумасшедшем сальто. Пустующее место в первом ряду стремительно приближалось. Беппо пронзительно завизжал, он летел прямиком в объятия Смерти. Не долетел – вмазался в ограждающий арену барьер, рухнул вниз и, еще не веря, что живой, озираясь, на четвереньках припустил к проходу. Смерть, нацелив на Беппо костлявый палец, тряслась от смеха в первом ряду.

– Как же так, дружище? – захлопотал вокруг Беппо Малыш Луи. – Больно, да? Больно? Ничего. А ну пошли отсюда! – набросился Малыш на хихикающих цирковых. – Вы все вместе этой обезьяны не стоите!

К антракту Беппо осознал, что Смерть его не взяла. А еще осознал, что теперь она непременно заберет кого-то другого. Кряхтя от боли и подвывая от страха, Беппо вскарабкался по мачте, уселся на траверсу и намертво вцепился в купол.

«Его возьми, его, – молил Беппо, тыча лапой в направлении шпрехшталмейстера. – Или этого, с гирями. Или клоуна, даже обоих. Только не…»

Время шло, представление близилось к концу, а Смерть, завороженно глядя на арену, еще не выбрала.

– Факир, где факир? – суетился в двадцати метрах под Беппо Честняга Аршамбо. – Его выход, где это чертово цыганское отродье?

– Хозяин, – метнулся к Честняге из темноты рыжий клоун. – Факир на манеж не выйдет, у него скрутило живот. Стесняюсь сказать: блюет.

– Проклятье! Где канатоходец?

– Уже под куполом.

– Кто-нибудь, крикните ему, пусть выходит!

* * *

Смерть и не заметила, как единым мигом сгинули два часа. Она пришла в себя, лишь когда образовалась заминка после очередной клоунады. Смерть встрепенулась, подобралась: представление заканчивалось.

– А сейчас, в финальном номере, – зычно кричал с арены толстячок в дурацкой шляпе, – перед вами выступит непревзойденный мастер эквилибра, канатоходец…

Смерть не дослушала. Придется брать канатоходца, невозмутимо решила она. Выбора уже не осталось. Что ж…

Портьера под куполом цирка распахнулась. Канатоходец в щегольском широкополом цилиндре, застыв, стоял на краю помоста. Необходимый для поддержания равновесия шест-балансир он почему-то держал под мышкой.

– Прости, – сказала канатоходцу Смерть.

Секунду-другую тот еще постоял, переминаясь с ноги на ногу, затем бросился с помоста на проволоку. Смерть махнула костлявым запястьем. Канатоходец оступился, пошатнулся и, не удержав равновесия, полетел с двадцатиметровой высоты вниз.

* * *

– Цилиндр, он схватил мой цилиндр… И шест…

На арене, в опилках, раскинув в стороны лапы, мертвыми глазами глядел в купол цирка старый облезлый шимпанзе.

Слезы текли у Малыша Луи по щекам.