На улице ни одной живой души. Люди попрятались по домам, ждут, что последует за нашей пальбой. Правильный народ живет в этом времени, не то, что сейчас. Мои бы современники в такой ситуации уже из всех щелей снимали бой на мобильные телефоны, а некоторые, особо одарённые граждане, сейчас радостно бежали рядом со мной и вели прямой репортаж с места событий. Пробегаю по площади, тоже пусто. Щит валяется на земле, борова в луже нет. Вихрем несусь мимо куреня с железной крышей. А тут неожиданность! Старики, как ни в чём не бывало, продолжают сидеть на лавочке. Теперь перед ними появилась табуретка, накрытая полотенцем, на ней стаканы и большая пузатая бутылка с вином. Старики спокойно смотрят на меня, даже переговариваются друг с другом. Один из дедов, толкает соседа в бок, показывает на меня скрюченным пальцем. Мне живо представляется, как он комментирует: «Смотри, Фёдор, этот, как-то не очень бежит. Помнишь, как японцы в четвертом году от нас драпали? Вот те хорошо бегали, а этот — так. Словно байбак брюхатый бежит». Крайне удивленный поистине олимпийским спокойствием старых казаков, мчусь дальше. В груди уже свистит, пот льёт в три ручья, начинаю задыхаться.
Пришлось прилично сбавить скорость. Вот же! Если старики еще наблюдают за мной, то наверняка расскажут своим домашним о моём спортивном фиаско, а те уже разнесут по всей станице. Внезапно понимаю, что совсем забыл, как зовут молодого парнишку караульного. Он, как-то неразборчиво представился при нашем знакомстве. Вот, же проклятье. Ладно, буду обращаться по званию. К посту уже не подбегаю, а скорее подхожу быстрым шагом. Размахиваю автоматом над головой, ору во всё горло:
— Не стреляй, камрад! Это я, унтер-офицер Мутц! Не стреляй, всё в порядке!
За забором тихо, даже не гомонят гуси. Снова кричу, подхожу к плетню, заглядываю во двор. Никого. Да где же парень? Сзади щелкает затвор винтовки. Бледный немец выглядывает из-за соседского забора, пилотка сбилась на другую сторону, на правом погоне оторвалась пуговица. Теперь он, как ухо ослика Иа, свисает с плеча. Очень похоже, что парень, сломя голову лез через плетни. Глаза у него испуганные. Называю пароль, часовой отвечает условным отзывом. Молодец, Курт, не обманул! Для начала крепко песочу парнишку за внешний вид, а потом жестким голосом приказываю следовать за мной.
— Герр унтер-офицер, а почему вы пришли? Где унтер-офицер Баумер?
Соображаю, что такую фамилию, может носить только унтер со смешным именем. Остальных я знаю, вернее, знал по фамилиям.
— Руди? Он ранен. Увы, но так же ранен и герр обер-фельдфебель. Командование взял на себя, — я закашлялся, прикрывая рот кулаком. — Командование взял на себя унтер-офицер Хильтрауд. Именно он прислал за тобой. Надо идти к дому.
Черт! Чуть по привычке не сказал «рыбоглазый», вместо имени унтера, но вовремя опомнился.
— Что случилось, герр унтер-офицер? Такая сильная стрельба была. Из наших никто не убит? — с тревогой в голосе спрашивает часовой. — Никто?
Мы с ним быстрым шагом возвращаемся к куреню Степана. Подробно рассказываю, что часть казаков напала на дом, они попытались отбить пленных. Но герр Хильтрауд положил всех врагов вместе с пленными красноармейцами. Описываю в подробностях, как ранило командира и несу тому подобную чушь. Мне необходимо, чтобы старики увидели, что я мирно беседую с караульным. Всё, проходим дом с железной крышей, деды жестко, не хуже современных камер наружного видеонаблюдения зафиксировали наш проход. А теперь можно и бегом, тем более что я перевёл дух и снова могу быстро шевелить ногами.
Не доходя метров тридцать до куреня Степана, перехожу на шаг, притормаживаю и немца:
— Знаешь, камрад, я не хотел тебя расстраивать раньше времени, но сейчас смысла скрывать от тебя правду, больше нет.
Парнишка бледнеет, широко раскрытыми глазами смотрит на меня, медленно произносит:
— Что… Что такое, герр унтер-офицер?
— Дело в том, камрад, что и герр обер-фельдфебель и Руди и даже герр унтер-офицер Гельблинг убиты. Убит и герр гауптман. Если сказать по-честному, то в живых остался только Курт и возможно второй часовой. Но насчет него я не вполне уверен.
Входим во двор, немец пораженно смотрит на веранду, подбегает к столу и замирает:
— Этого не может быть, герр унтер-офицер. Это невозможно. Кто их убил?
Снимаю у него винтовку с плеча, вынимаю из ножен штык и горестно произношу:
— Так получилось, камрад, что их убил я, — машу рукой Котлякову, чью физиономию уже давно заприметил в окне. Открывается дверь, из неё выскакивают двое красноармейцев и под руководством Павла как-то подозрительно умело вяжут верёвками караульного. Он ничего не говорит, даже не сопротивляется, лишь тоскливо смотрит мне в глаза.
— Мои вернулись? — спрашиваю у младшего лейтенанта.
— Еще нет. За время вашего отсутствия произошло следующее происшествие: задержан около дома сын Степана — Аким. Препровожден к родителям, — Котляков ненадолго замолкает, и торжественным тоном произносит. — Так же обнаружили совершенно новый образец автоматического оружия. Из него ремонтник отстреливался!
У меня неприятно заныло сердце. Это какой такой «новый образец»? «Штурмгевер» появится массово только в сорок четвертом году. Больше ничего нового немцы не придумают. Или это в моём мире так, а здесь всё идет иначе? Тогда получается, что мы не просто в прошлое попали, а вдобавок оказались еще и в параллельном мире. Вот же незадача. Нам только этого для полного счастья не доставало!
Хватаю Котлякова за рукав: «Показывай» и заскакиваю за ним в дом. Пройдя узкий коридор, заходим в просторную комнату. В углу стоит старинная кровать с «шишечками» на спинках, застеленная большим, лоскутным одеялом. В центре — большой стол, накрытый скатертью. У фасадной стены в простенке висит зеркало, около него с винтовкой в руках, притулился на корточках белобрысый красноармеец. Бдительно поглядывает в окно. Рядом с бойцом стоит большой сундук окованный железом. На нем лежит совершено раритетный пистолет-пулемет «МП18» В комнате порядок, сюда мы гранаты не бросали, да и немцы набезобразничать здесь не успели. Только возле сундука приличная лужа крови, да на полу несколько кровавых следов ведущих в соседнюю комнату. Котляков почтительно показывает на антиквариат:
— Вот, товарищ разведчик, это и есть тот самый новый автомат.
Беру в руки «новейшей образец». Деревянные ложа и приклад сильно потёртые, неоднократно покрытые лаком. Отсоединяю боковой магазин, щелкаю затвором. Да. В моё время такому оружию цены не сложишь. Коллекционный экземпляр. А сейчас — просто хлам. Небрежно кладу пистолет-пулемет обратно на крышку сундука:
— Павел! Этот автомат разработан и выпускается немцами с восемнадцатого года. Это не новое оружие, а натуральное старьё! Я с вами потом проведу занятия, подробно расскажу о современном стрелковом оружие Германии.
Из соседней комнаты доносится протяжный стон. Вопросительно смотрю на младшего лейтенанта.
— Так я докладывал, товарищ разведчик! Красноармейца Кутяубаева немного зацепило.
Ничего себе «немного»! Если боец, так громко стонет, то дело не совсем плёвое, как пытается мне преподнести Котляков. Придется разбираться. Открываю дверь в соседнюю комнату и замираю. Именно сюда я зашвырнул гранату. Комната раньше служила спальней. В принципе, если приложить определенные усилия, то и дальше служить будет. Всего то и надо: собрать пух с пола, пошить заново подушки и перины, вставить рамы. Ну, и еще купить новую прялку, горшки с цветами и повесить все фотографии обратно на стены.
Возле кровати привалившись к стене, сидит Кутяубаев, левую ногу вытянул вперед. Лоб мокрый от пота, лицо скривилось от боли. Два красноармейца плотно бинтуют ему ногу ниже колена. Вместо бинтов используют разрезанные простыни. Крови на полу прилично. Да, дела. Получается, что еще один наш солдат выбыл из строя. Из зала доносится истеричный крик:
— Немцы! — и через секунду уже спокойно. — Нет, это наши! Тащат одного настоящего фрица.
Дружески подмигнув, скривившемуся от боли Кутяубаеву, быстро выбегаю из дома.
Торопов с Шипиловым словно возвращающиеся с ночных посиделок гулёны, бережно вносят второго часового во двор. Его руки закинули себе за шеи, у Шипилова за плечами две винтовки. У фрица безвольно болтается голова, он без сознания. Видимых повреждений на нем нет, и это очень хорошо. Ребята аккуратно кладут немца перед крыльцом.
— Докладывайте, — коротко бросаю я, внимательно рассматривая лежащего на земле часового. Что-то не нравится мне, как он дышит. Вернее не нравится мне то, что он совсем не дышит. Шипилов подробно докладывает, как прошла операция по нейтрализации караульного. Всё произошло тихо и мирно. Единственное, ребята не догадались привести к куреню немца своим ходом. Сразу на месте отоварили прикладами, и метров двести тащили бедолагу на себе.
Торопов с Шипиловым словно возвращающиеся с ночных посиделок гулёны, бережно вносят второго часового во двор. Его руки закинули себе за шеи, у Шипилова за плечами две винтовки. У фрица безвольно болтается голова, он без сознания. Видимых повреждений на нем нет, и это очень хорошо. Ребята аккуратно кладут немца перед крыльцом.
— Докладывайте, — коротко бросаю я, внимательно рассматривая лежащего на земле часового. Что-то не нравится мне, как он дышит. Вернее не нравится мне то, что он совсем не дышит. Шипилов подробно докладывает, как прошла операция по нейтрализации караульного. Всё произошло тихо и мирно. Единственное, ребята не догадались привести к куреню немца своим ходом. Сразу на месте отоварили прикладами, и метров двести тащили бедолагу на себе.
Несколько мгновений оглядываюсь по сторонам, пытаясь осмыслить творящийся вокруг лютый бардак. Потом снимаю с головы каску и с наслаждением чешу затылок.
— Быстро занесите этого фрица в дом, — распоряжаюсь я, и внезапно осознаю, что сильно проголодался. Пока ребята выполняют приказание, подхожу к столу, надеясь по-быстрому перехватить пару кусков мяса. Увы, но на столе обнаруживаю только пустые тарелки и герра обер-фельдфебеля. Он так и продолжает лежать, навалившись грудью на столешницу. Снова чешу затылок, не понимая, куда делась еда. Потом вспоминаю, что красноармейцы не ели уже больше суток. Хлопаю себя по бедру и широко улыбаюсь. Ох, сейчас покажу кое-кому, как без разрешения таскать мои продукты! Моментально представляю, как еле сдерживая смех, буду отчитывать по этому поводу Котлякова. Уже вижу, как Павел смущенно оправдывается и неловко переминается с ноги на ногу. Впрочем, сейчас не время для подобных шуток.
На душе хорошо. Сердце радостно стучит в груди. Враги повержены, добыто боевое оружие. А еще перед куренем стоит куча исправной техники. От осознания этого факта я практически впадаю в состояние эйфории. Хочется петь во всё горло и стрелять в воздух из автомата. С трудом удерживаю себя от совершения этих опрометчивых поступков. Вот до лагеря доберусь, тогда и поразвлекаюсь вволю. Кстати, пора нам уносить ноги из станицы. И так здесь шуму наделали прилично. Злорадно улыбаюсь, воображая, с какими постными физиономиями будут завтра бродить немцы вокруг куреня Степана. Внезапно по спине пробегает волна холода. В туже секунду осознаю, какую чудовищную ошибку я совершил. Обессилено сажусь на стул и обхватываю голову руками. Как же я сразу об этом не подумал? Что же теперь делать? Что?
Завтра немцы обнаружат своих убитых. В том числе и чиновника военной администрации. Он явно прибыл в станицу не просто так, а для организации органов местного самоуправления. Его смерть немцы не простят. Мы к этому времени будем уже далеко, а вот станичники останутся на месте…
Напряженно размышляю, пытаясь найти выход из безнадёжной ситуации. Перед глазами мелькают эпизоды боя. Снова умирают немцы возле стола, вновь мне в горло бьёт штыком рыбоглазый, опять тоскливо смотрит на меня молодой часовой.
Стоп! Я же с этим гансом спокойно до куреня Степана дошел. По крайней мере, старики меня с ним точно видели, даже о чем-то перешептывались между собой по этому поводу. Так, так. А что тогда подумает народ в станице насчет стрельбы? Пленные красноармейцы взбунтовались, захватили оружие. Потом их немцы из станицы выбили, да и уехали на грузовике. Почва для дальнейших слухов самая благодатная. Можно еще и обставить красочно наше отступление. Провести, так сказать, реконструкцию для местного населения. С беготнёй, криками и стрельбой. Но перед этим мероприятием придется договариваться с хозяином. Без его участия у меня ничего не получится. Сейчас попробую провернуть эту аферу. Другого выхода нет. Вытираю рукой пот со лба, массирую виски и захожу в курень.
Внутри Котляков вяло спорит с Шипиловым. Младший лейтенант просит вынести из дома мертвого фрица, а Андрей степенно отвечает, что без моего приказания никуда ничего выносить, не намерен. Вхожу в комнату, разговоры моментально затихают.
— Вижу, немного перестарались? — стволом автомата показываю на неподвижно лежащего в центре комнаты немца.
Торопов виновато разводит руками, а Шипилов, наоборот, молодцевато выпячивает грудь. Отодвигаю в сторону «новейший образец вооружения» и сажусь на крышку сундука. Что-то ноги побаливают от всей этой беготни.
— Паша, через десять минут приведешь Степана в летнюю кухню. Обращайся с ним вежливо, без рукоприкладства. Это приказ.
Котляков кивает, срывается с места и неожиданно останавливается.
— Товарищ разведчик! Руки хозяину развязывать?
— В кухне развяжешь, — отвечаю я после непродолжительной паузы и машу рукой своим. — Пошли, разговор небольшой имеется.
Пока ждали когда приведут хозяина, подробно рассказал ребятам о том, что завтра произойдет в станице. И как нам необходимо действовать, чтобы исправить ситуацию. Парни моментально поняли всю серьёзность ситуации. Тут же включились в обсуждение моего предложения. Как водится, без споров не обошлось. Но быстро пришли к выводу, что, наши дальнейшие действия будут напрямую зависеть от того, как поведет себя Степан во время разговора.
За небольшим столом, напротив меня сидит казак, медленно трет ладонями онемевшие запястья и угрюмо смотрит в окно. Шипилов стоит за его спиной, а Толя, положив винтовку на колени, сидит на табурете возле входа. В кухне вкусно пахнет свежей стряпней, под потолком деловито жужжат мухи.
Ну, что же. Пора начинать. А то, долго так молча просидеть можно.
— Как вас по отчеству величать, уважаемый? — спрашиваю я и протягиваю хозяину раскрытый портсигар. — Угощайтесь.
Степан удивленно смотрит мне в лицо и отодвигает портсигар в сторону.
— Чужие не курю, — протяжно вздыхает он. — А отца моего Мироном звали.
— Как скажите, Степан Миронович, как скажите, — покладисто соглашаюсь я и наваливаюсь грудью на стол. — Раз курить не будете, то давайте сразу перейдем к делу.
Казак без страха смотрит на меня. Но вижу в его глазах какую-то тоскливую обреченность. Сначала не понимаю, откуда она взялась, а потом до меня доходит, что его жена и сын со связанными руками, сидят сейчас взаперти в собственном курене. Резко захлопываю портсигар и говорю спокойным тоном:
— Уходить нам надо. Причем быстро.
Степан Миронович вкидывает голову и безо всякой надежды произносит:
— Так и уходите. Никто вас не неволит. Шумни своим, да уходи.
— Я и уйду. А вот вы останетесь. А к утру придут немцы. Походят, посмотрят вокруг, — верчу портсигар в руках, периодически постукиваю им об столешницу. — Потом станичников на допросы потащат. Некоторым зубы повыбивают. Кого-то по злобе и прибьют.
Степан, затаив дыхание внимательно меня слушает. Мрачно посматривает по сторонам, но время от времени, едва заметно покачивает головой, явно соглашаясь с моими словами.
— Тебя вместе с семьёй немцы повесят на площади. Как пособников партизан. Потом пройдутся по станице, соберут по дворам человек пятьдесят. Баб, детей, стариков. Всех кто под руку попадется. И тоже расстреляют, — от чудовищной реальности описываемых событий у меня противно заныла голова. — А после этого пообедают, да и поедут дальше.
Казак, не мигая, долго смотрит мне в глаза. Потом упирает руки в колени и, хрипло сипит:
— Что же ты! Знал, наперед, чем дело закончится, а всё равно траву чужую быками потравил, — Степан Миронович протяжно вздыхает и говорит неожиданно жестким голосом. — Вижу, что не просто так разговор ты этот завел. Раз дело до смертоубийства довёл, то тогда знаешь и как его, порядком порешить.
Вроде и говорит Степан по-русски, все слова полностью понятны. Да вяжет он их в такие хитрые узлы, что мозги спекаются от усилий разобраться в его речи. Неожиданно понимаю, что первый раз в жизни слышу настоящий казацкий говор. Сейчас так уже никто не разговаривает. Ни в станицах, ни тем более в Ростове. Впрочем, это сейчас абсолютно не важно. Главное, что Степан спрашивает у меня, что будем делать дальше. Доверительно наклоняюсь к казаку и подробно объясняю план действий.
Степан Миронович Бакулин много повидал на своём веку. К своим пятидесяти годам научился разбираться в людях. Как говорится и сам не хотел, да жизнь заставила. Аккурат, в тринадцатом, исполнилось Степану двадцать один год. И пошел молодой казак под бабские причитания со станичного плаца на службу в 17-й Донской казачий Генерала Бакланова полк. Начало войны встретил в чине приказного. Колол австрийскую пехоту пиками, с лихим хэканьем, пластал надвое разодетых как павлины венгерских гусар.
За отчаянную храбрость получил Бакулин георгиевскую медаль. Дело шло ко второй, но с наградой пришлось повременить. Помешало ранение. Полгода казак провалялся на госпитальной койке, а когда вышел — сразу попал в стремительное наступление Брусиловского прорыва. За него повесили на гимнастерку Степана Георгиевский крест четвертой степени. Так бы и шло дело дальше, да случился непонятный Брестский мир. Полк погрузился в эшелоны и практически без остановок прибыл на Дон. Но недолго казак пробыл в родной станице. Чудовищная мясорубка гражданской войны закрутила Степана. Ушёл казак из своего куреня как старший урядник Донской Армии генерала Краснова, а вернулся — помощником командира эскадрона Первой Конной.
Степан Миронович Бакулин много повидал на своём веку. К своим пятидесяти годам крепко стоял на ногах и являлся самым уважаемым казаком в станице. Как говорится и сам не хотел, да жизнь заставила. Аккурат, в тринадцатом, исполнился Степану двадцать один год. И пошел молодой казак под бабские причитания со станичного плаца на службу в 17-й Донской казачий Генерала Бакланова полк. Начало войны встретил в чине приказного. Колол австрийскую пехоту пиками, с лихим хэканьем, пластал надвое разодетых как павлины венгерских гусар.
За отчаянную храбрость получил Бакулин георгиевскую медаль. Дело шло ко второй, но с наградой пришлось повременить. Помешало ранение. Полгода казак провалялся на госпитальной койке, а когда вышел — сразу попал в стремительное наступление Брусиловского прорыва. За него повесили на гимнастерку Степана Георгиевский крест четвертой степени. Так бы и шло дело дальше, да случился непонятный Брестский мир. Полк погрузился в эшелоны и практически без остановок прибыл на Дон. Но недолго казак пробыл в родной станице. Чудовищная мясорубка гражданской войны закрутила, завертела Степана в своей кровавой купели. Ушёл казак из своего куреня как старший урядник Донской Армии генерала Краснова, а вернулся — помощником командира эскадрона Первой Конной.
Вернулся, да не особо обрадовался. Обезлюдили станицы, побило на войнах казаков. На глазах порушился незыблемый уклад прежней жизни. Стиснул Степан зубы покрепче, закатал рукава и занялся восстановлением разрушенного хозяйства. Вскоре обженился, дети народились.
Только оправились станичники от военного лихолетья, зажили размеренной, степенной жизнь, как произошла коллективизация.
В общем, хлебнул лиха казак Бакулин на своём веку. На десять жизней другим хватило бы. Но не сломался Степан Миронович, не согнулся под жутким ветром перемен. Колхозное начальство его уважало, да и простые станичники часто, заходили к нему в курень посоветоваться по житейским вопросам. Уважительно называли по имени отчеству и слушали не перебивая.
До сегодняшнего дня Степан, вполне обоснованно считал, что никто его обвести вокруг пальца не может и что он видит любого человека насквозь. Когда после обеда, во двор зашел громадный, запыленный с ног до головы германец, и устало подошел к крыльцу, Степан сразу понял, что бугай туповат, как молодой телок, и к тому же до дрожи в коленках боится вышестоящего начальства. Хотя служака справный. Боевые ремни подогнаны точно по фигуре. Амуниция ладно приторочена к поясу. Да и с оружием обращается бережно, если не сказать с любовью. Бакулин невольно подумал, что с одного удара этого германца развалить до пояса не получится. Хотя если с левого плеча, наискось… И не забыть шашку перед рубкой заточить, старым дедовским способом. Вот тогда — да.
Полностью поглощенный делами и заботами, Степан Миронович больше не обращал на пришлого особого внимания. Хотя каждый раз, случайно встречая огромного фрица, казак удивлялся странному сочетанию немалой физической силы и неприкрытого лизоблюдства перед своими же офицерами. Впрочем, тем подобное поведение похоже нравилось.
Когда началась стрельба, Степан схватил жену в охапку и схоронился в кухне. Дальнейшие события случились с такой молниеносной быстротой, что Бакулин так толком и не понял, что произошло. Одно ясно. Всех германцев порешили, да в плен позабирали. И самое активное участие в этом деле принял туповатый бугай. И очень похоже на то, что именно он — командир тех, кто пришёл после обеда в станицу.
Теперь здоровенный мужик, сидит напротив Степана Мироновича и на чистом русском языке, спокойным голосом говорит страшные вещи. Сейчас лицо у него не тупое. Скорее наоборот. Глаза нехорошо прищурены, в голосе слышна явная озабоченность. Он конечно не казак, а иногородний. Причем говорок у него явно ростовский. Чем дольше Бакулин рассматривает собеседника, тем отчетливее понимает, что он не представляет для него лично никакой опасности. Страшное напряжение, охватившее Степана с момента пленения, исчезает, и казак, чтобы невольно не улыбнуться закусывает нижнюю губу.
«Германец» продолжает подробно рассказывать о том, что необходимо предпринять дальше. Бакулин уже понял, что хочет от него собеседник и почти всё для себя решил. Осталось выяснить всего пару вопросов.
От волнения и продолжительного разговора у меня запершило в горле. Подхожу к ведру с водой, стоящему возле входа на невысокой табуретке, снимаю с гвоздя деревянный ковшик и с наслаждением пью. Вода удивительно вкусная. Одновременно, поверх ковшика посматриваю на казака. Он прикрыл глаза и в глубокой задумчивости поглаживает усы ладонью. Явно размышляет над моими словами. Это хорошо. Раз задумался, значит, у нас шансы есть.
Вешаю ковшик на место, ведро аккуратно накрываю вышитым полотенцем. Степан снова упирает руки в колени, окидывает меня взглядом и спрашивает:
— А ты мил человек, из каких будешь? Не ростовский ли?
Толя с Андреем тревожно переглядываются. Торопов сопит и прижимает к себе винтовку. Шипилов грозно сдвигает брови и подозрительно смотрит на казака. Вид у моих парней — до крайности нелепый. Ужасно хочется погрозить товарищам кулаком. С трудом сдерживаю себя и внутренне чертыхаюсь. Вот же конспираторы незадачливые. Словно не мужики, а дети малые. Спрашивается — что всполошились? Ну, задал казак удивительно неприятный вопрос. Так и сидите спокойно, дайте мне время ответ обдумать. Эх! Теперь Степан по реакции ребят догадался, что его вопрос точно попал в цель. Ладно. Ничего не поделаешь. Придется отвечать.
— В Ростове родился, в Батайске женился, — резко выпаливаю я и уважительно смотрю на казака. — Угадали вы, Степан Миронович.
Казак снова проводит рукой по усам, и резко вскидывает голову.
— Ты ведь, не хотел поначалу германца пластать?
До глубины души поражённый проницательностью Степана, медленно сажусь на своё место. Отчаянно пытаюсь сообразить, что ответить казаку. Что сказать? Да? Нет? Понимаю, что от моего ответа зависит многое, если не всё. Эх, была, не была!
— Да, не хотел. Но пришлось.
Степан Миронович еле заметно улыбается, ерзает на табурете и протягивает руку к сиротливо лежащему на столе портсигару.
— Ну, угощай цигаркой, — казак видит моё недоумение и быстро спрашивает. — Или уже и забыл, что сам предлагал?
— Вы же чужие сигареты не курите!
— Чужие не курю. Это да, — солидно отвечает Степан Миронович и хитро прищуривается. — А вот свои потребляю запросто.
Степан Миронович еле заметно улыбается, и указывает рукой на сиротливо лежащий на столе портсигар.
— Ну, угощай цигаркой, — казак видит моё недоумение и быстро добавляет. — Или уже и забыл, что сам предлагал?
— Вы же чужие сигареты не курите!
— Чужие не курю. Это да, — солидно отвечает Степан Миронович и хитро прищуривается. — А вот свои потребляю запросто.
С облегчением перевожу дух и поднимаюсь с места. Честно говоря, очень сомневался, что получится договориться со Степаном. Но обошлось. Так. С этим делом закончили, надо приступать к заключительной части марлезонского балета. То есть как можно быстрее провести мероприятие для жителей станицы. Прошу хозяина остаться пока в кухне, а сам с ребятами забегаю в курень.
Белобрысый парнишка вскакивает с сундука, докладывает, что всё в порядке и никаких происшествий в наше отсутствие не произошло. Это и не удивительно. В наше отсутствие никогда ничего и не происходит. Захожу в спальню. На кровати спит раненый Кутяубаев. Ладони подложил под правую щеку, здоровую ногу, словно ребенок подтянул к животу. Рядом, привалившись головой к колену свешивающегося из окна немца, сидит Котляков. На шее висит «шмайссер». Правая ладонь младшего лейтенанта крепко сжимает пистолетную рукоятку автомата. Паша тоже спит. Лицо у него спокойное. Даже где-то счастливое. В первую секунду увидев такое вопиющее безобразие, задыхаюсь от негодования. Спать на посту! Да за такое дело… Но в следующее мгновение, замечаю Тухватуллина. Он стоит на коленях возле дальнего окна и сквозь тюлевые занавески смотрит во двор. Винтовка аккуратно прислонена к стене. Красноармеец поворачивается ко мне и тихим голосом, явно чтобы не разбудить Котлякова произносит:
— Товарищ разведчик… — Тухватуллин случайно задевает локтем винтовку и та с грохотом падает на пол. Котляков резко вскакивает, делает шаг в сторону, спотыкается об сапоги немца и летит мне под ноги. В последний момент успеваю подхватить Павла. Его автомат с размаху бьёт мне по коленям. Распахивается дверь и в комнату, с оружием в руках вбегают мои ребята. За их спинами маячит белобрысый красноармеец. Очень к месту вспоминаю, что его фамилия Якимов, а звание сержант. Массирую колени ладонями и зло рычу:
— Всем кроме Котлякова выйти из комнаты! — потом бросаю взгляд на крепко спящего Кутяубаева и уточняю. — Всем кроме Котлякова и раненого.
Паша трясет головой, и несколько раз энергично хлопает себя по щекам.
— Как же так? — огорченно вопрошает Павел и виновато смотрит на меня. — Товарищ разведчик! Я всё время проверял посты и пленных. Я же только на секунду присел! На одну секунду! И вот — пожалуйста.
— Потом это обсудим, — деликатно отвечаю я и перевожу разговор на другую тему. — Раненый сам идти сможет?
— Конечно, сможет. Перевязку правильно сделали, потихоньку дотопает.
Еще раз окидываю взглядом Кутяубаева.
— А что насчет бега?
— С этим гораздо хуже, — Павел мрачнеет и огорченно качает головой. — Ему ногу хорошо осколком порвало. Я сначала подумал, что ранение пустяковое, но когда сам посмотрел, то понял, что дело плохо.
— Значит, бегать не может, — подытоживаю я и несколько секунд обдумываю ситуацию. Принимаю решение и обращаюсь к Котлякову. — Слушай приказ, товарищ младший лейтенант…
По мере того, как я углубляюсь в подробности, лицо у Павла приобретает растерянное выражение. Пришлось кратко объяснить ему, почему нам необходимо так поступить. Котляков зло сжимает губы, и теребит автоматный ремень. Я быстро заканчиваю инструктаж и для проформы спрашиваю:
— Вопросы?
Неожиданно для меня Котляков начинает активно спрашивать о всяких пустяковых мелочах. Где спрятаться после отступления из станицы. Брать ли с собой воду и тому подобную ерунду. Я-то думал, что разработанный мной план — идеальный и не потребует ни единого уточнения. Оказалось, что я сильно ошибался. Что же. Учту на будущее.
— Извини, Павел, — смущенно развожу руками в стороны. — Привык, что мы — разведчики все эти дела и так отлично знаем. Нам даже не требуется ничего объяснять.
Младший лейтенант осекается на полуслове. Видно, что ему очень неудобно перед таким опытным разведчиком как я за свои нелепые вопросы. От своего вранья мне становится нестерпимо стыдно. Чтобы не видеть расстроенное лицо Котлякова отворачиваюсь в сторону. За спиной Паша виновато сипит:
— Товарищ разведчик. Вот вы сказали, что втроем бой против нас вести будете. А кто пленных останется охранять?
Да что же это такое! Когда же всё это прекратится? За всей этой суматохой, я полностью забыл, что в курене сидят два пленных немца и семья Степана. Нет. С этим необходимо что-то делать. А то если так и дальше дело пойдет, то я забуду и своё собственное имя. Неожиданно понимаю, что сильно разозлился на себя. За свою мерзкую ложь, за непроходимую тупость и идиотизм. В общем, за всё сразу. Гнев тяжелым кулаком ударяет мне в голову. Вижу встревоженные глаза Котлякова. Несколько раз глубоко вздыхаю полной грудью. Всё, хватит разговоры городить. Надо действовать. Отчетливо ощущаю, что времени у нас практически нет. Последние его песчинки беззвучно падают в стеклянную колбу вечности.
Словно в подтверждение моих мыслей, в спальню врывается Якимов, браво козыряет и поспешно докладывает:
— Товарищ разведчик! В доме напротив замечены трое мальчишек! Прячутся в лопухах за забором!
Злобно рычу, отталкиваю сержанта рукой, и выскакиваю из спальни. При моем появлении, сидящие в горнице Торопов с Шипиловым мгновенно вскакивают, тревожно вертят головами.
— Котляков! Немедленно гражданских ко мне! Руки развязать! — жестко приказываю я. — Потом у тебя будет одна минута на доведение моего приказа своим бойцам.
Павел выпучивает глаза и мгновенно скрывается в глубине коридора. Там что-то падает, и глухо грохочет. Следом раздаются сдавленные проклятия.
Открывается дверь и внутрь заходит Тухватуллин. За ним семенит худенькая женщина, а следом, зло, посматривая по сторонам, идет Аким. Женщина при виде мертвого немца горестно вскидывает вверх руки. Сразу напрягаюсь, но тут же понимаю, что жене Степана нет никакого дела до убитого фрица. Она просто увидела, во что превратилась её горница. Какой хозяйке понравится, что на полу её парадного зала валяются дохлые немцы, а пол густо заляпан кровью? Понятное дело, что никакой. Поэтому, как можно более вежливым тоном спрашиваю у казачки:
— Вас как зовут?
— Наталья.
— А по отчеству?
— Петровна, — после небольшой паузы отвечает казачка.
— Прошу простить меня, Наталья Петровна за беспорядок, что мы тут у вас развели, — широко развожу руками и виновато склоняю голову. — Но ничего не поделаешь. Война.
Жена Степана смотрит на меня недобрым взглядом, недовольно поджимает губы, но ничего не говорит в ответ.
— Наталья Петровна, — мягко произношу я. — В летней кухне я видел на печи несколько горшков. Я так понимаю, это вы ужин для немцев готовили?
Казачка кивает, причем явно не понимает, к чему я клоню.
— Тогда прошу вас пройти в кухню, и закончить приготовления к ужину, — вижу, что Наталья собирается сказать мне, что-то весьма нелицеприятное и быстро добавляю. — Кстати, Степан Миронович вас там ждет.
Казачка замирает и подносит скрещенные ладони к груди.
— Идите, и ничего не бойтесь. Вы в безопасности, — жестом показываю Тухватуллину, чтобы он освободил выход и машу рукой сыну Степана. — А вы что стоите Аким Степанович? Идите. Отец ждет.
Паренек широко открывает рот, утирает рукавом рубахи лоб, подхватывает мать под локоть и быстро выбегает из куреня.
Молодец. Не растерялся. Справный казак из него получится. Потом понимаю что, скорее всего Аким уйдет в сорок третьем году вместе с немцами и больше никогда не вернется в свою станицу. Печально вздыхаю, сжимаю кулаки и подхожу к сундуку.
— Андрей, Толя! — показываю ребятам на лежащего в центре комнаты мертвого фрица. — Быстро переодевайте сержанта Якимова в немецкую форму. Размер вроде подходящий.
Подзываю к себе немного обалдевшего Якимова, снимаю с плеча автомат и щелкаю, предохранителем.
— Сержант. Слушай приказ. Остаешься в доме охранять пленных. За их сохранность отвечаешь головой! В случае попытки побега — стреляй на поражение.
Якимов оторопело козыряет и замирает на месте. Не сильно бью его кулаком в плечо.
— Что стоишь? Снимай гимнастерку, скидывай сапоги!
После этого выхожу на крыльцо, направляю ствол автомата в небо и стреляю короткими очередями.
Подзываю к себе немного обалдевшего Якимова, снимаю с плеча автомат и щелкаю, предохранителем.
— Сержант. Слушай приказ. Остаешься в доме охранять пленных. За их сохранность отвечаешь головой! В случае попытки побега — стреляй на поражение.
Якимов оторопело козыряет и замирает на месте. Не сильно бью его кулаком в плечо.
— Что стоишь? Снимай гимнастерку, скидывай сапоги!
После этого выхожу на крыльцо, направляю ствол автомата в небо и стреляю короткими очередями.
У «шмайссера» нет одиночного режима огня. Только автоматический. Ранее неоднократно читал, что опытные немецкие солдаты всё же умудрялись стрелять и одиночными патронами. Пытаюсь проделать то же самое. Но максимум, что у меня, получается, так это отсечь очередь на три патрона. Ну, ничего. Всё еще впереди. Научусь.
Отстреляв магазин, заскакиваю обратно в курень. В горнице столпились красноармейцы, в руках винтовки. В углу мои ребята судорожно надевают немецкий китель на Якимова. Сержант понуро опустил голову, видно, что ему совсем не хочется носить форму врага.
— Товарищ разведчик! Бойцы проинструктированы! — Котляков козыряет и. — Начинаем?
— Да. Только стрельбой не увлекайтесь, а то не дай Бог, подстрелим кого-нибудь, — хватаю Павла за рукав гимнастерки и подталкиваю к двери. — Вперед!
Котляков как-то странно смотрит на меня, потом хлопает себе по лбу и кричит:
— Отделение! За мной!
Бойцы срываются с места, с топотом сбегают с крыльца. Тут же хлопают несколько винтовочных выстрелов, и коротко лает автомат Котлякова. Слышу, как он отдает команды бойцам. На улице шум, крик и беспорядочная пальба. И всё это великолепие сопровождается злобным собачьим лаем. Отлично! Это именно то, что нам сейчас и требуется.
— Серега, посмотри! — радостно произносит Торопов и делает шаг в сторону. — Вроде неплохо получилось.
Первое мгновение оторопело смотрю на наглую рожу неизвестно откуда взявшегося фрица. Потом понимаю, что передо мною стоит Якименко. Пилотка лихо сдвинута на бок. Китель сидит на фигуре как влитой. Надо же, как меняет форма человека! Пару минут назад видел перед собой красноармейца, а сейчас вижу типичного немецко-фашистского оккупанта. Можно даже сказать эталонного. Этакая белокурая бестия с немецких пропагандистских плакатов. Невольно подумал, что такого парня и к нам в клуб можно принять. Уж больно колоритный персонаж из него получился. Отогнав от себя глупые мысли, подхожу к «оккупанту», осматриваю его со всех сторон. Да, хорош. Даже придраться не к чему.
Шипилов с Тороповым нервно теребят винтовочные ремни, прислушиваются к стрельбе и кидают на меня вопросительные взгляды. Мол, не пора ли и нам начинать?
— Сейчас пойдем, — машу рукой ребятам, и жестко говорю сержанту. — Запомни при попытке к бегству стреляй на поражение! Ясно?
Якимов скашивает глаза, тоскливо смотрит на свой погон и тихо отвечает:
— Ясно товарищ разведчик. Что же здесь непонятного, — красноармеец брезгливо поправляет ремень. Его пальцы случайно прикасаются к ременной бляхе с отштампованной на ней свастикой. Якимов морщиться, яростно вытирает руки об штанины.
Похоже, я несколько поторопился со своими выводами. Сержанту над образом «оккупанта» ещё работать и работать. Ладно, с этим позже разберусь. А еще лучше — пусть герр лейтенант разбирается. Внезапно осознаю, что пленных сейчас никто не охраняет. От ужаса несколько секунд ничего не могу произнести. Потом нечленораздельно рычу:
— Пленные… немцы… без охраны…
Якимов кивает, машинально подносит ладонь к голове, но на полпути опускает руку вниз.
— Товарищ разведчик! Вы не беспокойтесь. Фрицы по рукам и ногам связанны. Их красноармеец Сатгалеев вязал. Они сейчас не то, что ходить — ползать не могут.
— Вот и смотри, чтобы как черви не расползлись! — хриплю я и смотрю на своих ребят. — К бою!
Парни надевают на головы каски, беззвучно щелкают флажками предохранителей. Делаю то же самое и выскакиваю во двор. Вдалеке красноармейцы громко кричат и изредка стреляют. Я знаю, что они сейчас «закрепились» на центральной площади станицы. Ждут нас.
— Отделение! Короткими перебежками — вперед! — кричу я по-немецки, выбегаю на улицу и падаю в дорожную пыль. — Быстро! Быстро!
Шипилов бежит по левой стороне улицы, а Торопов по правой. Падают на дорогу, попеременно стреляют, тщательно целясь поверх крыш дальних домов. Даю пару коротких очередей и мчусь вперед. Красноармейцы услышали нас, оживились. Часто захлопали винтовки. Начинаю переживать, что нам на всё мероприятие не хватит патронов. Слышно, как Котляков кричит: «Отделение занять оборону»! Срывая голос, выкрикиваю немецкие команды и снова даю короткую очередь.
Со всех ног мчусь по улице. Слева и справа с дикой озлобленностью брешут собаки. В одном из дворов замечаю движение. Женский силуэт мелькает за забором, слышно как немолодой мужчина панически кричит: «Сюда! Сюда! Да пригнись ты, окаянная!»
Останавливаюсь перед забором и выпускаю в небо оставшиеся в магазине патроны, затем витиевато ругаюсь по-немецки и машу рукой своим: «Вперед!»
Забегаем на площадь. Красноармейцев нигде не видно. Как же так? Должны находиться здесь. Падаю на утрамбованную до состояния асфальта землю, переворачиваюсь на бок и быстро меняю магазин. Из одного из проулков раздаются частые винтовочные выстрелы, и коротко стучит «шмайссер». Над головой с омерзительным свистом пролетают пули, и с неприятным звуком попадают в стоящий сзади меня деревянный щит. Снова коротко лает автомат Котлякова и чуть левее, в метрах пяти от меня, землю рвёт цепочка пуль.
Мама родная! До этого момента я очень любил принимать участия в реконструкциях. Всегда получал огромное удовольствие от этого дела. Но сейчас моментально всё разонравилось и мне захотелось оказаться как можно дальше от места проведения мероприятия. Даже приятный запах сгоревшего пороха как-то не особо меня радует. Сзади стреляют ребята. Лица у них тоже не веселые. Шипилов зло передёргивает затвор винтовки, долго куда-то целится, а потом нажимает на спусковой крючок. Торопов наоборот, суетится при прицеливании и чересчур задирает ствол при стрельбе. Встаю на колено и стреляю вдоль проулка в небольшое облачко, плывущее над горизонтом. Мне даже кажется, что попадаю. Впереди Котляков истошно орёт:
— Сидоренко убило! Иванов ранен!
Надо будет спросить после мероприятия у Павла, кто такой этот Сидоренко и чем он ему так насолил. Впереди снова крик. Тухватуллин без оружия, несется, что есть мочи по улочке, размахивает руками и вопит во всё горло. Следом за ним бежит Агапов. Сзади двое бойцов несут «убитого». Последним отступает Котляков. Невольно любуюсь разыгранной перед нами сценой. В Павле, похоже, пропадает недюжинный талант сценариста. Дожидаюсь, пока красноармейцы отбегут подальше, и снова кричу по-немецки: «Вперед! Вперед!» Делаем стремительный рывок вперед и останавливаемся напротив хорошо мне уже знакомого куреня с железной крышей. Во дворе, разумеется, никого нет, а вот табуреточка стоит на месте. И пузатая бутылка никуда не далась. Да и стаканы по-прежнему, словно почетный караул замерли вокруг бутылки. С трудом удерживаю себя от сильнейшего желания зайти во двор и промочить горло двумя-тремя стаканчиками отменного казачьего вина. Прямо перед куренем устраиваем небольшой привал. Громко кричим, ругаемся и много стреляем. Красноармейцы отвечают редко и без энтузиазма. Похоже уже отбежали далеко от околицы. Снова орем и палим в воздух. А потом резко вскакиваем и выбегаем из станицы. Опять стреляем. Метров через двести останавливаемся. В бинокль рассматриваю дорогу и заросли камыша-сухостоя. Ага. Вот и Котляков. Он лежит на спине поперек дороги. Руки широко раскинуты в стороны. Автомат аккуратно покоится на его груди. Ремень заботливо намотан на руку. Молодец, Паша! А то «шмайссер» случайно в пыль соскочит, чисти потом его…
Подходим к Котлякову. Веки у Павла дрожат, гимнастерка мокрая от пота, грудь ходит ходуном.
Берем «убитого» за ноги и забрасываем его в камыш. Котляков незлобиво ругается, а потом тихо спрашивает:
— Ну как всё прошло?
— Просто отлично! Я даже разрыдался, когда Сидоренко убило. Кстати, а кто это такой?
Паша молчит, а потом цедит сквозь зубы:
— Да так. Был у меня один однополчанин. Не важно…
За спиной Котлякова хрустят сухими стеблями камыша красноармейцы. Тихо переговариваются, булькают флягами. С того места где я стою, их уже не разглядеть.
После недолгих размышлений оставляю Котлякову его «МП» с тремя снаряженными магазинами. Остальное оружие забираю. Станичники должны увидеть, что все напавшие на немцев бойцы уничтожены. Надавал Котлякову кучу инструкций, тепло попрощался с красноармейцами и повел свой крошечный отряд обратно в станицу.
После недолгих размышлений оставляю Котлякову его «МП» с тремя снаряженными магазинами. Остальное оружие забираю. Станичники должны увидеть, что все напавшие на немцев бойцы уничтожены. Надавал Котлякову кучу инструкций, тепло попрощался с красноармейцами и повел свой крошечный отряд обратно в станицу.
Всегда после таких мероприятий возвращаемся радостные, весело обмениваемся впечатлениями, хохочем во всё горло. Сейчас же идем, молча, уныло вытираем потные лица рукавами кителей, без интереса смотрим под ноги. Ко всему прочему три винтовки весьма существенно оттягивают мне плечи. А еще на шее болтается свой собственный «шмайссер», будь он неладен! Хорошо, что хоть остальные винтовки несут ребята. А то мне совсем плохо бы пришлось. Уф! Что-то я сильно подустал за сегодняшний день. А он, между прочим, всё никак не закончится. Всё тянется и тянется, уже два раза за полдень перевалил, а конца-краю ему так не видно.
— Завидую твоему спокойствию, Серега, — раздается сзади голос Торопова. — Вот я иду, а у самого от страха живот сводит и ноги как ватные.
— С чего бы это? — удивляюсь я и смотрю вперед. До околицы идти осталось всего ничего, ближайший к дороге курень приветливо приглашает посидеть в тени деревьев.
— Да всё думаю, что сейчас заедут в станицу немцы и всё для нас очень быстро закончится, — Толя прикладывается к фляжке, жадно пьёт. — Даже во время боя так страшно не было как сейчас.
— Успокойся, — забираю у Торопова флягу и тоже делаю несколько глотков. — Мы же знаем, что немцы только завтра приедут. Что зря переживать?
Толик печально вздыхает и с неподдельным изумлением спрашивает у меня:
— А что, кроме несчастного взвода ремонтников в вермахте больше нет ни одного подразделения? И никто кроме них больше не может зайти в станицу?
Шипилов ехидно хмыкает и толкает Толика в бок:
— Герр унтер-офицер о таких пустяках даже не задумывается. Он занят глобальными проблемами.
— Это, какими же? — потеряно спрашиваю я и ощущаю, как во мне, медленно, но верно поселяется отвратительный, липкий страх.
— Я так думаю, герр унтер-офицер размышляет сейчас о месте проведения следующей реконструкции, — Шипилов фальшиво улыбается и неестественно смеется. — А что! Хорошая кстати идея! Предлагаю следующее мероприятие провести на главной улице Берлина!
Андрей продолжает натужно шутить, Торопов в ответ лишь страдальчески кривит лицо. Входим в станицу. Теперь мне кажется, что за каждым плетнем и деревом притаился немец. А то и два. Затаив дыхание, злобно смотрят на нас сквозь прорези прицелов. Ждут, когда мы подойдем поближе. Чтобы немного взбодриться, трясу головой, со лба и кончика носа на дорогу летят крупные капли пота. Шипилов прекратил болтать, схватил меня за рукав и остановился.
— Мужики! Мы же как-то должны сказать местным, что всё закончилось! — Андрей устало снял с плеча две винтовки, упёр приклады в землю. — Кто из нас по-русски говорить может?
Мы с Тороповым одновременно начинаем хохотать. Шипилов обиженно смотрит на нас, потом машет рукой и присоединяется к общему веселью. Отсмеявшись, Андрей поясняет:
— Я хотел выяснить, кто из нас по легенде умеет разговаривать по-русски?
— Да пожалуй, что и никто, — немедленно отзываюсь я. — Хотя несколько русских слов всё должны к этому времени выучить.
Быстро обсуждаем мою мудрую мысль, и немедленно воплощаем её в жизнь. Лучше всего говорить «по-русски» получается у Торопова. У него оказался изумительный немецкий акцент. Теперь он идет впереди и кричит во всё горло:
— Все бандит есть уничтожен. Житель станица больше не есть бояться! Житель станица есть защита германский оружие!
Люди к нам не выходят. Но уже слышно, как во дворах хлопают двери, народ покрикивает на собак, где-то раздаётся скрип колодезного журавля. Подходим к куреню с железной крышей. В дорожной пыли тускло блестят стреляные гильзы. Их довольно много. Винтовочные подлиней, мои — смешные, короткие. В фасадном окне мелькает седая борода. Понятно. Один из дедов по-прежнему бдит на посту. Открывается дверь и во двор выходит женщина лет пятидесяти. На ней длинная юбка до щиколоток, белая блуза без рукавов. На голове платок. Увидела меня, всплеснула пухлыми руками и быстро заскочила обратно в курень.
Окидываю взглядом, уже хорошо знакомый двор. Бутылка вина стоит на месте. С трудом сглатываю и понимаю, что если сейчас не сделаю пару глотков вина — то произойдет что-то страшное. А именно — у меня полностью пересохнет горло. Возможно, что и навсегда. Хозяйская собака заливается свирепым лаем где-то за куренем. Судя по доносящемуся до меня звону, она на цепи. Открываю калитку и неспешно подхожу к импровизированному винному столику. Слева скрипит дверь и раздаётся тихое покашливание. Старый казак медленно спускается с крыльца. На вид ему лет семьдесят, семьдесят пять. Одежда на нём не новая, но весьма добротная. Казачья фуражка с красным околышем матово поблескивает на солнце, потрескавшимся от времени козырьком. На полувоенной гимнастерке нет никаких наград. Лицо у деда суровое. На мой взгляд, даже чересчур.
— Ну? Что надо? — строго спрашивает у меня старик.
Ужасно хочется поклониться ему в ноги и с извинениями немедленно убраться со двора. С трудом сдерживаюсь, набрасываю на себя привычную маску недалекого унтер-офицера, громко смеюсь и показываю рукой на бутылку.
— Гуд, козак! Гуд! Карашо! Карашо!
Возле калитки Торопов очень к месту кричит:
— Житель станица есть вечно защита германский оружие…
Старый казак тяжело вздыхает, наливает в стакан вино и протягивает мне. Мда. Если сегодня герр обер-фельдфебель перед смертью щедро наполнил мой стакан на два пальца, то дед налил на один. Этак я и помру от недостатка алкоголя в крови! Выпиваю «щедрое» угощение, снова лопочу до слез надоевшее «Карашо» и выхожу на дорогу.
Медленно приближаемся к куреню Степана. Торопов охрип, но всё равно продолжает громко кричать. Правда, уже без особого энтузиазма. Через несколько минут, добираемся до места. Прохожу в курень, первым делом сбрасываю на пол горницы винтовки и проверяю, как там поживают пленные. С ними всё в порядке. Смотрят на меня полными ужасами глазами и что-то слабо мычат. Говорить немцы не могут. Мешают кляпы, заботливо предоставленные в их распоряжение красноармейцами.
Якимов, c «новейшим образцом вооружения» в руках бодро рапортует, что всё в порядке и просит на десять минут снять его с поста. Даю ему Торопова в сопровождающие, Шипилова оставляю сторожить гансов, а сам топаю в кухню.
Там творится настоящий ад. Булькают горшки, шкворчит на противне жареная рыба. А запах такой, что у меня моментально начинают течь слюнки. Наталья Петровна чистит ножом картошку. В корзине возле стола огромная куча кожуры. Степан Миронович с сыном, с несчастным видом сидят в углу на табуретах. Отец горестно подпер голову рукой, а Аким, привалившись спиной к стене, считает мух на потолке. При виде меня Степан медленно поднимается с места. Следом вскакивает и сын.
— Получилось? — спрашивает у меня хозяин.
— Да. Все прошло хорошо.
— Вот и, слава Богу, — искренне радуется Степан и внезапно осекается. Сначала не могу понять причины его замешательства. А потом до меня доходит в чем тут дело.
Казак отводит глаза в сторону и полувопросительно произносит:
— Пойду я потихоньку. С людьми поговорю, обстановку им обрисую. Как мы с тобой и договаривались.
— Идите Степан Миронович, — пристально смотрю на Акима и перевожу взгляд на Наталью Петровну. — Семье всё объяснили? Лишнего болтать не будут?
Степан усмехается.
— Младший мой и так не шибко разговорчивый. А теперь совсем говорить разучился, — казак поворачивается и с любовью смотрит на жену. — Ну, а Наталья моя так вообще немая от рождения. Из жалости из девок забрал.
Наталья Петровна резко вскидывает голову, но тут же снова её опускает. Глаза скромно потупила вниз. Внутренне улыбаюсь. Чувствую, что припомнит Наталья Петровна мужу его слова. Ох, и припомнит!
Выходим с хозяином во двор. Степан Миронович подходит к веранде, огорченно трогает рукой, сломанную Хильтраудом перекладину перил. Печально рассматривает выбитую раму, и осколки стекла, обильно усыпавшие пол веранды. Потом мимолетно окидывает взглядом убитых немцев и поворачивается ко мне:
— А ты, в каких чинах будешь?
— Чины в царской армии были. До революции. А у нас — звания, — заученно отвечаю я и мысленно благодарю Куркова за проведенную со мной в прошлом году беседу по этому поводу. После этого наклоняюсь к Степану и тихо шепчу ему на ухо. — И запомните: я по-русски ничего не понимаю. Причем совсем.
Казак кивает, и широко шагая, направляется к калитке. Вслед ему несется привычное: «Гуд, Штефан! Карашо! Карашо!»
Во дворе тихо. Дует слабый приятный ветерок. Печально качает висящий на гвозде китель герра гауптмана. Хочется прилечь, где-нибудь в тенечке и хоть минут десять спокойно полежать. Но времени нет. Пора заводить грузовик и убираться отсюда к чертовой бабушке! Вернее не к бабушке, а непосредственно к герру лейтенанту.
Подбегаю к грузовику и осматриваю его со всех сторон. Колеса не спущены, на земле нет никаких следов масла и прочего антифриза. Отлично! Сейчас заведу, по быстрому погрузимся и поедем.
Хочется прилечь, где-нибудь в тенечке и хоть минут десять спокойно полежать. Но времени нет. Пора заводить грузовик и убираться отсюда к чертовой бабушке! Вернее не к бабушке, а непосредственно к герру лейтенанту.
Подбегаю к грузовику и осматриваю его со всех сторон. Колеса не спущены, на земле нет никаких следов масла и прочего антифриза. Отлично! Сейчас заведу, по быстрому погрузимся и поедем.
Дергаю за ручку двери и сажусь на место водителя. Салон автомобиля поражает суровым аскетизмом. Единственное, что меня неподдельно радует так это мягкие обитые кожей сидения. Хотя откуда здесь взяться коже? Скорее всего, это какой-нибудь дерматин. На приборной панели два больших циферблата. С правым всё ясно. Спидометр, совмещенный с тахометром. С левым не всё так однозначно. Понятно, что он показывает температуру двигателя. Но на приборе имеется еще пара каких-то весьма странных шкал. Для чего они предназначены — загадка. Под панелью три бакелитовых тумблера и два металлических переключателя. Похоже, один из них включает поворотные огни. Над панелью блестит т-образная рукоятка ключа. Формой очень напоминает старый газовый вентиль. Только побольше и помассивнее. Напротив пассажирского сиденья — перчаточный ящик без крышки. В нем лежит пакет горохового концентрата для приготовления супа, полупустой мешочек с сухарями, карманный фонарик со сменными светофильтрами и пара коробков спичек. Фонарик кладу в боковой карман кителя, а спички в нагрудный.
Опускаю руки на руль. Он тонкий и крайне неудобный. Возле правой коленки торчит изогнутая рукоятка переключения скоростей, за ней — вполне узнаваемый ручник. Здесь всё понятно и знакомо.
Смотрю вниз. Четыре педали, а справа от них, прямо напротив рычага переключения скоростей, находится хитрая конструкция неизвестного назначения. Черт! Этого просто не может быть! На несколько секунд крепко зажмуриваю глаза и снова открываю. Ничего не изменилось. Лезу под приборную панель и пересчитываю педали. Их по-прежнему четыре. Ладно. Нажимаю ногой левую, пробую переключить скорость. Отлично! Всё получилось. Значит вторая — тормоз, а третья газ. А для чего нужна четвертая? Это явно не ручник! Тогда что? Замечаю, что этой педалью пользовались не так часто как остальными. Её металлическая платформа не сильно потерта подошвой сапог, да и краска на рычаге почти не облезла.
Поворачиваю «газовый вентиль». На панели загорается красная лампочка. Стрелки приборов дергаются и замирают в разных положениях. Щелкаю тумблерами, попеременно жму на педали. Особенно яростно топчу четвертую. Но ничего не происходит. Раздраженно бью кулаком по рулю и выпрыгиваю из машины.
Надо же! Не смог завести какой-то древний грузовик! Кто бы мог подумать! Честно говоря, был полностью уверен, что без проблем справлюсь с этой задачей. Ладно. Сейчас спросим у Курта, как заводится это чудесное творение сумеречного тевтонского гения.
В горнице Шипилов с Тороповым стоят на коленях возле большого кожаного чемодана и с неподдельным интересом исследуют его содержимое.
— Это еще что такое? — оторопело, спрашиваю я. — Вы, что Степана Мироновича грабите?
Андрей вскидывает голову, в глазах неприятный алчный блеск.
— Да ты что! Это мы чемодан гауптмана потрошим! Я его уже давно заприметил, да руки всё никак не доходили, — Шипилов достает из чемодана две бутылки коньяка, счастливо трясет ими передо мной. — Смотри, Серега! Настоящий французский! Урожай тридцать седьмого года!
Хочется немедленно бросить все дела и присоединится к ребятам. Еще бы! Такая уникальная находка! Да там любая вещь огромных денег стоит. Народ на форуме с ночи будет записываться, лишь бы только хоть одним глазком взглянуть на бесценное содержимое чемодана герра гауптмана. Непроизвольно делаю шаг к ребятам, а потом с тоской понимаю, что сейчас всему этому великолепию грош цена в базарный день. Хотя всё равно интересно посмотреть, что там за вещи лежат. Очень интересно. Но не сейчас.
— Вот приедем в лагерь, там всё подробно и рассмотрим, — сурово произношу я и трогаю Шипилова за плечо. — Пойдем, мужики. С Куртом поговорить надо.
Пленный сучит ногами, затравленно озирается по сторонам. Рот широко открыт, Курт с жадностью вдыхает воздух. Якименко садится на стул, пристраивает «новейший образец вооружения» себе на колени и хозяйственно кладет кляп на автомат. Сержант вытягивает шею, постоянно крутит головой. Ему явно хочется узнать, как будет проходить допрос.
В многочисленных фильмах, книгах и прочих телеспектаклях о войне наши допрашивают немцев, чуть ли не с извинениями. Вежливо называют на «Вы», напирают на классовую сознательность и за малым не угощают кофе. А вот дед рассказывал несколько иное. Да и мой сосед с третьего этажа, воевавший в Афганистане в составе двадцать второй бригады отдельного назначения, тоже поведал немало интересного по этому поводу.
Громко щелкаю предохранителем и c силой упираю ствол автомата в лоб Курту.
— Я сейчас задам несколько вопросов. Ты ответишь. Если мне не понравятся твои ответы, то я тебя застрелю, — киваю на второго пленного. — А потом твой товарищ всё нам расскажет. Ясно?
У Курта дрожат губы. Лицо белое, как мел. На правой щеке засохший потек крови.
— Ясно, — отвечает пленный и закрывает глаза.
Отвечает он медленно. Это меня сильно злит, но потом понимаю — немец просто боится, что если он дернется, то у меня может дрогнуть палец на спусковом крючке. Спрашиваю по второму разу. Но не потому, что не доверяю словам пленного. Просто я не всю информацию сразу запомнил. Что поделать. Память девичья.
— Спроси, как джип заводить, — толкает меня под руку Шипилов. У немца от ужаса широко раскрываются глаза, лоб мгновенно покрывается потом.
— Какой «джип»? — еле слышно произносит Курт. Второй пленный тревожно ворочается и панически мычит сквозь кляп.
Осторожно отодвигаю от себя Андрея и кидаю на него осуждающий взгляд. Мол, так и ценного «языка» потерять можем. Ты поосторожней браток, поосторожней…
После этого поплотней прижимаю ствол «шмайссера» к влажному лбу пленного и жестко произношу:
— Легковой автомобиль с брезентовой крышей. Он стоит рядом с мотоциклом. Говори!
Немец облегченно вздыхает, и преданно смотря мне в глаза, подробно отвечает. Андрей внимательно слушает, понятливо кивает. С удивлением узнаю, что «джип» оказывается «Мерседес-Бенцом» двести девяностой модели. Ого! А неплохо живет, герр гауптман. Вернее жил. Дорогие машины, личная охрана, престижная работа за границей. Явно к успеху шел, жаль, что не подфартило.
От напряжения у меня затекли руки. Отвожу автомат в сторону, массирую ладони. Осталось спросить у Курта насчет мотоцикла и всё. Можно ехать. Неожиданно Торопов наклоняется ко мне и тихо говорит:
— У отца «Урал» был. Я еще пацаном зеленым, на нём вовсю гонял, — Толя мечтательно улыбается и теребит мой рукав. — Дай прокачусь до лагеря!
— Так, то «Урал», — неопределенно отвечаю я. — А у нас БМВ, причем старый.
Торопов улыбается во весь рот. В глазах плещется откровенная радость. Он, еле сдерживая смех, шепчет мне на ухо:
— Серега! Так «Уралы» и скопированы как раз с этих БМВ!
Я всегда равнодушно относился ко всем мотоциклам. Считал их несерьёзными и весьма небезопасными. В общем, особо ими никогда не интересовался. Знал лишь основные мотоциклы, применявшиеся в вермахте. Да и то, часто путался в их моделях. Поэтому информация, полученная от Торопова, меня очень удивила. Да, уж. Точно люди говорят — век живи, век учись.
Утвердительно киваю Толику и приказываю Якименко:
— Wir gingen, — показываю стволом автомата на Курта. — Halt den Mund Deutsch! Wir erwarten.
Сержант удивленно смотрит на меня, встаёт со стула, кляп падает ему под ноги.
— Что? Товарищ разведчик! Я же по-немецки не понимаю!
— Проклятье! — раздраженно хлопаю себя по бедру. — Мы скоро придем. Оставайся на посту и не забудь вставить кляп на место.
Сержант поднимает тряпку с пола, отряхивает её об коленку и наклоняется над Куртом.
Рядом с мотоциклом деловито суетится Толик. Открыл лючок бензобака, заинтересовано смотрит внутрь. Затем крутит ручку газа и проверяет ход сцепления. Возле «Мерседеса» с несколько растерянным видом бродит Андрей. Он никак не поймет, как расстегнуть кожаные ремни, наглухо скрепляющие брезентовые двери автомобиля. Потом машет рукой, и высоко поднимая ноги, перелезает через брезент и протискивается на водительское сидение.
Пора начинать и мне. Снова поворачиваю «газовый вентиль». Приветливо горит красный индикатор массы. Протягиваю руку к «хитрой конструкции неизвестного назначения». На самом деле это устройство для запуска двигателя. Резко дергаю рычаг на себя. На его конце находится трос открывающий заслонку подачи воздуха в карбюраторе. Потом нажимаю на педаль, о предназначении которой безуспешно ломал голову. Под капотом оглушающе трещит стартер, тут же мотор чихает пару раз и кабина наполняется приятным звуком работы отлаженного двигателя. Я поднимаю руки вверх и кричу от радости.
Под капотом оглушающе трещит стартер, тут же мотор чихает пару раз и кабина наполняется приятным гулом работы хорошо отлаженного двигателя. Вскидываю руки вверх и счастливо ору.
Торопов выезжает в центр двора на мотоцикле, гордо распрямляется в седле и радостно машет мне рукой. Потом пару раз газует, и часто оглядываясь, неспешно сдаёт назад. «Мерседес» тоже бодро урчит мотором, а потом резко дергается. Видно как в кабине Шипилов отчаянно воюет с ручкой переключения скоростей. Вездеход останавливается, Андрей наконец-то нормально переключает скорость, и машина плавно трогается с места. Сильно пахнет выхлопными газами. Я даже немного расчувствовался. На секунду показалось, что сейчас стою в одной из бесчисленных ростовских пробок. Вокруг такая же удушающая вонь и иссушающая тело жара.
Ну что же. Пора приступить непосредственно к процедуре эвакуации. В тени грузовика провожу небольшое совещание с ребятами. Потом отправляю парней к куреню, а сам подхожу к заднему борту «Опеля». Справа на штатных креплениях висит раскладная лестница. Но мне сейчас некогда разбираться, как она снимается, и как прикрепляется к входу.
Ногой упираюсь в фаркоп, и открываю дверь. Внутри будки светло. Солнечные лучи проникают сквозь четыре решётчатых окна, находящихся по обеим сторонам бортов. Слева стоит небольшой токарный станок, за ним — сверлильный. Чуть дальше верстак с закрепленными на нём тисками..
Возле переднего борта сереют крашеным металлом три переносных генератора. Удивительно, но они по конструкции практически ничем не отличаются от современных. Читаю табличку завода производителя. Название, ни о чем мне не говорит. «Объединенные автомобили АГ». Тысяча девятьсот тридцать девятый год. И современная эмблема знаменитой «Ауди».
В правом углу большой металлический ящик. В нем четыре черно-серые канистры из-под воды. Все полные. Хоть и вижу отштампованную надпись «Вода», а также большой белый крест на боку, но на всякий случай проверяю содержимое емкостей. Там на самом деле вода. Только теплая, почти горячая. Ладно. Потом в колодце свежую налью.
Возле правого борта стоят под длинным верстаком деревянные ящики. Открываю ближайший. В нем аккуратно разложены по лоткам инструменты. Сверла рассортированы по диаметру и вероятно еще по степени износа. Везде идеальный порядок и чистота. Пахнет машинным маслом и немного душистыми травами.
Понятно. Значит наш «Опель» — передвижная ремонтная мастерская. Так вот почему у грузовика просевшие рессоры! Это, кстати, очень плохо. В будке мало свободного пространства. И как мы здесь все поместимся? Да никак! К тому же автомобиль нагружен под завязку. А нам еще красноармейцев по дороге подобрать надо, да и убитых немцев с собой прихватить необходимо. Не будут же они во дворе вечно лежать. Долго ли автомобиль сможет двигаться при таком существенном перегрузе? До лагеря километра три-четыре. Всё же, наверное, доедем потихоньку. Повезло, что сцепление у «Опеля» только вчера поменяли.
Сзади открывается дверь. В проёме вижу усталое, всё в грязных потеках, лицо Шипилова.
— Первого принесли, — раздраженно произносит он, придерживая рукой обитую металлом створку. — Только подожди минуту, лестницу на место поставим. А то снизу не закинем.
Парни возятся возле заднего борта, сердито переговариваются между собой, стучат лестницей по железной обшивке. Я же лихорадочно вспоминаю, сколько тонн может перевозить «Опель». Точно не помню, но явно не больше трех. Подсчитываю общий вес груза. Примерно получается, что машина повезет лишнюю тонну. Ну, это еще не так страшно.
Внизу натужно пыхтят ребята.
— Что стоишь? Принимай! — недовольно бурчит Андрей.
Через десять минут образцово-показательная мастерская превратилась в декорации к дешевому фильму ужасов. Узкий проход оказался полностью завален телами, причем располагались они в два слоя. Последним принесли Хильтрауда. Мельком взглянув на него, понимаю, что затащить его тело в будку не смогу. Это выше моих сил. Извиняюсь перед ребятами и, стараясь не смотреть на мёртвого фельджандарма, иду в кухню. Там прошу Наталью Петровну быстро собрать нам еду в дорогу, и бегу в курень. Следующие несколько минут проходят в страшной суете. Мы бегаем по двору, забрасываем в грузовик оружие, тащим чемодан гауптмана, какие-то портфели. Торопов из кухни носит обернутые в белые тряпки горшки. Хозяйственно складирует их в «Мерседес».
Мы с Андреем, обливаясь потом, тащим пленных к грузовику. Якимов идет рядом, держит автомат в руках, бдительно крутит головой по сторонам. Потом уже втроём, осторожно несем раненого Кутяубаева. Счастливец! Во время транспортировки он даже не проснулся. Везет же некоторыми!
Последним в грузовик заносим убитого красноармейца. И суматоха как-то сама по себе прекращается. Я наклоняюсь и осматриваю подвеску грузовика. Еще немного и листовые рессоры от перегруза начнут загибаться в другую сторону. Сейчас они располагаются практически параллельно земле. Но ничего не поделаешь.
Отдаю команду ребятам заводить моторы, кратко инструктирую Якименко на предмет недопущения побега пленных. Сержант бодро кивает, покрепче сжимает оружие в руках и устраивается поудобнее на длинном верстаке. Закрываю заднюю дверь будки и вешаю лестницу на место. Всё. Пора уезжать. Правда, со Степаном не попрощался, но сейчас не до этого. Будем считать, что ушли мы по-английски.
Перед тем, как сесть в кабину, всё же еще раз осматриваю курень и двор. Ничего ли не забыли? Вроде ничего. Хотя нет! На гвозде висит китель герра гауптмана. Вбегаю на веранду, снимаю китель. Вот теперь точно всё. Уходим.
Первым из двора выезжает Торопов, за ним мягко качаясь на ухабах, едет «Мерседес». Ну а я, с тревогой прислушиваясь к печальному поскрипыванию подвески, пристроился в хвосте колонны. Кручу баранку и попыхиваю сигаретой в форточку. Рядом на сиденье весело блестит позолоченными ромбами погон покойного герра гауптмана.