Дача Маленкова утопает в сосновом бору. В доме множество корзин и хрустальных ваз с живыми, свежими цветами. Я перестала удивляться изобилию, которое имеет правительственная верхушка.

— Верочка, специально к вашему приезду я заказал цветы из оранжереи, — хвастливо проговорил хозяин дома.

Нам прислуживал пожилой, глуховатый человек. У него была лобастая, круглая, как луковица, голова с едва заметным носом и признаками будущей лысины во весь череп от лба до затылка.

— Дальний родственник. Держим из сострадания, у него никого нет. Гавриил Евсеевич плохо слышит, когда смотрит на вас, слова угадывает по губам.

— Г. М., вы намерены весь вечер киснуть в помещении?

— В. А., кто вам нужен? Вы не можете себе представить, с каким нетерпением я ожидал этого дня.

— Простите за нескромный вопрос: как вам удалось отделаться от жены?

— К счастью, она улетела на Дальний Восток проводить партийную конференцию, ее не будет две недели.

— Скажите, что произойдет, если И. В. узнает, что я с вами встретила Новый год? Его бесконечные нравоучения хуже горькой редьки, они вызывают у меня тошноту.

— Не принимайте все так близко к сердцу, прекратите делать ему замечания, во всем старайтесь потакать. Такого зверя трудно приручить, только смелые, отважные люди берутся за дрессировку хищных зверей: львов, тигров, шакалов, бегемотов и даже крокодилов. Я высказал мысль, которую храню на дне своего сердца. Моя супруга не ведает, что происходит в моей душе.

— Г. М., если вам не нравится Сталин, что заставляет вас так преданно ему служить? Вы — способный инженер, могли бы получить соответствующую работу на заводе, фабрике, в научно-исследовательском институте.

— Когда молодой человек, увлеченный актерством, попадает одной ногой в театр, запах кулис действует на него, как гипноз. Имея незначительный талант, он навсегда остается служить Мельпомене, и его не смущают вечные колеса, рмена городов, невыигрышные роли, плохие гостиницы, скудность бытия. Страстно и убежденно он отдает все силы сцене. — Мой собеседник залпом выпил стакан боржоми. Потом снова продолжил свою полуисповедь — Я, Верочка, родился в степном городе Оренбурге, вспомните «Капитанскую дочку» Пушкина. Добровольцем вступил в Красную Армию, не по принуждению, а по человеческой совести стал в 1920 году на Туркестанском фронте большевиком. Четыре года учился в Московском Высшем Техническим Училище. В 1925 году меня с пятого курса забрали на партийную работу в аппарат ЦК ВКП(б), об этом не жалею. Верочка, родная моя, любимая женщина, вот увидите, придет и наше время! Убедился на собственном опыте, если не ты, так тебя сомнут и не дадут подняться. Надеюсь, что вы оцените мою прямоту, я стремлюсь к власти и непременно своего добьюсь!

— Г. М., для чего вам сдалась эта поганая власть?

— Надоело быть исполнителем чужой воли и никогда не иметь своего собственного голоса.

— Сталин добровольно не уступит свой пост.

— Известно, что дураки не перевелись, властолюбцев на земле больше, чем властителей.

— Оказывается, вы неплохой дипломат!

— Мы с вами должны объединиться в борьбе против И. В. Он дальновиден, умен и как никто хитер!

— Что нам это даст?

— Приведу заурядный пример: вам не по душе опера Ивана Дзержинского «Тихий Дон». Русские композиторы Чайковский, Мусоргский, Глинка, Бородин, Римский-Корсаков — вам ближе. Об этом вы только вполголоса намекнули дирекции Большого театра, и она уже на задних лапках готова выполнить любое ваше желание. В театре имеются серьезные соперницы, одно слово — и они с повышенным окладом переведены на работу в периферийные театры. Вам хочется увидеть спектакли оперных театров Франции, Италии, Англии? Вас немедленно посылают в творческую командировку за государственный счет. Вы живете полнокровной жизнью, и вам не надо думать о завтрашнем дне…

— И за все перечисленные блага я должна щедро расплачиваться своим телом?

— Простите меня, а сейчас вы не платите? Вы увлечены Сталиным? Неужели вы его так крепко любите, что не можете жить без него?

— Г. М., разве вы лучше его?

— В моих жилах течет русская кровь, мои предки — дворяне из старинного рода. Я моложе Сталина на 24 года, готов развестись с женой, она давно уже мне опостылела, мне противно ложиться с ней в постель. Разве этого недостаточно?

К великой радости, нас позвали ужинать. От серьезной беседы я страшно устала, заломило в висках.

В доме тепло, в печке весело потрескивают березовые дрова. Маленков предложил выпить за дружбу. Мне захотелось безудержного веселья, в ресторан, где много света и музыки, к цыганам, кутить, гулять, петь. Мой скучный кавалер словно догадался, о чем я думаю.

— Работникам ЦК ВКП(б) запрещено появляться в людных местах и тем более в ресторанах. Сегодня светлая ночь, хотите покататься на тройках с бубенцами? *

— Конечно, хочу! Кто может отказаться от такого заманчивого предложения?

— Тогда одевайтесь по-зимнему. Кучер-стервец заснул, он выпил один целую бутылку водки. Пойду скажу, чтобы его разбудили и запрягли лошадей.

— Мы не заблудимся?

— С нами поедет охрана, возьмем с собой собак, немецких овчарок.

Дорога шла по краю леса, потом по широкой лесной просеке, мелькали и старые сосны, и молодой березняк, и высокие корявые дубы, одиноко стоявшие на полянах, где недавно срубили лес, но скоро все смешалось в воздухе, в облаках снега. Поднялся ветер. В бешеной пляске закрутились, затанцевали серебристые, золотистые снежинки. Лошади неслись все быстрей и быстрей, они, бедные, тоже ощутили мороз. У меня сдавило дыхание.

— Накатались, В. А., или еще хотите? — сквозь ветер зло прокричал Маленков.

— А вы замерзли?

— Уже поздно, хочу домой, к печке, уж больно озябли ноги.

Хотела ему крикнуть: «Рыхлое, мордастое животное, тебе не изба нужна, а увесистая материнская сиська!» Но я заставила себя сдержаться.

— Начальник, будем назад вертаться? — радостно спросил багрово-рыжий, весь заиндевевший кучер.

— Домой! Домой! Только поскорей! — проревел Г. М.

И опять с новой силой в который раз вспомнились детство, Дальний Восток, Амур, рыбалки, тайга, безмятежная юность, первая любовь, консерватория, композитор Глазунов с его доброй, неповторимой улыбкой. Как все это было давно! Если бы жизненный круг повернулся в обратную сторону и все началось бы сначала — без Сталина, без надоевших вождей, без интриг и сплетен… Из забытья вывел голос замерзшего Маленкова.

Старые, ко всему безразличные женщины помогли нам раздеться. Красные, распаренные морозом и холодным ветром, мы с удовольствием выпили крепкой, на-стоенной на лимонной корочке водки. Взглянули на часы. Оказалось, что через пять минут стукнет Новый 1936 г. О себе не хотелось думать. Я плыла по течению, только не знала, куда плыву.

— Под Новый год друзьям и близким дарят подарки, — сказал весело хозяин. — Верочка, я собираюсь преподнести вам туркменский ковер ручной работа.

— Г. М., дорогой, я боюсь получать такие дорогие подношения. Снова возникнет вопрос, чем и как рассчитываться.

— Пока… добрым отношением!

Мы слушали пластинки. Классическую музыку Маленков не понимал, она его утомляла. В два часа ночи он пошел провожать меня в отведенную комнату. По лестнице поднялись на второй этаж, у дверей Маленков смущенно спросил:

— Разрешите мне остаться?

Происходит завуалированный тори

— Г. М., умоляю вас, не трогайте меня. Быть с вами просто так не могу и не хочу. Дорогой, не обижайтесь, невозможно переходить из одной постели в другую. Получив свое, вы первый станете негодовать и осуждать. Вы знаете, что слухи обгоняют ветер.

— За правдивость суду уважать вас еще больше. Верочка, вы мой оракул! Я терпелив, умею ждать, надеюсь, что когда-нибудь я все-таки добьюсь вашей благосклонности.

— Кредитору не полагается заранее выдавать вексель.

Когда он вышел, задумалась, почему надменный, скрытный, ловкий и малоразговорчивый Маленков в первый же вечер раскрыл душу, наизнанку вывернул нутро? Откуда такое бесстрашие? Отныне и я стану такой. Каждого начну скручивать, получать как можно больше, а взамен ничего не давать, отделываться надо обещаниями, вселять маленькую надежду. В одно и то же время назло им всем стану требовательной и недоступной, ласковой и холодной, величественной и неподкупной.

Проснулась в 11 часов утра. На дворе яркое солнце. Метель улеглась. Кругом чудесная деревенская тишина. Чистенький, нарядный, коротконогий Маленков читает в гостиной газеты, просматривает журналы, делает выписки. После долгих переговоров отправились на прогулку. Снег, отливающий белизной, слепит глаза. По дороге Г. М. учил меня уму-разуму:

— Бойтесь и не доверяйте Сталину. У него нет сердца, он никого не щадит. Не моргнув глазом, раздавит душу сапогом. Забыл сказать: И. В. серьезно увлекся еще одной певицей, на сей раз еврейкой — Натальей Дмитриевной Шпиллер. Мне сообщили, что она была у него несколько раз. Говорю не для того, чтобы причинить лишнюю боль. Знайте, Сталин — не вечен, мы все смертны, одних могила раньше поглощает, других позже.

Намек Маленкова запомнила. Слезно его попросила:

— Г. М., давайте оставим политику, честное слово, надоело…

Перед наступлением сумерек возвратилась в Москву. Дома ждала телеграмма: «Срочно позвоните Пильняку».

— Верочка, — проговорил восторженный Пильняк, — я собираюсь за уши притащить к вам блестящих собеседников, если вы, конечно, разрешите. Писателя М. А. Булгакова, его жену Елену Сергеевну, артиста Художественного театра В. И. Качалова, его супругу режиссера Нину Николаевну Литовцеву. Я должен знать: как вы отнесетесь к такому внезапному вторжению?

— Мечтаю отвлечься от суеты мирской!

— Теперь вы убедились, что я пай-мальчик? Не успел объявиться в Москве, как дал о себе знать.

— Ценю вашу заботу.

— А можно более ласково?

— Спасибо, Боренька!

С острыми ироническими рассказами Булгакова я познакомилась давно. До слез хохотала, когда читала «Роковые яйца», «Дьяволиаду», «Собачье сердце». В Московском художественном театре несколько раз смотрела «Дни Турбиных». Спектакль волновал, заставлял мыслить, думать, мечтать. С автором пьесы меня познакомил галантный Станиславский. Иногда Булгаков приходил к нам за кулисы, в Большой театр. Поражали его безукоризненный костюм, ослепительной белизны рубашка, ботинки, начищенные и отливающие зеркальным блеском. Воспитанный, вежливый по-старомодному, с изысканными аристократическими манерами, он нравился и женщинам, и мужчинам, которые тайно старались во всем ему подражать.

Гости пришли к ужину: высоченный Качалов с Ниной Николаевной, нарядно-элегантный Булгаков с красивой, стройной, преданной Еленой Сергеевной, которая ради него оставила мужа, крупного военачальника. Шествие замыкал Борис Пильняк. Яркая цветная ковбойка его очень молодила. Он притащил корзину разной снеди со множеством бутылок вина. Посыпались анекдоты, шутки, нескончаемые эпизоды из театральной жизни. Первым заговорил Качалов:

— Зимой 1929 года в труппу Художественного вступил молодой артист Осип Наумович Абдулов. Принимали его Немирович-Данченко, моя благоверная супруга и ваш покорный слуга. На первых порах ему поручили небольшую, эпизодическую роль приказчика Гаврилы в комедии Островского «Горячее сердце». После премьеры Станиславский вызвал Абдулова к себе в кабинет и сказал: «Вы, голубчик, замечательно сыграли! Самое радостное, что сердцем поняли нутро нашего Художественного театра. Поздравляю! Оригинальным, проникновенным рисунком образа Гаврилы вы органически влились в актерский ансамбль «художественников». Вы изумительно, неподражаемо хромали. Вот что значит, когда актер мыслит правильными категориями и всем существом принимает систему». Набравшись храбрости, смущенный Абдулов попросил у Константина Сергеевича на память автограф. Станиславский вынул из портмоне свой портрет, на котором размашисто написал: «Осипу Наумовичу Абдулову свидетельствую глубокое уважение и благодарность за доставленное удовольствие».

Прошло несколько дней, в театре премьера драмы Всеволода Иванова «Бронепоезд 14–69». На сей раз новоиспеченный артист Абдулов играет партизана. В антракте рассерженный Станиславский набросился на неосмотрительного актера: «Голубчик, милый Осип Наумович, запомните, что однажды найденную деталь нельзя так часто повторять, переносить из одного спектакля в другой. Поймите, милостивый государь, Художественный театр не терпит штампов».

Посрамленный, убитый горем Абдулов немигающими глазами смотрел на строгого мэтра:

— Что я сделал неправильного? — пролепетал несчастный артист. Станиславский так же строго:

— Подумайте сами, голубчик! Вам станет гораздо легче, если без посторонней помощи найдете зерно ошибки, на это вы и «художественник».

Окончательное падение Осипа Абдулова произошло на спектакле «Дядюшкин сон» по Достоевскому.

— Объясните нам, голубчик, — заревел Станиславский, — почему в каждом спектакле вы продолжаете усиленно хромать? Неужели повторяемый штрих приносит вашему актерскому самолюбию моральное удовлетворение?

Потрясенный Абдулов, наконец, понял, что от него хочет режиссер, которого он боготворил.

— Простите, великодушно… Но у меня нет правой ноги, она давно ампутирована, поэтому я вынужден хромать не только на сцене Художественного театра, но и в жизни…

Обычно выдержанный Станиславский истерически захохотал. Смеялись актеры, смеялась секретарша, смеялись капельдинеры и уборщицы, сторожа и пожарники, гримеры и костюмеры, буфетчики и кассирши, дирекция и администрация… Абдулова уволили, в приказе значилось: «Освободить от занимаемой должности по собственному желанию в связи с переходом на постоянную работу в другой театр». Не мог же Немирович-Данченко написать: «Артист О. Н. Абдулов уволен из Художественного театра за систематическое и беспринципное хромание во время спектаклей»….

Мы с интересом приготовились слушать М. А. Булгакова.

— Глухой ночью 1919 года я ехал в расхлябанном вагоне. При свете крохотной свечки, вставленной в бутылку из-под керосина, написал свой первый маленький рассказ. Озябший, в прохудившейся солдатской шинели, без гроша в кармане предстал я пред мрачные очи пухлого тушеобразного редактора. Шлепая губами, редактор сухо бросил: «Через неделю».

С бьющимся сердцем и пустым желудком вторично вхожу в знакомый кабинет. Всеми своими необъятными телесами редактор неуклюже бросился на меня: «Вы пишете почти как Александр Валентинович Амфитеатров, ваша палитра где-то напоминает самого А. П. Чехова, уверен, что вы перещеголяете в недалеком будущем самого короля смеха — Аверченко. Дорогой мой, вы талантище!»

Глотая голодную слюну, спрашиваю: «Значит, фельетон понравился?» — «Что за вопрос? Гениально! Блестяще! Вы затмили всех юмористов живых и мертвых». — «Значит, напечатаете? Дадите авансик?»— «Ни под каким видом! У меня семейство и все хотят 4 раза вкусно поесть! — так же смачно, с жизнерадостным аппетитом воскликнул редактор. — Но непременно заходите, приносите еще что-нибудь почитать. Хоть вы единственный вошли в мое положение, рассмешили».

В конце 1921 г. я приехал в Москву. Чтобы поддержать существование, служил репортером и фельетонистом в газетах и возненавидел эти звания, лишенные каких-либо отличий. Заодно возненавидел редакторов, ненавижу их сейчас и буду ненавидеть до конца жизни.

— Теперь мне слово, — улыбаясь, сказала Елена Сергеевна Булгакова. — Художественный театр в лице Станиславского и Немировича-Данченко предложил М. А. написать пьесу по материалам романа «Белая гвардия». Так родилась его первая драматургическая ласточка «Дни Турбиных». Премьера в Художественном, как вы знаете, состоялась в 1926 г. Руководителем постановки был К. Станиславский. Эту пьесу неоднократно снимали и со скрипом восстанавливали. Пришел и такой день, когда в наш дом постучался голод. Все, что накопили, пришлось продать. Дожили до того, что у М. А. остался единственный черный выходной костюм и одна белая рубашка, которую я стирала каждый вечер. На работу его никуда не брали. Газеты и журналы под благовидными предлогами отказывались печатать булгаковские рассказы, повести, фельетоны. В издательствах с ним не разговаривали. В печати началась разнузданная травля. Критики ополчились против его пьес «Зойкина квартира» и «Багровый остров». И вот «Дни Турбиных» снова засверкали на сцене Московского художественного театра. Несколько раз приезжал на спектакль Сталин. В эти трагические минуты Булгаков, отчаявшись, отправляет письмо советскому правительству. На конверте Миша вывел крупными буквами: «Москва, Кремль, товарищу И. В. Сталину, Советскому Правительству». Люди, причастные к искусству и литературе, любят разыгрывать знакомых, товарищей, друзей. В то время многие от безделья занимались различными мистификациями. 18 апреля 1930 г. в три часа ночи у нас в квартире раздался пронзительный телефонный звонок. От неожиданности мы вздрогнули. Нам давно никто не звонил. Мы были отторгнуты из жизни. Я сняла трубку. М. А. был нездоров, лежал на диване, укутанный пледом. Я тихо спросила: «Кто спрашивает Булгакова?» В ответ резкий гортанный голос: «Сталин!» Растормошила мужа: «Мишенька, родной, у телефона товарищ Сталин, скорей подойди». — «Не верю! Нас кто-то из актеров разыгрывает!» Многие друзья в Москве и Ленинграде знали про булгаковское письмо. Уговорила Булгакова взять трубку. «Сталин!» М. А. недоверчиво: «Какой Сталин?» — «Насколько мы понимаем, в Советском Союзе имеется единственный Сталин Иосиф Виссарионович. Возможно, у вас, товарищ Булгаков, существует несколько товарищей Сталиных?» — «Простите, Иосиф Виссарионович, я вас слушаю!» — «Мы получили ваше письмо. Мы что, вам очень уж надоели? Не нравится вам советская власть? Может быть, действительно отпустить вас за границу? Я хотел бы лично с вами встретиться!» — «Для чего? На какую тему мы станем беседовать?» — «Не о сапогах и спичках, деликатесах и модных костюмах, а о назначении советской литературы, о совести и нравственности литератора». — «Я считаю, что русский писатель не может жить вне Родины». — «Правильно говорите, товарищ Булгаков. Вы где хотите работать?» — «В Художественном театре, Иосиф Виссарионович.» — «Попробуйте утром подать заявление на имя директора!» — «Я уже был там, но мне отказали». — «Они сделали ошибку, возможно, раскаялись, зайдите еще раз, если не получится, напишите нам». — «Спасибо, товарищ Сталин!» — «До свидания, товарищ Булгаков!»

Мы сразу же записали этот разговор. Спать, конечно, не ложились всю ночь, просидели с думами о будущем. Утром Миша побрился, выпил стакан чаю с хлебом, почистил ботинки. Он собирался в Театр относительно работы, но его опередили. Прибежал запыхавшийся директор-распорядитель Федор Николаевич Михальский.

«М. А., роднуля наша, как хорошо, что застал вас дома. Есть все-таки Бог на свете! Пишите, родной, заявление». — «Куда? Зачем? Кому?» — удивленно спросил Булгаков. «Конечно, к нам, в Художественный, на имя самого Владимира Ивановича Немировича-Данченко. Он ждет вас, Мишенька!»

Потрясенный Булгаков написал заявление.

«Федор Николаевич, я же у вас на днях был, вы со мной не хотели говорить, сделали вид, что не узнали!»

— «Что было, то сплыло. Тогда не мог, а вот теперь могу говорить сколько угодно».

Михальский ушел. Пришел надушенный представитель отдела кадров Большого театра. Широким цветным платком он тщательно вытер отполированную лысину, потом торжественно изрек: «Товарищ Булгаков, у нас имеется для вас вакантное место режиссера. Будьте так добры, напишите заявление, и мы вас зачислим на постоянную работу без испытательного срока». Мише предложили сделать для радио монтаж спектакля «Дни Турбиных». Московский Театр Сатиры заказал пьесу. Издательства прислали бланки договоров…

Но недолго продолжалось воскресение писателя и драматурга Михаила Булгакова.

Рассказ Нины Николаевны Литовцевой:

— Московским художественным театром управляли три человека: Станиславский, Немирович-Данченко, зав. труппой Подгорный. Драма Булгакова «Дни Турбиных» претерпела сложную жизнь. Репертком ее запретил, кассовые сборы в театре сразу понизились. Как-то в дирекции раздался телефонный звонок. Трубку лениво снял Подгорный: «Художественный слушает! У телефона зав. труппой Николай Афанасьевич. Кто говорит?»

— «Сталин». Подгорный поперхнулся, позвал Немировича-Данченко, но не сказал ему, кто говорит. «Директор художественного Владимир Иванович слушает вас!»

— «Сталин говорит. Пригласили Станиславского. «Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! Как ваше здоровье? Константин Сергеевич у телефона». — «Мы считаем, что пришло время восстановить пьесу Булгакова «Дни Турбиных»!» — «Согласен с вами, мы с Владимиром Ивановичем сделаем это с превеликим удовольствием». — «Сколько понадобится времени на восстановление?» — «Полтора года, И. В.» — «Мы должны увидеть спектакль через три месяца». — «Совершенно верно, правильно говорите. Мы поручим эту работу товарищу Немировичу-Данченко, он у нас самый оперативный режиссер».

Сталин повесил трубку. О происшедшем разговоре узнал весь театр. Станиславский — прекрасный актер, схватился за сердце. Вызвали врача. «Федю позовите! Федю Михальского! Скорей!» Михальский склонился над поникшим Станиславским. «Федя, милый! Срочно закажите билеты в Кисловодск, если есть вечерний поезд, сегодня же уедем. Со мной поедут Лилина и вы».

Пильняк рассказал историю написания романа «Тихий Дон».

— Вы знаете, — сказал Булгаков, — Шолохов предложил мне сделать инсценировку романа. Я спросил, на каких условиях и для какого театра. Он самоуверенно ответил: «Авторство остается за мной. Вы получите проценты. Любой театр поставит пьесу с моей фамилией». — «В таком случае, — сказал я, — вам, Михаил Александрович, нужен не драматург, а «негр». Теперь он мой заклятый враг и ждет случая, чтобы отомстить.

Согласилась принять участие в сборном концерте для командиров Красной Армии. Приехала пораньше, чтобы послушать доклад Тухачевского. Запомнились его слова: «В скором времени немецкая военщина разыграет кровавый феерический спектакль. Пляска смерти будет ужасной. Мы, солдаты Красной Армии, не имеем права сидеть сложа руки. Одной дисциплины недостаточно, необходимо доскональное перевооружение всей Армии и Военно-Морского флота и, непременно, ежегодные маневры. Я не боюсь этих слов: маневры — генеральная репетиция к будущей схватке с фашизмом. К сожалению, она неизбежна».

Я видела, что его речь не понравилась Ворошилову и Буденному. Народный комиссар сузил брови: он не выносил упреков.

Тухачевский пришел ко мне за кулисы:

— Верочка, сколько лет, сколько зим? Я, конечно, виноват перед вами, завертелся, одолевают всяческие скрипучие дела. Вы на меня не сердитесь?

— Нет, М. Н., и эту боль перенесла, сама виновата, что повисла на вашей шее, что безудержно бросилась в ваши объятия. Ничего не поделаешь, до конца жизни придется нести тяжкий крест и жить одними воспоминаниями.

— Нам надо объясниться!

— Что это даст? -

— После концерта вы свободны?

— Да.

— Я вас буду ждать с машиной у подъезда.

Тухачевский предложил поехать на дачу, сказал, что его домашние находятся в Москве.

— Зачем нам так далеко ехать? Мы можем поговорить в машине.

— Верочка, — с грустью проговорил М. Н., — я уезжаю в Лондон на похороны короля Георга. Оттуда поеду в Париж. Увидимся в конце февраля. Перед вами я предельно честен. В мою беспокойную жизнь, как вихрь, ворвалась другая женщина, я потерял голову, у меня нет сил остановиться. Желаю вам прочного и долгого счастья! Верочка, мы останемся друзьями, — крикнул он, когда я садилась в такси.

С оперой «Тихий Дон» мы вконец измотались. В классических операх все гораздо проще, потому что в их трактовке выработалась определенная традиция, общий эскизный рисунок, который в принципе никогда не меняется.

Во время генеральной репетиции появился нарядный, надушенный Поскребышев. Он сел в кресло и сразу же задремал. Когда я собралась домой, он меня окликнул:

— В. А., я за вами приехал. Товарищ Сталин ждет нас.

— А. Н., миленький, сегодня у меня нет времени, в театре изменено расписание, я занята в вечернем спектакле, а ночью у меня запись на радио.

— Когда прикажете заехать и что им сказать?

— 25 марта премьера «Тихого Дона», надеюсь, что вы тоже придете, мне очень важно знать мнение истинных друзей!

Поскребышев от удовольствия засопел, лицо его покрылось испариной.

— Если дела позволят, — сказал он важно, — тогда непременно придем.

— С И. В. я смогу повидаться в выходной день.

— Товарищ Давыдова, не беспокойтесь, мы для вас в момент все сделаем.

— А. Н., в пятницу я приглашаю вас на обед.

— Очень рады. К каким часам дозволяется прибыть?

— В пять часов.

В те годы А. Н. был еще темноватым, неотесанным мужиком. В надменного сановника он превратился позже.

На званый обед Поскребышев приехал в новом ко-веркоровом костюме, до синевы выбритый, подстриженный, надушенный самыми дорогими духами.

— В. А., надеюсь, что и нашим подарочком не побрезгуете? Дозвольте внести? Пойду, прослежу, чтобы не наследили, а то жалко, пол-то паркетный.

Он вышел на лестничную клетку и зычно крикнул:

— Митрич, можно несть, хозяйка дома.

Коротышка-шофер, именуемый Митричем, тяжело дыша, внес большой ящик. Как водится на Руси, хотела за труды поднести Митричу стопку водки. Поскребышев бурно запротестовал:

— В рабочее время сотрудникам ЦК ВКП(б) пить не дозволяется.

— А. Н., какие будут приказания? — степенно спросил Митрич.

— Поезжай в гараж, мы вызовем, когда потребуешься, отлучаться надолго не следует.

— К зазнобе на полчасика можно заехать?

Поскребышев кивнул.

Александр Николаевич ел жадно, много пил, он быстро захмелел. Вначале посыпались лирические излияния, затем беседа перешла на щекотливую политическую тему.

— Обидно, В. А., — проговорил А. Н., — что в нашей стране столько развелось разных шпионов. Вредительством занимаются продажные шкуры — ответственные работники, которые находятся на самой высоте, на правительственных постах. Мы получили сообщение, что маршал Блюхер, командующий войсками на Дальнем Востоке, на расширенном партийном активе заявил, что крестьяне должны вступать в колхозы только на добровольных началах. Этого дурака мы вызвали на беседу в ЦК ВКЩб). Он прочно уверовал, что Дальний Восток — его собственная вотчина.

Могущественный секретарь Сталина вплотную придвинулся ко мне. Икая, дыша винным перегаром, он сказал:

— Что ж на подарочек не взглянете? Может, не угодили-с? В момент заменим.

Оказалось, что Поскребышев притащил роскошную хрустальную люстру.

— Хрусталь настоящий, отборный! Имеется клеймо фирмы. У одного жулика реквизировали. На Ваганьковском кладбище седенький благообразный старикашка продавал бумажные цветочки, иконки, крестики, свечки. Им заинтересовались работники уголовного розыска. При проверке выяснилось, что он — бывший помещик Ростислав Казимирович Ратомский. На квартире произвели обыск, у старика богатства — на две полные грузовые машины. Конфискованное имущество пустили на распродажу по закрытым каналам. Я приобрел люстру, еще прихватил столовый сервиз на 24 персоны — саксонский. Драгоценности скупили Маленковы, картины — Ворошиловы, Молотовы, Вышинские, Микояны. Во время торга животики от смеха можно было надорвать. Правители наши чуть-чуть не передушили друг друга. У того же старичка нашли шикарную библиотеку из старинных книг, одни переплеты чего стоят! Все с золотым тиснением. Буденный спрашивал, годится ли золотишко на зубные коронки. Он со старой женой разошелся, женился на певице Михайловой. Эх, хороша бабенка! Грудастая, здоровая, красивая, бровь черная, смолистая, зубы ровные, белые, как шагнет, аж пол под ногами трещит. Не баба — конь-рекордсмен! Часть книг приобрел Вышинский. На складе осталось 15 тысяч книг.

— Душечка А. Н., мне совсем нечего читать!

— Понял вас, красавица, с полуслова. Начальник склада Саша Орехов — мой друг. Мы с вами туда поедем и вы выберете, что вам нужно.

— А. Н., вы боитесь Ягоду? Склад Орехова ему подчинен?

— По доброте душевной открываю вам государственную тайну. Генрих Ягода — обречен, немного осталось ждать.

— Где находится склад?

— Там же, в районе Лубянки. В. А., теперь наш черед настал пригласить вас в гости, примем отменно.

— Я приеду к вам после премьеры «Тихого Дона».

— Премного благодарны. Верочка, Маленков собрал главных редакторов газет и журналов, приказал им заранее подготовить положительные статьи о спектакле «Тихий Дон» и персонально о вашем творчестве. Держитесь за нас, мы нынче крутая сила!

— Спасибо, милый! А. Н., у меня к вам имеется одна просьба, но я стесняюсь ее высказать.

— Говорите, все из-под земли вмиг добудем!

— Подарите мне свою фотографию.

Поскребышев взглянул на меня обалдевшими, бесцветными глазами. Несколько минут он находился в шоке.

— Вы смеетесь надо мной! Неужели я похож на шута? Зачем вам сдалась моя фотография? Для коллекции?

Преодолев отвращение, села к нему на колени. Обомлевший Поскребышев, не дыша, прижался ко мне.

— Теперь верю! — промычал он плаксиво.

На сталинской даче находились Ежов, Маленков, Шкирятов, Вышинский, Молотов, Каганович, Ворошилов, Андреев. Пухленькая белотелая Валечка осторожно просунула смазливую мордашку в двери кабинета.

— Чего тебе? — мягко спросил Сталин.

— Обед поспел, можно накрывать на стол?

— Товарищи, вы готовы наполнить отощавшие желудки? — обратился И. В. к гостям.

Общество шумно направилось в столовую. Я уже говорила, что вожди любили наедаться и напиваться вдосталь.

— Товарищи! — Как заведенные солдатики, все повернулись в сторону Сталина. — При ЦК ВКП(б) создана специальная комиссия государственной безопасности, а работы нашей совершенно не видно. Мы с вами перестали оправдывать насущный хлеб. Нехорошо получается, придется всех переизбрать и другим, более ответственным товарищам поручить это важнейшее дело.

Выскочил крошечный мальчик-нарком Ежов:

— Правильно, товарищ Сталин! Спасибо, что направляете нас к новым завоеваниям!!! Обещаем перестроиться в срочном порядке!

И. В. покосился, он не выносил открытой лести.

— Мы предлагаем, — жестко проговорил Сталин, — с завтрашнего дня начать по всей стране тщательную проверку работы органов НКВД. Следует прощупать и самого народного комиссара, — глаза И. В. занялись недобрым блеском. — Мы, большевики-ленинцы, обязаны раскрыть глаза рабочему классу и крестьянству. Мы будем жесточайшим образом наказывать предателей, изменников, территористов-двурушников. Пришло время провести в этом году показательный процесс. Какие на этот счет имеются предложения?

— Разрешите мне? — проговорил коренастый Шки-рятов.

— Говорите, Матвей Федорович.

— На днях мы заслушали сообщение наркома внутренних дел товарища Ягоды и его помощников. В пересмотре находятся дела Зиновьева и Каменева.

— Из-за двух паршивых овец не стоит раздувать пламя, — отрезал Сталин.

— Получена санкция на арест Евдокимова, Смирнова, Бакаева, Мрачковского, — веско заявил Вышинский.

И. В. улыбнулся:

— Такой оборот совершенно меняет дело. Членам комиссии вменяется обязательное присутствие на допросах.

Заговорил беспощадный и умный Маленков, до сих пор хранивший молчание:

— В стране не хватает рабочих рук. Кто добровольно согласится работать на строительстве дорог и каналов, по осушке болот? Кто будет рубить лес, выкорчевывать в тайге пни, создавать новые индустриальные центры? Планирующие организации зашли в тупик и не представляют себе, как найти выход из создавшегося положения.

— Такой пустяковый вопрос можно решить очень просто, — ухмыляясь, сказал Сталин. — Преступников всех рангов — уголовников и политических — мужчин, женщин, подростков, юношей и девушек меньше держите в тюрьмах. Мы стали слишком расточительны, за государственный счет бесплатно кормим такую ораву! Немедленно всех отправьте в концентрационные лагеря, физический труд полезен. Согласен, что найдутся типы, которые не захотят работать, создайте для них невыносимые условия. Среди заключенных вербуйте людей, играйте на самых слабых человеческих струнах, за трудовые успехи поощряйте, вплоть до орденов. Некоторых можно представить к досрочному освобождению, хорошей премией для мужчин может служить женщина.

— И. В., оказывается, вы замечательный юрист-практик! — заискивающе пропел Вышинский.

Комплимент Сталину понравился, это все заметили.

— Жулики, шпионы, предатели имеются во всех городах страны. Они умело проникли в. промышленность и сельское хозяйство. — Сталин воодушевился. — Разнарядки отправляйте в партийные организации и органы НКВД. Пассивных деятелей снимайте без предупреждения, за саботаж отдавайте под суд, этапируйте в лагеря на общие работы. Про церемонии следует забыть, мы не китайцы.

И. В. не привык так много говорить, он перевел дух, выпил не спеша стакан подогретого вина, затем продолжил:

— За науку и культуру отвечает Жданов, за промышленность и сельское хозяйство — Маленков и Хрущев, за партийные органы — Ежов, Поскребышев, Мех-лис, за органы юстиции — Вышинский, за железнодорожный транспорт — Каганович. Заставьте подследственных раскрывать связи, тогда нам легче будет работать. Я приеду на допросы Зиновьева и Каменева. Мы доведем их до такого состояния, что они вынуждены будут сознаться в подготовке и организации злодейского убийства товарища Кирова.

— И. В., кто назначается ответственным за Красную Армию и Военно-Морской флот? — спросил красный, прыщавый, весь в бородавках Жданов. — Там всякой нечисти тоже достаточно.

— Если нет возражений, — проговорил Сталин, — самая подходящая кандидатура — Матвей Федорович Шкирятов. За его чистоту я ручаюсь, а мы с товарищем Ворошиловым будем осуществлять общее руководство.

— Меня интересует, что будет делать товарищ Давыдова? — ехидно пропищал неугомонный карлик Ежов.

— Петь в Большом театре и по-прежнему оставаться красивой женщиной, — отрезал Сталин.

Тем временем на столе меняли» блюда. Ежов недвусмысленно смотрел на полногрудую Валечку. Это И. В. только забавляло. Ночью полупьяные соратники разъехались.

— В. А., вы что-то долго болтали с продажной шкурой Тухачевским! Он продолжает к вам приставать? У него больная жена, ваш маршал постоянно меняет любовниц, зато любит произносить бездарные речи, запугивает нас войной. Не родилась на земле такая сила, которая в состоянии победить нашу страну.

— И. В., перед отъездом в Англию М. Н. со мной простился.

— Он большой хвастун и крошечный стратег. Мы сделали ошибку, что выпустили его за границу. Верочка, вы давно у нас не были!

Страсть его по-прежнему не утихала. Я безумно устала от его ласк и животных объятий. Он на меня набрасывался, как разъяренный тигр.

Ночью за мной заехали Поскребышев и Ежов. Они повезли меня на Центральный склад конфискованных вещей. Ценностей там было больше, чем в Ленинградском Эрмитаже: огромные стальные ящики-сейфы, набитые золотыми кольцами, сережками, браслетами, часами, бусами, золотые ложки и вилки, ножи и подстаканники, старинные инкрустированные Библии, в отдельных помещениях — дворцовая мебель петровских, екатерининских и павловских времен, гобелены итальянской, французской, испанской, фламандской школ, меха, шубы, горжетки, накидки, палантины, всевозможные шкуры, штабелями лежали отрезы на костюмы, платья, пальто, хрустальные люстры, богемское стекло, фарфор, роскошная мамонта, картины русских художников, голландских, английских, французских, итальянских, испанских, немецких, скандинавских, тысячи икон и эмали, в золотых и серебряных окладах, кресты и складени, миниатюры различных эпох, коллекционные марки, монеты, царские золотые рубли и десятки, бумажные деньги…

Я отобрала тридцать пять томов.

— И это все? — удивленно спросил Поскребышев. Он что-то шепнул на ухо заведующему складом. Орехов притащил шубу на собольем меху.

— Уважьте, барышня, сделайте примерочку!

— В самый раз! — крикнул радостно Поскребышев.

Сказала, что одна шуба уже имеется.

— Она ваша. Может быть, картинки хотите? Что-нибудь из посуды или отрезик на дамский костюмчик? — спросил Ежов.

Выбрали три отреза, произведения Кустодиева, Левитана, Дега, небольшую икону XVI века и несколько миниатюр на эмали. Я спросила Орехова:

— Сколько я вам должна?

— Людишки — собственники, богачи разные — пущены в расход или же с аппетитом кушают сибирский снежок. Вещички, которые здесь находятся, давно списаны в пользу государства. Для проформы посчитаем за все 164 р. 71 к. В. А., с вас причитается контрамарочка на спектакль в Большой театр с вашим непременным участием!

— Накануне спектакля позвоните мне домой, и я с удовольствием выполню вашу просьбу.

Ежов протянул Орехову деньги, я запротестовала, Н. И. попросил не вмешиваться в его дела.

Я всегда волнуюсь перед премьерой. В такие дни стараюсь больше отдыхать и меньше разговаривать. Посыпались ободряющие телефонные звонки, словно мне предстояло выступить с траурной речью на похоронах видного государственного деятеля. В 4 часа утра позвонил Сталин:

— Переживаете?

— Очень, И. В.

— Это правильно, без волнения не может быть настоящего искусства.

— И. В., дорогой, я тронута вашим вниманием. Вы, надеюсь, приедете на спектакль?

— Непременно, товарищ Давыдова, желаю успеха, до свидания.

Дирекция театра сомневалась, что будет аншлаг. Я не поверила своим глазам: толпы людей осаждали кассу. Известно, что на определенную часть зрителей производит впечатление не действие, и не артисты, и не оркестр, а обильный буфет, где «все есть», а также интерьер театра, шикарная мебель, шикарный, громадный занавес, богатые костюмы.

В правительственную ложу приглашены композитор Дзержинский, Шолохов, режиссер Смолич, дирижер Голованов, исполнитель партии Григория Мелехова Ханев и я.

— Хорошую оперу написали, товарищ Дзержинский, — ласково проговорил Сталин, — за это будем вас хорошо награждать. В СССР столько композиторов, а опер на современную тему никто не пишет. А тебе, Платон Михайлович, «Тихий Дон» понравился? — спросил Сталин председателя Всесоюзного Комитета по делам искусств Керженцева.

— И. В., если вам нужно мое мнение, я изложу свои мысли в письменной форме.

— Товарищ Дзержинский, над чем вы собираетесь работать?

— Я задумал оперу на сюжет романа М. А. Шолохова «Поднятая целина».

— Правильно решили. Кроме целины, должны быть живые люди. Для своих героев придумайте мелодичные песни. Стихи вам напишет хороший поэт товарищ Ле-бедев-Кумач. Обратитесь к нему от моего имени.

— Спасибо, товарищ Сталин.

За оперу «Тихий Дон» Иван Дзержинский получил орден Ленина и премию — десять тысяч рублей.

За кулисы пришел маршал Тухачевский. Его под руку демонстративно вела Наталья Сац — художественный руководитель и директор Центрального детского театра. Она протянула мне букет цветов и набор французских духов. Я тихо сказала:

— Цветы спокойно можете отдать своему кавалеру, духи оставьте себе.

Среди гостей возвышалась фигура Б. Пильняка. Он терпеливо дожидался очереди, чтобы сделать мне комплимент.

— Опера не понравилась, музыки вообще нет. Исключение составляет ваша Аксинья. Запомнилась мелодия «От края и до края». Образ героини нарисован правильно, но вы сбиваетесь, через меру прете на внешний успех. Простонародье, конечно, начнет валить, для него главное, что есть «про любовь». Интеллигенция пропустит джержинско-шолоховский винегрет мимо ушей, зато печать на все лады будет темпераментно драть глотку. Ваш портрет сегодня напечатан во всех газетах.

Шолохов слышал наш разговор. Не здороваясь, он подошел к Б. Пильняку:

— Гражданин Пильняк, вы публично занимаетесь антисоветской агитацией. Убирайтесь отсюда, пока вам не переломали хребет.

Пильняк с размаху отвесил Шолохову звонкую пощечину. Назревал скандал. Кто-то из партийных хористов выбежал на лестницу звать охрану.

— Боря, езжайте домой, вот ключи от квартиры, я постараюсь все уладить.

Пьяный Шолохов начал кричать, ругаться, дебоширить. Я отвела его в свою артистическую уборную. К его алевшей щеке приложила холодный компресс. В двери постучал комендант театра, он пришел с вооруженной охраной.

— Кто нанес вам телесное повреждение? — спросил комендант, он же зам. секретаря партийной организации.

— Писатель Б. А. Пильняк, — чуть не плача от обиды, держась за скулу, ответил Шолохов.

— Это неправда, — сказала я громко, — никакого Пильняка здесь не было. М. А. поскользнулся, вы же видите, что он пьян и не в состоянии связать два слова.

Инцидент удалось замять. Шолохов зло проговорил:

— Товарищ Давыдова, этого я вам не прощу, напишу сегодня же товарищу Сталину, что вы защищаете контриков.

У артистического подъезда меня ждал грустный Пильняк. Он пошел меня провожать.

— Мишка Шолохов становится опасным, смотрите, как он быстро вылупливается!

— Боренька, что с вами стряслось?

— Утром от меня, ушла Кира.

— Что вы собираетесь делать?

— Мечтаю о поездке в Австралию, я там еще не был.

— Идемте ко мне, вместе поужинаем, немного отдохнете от мирских дел!

— Сегодня нет настроения, лучше буду бродить по Москве.

Я боялась отпустить его в ночную мглу. Пильняк пылко проговорил:

— Верочка, мы живем в смутное время, на Русь надвигаются неслыханные грозы, по всей стране начались массовые аресты. Каждый божий день исчезают люди. Мы стали бояться собственного голоса, самым близким людям нельзя нынче доверять. Я никогда не испытывал страха. В Японии, Англии, Германии чувствовал себя свободно, радостно, легко. Я все чаще прихожу к мысли, что жить мне осталось совсем недолго. Заканчивается мой временный бег, не успокаивайте — бесполезно: уверен, что за границу больше не пустят…

Двери открыла перепуганная домработница. Чтобы я молчала, она, наученная горьким опытом, приложила пальцы к губам. На вешалке увидела мужские пальто. Прошла в гостиную: на диване, развалясь, восседают непрошенные «гости»: Ягода, Агренов, Шувинский, Климошкин.

— Вы что-то запаздываете, В. АЛ Спектакль кончился два часа тому назад, — сказал Ягода.

— Где вы были? — спросил Яков Агранов.

— А вам не все равно? — отрезала я. — Время позднее, я не желаю выслушивать ваши дурацкие упреки.

Вмешался Шувинский:

— В. А., вот бумага, придвиньте к себе чернила, напишите, пожалуйста, все, что вам известно относительно арестованных граждан Зиновьева и Каменева. Мы, чтобы вас не травмировать лишним вызовом на Лубянку, приехали сюда, хотя делать это не полагается.

Ягода из портфеля вынул бланк, сбоку надпись «Совершенно секретно».

Прозвучал телефонный звонок, которому страшно обрадовалась. К аппарату устремился Ягода, все услышали голос Сталина, дрожащими руками я вырвала трубку.

— Я вас разбудил, В. А.? — спросил И. В.

— Нет, я только что пришла.

Он недоверчиво спросил:

— У вас дома находится кто-то из посторонних?

Силы меня покинули, я расплакалась. Ягода бешено крикнул:

— Положи трубку, стерва, я пока еще здесь хозяин!

Сквозь слезы:

— Товарищ Сталин, меня терзают Ягода и его помощники, они без разрешения ворвались в квартиру.

И. В. властно:

— Передайте трубку Ягоде. В чем дело? — крикнул он гортанно. — Я уже один раз предупреждал тебя! Как видно, память у тебя мышиная?

— Товарищ Сталин, мы выполняем гражданский и служебный долг, о результатах вам доложим.

И. В. прервал разговор.

— Где подписочка, Давыдова? — рявкнул Ягода.

— Подписывать ничего не буду.

— Собирайтесь, Давыдова! Не хотите здесь говорить — побеседуем в наркомате, небось вам не привыкать? Сама пойдешь или конвой вызывать? Товарищ Сталин тебя не спасет от допросов и следствия.

— Я с вами никуда не поеду. — Мне нужно было оттянуть время, верила, что И. В. не даст меня в обиду.

Старший следователь Шувинский перешел на мою сторону, его поддержал переменчивый Агранов.

— Генрих Григорьевич, — сказал Агранов, — В. А. соберется с мыслями и сама все напишет. Время действительно уже позднее, она устала от спектакля.

Ягода настаивал на своем:

— Я не успокоюсь, пока мы не снимем с нее допрос.

В двери позвонили, пошла открывать, дорогу преградил Ягода.

— Агранов, откройте! — приказал он. — На всякий случай зарядите револьвер!

В квартиру вошли Маленков, Ежов, Власик, Поскребышев, Шкирятов, Ворошилов и с ними до зубов вооруженная охрана особого подразделения. Растерявшись, Ягода быстро взял себя в руки.

— Чем вызван ваш приход? Кому дано право вмешиваться в дела народного комиссара внутренних дел?

— Первому секретарю ЦК ВКП(б) товарищу И. В. Сталину! — отчеканил Маленков.

— Он превышает свои полномочия! — взревел Ягода.

Эта фраза ускорила его арест и впоследствии помогла затянуть на его шее петлю.

— Хватит пререкаться, мы не на базаре, — сказал Власик.

— Дом оцеплен кремлевской охраной, которая вам не подчиняется, — мрачно проговорил Ворошилов. — Мой добрый совет: садитесь в машину, товарищ Сталин вас ждет. В. А., извините за причиненное беспокойство, но вам придется поехать с нами.

Прежде чем пропустить Ягоду в кабинет Сталина, верный страж Поскребышев отобрал у него оружие.

— Новый порядок введен товарищем Сталиным: если вам не нравится, можете ему пожаловаться.

Своенравный Ягода подчинился. В кабинет Сталина пригласили Маленкова, Ежова, Ворошилова, Шкирятова, Поскребышева, Власика, Мехлиса. Мне пришлось ждать в приемной сорок минут. Когда я вошла, И. В. спросил:

— Товарищ Давыдова, почему с вами у нас столько хлопот? То и дело попадаете в неприятные ситуации, а мы должны без конца вас выручать. — Сталин говорил, а глаза его улыбались. — Зачем так поздно пришли домой? Где изволили быть? Артисты обязаны соблюдать режим.

— Гуляла с писателем Б. Пильняком, у него большое горе.

— Лучше скажите, почему ваш уважаемый Пильняк устроил в театре побоище? Говорят, что он собирался убить Шолохова? Для чего вмешалась в конфликт? Тебе больше всех нужно?

Спорить не стала. И. В. нажал на звонок. Вошел Поскребышев.

— Вызовите Ягоду.

Власик, Ежов, Ворошилов вышли в другие двери, каждый держал в руках заряженный револьвер. По первому зову Сталина они вбежали бы в кабинет.

И. В. измерял шагами кабинет, не поворачиваясь, долго смотрел в окно.

— Ягода! Нам надоели твои анархические действия! Что тебе нужно от солистки Большого театра В. А.? Почему годами ее преследуешь? Терроризируешь? Пугаешь бесконечно Лубянкой?

— Я вас отказываюсь понимать! Вы дали указание подготовить открытый процесс. Товарищ Давыдова косвенно проходит по делу Зиновьева как свидетель — она с ним встречалась, мы обязаны зафиксировать ее показания.

— Не думал, что у нас в органах НКВД сидят такие простоволосые остолопы вроде вас! Вы знали, что Зиновьев пригласил артистку Давыдову в гостиницу «Европа», где заказал отдельный кабинет. Надо было покрутить мозгами, спрятать своего человека в гардероб, под кровать, в диван, куда угодно, хоть в сортир. А вы все проворонили! Спустя год вспомнили и теперь собираетесь белыми нитками пришить дело? Номер не пройдет! В. А. оставьте в покое. Вы, Ягода, заявили, что я превышаю свои полномочия?

Нарком сидел бледный, он боялся поднять на Сталина глаза. И. В. нарочно себя взвинчивал.

— Генрих Григорьевич, сегодня у нас с вами последний разговор. У вас есть время перестроиться. Я кончил, можете идти.

Ягода встал.

— Товарищ Сталин, позвольте с вами объясниться без свидетелей?

— Три минуты вам хватит?

— Вполне, — ответил Ягода.

Через пять минут бледно-серый Ягода, словно ошпаренный поросенок, выскочил из кабинета Сталина.

— Г. Г., оружие вам больше не требуется? — ядовито спросил Поскребышев. Ягода молча взял протянутый револьвер. — Неважные делишки у ягодишки, — пропел гнусаво Александр Николаевич.

— С этим мерзавцем пора кончать! — брезгливо проговорил И. В. — После процесса он свое получит. На коленях негодяй умолял простить его. — Сталин взглянул на часы. — Мы что-то проголодались.

За столом он спросил:

— За что Пильняк ударил Шолохова по скуле?

— Он раскритиковал музыку Дзержинского, его высказывание услышал пьяненький Шолохов, который вертелся за кулисами. Когда Шолохов пришел к нам в ложу, от него разило сивухой. М. А. стал прогонять Пильняка. Сказал, что он занимается антисоветской агитацией. За это Борис Андреевич дал ему пощечину.

Сталин засмеялся:

— Борзописцы не поделили между собой лавры? Один позавидовал другому. Придется наказать Пильняка. Мы решили Шолохова пока не награждать. Маленков прав. Есть время, пусть подождет, он что-то быстро зазнался, без зазрения совести лезет в кровать к Салтыкову-Щедрину.

К нам подошел Поскребышев:

— У телефона Екатерина Павловна Пашкова. С вами хочет говорить А. М. Горький. Какие будут указания?

— До чего неугомонная женщина! Скажите, что ночью мы отказываемся вести светскую беседу.

После того, как Поскребышев вышел, Сталин спросил, есть ли у меня сегодня репетиция. Ответила, что после премьеры артистам полагается отдых. И. В. испытующе на меня посмотрел:

— В. А., вы по натуре своей человек выносливый?

— Мне трудно сказать. Наверное, я, как всякая женщина, имею определенные слабости.

— Вам придется побывать на допросах подсудимых.

— Для чего?

— Творческим работникам полезно закаляться.

Я впервые переступила порог небольшой, скромной, довольно уютной квартиры Сталина. Мы сели на диван.

— К сожалению, Верочка, — озабоченно проговорил И. В., — целую неделю мы будем очень заняты, предстоит большой политический процесс. Если бы В. И.

Ленин знал, каких негодяев он вскормил на своей широкой груди.

Часы пробили семь часов. Сон прошел. Сталин лежа курил. Он глухо сказал:

— Ты с рыжим Пильняком спишь?

— И. В., кроме вас, мне никто не нужен.

— Я проникся к тебе доверием, ты, кажется, стала меня понимать. Как я рад, что ты снова здесь, рядом.

До двух часов дня он не мог от меня оторваться.

Пильняк сдержал слово. Мы отправились к его старой приятельнице Лидии Алексеевне Авиловой.

— Боренька, хорошо сделали, что пришли, — сказала она, — я вас давно не видела. Так и быть, угощу домашними пирогами.

Удивилась, неужели эту старую женщину когда-то любил эстет Чехов. Узнав, что я актриса, она проговорила:

— В театры давно не хожу, современных пьес не понимаю, герои в них уж больно ходульны! То ли дело пьесы Антона Павловича Чехова: «Вишневый сад», «Дядя Ваня», «Чайка»!..

Глаза ее поголубели, засветились нежным блеском, она сразу похорошела. И я поверила, именно такую женщину можно было полюбить навечно и пойти за нею на край света.

Засеменив, Лидия Алексеевна накрыла на стол. Она постелила белоснежную, кружевную скатерть, затем принесла гору пирогов.

— Кушайте на здоровье! Пирожки с вареньем, картошечкой, маком, все свеженькое, нынче испекла, сейчас чаек вскипит, будем пить из самовара. На угощение не обижайтесь, запасы мои кончились, а в очередях нет сил стоять.

— Мне надо отлучиться на полчасика, — озабоченно сказал Пильняк.

— Что случилось, Боренька? Не успели прийти, как убегаете. Непоседа, вы вечно спешите!

— Вспомнил, что надо забежать на почту, отправить срочную телеграмму.

— Господь с вами, какая почта? Все отделения давно закрыты.

Пильняк пришел, нагруженный пакетами. Он принес сливочное масло, консервы, чай, какао, сыр, творог, колбасу, сахар, печенье и букет очаровательных цветов. Тронутая Лидия Алексеевна поцеловала его в лобик.

— Спасибо, милый! До чего я тебя люблю! Хороший ты человек. Если бы все писатели, живущие на российской земле, доставляли людям радость, какая была бы светлая и чистая жизнь!

Я спросила:

— Лидия Алексеевна, вы сейчас что-нибудь пишете?

— Здоровье вдребезги расшатано, мне пошел семьдесят третий годок, стараюсь понемногу работать, только это никому не нужно, все напрасно. Вспоминаю про свою жизнь, первую любовь, пишу о дружбе с Исааком Левитаном, про встречи с А. П. Чеховым, о том, как мы познакомились. С того памятного дня промелькнуло сорок семь лет, мимо пронеслась целая эпоха. Похоронила множество близких людей, почти никого не осталось, а вот Чехова — свою единственную любовь — не могу похоронить, каждый божий день еду на кладбище, пропускаю, когда уж совсем невмоготу. Он для меня — не икона, а нечто большее. Мы тогда оказались нерешительными, слабодушными, страшились связать свои судьбы. У А. П. Чехова была уже Ольга Леонардовна Книппер, властная и очень упрямая женщина, а у меня муж и трое детей.

— Вы дружите с Книппер?

— На такой сложный вопрос невозможно ответить одной фразой. Мне кажется, что Книппер умышленно пошла на то, чтобы сократить жизнь Чехову. Она его никогда не любила. Антон Павлович служил ей ширмой. А как он мечтал о семье, детях, большом просторном доме! Вот закончу писать, тогда можно будет спокойно умереть, нельзя жить долго. Книгу свою разрешу печатать после смерти, попрошу Борю написать предисловие. Сожалею, что не удалось сохранить всех писем Буниных, моих истинных друзей. Сегодня о них вспоминать не можно. Новое поколение и не слыхало, что на чужбине, во Франции проживает русский писатель И. А. Бунин, последний русский классик. Куприн как художник слова давно кончился, ослеп бедный, живет впроголодь, да и Алексею Михайловичу Ремизову несладко. От души жалею их.

— Если не устали, расскажите про Левитана, его живопись меня радует и волнует.

— Как можно устать. Воспоминания согревают душу.

Видите, как я оживилась. Мы поехали в Плес, на Волгу: Мария Павловна Чехова, Исаак Ильич Левитан, режиссер и художник Леопольд Антонович Сулержицкий и я. Огромный белый зонт стоял за городом у дороги. Под ним приютился Левитан. День был праздничный. В Плесе звонили колокола. Мимо художника шли женщины, они возвращались после обедни в соседнюю деревню. Дорога опустела. Над прилегающим полем было то летнее безмолвие, какое наступает в самые жаркие часы после полудни. Солнце, небо и раскаленная безлюдная земля. Из оврага показалась старушонка. В белом платочке она несла просвиру и поминальник. Богомолка доковыляла до Исаака Ильича и оперлась на свою кривую клюшечку. Было много солнца, и черный платок с глубоким напуском на глаза не спасал старуху, как она его ни поддергивала. Пожилая женщина долго смотрела на улыбавшегося художника, жевала губами и что-то потихоньку говорила. Потом перекрестилась, поискала в узелке копеечку, со страхом положила ее в ящик с красками, низко поклонилась и запылила по дороге. Левитан взял теплую монетку и, не отрываясь, взволнованный, провожал ласковым взглядом древнюю женщину. С тех пор он свято хранил ее дар как талисман, и никогда не расставался с ним.

Смерть застала Исаака Ильича за неоконченной картиной «Уборка сена». Он писал одну из самых своих светлых, жизнерадостных и солнечных вещей. В Химках Левитан простудился. Болезнь свалила его. У его постели неотлучно находился А. П. Чехов. После похорон в его столе мы обнаружили связку писем. Художник просил сжечь все его письма и не предавать их гласности. Я присутствовала при сожжении писем Чехова, Серова, Нестерова, Поленова, Корзухина. В тот год стояло удивительное лето, сирень цвела два раза. В тяжелых и душных июльских сумерках лиловые и белые цветы свисали почти до самых подоконников.

В гости к Авиловой приехала ее подруга Екатерина Павловна Пешкова.

— Как здоровье А. М. Горького? — спросила Авилова.

— Ему нехорошо, боюсь, что он приговорен, — вытирая слезы, сказала Пешкова. Женщины истово перекрестились.

— Алексею Максимовичу можно чем-то помочь? — тревожно проговорил добрейший Пильняк.

— Мы опоздали, Борис Андреевич. Была надежда, что его отправят на лечение в Италию или в Швейцарию, но Сталин не разрешил. Теперь он безнадежен, живет в Горках, словно в тюрьме. Около него крутятся врачи, профессора, консультанты, стерегут, как бы не сбежал. — Пешкова тяжело вздохнула. — Скольким людям помог Горький уехать! Скольких спас от голодной смерти! Скольким дал путевку в литературу! На днях, совершенно измученный, он надумал позвонить Сталину, собирался сказать ему что-то важное. Поскребышев, этот холуй с лисьими повадками, передал слова И. В.: «Товарищ Горький должен написать нам, в чем он нуждается, и мы немедленно окажем ему любую помощь». — Пешкова заплакала.

— Может, обойдется, — участливо сказала Авилова.

— А. М. давно следовало поменять климат, правительство хорошо знает, что Подмосковье ему противопоказано.

— Жалко Горького, — с грустью произнес Пильняк, — такой человечище уходит! Не смогли сберечь, а мог бы жить!

18 июня Горький умер.

Торжественные похороны состоялись на Красной площади. Его похоронили у Кремлевской стены. Речи… Речи… Речи… Ораторы буквально захлебывались. Рядом со мной на трибуне зареванные Пильняк, Авилова, Щепкина-Куперник — поэт, драматург, переводчик, внучка прославленного русского актера, бывшего крепостного, Михаила Семеновича Щепкина, писатели Вересаев и Ольга Форш, Михаил Афанасьевич и Елена Сергеевна Булгаковы, актеры и режиссеры Московского художественного театра, Станиславский, Немирович-Данченко, Качалов, Тарасова, Москвин, Тарханов, Книппер-Чехова. Вдали увидела понурого Всеволода Эмильевича Мейерхольда, его поддерживали Зинаида Райх и его верные друзья-«мейерхольдовцы», самый преданный из них, благородный и талантливый Саша Гладков.

Вечером по русскому обычаю Екатерина Павловна в своем доме устроила поминки. За столом она рассказала:

— Много лет хожу в храм, который находится неподалеку от нашего дома. Мы с Алексеем Максимовичем ежегодно оказывали настоятелю и всему приходу материальную помощь. Я не хотела нарушать эту добрую традицию и во время болезни Горького аккуратно делала взносы. На прошлой неделе меня вызвал Хрущев, он не посчитался с болезнью писателя. Сначала пожурил за хождение в церковь, прикинулся добрым, чутким отцом. Потом стал разглагольствовать, что, мол, «скоро разгоним всех церковников, а храмы превратим в клубы и кинотеатры». Попросила в моем присутствии не кощунствовать, он заявил с апломбом: «Товарищ Пешкова, особняк на Малой Никитской вам придется освободить! Я — первый секретарь Московского городского комитета партии — не имею такого дома. Ваш Горький доживает последние дни, а вам, его вдове, хватит и двух комнат». Ответила, что дом станет свободным только после моей смерти. Написала тут же сердитое письмо Калинину, и, конечно, общественность вмешалась. У Хрущева руки оказались слишком короткими. Правительство дало согласие сделать в доме мемориальный музей Горького.

— Екатерина Павловна, — сказал Саша Гладков, — разрешите мне написать об этом статью в «Литературную газету».

Пешкова улыбнулась:

— Сашенька, спасибо вам, но такую статью никто не напечатает, в набор она может пойти только по личному разрешению Сталина.

Гладков не унимался:

— А если попробовать?

— Бесполезно, своими действиями попадете в «черный список», и тогда дорога в литературу для вас навсегда закроется.

За мной приехали карлик Ежов и Поскребышев.

— Сегодня, В. А., у нас с вами тяжелый день, — произнес Николай Иванович. — Мы едем в Кремль. С вами хотят побеседовать товарищ Сталин, Жданов, Маленков.

Сороколетний мужчина, Жданов из-за тучности выглядел намного старше своих лет. Сильный, пусть не очень глубокий ум шел в нем рука об руку с идеологическим фанатизмом — более подавляющим, чем у большинства его партийных коллег. После убийства Кирова

Жданов залил Ленинград потоками крови. Разглядывая меня, Андрей Александрович спросил:

— Какое впечатление на артистов Большого театра произвела музыка в опере «Тихий Дон»?

Наученная горьким опытом говорить вождям не то, что думаю, ответила:

— С огромным удовольствием пою Аксинью, эту партию исполняет также солистка оперы Бронислава Златогорова, у нас с ней идет кровопролитная борьба за каждый спектакль.

Улыбаясь, Жданов показал оскал крупных лошадиных зубов. Оказалось, что я попала в точку, Дзержинский был его любимцем. Торопливо подошел Сталин:

— В. А., мы спасли вас от многих бед, — сказал он. — Вы знаете, с каким доверием мы к вам относимся! На вашу гражданскую долю выпало серьезное испытание, через несколько минут мы будем присутствовать на допросе ренегатов Зиновьева и Каменева. После утверждения приговора вам придется выступить на собраниях интеллигенции Москвы, Ленинграда, Киева и других промышленных городов. Такое поручение следует рассматривать как правительственное задание. Заверяю вас, что мы в долгу не останемся.

— Сумею ли я справиться с таким важным поручением?

— Какие еще имеются конкретные вопросы? — спросил Сталин. Вошел Поскребышев:

— В приемной находится товарищ Ягода.

— Пусть войдет. — И почти ласково — Генрих Григорьевич, у тебя все готово?

— Да, И. В.

— Хорошо, мы сейчас приедем, товарищ Жданов сядет в мою машину, товарищ Давыдова поедет вместе с Маленковым и Ежовым. Александр Николаевич, вы остаетесь, со Шкирятовым придете на вечерний допрос.

Когда из Кремля выезжали правительственные машины, движение городского транспорта перекрывалось. Лубянка оцеплена специальной охраной, обратила внимание на нерусские лица. В здание НКВД нас провели через центральный подъезд. Внизу ждали Власик, Агранов, Ежов. По нарядной, до блеска начищенной лестнице поднялись на второй этаж.

— И. В., мой кабинет в вашем распоряжении, — подобострастно проговорил Ягода.

— Шторы надо завесить! — распорядился Сталин. — Дневной свет отвлекает от работа.

Сталин опустился в кресло наркома. Над ним возвышался его собственный портрет, написанный придворным живописцем Сергеем Герасимовым.

Агранов приказал подать чай с бутербродами.

— Товарищи, мы сюда приехали не веселиться, а трудиться, — сухо проговорил И. В., — на еду мы с вами еще не заработали.

В кабинет ввели Зиновьева и Каменева. Не постучавшись, вошел Вышинский.

— И. В., разрешите присутствовать?

— Садитесь около меня.

Подследственных я узнала с трудом. Бледные, впалые щеки, лица припудренные: они в синяках и кровоподтеках. Зиновьев в сером выутюженном костюме, Каменев — в черном. Выцветшие, побуревшие от частой стирки рубашки, явно с чужого плеча, старомодные галстуки, заношенные полуботинки— одеяние их не красило. Им указали на стулья. Мертвым взглядом потухших глаз Зиновьев обвел присутствующих. На какую-то долю секунды, чуть с удивлением и даже с некоторым замешательством он остановился на мне. Я вздрогнула, словно мое тело прорезал электрический ток.

— Андрей Януарьевич, вам как генеральному прокурору СССР полагается задать первый вопрос.

— Гражданин Зиновьев, вы признаете себя виновным в предъявленном вам обвинении?

— Да, — ответил тот тихо.

— Вы, гражданин Каменев? — Вышинский бесстрастно повторил тот же вопрос.

— Да, гражданин прокурор.

Каменева увели. Сталин спросил Зиновьева:

— Повторите то, что вы говорили на предварительных допросах?

— Могу ли я быть уверенным, что чистосердечное раскаяние сохранит мне жизнь?

— Вы можете не верить Сталину, но Политбюро обязаны верить.

— Не понимаю, в чем дело? Что за торговля? — взвизгнул номенклатурный карлик Ежов. — Товарищ Сталин не умеет лгать, кривить душой, обманывать, гражданин Зиновьев, вам это хорошо известно!

В кабинет наркома важно проследовали Молотов и Ворошилов, они со всеми поздоровались за руку.

— Я хочу кое-что пояснить, — сказал Вышинский. Сталин милостиво кивнул головой.

— Троцкий из-за границы и Зиновьев внутри страны усиленно форсировали убийство Кирова. В этих целях в июне 1934 г. Каменев по поручению «Объединенного троцкистско-зиновьевского центра» ездил в Ленинград, где вел переговоры об организации террористического акта против Кирова с руководителем одной из ленинградских террористических групп — Яковлевым. Не ограничиваясь убийством Кирова, центр подготавливал ряд террористических актов против товарищей Сталина, Ворошилова, Жданова, Кагановича и Орджоникидзе. Я говорю правду, гражданин Зиновьев?

— Да, гражданин прокурор.

— Вы хотите что-то добавить?

— К концу 1932 г. стало очевидным, что наши надежды не оправдались… Фактом было то, что генеральная линия партии побеждает. Со всей наглядностью сказалась полная беспринципность и безыдейность, которые привели нас к голой борьбе за власть.

— В письме, адресованном в ЦК ВКП(б), от 8 мая 1993 г., в разгар подготовки террористических актов Зиновьев не только отрекается от своих прежних ошибок, но лицемерно клянется в преданности социализму и партии. Свое письмо он закончил следующими словами: «Я прошу вас верить, что я говорю правду и только правду. Я прошу вас вернуть меня в ряды партии и дать мне возможность работать для общего дела. Я даю слово революционера, что буду самым преданным членом партии и сделаю все для того, чтобы хоть отчасти загладить свою вину перед партией и ее ЦК». 16 июня 1933 г. «Правда» помещает его статью «Две партии», в которой Зиновьев старается доказать преданность партии, громит оппортунизм и поет «аллилуйя» победам, одержанным партией. Это было 8 мая и 16 июня, то есть летом 1933 г. И тем же летом, как установлено следствием, на совещании Центра Зиновьев поручает отщепенцу Бакаеву приступить к практическому осуществлению террора. Гражданин Зиновьев, как все это совместить? — Вышинский повысил голос. — Очевидно, вы соскучились по следователям?

Зиновьев испуганно вздрогнул. Плечи его опустились. Сталин вышел из-за письменного стола, около него вырос громадный Паукер, начальник личной охраны.

— И. В., не беспокойтесь!

Вождь страны Советов медленно приближался к допрашиваемому, которого люто ненавидел. Зиновьев сполз со стула, опустился на колени:

— И. В.! Товарищ Сталин! Пощадите! Я устал от побоев! Умоляю вас, простите меня!

— Скотина, какое ты имеешь право называть Сталина товарищем? — грозно, по-петушиному крикнул Ежов. — Замолчи, сука! Забыл, мерзавец, где находишься? Заруби на своем горбатом еврейском носу, что слово «товарищ» для тебя не существует. Понял, крыса, что я сказал?

— Понял, гражданин начальник, — безвольно пролепетал Зиновьев.

Сталин спросил:

— Вы хотели нам что-то сказать?

— Гражданин Сталин! — Зиновьев говорил, стоя на коленях. — Простите меня, вспомните, как я прятал у Разлива В. И. Ленина. Вы, как никто, знаете, сколько сил я отдал партии! Я боюсь следователей, они бьют меня, колют иголками, делают прижигание каленым железом. На моем теле нет живого места, меня морят голодом, по ночам не дают стать, в камере стоит кувшин с соленой водой, крысы не дают покоя, я нахожусь в подвальном сыром помещении.

— Хватит болтать! Ваше красноречие нам известно. Мы отвлеклись от основной темы, — перебил Сталин. — Лирики достаточно!

Вмешался Молотов:

— Кто разрешил этому негодяю разыгрывать перед нами гнусный фарс?

— Хорошо, я буду говорить, — еле слышно произнес Зиновьев. — Разрешите выпить стакан горячего чаю?

Принесли чай с бутербродами. Надо было видеть, с какой жадностью голодный человек накинулся на еду.

— Если нас удовлетворят ваши показания, — сказал Вышинский, — получите бульон, курицу, рюмку коньяка, фрукты, свежие овощи.

— Еще такую падаль коньяком поить? — прорычал упитанный, увешанный орденами слесарь — маршал Ворошилов.

Взглянув умоляюще на Сталина, Зиновьев попросился в туалет.

— В штаны давай, сволочь! — пропищал бывший беспризорник Ежов.

Вышинский актерским тоном, но с некоторой укоризной в голосе:

— Подследственный ежедневно подвергается допросам. Николай Иванович, среди нас находится дама, пожалуйста, если можно, без выражений!

— Ничего, пусть учится распознавать врагов, — беззлобно процедил И. В. — Надеюсь, что эта наука нам всем пригодится, как необходимое лекарство во время поноса.

Не. выдержав, я сказала:

— Товарищ Сталин, разрешите мне уехать домой? Я устала.

Вожди повернулись в мою сторону.

— В. А., как же наш уговор? — сказал Жданов.

Пришлось остаться.

Конвой привел Зиновьева. Сталин спросил его:

— Ты будешь говорить по существу или по-прежнему собираешься морочить голову?

— Гражданин Сталин, в чем я должен сознаться?

— В начале допроса ты сказал, что раскаялся в содеянном. Мы хотим знать, о чем идет речь?

— Мы с Каменевым стояли во главе группировки. Большую помощь нам оказывали крупнейшие профессора-троцкисты. Благодаря планомерному отравлению нам удалось ликвидировать председателя ОГПУ Межинского, председателя комиссии советского контроля Куйбышева, писателя Горького. В Ленинграде мы подготовили и осуществили убийство Кирова.

— Назовите всех сообщников! — попросил Вышинский.

— Евдокимов, Смирнов, Бакаев, Мрачковский, Тер-Ваганян, Дрейцер, Рейнгольд, Пикель, Гольцман, Круглянский (псевдоним Фриц Давид), Ольберг Берман-Юрин, М. Лурье, Н. Лурье, секретари Ленинградского обкома партии члены ЦК Чудов, Угаров, Смородин, секретарь Ленинградского областного совета профсоюзов Людмила Шапошникова, Позери, Ксенофонтов. Мы все входили в одну группу.

— Против кого вы готовили террористические акты? — спросил Ежов.

Зиновьев опустил глаза.

— Шкура, когда отвечаешь на вопросы, надо смотреть в глаза! — проревел крошечный маршал.

Бледный, дрожащий Зиновьев собрался с духом:

— Мы собирались ликвидировать Жданова, Ворошилова, Орджоникидзе, Кагановича.

— Путем террористических актов? — заметил Вышинский.

— Да, гражданин прокурор.

— Вы как будто не всех назвали, — бесстрастно процедил Вышинский. Наступила мертвая тишина.

— Мы также готовили убийство товарища Сталина.

— Гражданин Зиновьев, объясните: какова цель ваших террористических актов?

— Мы готовили политический переворот с тем, чтобы захватить власть.

Потерявший самообладание Сталин ринулся к Зиновьеву, вместе с Паукером они скинули его со стула и вдвоем начали топтать сапогами.

— Я не забыл, — брызгая слюной, кричал Сталин, — как ты, собака, вместе с Каменевым 10 и 16 октября 1917 г. умышленно голосовал против вооруженного восстания!

Целуя Сталину сапоги, Зиновьев униженно заглядывал ему в глаза:

— Гражданин Сталин, каждый человек имеет право на ошибки. Маркс и Энгельс тоже ошибались.

Молотов, заикаясь:

— Смотрите, какое ничтожество! Он сравнивает себя с основоположниками марксизма! Товарищи, это же нонсенс!

— Уведите подследственного! — приказал Вышинский конвою. — Накормите Зиновьева обедом по высшей категории и дайте ему вина.

Ягода, обращаясь к Сталину:

— И. В., вы довольны проделанной работой?

— Тебя и твой аппарат будем крепко награждать, довольными останетесь на всю жизнь, — задумчиво произнес Сталин.

Конвой ввел Каменева. Он держался мужественней Зиновьева.

— Мы хотим знать, — сказал И. В., — почему ты, еврей Розенфельд, взял русский псевдоним?

Умный Каменев ответил с грустной улыбкой:

— Ульянов — Ленин, Скрябин — Молотов, Джугашвили — Сталин, Собельсон — Радек, Радомысельский — Зиновьев, Фюрстенберг — Ганецкий, Тер-Петросян — Камо, Цадербаум — Мартов, Гельфонд — Парвус, Бриллиант — Сокольников, Бельтов — Плеханов…

— Зиновьев подделывается под товарищей Маркса и Энгельса, а ты, бандитское рыло, бравируешь именами товарища Ленина и товарища Сталина? — истерически крикнул карлик Ежов. В руках у него оказалась тяжелая плетка с железным утолщением на конце. — Ты мало получил? Еще хочешь?

— Я отказываюсь от дальнейших показаний, — твердо проговорил Каменев. — Отправьте меня в камеру, я объявляю голодовку.

— Товарищ Ежов погорячился, — сказал Вышинский, — он пошутил.

Каменев твердо:

— Пока гражданин Ежов не выйдет из кабинета, я отказываюсь отвечать на вопросы.

— Вы забыли про наш уговор? — медленно проговорил Сталин. — Что ты из себя недотрогу разыгрываешь? Тоже мне целка! Забыл, как в 1933 г. Киров тебе и Зиновьеву помог восстановиться в партии? Вы его уничтожили. Тебе Горький помог, при его содействии тебя назначили директором издательства «Академия». За это вы убрали старого, заслуженного писателя. Мы ничего не забыли! Когда ты был председателем Московского Совета, ты на откуп отдал регенегату Угланову московскую партийную организацию. Ты возомнил, что после смерти Ленина станешь его преемником и повернешь завоевания народа, нашу партию в другую сторону, на путь троцкизма и развернутого капитализма?

Каменев спокойно:

— Гражданин Сталин! Я — подсудимый, нахожусь всецело в вашей власти. Во время последнего разговора в Кремле я признал свои ошибки, принял на себя целый ряд обвинений, вы дали честное слово большевика, что сохраните мне жизнь. Почему на допросе, где присутствуют члены Политбюро, руководители советского правительства, вы разрешаете гражданину Ежову так недостойно себя вести?

Сталин со злой иронией:

— Вы, Каменев-Розенфельд, собираетесь из обвиняемого переквалифицироваться в обвинителя? Из этого трюка ничего не выйдет. Мы вас спрашиваем вторично: почему вы совершили злодейское убийство и уничтожили руководителя ленинградских большевиков С. М. Кирова? Для чего отравили А. М. Горького, который никому не мешал? Он был виноват в том, что писал нужные для народа книги?

— Я уже во всем сознался. Гражданин Сталин, зачем вам понадобилось устраивать вторичную экзекуцию? У меня нет душевных сил переносить все эти ужасы.

Молотов елейно:

— Лучше поделитесь «творческими планами». Здесь можно свободно говорить. Назовите единомышленников!

Вышинский, актерствуя:

— Товарищ Сталин, можно ли после таких ответов разговаривать с этими людьми на каком бы то ни было политическом языке? Разве мы не вправе говорить с ними только одним языком Уголовного кодекса и рассматривать их как уголовных преступников, как отпетых и закоренелых убийц? Каменев признал, что организация террора была единственным средством, с помощью которого они надеялись прийти к власти, и что именно на базе этой террористической борьбы велись и в конце концов успешно завершились переговоры об объединении между троцкистами и зиновьевцами. Их объединил террор.

— Список лиц, — Каменев ненавидящими глазами посмотрел на себялюбивого прокурора, — при помощи которых мы пытались совершить политический и государственный переворот, имеется у следователей и лично у гражданина Ягоды, который вместе с гражданином Аграновым присутствовал на всех допросах.

Вышинский:

— При каких обстоятельствах вам удалось завербовать гражданина Зиновьева?

Каменев:

— Он всегда находился в оппозиции. Все годы мы стояли на одной платформе.

Вышинский:

— Вы не ответили на вопрос Вячеслава Михайловича Молотова.

Каменев:

— Мы предполагали арестовать гражданина Сталина и членов советского правительства.

Вышинский:

— Арестовать или совершить преднамеренное убийство? Это квалифицируется по-разному! В протоколах допросов имеется другая формулировка! Вы, гражданин Розенфельд-Каменев, собирались убить товарища Сталина и его соратников! Что вы морщитесь? Разве мы искажаем вашу основную мысль? Неужели мы занимаемся мистификацией?

Каменев:

— Нет, вы говорите правильно.

Вышинский:

— Почему вы хотели убить товарища Сталина?

— Гражданин Сталин! — Каменев встал. — Гражданин прокурор! Граждане члены советского правительства! Я чистосердечно сознался в совершенных преступлениях, назвал имена и фамилии соучастников, единственная к вам просьба: сохранить мне жизнь. После долгих раздумий я пришел к убеждению, что политика партии, политика ее руководства победила в том единственном смысле, в котором возможна политическая победа социализма, что эта политика признана трудящимися массами.

Вышинский:

— Это заявление замечательно и по своей беспринципности и по наглому цинизму: именно потому, что политика партии победила, они вели борьбу против ее руководителей.

Каменев:

— Ставка наша на возможность раскола в партии также оказалась бита. Оставалось два пути: либо честно и полностью ликвидировать борьбу против партии, либо продолжать ее, но уже без всякого расчета на какую бы то ни было массовую поддержку, без политической платформы, без знамени, то есть путем индивидуального террора. Мы выбрали второй путь.

Вышинский:

— Розенфельд-Каменев должен был быть более последовательным: если первый путь он назвал путем честного отказа от борьбы, второй путь надо было охарактеризовать как путь бесчестной борьбы бесчестными средствами.

Каменев:

— Мы выбрали второй путь, при этом мы руководствовались бесконечным озлоблением против руководства партии и страны, жаждой власти, к которой мы некогда были близки и от которой были отброшены ходом исторического развития.

Вышинский:

— Как оценить ваши статьи и заявления, которые вы писали в 1933 году и в которых выражали преданность партии? Обман?

Каменев:

— Нет, хуже обмана.

Вышинский:

— Вероломство?

Каменев:

— Хуже!

Вышинский:

— Хуже обмана, хуже вероломства только измена!

Каменев:

— Вы нашли это слово.

Подследственного увели. Ястребом ко мне подлетел Ягода:

— В. А., пожалуйста, дайте подписочку о неразглашении. Сегодняшний допрос Зиновьева и Каменева — государственная тайна.

Я подошла к Ежову, который оживленно о чем-то разговаривал с Ворошиловым и Молотовым. Только теперь заметила, что Николай Иванович слегка, почти незаметно волочит правую ногу. -

— В. А., — сказал Ежов, — все, о чем здесь говорилось, вы должны хорошо запомнить! Главное — поведение на допросе проклятых двурушников Зиновьева и Каменева. Мы вас дополнительно проконсультируем и ознакомим с имеющимися стенограммами.

— Николай Иванович, Ягода требует подписку о неразглашении. Если я ее дам, то не сумею выполнить просьбу товарища Сталина и товарища Жданова.

Ежов засеменил к И. В. и стал ему что-то объяснять. Сталин в присутствии вождей не захотел подчеркивать свое расположение ко мне.

— Если нарком требует подписку у Веры Александровны Давыдовой, — жестко проговорил И. В., — пусть он с такой же просьбой обратится к товарищам Молотову, Ворошилову, Жданову, Ежову, Вышинскому и ко мне!

Ягода прикусил язык.

— Где будем обедать, на даче или в Кремле? — спросил Сталина Ворошилов.

И. В. подозвал Власика. Он распорядился относительно обеда, назвал людей, которых надо пригласить. Я спросила Ежова:

— Н. И., разрешите мне уехать домой?

Вмешался Сталин:

— Вы, товарищ Давыдова, одинаково честно с нами трудились и заслужили хороший обед.

Маленков пригласил меня в свою машину.

На обеде присутствовали: Молотов, Ворошилов, Каганович, Буденный, Ягода, Вышинский, Агранов, Орджоникидзе, Пятаков, Каганович, Хрущев, Карл Радек, Андреев, Шкирятов, Маленков, Поскребышев, Енукидзе, Бухарин.

— Товарищи! — сказал Сталин. — Мы еще раз призываем вас к бдительности, со всей тщательностью необходимо проверить каждого члена партии. Много врагов затесалось в ряды большевистской партии. Назову некоторые цифры: по делу Зиновьева и Каменева арестованы 9 тысяч человек. Массовый террор захлестнул страну. Мы должны на каждое преступление ответить жесточайшим контрударом. Мы не будем возражать против насилия, напомню, что писал в 1922 г. товарищ Ленин: «Суд не должен запрещать террор, но ему необходимо сформулировать мотивы, скрывающиеся за ним, узаконить его в качестве принципа, совершенно просто, без притворства и прикрас. Необходимо дать этому как можно более широкую формулировку» .

Следователи обязаны вырывать у подсудимых признания.

Шкирятов:

— В борьбе с врагами хороши любые средства. Товарищ Ягода слишком либерален! Играет в прятки с самыми опасными преступниками.

Хрущев:

— Когда-то русские цари казнили псевдогероев при всем честном народе на Красной площади, на Лобном месте. И в этом был особый символ. Я предлагаю после суда предателей-изменников публично повесить на Красной площади!

Каганович:

— Мысль умная, всецело поддерживаю Никиту Сергеевича.

Сталин:

— Об этом надо серьезно подумать. Иногда у прошлого стоит перенимать хорошие традиции. По этому вопросу необходимо проконсультироваться у генерального прокурора. Послушаем, что он скажет.

Вышинский:

— Мне кажется, что окончательное решение лучше всего принять после приговора суда.

Ворошилов:

— Мы вверх дном перетряхиваем кадры Красной Армии и Военно-Морского флота.

Сталин:

— Тебе, Клим, давно предлагали это сделать! А ты все медлил, долго раскачивался, — После небольшой паузы — В целом наши органы работают добросовестно, но лавры пожинать рановато. Исправительно-трудовые лагеря будем строить в отдаленной местности с минимальными затратами, там, где предполагается развитие промышленных предприятий: на Дальнем Востоке, в Казахстане, в Карелии, в Сибири. Также необходимо заселить районы Крайнего Севера. Начальниками лагерей назначайте проверенных лиц. На одном месте не давайте долго засиживаться. Заключенных отправляйте на самые тяжелые работы в шахты, рудники, посылайте на прокладку дорог. В одной зоне размещайте мужчин и женщин. Я уже говорил, что за перевыполнение плана мужчина по соглашению с начальством может выбрать подругу, но злоупотреблять этим не стоит. Если женщина родит ребенка, под другим именем и с другой фамилией отправляйте в детский дом. Деторождение поощряйте. Приговоры судов должны быть с оговоркой: полная конфискация движимого и недвижимого имущества.

Вышинский:

— Какой, товарищи, интеллект! Какая удивительная эрудиция! И. В. абсолютно прав!

Сталин:

— Я не кончил! Товарищам Молотову, Ягоде, Кагановичу, Ежову, Маленкову, Хрущеву, Андрееву, Шкирятову поручается в декадный срок разработать первую очередь строительства исправительно-трудовых лагерей с учетом контрольной цифры в пять миллионов человек.

Каганович:

— И. В., вы решили даровать жизнь руководителям террора Зиновьеву и Каменеву?

Сталин:

— Заранее не будем предугадывать. Есть у нас генеральный прокурор, имеется Верховный суд, есть народные заседатели, им и решать судьбу регенератов-преда-телей.

Обед затянулся до поздней ночи.

— Верочка, что вы скажете? — устало спросил И. В., ложась рядом со мной. Я обняла его, прижалась к нему. И. В. сразу обмяк, на секунду стал обыкновенным живым существом.

— Трудно представить, что вы столько лет находились в окружении таких отвратительных людей и что каждую минуту вам грозила смертельная опасность!

Сталин облегченно вздохнул:

— Борьба, Верочка, идет не на жизнь, а на смерть. Только ты, дорогая, даешь силы. Маленков прислал ко мне солистку Большого театра Наталью Шпиллер. Сначала она мне понравилась: молодая, веселая, красивая. После ужина сама проявила инициативу. Наталья Дмитриевна меня так ласкала, словно я ее сверстник, первый и самый любимый мужчина. Я спросил ее: «Для чего бурную страсть разыгрываешь?» — «И. В., вы мое земное и неземное Божество! Буду счастлива всегда быть с вами!» Знаешь, Верочка, я таких баб до смерти боюсь. Когда прощались, она сказала: «Товарищ Сталин, ради вас я готова навсегда оставить сцену». Верочка, настоящую радость я испытываю только с тобой. Не сердись на меня, никто не может заменить тебя. Скажи, что тебе нужно? Ты скромничаешь, играешь, как они?

— Родной, спасибо, я все имею!

21 августа в «Правде» опубликована статья Юрия Пятакова. Приведу один абзац:

«Трудящиеся всего мира знают и любят своего Сталина и гордятся им. Взгляды Троцкого, Каменева, Зиновьева не имели ничего общего с линией Ленина, продолжателем и творцом которой в новых условиях был и остается товарищ Сталин. Победила единственно правильная, единственно победоносная линия партии — линия нашего великого Сталина. Беспредельное тщеславие и самовлюбленность Троцкого, Каменева и Зиновьева привели их на гнусный путь двурушничества, лжи, неслыханного обмана партии. Их надо уничтожать, как падаль. Хорошо, что органы НКВД разоблачили эту банду. Честь и слава работникам НКВД. Каждый из нас должен еще более повысить свою бдительность, помочь партии, помочь НКВД — этому разящему мечу в руках диктатуры пролетариата, разоблачить агентуру классового врага и народа и вовремя уничтожить ее».

Я знала, что Пятаков ненавидит Сталина и вею его гвардию, по уму и энергии он не имел соперников. Мне говорили, что «левые коммунисты» в 1918 г. серьезно подумывали заменить Ленина — главу правительства — Пятаковым. Сталин все это, конечно, знал. Пятакова расстреляли 30 января 1937 г.

Колонный зал Дома Союзов. Чего только не видели и не слышали его стены! Здесь с 19 по 24 августа проходил первый «открытый» политический процесс. Военная Коллегия Верховного Суда под председательством Ульриха приговорила Зиновьева, Каменева и их сообщников к расстрелу.

Во время очередного ужина Ежов, смакуя каждое слово, рассказывал:

— Ранним утром на Лубянку приехали товарищи Ульрих, Вышинский, Ягода, Андреев, Ворошилов, Шкирятов, Хрущев, Маленков и я. Каменев из камеры вышел молча, он был уверен, что мы пришли его поздравить с освобождением; Увидев наши лица, он все понял и не произнес ни единого слова. Виноват был, сука, потому молчал. Дурака-выскочку Зиновьева несли на носилках. По дороге он кричал: «Позвоните по телефону товарищу Сталину», «Пощадите», «Я не хочу умирать!» Перед самым расстрелом заорал: «Я ни в чем не виноват, меня заставили оклеветать себя!»

Сталин, сплюнув на пол, угрюмо проговорил:

— Так будем поступать со всеми, кто пойдет против нас!

Гости промолчали.

Мы отдыхали в Сочи. Приехал Жданов, к которому Сталин особенно благоволил.

— А. А., — сказал он, — пришло время рассчитаться с Ягодой.

Мы втроем гуляли по саду.

— Согласен с вами, — ответил Жданов.

— Кого будем рекомендовать на этот пост?

— Предлагаю Николая Ивановича Ежова. У него есть задор, воля, характер, темперамент.

— Отправьте в Москву телеграмму, с нашим предложением надо ознакомить всех членов Политбюро. Что будем делать с Ягодой?

Вячеслав Михайлович Молотов посоветовал назначить его временно народным комиссаром связи. Сталин рассмеялся:

— Ничего, скоро затянем на его шее тугой узелок.

В душе я ликовала… Вызвали стенографистку, Жданов продиктовал телеграмму: «Москва, Кремль, товарищу Молотову. Мы считаем абсолютно необходимым и спешным, чтобы т. Ежов был назначен на пост народного комиссара внутренних дел. Ягода определенно показал себя явно неспособным разоблачить троцкистско-зиновьевский блок. ОГПУ отстает на 4 года в этом деле. Это замечено всеми партийными работниками и большинством представителей НКВД. Сталин, Жданов».

Через три дня Карл Викторович Паукер доложил Сталину, что по срочному делу прибыл Ягода. И. В. принял его в библиотеке, где просматривал старый комплект «Правды». Я находилась в соседней комнате, и мне был слышен весь разговор.

Сталин спросил:

— Что, обиделся на нас, Генрих Григорьевич? Политбюро решило как сильного и стойкого большевика-ленинца направить тебя на самый отстающий участок. Ты у нас — бескомпромиссный чекист, и мы продолжаем верить тебе, ты в состоянии мобилизировать аппарат на выполнение поставленных партией задач!

— Свое новое назначение, — сказал Жданов, — вы должны рассматривать как почетный долг.

— И. В., скажите прямо, вы собираетесь меня арестовать? — вполголоса спросил Ягода.

— У вас мания преследования, — мягко проговорил Сталин. — Какой может быть арест, когда тебе дают целый наркомат? Если ты чувствуешь за собой вину, тогда поделись с нами, где, с кем и когда согрешил?

— Позвольте взять свои слова назад, мне просто показалось.

Раздался голос Маленкова:

— Принимайте наркомат, начинайте работать, покажите себя вдумчивым, серьезным организатором. Если товарищ Ежов не справится, мы вернем вас на прежнее место. Наркомат внутренних дел — сложный организм. У вас, товарищ Ягода, очень усталый вид, вам необходим длительный отпуск.

Ягода вяло:

— Товарищ Сталин, я приложу все усилия, чтобы оправдать ваше доверие.

— Хорошо, хорошо, мы вам верим, спокойно езжайте в Москву. — После его ухода — Жалкий комедиант, паршивый трус!

И. В. снова вызвал стенографистку, на имя Ежова он продиктовал секретную правительственную телеграмму: «За Ягодой установите негласный круглосуточный надзор».

Мы спустились к морю. Мириады ярких звезд освещали наш путь. Сталин мечтательно проговорил:

— Ученые пытаются доказать, что на планетах имеется жизнь. Кто первым доберется до Луны и Марса, тот завоюет весь мир. Мы, русские, обязаны это сделать!

— И. В., — сказала я, — вы обещали рассказать про В. И. Ленина! Не верю, что у него была только одна женщина — Надежда Константиновна Крупская!

Сталин отрывисто засмеялся.

— Вы абсолютно правы, здоровый мужчина не может всю жизнь удовлетворяться одной дамой. Мы не можем понять, почему Ленин выбрал в подруги такую бесцветную женщину, как Крупская! Ленин — великий конспиратор, он тщательно скрывал свою интимную связь с Инессой Арманд, которая была матерью 5 детей. Крупская случайно обнаружила в его бумагах письмо Арманд, подписанное ее настоящим именем Е. Ф. После этого случая она предложила В. И. развестись. Ленин отказался. Крупская его устраивала. Но когда Арманд заболела, Ильич послал ей взволнованное письмо. В августе устроил путевку, 24 сентября 1920 года его любовница умерла в Нальчике, она заразилась холерой. С тех пор Ленин потерял к женщинам всякий интерес.

— Вы считаете Ленина добрым человеком?

Глаза у Сталина сузились:

— Ленин во много раз был жестче меня. Не стоит, Верочка, о нем столько говорить, впустую тратить слова. Иногда не вредно и помолчать.

После завтрака Сталин сказал:

— Привезли новую кинокомедию «Цирк». Голова идет кругом, не знаю, что раньше делать. Полным ходом идет чистка в партии, в ноябре наметили провести Чрезвычайный Восьмой Всесоюзный Съезд Советов, будем утверждать новую конституцию.

На просмотр фильма И. В. пригласил Жданова и меня. Картина Сталину понравилась, особенно игра Орловой.

— Срочно вызовите к нам режиссера Александрова!

— Его нет в Москве, — ответил Жданов.

— Дайте задание Ежову, будет повод проверить его работоспособность.

На другой день красавец Александров предстал перед Сталиным.

— Что такой бледный? Испугался, что мы тебя вызвали? — спросил И. В.

— Дорогой И. В., я горд и счастлив, что мне выпала честь видеть вас, беседовать с вами, слышать ваш неповторимый голос.

— Нам не нужны фальшивые дифирамбы. От словоблудия умнее не станешь. Твой фильм «Цирк» нам понравился, будем вас хорошо награждать.

— Спасибо, товарищ Сталин! — гаркнул красавец Александров. — Мое сердце переполнено от чрезмерного волнения. Боюсь, что не сумею до конца выразить свои чувства.

— Чувства свои и мысли выражайте достойными фильмами, — проговорил, улыбаясь, Жданов.

— Григорий Васильевич, — сказал Сталин, — а я вас запомнил. Кажется, в октябре 1927 г. вы работали вместе с товарищем Эйзенштейном над картиной «Октябрь»? Очевидно, по молодости лет вы тогда упорно возражали относительно некоторых замечаний и лезли все время в амбицию? Мы предложили сократить растянутый эпизод — выступление т. Ленина на Втором Съезде Советов в Смольном. Скажите, было такое дело?

— Да, было И. В., — смущенно, не зная, чем кончится эта беседа, ответил режиссер.

Сталин ободряюще улыбнулся:

— Человек должен уметь не только бить себя кулаком в грудь и признавать громогласно свои ошибки, главное уметь вовремя их исправить и не допустить в дальнейшем.

— Согласен с вами, товарищ Сталин.

— Мужик ты хитрый, правду все равно не скажешь, побоишься. Мы, товарищ Александров, вызвали тебя для серьезного разговора. Собираемся тебе, Григорий Васильевич, поручить снять документальный фильм о Чрезвычайном Съезде Советов, который откроется в Кремле 25 ноября.

— И. В., спасибо за доверие, с огромной радостью возьмусь за это дело.

— У тебя есть просьбы личного порядка?

Александров покраснел:

— Имею ли я на это право?

— Раз уж попал, говори, что нужно, не бойся!

— Мы с артисткой Орловой не имеем подходящей квартиры.

— Разве Любовь Петровна твоя жена?

— Да, И. В.

— Молодец. Когда ты успел отхватить в жены такую красивую женщину? Смотри, чтобы не отбили! Передай от меня привет, вопрос с квартирой мы постараемся решить.

Трудно прощаться с летом. Пошли проливные дожди. Изредка показывалось солнце.

Поэт Демьян Бедный предложил Большому театру поставить незаконченную оперу-фарс Александра Бородина «Богатыри». За эту идею ухватился Керженцев. Постановку поручили Камерному театру. Музыку «переработал» Метнер, новое либретто написал Бедный. Я была на премьере. Спектакль с треском провалился. Появилось грозное постановление Всесоюзного комитета по делам искусств, а через два дня разгромная статья в «Правде», якобы написанная Карлом Радеком. Сталин постановку не видел, но после статьи сказал:

— Мы никому не позволим искажать роль и значение великих русских богатырей!

На этом писательская и гражданская карьера Д. Бедного закончилась. Друзья пытались его защитить, никакие уговоры не помогли. Демьян слезно умолял Сталина его принять.

— Передайте товарищу Бедному, — сказал тот, — прежде чем писать, надо думать головой, а не тем местом, на котором сидишь!

В Большом театре праздничное настроение: премьера оперы Бизе «Кармен» (режиссура Домбровского и Квалиашвили, художник Дмитриев, постановщик танцев Игорь Моисеев, дирижер Эрих Клейбер, театр «Колон», Буэнес-Айрес, Аргентина). Вспомнила, как четыре года тому назад переступила порог Большого театра, как волновалась, как жгло самолюбие! И вот сегодня мне как-то особенно захотелось доставить зрителям удовольствие.

Взглянуть на редкого заморского гостя, немецкого дирижера Эриха Клейбера привалила вся театральнолитературная Москва, которая никогда ничего не пропускает. Чинно расселись в правительственной ложе члены Политбюро во главе со Сталиным. В директорскую ложу пришли Станиславский, Немирович-Данченко, Мейерхольд, Таиров, Зинаида Райх, Алиса Коонен, Книппер-Чехова, Качалов, Москвин. Время их всех примирило.

19 раз опускался и поднимался занавес. Море цветов. Корзины с шампанским, конфетами, подарками. Наступил момент, когда я одна стою на освещенной сцене. Полный триумф. Я упиваюсь успехом.

В присутствии И. В. чванливый Молотов преподносит мне золотое ожерелье.

— Вы, товарищ Давыдова, заслужили этот скромный подарок от нас, членов Политбюро.

Я его поцеловала. Ко мне подошел Маленков:

— В. А., лично от меня примите нагрудные часики голландской работы, они золотые!

Всех перещеголял карлик-нарком Ежов:

— Наш подарок ожидает вас дома. Если очень попросите, так и быть, скажу!

— Когда человек волнуется, можно раскрыть секрет, — сказал, улыбаясь, Сталин. — Народный комиссариат внутренних дел решил преподнести вам, В. А., французский сервиз на 24 персоны!

— Вы все очень добры ко мне, щедры и внимательны, я до слез тронута. Постараюсь оправдать ваше доверие!

Каганович сипло:

— Ежов у нас самый маленький и самый удаленький!

Все засмеялись. В этот вечер Сталин вручил мне делегатский мандат на все дни работы Чрезвычайного Съезда Советов.

— Делегатов и гостей мы пригласим в Большой театр, дадим им возможность прослушать оперы с вашим участием «Тихий Дон» и «Кармен».

Молотов впервые склонился над моей рукой.

Съезд открылся в Кремле. Доклад о проекте новой Конституции гортанно прочитал Сталин. Когда И. В. появился в президиуме, зал буквально ошалел! Тысячи рук взметнулись ввысь. Шквал аплодисментов гремел минут сорок. Сталин поднял правую руку. Он попросил тишины. Стрекотали кинокамеры и щелкали объективы фотоаппаратов. Григорий Александров (Мармоненко) снимал для истории незабываемое «историческое полотно».

В один из дней поздно вечером ко мне пришла худенькая девушка, страшно взволнованная. Не раздеваясь, присела на край дивана. Она смущенно сказала:

— В. А., извините, что так поздно вас побеспокоила. Я работаю медицинской сестрой в психиатрической больнице имени Кащенко. К нам в отделение доставлен писатель Б. А. Пильняк.

— Произошло явное недоразумение! Б. Пильняк совершенно здоровый человек. Со стороны психики у него не было отклонений. Когда можно его навестить?

— Разрешение на свидание может дать только заведующий отделением или главный врач больницы.

— Я могу принести передачу?

— Запишите номера телефонов справочного бюро, приемного покоя и главного врача. Умоляю вас, никому не говорите, что я была у вас.

Милая, добрая, отзывчивая девушка ушла. Что делать? К кому обратиться в столь поздний час? Позвонила Кире Андронниковой. Растерянная, она подошла к телефону:

— Боря две недели находится в психиатрической лечебнице, к нему никого не пускают, даже жену и детей.

— Вы можете объяснить, что случилось?

— Братья-писатели сговорились и настрочили на него донос. Мне сказали, что это коллективная работа Безыменского, Шолохова, Ставского.

— Кира, во имя прошлого и будущего надо что-то предпринять!

— В. А., вам это легче сделать, я сама каждую минуту жду прихода незваных «гостей».

Андронникова намекала на арест.

— Вы сошли с ума!

— У меня нет сил разговаривать, я чувствую, что теряю рассудок.

Лихорадочно пролетела ночь. Утром позвонила Ежову. Бархатистый, самовлюбленный тенор спросил:

— Кто просит наркома внутренних дел? По служебному вопросу или по личному?

— Звонят из Большого театра.

— Скажите номер своего телефона, мы доложим Николаю Ивановичу.

Мне надоела словесная болтовня с навязчивым секретарем. Я назвала себя.

— Одну минуточку, — ответил секретарь. Буквально через секунду услышала знакомый голос. Я слезно попросила:

— Н. И., миленький, вы можете ко мне срочно приехать?

— Подмога нужна?

— Нужны только вы и как можно скорей!

— Буду через 20 минут.

Пунктуальный нарком сдержал слово. Не верилось, что этот крошечный человечек в мальчиковом костюмчике — руководитель самого страшного учреждения в мире. И вот он сидит со мной за одним столом.

— Н. И., что будете пить: кофе, чай, какао?

— У меня мало времени: крепкий чаек с рюмкой коньяка с удовольствием выпью и дайте какой-нибудь бутерброд, я сегодня еще не завтракал. Ну, рассказывайте о своих бедах!

По старой памяти Ежову можно доверять.

— Случилось несчастье: в психбольницу им. Кащенко попал мой большой друг писатель Б. Пильняк, его настоящая фамилия Вогау.

Крошечное личико наркома сморщилось.

— Ради такого пустяка вы побеспокоили народного комиссара внутренних дел? Мало ли кого куда сажают, а я должен вмешиваться?

Надо было видеть его в эту минуту. Он важно восседал в кресле: чтобы ему было удобно, я заранее подложила диванные подушечки. Я села к нему на колени, обняла, мальчик-нарком от удовольствия запыхтел.

— Дорогой, у меня надежда только на вас! Вы мой самый верный товарищ, проверенный временем. Или я ошиблась?

Ежов потеплел, он снял телефонную трубку, набрал какой-то номер:

— Говорит Н. И., жду у аппарата. Вогау, псевдоним Пильняк, Борис Андреевич, год рождения 1894, писатель.

По коротким ответам поняла, что справку навели. Он положил трубку, озабоченно посмотрел на меня.

— Неважные дела у вашего творца. В производстве находится уголовное дело, обвинение очень серьезное, вам опять придется давать свидетельские показания. После установления его вменяемости Пильняка будут судить.

— Н. И., помогите мне с ним встретиться!

Ежов пронизывающим взглядом посмотрел на меня.

— А что я получу взамен?

— Доброе отношение на вечные времена.

— Кроме этого?

— Все, что захотите.

— Люблю конкретный разговор.

— Когда я сумею увидеть Пильняка?

— Завтра я заеду за вами в 9 утра.

Старое Загородное шоссе. Когда-то эта больница именовалась «Канатчиковой дачей». До революции здесь тоже находились умалишенные. При Советской власти больницу реконструировали, присвоили ей имя русского психиатра профессора П. П. Кащенко. Каменные, сложенные из красного кирпича двухэтажные корпуса. У главного входа нас встретили народный комиссар здравоохранения СССР Каминский , главный врач больницы Каганович, зав. отделениями. Дежурный врач доложил:

— Больной Вогау-Пильняк находится в приемном покое, в кабинете для обследования.

— В. А., я пойду с вами, — сказал Ежов.

— Позвольте мне пойти одной.

Каминский твердо:

— Пильняк тяжело болен, он страдает хроническим маниакально-депрессивным психозом. В настоящее время у него реактивное состояние, которое наступило после сильного приступа. При беседе должны присутствовать зав. отделением и лечащий врач, иначе свидание не состоится.

Ежов резко, почти крича:

— Вы отказываетесь подчиниться наркому внутренних дел?

Каминский испуганно заморгал глазами:

— Николай Иванович, я выполняю свой долг.

Небольшая комната, три стула, тумбочка, столик, на

нем графин с кипяченой водой, служебный внутренний телефон. Санитары с военной выправкой привели Б. Пильняка.

— Садись на стул, не бойся, перестанешь буянить, тогда не тронем. Пойми сам, для чего нам зря руки марать о твою рыжую харю, — нравоучительно проговорил жердеобразный рябой санитар.

— Назовите свою фамилию. В каком отделении работаете? — потребовал Ежов.

— Посторонним называться не положено. За неподходящее поведение в момент отправим больного в отделение и никаких гвоздей.

Ежов посерел, в нем закипела злоба:

— Пригласите ко мне наркома и главного врача больницы!

Санитары растерялись. Пильняка на несколько минут увели в другую комнату.

— Товарищ начальник, — сказал рябой санитар, — на нас нечего серчать! Мы завсегда в отпуск подрабатываем. Сами-то служим в милиции, в уголовном розыске.

Я отказывалась верить тому, что слышала: медицина и милиция?! Побагровевший Ежов сделал Каминскому выговор.

— Санитаров-милиционеров немедленно рассчитайте! Запишите их фамилии, имена, домашние адреса, телефоны! — приказал он.

Пильняк отсутствующим взглядом посмотрел в окно, мне показалось, что он прощался с жизнью.

— Боренька, вы меня узнали?

Бывший писатель опустил глаза. Обросший, небритый, лохматый, он производил отталкивающее впечатление, от него неприятно пахло.

— Борис Андреевич, я пришла вас проведать!

— Неужели вы еще не поняли, что я обречен? — произнес он медленно, с трудом подыскивая слова. — Мне два раза делали пункцию, в спице сломалась иголка. Фамилия врача — Конина. Мне прописали страшнейшие уколы — серу или сульфазол. Вливание делают в ягодицы, боль нестерпимая, температура поднимается до 40°. Меня держат в отделении с буйными, многие из них уголовники, схватившие на воле сифилис, туберкулезники. Самая ужасная пытка, когда ремнями привязывают к койке и ненормальные, по-настоящему больные люди мочатся тебе в лицо. Если можете в чем-нибудь помочь, попросите, чтобы скорее расстреляли. Не хочу тюрьмы, как огня, боюсь концентрационного лагеря, пыток, уколов, побоев. Верочка, я перестал быть человеком. С животными так не обращаются, вот вам и эпоха социализма!

— Боренька, родной, может быть, все обойдется, обещаю поговорить с т. Сталиным. Я принесла вам курицу отварную, колбасу, компот, фрукты, сыр, шоколад, варенье.

— Жрите сами! — крикнул Пильняк. — Принять могу только пулю в затылок, жду ее, как избавление. За это любого поцелую в ж…у. — С ненавистью он взглянул на Ежова. — А ты, двуногая, хромоногая образина, зачем пожаловал сюда? Пойдем в отделение нашего дурдома, мы из тебя непотребную котлетку сделаем! Ты же сучий сын! Запомни, что скажет, тебе в глаза русский писатель Б. Пильняк, автор романа «Голый год» и «Повести непогашенной луны». Недоносок, тебя ждет ужасная смерть! Всенародный отец И. В. Сталин, божий благодетель, задушит тебя руками верных соратников. Жену твою отправят к блядям в лагерь. Даже урки откажутся от такого несъедобного лакомства, как делить ложе с мадам Ежовой. Ты думаешь, я не узнал тебя, вшивый мракобес!

Несчастного, обреченного Пильняка связали канатными веревками. Боря не сдавался, он повысил голос:

— Вы прекрасно знаете, что я не сумасшедший! Мои книги и через сто лет будут читать на всех языках, а тебя, палач, на всех языках и наречиях будут громогласно проклинать!

К моему великому счастью, Сталин об этом не узнал…

На делегатов съезда огромное впечатление произвела речь маршала Тухачевского. Он обрисовал международное положение, с присущей ему прямотой говорил о неизбежности Второй мировой войны. Ворошилов из президиума бросил реплику:

— Мы не из слабых! Нас не запугаешь!

Его слова потонули в громе рукоплесканий. Поздно вечером я вышла из ворот Кремля, меня нагнал Михаил Николаевич:

— Верочка, почему вы такая грустная?

— В психбольнице Пильняк, я вчера была у него.

Маршал стал пугливо озираться по сторонам:

— С разрешения Сталина меня два раза вызывал Ежов, он допытывался, где и когда я познакомился с Пильняком, интересовался, какое вы имеете к нему отношение. Я слышал, что его обвинят в шпионаже. Если хотите жить, настоятельно советую вычеркнуть его имя из памяти. Для нас Пильняк больше не существует.

— Миша, неужели вы в это верите? Он такой же шпион, как мы с вами!

— Пришли смутные времена, о которых я говорил. Давайте переменим тему! На улице тоже опасно говорить.

Подъехала машина Тухачевского с адъютантом Шиловым. На заднем сиденье увидела Наталью Сац.

— Можно, я отвезу вас домой?

— Господь с вами, Миша, опомнитесь, вас нетерпеливо ожидает дама.

— Почему так строго судите меня? Я собираюсь жениться на Наталье Ильиничне, задерживает плохое самочувствие Нины Евгеньевны, не хочется ее огорчать, да и перед дочуркой Светкой не совсем удобно.

5 декабря состоялось утверждение Конституции. Вечером приняла участие в правительственном концерте. Ежов и Поскребышев, Хрущев и Молотов, каждый в отдельности, пригласили в свои дома встречать Новый год.

Ко мне домой приехала солистка Большого театра Наталья Шпиллер. Черное бархатное платье красиво оттеняло ее высокую фигуру.

— Дорогая Верочка, простите, что нарушаю ваш покой! Деточка, так продолжаться не может! Нам пора объясниться.

Удивленно спросила:

— Наталья Дмитриевна, что вы от меня хотите?

— Не притворяйтесь, голубушка! Вы прекрасно все понимаете. Умоляю вас, уступите мне И. В. Сталина! — она опустилась на колени. — Я его люблю! Он для меня самый дорогой человек на свете. Клянусь вам жизнью! — Она зарыдала настоящими слезами. — Если бы это было не так, разве я к вам пришла бы?

— Перестаньте ломать комедию! Я знаю, что вы хорошая актриса, чувства проявлять на сцене надо, зря не стоит сотрясать воздух! Пойдите в ванную, приведите себя в порядок и больше с такими идиотскими просьбами ко мне не приходите. Если вы любите т. Сталина, скажите ему об этом прямо. Думаю, что он вас поймет и по достоинству оценит ваши верноподданнические чувства, а я здесь ни при чем.

В детстве и юности празднование Нового года для меня было волшебным днем. Из лесу привозилась красивая пушистая елка. Отец приносил ящик с украшениями, мама готовила вкусный ужин. Приходили знакомые, товарищи, друзья. Всю ночь пели, танцевали, веселились, неслись, рассекая холодный воздух, на санках с крутых гор. Тогда в наших душах царили непосредственность, простота, доверчивая невинность…

Почтальон принес пачку новогодних поздравлений. После спектакля приехала домой, приняв горячую ванну, легла в теплую постель, мечтала выспаться. Как назло в дверь позвонили, за мной приехал Власик.

— В. А., вас ждут в Кремле, скорее одевайтесь.

— Я устала, хочу спать.

— Если вернусь один, И. В. оторвет мне голову.

Увидела богато сервированные столы, оживленные лица вождей и гостей — стало легче. Когда я подняла бокал с традиционным шампанским, часы пробили 12.