Глава 1
Снежок шёл весёлый, пушистый и мягкий. Душа радовалась, было в снеге такое, что напоминало о близости дома, радостях встреч с родными. Не будет смертельных схваток с врагами, теперь точно доедем живыми! Лишь воеводы озабоченно переговаривались и подгоняли обозы — запорошит, не проехать будет, дойти бы успеть до русских земель, а там телеги выменять на сани. Впрочем, степь уже понемногу уступала лесу, тёмные клинья деревьев разрезали белые от свежевыпавшего снега пространства.
Доброгина сотня, потеряв полдня, смастерила полозья, поставила на них возы и резво нагнала своих. Попадались первые славянские мужики из уличан, шарахавшиеся от воинства, и было от чего: в цветных восточных платьях, с чёрными от солнца рожами. Ратные задорно орали и улюлюкали во след какому-нибудь случайному смерду, ведущему на поводу рабочую лошадку, запряженную в волокушу, и спешившего на всякий случай унести ноги. Воеводы уже не строжили, сами чувствовали близость дома.
Вот достигли первой слободы, разошлись по избам, набиваясь по десять-пятнадцать человек. Десяток Звенца, занявшего место ушедшего Блуда, не попал на постой, как и многие, и заночевал в поле, зато на следующий день набрёл на затерянное в оврагах сельцо. Здесь было просторнее и натоплена баня. Кмети долго мылись, стирая с себя пыль похода и выпаривая вшей. Вечером пили с хозяином, рассказывали о битвах, поминали товарищей. Хозяин, немолодой мужик, жадно и с уважением слушал повидавшую многого за последний год молодёжь.
— А откуда сами-то будете? — вопрошал уличанин.
— С киевских земель все почти.
— A-а, ну тута были ваши в соседнем селе, месяца полтора, может, назад. Один ещё с бабой такой чернявой был. Баба хоть и ростом не вышла, но красна, красна! Наши-то парни всё пощупать её норовили, что за диво, мы близко таких смуглянок не видывали, а кметь за меч давай хвататься, чуть до драки не дошло. Вот.
— Блуд наш был, не иначе!
— Он самый и баба его с ним, не надоела ещё, хе-хе.
Глубокой ночью повалились в сон, в тепле, в тесноте и в уюте. Уснул спокойно даже ратник Радько, отловивший-таки у Белой Вежи верблюда и настырно тащивший его за собой. Радько намучился дорогой со своим чудовищем, кроме постоянных насмешек от друзей он получал ещё и верблюжьи плевки, а кто-то ещё то ли смеха ради, то ли по иной причине, ко всем мучениям шепнул на ухо Радьке, что на его зверя глаз положили и хотят свести, и Радько теперь спал вполглаза.
Утром выезжали пободревшие и повеселевшие. Рать по своим землям теперь шла вообще вразброд, кто как придётся, и ни Звенец, ни его ратные не знали, где идёт теперь Доброга и где вообще воеводский обоз с Pатшей Волком. По дороге постоянно кого-то нагоняли, обгоняли, обгоняли и их.
Не получилось въехать торжественно в Киев, как мечталось, до них уже пришёл Свенельд с войском, подтягивались и ратные с Белой Вежи. В город попали, прибившись к чужой сотне того же Всеславова полка. Но их запомнили, потому как Радько, взгромоздившись на своего верблюда в расстёгнутом старом драном кожухе и пёстром халате под ним, поехал на торг продавать его. Верблюд заметно отощал и отчаянно мёрз, и что-то подсказывало Радьке, что зверь долго не протянет и от него нужно срочно избавляться. От диковинного чудища шарахались лошади, визжали бабы, матерились мужики, а дети пулялись в него снежками.
Звенец отдал сотнику грамотку с числом прибывших с ним ратников и поехал со своими в сторону Предградья. Там делили трое доверху нагруженных санных возов, перекладывая по несколько раз поклажу. Как раз подоспел Радько, успешно продавший верблюда. Двое кметей были из самого Киева и просили остальных в гости. Здесь десяток разделился. Воины прощались, обнимались, чаяли увидеться ещё. Колот едва не уехал сразу, начав увязывать добычу в перемётную суму. Друзья-соратники и слышать не хотели о его отъезде, а киевлянин Квакша настойчиво уговаривал его заглянуть к нему в избу на мал час.
К Квакше во двор ввалились всею гурьбою, остоялись, наблюдая, как родичи привечают вернувшегося воина. Мать висла на шее, пустив слезу. Квакша, насупившись, неловко было перед соратниками, легонько отстранил её.
— Вот, мамо, друзья мои, накормить бы...— сказал нарочно грубовато, чтобы подавить подкативший к горлу ком. Мать Квакши всплеснула руками:
— Простите, гости дорогие, проходите!
Пристроили коней, насыпали им овса и по одному полезли в жило. За полчаса нашло ещё гостей так, что изба чуть не треснула — все хотели послушать рассказов. Колот, наевшись густой каши с пирогами и напившись мёду, разомлел и всё откладывал час отъезда. Истома наполняла тело да и хорошо как-то здесь было, со своими друзьями-балагурами, что уже подначивали друг дружку на пение песен. Наконец решился и попытался вылезти из-за стола, его одёрнули:
— Стой! Куда?
— Домой в Осинки.
— Где это?
— Да вёрст двадцать, — ответил за Колота один из гостей.
— Так не успеешь до темноты, на Днепре лёд ещё тонок, дороги замело, а зимник ещё не наезжен, волки опять же, — уговаривал отец Квакши. — Ночуй, завтра поедешь.
— Не, сегодня, — упрямо мотнул головой Колот, — мне до Вышгорода хотя бы добраться.
— Брось, друг, посиди с нами, — сказал раскрасневшийся от хмеля Радько, — завтра из утра на торг сходим. Не то глянь на себя: будто из полона выкуплен.
Ехать и впрямь не хотелось. Вроде и домой охота, тем более рукой подать, а не пускало его, то ли внезапно наступившая после месяцев напряжения сил ослаба, то ли то, что приедет оборвышем всей веси на смех.
Приходили и уходили соседи, ели, пили, плясали. Ближе к полуночи падали с ног, расползаясь по лавкам, валясь на пол. Колот не смог уснуть сразу, лезли многоразличные мысли, не давая успокоиться хмельной голове, поворочался, ругаясь откинул рядно, встал и пихнул дверь на крыльцо. Свежий прохладный воздух маленько отрезвил. Чёрное небо угрюмо висело над головой, но это было своё родное небо. И этот холодный снег, и успокаивающий редкий ночной собачий брех, раздававшийся по дворам — всё до боли родное. В сотый раз представлял, как въедет к себе в весь, как встретят его родные, бросится на шею Услада. Это будет завтра, осталось только ночь пережить. Но что значит «пережить»? Не будет врага, крадущегося к стану, не будет старшого, поднимающего на дозор, осталось только лечь, уснуть — и от дороги до дому останется одно мгновение. От этих мыслей стало легко и радостно. Колот зажмурился, глубоко вздохнул, развернулся и решительно зашёл в избу, окунувшись в храпящее, чмокающие и воняющее потными телами царство.
Глава 2
Наскоро перекусив, втроём утром отправились на торг. С шутками и смехом рассматривали товары, торговались. На серебряный достакан Колот выменял новый кожух с лисьим воротом, бобровую шапку, холщовые штаны и сапоги из мягкой кожи. Там же, зайдя за какой-то тын, переоделся, сбросив тут же своё рваньё, подбоченился и картинно топнул перед друзьями высоким каблуком:
— Ну как?
— Прям жених!
— Не встыд теперь показаться!
Пройдя по торгу, купили ендовус пивом и тут же опохмелились. Здесь же пока и расстались, чтобы встретиться в доме у Квакши, Колоту нужно было нанять возчика до Осинок, у остальных тоже в городе были ещё дела.
Мир преобразился. Колот шёл по городу легко, будто плывя, с гордостью ловя на себе восхищённые взгляды молодок и уважительные — мужиков. Новая одежда, мужественная стать, опалённое хазарским солнцем лицо — выдавало в нём воина, сильного, храброго и вернувшегося домой с достатком. Настроение было испорчено тем, что возчика нынче было не найти, таких как Колот, было много, к тому же возили купеческий товар, получивший неожиданный оборот по приходе войска.
После долгих мытарств направили во двор в Предградье, где ещё можно было вроде кого-то нанять. Во дворе застал возчика, договаривавшегося с каким-то мужиком, по виду купчиком. Опоздал на чуть-чуть и, злой от долгих шатаний по городу и хмеля, гулявшего в голове, он обратился к возчику не обращая внимания на купца:
— Сколько хочешь до Вышгорода?
— Сговорено уже, не лезь! — возразил купец. Колот будто ждал этого как предлога и накинулся на купца:
— Пошёл прочь, лихоимец! Пока я в Хазарии товарищей в сечах терял, ты тут жиры нагуливал, так что ступай своей дорогой!
Купец ничуть не смутился и, в свою очередь, задрав бороду, наскочил на Колота:
— А на чьи куны тебя в поход собирали? Кто чёрный бор давал, чтобы ты в железе да с мечом врагу показался, а не с топором да в лаптях? С кого три шкуры содрали, что не нарастут до сей поры, а? Что молчишь? Съел? Вота сам теперь вали, я раньше тебя пришёл!
Колот и впрямь опешили от напора купца и несправедливости своего обвинения, но отступать он не собирался, сказал уже более просительно:
— Тебе товар, небось, везти надо, а я домой поспеть не могу, уступи, купец.
— Ха, награбил столько, что и не увезти теперь?
— Не награбил, а в бою добыл!
— Иди ты...
Судились-рядились ещё с четверть часа на глазах у растерянно молчавшего возчика, нашлись общие знакомые, перешли на мировую, наконец договорились и даже пожали друг другу руки.
— Ладно, бери, только спешить тебе надо в Вышгород, не то опоздаешь до темноты.
Колот глянул на небо, прикинул, сколько сейчас времени и ругнулся про себя: протянулся с торгом да с возчиком, нужно было впрягать того коня, что в Хазарии добыл, всё из страха, что загубит возом животину после долгого и тяжёлого пути, не сделал того. Доехать до Квакши и погрузиться было делом уже недолгим. Глянув, что добра не так уж и много, Колот закусил губу: можно было бы и в торока увязать — кони вроде отдохнули, но что сделано, то сделано.
Из Киева дорога шла легко, возчик рысил впереди, откинувшись на розвальнях и не трогая кнута, Колот — позади на прошедшем всю войну Хрумке с заводным конём на поводу. Хмель окончательно выветрился из головы, жизнь стала веселее, и казалось, что поспеют в Вышгород, а может, и в родную весь до темноты. Вёрст через десять зимник сузился и стал более рыхлым, кони перешли на крупный шаг. Колот, нахмурясь, обратился к возчику:
— Быстрее бы!
— Стараюсь, муже! Снег не утоптан ещё, вот и вязнет лошадка. Вот ту гору преодолеем, может, оно и быстрее пойдёт.
Взобравшись на гору, покатились с неё довольно резво, набирая ход. Поздно заметили коварное бревно, брошенное кем-то неизвестно зачем. Возчик круто завернул лошадь, объезжая его и сани вывернулись на снег. Колот ругался страшно, помогая ставить и перегружать сани, впрочем, осознавая, что сам велел торопиться.
Вечер, едва заметный в пасмурный день, подходил. На грех задул ветер, гоня с собой белую крупу. Возчик, ткнув кнутовищем в небо, сказал:
— Не успеем до темени-то! Тут печище недалеко есть, я хозяина одного знаю, может, остановимся до свету?
Будто поддерживая возчика, вдалеке завыл волк. Колот знал это печище, от него до Вышгорода вёрст восемь оставалось — всего ничего! Зима ещё только начиналась и волки пока не озверели, может, доехать? Бывали случаи, когда задирали путника с лошадью едва ли не у ворот избы, да и начнись пурга сейчас, не потеряться бы вовсе. Колот глянул на сани и просящее смотревшего возчика, принял решение заночевать в печище, ему сегодня было что терять.
Хозяин попался деловой, разумный, без лишних вопросов помог распрячь сани, сам отвёл коней в конюшню и насыпал им овса. Уже в доме их ждал накрытый расторопной хозяйкой стол: горячий сбитень, блины с пахнущим летом малиновым вареньем, жирный творог, корчага с мёдом. Какое-то время молча утоляли голод. У Колота, злившегося, что не попал сегодня домой, наконец отлегло от сердца. Нутро наполнил уют, которого ещё не успел ощутить по возвращении с похода. У очага возились дети, жёнка не мешала, но и была недалеко на подхвате. Хозяин решился на осторожные вопросы. Ответы вскоре сами перетекли в стройный рассказ. Разошлись уже за полночь.
Пурга прекратилась, а к утру разошлись и тучи. С неба холодным светом зрили звёзды, исчезая с розовым светом восходящего Хорса. Колот, которому понравился хозяин и его дом, щедро подарил хозяйке отрез сукна, буркнув по-воински сурово:
— Плат сошьёшь...
Пока не доехали до Вышгорода, Колот уговорил возчика везти его до Осинок. Тот не противился: заплачено будет, дак! Когда вылезли на угор и перед глазами раскинулась родная весь средь сверкающего на солнце снега и чёрных голых когтистых тополей и лип, стиснуло как-то сердце, и не вдруг понял, что ему хочет-сяб то ли сорваться вниз, взметя искристые снежные брызги, то ли вообще завернуть назад.
Нет, не о таком въезде он мечтал. Весь молчала, лишь какой-то неузнанный мужик пересёк дорогу, с любопытством посмотрев на Колота. Оставив возчика в отдалении, спешился и, ведя Хрумку под уздцы, подошёл к родным воротам. Долго остаивался, глядя через тын. На крыльцо вышел, перепоясывая на ходу полушубок, подросток. Это же Бретеня, сыновец его! Ну и вырос же, годков десять небось. Бретеня, по-взрослому нахмурив брови, недобро посмотрел на чёрного незваного гостя с выгоревшей на солнце, отросшей и от этого вполовину белой бородой. Крикнул звонким детским голосом:
— Чего надо?
— Ворота отворяй, хозяин, сани нужно загнать, а то: «чего надо», — строго заговорил Колот, но не выдержал и разулыбался.
— Дядька Колот! — мигом узнал Бретеня и побежал к стрыю, повис на шее. Помогая разгружаться, всё спрашивал:
— А как там на рати? Правда, что с сотнями тыщ сражались? А каган хазарский верхом на Змее Горыныче выезжал противу нашего Святослава биться?
Колот, засмеявшись, подкинул Бретеню вверх, поймал и поставил на землю, сказал:
— Давай, зови родню!
Родичи уже сами вылезали во двор, прослышав возню. Обнимались, целовались, в стороне скромно стоял возчик, чувствуя себя совсем не к месту и ожидая, что Колот его отпустит.
— Как звать тебя? — спросила возчика Колотова мать.
— Дикушей, — отозвался тот.
— Просим поснидать к нам, Дикуша-свет!
— Благодарствую, но в Вышгород хотелось бы поспеть до темна.
— Тогда пожди, я пирогов хоть в дорогу заверну!
За столом наперебой рассказывали новости, что сена для скотины много в этом году заготовили, соседская девка вышла замуж за парня из Древичей, а Серок Косой давеча полез на крышу и свалился с неё, сломав обе ноги. Колот участливо кивал, переспрашивал, когда говорили, что кто-то помер, кто-то детей народил. Налегая на кашу с пирогами и запивая мёдом, оглядывал родню, тёмные стены жила, всё ещё не совсем веря, что не снится сие и не проснётся посреди чужой степи и не будет снова этих бесконечных изнуряющих переходов и матерных окриков сотенного.
— Слушай, — вдруг встрепенулся Отеня, — твоя Услада вроде как с каким-то боярчонком закрутила...
И осёкся, увидев, как неожиданно потемнел ликом брат.
— Где?!
— Кто?
— Услада. Ну и боярчонок этот.
Да, перековал Колота поход, сделал круче. Не был он таким раньше. Замолчали все, лишь отец не испугался неожиданного гнева сына и строго молвил:
— Охолонь! С роднёй сначала посиди, потом пойдёшь выяснять.
Колот послушался, повёл гневным глазом и махом опорожнил медовую чарку. Сидели ещё с час, разговаривая, затем Колот велел Бретене седлать коня.
— Какой конь-то? Идти всего ничего! — обернувшись со скамьи спросил Отеня.
— Чем я, кметь княжеский, хуже боярчонка?
Дом у Услады самый большой в веси. Её мать по имени Белава происходила из Древичей и относила себя к древнему росскому роду. Держалась она гордо и независимо от остальных весян, была строга, её уважали и побаивались староста и тиун. Муж её едва не погиб в том самом злосчастном походе Игоря на Царь-град, а после, лет через пять, помер. Белава часто раньше кляла пришедших русов, поминая старых князей Аскольда и Дира, при которых хорошо жилось её предкам. Несмотря на то, что мужа давно нет, держала она хозяйство крепко. Помогали трое сынов, богатырской стати, драчуны и задиры, но во всём слушавшиеся свою мать. Жили хорошо, не бедствовали, держали холопа, которого давным-давно привёл Усладин отец с памятного похода на древлян двадцать лет назад. Скоро Колот оказался у ладного красовитого терема Услады. Не слезая с седла, стукнул в дубовые ворота. Ждал долго, наконец шаркнуло волоковое окно. Холопьи глаза оглядели гостя.
— К кому и за каким делом?
— Отворяй, рожа, княжий посыл до хозяев! — как можно строже и грубее сказал Лапа.
— Нету хозяйки, в Древичи уехала.
— Но кто-то же дома? — спросил Колот, теряя терпение.
Холоп посомневался какое-то время и медленно отодвинул засов. Колот тут же тронул коня, воротина распахнулась от конской груди, едва не зашибив холопа.
Усладины братья втроём сидели за столом. Двое: Стреша и Забуд играли в тавлеи, третий — Рубец с интересом наблюдал за игрой. Все разом обернулись, некоторое время с удивлением рассматривали вошедшего. Первым опомнился Стреша, поспешно вскочив и зацепив ногой едва не перевернувшуюся скамью:
— Гляньте, кто вернулся! Заходи гость дорогой! Братья, помогите молодцу одёжу скинуть!
Встретили тепло, обняли, поцеловали, посадили за стол. Колот, не ожидавший такого, будто затянутый водоворотом, не сопротивлялся. Тут же на столе появилась братина с пивом, и Рубец разлил его по чашам.
— Где Услада? — спросил Колот, едва взглянув на хмельное.
— С маткой в Древичи уехала к родичам. Не сумуй, завтра вернутся, увидитесь.
Колот, положив руки на стол, окинул взглядом братьев — грозу всех Осинок, но ни тени насмешки или превосходства над ним, как бывало ранее, не увидел.
— Бают, спуталась ужо с кем-то, пока меня не было?
Братья переглянулись, ответил за всех старший Стреша:
— Ходил тут к ней сынок волостеля, она от него бегала, сватов грозил прислать. Бить мы его хотели, но мать не дала, хлопот, мол, не оберешься потом, княжей властью-де ставлен. Сам знаешь, мы на расправу быстры, только тебя не трогали, ты Усладе по нраву.
— Белава что говорит про это?
— Мать привечала его, но против Услады не пошла.
— Та-а-ак, — протянул Колот, — загляну я к волостелю. На судное поле сынка его вызову. Видал?
Он сунул Стреше кулак, на котором красовался княжеский перстень.
— Что это? — нахмурился Стреша. И Колот рассказал, как брали Итиль, как удалось срубить хазарского бека. Братья слушали, разинув рты. Когда-то отец рассказывал, как брали Коростень, но то всё — баловство в сравнении с походом на хазар. Едва Колот закончил, посыпались вопросы:
— А устаёшь ведь мечом махать?
— Знамо, устаёшь. С опытом приходит, как правильно бить, дабы все силы не израсходовать сразу, но всё равно выбираешь мал час, чтобы отдохнуть.
— А своих в битве рубят нечаянно?
— Бывает. Особенно когда враги обступят и бьёшь, не видя куда, лишь бы отбиться.
— А страшно?
— Перед боем только, в бою не до страхов. А потом и этот страх проходит, веришь как-то в свою удачу
— А что труднее всего?
— Да всё. Припас снедный добывать, когда запасы заканчиваются. Переход пройди, пожрать добудь, следи, чтобы бронь и оружие в порядке было, конь сыт, напоен, к бою готов, умудрись выспаться, в дозор сходить. Битва — это, брат, лишь итог!
Видя восхищение в глазах братьев, Колот позволил себе общаться чуть снисходительно, чего не допустил бы себе ещё пару лет назад, да и братья бы не простили того. Под конец беседы Колот, изрядно захмелев, начал снова бормотать что-то о поле, на которое он вызовет сына волостеля, похваляться тем, что он княжеский воин, бить кулаком по столу. Братья осторожно помогли ему выйти во двор. Холоп готовно подвёл коня. Колот долго пытался поймать ногою стремя, отказываясь от помощи. Наконец забрался в седло, трудно выговорил: «Завтра зайду» и поехал прочь.
Глава 3
Дружина двигалась быстро по увядающей, готовящейся к предзимью степи. Перед самым Тмутараканем зарядили дожди, задержав въезд Святослава в город. Обычно встречали князя здесь как своего, привычного. В этот раз принимали торжественно, с радостным народом, наполнившим узкие улицы, чествовавшим победителя. На пиру, устроенном в честь русского князя, Икморь пересказывал набег на Семендер. Святослав слушал, иногда переспрашивая, не слыша за шумом разгулявшегося пира. Давеча Икморь рассказал горькую весть: через полгода после ухода рати из Киева умерла его сестра и княжеская жена Предслава. Давно это было, Икморь уже успел пережить кручину по сестре, потому не озлился на князя, увидев, как спокойно он воспринял известие.
Слыша разговор, здесь за верхними столами заспорили, будет или нет присылать хазарский хан мирное посольство:
— Зачем кагану послов присылать, когда земля вконец разорена?
— Но люди-то вернутся!
— Да и путь по Итиль-реке кто держать будет?
Небось дворы мытные заново ставят, не упустят своего!
— Трудно теперича без войска торговую жилу держать...
Архонт русов, насытившись и отодвинуть от себя тарель с рыбой, сказал:
— Тут некоторые касожские и ясские рода к тебе в Киев просятся.
Князь кивнул. Икморь продолжил:
— Воины среди них добрые, сам ведаешь, а за честь, им оказанную верны тебе будут до смерти. О тебе знают и уважают сильно, завтра я тебе князей их приведу.
— Что делать будем, ежели мирного посольства не будет от хазар? — после некоторого молчания спросил Икморь.
— Грады пойдём разорять, — ответил Святослав.
— Без нас разорителей хватает, — покачал головой Икморь, — Печенеги теперь постоянно туда наведываться будут. Сломали мы хазар, но дотаптывать не надо бы их. Кто-то же сядет на их место и не хуже ли будет от этого?
Святослав внимательно посмотрел на Икморя.
— Чего это ты к хазарам любовью вознёсся? Мало они славянской да русской крови попили?
Показалось Тмутараканскому архонту, что в голосе князя прозвучала насмешка.
— Что до славян, так и мы грабили их, пока отец твой не стал славянским князем и не запретил разорять их земли, — возразил он.
Потом после пира, за полночь, продолжили разговор в по-валуше архонта при свете витой цареградской свечи, стоявшей в серебряном стоянце. Два князя, два мужа, говорили не стесняясь обо всём наболевшем, что не выложат никому другому.
— Вот ты давеча попомнил отца моего и славян, — сказал Святослав. — Когда пращур мой, Олег, Вышгород да Киев себе забирал, городки те небольшие были, потому и сел не там, а на Дунае. Была там когда-то слава готская, но смели её гунны. Строиться широко начали при отце да при матушке, гость торговый пошёл. Но идут купцы, потому что легота большая для них. Коростень, когда зорили, так побогаче Киева был! Север вон как богатеет, Ладога да Новгород, что венды поставили на Мутной, растёт как на дрожжах. Хазар вон замирили, может, гость лучше на Днепр пойдёт.
Князь помолчал, глядя как стекают капли воска по свече. Зачерпнул корцом пива и продолжил:
— Олег всех в руке держал, сами ромеи его светлым князем называли, а теперь все поврозь. Вот если бы я сел на Дунае... Там земля богата, народ идёт из русов, вендов, датчан, урман, свеев, франков. Я ведь по матушкиной родове и на Болгарию право имею.
— Эва! — воскликнул Икморь.
— Болгарские цари да князья рассорились все друг с другом. К нам комитопулы послов слали, слыхал? У матери помощь просили против Петра, но она отказала им. Я бы не отказал. На хазар трудно войско собиралось, никто особо и не верил, отвыкли от больших ратей и побед. А теперь верят и пойдут многие.
— Уж не Болгарию ли воевать собрался?
Святослав, помешкав, вздохнул и отмахнулся:
— Пустое. Ромеи не дадут, они с Петром одним вервием повязаны.
Пламя свечи колыхнулось от дыхания Икморя, придвинувшегося поближе. Жёлтые огни плясали в глазах архонта.
— А ведь не усидишь ты дома, княже. Когда пойдёшь на рать, зови. Многие нынче пойдут за тобой после хазарского похода и многие тебя уважают.
— Благодарствую на добром слове...
Дружина Святослава тронулась в Киев, когда встали реки и были наезжены дороги, так и не дождавшись хазарского посольства.
Глава 4
Казалось, годы мало изменили мать. Стала даже прямее, строже, хоть и прибавилось морщин на лице, только зелёные глаза потускнели. Встретила на крыльце, обняла сына и только когда пошли в терем, Святослав заметил, как тяжело она опирается на посох, видимо, ноги стали плохи. После, выпарившись в бане, сидели вдвоём в светёлке. Для Ольги подробности похода уже известны да и неинтересны, у неё больше своё, житейское. Потому, не дав выговориться сыну, начала первая:
— Предслава, жена твоя, умерла. Ведаешь?
Святослав опустил голову, пряча равнодушные глаза. Любил он когда-то тихую нравом и добрую Предславу. Или нет? Закаменело сердце и ушла жалость, которую силился в себе вызвать.
— Понесла она от тебя и померла от родов в муках. Девочка ещё день прожила.
Будто с укоризной говорила. Впрочем, Ольга по-другому не умела. Годы власти, когда надо всегда говорить последнее, решающее слово, разучили даже с сыном разговаривать по-матерински.
— Малуша как?
— А что с нею станется? Про детей спроси.
Не дожидаясь ответа Святослава, ударила в медное блюдце. Вошла сенная боярыня, увидев князя, поклонилась в пояс.
— Приведи Святославичей на погляд.
Пока ходили за княжичами, второй раз за сегодня улыбнулась (первый был при встрече):
— Старший твой, Ярополк, разумен. По-гречески говорит и читает уже. Норовом бы покруче, но при разумных боярах, может, и лишним будет.
После бани было жарко, Святослав расстегнул плавыйдомашний зипун, обнажив белую рубаху. Ольга рассказывала, как хорошо и вовремя собрали дани, Добрыня, брат Малуши, направлен наместником в Новгород, а Лют, сын Мстислава Свенельда, сидит в древлянском Овруче, там собирает кормы, как делал его отец.
Наконец привели детей. Ярополк, вытянувшийся за время отсутствия князя, красивый, стройный, белый лицом, степенно и с достоинством поклонился отцу. Чернявый в покойную мать Олег, поведя разбойными глазами, кинулся к Святославу на шею. Князь, засмеявшись, подкинул семилетнего пострела под потолок, поймал на одну руку, балуясь силой. Опустил на пол, легонько шлёпнув по спине, присказав: «Воин растёт!» Олег одним прыжком оказался около Владимира. Толстощёкий Володька стоял набычившись, хмуро глядя на отца. Мамка пихала его к Святославу, но он, упираясь и невольно делая шаг, снова отходил назад. Олег потянул его за руку в сторону отца и, поняв, что бесполезно, дёрнул за чуб. Вспыхнувшую драку тут же развели. Ярополк по отечески пожурил Олега:
— Нельзя, брат твой!
Святослав, хмуро глянув на мамку, сказал:
— Отдельно, что ли, Владимира от братьев держите? Смотрю — одичал совсем. Что молчишь?
Мамка металась глазами то на княгиню, то на князя.
— На ученье вместях, да на ратоборстве.
— Теперь вот что, — продолжил Святослав, — жить им всем вместе, в тереме одном. Мало ли что с нами произойти может, а они раскоторуют потом друг с другом. Ясно?
Мамка ещё раз глянула на Ольгу, но та молчала, лишь плотно сжав губы.
— Надолго ли вернулся? — спросила княгиня, когда увели детей.
Святослав вздохнул, откинулся на лавке, подперев стену. Ольга, дожидаясь ответа, окинула взглядом сына. Да, это был её сын, во всём: в сильном стройном теле, в мощных руках воина, в этих небесных усталых глазах. Не заметила, как возмужал. Вдруг захотелось прижать его к груди, как когда-то в далёком детстве, но ведала, что не позволит, взрослый, суровый витязь сын.
— Народ радуется, что сокрушили врага старинного.
Всегдашняя строгость, без которой нельзя было представить княгининого голоса, вдруг исчезла, изумив Святослава.
— Киев стали расстраивать, удобнее он как столица, нежели чем Вышгород. Остаться бы тебе надо, сыне. Мои годы уж не те, а тебе княжить.
— Ярополк, вон, растёт. Смышлён, тебе замена достойная.
— Ты князь! Не воевода, князь! — и заговорила тише. — Крещён твой сын. И тебе креститься надо. Не смотри на меня так! Крещение — не только свет, но и ученье, торговля, подъём городов. Оно идёт по миру неотвратимо, и скоро крещёные страны будут токмо друг с другом сношаться. Не идут к нам с Царьграда, с Херсонеса, из Болгарии из Оттонова цесарства. Загниём здесь с болванами деревянными, пока только на мечах и держимся, а что будет через сто лет? Двести? Крестились угры, чехи, ляхи и нам надобно.
— Те же ляхи да чехи не по своей воле крещены, вынудили их. А болгары хоть и крестились, но богумилы у них не хотят под ромеями ходить, народ мутят. Только все к одной вере пришли и что: опять страна на разных богов? Ни венды, ни свей, ни урмане — никто не крещён, веру предков чтят и воины там добрые. Твой Бог — удел слабых. В дружине моей хоть и есть христиане, но таких мало, а те, что есть, смеяться за спиной моею будут омягчел-де духом и разумом князь. И хватит об сём! Пир пора ставить пришедшим с дальнего похода.
Святослав поднялся с лавки, резким движением запахнул зипун и вышел из покоя.
В княгинины сени набились тесно, тем, кто не вместился, ставили на улице. В сенях холодно, но через час стало не продохнуть, и уже расстёгивались опашни, сбрасывались шапки. От здравиц и гомона голосов закладывало уши. Слуги едва успевали носить перемены. Захмелевших потянуло в пляс. Тяжело заворчали сдвигаемые столы, сени наполнились пением рожков, домр и жалеек, под рёгот пирующих вбежали и заизвивались змеями голопузые восточные красавицы. Кое-кто пытался схватить или шлёпнуть по заду танцовщиц, но те ловко уворачивались, продолжая танец. Молодой боярин бросился в пляс, но его утянули обратно в кучу густо сидящих гостей. Святослав, недовольный, подозвал гридня:
— Ну-ко, убирай девок!
Вместо танцовщиц волчками завертелись разряженные скоморохи. Огромный, как гора, воевода Светояр осушил одним махом окованный серебром турий рог, вытер рукавом бороду. «Эй-эх!» — и пошёл, пошёл между столами, притоптывая каблуками так, что сотрясался дощатый пол. Прошёл круг, пригласил Малушу — единственную, кто был из жёнок кроме княгини на пиру. Малуша гордо понесла себя пред Светояром, плавно поведя лебяжье-белыми руками. После круга села, зардевшись румянцем, улыбнулась, под одобрительные возгласы молодцев, украдом взглянув на своего князя. Светояр заходил быстрее, легко прыгнул на стол и пошел приплясывая меж блюд со снедью, ловко их обходя. Дошёл до князя, принял из его рук чашу и спрыгнул на пол, не пролив из чаши ни капли. Кто-то попытался повторить, опрокинул глиняный кувшин с дорогим иноземным вином, его со смехом стащили со стола. Вокруг завертелись в пляске гости, за дальними столами завязалась драка, дерущихся выбросили на улицу. Ратша Волк, совершенно захмелев, обнял Мстислава Свенельдича и орал ему в ухо:
— Мы дома! Слышь меня, Свенельд? Мы дома!
Гулял Киев. Утром, не без этого, подобрали нескольких замерзших насмерть. Днём продолжали гулять, гуляли и вечером. Лишь на следующий день жизнь начала возвращаться в своё обычное русло.
Шумно и весело прошёл Корочун, с зажжением священного огня, шкодами ряженых и целноночным гулянием. Едва перевалило за середину зимы, вернулся Станила. Не было с ним воеводы Ведислава, он погиб в первом суступе первого же взятого Никифором города, так же, как и друг Хальвдан, оставил свои кости в далёких землях. В Киеве привыкли к возвращению ратных из походов, потому уже не было той торжественной встречи, что была уготована тем, кто пришёл из Хазарии. Впрочем, Станила был тепло встречен княгиней. Она расспрашивала его о походе, отметила про себя наблюдательность воина, его умение рассказать именно те подробности, что интересовали её: как живут люди в тех далёких жарких краях, как они встретили ромеев, как он Станила судит Никифора.
— Я вот что мыслю, — рёк Станила честно, — Никифор вроде нашего князя Святослава, щадит своих воинов, часто обращается к ним с уважительными речами, разделяет с ними кров и пищу, за то его войско и уважает, но правителем разумным ему не быть. Я видел, что не может он доброго порядка в ни в завоёванной, ни в своей земле установить, советов ничьих не слушает, думает, что на власть его покушаются. Ромеи круты со своими базилевсами и терпеть его будут недолго.
— Про то, как в Византии он правит, откуда ведаешь?
— От Калокира. Знаком ведь он тебе, княгиня? Так нас к его тагме присоединили.
Про херсонца, ставшего другом Святославу, Ольга знала от покойного Асмунда. Брови княгини взметнулись вверх.
— Он воевал с вами?
— При Романе он в опалу попал, потому и Никифора поддержал, когда тот в Царьград вошёл. Никифор его с собой на войну взял, так Калокир оказался добрым воином и полководцем. Нас тогда потрепало здорово, Никифор чужих воинов-то не жалел, вот нас к нему и прилепили. У него и ромеи были, и корсуньцы. Сдружились мы с ним крепко, он и весть передал: не забыл-де дружбы с князем русским. А при Никифоре он осильнел, любит базилевс отважных мужей.
Станила улыбнулся в усы под взглядом Ольги. Княгиня тоже улыбаясь смотрела на воина, думая, что как нежданно можно найти полезного человека. Вот он — бывший ромейский наёмник, раб, которого случайно выкупил Святослав. Сколько их, ещё нужных и никому неизвестных людей, а сколько известных, но в коих ещё не разглядели талан. Все они нужны — воины, ремесленники, огнищане, купцы. Бывает, трудится гончар, а в нём плотник добрый пропадает. А кем был бы Станила в своих кривских землях? Пахал бы землю, либо кметем в дружине местного князь-воеводы. Надо приметить парня.
Князь не поспел к встрече вернувшихся воинов. Приехал из Будутина на следующий день, когда Станила сам собирался к нему ехать. Столкнулись в дружинной избе. Святослав обнял кметя и троекратно расцеловал.
— Молодец! Наслышан уже!
И потянув за собой на едва видную в полумраке от маленьких окон лавку, спросил:
— Правда ли, что славян русских на торгу выкупал своими средствами?
Станила опустил вниз глаза, пригладил густую светлую бороду.
— Не баял о том княгине.
— Вой твои говорят. Рассказывай.
— Наградил нас Никифор за службу, да агаряне пленные были. Увидел баб да деток малых на торгу, себя вспомнил. Зарок дал тогда себе, княже, коль вырвусь из рабства, то помогать своим буду. Вот и выкупали и на агарян меняли. Но не всех, кого смогли — помогли тем.
Князь положил Станиле руку на плечо, крепко, по-дружески стиснул:
— Удоволил ты нас, меня и княгиню. Дюже удоволил.
Насчёт Станилы в этот же день сказала Святославу мать:
— Чем наградить думаешь?
— Чем воина наградить можно? — отвечал князь. — Только местом в дружине да гривной серебряной.
Ольга чуть усмехнулась краями губ, будто пожурив в очередной раз сына за несметливость.
— Помнишь ли боярина Радонега? Он почил более года назад. У него вдова молодая осталась, дочь новгородского боярина Болемысла. Не забыл, как сим браком договоры с Новгородом скрепляли?
Святослав пытливо посмотрел на княгиню.
— Уж не хочешь ли ты за Станьку сосватать? Боярин-то не разобидится?
— Муж смыслён, да и крещёный, а таких приближать надо. А чтоб боярину не взаболь было, отправим мы Станилу волостелем к Люту Свенельду в Овруч.
Вот оно как! Князь ругнулся про себя: он нашёл его, а княгиня отобрала себе. Ольга хитро смотрела на сына: ты гривной наградить хотел, а я честью и кормами, так у кого теперь Станиле служить лучше? Ничего не сказал, усмехнулся лишь, мотнул головою:
— Добро. Пусть молодцу честь будет с женой, но Люту я его не отдам.
Глава 5
Когда суровый русский Хорс весной осторожно начинает греть Даждьбожьих внуков, будто боясь силою своей обжечь их, болгарское солнышко не скупится на тепло, радостно купая в своих лучах землю. Жизнь радуется, питается новыми силами, хочет жить. В такие дни и умерла царица Мария. С её кончиной завершилась, катящаяся последние сорок лет по откос эпоха могущества Симеоновой Болгарии. Но об этом не знал ещё царственный вдовец Пётр, роняющий слёзы на неостывшую могилу жены, но не от горя, а от страха неизвестности. Не ведали и боляре, жарко спорящие в каменных палатах о грядущих судьбах своей страны.
Пожалуй, впервые за многое время, в Золотой палате Большого дворца в Преславе, собрались две враждующие стороны — Никола Мокри с сыновьями и вятшими, и Георгий Сурсувул с болярами, стоящими на стороне Византии. Чинное сидение почти сразу переросло в яростный спор:
— Где слава Симеона? Где Великая Болгария? — кричали комитопулы. — Для того потомки Аспаруха веками ковали страну, чтобы сделать ромейской шлюхой? Ромеи везде: в церкви, в торговле, в войске и даже здесь, в Большом дворце! Скоро не только обычаев, но и языка своего лишиться придётся! Мужи наши в рабстве будут, а жёны — на рынках Константинополя! Народ нищает, пока вы купаетесь в роскоши. Его-то вы слышите? Земля не хочет ромеев! Вам застила глаза та дань, что выплачивал Царьград на содержание царицы Марии. Не будет теперь той дани! И вы прозреете и увидите, что творится вокруг. Византия — это гад, заползший в наше чрево, и он рано или поздно выпустит щупальца и разорвёт Болгарию на куски!
Сурсувул, высокий, строгий, в половину седой окладистой бороде, возражал:
— Болгария одна, зажатая средь диких народов. С востока — русы, с запада — сербы, хорваты, угры, цесарцы, с севера — вообще не перечислишь, и названия тем племенам нет. Лишь Византия близка нам по духу. А вера? Кругом язычники, но ещё хуже — латиняне, у тех вообще, кто папе не подчиняется, огнём и мечом истребляют. Посмотрите на тех же угров, моравов и ляхов. Вы этого хотите? Стоит уйти от Византии, как язычники и латиняне тут же раздерут нас! Богумилы — предатели, вот эту заразу выжигать надо!
Никола скривился, то ли презрительно, то ли надсмехаясь над Сурсувулом:
— Не там врагов ищите! Опомнитесь, болгары! Вы ли тот народ, что на себя ярмо надеть позволит? Нас уже раскололи на части и продолжат дробить, пока не уничтожат совсем. Ужель вы не видете? Вот ты, Стоян, держишься за Георгия, а не ромеи ли у тебя целый квартал торговых рядов в Плиске забрали? А ты, Пётр, забыл, как заставили тебя выдать замуж свою дочь за константинопольского вельможу, а вместе с нею прихватили часть земель?
По палате прошёл ропот. Болярин Пётр вкочил со своего места:
— Всё не так было!
Но ему не дали закончить, со сторон полетело:
— Куда ромеев прогонять? Не кораблей, ни войска!
— Так вы же и довели!
— С ромеями агарян воевать надо — и земли, и войско будет!
— Богумилов бить! От них наши беды.
— Тихо! — успокоил всех Сурсувул. Поднялся с места, опёрся кулаками на стол, набычась спросил Николу:
— Я слышу только обвинения, но ты ведь не только за этим пришёл? Что предлагаешь?
Мокри тоже поднялся, прямо посмотрел в глаза Георгию:
— Друзей вокруг искать надо. В Киев ни разу послы от царя Петра и царицы не ездили, а там ведь наших кровей правительница сидит, христианской веры нашей. Войско там сильное, Хазарию ниц повергло, да и люди там славянской крови.
— Так значит, правда про тайных послов?
То ли сказал, то ли подумал Сурсувул, впрочем, его всё равно бы не услышали — палата снова взорвалась криками. Ещё немного — и начнут обвинять друг друга в измене. Пожалуй, умнее и громче всех сказал сторонник Николы болярин Димитр:
— К Никифору послов слать надобно! Будет ли там дань, что при жизни Марии выплачивалась, или нет. Там и поглядим, как ромеи к нам относятся. Рано пока сряду друг на дружке рвать!
Слова Димитра охладили горячие головы. Сурсувул знал, что дани не дадут. Знал Никола и многие здесь. Но посольство слать надо, хотя бы для того, чтобы подтвердить старые договоры. Не слать послов — заранее проявить неуважение, хотя предлогов явных для этого не было. А может, и прав Никола, что за все эти годы «дружбы» с ромеями превратились в их рабов? Да и вообще перестали быть деятельными. Пока они здесь спорят, угры гуляют по болгарским окраинам как у себя дома, а выгнать их могут только болгары, а не ромеи или кто-нибудь ещё. Угры, отбитые немцами от своих земель, разоряли и окраины Византии, премыкающие к Болгарии. Никифор будто нарочно не хотел бить угров, обвиняя в разорениях болгар, ибо нападения происходили с их земель. Старая, ещё известная со времён Древнего Рима политика «разделяй и властвуй», текла и со стороны Константинополя. В то время, как Георгий Сурсувул безуспешно стучался в ворота Большого дворца, базилевс негласно поддерживал своих врагов — комитопулов.
Георгий оглядел палату Уже не набрасывались с яростью друг на друга, лишь иногда громко что-либо выкрикивая. Никола Мокри что-то недовольно выговаривал Димитру, но, кажется и он понял, что ещё не время для того, чтобы стоять на своём. Георгий снова поднял ладонь, призывая к вниманию:
— Я слышал, как со стороны болярина Николы Мокри достойный господин Димитр из Овеча предложил слать посольство к императору Никифору.
По лицу Николы снова пробежала знакомая всем кривая усмешка: хитёр Сурсувул — и вашим и нашим, не сложится что у послов, так вина не только на Георгие будет.
— Прав он. Не время нам ругаться, когда умерла царица, а царь Пётр, да продлит Господь его дни, слаб здоровьем. А посему я согласен с предложением слать посольство. Пусть все выскажутся, кто не согласен — того послушаем.
Несогласных не было. Никола, глядя на ожидающих его сыновей, снова покривился и высказался за посольство.
Глава 6
Дабы принять значимость посольству, во главе его был поставлен архимандрит Епифан. Епифана напутствовал сам Георгий Сурсувул:
— Все ведают, что ты муж смышлёный, потому на тебя все и надеются. Уступай Никифору, но и честь Болгарии не урони, не от варваров послы. Ещё: поговори с патриархом, говорят, вражда у них с базилевсом.
Сам Епифан ничего хорошего не ждал от посольства. Сначала решили идти сушей через Фракию, но оберегаясь разбойников, пошли морем. Сидя в корабельном покое и перебирая чётки, архимандрит мысленно строил беседу с патриархом. Предположить, как поведёт себя Никифор, он не мог. Солёный освежающий ветерок задувал в покой, принося свежесть и помогая течь мыслям. Изредка заглядывал болярин Ивайло Пленкович, муж деятельный и рассчитывающий не только на Епифана, но и на себя.
Неприятности ждали их уже скоро. Своим излюбленным обычаем, которым варваров заставляют знать своё место, ромеи задержали посольство в бухте Золотой Рог. И это когда взгляды скользили по дремлющим у причалов кораблям, мощным стенам и башням, как истомившиеся в море, будто праздника, ждали твёрдой земли. Причин не объясняли, лишь во второй день пришёл некто в длинном цветном хитоне с малочисленной свитой и сказал: «Ждите».
Ждали, по возможности хоронясь от пронзающего до костей холодного ветра — в тёплую империю пришла зима. Покупали у подплывавших торговцев еду и тёплую одежду за бешеную цену. Никто не знал, кто и когда их встретит и вообще в городе ли император. Послы с каждым днём становились мрачнее, всё чаще бросали косые взгляды на архимадрита Епифана и старшего боярина Ивайла Пленковича. Те, понимая, что ответственность не только за речи перед византийскими вельможами, но и вообще за всё посольство лежит на них, прятали глаза. Те, что помоложе, резались в зернь и тавлеи, молодость брала своё и упорно отказывалась грустить.
На шестой день, когда свирепый шторм гулял в море и его отголоски чувствовались в бухте, чернец Иона из свиты Епифана присел на край борта справить большую нужду. Замёрзшие пальцы не слушались, скользили по стылым доскам, дрожащие ноги едва держали, помогла ещё накатившая волна, легонько подкинув корабль, и чернец кувыркнулся в воду под дружный хохот соратников. На неожиданное веселье с соседней лодьи выглянул Ивайло, поставив ногу на борт и высунувшись как можно дальше.
Смех прекратился, когда Иона закачался на зелёно-голубой воде лицом вниз, не подавая признаков жизни. Срочно достали, но уже мёртвого. Сердце старика не выдержало резкого холода. И после этого то ли несчастье помогло, то ли иное что, на берег их пустили. Поселили в предместьях святого Мамонта, где селили варваров, чьё присутствие в городе Константина было нежелательно или вообще непристойно. Но болгары уже были рады даже этому.
Епифана как духовное лицо пропустили в город. Он отстоял службу в Святой Софии, молился, одновременно в сотый раз вымысливая, что говорить и как говорить с Полиевктом. То, что Полиевкт примет его, он не сомневался.
Патриарх и вправду пригласил Епифана, причём почти не заставляя ждать. Впрочем, разговор был не менее короток, чем ожидание.
— Вразуми, отче! — просил болгарин. — Как императору доказать верность царя Петра ему и вере христианской? Разве за эти годы Болгария не доказала свою дружбу?
— Не вмешивайся в мирское, сыне, и не встревай в спор царей. Не своей властью ты возглавил послов, сие мне понятно, но послам их задачи ведомы и они сами постоят за себя. Власть и вера не должны мешаться друг с другом, как в Риме идёт сейчас. Вырождается там духовное, и одно начинает руководить другим. Крепи веру в пастве своей, тем ты и объединишь народ.
Умные глаза патриарха смотрели лукаво. Епифан слушал его и не мог понять, то ли ослабела духовная власть, после того как Никифор забрал у церкви львиную долю земель, да и вообще попритеснил клир, то ли Полиевкт всегда осторожничал, давая советы ни о чём. На языке так и повисло возражение: а не вмешательство ли духовной власти в мирскую привело Болгарию к богумильству? Но патриарх был решительно не настроен на спор, и Епифан поблагодарил за совет, попросил благословения, попрощался и ушёл.
В то же время Ивайло Пленкович обошёл всех болгарских гостей, заплывших с родины по торговым или иным делам в предместья Константинополя, пробуя выведать какие-либо хорошие вести о настроениях в Палатии, но также вернулся ни с чем.
Когда все возможности что-либо изменить либо хотя бы узнать были исчерпаны, базилевс пригласил посольство во дворец. Болгары дарили подарки, восхваляли императора и кланялись, кланялись, кланялись. Никифор возвышался на золочёном троне, устроенном так искусно, что казался парящим над гостями. Раздавленные долгой унизительной церемонией, они и не смели смотреть на базилевса. Лишь Ивайло, понимая, что час споров близок, решительно поднял глаза, рассмотрев широкое бородатое лицо базилевса, с удовольствием отметив, что каменное презрительно-надменное выражение, присущее правителям, долго находящимся у власти и привыкшим к коленопреклонению, ещё не легло на воинский лик. Где-то среди окружавших посольство вельмож был отец базилевса, возведённый сыном в ранг комеса, и Ивайло пытался угадать кто. Не было рядом и Феофано, которой Никифор, по сказкам, дал решительный окорот, и которая не имела уже той безраздельной власти над ним, коей обладала при Романе. «Феофано, конечно, обделена разумом, присущим правительнице, но коварна как змея, а змея может и смертельно ужалить», — думал про себя Ивайло, вполуха слушая дрожащую в сводах палаты речь главы посольства.
— ...и тем самым царь наш Пётр просит, — тут Епифан поперхнулся, но продолжил: — просит тебя возобновить нам выплату положенной нам светлым императором Романом Лакапином дани.
Тишина, прерываемая только волнительным сопением послов, нарушилась громовыми раскатами хриплого, привыкшего повелевать тысячами воинов, императорского голоса:
— Это не было данью! Ваша тощая варварская казна не могла содержать дочь Романа, почившую в Бозе царицу Марию! Вы, жадные мелкие людишки, пасущиеся на задворках нашей славной империи в чаянии объедков с наших столов, возомнили это данью и набрались наглости требовать возобновления её выплаты! Не бывать тому!
Вся эта роскошь дворца, неусыпная стража вокруг, презрительные лица присутствующих вельмож, давили волю, пугали. Но речь базилевса вызвала в Ивайле злость:
— Неправда! — возразил он. — Неправда! Царь Симеон потряс мечом Византию и, не желая оскорблять достоинства ромеев, назвал дань выплатой за содержание царицы. И эту дань никто ещё не отменил!
Лицо Никифора налилось багровой кровью от гнева. Сильные пальцы сжали подлокотники трона. Епифан в испуге взглянул на Ивайлу — назвать базилевса лжецом было в меньшей степени опрометчиво, но Никифор, казалось, не заметил этого и заговорил спокойным голосом, едва сдерживая ярость:
— Что ж, надо соблюдать договоры. Мы не отменяли дань, — из уст базилевса сочился яд, — а вы всё ли по порядку делаете? Кто пускает угров на нашу землю? А мы ведь неоднократно просили вас об этом, я лично посылал вашему безумному царю послание! Слушайте меня послы, и вы, высокочтимые византийские вельможи: я возобновлю выплату дани, но с тем условием, что болгары отгонят угров и дунайских русов, промышляющих с ними, с наших земель. И дабы соблюсти это условие, сыновья Петра — Борис и Роман, поживут у меня в Константинополе, где им будут оказаны соответствующие их благородству почести.
Зал одобрительно загудел. В сторону болгар посыпались смешки. Епифан показал Ивайле глазами на выход, но болярин решил довести дело до конца, раз глава посольства заробел и не хочет говорить с императором.
— Ты выставил невозможное условие, божественный бази-левс, — сказал он, — дети царя Петра должны расти и воспитываться в Болгарии, ибо что с ними будет здесь, в Византии? Они превратятся в безропотных рабов, а не в достойных правителей, которые отдадут нашу страну на заклание варварам. Я вернусь к Петру только с одним ответом: либо будет дань, либо нет.
Рядом стоящие послы невольно придвинулись к Ивайлу, как перед случаем, когда ясно, что может быть драка, были и те, что, наоборот, отодвинулись подальше. Никифор, более не сдерживаясь, поднялся с трона, глядя над головами послов, прокричал в зал:
— Горе ромеям, если они, силой оружия обратившие в бегство всех неприятелей, должны, как рабы, платить подати грязному и во всех иных отношениях низкому скифскому племени! Ты слышал, отец мой? Неужели ты породил меня рабом и скрывал это от меня? Неужели я, самодержавный государь ромеев, покорюсь нищему, грязному племени и буду платить ему дань?
Все невольно обернулись к тому, к кому обращался базилевс, узрев невысокого, но широкого в кости седого мужа. А Никифор продолжал лютовать:
— Пока я жив, никому ромеи не будут платить дани! Никому! Идите к своему царю, покрытому шкурами и грызущему сырую кожу, и передайте ему: великий и могучий государь ромеев в скором времени придет в твою страну и сполна отдаст тебе дань, чтобы ты, трижды раб от рождения, научился именовать повелителей ромеев своими господами, а не требовал с них податей, как с невольников! Вышвырните этих мимов на улицу, пусть знают, с кем говорят!
Стражники-вестиаритыотлепились от стен и сами живою стеной пошли на болгар, выдавливая их из палаты. Один из них грубо толкнул Епифана так, что тот упал. Ивайло бросился помочь архимандриту, его тоже пихнули. Болярин тянулся к Епифану, отталкивая стражников. Сильный удар в лицо опрокинул Ивайла на спину. В ушах зазвенело то ли от удара, то ли от одобрительных криков вельмож, в правде и не в правде поддерживающих своих базилевсов. Болярин попытался встать, но удар ногою в подвздошину уложил его обратно. Со сторон посыпались удары, боли Ивайло не чувствовал, лишь обиду от унижения. Устало ныли рёбра, из разбитой брови кровь заливала лицо, болярин, сцепив зубы, приподнял голову. На устланном узорными плитами полу, сквозь жилистые ноги в сандалиях увидел, что Епифана тоже били.
Избитому посольству не дали зализать раны. Вечером того же дня пришёл важный декарх, с бряцающими оружием дорифорамии сообщил, что через два часа Золотой Рог на ночь перекроют цепью, и до этого времени послы должны покинуть Священный город, иначе их бросят в темницу. Едва собравшись, болгары поспешили на корабли.
Глава 7
Попытка поймать волостелева сына около Усладиного дома не увенчалась успехом. Услада, неложно обрадовавшись приезду Колота, уговаривала:
— Не придёт он более. Знает, что ты мне люб. Надеялся, видать, что не вернёшься.
— Я вот вернулся, — говорил Колот, неловко гладя любимую по волосам, забыв все нежные слова, что говорил когда-то давно — долгий поход зачерствил и заморозил душу. Сколько времени пройдёт, когда всё станет по-прежнему!
Нет, не мог он просто отступить. Сам приехал в Древичи к волостелю. Волостель, суровый высокий муж, вышел к нему, накинув на полотняную рубаху нагольный кожух.
— По сына душу говоришь? — спросил он, почёсывая густую светлую бороду. — Не Колот ли ты есть?
— Он самый, — ответил воин, удивляясь, что волостель знает его имя.
— Я всё, брат, в округе знаю, — как бы прочитав мысли парня, сказал волостель. — Ну ты заходи, заходи!
Волостель сам налил Колоту выстоянного малинового квасу.
— Знаю и зачем ты пришёл, — продолжал он. — Я говорил с сыном, строго-настрого приказал не ходить к твоей суженой. Он послушал меня, все знают, какое великое дело вы с князем нашем свершили, и большая честь — выйти замуж за княжеского кметя.
— Не в чести дело...
— Ай! — отмахнул рукой волостель. —- Обида тебя гложет, что ты кровь лил в Хазарии, а он на харчах домашних да ещё за твоей девкой ухлёстывал. Так? То-то. И ты пойми: по обиде мало ли до чего меж вами дойдёт, а он сын мне. Ступай с миром, а я тебе слово своё даю, что к Усладе он более не приблизится. Веришь ли мне?
Понравился Колоту волостель, говорил складно и сам был, видно, муж чести. Изба ничем от остальных не отличается, значит, не дерёт князьевым именем со смердов три шкуры, а это о многом говорит. Потому Колот и сказал прямо:
— Расположил ты меня к себе, волостель. Вижу в тебе человека, а я хоть и молоденек, но тоже и в людях побывал, и свет повидал, топор на ногу одевал, топорищем подпоясывался. Так что верю тебе.
На том и расстались едва ли не друзьями. Сын волостеля и впрямь перестал вертеться у Усладиного дома. Пришла пора засылать сватов. Блуд, ожинившийся на хазаринке ещё до прихода Колота, опружив для храбрости чарку мёда, лихо торговался с матерью Услады, Белавой. Братья, благосклонно настроенные к жениху, ободряюще подмигивали Колоту из-за материнского плеча. Затем были смотрины, когда невеста казала сряду. И не узнать её было, когда, преобразившись, под взглядами сватов, плавно ступая и чуть приподняв подбородок «несла себя» перед гостями.
Подготовка к свадьбе шла мимо Колота, будто сон, а потом началось: бешеный скач тройки с летящими из-под копыт комьями снега, белый вихрь вокруг, а кони то и дело грозили опрокинуть розвальни на поворотах, а после хмельной пир на весь мир, на котором гуляла вся весь и родичи из соседних сёл. Приехал даже Пеша Попов, помогающий дряхлеющему попу Григорию в Киеве. Гуляли в Усладином тереме, ибо Старкова изба развалилась бы от такого множества гостей. Захмелевший Старк меж тем постоянно хвастал гостям, что сын его с прибытком большим приехал из похода и хоромы поставят не меньше, чем у болынухи Белавы. Парни подзуживали Пешу, можно ли жрецам христианским пить вино, ведь Ольгиного Григория ни разу на пирах не видели. Пеша добродушно отшучивался. Наконец это ему надоело и он, разалевшийся от пива, расстегнул зипун, представив взорам большой золочёный крест и завёл густым глубоким голосом песню. А Старк продолжал хвастать, в этот раз подсев к Белаве, что-де свадьбу какую размахнули, даже со столицы гости приехали и то ли было бы у волостеля сына.
Гости веселились и плясали до поздней ночи. Утром били горшки о стены, будя молодых. Приезжие разъезжались весёлые и похмелёные, оттого больше приятных слов находилось для молодых. К хвастовству Старка присоединилась уже и сама Белава, и скоро Колот с удивлением узнал, что он в почёте у самого князя, и если едет к нему на пир, то сажают его за верхние столы.
Отшумела свадьба, и начались обычные будни. Отеня жил с семьёй в новой клети, отдельно от родителей, лишь хозяйство вели общее. Мать Колота, Зимава, уже несколько раз цеплялась к новой снохе, то горшок не так ставит, то тесто неправильно замешивает, Услада пока отмалчивалась, а Лапа не лез в бабьи дрязги.
Под конец зимы Колот свалился с простудой, сказался поход, ослабивший тело, а тут ещё перемена жаркой степи на прохладные киевские леса. Провалялся две недели, уже под выздоровление, от безделья, начал вырезать деревянные мечи младшему племяннику, Павше, с интересом слушавшему дядькины рассказы и всё время крутившимуся около него. Едва набравшись сил, Колот седлал коня и поехал в Древичи договориться с артелью плотников на строительство. В Древичах не нашёл добрых древоделей — все уже были наняты, а те, что были, Колота не устроили. Не оказалось нужных мастеров и в других сёлах, лишь ближе к древлянской земле нашлись те, кто согласился помочь и про кого говорили как о толковых мастерах. Торговались долго. Главный артельщик, хитро сощурив глаза, говорил, что охотников на древоделей в этом году много, после хазарского прибытку, строят в сёлах и в городках. И понимал мужик, что Колот дальше не поедет, и так времени ушло много, потому круто заломил цену. Спорили жарко, Колот, ярея, не раз тянулся к левому бедру, где взятый в дорогу от лихих людей висел меч. Еле договорились.
По прибытии в Осинки, перед Масленицей, Колот сразу же собрал Стрешу, Рубца, Отеню и ещё двоих парней, знакомых с детства и поехал с ними вверх по Днепру валить боровой лес, помеченный ещё зимою. Отеня метил деревья недалеко от веси, верстах в трёх, но Колот противился, говоря, что там мяндач один и сгниёт быстро. Отеня спорил: на первые десять венцов хватит борового, а там какой уж придётся, главное, чтобы деревья были не молодые, не старые, не сухие, не буйные, да не ель, не осина, дабы духи лесные не мстили дровосекам. Думали готовить три сотни брёвен, так даже если коню по два бревна, то это сто пятьдесят ходок! А ведь лес спустить ещё надо по реке. В общем, доспорились едва не до драки, в итоге посчитали на избу, без переводин и самцов, сто тридцать, а клеть на два житья и на прочее — за полтораста. На том и сошлись, что для избы будут с бора тащить. Проверили меты, земно поклонились лесу, испросив позволения на почин. Первые три дерева не упали макушками на полночь и не запутались в ветвях соседей — хороший знак. На свежем срезе первого пня отрубили голову курице — умилостивить лешего. Разрубили на брёвна, тщательно проверили, нет ли глубокого сучка-пасынка, что может навлечь беду в новый дом. Вечером, умаявшись, вытащили сулею с мёдом —- отметить удачное начало.
Строящихся и в самом деле в этом году оказалось не в пример много. Не бывало дня, чтобы мимо не прошли сплавляльщики вниз по реке, нередко доносились отдалённый стук топора и хруст сваливаемого дерева. Приходилось спать вполглаза, чтобы не стащили брёвна с делянки. Отеня ворчал на брата, мол, зимой надо было лес готовить, Колот отмалчивался. Работали яро, с утра до темноты валили деревья, разрубали на брёвна, потом корили. Через седмицу приехал Старк с сябрами — вязать и сплавлять по реке, а там уже коням работа. Насчёт коней и то добро: шли не только Старковы и Белавины, но и от всех иных сродственников.
Старк с восхищением рассказывал, что родич Белавы из Древичей дал такого хорошего коня, что пять брёвен за раз увозит, за ним лес валить не успевают, тот, что Отеня пометил.
От яростной работы парни спали с лица, осунулись, посуровели. Уже у себя в Осинках Колот отошёл, когда увидел во дворе, далеко перевалившие за тын желтеющие свежестью и пахнущие смолою брёвна, за грудой которых и старой избы-то было не видать. Остальные повеселели, когда выпарились в бане, выпили пива и до отвала наелись. Там уже пошли шутки и смех в воспоминаниях о своём лесном житье-бытье.
Артельщики не подгадили, явились вовремя впятером. Мастер, с которым торговался Колот, именем Кнур, почёсывая бороду, сдержанно похвалил сваленный ошкуренный лес. Намётанным глазом выбрал брёвна для нижних венцов. Рубить хоромы Колот думал по-новому, как рубят в Ладоге с Новгородом и теперь уже и в Киеве. Он толком не мог сказать, что и как нужно, показывал руками, злился на себя, что не может объяснить. Мастер, учившийся уже у местных умельцев, перенявших, в свою очередь, мастерство у ладожан, покивал головою, нарисовал на земле избу с клетью, показал, как будет идти галерея. Колот согласился, чуть поправив рисунок, не хотел, чтобы терем походил на Белавин. Когда уложили первый венец, смотреть собралась вся весь, судили-рядили, что-де боярский размах и зачем дом такой нужен. Колот огрызался:
— В Ладоге, в Полоцке да в Новом Городе у всех такие терема, это мы всё в землянках сидим. Чем мы хуже? Ну и что, что холодно у них и леса строевого полно, в хорошем доме всегда жить приятно, а то, что у нас солнышко поласковее да земля плодороднее, так не нам в укор, а предкам в заслугу. Северы, и те стены глиной мажут да травами пишут, то тоже своя красота. Вот построим терем, так и заживём лучше, чем полуночники живут.
Приехал Блуд, последнее время часто мотавшийся в Киев. Увидев задуманное, с завистью присвистнул, на предложение помочь, ответил невнятно, то ли поможет, то ли занят, и пропал.
По обычаю, после закладки дома пили пиво, но сдержанно, ибо работа только начиналась. И будто сорвали тетиву после первого венца, заработали споро и дружно. Мастер ловко отмерял углы, распоряжался, артельщики вырубали пазы, а потом все вместе тянули и укладывали брёвна. Вечером, уработавшись, ели за общим столом, затем валились спать в Отененой клети, откуда он на время съехал обратно в Старкову избу.
Когда уложили пятый венец, пришла пора посевной. Колот, решив, что работникам можно доверять — мастера всё же, а он только помехой будет — ушёл со всеми в поле. Бабы разрывались совсем между артельщиками, Отенеными детьми и мужиками, тут ещё Услада понесла. Зимава, срывая сердце, ругалась со снохами, те в два голоса огрызались. Однажды сама отнесла обед на поле, выговорила Колоту:
— Твоя-то дура, да и ты не лучше —- знал, что дом ладить будем, так нашёл время, когда удом махать, подождал бы ужо!
Старк не дал сыну ответить:
— Не гневи богов, колода старая! Внук у тебя али внучка будет, а она всё о себе мыслит! Чаю, не переломишся!
Дом тем временем рос. Приходили весяне, глазели, обсуждали. Шалые глуздыри смотрели издали на поднимавшуюся безоконную бревенчатую громадину, бросались с весёлым визгом врассыпную, когда кто-нибудь из древоделей в шутку им грозился. Брёвна тащили наверх уже верёвками, работа пошла медленнее и каждые руки были нужны. Колот со Стрешей Усладиным братом подрядился помогать.
Дошли до потеряй-угла, а там во второй раз пивом поить плотников надо. Как раз на два дня зарядил обложной дождь. Первый день перепились от души, угомонившись лишь в полночь. Во второй день, похмелялись, дождь, по всем приметам, заканчивался и завтра снова за работу. Пили тесно набившись в клеть, сегодня уже не такие весёлые и шутливые, как вчера. Кое-кто пытался хохмить, но не выходило. Мастер Кнур, склонившись к Колоту, молвил:
— Я давеча не говорил тебе: выходил обычаем в первые три дня в рассвет слушать на новый дом. В первый день всё путём — петухи пели да собаки брехали, а во второй помстилось, что человек где-то кричал. Наваждение, может, а всё же знай, что умереть может кто-нито у вас.
Слова предназначались только Колоту, его, а не Старка или Отеню, древодели по общему молчаливому согласию почитали главным, ибо его затея, его куны, он больше других радел за дом. Но речь Кнура слышали все.
— Волю Родане переломишь, не в людских то силах, — отозвался с противоположной лавки Старк. — Коли завещано — уйдёшь к навьим, хоть в подпол спрячься, не выходи на свет совсем, придёт твой час, и подпол провалится, живьём похоронит.
— Это точно, сколько сказок о том! — поддакнули из полумрака клети.
— А может, и в силах.
Все обернулись к говорившему Это был мрачный молчаливый древлянин Нежил, по глаза заросший чёрной бородой, обличьем сущий медведь, один ворочавший и вздымавший трёхсаженные брёвна. Рот он открывал редко и только по делу, в споры не вмешивался, Кнуру не перечил никогда.
— Что сказал?
— Человек над своею судьбою властен, вот что говорю! А боги вовсе ни при чём. Человек — вот, что главное! — повторил древлянин.
— Ты молчун, вот и молчи, что зазря ничевуху баять! — закипели друзья-артельщики.
— Много сказок, говорите? — продолжил спор Нежил — То не ведомо никому, правда али вымысел, а я вам расскажу одну, про которую все знаете. Как княгиня ваша... то есть наша, передала княжение Святославу после поездки в Царьград, оставила ему терем в Вышгороде, сама в Киев переехала, свалила кумиров на Старой горе и поставила себе хоромы. Никого не испугалась: ни богов, ни навьих, что рядом на буевище лежат. И ничего, и любит народ её и уважает.
— Неправильно всё истолковал ты! — горячился маленький носастый плотник по имени Дятел.
— Бог теперь другой у княгини, вот её и не тронули. А ещё говорят, что уговаривали волхвы её не разрушать капище, а она не слушала. Так волхвы богов-то и умолили, чтобы любимую народом княгиню не губили.
— А Бог у неё тот и был раньше!
— Как же она за язычника замуж вышла? Нельзя по их вере христианской. Отринула княгиня своего Бога, а потом заново крестилась.
— Одначе поп Григорий при ней неотлучно находился, и не ходила ни на один праздник, даже Корочун без неё был.
— Чего спорить без толку? Веру свою она не навязывает, вон, как у чехов было или у ляхов, и то главное.
— А не навязывает потому, что самостоятельности не дают, — рёк Колот впервые за спор, — ромеи не дали, немцы не дали. Помните попа немецкого? Еле живым к себе вернулся, ибо княгиня так на его кесаря Онтона озлилась, что даже охранной грамоты не дала.
— Ты почём знаешь?
— Кмети баяли, что при сём присутствовали.
— Что бы вы ни говорили, — снова прогудел Нежил, — а сожжённого Коростеня Ольге древляне до сих пор простить не могут.
Рассудительный Старк, махнув рукой на снова горячащегося Дятла, объяснял Нежилу, вглядываясь в его лицо, то появляющееся, то исчезающее в пляшущем свете лучины:
— Пойми, по иному сделать она не могла. То, что Игорь повадился к вам три шкуры драть — неверно, то, что вы убили его, то, может, и правильно. Тихо! — прикрикнул на зашумевших при этих словах гостей. — Вы так же бы и сделали.
И уже снова обращаясь к древлянину, продолжил:
— Но и Мал ваш какого ляда послов заслал свататься? Пришёл бы сам, повинился, виру заплатил, роту верности принёс бы. А тут с ляхами, по сказкам, кумился, к чехам дары слал. Великой Моравии ему захотелось, что ли? Что было — того не вернёшь. Разные мы люди с теми же ляхами, хоть и племени одного, а с русами — одинаковые, хоть и разные пращуры у нас. Вона, у Колота моего жена русинка, ты, Кнур, тоже рус, так вам свея какая-нибудь или чудь ближе по родству, однако от славян вас и не отличишь. Верно ведь? Не понимал этого Мал, а Ольга понимала. Ещё понимала, что, не разори она землю древлянскую, не только здесь бы власть её пошатнулась, все соседи плевали бы в нас. Вот ты, Нежил, говоришь — человек главное. Нет! Власть — вот главное. Не было бы у нас крепкой власти, не строил бы Колот сегодня терем, да и что говорить! Не было никаких бы походов в Хазарию. А что без власти? Прийдут находники, весь пожгут, жён и детей в полон уведут. Так какой толк терема ставить, богатство наживать, коль завтра отберут? Слышали про обров? То-то. Раньше, дед мой ещё говорил, продать что-либо — так за бесценок. Выйдешь из веси, так лихие люди пограбят, а на торг придёшь — обдерут как липку. Русы нас за своих не считали и грабили почём зря. Потому и Свенельда славяне поддержали за то, что славян равными обещал с русами сделать, не то, что бы он сделал с одной-то дружиной против всей земли? Не те господари были Аскольд с Диром. Нету князя — нет закона. А коли есть власть, но слабая и плохая, что только дани брать горазда да себя пирами тешить, то и вину за беды все на власть и валят: ребёнок от огневицы умер — князь виноват, засуха либо дожди проливные — вина на князе, палец топором оттяпал — опять князь. А коли власть сильна, поле пашешь, не боясь стрелы находника, дом строишь, какой, душа радуется, из села в село ездишь, не боясь лихих людей, прибыток растёт, голода нет, купцы на торгу не обдирают, боярин безнаказанно, токмо лишь по хотению своему, смерда плетью не перетянет, то власти той всё прощают: и капища порушенные, и богов новых. Вот придёт к нам Бог христианский и примете его, и храмы ставить будете, помяните моё слово.
Старк замолчал, крупно отхлебнул мёд из чаши, смочив пересохшее от долгой речи горло. Согласно звенели над притихшими гостями спрятавшиеся от ненастья в человеческом жилье комары, осторожным шёпотом шелестел по земляной крыше дождь.
— Пока жив Святослав, не будет того, — сказал Колот, первым . решившийся нарушить молчание.
— Не будет, — согласился Старк. — А Ярополк? А при нём бояре Ольгины останутся, трудно Святославу с сыном будет после смерти матери. Я не доживу, старый уже, а вам много ещё увидеть придётся...
Работали уже все, лишь бы успеть отстроиться до русальных недель, к тому же один из артельщиков именем Соболь, добрый мастер по вырубке потайных углов, придавил руку и теперь только жадными глазами пялился на работу, иногда поправляя мужиков. Те отмахивались, в яростной работе подшучивая над покалеченным другом. День за днём так и положили коня. Кнур, красуясь, первым прошёл по верху. Слез, гордый собою, сначала в шутку, а потом взаболь предложил Колоту покрыть крышу и положить охолупень. Опережая родственника, ответил Стреша:
— Братьев кликну — в один день сделаем, не журись, мастер, мы тут тож не лаптем щи хлебаем!
На том и закончили. Потом пили и дурили до упаду. Под конец пьянки пошли в разнос: Дятел задирался, всё норовил с кем-нибудь подраться, пока не нарвался на кулак скорого на расправу Стреши, на том, успокоившись, улёгся спать. Кнура держали, он всё рвался «погулять в весь до баб». Подмастерье Щеня блевал за клетью, древлянин Нежил гнусавил в углу какую-то заунывную песню, Соболь в плясе подвернул ногу и жаловался на это спящему Дятлу. Сорвав на артельщиках голос и протрезвев от их выкрутасов окончательно, Колот лёг только под утро. Днём решили было продолжать, но Зимава, так и не сомкнувшая за разгульную ночь глаз, заголосила благим матом. Кнур сразу вспомнил про срочный заказ, втихаря выпросил на опохмел у Старка сулею с пивом. Прощаясь с Колотом, сказал:
— Разбогатеешь, зови ещё, гульбища поболее выведем, крыльцо поставим на стояк, как у воеводы Волка в Вышгороде.
Колот отмолвил:
— Позову, только теперь брату будем хоромы рубить.
Проводив мастеров, крыли верх терема соломой. Отеня, глянув хозяйским глазом, пообещал заготовить дрань, дабы положить на крышу в будущем году, чтобы было совсем как у бояр. Когда поднимали охолупень, приехал какой-то мужик из Ростичи, присоединившись к привычным уже к гостям-зевакам весянам. Потом
подошёл к терему, задрав голову и жуя бороду всё восхищался и говорил хозяевам:
— Такой же хочу скласть в будущем годе.
С разрешения полез наверх, прикрыв ладонью глаза от солнца и держась за гнёт, долго оглядывал открывшуюся даль. Зимава недобро посматривала на незнакомого гляделыцика:
— Сглазит, леший. Кто знает его? Может, нежить какая, вылез из-за кромкипорчу наводить на честных людей.
— Тише ты, мать! — пристрожил жену Старк. — Гордиться должна сыном, что хоромы сотворил такие. Даже с соседних сёл на погляд приезжают! Вона, терем поболе и покрасовитей, чем у Белавы, получился!
На первую ночь закрыли в новом доме кота с кошкой — они первыми смогут увидеть нечисть, что могла появиться в новом доме. Днём прорезали окна, зашивали гульбище. На вторую ночь запустили петуха с курицей, на третью — поросёнка, на четвёртую — овцу, на пятую — корову, на шестую — лошадь. Тем временем вырезали и приделывали к княжей слеге коньки — всё защита от злого духа. Для красоты резали балясины, расписывали узорами столбы и самцы — игра воображения, утеха мастеровым хозяйским рукам. На седьмой день решился ночевать Колот, прихватив с собою меч, железо, выкованное под священным Огнём Сварожичем — верная защита от нежити. На восьмой день переехали уже всем большим семейством.
Колот как угадал со строительством терема — в самом разгаре русальных недель его позвали в Киев на службу.
Глава 8
Страна хазарская лежала в руинах. Потоки бегущих от разорения направлялись в Тавриду. Здесь сердобольные греки давали им убежище, селили в областях-климатах, помогали, чем могли. Таврида за многие годы своей истории давала кров многим народам, кого тут только ни было: эллины, скифы, сарматы, герулы, готы, гунны, росы, печенеги и племена, не сохранившие в народной памяти ни имени, ни звания. За хазарами волками тянулись хищные отряды — осколки победоносного воинства Святослава и просто збродни без роду и племени, наживающиеся во все времена на чужой беде и слабости.
Топарх Поликарпос всегда старался помогать людям, веря, что это вернётся ему сторицей. И получалось, его уважали в собственных климатах, тянувшихся от Тавриды до устья Днепра, в соседних фемах от Днепра до устья Дуная. Процветало земледелие и торговля, в Херсонесе принимали тепло и с почестями. Его и соседние фемы населяли в основном греки и славяне из племени тиверцев, теперь вот места и хватило хазарам. Шакалящий отряд свалился неожиданно, как воздаяние за грехи. Находники грабили не только хазар, но и греков, отбирая имущество, насилуя женщин, убивая мужчин. С соседних фем тоже жаловались на отряды разбойников, но Поликарпос верил, что беда обойдёт его стороной. Не обошла. Из Тавриды выгнали лихих людей дружины из Херсонеса совместно с боспорскими русами, кого уговором, кого и кнутом. Часть из них, или другие, пришли поздней осенью в его владения.
Всего, по сказкам, збродни разорили несколько сотен деревень и десяток городов. У страха глаза велики и число пограбленных селений возросло, кочуя из уст в уста. Дошла очередь, до владений топарха. Поликарпос послал людей к варварам, предложив выкуп. Послы вернулись ни с чем, передав ответ: «Зачем нам довольствоваться малым, если мы силой можем взять больше?» Спешно собирали могущих держать оружие. Бой дали недалеко от границы фемы, ратники разбежались после первого же вражеского напуска. Земля для разорения была открыта. Но Поликарпос не сдался. Собрав тех, кто остался, он заманил варваров на уже опустошённую землю. Его воины росли здесь, знали каждый кустик, каждое деревце в лесу. Поликарпос кусал находников внезапными вылазками, заперевшись в конце концов в разрушенном варварами же граде. Мужики деятельно и с толком укрепляли полуразрушенные стены. Готовили ямы-ловушки. Работали день и ночь, успев мало, ибо враг был на подходе.
Вышли биться, заперев за собою хлипкие, едва восстановленные ворота. Большинство бездоспешные, с топорами, рогатинами, пращами и охотничьими лёгкими луками, но полны решимости защищать свою землю. Дрались отчаянно, отбив несколько варварских атак, меткой стрельбой из луков и пращей отогнав пешцов, опрокинув конный отряд, тяжело ранив их вождя и даже захватив нескольких пленных. Находники отступили, оставив поле за греками. На следующий день топарх вывел из крепости оставшихся для последней битвы — сотню всадников, сотню лучников и три сотни пращников, понимая, что в этот раз будет разбит. В крепости ещё осталась часть воинов, достаточная, чтобы продержаться какое-то время.
Но варваров не было. Посланный на разведку отряд нашёл только остывшие следы. Привыкшие к тому, что местные жители легко расстаются с добром, они не чаяли получить ожесточённого сопротивления, ночью собрали оружие, убитых и ушли. Греки вернулись в крепость, отметя мысли о преследовании из-за недостатка ратных людей.
Пленных было пятеро, четверо из которых порублены настолько, что не могли говорить и вряд ли будут жить. Пятого удалось допросить. Он оказался из русов, что живут на Хортице. По-гречески едва говорил, но славянский знал хорошо. Рус очень сокрушался своим пленением, сказав, что дома не простят его за то, что выжил. Поликарпос сам расспрашивал, зачем они напали на его и соседние фемы?
— Вы нарушили клятву, данную ещё князю Олегу, — отвечал рус, — не привечать народ, с которыми ратна Русь.
— Нет давно уже князя Олега, — возразил топарх, — нет уже и той Руси. Архонт Игорь с братом Акуном правит на клочке земли, а в Киеве — княгиня Ольга сидит, собственное государство создав. Пока вас не пристрожил князь Игорь, вы сами не единожды нарушали клятвы и нападали на тиверцев и уличей, забирая их в полон и продавая на рынках Итиля, Семендера, Хорезма и Царьграда.
— Всё равно Акун не простит вам своих людей.
С пленным разговаривать было более не о чем, и Поликарпос разослал гонцов в климаты и соседние фемы, чтобы собрать вятших мужей на совет, тем временем продолжив восстановление крепости.
К победителю русов съезжались охотно с восхищением слушая повести участвовавших в схватках ратников. Крепость давно не помнила такого количества вельмож, съехавшихся на совет Настроения стали ясны уже в первые дни: кто говорил, что Акун не пойдёт большою силой из-за маленького разбойничьего отряда, кто предлагал укрепляться и ждать врага. На последнем большом совете спорили яростно. Сил для обороны от русов явно не хватит, хазар выгонять тоже не след, а сидеть и бездействовать — может выйти дороже. У Поликарпоса, у единственного, было иное мнение:
— Дабы защитить себя не только сейчас, но и в дальнейшем, нужно принять чью-нибудь руку. После нынешнего разорения мало кто захочет идти под русов, меняющих свои клятвы с каждым новым князем. По духу и языку мы ближе к ромеям и они защитят нас. Если угодно, я тот час же отправлюсь в Константинополь.
Ему возражали:
— Где мы, а где ромеи? Пока те войско пришлют, от нас разбойники пепел оставят. Да и славян здесь не меньше, чем греков, не хотят они к ромеям.
И среди вельмож добрая половина были славяне, они знали, как к ним относятся в Царьграде, и предпочитали умереть, чем ходить в холопах. Общее решение, вынесенное соборно без участия молчавшего топарха, было таким: обратиться за помощью к киевскому князю, что «был могуч войском, гордился силой в боях и, главное, сам был русом». В отличие от разбойных Тмутараканской и хортицкой Руси, живущих одним днём, Киев сплачивал вокруг себя народы, охотно идущие под его справедливую руку.
— Тебе, Поликарпос, и идти как самому уважаемому из нас. Люди на тебя большие надежды возлагают.
Топарх считал, что идти к царю варваров — это если не большая глупость, то, по меньшей мере, не дальновидность, но собор так решил, и он должен подчиниться решению. Ударили первые морозы, нужно было спешить, пока по рекам не пошла шуга, делающая переправу невозможной до тех пор, пока окончательно не встанет лёд.
Обойдя по правой стороне Днепра Белобережье, Поликарпос переправил своих людей на левый берег. Здесь начиналась земля киевскго князя. Столица днепровских русов встретила топарха разгульным Корочуном. По улицам бесновались ряженные в вывороченных шубах и страшных харях. Орушая и гогочущая толпа несла в колоде покойника со срамным поднятым членом. Усталое посольство смеха ради вываляли в снегу Тиверец Борай, скрывая в бороде улыбку, сказал смущённому и сердитому топарху, остервенело сбивающему снег с одежды:
— Не переживай, батюшка, сам знаешь, что и у нас сей Ко-рочун справляют. Доберёмся до княгининого терема, там примут и обогреют.
Поликарпос ничего не ответил, встреча ему уже не нравилась. Стража в воротах придирчиво осмотрела пришельцев, пропустив с сопровождением одного лишь топарха.
В Ольгином покое, который сейчас занял князь (Ольга гостила в Плескове у родни умершей пять лет назад посадницы Альды), сидел на перекидной скамье в распахнутом кожухе с собольим воротом Ратша Волк. Печь, отделанная зелёными и небесного цвета израсцами, источала тепло, и Ратша, потея и ленясь скинуть кожух, то и дело отодвигал скамью подальше. В руках колыхалась чаша с мёдом. Святослав, сидевший за столом напротив, вчера покинул праздник сразу после добытая Священного огня и теперь, посмеиваясь, слушал Волка, что рассказывал про то, как отгуляли ночью Корочун.
Весть о прибытии топарха стала неожиданностью. Волк с красными от недосыпа глазамии гулявшего в голове хмеля вообще долго не мог понять, кто и зачем явился к князю в разгар праздника.
— Зови сюда, — сказал Святослав доложившему гридню и строго сказал Ратше:
— А ты спать иди! Чтобы вечером тверез был!
Волк, покачиваясь на нетвёрдых ногах, вышел из покоя, едва не столкнувшись в дверях с Поликарпосом. Слуга принял у гостя сырую от растаявшего снега одежду Святослав, отмахнув рукой на церемонные поклоны топарха, пригласил его на трапезу Слуга, споро поворачиваясь, носил на стол: парную оленину, гречневую кашу, жбан с малиновым квасом, вино, разлитое в греческий кувшин, различные сладкие пряные заедки.
— Прости, гость дорогой, за скудную еду, но я, муж и воин, не привык к роскошествам, а твоего приезда не ждал.
Поликарпос был голоден, ибо в последние дни ели плохо, спеша попасть в Киев. Но соблюдая чин, насыщался неспеша, запивая мёдом, чувствуя, как в члены проникает благодатное тепло и расслабляет тело.
— Не трапезничать я к тебе приехал, князь, а по делу, да и еда твоя вовсе не скудна, мы у себя подчас и такого не видим, а коли не поможешь нам, то и не увидим вовсе.
Подробный рассказ топарха длился долго. Святослав слушал, не перебивая. Затем стукнул два раза в посеребрённое било.
— Накормлены и размещены ли гости? — спросил у явившегося слуги.
— Дворский распорядился, и гостей уже потчуют на поварне.
— Проследи, чтобы лучшие покои дали им.
И продолжил, обращаясь к Поликарпосу:
— Игорь и Акун — мои братья двоюродные и послушает меня. Разбойные русы все под моею рукой ходят и даже в Тмутаракане я им указ. Ты правильно сделал, топарх, что пришёл именно ко мне, мы дани берём, но и даём защиту данникам своим. Кто к нам с мечём приходит — уходит битый.
Гонец с грамотой к Игорю Молодому и Акуну был отправлен сей же час. Вечером в честь гостей был устроен пир. Позже Поликарпос хорошо отзывался о княжеском приёме, которого не ожидал. Но заверения князя так и не заставили его поверить, что русы с Хортицы отступятся от грабежей и мести за своих людей. Топарх опасался нападения, опасался того, что гонец от князя не дошёл до Акуна и русы нападут на его земли без него. Он успокоился, когда дошёл до пограничного города своей фемы, Маврокастона. Убедившись, что всё спокойно, он всё равно не оставил мысли о передаче своей фемы под ромейскую руку.
Глава 9
Вечерело. Народ тянулся к Августеону, чтобы там разползтись кучками по центру города для развлечений. Усталый лавочник катил впереди себя тележку, двое подвыпивших моряков заигрывали с девушками, те прыскали смехом от их грубых шуток. Где-то играла музыка, стройный высокий мужской голос выводил песню. Люди шли и шли, кто в центр, кто из центра, по парам и по одиночке. Калокир проверил, надёжно ли висит под хитоном короткий меч-ромфей, приготовленный им для ночных грабителей, сплюнул на каменную мостовую, взял коня под уздцы и пошёл по узкой улице.
Много времени и событий прошло с той поры, когда он приехал из провинциального Херсонеса в город Константина. И началось всё хорошо, Роман не был ещё императором и не вертелось у него множества подхалимов и прихлебателей. Как-то запросто они сдружились с сыном базилевса, вместе посещали ипподром, вечера коротали в тавернах. В один из вечеров Роман познакомился с Феофано, тогда она не произвела особого впечатления на Калокира. Феофано была внимательна к друзьям будущего мужа, мила и приветлива. Калокир относился к ней с лёгким презрением, как к сельской простушке, которой повезло и она должна благодарить судьбу за своё неслыханное везение. Как же он в ней ошибся!
И вот Роман стал базилевсом. Ипподром и пьянство стали не развлечением, а превратились в будничную рутину. Старых друзей заменили корыстолюбивые вельможи. Калокир всеми силами старался удержаться на своём месте близ императора, брал деньги по заёмным грамотам у знакомых херсонцев и у русского купца Гордея и давая их в долг царственному другу. Бесконечно это не могло продолжаться. Здравый смысл подсказал, что не верен Роман старой дружбе и держит Калокира, пока тот платит за него. Феофано, получившая возможность делать что хочет и как хочет, платила той же монетой тем, кто раньше презирал и не замечал её. В итоге Калокир снова стал тем, кем был, когда его нога ступила на землю Византии — обыкновенным сыном провинциального стратега. Для другого это был бы конец, но не для него. Он нашёл себя в войске Никифора Фоки. Благодаря отваге в боях, поистине волчьему чутью в переменах, а затем в искушённости дворцовых интриг приблизился к полководцу. Вместе с Никифором он входил в столицу, когда пришёл конец правлению временщика Иосифа Вринги.
Став императором Никифор предпринял новый поход на агарян. Калокир к этому времени уже был тагматархоми имел в подчинении четыреста воинов. Его присоединили к русскому войску. Свою встречу со Станилой он не забудет никогда. Русский воевода даже не вышел на встречу с ним, тогда Калокир сам зашёл к нему в шатёр. Станила сидел на корточках и стирал в медном корыте рубаху. Оглядел недружелюбно вошедшего с ног до головы и спросил по-гречески:
— Чего надо?
— Меня послал базилевс Никифор помочь тебе сражаться, — ответил по-славянски Калокир. Лицо воина показалось знакомым.
Тогда они так и не пожали друг другу руки. А потом Калокир вспомнил бывшего раба и как выкупали его они со Святославом. Годы накладывают отпечаток на лица и на память людей, но Станила тоже вспомнил Калокира и попросил прощения за то, что не узнал. Они прошли вместе славные битвы и узнали друг друга лучше. За мужество в боях Калокир получил звание мирарха, а Станила отправился домой, награда ждала его там.
Со своими херсонскими должниками Калокир расплатился, оставался только Гордей, но тот не торопил и не требовал лихвы. Сегодня он снова навестит русского купца, через которого поддерживал связь со Святославом. Завтра новый поход в земли мисян, войско поведёт тёзка императора, патрикий Никифор.
Бремя прожитых лет изменило Гордея, он погрузнел, под большими насмешливыми глазами налились мешки, в бороде заметно прибавилось седых волос. Некогда Гордей получил от своего отца Иггив лад а- Михаил а знания о порядках и жизни в Византийской империи и некоторые связи здесь, едва не порушенные благодаря неудачному набегу князя Игоря. Гордей успевал купечить и присматривать за соблюдением законности со стороны ромеев по отношению к русским гостям в Царьграде, возить княгине и князю тайные вести о настроениях в Большом дворце. Разменяв пятый десяток, он не был уже так деятелен, как в былые годы, но из-за накопленного опыта и обширных связей в Константинополе был незаменим. Незаметно подкравшаяся старость не позволяла летать соколом на Русь и обратно в Византию, и Гордей безвылазно сидел здесь уже четвёртый год. Понимая свою надобность, он не просился на покой, впрочем, его бы и не отпустили.
Как обычно, русский купец встретил херсонца приветливо, усадил за стол. Маленький шустрый слуга-агарянин, прислуживал хозяину и гостю. Калокир между прочим рассказывал о силе войска, кто начальники.
— Как думаешь, насколько сильно хочет Никифор погромить болгар? — спросил Гордей, кладя в большой рот целую кисть винограда.
— Я слышал только о том, чтобы разорить Миссию, — ответил Калокир, — полагаю, что базилевс хочет показать силу, запугать Сурсувула и тем самым усилисть комитопулов. Как говорили римляне: «Разделяй и властвуй» Слабую Болгарию легче держать в узде, чем постоянно с нею бороться, как при Симеоне.
— Ослабляя болгар, ромеи усиливают соседей. Лучше иметь одного сильного врага-медведя, чем множество волчат, которые вырастут и станут враждебной стаей, — возразил купец.
— Ромеи из-за своей гордости и значимости не умеют далеко загадывать, не даром свою столицу они называют, как и Рим — Вечный город, предрекая будущее падение.
Гордей наморщил лоб, будто размышляя о чём-то.
— Странное всё же решение, послать войска в Миссию, — сказал он. — На его месте я бы натравил сербов или угров на болгар. Империя всегда занималась стравливанием соседей, а тут ещё арабов добивать нужно. Что-то здесь не так, Никифор должен сделать ещё один ход.
— Если мисяне не испугаются, то он так и сделает.
— Он догадывается о тайных сношениях Святослава с коми-топулами, — продолжил свою мысль Гордей.
— Знает, — поправил Калокир.
— Да, знает. Святослав не прочь забрать под себя земли дунайских русов и часть болгарских земель и поделить власть с отпрысками Николы Мокри, к тому же по матери имеет законное право. Теперь смекай.
Калокир задумался над сказанным, вертя на пальце жукови-нью. Наконец сказал:
— Я буду держать свои уши открытыми, друг мой Гордей, и при возможности сообщу тебе новости.
Время позднее, глаза у купца красные. Ушла молодость и недосыпание переносится тяжело. Калокир первым поднялся из-за стола, прощаясь, поблагодарил славянским обычаем за хлеб-соль. Проведя большую часть жизни в Византии, Гордей сам стал византийцем, проводил гостя лично до ворот, что на Руси считалось бы обычным делом, а здесь показывало значимость приезжего.
От Гордея узкими переулками можно напрямки добраться до дома Калокира, но он решил сделать крюк через освещённую улицу Меса. Прошедший жестокие сражения, он не боялся ветре-титься с врагом лицом к лицу, но боялся в темноте получить удар в спину, когда ты не видишь своего убийцу Гуляния на улицах затихли и Калокир слышал только цокот копыт своего коня. Ночную тьму прорезал оборвавшийся крик. Рука херсонца невольно нырнула под хитон и крепко сжала гарду ромфея. Из-за угла, шлёпая сандалиями, вышла городская стража, освещая себе дорогу факелами. Стражники остро оглядели припозднившегося всадника с ног до головы, по дорогому платью и конской серебряной сбруе определили вельможу и, решив не приставать на всякий случай с расспросами, проследовали дальше. Бившееся в ожидании опасности сердце успокоилось, только когда за ним закрылись ворота родного дома.
Войско вторглось в пограничные с Фракией болгарские области. Жители не верили до последнего, что Георгий Сурсувул так и не решится выслать помощь. Слухи о том, что ромеи собираются в поход, ходили давно, и для того чтобы выслать ратных навстречу, было достаточно времени. Грады сдавались один за другим, обескураженные нерешительностью своих правителей жители разбегались в леса. Патрикий Никифор, опьянённый лёгкими победами, решил двинуться в сторону Родоп и до наступления весны грабить и разорять там селения настолько, насколько возможно. Он разделил войско на несколько частей, чтобы быть более подвижными, к тому же в сопротивление жителей никто не верил.
Ромеи втягивались внутрь страны. Их встречали покинутые сёла, насмешливо хлопавшие дверями пустых домов. В некоторых селениях вода была отравлена, а на стенах жилищ написаны поносные слова на греческим языке. Беды только начинались. Ромеи не знали троп среди непроходимых болот и заросших густыми кустарниками холмов, не знали, где искать сбежавших селян. Без Сурсувула болгары сами начали войну Били находников на переходах, на ночлегах, когда те добывали пищу. Весна наступала, грянули дожди со снегом, затем просто дожди, поднялась вода, дороги раскисли и стали вовсе непролазными. Полководцы спешили отводить своих измотанных роптавших войнов в свои земли.
Калокир — один из немногих, кто не потерял голову от побед. Он не спешил за призрачной добычей, его мира не укладывалась на ночлег, пока лагерь не был обнесён частоколом и не выставлена стража. Продвинувшись не так далеко, как остальные, он потерял зато меньше воинов и благополучно отвёл свою миру в Филиппополь, чтобы там дождаться остальных. Там, куда стекалось потрёпанное войско, он услышал много разных историй про неудачный поход. Так ему рассказали, как одна тагма попала в засаду на болоте, болгары перебили всех, кроме одного воина, которого отпустили затем, чтобы передал императору, что так будет со всеми ромеями, кто придёт с войной в Болгарию. Знакомец мирарх Кирилл рассказывал, что, вступив в первое брошенное село встретили только древнюю беззубую старуху, что посылала проклятия ромеям. Старуху убили. А дальше на них выскочил небольшой отряд болгар. Получив отпор, болгары бросились наутёк, скрывшись за холмом. Кирилл разделил войско, чтобы не растягиваясь обогнуть холм. Одна из частей вышла нескоро и сильно побитая — болгары ждали их там и устроили засаду.
Базилевс был в ярости. Своего тёзку он разжаловал и отослал в Севастию в один из гарнизонов. По империи был пущен слух об успешных победах ромеев, но слух не прижился и о походе на мисян вообще предпочли молчать.
Глава 10
Несмотря на всю строгость присмотра за выходом скрытых бесед и решений из Большого дворца, на большое количество тайных и явных слухачей кишевших в городе, Калокир уже знал о том, что Никифор хочет отправить его к Святославу.
Базилевсу привезли в подарок из горячих лесов Ливии львёнка. Никифору нравились львы, в них была сила, неустрашимость в бою, царственное спокойствие, диктуемое осознанностью своей мощи. Когда Калокир вошёл в палату, Никифор играл с котёнком, повалив его на спину и теребя брюхо, при этом восторженно рыча, когда львёнок пытался ухватить его. Рядом стоял и смотрел на всё это всемогущий и непотопляемый паракимонен Василий Ноф, склонив на грудь лысую голову, будто находясь в дрёме. Вдоволь набаловавшись, базилевс велел убрать маленького хищника и только сейчас обратил внимание на Калокира. За императором тяжело поднял голову Василий.
— Львы тоже не сразу становятся сильными, есть время, когда убить их под силу даже шакалу, — вместо приветствия сказал базилевс.
— Ты помнишь Калокира, Василий?
Паракимонен кивнул.
— Про него я и говорил. Кто как не херсонец может уговорить варварского катархонта напасть на варваров?
Никифор засмеялся густым хриплым смехом, задрав вверх чёрную бороду. Часто никто не мог понять, оскорбляет его базилевс или, наоборот, хвалит, не понял сейчас этого и Калокир. Они прошли в небольшой, обставленный по-спартански покой, за ними тенью проследовал Василий» бесшумно притворив дверь. Став серьёзным, Никифор сказал:
— Я помню, как ты обронил, что неплохо было бы наказать мисян силою скифов, я запомнил твои слова. Ты слышал, что творят они на Понтийском побережье? Мне писал топарх Поликарпов который вынужден был уйти под власть Киева. Святослав, как разбушевавшийся медведь, почуявший вдруг силу и ярость. Нужно направить эту медвежью мощь в нужное нам русло. Где сейчас главный русский архонт? Говорят, снова на Боспоре Киммерийском?
Калокир слышал это от Гордея, но промолчал. Никифор нажал на рычажок на золочёном индийском кувшине и пружина откинула крышку. Херсонец двинулся было перехватить кувшин, но Фока жестом остановил его и, не чинясь, разлил вино по двум чашам, оставив без внимания Василия.
— Я ценю твои русские связи, херсонец. И мне нравятся мужи доблестные. Если человек труслив в бою, то и в других делах он слаб. Так, Василий?
Паракимонен кивнул. Базилевс хитро посмотрел на Калокира и молвил:
— Ты ведь знал, что тебя пошлю? Молчи. Знал, ибо больше некого.
И добавил, протягивая Калокиру чашу:
— Об условиях поговорим позже, может, ты что-то добавишь к тому, что мы решили. Выпьем за твой успех.
Отправляли его в самый разгар лета, наделив для придания важности посольству высоким саном патрикия. С собою он вёз пятнадцать кентинариев золота — более двадцати пудов. Золото давали с расчётом на шестидесятитысячную армию, с учётом платы самому князю, подчинённых ему архонтов, воевод и даже сотников. Притом все понимали, что Святослав не соберёт такое громадное войско, да и незачем. Василий предложил разделить плату и отправить часть королю угров, Такшоню, чтобы он напал на болгар со своих земель, но Никифор и остальные вельможи дружно отвергли предложение, посчитав, что двустороннее нападение лишь объединит Болгарию и вконец озлобит против ромеев, да и угры сами пойдут в Святославово войско.
Весть о прибытии посольства летела впереди Калокира. Его диеру встретили в полусотне верстах от Тмутараканя две большие боевые лодьи для почётной охраны. В самом городе встречали все князья русов: Икморь, Акун и великий князь Святослав. После проведённого согласно важности торжественного приёма посланников императора, обмена подарками и строгого пира Калокира повели в баню, чтобы сгладить напряжённость встречи.
Не баня, а скорее большая печь, была сложена из камня в Икморевом дворе и через переход примыкала прямо к его терему. Парились здесь не так, как в Ладоге или Киеве — с веником и поддавания жару через каменку Банщик, коренастый венд, все ворчал:
— Не по делу такой баней гостей стречать, эта только для бесед и годится. Баня — оно что, усталость снять, хворь выгнать, а после иди и болтай, сколько влезет.
Набились тесно, дыша сухим, наполненным благоуханиями распаренных трав жаром. Молодая грудастая прислужница подобрала скинутую гостями одежду. Акун, поймав её за понёву, предложил:
— Давай с нами, девка!
Та вопросительно посмотрела на Икморя, тот махнул рукой: иди, мол, не слушай.
Говорили об отвлечённом. Калокир расписывал поход Никифора в Сирию и было видно, что относится к базилевсу с уважением, то ли взаболь, то ли за то, что тот оказал ему гораздо большую честь, чем некогда Роман. Поведал и о том, как неудачно ходили пограбить Миссию. Святослав, в свою очередь, рассказал подробно о топархе Поликарпосе, его злоключениях и о том, как они мирились с Акуном. После бани пили пиво, продолжали говорить уже о предстоящем походе.
— Золота ныне достаточно, не то что, когда на хазар выступали, — сказал Святослав. — Снова ту же рать подниму, у них опыт есть. С княгиней, правда, спор будет, не хочет меня отпускать, но ничего, Ярополк во всё вникает, парень разумный. Когда-нибудь заменит княгиню, так буду на него и полагаться. А в Киев ныне не вернусь.
Калокир, узнав князя и то, что творится в княжеском доме, лучше по рассказам Гордея, перевёл смысл сказанных Святославом слов по-своему. Ольга до сих пор старается, чтобы сын без воли её ничего не делал, одновременно надеясь, что он всё же будет не только ратоборствовать, а князь и не собирается оставлять ратный промысел, надеясь на старшего сына, что заменит Ольгу и, кроме того, будет исполнять волю отца.
— Когда ты выступишь? — спросил Калокир.
— Как соберётся киевская рать. Там Ратша Волк и Свенельд готовить людей будут.
— Два паука в одном коробе, — хмыкнул Икморь.
— Отсюда мы пойдём через Тавриду к Дунаю, где встретимся со Свенельдом и с Волком, — продолжил князь.
— Не поспеют кияне, — возразил Акун, — кормы заготовить, собрать всех. Тяжело.
— Должны поспеть. Нам ещё к комитопулам слать, дабы помогли со воей стороны тем, что вмешиваться не будут. Раньше осени и не выступим.
— Никифор знает о твоих сношениях с Николой Мокри, сказал Калокир, пытаясь заглянуть в лицо князю.
— Ну и что? Тебя ведь и просил я через Гордея повлиять на возможное решение базилевса отправить моё войско в Болгарию. Вышло как нельзя лучше. Византия отдалялась от Петра и Сурсувула и рано или поздно мы с комитопулами ударили бы по Петру. Но в таком случае ромеи могли бы вспомнить старую дружбу. Но боги благоволят нам, и Никифор Фока следует нашим замыслам.
— Пока следует, — все посмотрели на говорившего Калокира, — Никифор думает, что сумел нанять вас для набега, но если вы закрепитесь там, то он будет искать способы вышибить вас оттуда. Ему уже наушничают, что ты не упустишь случая, дабы оторвать кусок от причитающихся тебе земель.
Их глаза наконец встретились, патрикий невольно отпрянул, будто обожжённый раскалённым огнём. Показалось или нет, но он прочитал всё в насмешливом взоре князя, познал полноту и огромность замыслов. Распространить свою власть до Гема и Родоп, обезопасив себя на время войны от Византии. Или нет? Что предложили или хотят предложить мятежные комитопулы? Святослав был умён, он не пойдёт воевать за ромейское золото и призрачную, ещё не взятую власть, это не знал Никифор, но знала Ольга, которая вскоре узнает о походе. Она не успеет воспрепятствовать походу, а мешать собирать войско в помощь сыну не будет.
Глава 11
Каждый правитель использует власть по своему разумению, справедливо затем пожиная плоды её. Правитель может быть не умен и недалёк, но, окружив себя способными людьми, привести доверенный ему край к благоденствию. Горе стране, где самодур-правитель, окруживший себя льстецами, использующими своё положение исключительно ради собственного блага. Не трогая казну, Никифор вёл войны с арабами за счёт народа, облагая непомерными налогами, а иногда не гнушаясь и открытым грабежом знати. От его «реформ» страдала и церковь во главе со всемогущим и уважаемым патриархом Полиевктом, что едва ли не единственный осмеливался спорить с самим Константином Порфирогенитом. Император лишил церковь части доходов от недвижимости. Как поклонник аскетического монашеского образа жизни он считал, что богатство только вредит вере. Никифор первый из императоров ввёл налог, называемый тетартерон. То есть собираемый налог взимался так называемыми «тяжёлыми» номисмами, а выдача из казны производилась «лёгкими», соответственно менее ценными номисмами. Арабские войны принесли казне большие доходы, но шли они в основном на обогащение окружения Никифора. И, как это обычно бывает, даже этого казалось мало. Сыграв на так называемом аллагии, когда ценность номисмы понижалась, если на ней не изображён Никифор Фока, власть держащее окружение обогатилось ещё больше, кого-то, соответственно, разорив. В народе тихо росло недовольство.
На кого рассчитывал базилевс, давая своему окружению бессовестно грабить свой народ? И неужели не знал, что произвол его людей бросает тень именно на него? Вне всякого сомнения, он положился на воинов-стратиотов, которых больше всего знал и которым доверял. Вопреки всем канонам, император предложил патриарху и епископам причислять к лику великомучеников тех стратиотов, что погибли на войне, но, получив неожиданный согласный отпор, отступил.
Император больше всего боялся измены как человек, сам незаконно занявший престол. На новый дворец, находившийся чуть западнее Вуколеона, были брошены колоссальные средства. Сам дворец напоминал крепость. Под его крышей расположились склады с оружием, житницы, поварни, конюшни — всё то, что поможет выдержать длительную осаду. Впрочем, император пытался иными путями привлечь расположения подданных, периодически устраивая игрища на ипподроме, зная, что развлечения -- одно из излюбленных занятий ромеев.
Начало взрыва народного негодования произошло неожиданно и совсем не с той стороны, с какой можно было ожидать. Во время празднования Святой Пасхи 31 марта 967 года подгулявшие моряки сцепились с армянами. Словесная перепалка переросла в драку. С обеих сторон бежала подмога. Всё бы, может быть, закончилось относительно благополучно, но своим соплеменникам на помощь пришли вооружённые ратные армянского гарнизона. Драка переросла в кровопролитие, вовлекая в себя всё больше участников. Подоспевшая стража ничего не смогла сделать. Послав к императору, в окружении телохранителей, останавливать беспорядки поехал сам эпарх города, Сисиний.
С южной окраины побоище перетекло уже в центр. Дрались уже все, кому не лень, попутно разбивая торговые ряды. Сисиний остановил коня, с ужасом уставившись на беснующуюся толпу. Над головами дерущихся вздымались дреколья, кое-где блеском мелькало оружие. Восторженные мальчишки швыряли в свалку камни, какая-то седая женщина истошно рыдала над телом убитого парня, прижимая к груди окровавленную голову. Худощавый расхристанный купец, по виду крестившийся араб или еврей, яростно отбивал лабаз от настойчиво лезущих к нему пьяных мужиков. Купец гвоздил их по головам, но те, не чувствуя ран, ругались ругмя и снова лезли. Мальчик, то ли сын, то ли слуга, высунувшись из дверей, совал купцу в руку топор...
— Что ж вы делаете, христиане? — Сисиний пустил коня в толпу, пытаясь привлечь внимание, поднял вверх руку, что-то кричал увещевательное, но его не слышали. Опьянённые стадным задорным зверством его стащили с лошади, рвали платье, срывали перстни, ломая пальцы, не понимая и не желая понимать, кто перед ними и что он хотел сделать. Подоспевшая охрана древками копий принялась отбивать народ от эпарха. Помогало слабо. Тогда обнажили мечи, кого плашмя, а кого и лезвием, пуская кровь, отогнали от Сисиния. Эпарх был без сознания, но живой. Его увезли во дворец. Пока поспевала стража из Большого дворца, ночь начала накрывать город, остановив беспорядки.
Это была первая кровь, после которой страх начинает исчезать. На улицах начали уже в открытую поносить базилевса. Виновный во многом, он был виновен и в этом. Никифор принял поистине Соломоново решение: провести на ипподроме игрища с участием верных ему воинов, заодно продемонстрировав силу.
В Константинополе мало кто помнил о восстании Ника, когда более четырёхсот лет назад император Юстиниан заманил народ на ипподром и устроил резню. Находились те, кто восстановил о том память по ходившим легендам и редким повестям о том времени. Сказки о Нике приобрели второе дыхание, зачавшись в умах недоброжелателей императора, родившись на рынках и оттуда выйдя гулять в народ.
Всё, что было некогда — давно поросло быльём. Многие, кто смотрел на храм Софии, вряд ли знали, кто такой Юстиниан и тем более сколько и кого он там зарезал, а если и так, то это было очень давно. Ипподром наполнился людьми, жаждавшими зрелищ. Прошли потешившие глаз конные ристания и на арену прямо со стороны императорской трибуны вышли вооружённые пешие гоплиты. Как в настоящем бою, зловеще били тимпаны.
Воины, разделившись на две части, обнажили оружие и, изображая наступление, устремились друг на друга. С дюжину людей поднялись и пошли к выходу Один, самый громогласный, обратившись к сидящим, сказал:
— Всё! Начинается! Я не хочу быть зарезанным без оружия. Зачем, вы думаете, базилевс вывел своих воинов? Чтобы резать вас, баранов!
Кое-кто поднялся и пошёл вслед за ними. Бой тимпанов усиливался, давая зрелищу неигровую жизнь и нагнетая обстановку. Больше и больше народу потянулось к выходу и через некоторое время весь ипподром зашевелился. Выходы не могли выпустить сразу всех, началась давка, кто-то закричал, что больше усилило панику. В тесноте трещали рёбра, упавшие не могли встать и умирали давимые множеством ног. От многочисленных смертей спасло хладнокровие самого императора, спокойно оставшегося сидеть на месте и продолжавшего смотреть ристания. Задние в толпе, те, что давили на передних, решив, что лучше рискнуть досмотреть зрелище, чем наверняка быть раздавленными, стали возвращаться на места. Их примеру последовали другие, кто не успел выйти, не был помят и не лежал бесславно раздавленным.
Думая, что всё забыто, базилевс ошибся. Во время празднования 9 мая Вознесения Господня к вечеру, когда он возвращался с загородного шествия, у рынка хлебопёков его встретила толпа родственников погибших во время беспорядков на Пасху и во время давки на ипподроме.
— Грешник! Кровь на тебе!
— Сын змеи и шакала! Когда же ты сдохнешь?
— Гори в аду!
Первый метко брошенный камень угодил базилевсу в плечо. Тот мужественно перенёс боль, едва поморщившись. Этериоты бросились закрывать императора. Камни горохом заколотили по щитам, шеломам и чешуйчатым бахтерцам дружины. Какая-то женщина, на лице которой, опухшем от горя и выплаканных слёз, нельзя было прочесть возраст, стоя на навесе, закрывавшем лавку торгового ряда, широким замахом швырнула камень прямо в лицо Никифору, вызвав восторженные крики толпы.
— Гад! Твои бесовские игрища оставили меня без кормильца!
Камень разбил губы императору. Кровь, будто вишнёвый сок, стекала на бороду. Навес был рядом, и он отчётливо разглядел женщину с холодными глазами, в которых не было ни злости, ни ненависти. Этериот выдернул из седельной сумы сулицу.
— Не надо! — остановил базилевс кметя. — Мы найдём её.
На следующий день претор пришёл за женщиной. Стража, не церемонясь, избила и связала её.
— Мама! Отдайте маму!
Худенькая девчонка лет двенадцати с вплетённой в косы чёрной лентой цеплялась за стремя одного из стражей, бежала по улице за людьми, увозившими мать, йпаспит отпихивал её ногой, но тщетно. Ухватив девочку за шиворот, он легко поднял её и перебросил через седло.
Женщину вместе с дочерью казнили в пригороде Константинополя. Никифор не рискнул сжечь их в центре на площади Тавра, где обычно казнили преступников.
На этом беды империи не закончились. На истощённый войнами своего жаждущего славы правителя византийский народ обрушились небесные кары. 2 сентября 967 года произошло страшное землетрясение в провинциях Гонориада и Пафлагония, а город Клавдиополь был разрушен до основания. Стояла тёмная прохладная ночь, и жители, спящие в своих постелях, умерли не успев понять, что произошло... В мае следующего года горячие ветры высушили землю, лишив влаги садовые деревья и виноградники. Солнце сожгло урожай. Наводнением, случившимся 5 июня, чуть не смыло великий город Константина. В стране начался голод. Казна была достаточно богатой, чтобы спасти голодающий народ, но Никифор продолжал её набивать, преследуя невесть какие цели. Модий хлеба вместо одной номисмы стал стоить две, хотя волею императора можно было искусственно снизить цену раза в четыре. Более того, используя правящее положение своей семьи, нарушая закон, по которому знати было запрещено заниматься торговлей, брат Никифора, Лев, скупал и без того дорогой хлеб, продавая его потом втридорога.
Не имея возможности отомстить за обиды силой, ромеи били императора язвительным словом. Так, рассказывали, что к Никифору, проводившему учения со своими войсками, как-то подошёл седой согбенный, опирающийся на клюку старик и попросился принять его в стратиоты. Старика высмеяли, царственные брови базилевса взлетели вверх над смеющимися глазами.
— Я приму тебя с условием, если назовёшь мне хоть одну причину, по которой я должен взять в войско выжившего из ума слабого старика.
— Неправда! — возразил старик. — Я стал теперь значительно сильнее, чем в те времена, когда был молод!
— Как это? — вопрос императора был едва слышен из-за хохота стратилатов и стоявших за ними этериотов, но старик услышал.
— А потому что раньше купленный за номисму хлеб я не мог нести и грузил на двух ослов, а в твоё царствование купленный за две номисмы хлеб я ношу, не ощущая тяжести!
Смешки прекратились, перестал улыбаться и базилевс. Нависнув над не испугавшимся его стариком, он прошипел сквозь зубы:
— Уйди, старый дурак! Не то я велю тебя до смерти забить плетьми!
Пресечь народные волнения можно было только славой побед ромейскош оружия и дипломатии. Нужно было проучить Болгарию, через землю которой смело ходили угры и нападали на границы империи, и снова опрокинуть мечами агарян. Тяготы новой войны снова ложились на народные плечи.
Глава 12
Слухи о войне на стороне Византии то ли с болгарами, то ли с уграми, то ли вообще с сербами шли от своих и заморских купцов. В Осинки их привёз Блуд. Он правил службу в Ольгиной дружине и жил с женой в Киеве. Как ему удалось перейти, он не говорил. Сетовал, что Волковы кмети теперь с ним не здороваются, а то и вовсе злое словцо в глаза и в спину молвят. Колот объяснял ему:
— А ты что хотел? Переветников не любят.
— Какие переветники? Дело-то общее.
— Дело общее, да правители разные. Видал, наверное, как зло на Масленную сшибаются друг с дружкой, волю дай, так поубивались бы. А в походе только и обсуждали, когда в степи во вшах да с комарами вспоминали сытых Ольгиных кметей, а после похода и вовсе свысока на них смотрим.
— Было дело. Игоревы воины из зависти к воеводе Свенельду князя своего на смерть идти уговорили.
— Ну вот, согласился. То-то...
Шла уборная страда. Колот пришёл с поля усталый, стянул с себя волглую рубаху. Хлопнула дверь, терем наполнился голосами Оттени, Старка и малого Бретени, что уже во всю помогал взрослым. Пронзительно заголосил в зыбке маленький сын. Колот поморщился от младеньческого крика, сказал подскочившей к малышу жене:
— Пойдём, польёшь на меня.
Пока Колот, фыркая, обтирал себя под струёй, появился Блуд, чистый, ухоженный — Ольгиным платили достаточно, чтобы нанять наймита, что вместо хозяина в поле будет — с подстриженной светлой бородой и насмешливым взглядом голубых глаз. Колот, почувствовав вдруг разницу между ним, грязным, пришедшим со страды, и Блудом, съежился, будто для удара, посмотрел на друга с вызовом и неожиданно рассмеялся, устыдившись своей слабости.
— Заходи в дом, дружище, рад тебя видеть!
— Не, — помотал головой Блуд, — давай здесь на воздухе.
Сели на недавно насыпанную завалинку Колот с наслаждением вытянул ноги и прислонился спиной к шершавой бревенчатой стене. Предложил:
— Сказывай, какие вести? Как служба?
— Служу — не тужу, — отозвался Блуд. — Мотаюсь часто из Вышгорода в Киев да обратно. Вятшие, вишь, не торопятся переезжать в Киев, да княгиня сама на два дома живёт.
— Так ты на посылках, что ли? — усмехнулся Колот. - А у Святослава в десятниках ходил!
— Не у Святослава, а в походе хазарском! — разозлился Блуд. — Теперь не в земле, как ты, воин, ковыряюсь, а службою сыт.
— Неужто для бывалого кметя места лепше не нашли?
— Предлагали отроков обучать. Да туда стариков ссылают, а я ещё молод и сил полон. Ну пока вестоношей, потом повыше поднимусь, не все с воевод начинали. Да и к дому я привязан, жена, вон, молодая.
— Давно ли?
— Не смейся. То раньше было, а теперь я остепенился. Ди-тёнок скоро народится.
Блуд сердито отвернулся от улыбающегося друга, затем, перекипев, молвил:
— Ты тоже скоро без дела не останешься. Будет всё же война да не с кем-нибудь, а с самим царём болгарским.
— Почём ведаешь?
— Ольгина челядь по углам шепчется и нашим передаёт. Ольга против войны, Святослав потому в Тмутаракане и отсиживается, чтобы с матерью не ругаться, а давеча княгиня Святославовым нарочитым, кроме Свенельда, и вовсе запретила ей на глаза показываться.
Колот задумался на некоторое время. Снова поход. Снова покидать родные места. На краю веси высокий женский голос тянул песню, ему вторили, когда нужно было подпевать. Запах трав, земли, брёвен дома наполнял грудь, приятная нега после тяжёлого трудового дня наполняла тело. Меньшой Отенин сын, Павша, выкатился со смехом на крыльцо вместе с сестрой За-рёнкой. Так был далеко болгарский царь, который чем-то насолил их князю, что тот собрался воевать его землю. Мелькнула шалая мысль: дать отступного тиуну и соскочить со службы, остаться здесь и растить детей, работать, отмечать праздники, радоваться жизни, как радовался когда-то его отец, как радуется брат и многие другие. Нет. Где тогда будут те уважительные взгляды соседей и родичей? Где будет гордость Старка за сына? Он рождён, чтобы не быть, как другие. А разве можно оставить воинское братство, когда твои братья по оружию горой друг за друга, и ты поворачиваешься к врагу, зная, что твою спину всегда прикроют. Сказки у вечерних костров, опьяняющая ярость битвы, далёкие города и страны, разве можно это бросить? А князь? Благодаря его мечу да Ольгиным стараниям сейчас Павша с Зарёной резвятся во дворе, у соседей в стае мычит корова, а на краю веси поют песни. Вон у чехов, ляхов, угров, да и тех же болгар, мужик вечером спать ложится, а утром не знает, куда пойдёт, в поле или в лес, семью да скотину от на-ходников укрывать. Нет, не гоже дома отсиживаться. А коли убьют, так Святослав щедро одаривал семьи погибшего, особенно если воин был отважный.
Весть о новом походе и сборе ратных людей принесли в начале рюеня. Её ждали в семье Старка, потому без лишней суеты, помогали собраться Колоту в поход. Вот снова выведен из стойла боевой конь, увязана в торока бронь и оружие. Колот, помня не-подобь и толчею у оружейных, связал в пучок смастерённые на досуге сулицы, пересчитал стрелы. Накоротко простился с родными, поцеловал жену, наказав: «береги сына!». Из Осинок уходил с Колотом шурин Забуд. Просились на войну все трое Усладиных брата, но Белава встала у порога: «Через меня только! Кто дом блюсти будет?» Потом дорогою Забуд все сетовал Колоту, что не может забыть злосчастный Игорев поход, когда её молодой мужик пришёл увечным.
— Троих не убьют, — рассуждал родич, — а живые со Святославом-то с прибытком придут. Эх, мать! Строга слишком, не зря Рубец жиниться собрался, но жить у новой родни будет. Не даст житья Белава снохе!
В Вышгороде, а не в Киеве, чтобы не лезть на глаза против-неце похода, княгине Ольге, собирали рати. Волк со Свенельдом, позабыв на время взаимные распри, деятельно готовились. Подъезжая, Колот отметил больший порядок, нежели перед хазарской войной: от города вдоль Днепра стояли шатры со стягами полков. Как раз прибыли северы, деловито размещавшиеся в стороне ото всех, сбивая своих коней в табун. К Днепру возили лес, мастеровые ладили переправу для шедших с той стороны.
Какой-то молодой боярин едва глянул на Забуда, а Колота окинул взглядом и, признав по справе воина, удовлетворённо улыбнулся:
— Из бывалых? Оружие нужно? Нет? Ну вот, с вами легче, а то молодёжь приходит, будто вчера народились. Мороки с има, эх! Свой полк найдёшь? Ну, бывай тогда, разберётся. А ты, — сказал он Забуду, — со мной пойдёшь.
Родич растеряно посмотрел на зятя (всю дорогу мечтал, как в одном десятке ратиться будут), понял, что возражать бесполезно, понурил плечи и пошёл за боярином.
Суровый одноглазый Доброга, приветливо встретил своего кметя:
— Давно не виделись. Дружок-то твой перекинулся к княгине? Ну ничего, не осуждай, значит, лучше ему там. Размещайся, тебя учить не надо.
— А делать-то что?
— Ждать. Снедный припас есть ли пока?
— Учёный уж, сам только баял.
— Ну и добро. А то нагнали народу, а кормы не потготовленны, с боями, вона, у житничих отнимаем.
Встретившись со своими, Колот вскоре узнал, что Святослав идёт морем с тмутараканскими русами, а они встретят его уже на Дунае. Кормиться грабежом в этот раз не дадут, ибо платить будут золотой ромейской монетой. Печенегов не будет, как не будет и полков с полуночных земель, ибо болгары ждут, и не против, чтобы Святослав их завоевал. Впрочем, какие-то печенеги всё же пришли и ставили шатры недалеко от северов.
Вечером пили за встречу, поминали былое. Не могли не зацепить Блуда:
— Десятником был!
— Такого князя бросить! Помните, как споры решал меж нами? Всё по справедливости.
— Мог к костру запросто подсесть. По отваге одаривал! У княгини не будет такого.
Колот угрюмо отмалчивался, иногда поглядывая на данный ему в награду перстень.
Уже на следующий день войско тронулось. Окончательно ещё не поделили, раскидав предварительно по полками и сотням. Благодаря доброму коню, Забуд попал во Всеславов полк. На днёвках и ночёвках старался найти Колота, перекинуться с ним парой слов, после стал приходить реже, видимо, обвыкся со своими.
На второй день произошло событие, развеселившее воинов от простого ратника до набольших войска. В обозе на одном из возов под рогожей, укрывавшей снедь, кмети нашли парня лет десяти. На вопросы, кто да откуда, плотный с льняными волосами отрок всех удивил:
— Меня зовут Ивором, и я сын воеводы Волка!
— Ого! Воеводе надо повестить.
— Не надо!
Ивор поведал ратным сказку, как он хотел пойти с отцом в поход, но тот его не брал, и ухитрился уговорить обозных, чтобы те пока его не выдавали, а как отъедут подальше, так он сам к батьке явится.
— Не то домой отошлёт, — заключил парень.
— Снимет Волк с нас голову, — не без смешка в глазах (веселило само обстоятельство, что сын великого боярина украдом едет) сомневались кмети, решив для себя, впрочем, что Ивора они спрячут. Так он и прятался до самого Буга. Ратные подкармливали его, иногда сажали с собой у костра, не стесняясь при нём рассказывать солёные байки. Простота и незаносчивость боярчонка подкупала ратных, и вскоре без него уже не представлялись вечера перед ночлегом.
Шила в мешке не утаишь и к обозным кметям часто приходили ратные поглядеть на парня, который стал уже какой-то своей, родной диковиной. За глаза шутки ради Ивора нарекли Волчьим Хвостом. Прозвище, которое прилепится к нему до конца жизни. Когда Ратша прознал про сына, орал страшно, грозя выпороть и Ивора и обозных, на что Волчий Хвост, набычась, говорил:
— Пори меня одного, на мне вина! И обратно меня не отсылай, сбегу всё одно!
Упорство сына пересилило отцовскую гордость, и Ратша оставил Ивора, в душе, но не на словах простив ему непослушание. С тех пор Волчий Хвост на равных трудился с обозными, таскал воду, рубил дрова (воевода просил не давать спуску юному неслуху), отскабливал котлы, и никто никогда не слышал от него жалоб.
Успешно прошли через Буг, потянулись через холмистую, чернолесную землю. Земля здесь славянская, держала русскую руку. Народ тихий, работящий, осторожный, но приветливый. За бужанской землёй — стремительный Днестр. Ошиблись с бродом, течение сорвало несколько подвод с обилием, погибли кони, люди. Начали наводить наплавные мосты. К вечеру войско переправилось почти всё, оставив более половины обоза до следующего дня. Волк, злой, мокрый от того, что не раз искупался в стылой осенней воде, носился на своём вороном, раздавал распоряжения.
За полночь нарочитые держали совет. Ратша предлагал двинуться к Святославу с передовым отрядом, а Свенельду идти следом с остальным войском и обозом. Сверкая усталыми бешеными глазами, говорил:
— Иначе не успеем!
Нарочитые, в том числе и набольший над войском воевода Свенельд, согласились. Тут же Волк поручил отобрать воеводам воинов для него, сам приняв в этом участие.
В стане пробили сполох. Колот, стоявший в дозоре, послал ратного узнать, остальным велел держать ухо востро — мало ли из-за чего пополошились. Вернувшийся вскоре ратный привёл смену.
— Идите, — сказал старший, — воевода зовёт.
Всеславов полк строился по сотням. Сам воевода Всеслав ходил вдоль рядов, выбирал воинов. Волк, скользя взглядом по освещаемым факелами лицам, кивал головой. Колот в растерянности остановил коня, спешился, ожидая приказов от Всеслава. Ратша, увидев подоспевших дозорных, внимательно посмотрел на Колота:
— Знакомец будто?
Кметь качнул головой:
— Встречались в Итиле, ты тогда с князем был, когда я ему голову хазарского боярина принёс.
— Ну да, помню, — и, повернувшись к Всеславу, молвил:
— Копьё у тебя водит?
— Нет, — рёк воевода, опуская глаза, — Звенец у него старшим.
— Плохо! Плохо, что воинов не примечаешь, князем самим обласканных.
Ратша покрутился на месте, будто кого-то ища.
— Дашь десяток ему да разбавь молодняком, пусть обвыкаются.
Делились ещё битый час, а утром подняли весь полк и погнали вперёд. Колот в новой нежданной должности построжел, сам лично проверил перед выездом коней и оружие. Из старых знакомцев были только Заяц и Квакша, пятеро были в хазарском походе, остальные двое были из новых, без броней, в стегачах с нашитыми железными пластинами и выданными из оружейных привезёнными из Хазарии саблями. Колот, хмурясь и незаметно для себя подражая Доброге, спросил:
— В бою не были?
И заранее зная ответ, посоветовал:
— Держитесь ближе к своим, головы не теряйте. Повезло, что с нами идёте, когда всё войско бьётся, неопытных наперёд ставят.
Вели с собой заводных коней. Кони уставали быстрее, чем люди, давая коням отдых, отдыхали сами, подостлав потник и положив голову на седло. Не знавшим воинских будней, казалось это нескончаемым, старые воины успокаивали их: земля не беспредельна, когда-нибудь приедем.
Земля менялась. Холмы становились выше, подлески гуще, солнце сваливалось за пригорья, сокращая сумерки, за которыми наступала тёмная непролазная ночь. Дунай открылся ожиданно: трава пошла сочнее, переходя в густой ивняк, сильнее и сильнее тянуло речною водой. Чёрные от недосыпа кмети, качаясь от усталости в сёдлах, оглядывали могучую, как Днепр реку, с такими же песчаными с серым налётом ила, поросшими лесом берегами. Все пять сотен бестолково сбились в кучу, кони тянулись к воде. Волк, пройдясь по лицам уставших воинов, приказал:
— Сегодня отдыхаем, а завтра переправляемся!
Глава 13
До устья Дуная оставалось каких-то пятнадцать верст, когда подул полуночный ветер и начавшее волноваться море, будто грозясь, вспенилось белыми бурунами. Старый кормщик Рулав, ощупав подслеповатыми глазами посеревший простор, передал кормило сменному кормщику и пошёл враскачку меж рядами гребных скамей на нос к стоявшему там князю.
— Только радовались, что шли ветром попутным, и на тебе, — сказал, обернувшись к кормщику, Святослав.
— На берег нам надо, — отозвался Рулав.
— Не успеем дойти?
— Успеть-то успеем, но в устье не войдём.
Лодий много — около семи десятков, с Тмутараканя, с Кор-чева, с Тавриды, с Белобережья: воины, припас, казна. Святослав наказал передать по кораблям приставать к берегу.
Море сердилось всё больше и больше, накатывалось на берег, шурша галькой. Кмети, по пояс в воде, вытягивали лодьи на сушу. Святослав уже собирал около себя воевод. Далёкий окоём в речной стороне ершился лесом, туда отправляли отряд за дровами. Оружия приказано было не снимать, здесь могли рыскать печенеги из рода Гилы, ратные русам. Акун не разделял опасения князя:
— Скорее всего они ушли на днестровское левобережье, там им вольнее.
— Греков, вишь, не грабят, —- рёк Икморь.
Гилы были храбрейшие и отчаянные из всех печенегов. Они переправлялись через Днестр, грабили славян и даже своих собратьев. Славяне, как и готы до них пред гуннами, бросали дома и пашни и прятались от кочевников в непроходимых лесах, на высотах, ущельях, там, где удобнее обороняться Святослав зло сплюнул на землю:
— От греков золото им и льгота на торг. Печенеги понимают и уважают только силу Их можно купить, но договориться с ними нельзя, не имея при том острого меча. Печенеги не трусы и будут говорить только с тем, о ком знают, что и он отважен. Печенеги не плохие, они просто другие, чем мы. Мы встречаем тепло того, кто идёт к нам с миром, они ведут переговоры с теми, кто дал им отпор. Когда отец мой Игорь со Свенельдом пришли княжить в Вышгород, между Тмутараканем и ними безраздельно хозяйничали печенеги. Долгое время шла рать без перерыву, пока кочевники не попросили мира. В степи пролилось тогда столько крови, что обе стороны чтут мир до сих пор. Печенеги, что живут меж Киевом и Тмутараканем, дружат с нами по совести и с ромеями за золото. Они презирают ромеев, но берут от них железо, из которого куют сабли, наконечники для стрел и сулиц. Кочевнику не выжить в степи без коня и оружия.
— Не все колена слушают своих князей. До сих пор приходится с ними ратиться иногда, — заметил Акун.
Море успокоилось к вечеру следующего дня. При попутном ветре сели за вёсла, спеша прийти к устью до темноты.
Уже в сумерках причаливали к острову Левка, по-славянски Змеиному. Здесь жили греки, подчиненные Византийской империи. Островок небольшой, но удобно расположен и весною здесь разворачивали большой торг. Эпарх, небольшого роста, седовласый грек, принял князя с почётом. Мужи нарочитые местных земель, сверкающая начищенными доспехами стража, мужики, бабы и ребятня — все приветствовали русов. Пока воеводы собирали и пересчитывали людей, Святослав был на приёме у эпарха, толковал насчёт мира с печенегами, которому эпарх очень может поспособствовать, тем более базилевс Никифор будет только рад помочь своему союзнику.
Как и Днепр, при впадении в море Дунай разделялся на множество проток. На островах между протоками уже сотни лет находили пристанище беглецы от законов своих правителей, изгои из родов или просто разбойники. Разделившись на протоках, Святославово войско собиралось на одном из островов. Выше по Дунаю начиналась болгарская земля. На следующий же день на зелёных долинах, прорезавших на берегу густой лиственный, начинавший по-осеннему сереть лес, показались первые болгарские воинские разъезды.
По-видимому, Дунай весной при разливе бушевал не меньше Днепра: на размытых берегах лежали мёртвые, вывороченные с корнями деревья, у кромки воды кривыми руками торчали коряги, занесённые чёрным илом, иногда белели сквозь тёмную мутную воду песчаные косы, кормщики передавали об опасности на другие лодьи. Всё же посадили на мель одну большую снекку. Проскрежетав днищем, она круто завалилась на бок, из снекки посыпались люди, попутно спасая оружие и брони, закрытые в казёнке. Лодыо стаскивали, убив больше часа, в конце концов пропороли дно, то ли о камень, то ли о скрытую и закаменевшую от воды корягу. Закачавшаяся было на мелких речных волнах снекка, быстро начала наполняться водой, под сердитые и обиженные возгласы русов.
Пустующий правый берег набился ратными болгарскими людьми, кричавшими обидное и потрясавшими оружием. Далеко берег, версты две — не меньше, люди — мураши, но голоса слышно и некоторые слова разобрать можно. Две лодьи, отделившись ото всех и быстрыми стремительными птицами подойдя к берегу на расстояние перестрела, развернулись к нему бортами и осыпали стрелами зубоскалов. Язвительные весёлые крики сменились воплями ярости и боли. Ответный залп последовал незамедлительно, но результата не принёс — вывешанные на бортах щиты надёжно прикрывали воинов. Лодьи повернулись и поплыли назад, продолжая перестреливаться, пока не ушли от оперённой погони.
Корабли, снова тронулись, обходя затопленного собрата, что спрятав под водою тело взирал на уходящие лодьи зубастым носовым чудищем, и вскоре снова вытянулись на несколько вёрст. Святослав приказал держаться дальше от правобережья, беречься засад и держать оружие наготове. Кормщик, что посадил на мель корабль, и старшие, своевольно отгонявшие болгар от берега, были наказаны.
Частью ночевали на берегу, частью на кораблях, выволоченных на мель и подчас в разных местах, ибо не хватало места для лодий, а оставлять на воде было опасно: могло потащить вниз по течению.
Ночь густая и зябкая, холодные звёзды то проглядывали, то исчезали за невидимыми во тьме облаками. Над головою с писком проносились летучие мыши, где-то далеко провыл волк. Акун, кутаясь в охабень, подошёл к княжескому костру и протянул Святославу свиток. Князь развернул карту дунайских берегов, написанную на выделанной бычьей коже.
— Верно ли написаны сии земли? — спросил он, подсаживаясь ради света поближе к костру.
— Верней нету. Летось болгарские купцы делали да нам передали, — ответил князь Белобережья. Он и сам неплохо знал эти места, потому Святослав у него часто спрашивал совета.
Над рассматривающим карту Святославом склонились любопытные головы нарочитых.
— Здесь, — ткнул в излучину рисованного Дуная крючковатым пальцем Акун.
— Вот здесь широкий песчаный берег, а за ним пойма. Весною она полностью заливается водой, а сейчас — самое доброе место, чтобы высадиться. Место низкое и болгары не смогут нам помешать, стрелкам укрыться тоже негде.
— И болгары об этом знают, — то ли спросил, то ли помыслил вслух Икморь.
— Вестимо. Там и стеречь будут. Нам то и нужно, чтобы всех разом разбить. Сказано было: «Иду на вас!», — молвил Святослав.
Из темноты вырос воевода Свирь из корчевских русов.
— Звал, княже?
— Языка взяли?
— Послано...
— Сам пойдёшь! — рявкнул Святослав. — Берёте юродов одних, что имени своего толком вспомнить не могут!
— Так смерды же, — оправдывался Свирь.
— Иди. Стереги реку. Времени тебе — мал час.
Воевода исчез в темноте.
Дозор на вражеской реке — это не у себя дома, когда часами смотришь на чёрную воду, считаешь всплески рыб, надеешься, что промелькнёт чешуйчатый русалочий хвост или покажется голова водяного со спутанными длинными волосами. Река, кваканье лягушек, уханье сов мерно убаюкивают дозорного, лишь окрик товарища вырвет из опасной дремоты. Сейчас дозорные смотрели в оба и всё-равно поздно приметили в темноте странно плывущее бревно: оно плыло не по течению, как бывает обычно, а пересекало реку, целенаправленно направляясь к берегу. Бревно приближалось и в саженях десяти дозорные различили над ним три человеческие головы.
Два русских кметя вылезли из воды, таща под мышки третьего, сами, устав, почти падали. Третий, судя по вышивкам на рубахе, болгарин, совсем выбился из сил. Один из кметей вытащил у пленного изо рта траву и пнул ногою под дых:
— Кричи теперь, сколько хочешь, твои далеко.
— За что ж так? — спросил дозорный.
— Нож добрый утопил из-за него, тыкал в бок, чтобы плыл, да и уронил нечаянно, — ответил кметь.
Пленного тут же доставили к князю. Святослав сам допросил его. Пленный, именем Мирчо, стоял старшим в дозоре, когда его схватили. Он решил, что Морок тащит его к себе в подземелье и сопротивлялся, пока ему не дали чем-то по голове, из-за чего он с трудом плыл. Сейчас Мирчо не выглядел испуганным, он охотно поведал, что часть войска ушла перехватывать конных русинов, идущих от Киева и теперь их осталось числом семь тысяч и ведёт их воевода Радован. Не все хотят сражаться, у них в земле устойчиво ходит слух, что русский князь идёт свергнуть Петра, стать царём, чтобы вместе с комитопулами повоевать ромеев. Никола Мокри имеет меньше права стать царём, нежели чем Святослав, потому и позвал его, а Петра смерды ненавидят. Более того, много тех, кто хочет сражаться за Святослава. Князь велел накормить пленника и обращаться с ним как с гостем.
— Поспели наши, — сказал улыбаясь Икморь, когда Мирчо ушёл.
— Да, иначе бы болгары не разделили бы войско.
Святослав снова развернул карту.
— Акун, солько нам ещё плыть?
— Дня два, если поторопимся.
— Добро. Там и будем высаживаться.
Глава 14
Хорс выкатился из-за окоёма и озолотил верхушки деревьев. Пичуги стрекотали и весело купались в его лучах, радуясь тёплым осенним денькам. В ясном небе величаво парил коршун, высматривая добычу. Лодьи шли плотным строем, вспенивая тихую речную гладь. Княжеский корабль плыл впереди, выдаваясь из строя на несколько саженей, вёл плавучее войско, как волк ведёт свою стаю. Сам князь на носу, на почётном месте, ветер полощет суконный мятель.
С головной лодьёй поравнялась лодья Акуна с рогатым чудищем на носу. Акун ловко перебросил за борт большое тело и перебежал по подставленным вёслам к княжеской лодье, оперевшись на щиты, вывешенные вдоль бортов, одним прыжком оказался рядом со Святославом.
— Вон, за тем поворотом пойма, — сказал он князю, указывая широкой мозолистой ладонью на реку.
Святослав оторвал взгляд от реки, развернулся к воинам и сказал не повышая голоса:
— Всем приготовиться!
Подхваченный приказ полетел но лодьям. Люди засуетились, захлопали творила казёнок, исчезали убираемые паруса и мачты. Строй кораблей сделался ещё плотнее. Княжеская лодья чуть замедлила ход и ушла правее в сторону, давая выйти вперёд высокогрудой Икморевой снекке. Сам Икморь, уже оборуженный и едва отличаемый от остальных в клёпанном шеломе с нащёчниками, помахал рукой Святославу, оскалился по-волчьи и прокричал:
— Нынче наша очередь начинать первыми, не опоздайте с Акуном к веселью!
— Нам и без вас скучно не будет! — отшутился в ответ Святослав.
За поворотом косматый лиственный лес, тянувший руки к воде, резко сошёл на нет, отступив от песчаного берега, оставив узкую полоску ивняка. Была маленькая надежда, что болгарские воеводы проспят высадку, не угадают, где русы сойдут на землю. Но их, видать, тоже даром не кормили. За ивами виднелось колышащееся выстроенное войско, набольшие ровняли ряды, туда-сюда скакали вершники.
Со стрежня лодьи круто повернули к берегу, гребли изо всех сил, набирая скорость. Разогнавшись, убирали вёсла. Воины напряжены, руки сжимают рукояти мечей и топоров, древки копий. Никто не балагурит, все ждут, внимательно глядя на неотвратимо приближающийся берег. Жизнь замерла сжатой пружиной и живут только корабли, бегущие по глади воды.
Одна за другой в песок втыкались лодьи и жизнь вернулась, чтобы встретиться со смертью. Вода закипела от прыгающих с кораблей кметей. С обеих сторон понеслось: «А-а-а!» Сейчас главное — быстрота и стремительность, не дать оттеснить себя обратно к реке, пока не высадились воины. Икморь бежал впереди и казалось, что никого из своих рядом нет, но не было времени оглядываться —- впереди, совсем близко, навстречу так же бежал враг, топая сильными ногами, сверкая железом. Первого Икморь свалил сразу, брызнула, попав на руки и грудь чужая кровь. Отбив перо копья, вложив в удар всю силу, разбил щит и развалил наполы второго. И тут он увидел, точнее, почувствовал своих. Они были рядом всегда, просто сейчас он слышал и ощущал, что кто-то прикрывает его спину. Крики боли смешались с железным склепанием, вокруг падали люди. Вражеский строй остановился, упустив возможность побить находников при высадке. Берег всё больше и больше заполнялся русами, закалёнными, бывавшими в боях и теперь отчаянно рубившими врагов и наступавшими. Болгары, не ожидавшие такого натиска, попятились, а потом и вовсе бросились беспорядочно отступать, теряя убитых. Русы устремились в сторону пешего чела войска, без строя (некогда собирать всех), пока не угас пыл битвы и враг не оправился от первой неудачи.
На правом крыле Святослав разгадал замысел вражеских воевод. Впрочем, иного выбора у них и не было: дать высадиться русам, свалить конницей в реку, дабы разом причинить большой урон, а затем ударить в спину Икморю. Выстроились стеной, спрятав первые ряды за длинными щитами и ощетинившись копьями. Святослав, затянув под подбородком ремень шелома, обратился к кметям:
— Стоим, братья! Нас опрокинут — порубят остальных!
Конница уже недалеко, видно, как летит в сторону земля от конских копыт, как застыли развёрстые в крике рты воинов. Удар, хруст ломаемых копий, дикое ржание лошадей. Стена проломилась, но сила напуска уже ослабла. Вершников рубили, тащили с коней, те, вертясь, яростно отбивались. Протрубил рог — болгары отзывали своих для нового натиска.
— Держать ряды! Выдержали — ещё раз выдержим!
Конница отхлынула и, сбившись тесными рядами, снова пошла на русов. Снова удар. Кто-то, кувыркнувшись через лошадиную голову, залетел прямо в строй, короткий вскрик тут же оборвал чей-то засапожник. Снова свалка боя, конные смешались с пешими, напрасно зовёт рог, конница завязла и гибла, оставшиеся торопливо, яря коней, уходили в сторону леса. Теснота битвы обманчиво исчезала. Святослав перепрыгнул через мёртвую лошадь и подскользнулся на вывалившихся из вспоротого брюха кишках. Всего одно мгновение — и град ударов обрушился бы на князя, если б не закрывшие его кмети. Но битва постепенно умирала вместе с воинами и победители уже лупили доспехи с мёртвых побеждённых. Отдельные отряды ещё сопротивлялись, но поле было за русами.
Вестоноша принёс весть, что на левой руке Акун тоже отбился при помощи подоспевшего воеводы Анунда, что оставался в запасном полке при лодьях. А Икморь гониться за разбежавшимся врагом. Чело недолго держалось: там стояли смерды, оторванные от сохи, не бывавшие в битвах и не желающие сражаться за царя Петра. И было бы по-иному, не будь богумилов, призывающих к бунту против византийской церкви, не будь своих болгарских комитопулов, выступавших против Петра и поддерживающих Святослава, уже в сказках тоже ставшего своим. И бились бы смерды не на жизнь, а насмерть с находниками, но Пётр и Сур-сувул сами рыли себе могилу, недооценив и не выслушав народ, оперевшись на призрачные ромейские обещания.
Знахари вытаскивали и перевязывали раненых, кмети вели полонянников, отлавливали по полчищу коней, сбивая их в табун. Святослав, умывшись в реке, освежившись после битвы, тяжело ступая, пошёл в сторону полона. Полонянники, согнанные в кучу, стояли, сидели, лежали, затравленно смотря на русов. Отдельным отрядом собрали тех, кого взяли в конном бою, их было гораздо меньше, и раненых среди них больше, почти все в бронях, а в глазах — жгучая ненависть без страха за свою участь. Эти — настоящие воины. Среди полона по-хозяйски бродил Мирчо. К нему обращались с надеждой в голосе, он отвечал что-то, кивая головой в сторону князя. Какой-то болгарский кметь рванулся к Мирчу, но глубокая рана в боку, полученная в бою, свалила его на землю.
— Ты, сукин сын, русам продался! — сдавленно закричал он.
— Это ты с Петром ромеям продался! — огрызнулся Мирчо.
Стоявший на страже русский кметь ткнул раненого древком копья:
— Тихо тут!
Князь, положив левую руку на черен меча, прошёлся вдоль полонянников-смердов, сдвинув на переносье брови, всматривался в лица. Набрал в грудь воздуха, заговорил:
— Возвращайтесь в свои дома! И передайте своим, что русы не трогают тех, кто не вздымает меч на них! Я, русский князь Святослав, имею право на болгарский стол так же, как и Пётр и сыновья его. Но я не буду отбирать у него Болгарию! Пусть каждый из нас возьмёт то, что принадлежит ему по праву. Земля по Дунаю моя и я заберу её! Вам дадут по одному коню на троих и снедный припас с вашего обоза, чтобы вы добрались к себе домой и рассказали, что было тут.
Святослав резко повернулся и пошёл в сторону других пленных. Смерды какое-то время стояли, застыв, всё ещё не веря в свободу. Сначала осторожно, потом смелее начали расходиться.
Воевода Радован, встал навстречу князю, поддерживаемый сбоку одним из своих воинов. Голову перевязывала окровавленная тряпица, правый глаз, распухший, совсем был закрыт. Святослав смерил воеводу взглядом, сказал, чуть усмехнувшись:
— Вижу — в плен ты не сам сдался. Переходи ко мне и скажи об этом своим людям.
Радован уставился на Святослава единственным видящим слезящимся глазом. Изо рта сочилась кровь, запёкшаяся кровь была и на бороде, на шее, выскочив из-под рубахи раскачиваясь висел почерневший серебрянный крест. Радован заговорил и было видно, что слова даются ему с трудом:
— Я не меняю государей, князь. Да и взял бы ты меня? Изменивший единожды изменит и вдругорядь. И своим людям я говорить о сём не буду, сам скажи, может, и найдёшь переветников.
На скулах у Святослава заиграли желваки, дёрнулась верхняя губа, подпрыгнули вверх длинные усы. Набежавшие облака закрыли солнце, лёгкий ветерок шевелил длинные пепельные волосы на голове главного болгарского воеводы. Князь больше не смотрел на него.
— Вы хорошие воины, — обратился он к болгарской дружине. — Сражайтесь под моим стягом. Кто принесёт мне клятву, тому найдётся место, меч и конь.
— Против своих воевать, что ли? — раздался голос. Спросивший не прятался, даже привстал, опираясь на выструганную палку.
— Не против своих, а за князя. Сейчас мы воюем против царя Петра. А завтра пойдём воевать против ромеев, а может, угров или ещё кого-нибудь, — ответил за Святослава неслышно подошедший Икморь.
— Комитопулы свои вам? То-то, что свои, а Сурсувул рать супротив них выставил. И вы могли бы быть там.
Болгарин поколебался, хотел что-то сказать, но отмотнул головой и плюхнулся обратно на землю.
А с поля уже вовсю расходились освобождённые смерды, подгоняли лошадей, тащивших волокуши с ранеными, а где и с убитыми — везли домой предать земле. Свои русы по-деловому суетились: чистили оружие, варили кашу, несли брёвна — рубить колоды для погребального костра, кое-кто фыркая и с пересмехом смывал в реке с тела ратную грязь, вовсе не обращая внимания на уходивших болгар. Для русов они уже не враги, будто и не было битвы. Князь отпустил — ну и ладно.
Воевод скоро казнили, по чести отрубив головы мечом. Первого вели к наскоро сделанной из пня плахе Радована. Воевода ослабел совсем и его почти несли. Остальные, белея лицом и последний раз осматриваясь отрешённым предсмертным взором, подходили сами, без криков, слёз, не роняя себя. Воина с первого дня обучения учат умирать, какому бы богу он ни поклонялся, а от не готового к смерти, а значит, и битвам отвернутся свои же и ему больше не будет места в дружине. Такой не закроет товарища от разящего хараклуга, побежит с поля, когда на него идёт сильнейший числом противник, не поделится с братом по оружию последним куском хлеба.
И тут с воинов будто слетело некое обязательство. Хоть и далеко не все, но многие набранные некогда из дружин местных дунайских волостелей перешли на сторону Святослава. Среди них оказалось даже с десяток фракийцев, обычно хорошо относившихся к ромеям. Остальным было наказано похоронить своих и идти на все четыре стороны. Полон за собою таскать незачем, да и пусть идёт слух по болгарской земле о доброте русского князя.
Глава 15
Один из двух приданных молодых кметей, именем Усан, чуть не утонул при переправе. Конь чего-то испугался, завертел головой, забился, вспенивая вокруг себя воду Кметь, гордый, не стал звать на помощь, попытался успокоить коня, но тот в испуге затолкал его себе под брюхо. Наглотавшегося воды, полуживого воина успели втащить на плот. Коня отловили дальше по течению, тот спокойно жевал траву на берегу и с удовольствием дал себя поймать. Как ему удалось переплыть Дунай, знает, пожалуй, только Водяник.
Колот от души дал своему ратному в морду, разом высадив два передних зуба:
— Возгря ! Не можешь с конём сладить, вёз на плоте бы!
Понимал, что и сам таким был, но тут едва старшим поставили, а он чуть не потерял коня с оружием и кметя. Разом бы сняли и больше не поставили бы никогда. Кметь, утирая кровь, молчал. Колот зыркнул на остальных своих притихших ратных и пошёл прочь.
Сотенные считали потери. Не хватало одинадцати коней, люди все были на месте. Ратша, удовлетворенно выслушал доклады, велел отдыхать до полудня.
То, что не видели с реки, что скрывалось за высокими берегами и лесами, открылось как-то сразу и неожиданно. Обширные пахотные поля, богатые села с высокими светлыми домами, каменными и глинянными, утопающими в увядающих садах. Ратные, слезая с коней, брали жирную землю, мяли в руках, нюхали и даже пробовали на вкус, качали головами, мечтательно смотрели на окружавшее их природное изобилие, представляя, что здесь бывает летом. И было видно, кто смерд, а кто только походами и живёт — те презрительно смотрели на мнущих землю ратников, подшучиая над ними. Местных видно не было, поди, разбежались все по лесам, заслышав о находниках. Славян здесь не грабили давно, но народная память стойко помнила о завоевателях с востока — гуннах, аварах, булгарах и ещё каких-то древних, кои были до славян и их имени уже никто не знает.
Волк, остановив вороного, показал плетью на большое село, раскинувшееся в долине и краями наползающее на близлежащие холмы. Окликнув сотенных, велел разворачивать стан. В сторону села тут же умчался десяток вершников, без оружия, с белым щитом — знаком мира. Староста явился к вечеру, охлюпкой скакал на невысоком, но мускулистом рабочем жеребце, молодцевато спрыгнул, едва остановив коня, поколебавшись, отдал его подошедшему ратнику Снял войлочную шапку обнажив седеющую с залысинами голову поклонился воеводе Волку Ратша пригласил старосту на трапезу Староста сдержанно попробовал еду пригубил густое красное вино.
— Я человек набольший князя русского Святослава, — сказал Волк. —- Люди называют меня Ратшей Волком, сыном Ивора Собаки. Всё, что я скажу тебе, говорит князь моими устами.
От старосты вкусно пахло ячменным суслом, землёй и ещё чем-то тем, чем награждает труженника обильная болгарская земля. Он не спеша обтёр о холщовые штаны руки, положил их на колени, приготовился слушать. Лицо, бурое от летнего солнца, с прорезями редких морщин, выражало полное спокойствие, без трепета и испуга, светло-карие глаза не мигая смотрели на воеводу. Ратша продолжил:
— Русы не враги болгарам. Мы пришли забрать эти земли под свою власть, как некогда наши предки стали княжить над Вышгородом и Киевом. Мы будем защищать сии земли от врагов, вершить суды по справедливости и по правде болгарской. Людей, что примут нашу руку, мы не тронем, а обилие и припас в походе будем покупать золотом. Тех, кто вздынет меч на нас, мечом же карать и будем. Передай это своему волостелю.
— Как же сказать ему? — развёл руками староста. — Нет у нас волостеля.
Речь старосты русскому уху понятная, да и староста говорил медленно, зная, что всё же южное наречие отличается от восточного.
— Где же волостель твой?
— Во граде грецком в осаду с дружиною забился.
— А ты чего здесь?
— А я что? Волостель царём ставлен, а я там, где народ. А слухи про вас давно ходят, что не бить нас вы идёте, вот людишки и не хотят воевать. Да и Глеб от сохи поотрывал многих. Кому драться?
Про великого боярина Глеба, или Улеба по-русски, Волк слышал. Улеб был двоюродным братом Святослава по матери и владел землёй по Дунаю. У его столицы и должны соедениться русские войска. Улеб встал на стороне Петра и воевал против брата. Да уж, неисповедима воля Рода.
— Ты не переживай, болярин, — успокаивал староста, — ты мне говори. У нас знаешь ведь как, я у себя повещу, а там от села к селу о ваших деяниях станет известно за седмицу. Там народишко начнёт возвращаться и не нужны нам волостели и боляре. Ты вот что скажи: дани прежними оставите?
— И дани, и прочие сборы, что у вас есть, повышать не будем.
— Добро.
Староста помолчал некоторое время, нахмурив брови и о чём-то размышляя.
— Ещё — не я спрошу, так другие спросят — торговлю нам верните старую, как при Симеоне было. Вам народ тогда в ноги поклонится и руку вашу примет с радостью. Не знаешь, о чём толкую? Мой отец рассказывал, что торг бойкий ранее был у нас, а потом с земли ромейской армяне понаехали, сбили цены, вытеснили угров, ляхов, чехов, немцев и даже жидов, а после так цены подняли, что житья не стало. Плат тафтяной за доброго жеребца покупаем, а с руки Петра и ромеев за ним, армяне иных купцов не пускают к нам. Нет прибытку от труда мужицкого. Слава богу земля наша добрая, кормит нас каждый год.
— Так и Петру от тех купцов ромейских прибыли нет? — спросил Волк.
— Сие нам неведомо. Не нашего ума дело, как царь живёт. А то, что нам лучше бы мог сделать, а не делает — то знаем.
— Проводник нам нужен добрый, — резко с купцов перескочил Ратша.
— Куда добрый?
— По градам вашим по Дунаю до Глебовой столицы.
Староста пожал плечами:
— Так я могу... А лучше сын мой средний, он на ногу легче.
Воевода окинул старосту лукавым, чуть насмешливым взглядом:
— Наперво волостеля твоего выкурим. Поведёшь против своего-то?
— Не мы выбирали, Петром ставлен, дак, — снова пожал плечами староста, — потому и проведу.
Наутро, пока отряд ещё не двинулся, приехали ещё несколько старост, и Волку снова пришлось повторять сказанное давеча. А вчерашний гость не обманул, прислав своего сына шустрого быстрогласого Янчула.
По дороге попадались бежавшие от рати и теперь возвращающиеся смерды, кто с опаской, а кто с любопытством поглядывающие на русов. Ратше запомнился высокий черноволосый мужик, опиравшийся на рогатину и мрачно оглядывавший ехавших по дороге находников. Его баба, спрятавшись за широкую мужнину спину, прижимала к юбке двух черноголовых глуздырей.
— Это Дайчо, — сказал сын старосты, шустрый быстроглазый Янчул, — нет такого, что бы хоть раз в жизни его напугало, могу поклясться, что он никуда и не уходил.
— Ты знаешь всех в округе? — спросил Ратша.
— Мы с тобой недалеко уехали. В нашей волости восемь сёл, а наше, Денято, самое большое, в нём и сидел наш волостель, пока во град не сбежал. У себя-то я знаю многих.
Янчул помахал рукою Дайче.
— А за нашей волостью и по Дунаю, и до Доростола, — Янчул махал руками, показывая направления, — тоже люди живут. Все ждали вас, но не многие верили, что грабить не будете.
Крепость, в которой засел волостель, издали казалась нагромождением камней. Лишь когда подошли ближе — подросли стены, открылись взору полуразвалившиеся башни, угадывались очертания старого, разползшегося от времени рва. Таких кредо стей, построенных для охраны границ от варварских племен в предзакатную пору Римской империи, по Дунаю было множество. Камень обрастал кустарниками, деревцами, корнями своими разрушавшими твёрдую породу. Кое-где щели были заделаны брёвнами и досками, обмазанными глиной, на башнях, зияющими тёмными оскалами провалов, угадывались люди. Ратша, прикрыв ладонью глаза от солнца, усмехаясь, рассматривал крепость. Такой град взять на щит — плёвое дело, и не такие орешки раскусывали.
Конные переговорщики подъехали к граду, тянули вверх белый щит:
— Князь русский Святослав идёт на вас! Сдавайтесь, и мы сохраним вам жизнь или умрите сражаясь!
Из крепости редко и недружно ответили стрелами. Ближний к стенам конь дико взоржал, взметнулся на дыбы, запрыгал на месте. Седок какое-то время пытался удержаться, но всё же вылетел из седла, вскочил на ноги, но тут же присел, схватившись за ногу — стрела попала в голень. Кметь запрыгал зайцем-хромоножкой по заросшему высокой выцветшей травой полю к ожидавшему товарищу, схватил того за пояс, подтянулся и шлёпнулся на лошадиный круп. Лошадь, будто чуя опасность, с короткого разгона взяла в намёт.
— Ну ладно! — прорычал Волк и, обернувшись к воеводам, велел готовиться к приступу.
Громко и протяжно в крепости пропел рог. Распахнулись ворота и с дюжину всадников выехали из них с белым стягом. Ратша чуть тронул острогами коня. Вороной, повинуясь, пошёл на сближение.
Плечистый болгарин спешился, склонил перед воеводой голову в коженном шеломе:
— Мы не хотим сражаться со Святославом, ибо с добрыми намерениями к нам идёт. Воеводу и ближников его связали и передадим на вашу милость.
Из града один за одним выходили защитники, сдавали оружие. От пленных Волк узнал, что со дня на день ожидается большое войско с воеводой царя, Борисом. Ратша помрачнел. Сил не доставало явно, а Свенельд, небось, не дошёл даже до Дуная. Но отступать было нельзя, люди, поверили русским, стали возвращаться в сёла, уже несли снедь, продавая за звонкую монету по ценам дороже, чем в недалёком Доростоле. Русские стали готовиться к осаде.
На третий день во град явился вестоноша от Свенельда. Вести были добрые: Мстислав оставил обоз на переправе и шёл сюда с войском и с весьма вовремя подоспевшими уграми, ведомыми князем Калошем.
А болгарский воевода Борис опаздывал. Как и предупреждал Янчул, весть о разгроме Радована летела за войском оперённою стрелой и вонзилась прямо в спину. Первым её почувствовал воевода Глеб. На днёвке, пройдя мимо стражи, отшвырнул полог Борисова шатра.
— Я ухожу, — сказал он.
Кроме Бориса в шатре находился двадцатитрёхлетний воевода-комит Лев. Горячий и отважный в бою, он был вторым в войске и норовом своим дополнял осторожного Бориса. Оба с удивлением уставились на Глеба.
— Ратные ропщут, бегут и повестили мне: если не уйду, то уйдут сами. Русы Радована погромили и под городом моим стоят.
— Повесь нескольких для острастки, — посоветовал Лев.
— Мои ратные — не фракийские бараны и на силу силой и ответят. Русов никто не останавливает, народ больше от нас бежит, нежели чем от них. Столица моя без защиты осталась, а я на бой иду, который невесть чем кончится.
— Ты землю свою защищаешь, — подал голос Борис.
— От кого? Русы болгар не трогают. От Петра впору защищать!
Глеб осёкся и тут же выправился:
— Ратные мои так говорят.
— Ромеи за золото к нам русов послали!
— Так царь же друг ромеям. Чем он им так напакостил? — язвил Глеб.
— Землю свою народ надо было слушать. И ересь богумиль-ская, и комит Никола, с которым Святослав дружен — всё не просто так! Не любили ромеев — и не любят, а связывают всё с Петром. Царь да вы, преславские боляре, раскачали дубину, так она одним концом по вам ударила. Хотите, чтобы вторым по народу?
— Осмелел, смотрю, болярин? — вскочил с походной раскладной скамьи Лев. — Ты не юли, скажи, что двоюроднику своему предаться хочешь! Византийское золото покою не даёт?
— Не тебе меня золотом корить! Зажрались у себя в столице, а на окраины носа не кажете! Что сеяли всё это время — то сами и пожинайте! А против Святослава сам выйду, хоть и с ближней дружиной, коли против пойдёт.
Шрам от угорской сабли над глазом Льва налился кровью, воевода, едва сдерживаясь, прошипел:
— Зарублю предателя!
— Хватит!
Борис решительно встал между ними. У Глеба почти четыре тысячи воинов — сила немалая и все с этих земель. Его убийство может плохо обернуться для преславских болгар, которые чувствовали себя и так здесь чужими.
— Уходи, Глеб. Но не обессудь, когда царь Пётр на суд тебя призовёт.
Воевода молча развернулся, мелькнув синим плащом с беличьей опушкой, и вышел вон.
После ухода Глеба Борис всё не решался двинуть уменынев-шееся более чем на треть войско дальше. Кончался снедный припас. Местных отлавливали по лесам, заставляли снабжать воинов, чем вызвали к себе ещё большее отторжение. Лев уговаривал и даже грозил Борису, наконец тот двинулся дальше навстречу превосходившему числом противнику.
Когда противник сильнее количеством конницы и латными пешцами, выход один — навязать сражение там, где невозможно использовать численное преимущество. Борис упустил время и все с ним возможности. Волк успел соединиться со Свенельдом и с уграми, теперь им оставалось разбить Бориса, чтобы земля болгарская полностью открылась для них.
На рассвете, выстроив полки, русские начали первыми. Печенеги атаковали пеший полк. Не вступая в рукопашную, закрутили любимую кочевниками смертельную карусель. Подскакивали на перестрел, стреляли, уходили, чтобы наложить на напряжённый лук стрелу, подскакивали снова. На месте стрелявшего оказывался другой и повторял то же самое. Нескончаемый дождь стрел заставляет вжиматься в спасительный щит передние ряды, давит, не даёт поднять головы. Печенеги отошли. Лежат убитые, стонут раненые. Сотенные равняют ряды, но пешцы раздавлены, духа больше нет. Это уже не те железные воины Симеона. Сорок лет мира и пяты Византии изнежили болгар.
Конница угров, сменившая печенегов, в первом же суступе смяла пешцов и погнала их, рубя, по полю. Борис бросил в битву самое сильное правое конное крыло. Ему встречь, рассыпаясь точками по холму и топча копытами коней до чёрной земли бурьян, неслись киевские и северские полки. Врубились друг в друга, смешиваясь, будто два речных потока. Неслись мимо оскаленные конские морды, развёрстые в крике рты, мелькали островерхие и круглые железные шелома, кожанные стегачи и кольчатые брони. Колот, пригнувшийся под летящим в него клинком, рубанул в другую сторону, краем глаза приметив вражеского воина. Тот, без крика, раскинув руки, завалился на круп коня. Чья-то сабля чиркнула по бармице, Колот развернулся, быстро нанёс два удара, прикрылся щитом, ещё удар и ещё один болгарский кметь сполз с седла.
Становится тесно. Крики, стоны, скрежет железа о железо. Но русские одолевают, всё ближе стяг болгарского воеводы. Стяг поник, болгары дрогнули. Поле пустело, победители погнались за побеждёнными, оставляя очаги мелких, неоконченных схваток.
Знатный болгарин, в залитом кровью, изрубленном бахтерце, в литом островерхом золочёном шеломе, вертясь на рослом караковом коне, бешенно отбивался от наседающих на него русичей. Колот направил туда Хрумку — на помощь. Ударить не успел, болгарин обрушил на нового противника тяжёлый меч с такой быстротою, что Колот едва щит успел подставить. Удар был страшной силы, развалил надвое умбон, едва не разрубил щит, перед глазами мелькнуло голубое, в белых барашках облаков небо, и Колот ощутил телом твердь земли.
Сначала было удивление, потом пришла злость. Колот поднялся на ноги, поправив налезший на глаза шелом. Двое пеших кметей, в одном из которых Колот узнал своего утопленника Усана, уперев в коня копья, натужась, старались свалить его. Конь от боли кричал не по-животному, перебирал ногами, пытаясь устоять, встал на дыбы и повалился. Болгарин успел соскочить, приземлившись на ноги.
— Мой! — прохрипел Колот и бросился на болгарина.
Нет, не по силам был противник. Один раз Колот промахнулся, два раза его меч отскакивал от болгарского харалуга, на четвёртом ударе болгарин хитрым приёмом завертел русского десятника, тот, не удержавшись на ногах, рухнул на одно колено. Всё. Над головой вознёсся чужой меч, Колот не успевал ни отбить, не увернуться. И тут неожиданно меч колебнулся и бессильно опустился вниз.
Болгарин стоял на четвереньках, обильно поливая землю кровью, струившейся из раны на голове, силился подняться. Над ним, выпучив от испуга глаза на неожиданное своё деяние, стоял, сжимая в руках копьё, Усан Утопленник.
— Эвон ты его, — сказал тяжело дыша Колот, — шелом, как скорлупу, расколол. Ну чего застыл? Вяжи, твоя добыча...
В стане гудели рожки, собирая победителей. Войска Петра были полностью разгромлены. Радован был казнён, Лев взят в полон, а Борис, собрав остатки ратей, убегал в крепость Доростол.
Глава 16
Еще не была взята Глебова столица, и на подходе были вести о втором разгроме болгарских войск. В Золотой палате царского дворца собрался весь цвет столичной знати. Рассаживались по местам согласно чину, сначала шёпотом, а потом уже в полголоса обсуждали последнюю злую весть. Крытые царьградской парчой и расшитые золотом платья, дорогие каменья в жуковиньях, ещё недавно освещавшие роскошеством и гордостью палаты, казались содранной позолотой в выморочном, заросшем паутиной холодном жилье. Сам Георгий Сурсувул появился незаметно, не остановившись, как делал ранее, переступив порог, где ждал тишины и внимания к себе, ловя уважительные взгляды и наслаждаясь величием. Он, слегка сгорбившись и не смотря ни на кого, прошествовал к своему месту, только там тускло оглядел взором собрание.
Начни Георгий говорить, и зал взорвался бы уже в голос с упрёками и обвинениями. Под сводами грозно висело невысказанное: где же та ромейская дружба, в которой ты нас так уверял? Но Сурсувул молчал. Гул голосов начал утихать сам собою. Ждали Петра.
Царь явился в сопровождении постельничьего и византийского наместника, Малхия. Наместник собирался покинуть Преслав, когда Константинополь порвал отношения с Болгарией, но Сурсувул уговорил его остаться, всё ещё надеясь на восстановление дружбы, и держался за наместника, как за последнюю тонкую спасительную нить.
Георгий нахмурясь всмотрелся в лицо Петра. Ему вчера показалось, что царь сломлен новостями, но сейчас он шёл твёрдой поступью, чуть приподняв подбородок и кивнул приветствовавшим его боярам. Сурсувул подождал, пока царь сядет в высокое с золочёными ручками кресло и начал собрание:
— Собрал я вас нынче, господа-совет, по недоброму поводу. Идёт на нас враг силою неисчислимой. Войска наши разгромлены, сёла разорены. Я уже отдал распоряжение готовить столицу к обороне.
Боярин замялся, мысли рассеялись, чего раньше не случалось.
Ему не дали продолжить:
— Чернь на сторону русов встала! Не ведомо тебе сие? Мириться со Святославом нужно!
— Не токмо чернь, но и бояре некоторые!
— Сам что думаешь?
Сурсувул украдом глянул на Малхия, ища поддержки, но тот, не поднимая головы, что-то писал на пергаменте, всем видом показывая, что происходящее его не касается.
— Мириться не будем, — продолжил Георгий. —- Не для того наши деды землю защищали, чтобы мы так запросто перед врагом склонились.
— Враг твой рядом с тобой сидит, — тихо, но отчётливо произнёс боярин Дезислав, кивнув в сторону наместника. Он давно разменял восьмой десяток и никого в этой жизни не боялся. Сидящий рядом с ним боярин Филипп, раскрыв большой, как у лягушки, рот, сказал то, о чём многие думали, но боялись сказать:
— Если русы и Бориса побьют, то сражаться нам будет уже некем. Комитопулы с ратной силой разоряют окраины, кто не переходит на их сторону — вешают. Мы меж двух огней сейчас. Только ромеи могут остановить русов, а зарвавшегося Николу мы и сами укротим.
Наместник оторвался от писанины, глянул поверх десятков устремлённых на него глаз.
— Только покаяние и поклон святейшему императору может спасти вас. Сами вы в неуёмной жадности своей и потаканию варварским туркам обратили на себя меч великого покорителя агарян. Что вы посеяли, то и пожинайте, в слепоте и заносчивости своей место своё забывшие.
Бояре молчали. Велик был трепет перед ромеями, вошедший в плоть, в душу, в самое существо. Никто не отвечал на явный плевок, в очередной раз покорно утираясь. Лишь Дезислав, сложив на животе руки, громко нараспев сказал:
— Такого позора, как за последние годы, не переживала Болгария. Симеон-царь в гробу переворачивается, ваши речи слушая. Бивали мы с ним ромеев и не раз, с того и дань они нам платили. А чтоб советчики их решениями нашими руководили — того в те времена и не помыслить было! Стар я, не то ушёл бы к Николе, лишь бы только этого всего не слушать и не видеть.
Малхий сжал кулаки, засопел сердитым барсуком, но Дезислав даже не удостоил его взглядом, будто и не было представителя империи здесь. Пётр сам решил остановить готовую разразиться бурю:
— Позови, Георгий, кого-нибудь из тех, кто бился с русами. Пусть расскажет.
Голос у царя дребезжащий, как у старика. Годами преклонен, но высушен болезнями, потому сложно было представить его молодым и полным сил, когда жив был его легендарный отец Симеон, провожавший сына под венец с дочерью ромейского базилевса.
Сурсувул заранее позаботился о том, чтобы рассказчик мог связать два слова, был почтителен к совету и действительно дрался до последнего, потому его привели довольно быстро. Это был комит Стоян, высокий, плечистый, вошёл, степенно поклонился, поправил перевязь, державшую правую руку, кисть которой была перемотана чистой тряпицей. Пётр дал знак говорить.
— Ждали мы их в месте высадки. Главный комит Радован наш просчитал русов и выстроил войско. Кораблей их было столько, что они закрыли Дунай и шли к берегу. Хотели мы их разбить при высадке, но они так стремительно выскочили из лодей, что наши опешили, а русы, будто на покосе, разили наших направо и налево. Врубились в строй смердов, а те побежали, не выдержав натиска. Остальные дрались, но внесённая сумятица не давала время поправить ряды. Так нас и разбили.
Скрипело писало в пальцах наместника, описывающего для базилевса разгром болгар со слов очевидца. Кончив писать, Малхий вопросительно посмотрел на Стояна. Поняв, что рассказ закончен, тучный боярин, подавшись вперёд и совсем закрыв плечами Филиппа, спросил:
— А ты как свою шкуру спас, когда соратники гибли?
Комит не смутился, заиграл желваками на обветренном лице:
— Я чист перед Богом и царём, — он показал перебинтованную руку, — четыре пальца отрубили мне начисто, и рука моя не могла держать меч. А вот тебе, боярин, легко говорить, на лавке сидючи, тебя бы на рать ту, сбили бы с тебя шелуху вместе со спесью.
Рванулся было боярин наказать комита за дерзкие слова, но Филипп успел схватить его за пояс и грузом поволокся по мраморному полу. Боярина с трудом усадили обратно.
— Тихо! Тихо! — орал Сурсувул, с тревогой сейчас отметивший нездоровый блеск в глазах Петра, который давно насторожил сидевшего рядом Малхия.
— Миритсь! — подал голос царь. Пот градом катился с его чела, и Георгий, забеспокоившись, что тому сейчас станет плохо, едва заметным кивком велел слугам вывести царя из палаты. Пётр не противился, поддерживаемый с двух сторон слугами, прошаркал по полу, задержался в дверях, обернувшись к собранию.
— Проси мира у русов, Георгий! — сказал он. — Ромеи оставили нас, верных своих друзей. Святослав не пощадит нас!
Сурсувул, избегая смотреть на Малхия, окинул взглядом лица вельмож, ожидавших его решения. Пётр может не пережить военные неудачи, а конец царя означал и конец его, Сурсувула.
— Подождём вестей от Бориса, — молвил он, — если его разгромил Святослав, тогда пришлём к нему послов.
Шелест облегчения прошёл по палате. Мало кто верил в победу комита Бориса, а то, что Георгий хоть и с трудом, уступил, означало, что война может быть окончена.
Глава 17
В горячке боя Колот не обратил внимания на острую боль в предплечье. Она пришла позже, когда негнущимися пальцами начал расстёгивать ворот кольчуги. Знахарь осмотрел распухшую руку и сказал:
— Отвоевался ты пока. Переломил тебе кость болгарин, когда в щит ударил. Так что место тебе в обозе.
И споро примотал руку к выструганной дощечке.
— Береги руку, баюкай. Коль снова биться полезешь — хуже будет, а так через месяц в строй попадёшь. Молодой — заживёт быстро. Да ты не бойся, иные без пальцев или ещё без чего приходят — тем вообще жизнь не в радость. Лечись, а битв на твой век хватит.
«Вот только на век Забуда уже хватило», — подумалось с горечью на слова знахаря. Когда смялись с болгарскими комонными, вражье копьё ударило под щит шурину, даже старая отцовская бронь не спасла. Кмети видели, как он упал, а когда подобрали, то Забуд был мёртв. Как теперь жене да тёще про смерть его повестить? Погибнуть в первом же бое, при первом суступе! И лежать теперь ему в братской могиле на чужой земле...
Война застыла, зализывала раны, оглядывалась по сторонам. Ратша со Свенельдом прикидывали кинуться в Доростол за комитом Борисом, но Святослав прислал грамоту, в которой ругал их за медлительность, говоря, что главное сейчас — взять земли севаста Глеба, а Доростол отвалится сам, как засохшая глина.
По пути в Глебову столицу, или Переяславец, как его уже называли, так как недалеко от него Святослав «переял» войска царя Петра, всё чаще попадались русские отряды, они несли вести. В четырёх поприщах пути их встретил Акун, лучше других рассказавший, что сейчас происходит и о встрече двух родственников — Святослава и Глеба.
Правителя Восточных земель Глеба любили. Любили за то, что прислушивался к советам своих бояр, не поступая вопреки большинству, за то, что до последнего отстаивал интересы своих купцов перед ромеями, за правый суд, когда не гнушался рассудить простых землепашцев, обратившихся к нему Для всех и всегда его двери в скромных не по-боярски хоромах были открыты.
Ополчение не бежало тайком, просто уходило — добрый Глеб никого насильно не держал. Угрюмая дружина качала головами — сражаться становилось некем, да и стены были в его столице некрепки. На боярском совете после долгих рассуждений Глеб сам подвёл общую рождённую мысль: город сдать русам, но на условиях. Условия составили вместе с купеческим старшиной и представителями ремесленной части города и касались пошлин, суда и княжеской печати, кроме того, в условиях содержались требования не осквернять церквей и не рушить веры христианской. Потому русов встречали с озабоченной деловитостью с осадком перегоревшего пепла былой тревоги.
Русские корабли, щерясь грозными оскаленными мордами, неспешно чалились к вымолам. Болгарская знать с Глебом во главе, спустилась по накатанной дороге с крутого холма, на котором стоял город, на пологий берег. Святослав в алом корзне, подбитом собольим мехом, оглядел строгие лица болгар, сразу выделил Глеба и сказал вместо приветствия, чуть усмехнувшись:
— Вот каков ты, двоюродник!
Глеб не улыбнулся в ответ, чуть наклонив лобастую голову, молвил:
— Я тебя иным представлял, Святослав, сын Ольги. Удача идёт с тобой. Видать, Богу угодно, чтобы ты забрал то, что может принадлежать тебе по праву...
Русов приняли гостеприимно, совсем смирившись с вторжением. На прокорм поставили только набольших, оставив остальную дружину княжеской казне. В первый же день предъявили условия володения землёй по Дунаю. Святослав согласился с условиями, потребовав к себе волостелей окрестных земель ставить печати под грамотами и приносить ему роту на верность.
Пётр запросил мира, прислав послов, которые просили Святослава приехать в Преслав, где будет составлена взмётная грамота .
Старшим над посольством был византиец Малхий, и его появление говорило о том, что Никифор доволен наказанием болгар и войну надо прекращать. Идти войной дальше — означало ссориться с Византией, и Святослав вынужден был согласиться.
Домой уходили с воинами, получив свою долю, Акун, Икморь, угры и печенеги — в их помощи нужды больше не было. Оставив в Переяславце войско, Святослав с Рашей, Свенельдом и дружиной двинулся к Преславе, где в двадцати верстах стояло войско сыновей Николы Мокри и разоряло окрестности.
Целую седмицу лили осенние дожди, размыв дороги, что затруднило путь. Колоту, выпросившемуся у Доброги идти вместе с обозом, приходилось работать наравне со всеми. Он наловчился за эти дни одной рукой запрягать и распрягать лошадей, таскать воду и рубить дрова. Друзья подзуживали:
— Каково при обозе-то, старшой? Теплее и сытнее, небось?
— Идите вы! Вернусь — задам вам! — беззлобно огрызался он.
В ноябре Святослав дошёл до Преслава, где встретился с сыновьями Николы Мокри. Сам Никола тяжко болел и находился в Тырново, войско тоже отправили домой, когда от русского князя получили вести о прекращении войны. Мятежный комит был недоволен тем, что Святослав остановился на полпути, когда рати Петра были разгромлены и дорога не Преслав была открыта.
Старший из сыновей Николы, Давид, передал пожелания отца: низложить царя Петра и править совместно со Святославом. Князь отвечал, что низложение Бориса настроит против них всю серединную Болгарию и вызовет гнев Византии. Давид горячился, доказывал, что оставить Петра будет хуже, но братья, целиком доверившись Святославу, его не поддерживали, и он на время поутих.
В Прелаве русских уже ожидал патрикий Калокир, который от имени императора должен был примирить русов и болгар. Первые переговоры велись без участия людей Петра. Византия, хоть и не примирившись ещё с Болгарией, давала понять в лице Калокира, что без её участия здесь ничто решаться не будет Переговорщики расположились в Святославовом шатре за стенами города, без слуг, носящих явства, без суровых стражников, для важности поставленных у дверей. От болгар присутствовали Самуил, Аарон, Давид, Моисей и двое ближних воевод, от русских — Святослав, Свенельд, Волк и угорский воевода Дьёрд. Калокир угостил всех привезенным вином, чтобы снять торжественное напряжение.
— Государь великий император Никифор призывает прекратить войну, — сказал он, — вернуть власть царю Пету, захваченные земли и города. Базилевс считает, что Мисия наказана достаточно. Вашим людям наказано вернуться домой.
— Во как! — усмехнулся Святослав, подлив вина себе и Аарону — А девок из Хорезма ему не надо?
Братья болгары разулыбались, напряжение спало совсем. Калокир тоже улыбнулся, честными ясными глазами обвёл собрание и продолжил:
— Мне дана большая власть наместника, а император снова занялся арабами, потому ему сейчас не до Болгарии. Все ваши договоры будут в силе, но скажу одно: Петра низложить мы не можем, ибо это вызовет недовольство не только в народе болгарском, но и в Константинополе. Никифор не хочет совсем терять здесь власть.
— Чего ж мы тогда добивались? — резко спросил Давид, отставив в сторону чашу с вином и вопросительно глядя на Святослава, ища поддержки.
— Власти, — ответил Калокир, — и вы её получите. Что Пётр? Он дурак и не может править сам. При нём будут ваши люди, которыми вы будете руководить из Сердики.
— Ты слишком витиевато говоришь, ромей, мне не ясно, кто править будет, ведь Георгий Сурсувул никуда не делся, — снова сверкнул очами Давид.
Аарон, самый осторожный из комитопулов, коснулся руки брата: подожди.
— Вы должны уступить Никифору. Подумайте, прежде чем говорить, хватит ли у вас сил сражаться с Византией? Разве недостаточно, что западная Болгария будет признанным царством? Вашего отца до этого называли мятежником, а теперь он станет государем!
Давид сердито засопел: ему не нравилось, что, как он догадывался, Никифор со Святославом просто использовали комитопулов в своих целях. Аарон, наклонившись к брату, что-то зашептал ему на ухо.
— Нашу дружбу никто не прекращал, — вмешался Святослав, внимательно глядя в глаза Давиду, — но настаёт зима, а много воинов своих я отпустил. Посмотрим, что будет дальше. С ромеями сейчас мир и нарочно его не надо рушить.
— И ты что, просто так отдашь то, что завоевал, как тебе говорит базилевс? — спросил князя Давид.
— Не отдам. То, что я взял мечом — моё.
Давид выдернул рукав из пальцев Аарона, крутанул головой, оглядев хмурые лица братьев:
— Ничего не понимаю. Ладно, подумаем до завтра.
Он встал, расправил у пояса зипун, не спеша, приглашая к уходу братьев. Святослав коротко кивнул своим, те поняли его и тоже поднялись с мест. После того как все ушли, Калокир остался один на один с князем.
— Базилевс велел передать тебе, что он благодарен и дарит земли по Дунаю, которые ты подчинил себе мечом. Вместе мы достигли цели, Болгария расчленена и ослаблена.
Весёлые огоньки плясали в глазах херсонца. Он налил себе и князю вина, расплескав на скатерть.
— Крут, однако, Никола, широко рот открыл — подавиться можно. Надо же: царя низложить! Аарон смышлён, однако, не кажется?
— Самуил! Он самый лучший из них. Он похож на тура, одевшего шкуру ягнёнка. Пока он только слушает и принюхивается, но настанет день, когда ему станет в этой шкуре тесно.
Князь слез с седла, служившего скамьёй, расстелил потник, сел, вытянув ноги, потянулся к чаше. Выпили за решение Никифора, Святослав продолжил:
— Комитопулы не очень рады твоему появлению, но я уже говорил, что не сейчас нам идти против Византии, когда не рассеялся дым пожарищ разорённых сёл в средней Болгарии. Я держу своих воинов в руках, Давидовы ратники разграбили всё вокруг Преслава до чёрного волоса.
— Ты собирался идти на Византию?
Калокир нахмурился, князь покачал головой:
— Нет, но нужно быть готовым ко всему, когда хочешь удержать завоёванное. Я сомневаюсь, что ваши Царьградские вятшие так запросто согласятся, чтобы я владел частью Болгарии. Никифор в этом случае послушает их и ему будет плевать на меня, когда речь идёт о том, чтобы самому удержать власть.
По крыше шатра зашуршал дождь, день потемнел, превратив жило шатра в пещеру с очертаниями вещей. Святослав зажёг лучину, пристроил её в светец. Херсонец, прищурив глаза, смотрел на тягучий язычок пламени.
— Может, ты и прав, — молвил он. — Базилевс некрепок на своём столе. Растут цены на хлеб, выросли налоги, у церкви отбирают земли — недоволен патриарх.
Пламя разгорелось и весело плясало в светце, от того стало веселее и на душе. Святослав прилёг, опёрся на локоть и сказал:
— Вот она, вера ваша христианская, бедность жалеют, а сами прибытком с земель живут. Храмы ставят один другого краше, к чему это Богу? Не живёт же он в них. А всё — чтобы богатством своим других удивить и самим жить в нём. У нас волхвы в дела насущные не вмешиваются, только когда совета у них испросишь. Храмы богам ставим — да, но все силы для этого не отрываем, с мужика лишнюю рубаху не снимаем. Потому я и против христианства.
— Бог всё равно в душе у каждого один. Как он его понимает — дело его личное и не в христианстве суть. Знаю: спорить с тобой бесполезно, но скажу, что к Богу пришли, чтобы объединить людей и бедных, и богатых, только сущность человеческая извращает любое учение и только лишь монахи-аскеты нашли в себе силы отринуть всё земное. Жертвы человеческие, опять же, мы не приносим.
Святослав улыбнулся.
— И ты слухами заразен, что о нашей дикости говорят. Жертва сама идёт своей волею, волхвы страх, в ней возникающий, травами давят, ибо страх пройдёт потом, и жизнь ей не в красу станет. А пленных иногда в жертву приносим, но это когда боги прогневаются совсем. А вы разве не казните своих пленных?
Калокир махнул рукой, спорить ему не хотелось. Засобирался выходить.
— Пойду я, князь. Завтра совет у нас с тобой и Петром в Преславе.
Наутро болгарская столица с торжественным воем труб распахнула ворота, втягивая в себя Святослава с сыновьями Николы.
Посыпал мелкий снежок, тут же тая на тёплой земле. Давид, натянув поводья, приостановился, пробежался глазами по пряслам стен. На заборолах в корзинах стояли камни, на случай приступа. Защитников он не увидел, разве что дежурная смена дозора, опираясь на копья, безотрывно смотрела за крепость, народу на улицах много, стеклись с окрестностей при ратной грозе. Давид скрипнул зубами, злясь на русов и на своих нерешительных братьев — город был бы их, приди они вместе со Святославом с ратями!
Переговоры надолго не затянулись, Пётр с Сурсувулом соглашались на всё, о чём говорил Калокир. Были подписаны мирные грамоты, по которым русскому князю отходили все захваченные города по Дунаю вместе с Переяславцем, комиту Николе — западная Болгария со столицей в Сердике. Русские добились того, что воевода Борис с оставшимся войском уйдёт из Доростола, ибо Святослав не хотел иметь под боком сильную крепость с вооружёнными людьми. Причём грамоту Борису должны были отвезти русы — Святослав хотел убетиться, что в Доростоле никого не останется. Пётр не имел права решать что-либо касаемо земель Николы и Святослава. Кроме того, при нём оставался Аарон, который должен был присутствовать на советах. Святослав послать своего человека отказался, тем самым дав понять, что навсегда отрезает свои земли от Болгарии.
Глава 18
— Эй, ты!
Мужицким размашистым шагом вразвалочку к Колоту приближалась воительница Бабура. Ростом не меньше его, широка в плечах и на рожу — истинный парень, лишь бороды не хватает. Когда заговаривала с кем-то, смотрела мимо, как сквозь пустоту, с неким презрением, только с сотниками вела себя на равных, а с воеводами говорила почтительно. Отпускала грубые солёные шутки, в общем, вела, как настоящий мужик, сама же к шуткам со стороны ратных была нетерпима, могла и в драку полезть, особенно не любила, когда её называли Кабанихой — метко прилепившейся к ней кличкой. Сказывали, что парни не нравились ей вовсе, а нравились девки. Злые языки наговаривали и про её подругу, Яру Молнию, но та была стройна, бела лицом, по повадкам похожая на лесную рысь. Яра, не в пример подруге, приветливо общалась со всеми, строила глазки понравившемуся парню и была любимицей воинов, что в походах, глядя на неё тешили глаз, вспоминая оставленных дома подруг.
— Тебя Колотом кличут? — лешачьим голосом прогавкала Бабура. От неё воняло потом и ещё каким-то особым запахом женского немытого тела.
— Ну меня.
Колот терпеть не мог Кабаниху и не скрывал этого, развернул плечи, поджав губы смотрел поверх неё, как будто встретил соперника.
— Давай быстро к Доброге. Не мешкай, понял?
И, не дожидаясь ответа, пошла дальше, вихляя широким задом. «Вишь ты, стерва! Кем возомнила-то себя? С десяток баб под началом — воевода!» — подумалось со злостью, настроение сразу испортилось. Неспеша, будто Доброга виноват в том, что Бабура нагрубила ему, Колот направился к сотнику.
Стан копошился, как большой муравейник, все чего-то таскали, запряжённые кони, мешая грязь, катили гружёные возы. Доброга, простоволосый, в синей с грязевыми заляпами рубахе, помогал тащить свёрнутый шатёр. Увидев Колота, подозвал бездельничавшего ратного на своё место, подцепил с земли кожух и набросил на плечи.
— Здрав будь, Колот! — поздоровался он первым. — Как рука, зажила? Ну и добро. Нет у тебя больше десятка. Видишь, войско распускают. Спешат все к Днестру до ледостава добраться. А мы с тобой остаёмся.
— Знаю, — безразлично пожал плечами Колот, бывалых и оставляют.
— Вот-вот. Ты теперь в посольстве поёдёшь со Свенельдом в Доростол. Заяц просился, но шиш ему, воин добрый, а лентяй, каких свет не видывал, десяток твой еле блюл, всё через понукания. Со мной побудет, я ему спуску не дам. Так что честь тебе выпала.
Сотник улыбнулся широкой улыбкой, обнажив поредевшие в боях и драках жёлтые зубы.
— Бывай. Свенельд вас у шатра собирает.
Найти высокий пёстрый шатёр воеводы было делом несложным. Воины, числом до полусотни, уже собрались. Кто стоял, кто сидел, кто полулежал, некоторые были навеселе и балагурили. Сам воевода в рудом зипуне, в алых тимовых сапогах казался каким-то игрушечным среди суеты и грязи, много и нудно толковал о том, что нужно всем сходить в баню, приодеться. Ему возражали, что торга нет, а куны берегли до дому. Свенельд успокоил, что, мол, оденут их из княжеской казны, и нужно с его гриднем Чамотой сходить в город и утром следующего дня явиться сюда конно и оружно. Колот слушал вполуха, глядя на собиравшееся войско, остро захотелось домой.
Когда всех распустили, пошёл со многими за Чамотой. Тот отвёл к ждавшему их купцу, который готовно раскрыл перед ними ворота лабаза. Глаза кметей разбежались от пестроты сложенных в рядах зипунов, охабней, вотол, мятлей и ферязей, высоких и низких круглых шапок, простых и наборных поясов. Купец зорко следил, чтобы чего не упёрли, а Чамота бегал между разбредшимися воинами, предупреждал:
— Это не берите, княжеская мошна не бездонна.
Колот выбрал белую рубаху, холщовые штаны, нижний зелёного цвета зипун, простой нагольный кожух, беличью шапку с синим верхом и яловые сапоги. Подошёл к Чамоте, показал обнову:
— Годится?
Чамота придирчиво оглядел одежду, кивнул головой, повелев отойти в сторону.
Потом была баня, точнее, промывочная, сделанная на пример греческой и не понравившаяся русским. После бани Колот почистил коня, починил сбрую, наточил меч, ножи и наконечники стрел. Вечером заливал тоску с соратниками зеленым вином, утром с похмелья с трудом оседлал Хрумку и поехал на сборы.
Глава 19
Заморозки нежданно отступили, сквозь тучи снова проглянуло солнце, по небу заносились радостные птахи. Вдоль дороги тянулись убранные от урожая и на время уснувшие пахотные поля, обширные виноградники. Большие сёла смотрели на путников маковками деревянных и каменных церквей и провожали колокольным звоном. Жители приветливо встречали русских послов, угощали вином, совали гостинцы. Обильна и широка земля болгарская, несмотря на неурядицы, болгары не боялись жить, возводили храмы, расчищали землю от леса, строили дома. Такое возможно от привычки жить в мире, а мир возможен при сильном хозяине.
Говаривали, что на дорогах расшалились збродни, этим любая война — мать родна, Свенельд выставлял дозоры, когда ночевали не в сёлах. Колоту довелось стоять один раз с ладожанином Ту рином, который едва его припомнил по случаю с Блудом и его Чернавой, с чудином Тородом и болгарином Стаменом. Выехали засветло, чтобы пересечь устланное бурой предзимней травой поле и занять пост на видневшемся верстах в пяти холме.
Кони, отдохнувшие, ходко шли рысцой к близившемуся чёрному перелеску. Почти у самой опушки Турин, ехавший впереди, внезапно натянул поводья. Дорогу перебегал ручеёк, извиваясь уходивший вдоль перелеска. Кони потянулись к воде, зашлёпали мягкими губами. Стамен, привстав на стременах, огляделся и то ли сказал, то ли спросил:
— Озеро близко?
Внезапно лошадь под Турином шарахнулась в сторону, едва не опрокинув хозяина — из-под копыт быстрыми мелкими прыжками выскочил заяц. Стамен резко ожёг коня плетью так, что тот с места перелетел ручей и помчался, отрезая зайца от леса. Держа одной рукой поводья, другой вытянул лук с натянутой тетивой, вытащил стрелу.
— Не попадёт, — засомневался Колот.
— Я бы попал, — без хвастовства сказал Тород.
Зайца не было видно, лишь Стамен иногда поворачивал коня, видимо, зверёк менял направление. Наконец, отпустив поводья, болгарин наложил стрелу и отпустил тетиву. По его радостному крику поняли — попал.
— Теперь будет что пожрать на вечер, — заключил Турин. — Поехали, догонит.
У подножия холма спешились, набрали хвороста, приторочили на коней, забрались наверх. Пока рыли яму для костра, Тород ловкими руками освежевал зайца.
Темнота густо запеленала землю, вдали светлячками горели огни посольского стана. Стамен, отрезав от своей доли кусок мяса, бросил его в костёр, чем вызвал веселье у Турина:
— Вы же христиане, а ты Сварожича кормишь?
— Есть грех, — ответил Стамен и, помолчав, добавил — да как от старых богов отвыкнешь? И водяника подкормишь, и овинника. Праздники опять же: Рождество в день Корочуна, Масленица, Еневдень— праздник Ярилы. Если новое совсем убивает старое — то новому не бывать. Вот так!
Разломили хлеб, разделив поровну, заработали челюстями, жадно вгрызаясь в жареное мясо.
— Соли бы, — пожалился набитым ртом болгарин.
— Дорого сие.
— У нас в Ладоге за неё мехами платят, — сказал Турин, — я в урманах был, так там ещё дороже.
Стамен вытер пальцы о штаны, сыто рыгнул и молвил:
— У нас соль недорога, от ромеев везём. И железо немецкое дешевле у нас. Чего ж вы сидите там, где земля не кормит?
— За тем и к вам пришли. Коль не прогоните Святослава, то останемся, — как-то сумрачно произнёс Колот, передав настроение остальным. Некоторое время молчали, занятые своими мыслями. Глухо в стороне леса раздался волчий вой.
— Волки шалят, — сказал Стамен, невольно посмотрев в сторону привязанных коней.
— Не волк, человек, — возразил Тород, который глядел в ту же сторону Кони, навострив было уши, продолжили выщипывать с прохладной земли старую траву. Людской слух можно обмануть, но не животный. Тород отбросил в сторону обглоданную кость, перекинул перевязь на ножнах в другие проушины, забросил меч за спину.
— Я скоро вернусь, — сказал и скрылся в темноте.
— Я с тобой, — рванулся было Стамен, но Турин властно усадил его обратно.
— Он охотник. Лучший в своих краях, ты ему только мешать будешь.
Колот вытащил из костра горящие хворостины, притушил их, оставив тлеть одни уголья.
— Пожрать хоть успели, — напряжённо усмехнулся Турин. Сам смотрел в темноту, приучая глаза.
Безголосый осенний лес осторожно шумел на ветру ветвями, не издавая больше ни звука. «Может, нежить местная пошаливает» — подумалось Колоту и рука неволею потянулась к оберегу на поясе. Краем глаза заметил метнувшуюся тень, лязгнул железом, обнажив нож и готовый его метнуть. Тород призраком вырос у ямы с затухающим костром и негромко заговорил:
— Восьмерых насчитал, может, их и больше. Хоронятся, идут в нашу сторону. Броней не видел, из оружия — рогатины, луки и топоры.
— Нас заметили?
— Учуяли, когда зайца жарили, — уточнил чудин. — Сразу не нападут, пошлют глядельщика силы оценить.
— Ну, пусть поглядит, — погладил ножны меча Турин.
— Пойдём навстречу али как? — подал голос Колот.
— Заманим. Вы здесь будте, а я свистну, как подойдут.
Турин, сразу понявший задумку Торода, сложил вместе торока, прикрыл рогожей и пояснил:
— Коней осёдланных четверо и четвёртого человека искать начнут.
Подбросили дров в костёр, чтобы их легче найти. Турин воткнул в землю сулицу, сел возле неё, приложил голову к древку. Колот, постелив под себя кожух, обнажил меч, положил его под руку, укрылся с головой рядном. Неподалёку устроился Стамен.
Тишина, пронзённая тревогой, не убаюкивала. Какое-то время ожидание долило, потом бродившие рядом мысли взяли своё. Иногда постреливал костёр, выплёвывая из ямы искры. Громко с прихрапом сопел Турин, будто и впрямь спал. Короткий, но сильный свист выбросил Колота с лежбища. Вселенная на миг остановилась. Он увидел застывших в изумлении и оттого растерявшихся противников, оцепивших их стоянку. Одного уже бросила на землю сулица, которую метнул быстрый Турин. Колот, заорав, бросился на нападавших, те, мгновенно поняв, что верная добыча пропала, дружно бросились убегать. Лишь один, кто был ближе к Лапе, видимо, решив, что его догонят и ударят в спину, неумело, но отчаянно тыкал Колота рогатиной. Колот, легко увернувшись, обрушил на его голову меч. Бесполезно мечущийся с саблей и совершенно потерянный от такого быстрого поворота событий Стамен кричал:
— Ну куда же все?
— В лес. Бесполезно догонять — все ноги по темноте переломаешь, — ответил Турин, вбрасывая меч в ножны.
Чёрным клубком, в саженях двадцати, что-то каталось, пыхтя и рыча. Всё оборвалось коротким криком до того, как кмети приблизились.
— Хотел живым взять, а он, гад, засапожник достать изловчился, пришлось тоже ножичком, — сказал, поднимаясь и отряхиваясь, тяжело дышавший Тород.
— А остальные утекли? — спросил.
— Да, троих оставили, твой один, одного Турин свалил, другого Колот. Знать бы, что так легко будет, напасть самим можно было бы, а не стыть под рядинами, — грустно и с укоризной произнёс Стамен.
— Эко ты рассуждаешь! — сказал Колот. — В Хазарии дозор с Беляем в засаду такую вот попал, так при равном числе половину потерял своих, ни одного хазарина не убив. Они, местные, каждый бугорок знают здесь и днём с закрытыми глазами пробегут не спотыкаясь.
Болгарин потупился, хотелось на равных с бывалыми воинами, так окорот получил. Турин деловито обыскал убитых, ничего не нашёл и сердито сплюнул:
— Голытьба! Одно слово — збродни...
Глава 20
Волнения, всколыхнутые приближающимся врагом, улеглись. Война в Северной Болгарии — дело неслыханное и непривычное, а когда она обошла Доростол, то стала совсем чужой и не взаправдашней. Доходили толки, что царь Пётр примирился с русами, а воевода Борис придерживал и не распускал роптавшую рать по домам. Видоки донесли, что большое войско русов переправилось через Дунай, видимо, уходя домой в Киев, а с Преслава всё ещё не было никаких, указов. Наместник Доростола, Десимир, отказался далее кормить Бориса с ратными, забыли-де про окраины, как обычно. Полетели белые мухи, и Борис понимал севаста, готовящего город к зиме, хоть и под страхом расправы заставлял его и дальше выдавать кормы. Наконец дождались неспешного чинного посольства.
Царскую грамоту, в которой приписывалось болгарским войскам покинуть Доростол, зачитывал Свенельд перед собранием вятших городских мужей. Наместник, понимая, что для него и его людей к худшему ничего не изменится, поспешил пригласить к себе в гости русского князя, дабы уверить его в дружбе. Борис, слушая послание, всё больше мрачнел, а после слов наместника не выдержал:
— Разодрали страну аки коршуны, а шакалы рады на пир поспеть.
Никто не ответил, Мстислав даже не повернул головы, лишь сердито засопел наместник, запомнив слова воеводы. С глазу на глаз он предложил Борису убраться со своим войском в течение дня вместо трёх, предложенных Свенельдом. Борис, разругавшись с наместником, пришёл к Мстиславу, гневно раздувая ноздри:
— Мы не успеем за один день, дай нам хотя бы два.
Свенельд хитро сощурил глаза, спрятав их в паутине морщин:
— Хозяин здесь великий боярин Десимир, как он скажет, так и будет.
— Но ты здесь человек князя Святослава.
— Послушай, воевода, — серьёзно сказал Свенельд, — это наша земля и не наша. Мы пока здесь гости, но хотели бы стать хозяевами. Вот и смекай, кого мне лучше слушать, Десимира, что другом хочет нам стать, или тебя.
Борис ушёл злым, несправедливо побитым псом. На следующий день ратные его, собираясь спехом, будто с чужих краёв прогоняемые, и от этого озлившись, норовили прихватить хоть что-то с города. Русские кмети, расставленные везде, где можно, Свенельдом то и дело разнимали драки, возникающие между местными и Борисовыми воинами. Сам болгарский воевода в распахнутой шубе и сбитой набок шапке носился на сером в яблоках жеребце, увещевал своих. Благо оружие в обоз сдали, не то до крови дошло бы.
Выпроводив войска Бориса в сыпавшую мелким снегом зимнюю тьму, русские гостили ещё целую седмицу. Свенельд, разьезжая по городу с Десимиром, оглядывал торг, мощные крепостные стены, жалился про себя, что не Доростол себе забрали, а Переяславец, который надо ещё расстраивать и поднимать.
А в Переяславце у Святослава с Глебом сразу что-то не заладилось — тяжело расставался княжий двоюродник с привычной своей властью. Князь наперекор Глебу принялся везде расставлять своих людей, назначая их подчас не по заслугам, а по верному расположению к нему. Святославовы кмети посылались в разные концы нового княжества, возили какие-то грамоты, иногда со-првождали поезда с кормами.
Пришедшего из Доростола Колота с соратниками разместили в старой дружинной избе, в которой, судя по заиндивелым стенам, последнее время не жили вовсе. Чистили всё, отскабливали в потёмках, жрали, валились спать, в яром дыму натопленной печи. Турин, расположившийся на лавке рядом с Колотом, рылся в мешке, ища чистую рубаху, ворчал:
— Святослав по всему Переяславцу уже наши караулы расставляет, не доверяет болгарам. Как дальше с Глебом сживутся? Притрутся, может быть? Наша с тобой очередь послезавтра. Хоть в этом повезло, не то ни роздыху тебе.
— Служба, — сонно и нехотя отозвался Колот. И засыпая подумал: «Всё равно сытнее смердов живём. Там недород какой — нам остатний кусок несут, защитники всё же, а сами на траве да кореньях».
— Тьфу! — не унимался Турин и, так и не найдя рубахи, тоже повалился спать.
Наутро, принарядившись, отправились в город людей посмотреть да себя показать. Ноги сами довели до торга, угаданному по большому скоплению людей. Странно, хоть и большой был город Переяславец, но торг был здесь меньше, чем в это же время в Киеве. Колот вдвоём с Турином — другие двое отстали где-то в начале рядов — прохаживались около прилавков, скользя взглядом по рухляди, глиняной расписной и обычной посуде, задержались на поделках златокузнецов и остановились около кричного железа. Турин, узнав цену, взял в руки крицу и сказал:
— Новый Город, что венды на Мутной построили поднимается на таком торге. Везут в немцы меха, покупают железо, потом в Киев, там закупают хлеб и у себя опять же за меха продают. Так, ежели первый раз лодья ушла из Новгорода, то во второй раз — три уже. Нашим ладожанам упорства не хватает торговлю у новгородцев перебить, а та растёт, как порей на грядке. Войной бы пошли, да венды вовремя Ольгину руку взяли. С русской помощью зачахнет так Ладога.
— Так пусть тоже Святослава к себе позовут, — пожал плечами Колот.
— Знаешь, сколько так рот разевали? Нет, Ладога — город вольный, сами себе хозяева. Скоплю кун, возьму корабль себе, найму ватажников бывалых, да тоже ходить буду и в немцы и к болгарам, в Бирку и в Старград. В Царьград не пойду, а у свеев, урман и прочих немцев мне всё знакомо.
— Возьмёшь меня в дружину? — то ли в шутку, то ли взаболь спросил Колот, но не успел услышать ответа, кто-то мягкий всем телом ударился в него, едва не свалив с ног. Лапа, качнувшись, нечаянно охапил врезавшегося, ощутив сквозь рукавицы мягкую кожу женского коротеля . Готовая сорваться брань завязла на губах, сменив место удивлению. Снизу вверх темно-синими глазами, чуть прикрытыми выбившимися из-под пухового плата чёрными прядями волос, на него смотрела молодая девушка.
— Опа! Ты чего это?
Только и смог произнести Колот. Пышная тугая грудь упиралась ему в рёбра, алый рот будто зовуще был приоткрыт. У него давно не было женщины, и он почувствовал острое желание, поднявшееся откуда-то снизу и ударившее в голову, затмившее белый свет.
— Пусти, пусти!
Девчонка с силой упиралась кулачками в живот, но руки сами не желали расцепляться.
— А хочешь... Хочешь бусы тебе янтаря прусского подарю? — Прохрипел Колот.
Натиск девчонки ослаб. Поняв, что от руса так не избавиться, сказала:
— Пусти, тогда отвечу.
На них уже стали обращать внимание. Невдалеке стояли какие-то кучкой, ражие, молодые, со злою насмешливостью поглядывавшие на чужаков, может, как раз от них и спешила без оглядки девчонка. Турин, будто невзначай, поправил кушак, расстегнув костяную пуговицу кожуха и обнажив под ним крупную, усыпанную для красоты зернью, рукоять длинного ножа. Парни, хоть и нехотя, но всё же потеряли к ним интерес. Колот, всё этого не замечавший, справлялся с дыханием, успокаиваясь, спросил:
— Как звать-то тебя?
— Милкой.
Ответила она и, поняв, что зла не желают, уже с интересом поглядела на Колота.
— Только с бабами так яровит или на рати тоже?
— Спроси у царёвых ратных, коли кто остался в городе. Святослав не кормит трусов и слабых, — не без гордости усмехнулся Колот.
— Обещался, небось, верно князю служить, так теперь поглядим, как мне обещание исполнишь.
И, повернувшись, решительно пошла петляя меж рыночным народом — знала куда ведёт.
— Эй, Милка! А у тебя подружка такая же есть? — окидывая маслянным взглядом болгарику, спросил Турин, пока та выбирала бусы.
— Приходи во двор Аленов сегодня к закату и увидишь, — ответила Милка, оценивающе окидывая взглядом богатырскую стать Турина.
До вечера друзья решили к себе не возвращаться, не то пошлют куда-нибудь, а осели в корчме, где часа два пили пиво со встреченными там соратниками. Потом пошли искать двор Алена. Оказалось, что кузнеца Алена, брата Милки, знают многие и найти его было нетрудно. Дом — избу с повалушею и двумя клетями, поднятыми на высокий подклет — друзья толком не разглядели: было темно, да и пиво в голове играло не к тому. Сторожевой пёс рванулся с лаем и сник, остановленный натянувшимся сыромятным ремнём, обвёрнутом вокруг шеи.
Подготовились к приходу русских основательно: на сколоченном из толстых вязовых досок выскобленном столе стоял пузатый кувшин с вином, на закуску — заколотый ради случая поросёнок, пироги с рыбой, капустой и куриным яйцом, дымил с я чан с гречневой кашей. Входя, Колот запнулся о короб до верха наполненный железными гвоздями, подковами и заготовками для ножей, скорей из хвастовства, чем от небрежности оставленный здесь хозяином. Сам Ален, небольшой, но широкий в плечах мужик, встретил радостно, даже немного заискивающе. Друзьям сначала было невдомёк, а потом поняли, когда стали приходить гости из соседних дворов, что за честь было — угостить и приветить у себя людей нового хозяина здешней земли, победившего войска царя Петра и Сурсувула. Соседи с любопытством слушали гостей, рассказывавших были и небылицы из своих походов. Разошедшийся от внимания Турин, подхватил из короба подкову, играючи разогнул её и согнул обратно.
— Наш Ален тоже так может.
Кузнец замахал руками, отнекиваясь — не хотел обижать гостей состязанием.
— А быка забороть можешь? — не унимался подвыпивший, сидевший с краю стола мужик.
— Бороть — забава для детворы. Кулаком валил! —- отвечал Турин.
— Ты кто в прошлом, кузнец али кожемяка?
— От рождения таков. С тринадцати лет меня из Ладоги прогнали, вот и скитаюсь. Сначала у чуди, потом у свеев, у фризских русов был и у ободритов тож.
Колот, спьяну обиженный, что на него почти не смотрят, и даже Милка с восхищением уставилась на ладожанина, пыхтел, стараясь разогнуть подкову. Дуги больно врезались в ладони, но Лапа не хотел замечать боль, тем паче подкова медленно, но поддавалась. Силы кончались, но на помощь пришла хозяйка дома — жена кузнеца Невяна:
— Хватит тут работу портить, — и мягко, но властно отобрала у Колота недогнутую подкову.
Сыпались вопросы:
— А веру христианскую рушить не будете?
— Налоги те же оставите?
— У тестя лабаз тати вычистили, воров знаем, но те не сознаются, как наказать?
Друзья отмахивались, кивая на князя — он-де обещал, что лучше прежнего будет.
— Смотрите, — грозил всё тот же приставучий мужик, — не то у нас сильных мужей тоже много, зададут вам!
Гости порядком утомились, отвечая уже вразнобой и невпопад. Разумная Невяна с той же мягкой властностью выпроваживала соседей. Упившегося Алена отволокли под руки в опочивальню, Турин куда-то пропал с ластившейся к нему весь пир девахой, а Невяна, подмигнув Колоту, постелила ему с Милкой в клети, шепнув на ухо:
— Ален хоть и тихий, но прознает, убьёт обоих — честь сестры бережёт!
Сна как и не было, плоть брала своё. Колот до самого рассвета лаская мял податливое тело болгаринки, утомив её до предела и утомившись сам. Не дав себя свалить долгому сну, на неверных ногах и едва одевшись, выбрался из дома, пока кузнец не проснулся, и побрел, спотыкаясь, в свою сторону.
Глава 21
Конь бил копытом, разбивая твёрдые земляные комья, изредка встряхивал гривой. Накануне снег припорошил землю, создав некое ощущение праздника. Зима была на пике января, но снег не успевал наметать сугробы — вытаивал весь до бурой осенней травы. Дунай обмёрз по краям и величаво тёк, чёрный, в сравнении с белыми после пороши берегами. Святослав ласково провёл рукою в перстатой рукавице по конской шее — не горячись, не спеши. Любовался расстелившейся пред ним скатертью своей землёй, с широкими долинами, вздыбившейся холмами, густо покрытыми уснувшим с облетевшей листвою лесом. Он вырвался, уехал один без воевод и гридней. С самого утра одолевало желание бежать, скакать, чувствуя полной грудь волю и простор.
Помнилось, оставался в Вышгороде, а после в Киеве один, без матери, и правил суды, разбирал тяжбы, писал грамоты, строжил тиунов и мытников, но все равно, чувствовал опору в боярах, поднаторевших в делах, да и мать, вернувшись, могла поправить неправильно содеянное. Здесь всё по-другому. Он — князь, и не только последнее, но и первое слово за ним. И Свенельд, и Ратша, и иные, могущие помочь в Киеве советом, здесь терялись, спотыкаясь о местные обычаи и незнакомый норов людей. Можно было бы полностью свалить заботы на Глеба, но уроки, данные Ольгой, помнились крепко, что нельзя полностью доверять никому и лучше сам иногда сделай, распорядись, посмотри, чтоб было верно по твоему слову и накажи жестоко, если не так. Князь на то и князь, чтобы всё ухватывать понемногу, разбираться во всём. При проторах, притеснении смердов, недобранных или собранных сверх даней волостель, тиун или старейшина уйдёт в сторону, а виновен будет князь-глава. Не всё получалось, иногда казалось, что не по силе взятый гуж. За собой замечал, что стал яростнее, взрывался чаще, мог побить, и слуги прятали оружие, когда видели, что он наливается гневом.
Разбуженный нечаянной мыслью, князь улыбнулся сам себе, соскочил с седла, взялся за конскую гриву и шлёпнул коня по крупу: пошёл! Конь бежал лёгкой рысью, Святослав, перепрыгивая через полевые кочки с капканами путанного мёртвого репейника, иногда одёргивал его, не давая сорваться в крупный скок. Пробежав версты три, снова сел в седло, восстанавливая дыхание. Теперь можно возвращаться.
В покой вбежал лёгкий, радостный. Переоделся в короткий алый домашний зипун с серебрёными пуговицами и мягкие сапоги. Поморщившись, посмотрел на сгрудившиеся на столе грамоты, подумалось: надо часть отдать Свенельду, самому всё недосуг. Пододвинул к себе скамью, любовно провёл рукою по спинке, восхитившись талантом мастера, резавшего её. Принёс скамью вчера воевода Станислав, сказал, что есть у него кметь искусный и вырезал скамью для дружинной избы, но Станила, узрев красу, похвалил мастера, решив, что ей место у самого князя будет. По средине спинки в солнечном круге лежал знак солнцеворота — коловрат, от его с мягкими гранями лучей в стороны разбегались тонкие перевити трав, с головками цветов, выходивших к невиданным зверям. Тут и зубастый змей, и Строфилат-птица, невиданный пардус, с шапкою волос, неведомо где подсмотренный кметем. Пожалел Святослав кметя — погибнет от вражеской руки и пропадёт талан. Надо будет вызвать его к себе, посмотреть хоть, что за человек.
Отворив дверь и пригнув головы, чтобы не удариться о притолоку, влезли по очереди Свенельд и Волк. Поздоровались.
— Что нового расскажете, други-братья?
Свенельд, сняв шапку, пригладил клок волос на бритой голове, мельком глянул на Ратшу и сказал:
— Нового ничего, лишь старое, да и то о торге весеннем да о земле, что истощается и перелагать бы надо, да лес разросся и сёл вокруг прибавилось — те тоже подъедают. Я вот что подумал, помнишь давеча говорили, что купцов наших привлечь?
— Ну? — нахмурился Святослав.
— Торг плохой здесь ныне, может, ранее, летов сто назад, пока народ по земле не размотало и городов помене было, тут и хорошо разворачивалось, а сейчас влеки—не влеки купцов, с каждым годом будет хуже. А может, и нет. Только ведь Гордей теперь не в силе. Многое упустил, пока в ромеях сидел. Как насильно купцов поведёшь?
— Предлагаешь что? — резко ответил вопросом на вопрос князь.
— Не переводить торг из Переяславца в Доростол, — выдохнул Свенельд.
Князь поднялся со скамьи, та, отодвигаясь, проскрипела по полу. Подошёл к окну, поскрёб ногтем слюду Прав был Свенельд. Не быть Доростолу славянской Ладогой, так же, как права была Ольга, переехав из Вышгорода в Киев.
— Народ скликать на городовое дело, укреплять Переясла-вец, — обернувшись, сказал Святослав.
— С годами укрепим, — полусогласился Свенельд.
— Нет у нас тех годов!
Князь снова сел на скамью, забросив локоть на спинку.
— Калокир передаёт, что нестроения в Царьграде. Базилевсом недовольны. Цены на хлеб растут, а властители воруют и в роскоши купаются. Придёт новый император и нас воевать начнёт. Теперь Болгарию легче по единке взять.
— Война не страшна, пока у местных в чести. А коль кормильцев от сохи отрывать на градостроительство, так это нам же к худу, — заметил Ратша, обычно редко соглашавшийся со Свенельдом.
— А они что, думали — мы в меду их купать будем? Не убив зверя — шкуры не снять. Брать людей будем сейчас, а затем после посевной. Оставлять только тех, у кого один в семье кормилец. Иного выхода нет, столица нам нужна на Дунае. А то, что земли нет, то у церковников отберём. Они каркают на нас на каждом углу, что язычники-де пришли, а мы к ним всё с пряником. У нас волхвы земли не держат, поставили храм, и всё. Мать моя Сварожий храм разрушила и терем возвела, так ей это простили! Никифор-та вон своих попов стрижёт, а сам христианин.
Свенельд молчал, уставившись в пол и поглаживая бороду. Волк, уперев руки в колени, смотрел на Святослава.
— Круто заворачиваем, княже, — сказал он. — Ведь ещё и мытников ставим на Дунае, чтобы три шкуры драли с тех, кто на Преслав идёт.
— Посмотрим, — ответил Святослав, — у отца моего было время, чтобы страну создать, а у меня его нет.
Глава 22
В перерывах между службой в дружинной избе резались в зернь, играли в тавлеи или слонялись по городу. Колот, у которого в Переяславце, впрочем, как и у других, не было знакомых, начал хаживать к кузнецу Алену просто так, когда надоедал дух и гомон молодечной. Сначала ходил к Милке, невольно встречаясь и разговаривая с кузнецом, потом Милка со своими бабскими разговорами начинала надоедать, и Колот стал ловить себя на том, что не хватает общения с рассудительным Аленом. Так, постепенно, они сдружились, и Колот, дабы не обижать кузнеца, переживающего за сестру, начал сторониться Милки, тем паче пороги кузнецкого дома обивал ухажёр, давно на неё положивший глаз. Как-то раз Колот зашёл к кузнецу и на пороге столкнулся с Милкой.
— А нет Алена дома. К нему же пришёл?
Смотрела с укоризной, говорила, будто метала ножи, но Колот, пожав плечами, развернулся, чтобы уйти. Милка вдруг бросилась к нему, прильнула к груди, схватив за отвороты кожуха:
— Что глаз не кажешь? Не люба стала?
— Жених, вон, у тебя, — не зная, что сказать, произнёс Колот.
— Нужен он мне больно! Горшечник! Ты — воин, за тобою — хоть в пламень. Увези к себе на Русь!
Губы Колота невольно тронула усмешка:
— Веры же ты другой. Да и жена у меня дома. Наложницей идти — не по чести тебе и не прокормить мне такую ораву.
Милка толкнула Колота в грудь;
— Холодный ты, и сердце у тебя из камня, — и уходя бросила — Кобель!
Днём позже, когда Колот всё же застал кузнеца, тот пряча лицо, всё же начал трудный для него разговор:
— Знаешь, Колот, хоть и сдружились мы с тобой, но я прошу тебя: оставь Милку в покое. Ты сегодня здесь, а завтра домой уедешь. Найди себе другую зазнобу, вон их сколько!
Действительно, несмотря на то, что князь призывал на следующий год везти сюда семьи, Колот не чувствовал, что здесь он останется, всё казалось временным, надо только выждать. Впрочем, Лапа здесь прижился. Особых хлопот не было — неси службу да гуляй в свободное время, сыт, одет и обут. Не долили мысли, как обычно, о грядущей весенней страде и вообще каждый наступающий день был по-своему светел и нескучен.
Всё же разговор с кузнецом оставил небольшой осадок, и Колот решил пока у него не появляться. Близил Корочун и в преддверии праздника намело снега, а мороз наделал на крышах сосулек. Турин выстрогал себе лыжи и целыми днями пропадал в полях, катаясь, объяснив:
— Соскучился по зиме-то. У нас в Ладоге в это время мороз шкуру рвёт, а здесь то, что выпало — скоро стает...
Колот проводил тягучие вечера за тавлеями, твёрдо решив обыграть Звенца, равных которому мало было. Приходили вести из других градков и слобод, где стояли русские дружины. Так нежданно нагрянул Чава, старый знакомец по Хазарии, сопровождавший своего воеводу к Святославу Друзья помянули былое, опрокинув по чаше пива, поделились новостями. Оказалось, что кметь по имени Зубило, которого Колот тоже хорошо знал по давнишнему походу, убил Бабуру Кабаниху Всё произошло из-за болгарской Зубилиной зазнобы. Бабура положила глаз то ли на самого Зубилу, то ли на болгаринку — разное говорили, но правда в том, что из-за ревности Кабаниха надругалась над жёнкой.
— Зубило прознал про это и, не стряпая, помчался к Бабуре, — рассказывал Чава. — Бабская дружина стояла в поприще по Дунаю от нашего града, поэтому мы не поспели за ним, когда узнали, что он рванулся туда. Зубило приехал в село и сразу вызвал Кабаниху на судное поле.
По правилам поединка муж должен биться с жёнкой, стоя по пояс в яме, но Бабура с презрением отказалась от этого. Хоть Зубило был ражим мужиком, за плечами которого не одна смертельная драка, он с трудом одолел Кабаниху. Когда Чава с кметями приехали, то Зубила уже простыл след — он не стал дожидаться княжеского суда, ибо без князя нельзя воину вызвать другого воина на поле.
— С той поры о нём ничего не слышно, — закончил Чава.
Колоту было ничуть не жаль Кабаниху, а жаль было Зубилу, который, поддавшись вспыльчивому норову, навлёк беду на себя. Эту яркую новость за отсутствием других долго обсуждали в молодечной. Некоторые, кто знал Бабуру, говорили, что сами пошли бы просить князя за Зубилу, явись тот с повинной.
Наступавший Корочун отодвинул всё посторонь и про Зубилу в его преддверии забыли. За день до праздника на развернувшемся по случаю большом торге он встретил кузнецкую жену Невяну. Та, солнечно улыбаясь, спросила:
— Чего же не заходишь? Ален по тебе заскучал, думает, не услали ли тебя куда? А ты на торге сряду кажешь. Приходи на праздник.
— Да я со своими...
— Ну, приводи их к нам. Жило не лопнет!
— Поглядим.
Князь ради праздника освободил своих от службы на целых три дня при условии, что все будут под рукой. Город целиком доверили болгарам. Кмети на праздник собирались кто куда, и Колот, прихватив двух товарищей — Звенца и Жиляя, пришёл к кузнецу.
По новой болгарской вере в ночь на Корочун родился сын Божий Иисус и оба праздника тесно переплелись старыми и новыми обрядами. Также встречали Будный вечер, готовили девять блюд на стол, наряжали будник — толстый деревянный ослоп, и с наступлением темноты клали его в печь и поджигали. К вечеру ходили первые славильщики, славили Бога, только ответ им был такой же, как и в былые времена, когда славили рождение Даждьбожьего сына Коляды .
Вилась по дому праздная суета. Хлопала часто отворяемая дверь.
— Славите ли Бога нашего? — спрашивали с улицы.
— Коляда, Коляда! — отвечал кузнец и кричал сестру:
— Милка, неси детворе заедки!
Русы косились на еду, решительно не желая понимать, почему никто не ест. Ален истово благославил стол и, когда благовест текучим густым звоном оповестил о конце поста, разрешил приступить к еде и питию.
За столом с хозяевами в основном говорил Колот, Жиляй насыщался, стреляя глазами на дверь — после выпитого вина хотелось повеселиться. Невяна, смекнув настрой русичей, успокоила:
— Вы ешьте, гульба от вас не сбежит. А мы с Милкой разом с вами пойдём. Отпустишь, Ален?
Кузнец разрумянился от хмеля, махнул рукой:
— А идите!
И уже у выхода, когда все со смехом оглядывали свои чудные праздничные наряды, Звенец, совсем не знавший привычек и уклада жизни кузнеца, всегда сторонящегося языческих гулянок, предложил:
— Давай с нами, Ален!
— Идите, не заскучаю без вас! — сказал кузнец и улыбнулся широкой тёплой улыбкой, отбросив все сомнения русичей, опасавшихся, что Ален в обиде на недолго сидевших за столом гостей.
Улица гудела и скоморошила, раздавались игривые крики и смех. Жиляй первым толкнул дверь и, едва не упав на скользком крыльце, в вывороченной шубе, размахивая руками в длинных рукавах, исчез в куче веселящихся и больше в эту ночь друзьям на глаза не попадался. Здесь так же как и на Руси, без спросу заходили в дома, вовлекая хозяев в хоровод нежити. Впрочем, были дворы, наглухо закрытые. Священники запрещали пастве выходить в Корочунову ночь на улицу и собирать дома гостей, понимая, впрочем, что силой обычаев не изменишь. Нарвавлись на такой двор и Колот со Звенцом. Хозяин, обложив их матершиной, пригрозил выйти с топором. Обескураженные таким отпором, друзья отошли от двора, тут их обстреляли снежками, судя по выговору, свои же русичи. Поймав одного отбившегося от своих, друзья вываляли его в снегу, напихав ещё за шиворот. Тот фыркал и злился, пытаясь схватить одного из них, но те со смехом уворачивались. Друзья его стояли в стороне, не пытаясь помочь товарищу, зубоскаля и смеясь, наблюдали за ним. Тот, выдыхаясь, сделал отчаянную попытку захватить Колота, но тот вырвался, опрокинув парня. Личина слетела и Колот узнал Ратшу Волка.
— Бежим! — первым сообразил Звенец и, увлекая за собой Колота, побежал в сторону площади, где хороводил и плясал разгулявшийся Корочун.
— Ужо я вам задам! — орал вслед Волк.
Гуляли всю ночь. Веселились посадские молодцы с боярскими девками, смерды из соседних селений, купцы, бояре, не узнанные, а потому и равные средь других. Утром город объезжала Глебова стража, внимательно осматривая улицы — не валяется ли какой-нибудь перепившийся удалец, неверные ноги которого не довели до родного дома. Если и находился такой, то подбирали, вели в ближайшую избу, отдавали хозяевам, а те, раздев, растирали вином озябшее тело. Где-то ещё орали песни, а проспавшие ночь и не участвовшие в общем веселье, вылезали во двор через окна, чтобы разобрать хлам, которым завалили входную дверь весёлые сябры, беззлобно и понимающе ругаясь, стаскивали с крыши заброшенные туда ради шутки гуляющим народом сани.
Глава 23
Собирать народ на строительство новой крепости было решено после чуждого русам, рождённого тёплой землёй Болгарии праздника виноградарей, что отмечался в месяце сечене. В сёлах впрягшиеся в возы мужики возили избранного «царя» виноградарей, с венцом из виноградной лозы на голове. Рекой лилось вино — болгары отмечать праздники умели.
Размеренную жизнь своих смердов Глеб, как и всякий заботливый господин, не хотел нарушать строительством крепости. Жизнь с приходом русов понеслась, будто гонимая ветром, из-за того, что Святославу не жилось спокойно, что ни день, то что-нибудь новое, ломающее сложившийся уклад. Теперь эта крепость, про которую Глеб от своего беспокойного родича слышал уже давно, но никогда не мог предположить, что Святослав решится на её строительство — уж больно казалось сие несбыточным. Никакие доводы, приводимые великим боярином, не пронимали русского князя и, дабы лишний раз не ссориться со Святославом, Глеб свалил свою больную заботу на головы своих бояр, которые тоже, впрочем, упёрлись.
Только одним Святославу удалось убедить переяславецких вятших в необходимости строительства крепости: тем, что всё полностью ложится на русский кошт. Золото пока было, и смерды-работники шли своею охотою. За золото и нашлись добрые мастера, недавно обновлявшие стены Доростола. Мужики долбили, рыли отмерзающую весеннюю землю, город обрастал рвами, стены которого укрепляли жердями и кольями. Русские ратные работали со всеми, вечерами так же жрали, обжигаясь, кашу из котлов, валились спать, не чуя рук и ног. Святослав сам, в рубахе распояской, в накинутом на плечи вотоле, временами охлюпкой проносился на жеребце, отдавал распоряжения, спорил о чём-то с севастом Глебом, сам брался за работу. Тянулись бесконечные возы с камнем, глиной, слегами и брёвнами.
Мастера попались добрые и порядочные: опытным глазом глянув чертёж будущей крепости, сметя силы, время и средства для этого, наотрез отказались браться. Будущая крепость вбирала себя весь посад и предградье. Оценив масштабы задуманного, мастера долго спорили со Святославом. В конце концов князь уступил к радости Свенельда, ставшего на сторону мастеров и крепость ужалась едва ли не вдвое. И несмотря на это рук всё ещё не хватало. Сотни людей уже трудились, им каждый день привозили новую подмогу. Старосты и волостели сами ездили по сёлам, увещевали смердов, грозили, силой и доброй волею вытаскивая на городовое дело. Хоть жратва была и платили работникам, не каждый выдерживал. Доброю волею никого не отпускали: подрядился — работай, и из строительных артелей начались побеги. Сначала тихо по одному и вроде незаметно, потом хватались всё чаще и чаще. Святослав ругался с Глебом, прося того убедить людей работать, Глеб отказывался наотрез, также отказавшись дать дружину в помощь русским кметям охранять работников. Приходилось отрывать для охраны своих кметей. Те, начищая кольчатые брони, радовались:
— Наконец-то службу вернули, а то уже устали спину гнуть!
Но хрен оказался редьки не слаще. Мужиков стерегли днём и ночью, порою не ложась спать сутками, дремали в сёдлах, когда посылали куда-то в сопровождение. Так Колот с Жиляем проспали одного смерда. Ехали за камнем, что ломали ниже по течению Дуная. Солнце грело не на шутку и слепило сонные глаза. Смерд тот жалился на судьбу, на многих детей и что дома не хватает рабочих рук — обычная песня. Под стегачом пот струился ручьями, и Колот не заметил, как заснул, поматываясь в седле. Поравнявшись с леском, смерд соскочил с телеги и резво устремился туда. Колот проснулся от поднявшегося шума — болгары не скрывали радости и свистели своему вслед. Жиляй, тоже проспавший, упустил время и на коне было уже не догнать до леса, а в самом лесу — тем более.
— Уйдёт! — сказал Жиляй, наложив стрелу на тетиву
«Жаль мужика» — пронеслось в голове Колота, но стрела, пройдя над головой смерда, ушла в лес, за нею нырнул в чащобу болгарин. Стрелу искать — остальные разбегутся. Жиляй, водя шалыми глазами по оставшимся, ждал сочувствия своему убеглому товарищу, чтобы выместить вскипевшее зло, но те отворачивали лица, молчали. Жиляй, сдержавшись, молвил:
— Ещё кто-нибудь посмотрит в сторону — зарублю сразу же!
Впрочем, работа двигалась. Менее чем за пять седмиц вырыли, укрепили ров, устелив его дно слегами. Начали класть камень. В разгар строительства приехали Аарон с Самуилом. Братья рассказали о смерти своего отца Николы Мокри, затем Аарон поведал о заключённом с ромеями мире. Святослав принял новости спокойно. Он уже получил весть от Калокира, которого вызвали в Царьград. Калокир мыслил сделать крюк через Переяславец и повидаться с князем, но, обмыслив, не рискнул, подозревая, что Василий Ноф и так наговаривает на него императору как на изменника, тесно сплевшимся с русами.
Князь показал братьям крепость. Как раз к тому времени возвели главные ворота и выкладывали надвратную башню. Обходя кучи камней, гружёные возы, следуя за Святославом, комитопулы смотрели на вымазанных с ног до головы глиной мужиков, на растущие стены.
— Костры мыслим осенью возвести, тогда же и стрельницы доделать, — говорил князь, — а стены уже к серпеню будут готовы, а может, и раньше.
Вечером, оставшись наедине с братом, Самуил говорил ему, не скрывая своего восхищения Святославом:
— Видишь, как люди в землю вгрызаются? Я уверен, что русы без боя не отдадут завоёванное. У Святослава есть воля и желание действовать. На кметях его это отражается: слушаются с полуслова. А мы унижаемся перед ромеями, скоро Петру уподобимся.
Аарон молча слушал брата, давая выговориться горячей юности.
И всё же приезд их кончился ничем. Святослав понял так, что комитопулы прибыли убедиться в силе своего соратника, а после сообща решить, на какую сторону вставать в случае войны. Поэтому он и показал им торг, на который уже стекались купцы с разных земель и строящуюся крепость. Отчасти, впрочем, так оно и было, но главная цель всё-таки состояла в том, чтобы убедить князя в своей дружбе. В итоге закончилось всё витиеватыми словесными любезностями с обеих сторон, после чего комитопулы и убыли домой в Сердику.
Глава 24
Свою вину перед ромеями за неумение править внутри страны Никифор искупал тем, что у него лучше получалось войной. В борьбе с арабами поставлена жирная точка — пала Антиохия. Руками русов наказана Болгария. Укреплены и подновлены стены древнего Константинополя, большою цепью загородили Золотой Рог от прохода нежеланных кораблей, из отборных сильных воинов создана тяжёлая конница — катафракты. Но внутри страны всё так же росли цены, процветало взяточничество и лихоимство, брат Лев продолжал свои спекуляции, а жена Феофано, униженная деспотией мужа, наставляла ему рога с Иоанном Цимисхием. Выросшего и ставшего злобным львёнка он отдал на ипподром — пусть тешит публику, заменив его большим короткошёрстным волкодавом, взятым ещё щенком в Сирии. Развалившись на кресле и поставив короткие ноги на подушку, задумчиво чесал за ухом разомлевшего пса.
— Петра поколотили и поставили перед нами на колени, когда мы отмоем его от позора и снова посадим на престол, он и его дети будут нам настолько благодарны и всю оставшуюся жизнь будут плясать только те танцы, которые мы им закажем.
Из темноты угла палаты императору ответил паракимонен Василий Ноф, умеющий быть незаметным и ненавязчивым:
— Я согласен с тобою, мудрейший. Вельможи и синклит говорят, что ты жестоко обошёлся с нашими верными союзниками и единоверцами руками варваров. Наказать следовало самих угров или враждебного нам Николу Мокри, а их богумильскую ересь не признаёт опасной даже патриарх!
— Ха! Полиевкт так меня ненавидит за изъятие церковных земель, что вскоре потребует вернуть Антиохию бедным агарянам!
— Но поражением Петра мы усилили скифов. Не надо было давать согласие Святославу остаться в Мисии.
— Святослав не страшен. Его держит не только договор с нами, но и с Николой, которому тоже не нужны скифы на его границе, — возразил базилевс.
— Было бы лучше, если он уберётся к себе.
— Святослав — воин и он будет драться. Война без захвата земель бесцельна, ибо просто так съедает средства, которых у нас мало. Меня и так не любят, а тогда и вовсе поднимут на копья. Ты хочешь этого, Василий?
Хитрый паракимонен перевёл разговор:
— На время переговоров надо отозвать Калокира, а то он держит сторону русов. А лучше его вообще убрать, отослав куда-нибудь доместиком, например в Никомедию.
Когда все вокруг от тебя отворачиваются, верного человека терять глупо, но и глупо спорить с Василием, уже пережившим двух императоров:
— Пусть едет сюда. Потом мы снова отправим его в Преслав. Кого пошлём говорить с Петром?
Василий был готов к ответу и потому долго не думал:
— Епископа эпархии Евхаиты Филофея. У него большой опыт в таких делах, и он всегда отстаивал наши интересы. С ним же предлагаю послать Никифора Эротика, мужа разумного, родовитого и известного не только в Византии.
Получив согласие императора, Ноф сам стал собирать посольство. Он тайно наставил Филофея с Никифором:
— Пётр раздавлен и готов ползать на брюхе ради нашего к нему благоволения, но вы должны добиться, чтобы он поставил перед нами условия о выдворении скифов из Мисии.
— Император против этого, — осторожно заметил Эротик.
— Зато Полиевкту не нужны там язычники. У нас слишком часто меняются базилевсы, чтобы перестать слушать патриарха и Синод. И ещё: присмотритесь к сыну Николы, Аарону, что сидит в Преславе наместником от комитопулов. Он вроде бы лоялен к нам, но не может открыто идти против братьев.
Но Полиевкт был против ещё того, чтобы восстанавливать мир женитьбой сыновей почившего в Бозе Романа — Василия и Константина — на племянницах болгарского царя Петра. Женихам было тринадцать и десять лет, невесты были старше. Но базилевс сказал, что невесты являются всё же родственницами династии Константина Великого и сватовство к ним не является нарушением византийских традиций. То, о чём не могли мечтать ни Пётр, ни Сурсувул, вдруг произошло. Былой мир восстановился на старых условиях. Аарон, запуганный намёками епископа Филофея о возможной войне Византии с комитопулами, поспешил скрепить печатями мирные грамоты без участия своих строптивых братьев, толком их не прочитав. Невесты пышным поездом были отправлены в Константинополь.
Глава 25
В Сердике в по-воински скромной палате, выходящей узким окном в сторону ремесленного предградья Самуил, сын комита Николы, швырнул о стену чашу, нечаянно обрызгав алым, будто кровь, вином родных братьев.
— Ты и только ты виноват во всём, Аарон!
Слишком поздно они получили весть о прибытии посольства. Бешеная скачка не помогла им — опоздали на час, увидев только последних отъезжающих из свиты послов. Во дворец к Петру их не пустили. Самуил, обнажив меч, полез на стражу, более осторожный Давид еле уговорил брата не дурить. Комитопулы вернулись домой несолоно хлебавши.
— Что я мог сделать? — оправдывался Аарон.
— Послать весть вовремя!
— Я послал гонца!
— Он у тебя через немцев добирался к нам, что ли? — ехидничал Самуил.
— Хватит! Смотри, что ты сделал с братом!
Давид показал на забуревшее на белой рубахе Аарона винное пятно, ставшее больше похожим на кровь.
— Это всего лишь вино!
— Не было бы недобрым знаком, — тихо пробурчал Моисей, но его не услышали.
— А тебе, Аарон, не следовало бы подписывать договоры без нас от нашего имени, — обратился к брату Давид, — мы потеряли всё, чего добивались.
Самуил сел на скамью, бросил на стол жилистые руки, засопел, успокаиваясь.
— Не поверю, что при ромейской поддержке Пётр оставит у Святослава самую богатую часть своей страны, — уже громче сказал Моисей.
— Святослав всегда верен клятвам и мы им тоже верны останемся, — негромко и твёрдо сказал Самуил.
— А посылали к нему на подтверждение грамот?
Ответом было молчание, в такой кутерьме об этом и не вспомнили.
— Я сам поеду! — сказал Давид.
— Я с тобой, — оживился Самуил.
— Нет, я возьму с собой Аарона. Пусть расскажет, что было и что видел...
Святослав оказал радушный приём братьям. Он уже был извещён о восстановлении отношений между Петровской Болгарией и Византией. Князь, как и в прошлый приезд комитопулов, провёл их по строящейся крепости, показав, что готов к разным шкодам со стороны Петра. Обе стороны остались довольны, что остаются вместе в случае войны. Однако Святослав высказался Свенельду:
— Не нравится мне ромейская привычка комитопулов двумя щитами играть. Надеюсь, что это свойство только Аарона.
Воевода ответил:
— Тогда братьев ждёт разлад. В таком случае не знаю, радоваться нам или нет...
Никифор всё же удалил Калокира от дел, направив с поручением в Сирию. Умирающего купеческого старшину Гордея везли на родину, не чая довезти живым, и некому было послать весть о том, что базилевс тайно, по заветам Константина Порфирогенита, отправил посланцев к печенегам сильной орды Гилы с подкупом на поход против Руси.
Глава 26
Сенная боярыня шустро разобрала постель, помогла княгине раздеться. На столешнице стояла миса с соком муравьёв, томлёном в печи. Боярыня всё чаще и чаще натирала им госпоже больные суставы ног. Ольга присела на постель, предательская острая боль пронзила поясницу. Княгиня ойкнула, стрельнув взглядом на боярыню, и, стыдясь слабости, опустила лицо. Посеребрённые, но всё ещё упорно сохраняющие свой красивый тёмно-древесный цвет волосы, рассыпались по плечам. Боярыня, окунув в мису тряпицу, старалась быстрее справиться со своим делом, чувствуя на себе взгляд княгини, желающей остаться одной.
Долгое весеннее солнце нехотя катилось за окоём, пронзая догорающими лучами окно княгининого покоя. Сенная боярыня переставила с пола на стол стоянец со свечой, подхватила мису и поспешила к двери, склонив уже на ходу перед госпожой голову. Едва закрылась за нею дверь, Ольга отвернулась к окну, зацепившись взором за золотистый, угасающий и оттого приятный взором небосвод. Как быстро прошла молодость! Тяжелее становилось бремя государственных забот, но с другой стороны, как-то отходили от сердца, жизнь требовала других забот, иных радостей. Как-то лет десять назад поднимала крышку сундука и от внезапной боли в пояснице едва не рухнула наземь. «Неужели старею?» — мелькнула мысль и исчезла с больше не повторявшейся болью. Сейчас более всего хотелось передать всё бремя власти сыну и озаботиться мелкой земною суетой: пушить слуг, что, почуяв ослабу госпожи, совсем от рук отбились, слушать веселящий терем топот внуков и просто жить, как живут обычные вдовые боярыни. Но уже нельзя и невозможно было оторвать от себя то, что плотно вошло в её жизнь, стало ею самой. Это уже не Ольга хотела власти, а власть, народ, земля хотели её. И пока жива она, не примут Святослава, ушедшего в чужую сторону искать себе счастья, да и примут ли потом? Возможно, она делала что-то не так, тешась своею гордыней, но так и не подчинив себе сына. На стол в Киев его не вернуть и, не лелея себя ненужными надеждами, готовила к правлению Ярополка. Тот, казалось, разумом и тягой к знаниям пошёл в бабку. Как у них с отцом станет после неё?
Кто-то осторожно поскрёб в дверь. Полностью ушедшая в свои мысли Ольга не успела рассердиться.
— Прости, госпожа, — сенная боярыня, виновато опустив очи, стояла в дверях, — до тебя срочно Лют Свенельд.
Что-то в Болгарии стряслось — первое, что стукнуло в голову. Не привыкла являться даже к ближним своим людям неприбран-ной, Ольга набросила на плечи ферязь, сама, отстранив боярыню, расчесала костяным гребнем и убрала под повойник волосы.
— Собери постелю и проси, — привычный железный властный голос упокоил боярыню и она без лишней суеты, окинув хозяйским взглядом горницу, принялась прибираться.
Лют, пригнув крупную, в густых светлых волосах голову, пролез в дверь. Ольга, жестом остановив извенения, указала ему на лавку у стены, сама сев на перекидную скамью спиной к окну.
— С пограничья вести шлют, что печенеги великою силою двинулись в нашу сторону. Пожгли уже несколько слобод, жёнок да детей в полон забрали. Прикажи войско собирать не стряпая.
Княгиня повела плечами, с которых только что свалилась Киевская Гора. По сравнению с ожидаемой новостью весть про печенегов казалась какой-то невзаправдашней. Не было такого, чтобы печенеги на Русь ходили. Набег обычный, только вот у страха глаза велики. Оторвать мужиков от страды, так что зимой есть будут? А вдруг — что скорее всего — не прийдут степняки?
— Не моим умом дела военные вести, но смердов из поля не гоните. Без меня решить не можете? Завтра же соберите совет боярский или воеводы перевелись? Дозор пошлите, сам поедь посмотри. Какой совет ещё хочешь?
Ничего не хотел молодший Свенельд, и княгиню тревожить не хотел тоже. Послал его Миливой Искусеев, убедив идти именно сегодня, а Лют из всех ближе к Ольге. Сам не хотел, обладавший быстрым умом отца, он почему-то не нравился Ольге в отличие от старшего брата, Туровида- Фёдора, некстати уехавшего по делу в Полоцк. «Вот Искусеев пёс! Да и я тоже хорош, слушать не надо было». И ведь умел убеждать Миливой, говорил и, казалось, печенеги уже под стенами стоят, потому и пошёл к княгине. Теперь, заразившись Ольгиной уверенностью, и сам думал, что у Искусеева страха глаза велики. Так и не пошёл к Миливою, послав вместо себя слугу, передав через него дословно, что сказала Ольга.
Боярскую господу убедить было ещё труднее. Да и явились не все, узнав, что княгиня присутствовать не будет, нашли себе дела поважнее. Ближе всех к правившему собрание Миливою сидел старый Вуефаст, коему перевалило за шестой десяток, и которого Искусеев хотел видеть меньше всего. Полуглухой Вуефаст с высоты возраста снисходительно и с высокомерием поглядывал на Миливоя и иногда отвечал невпопад, когда ему давали слово.
— Смердов с земли снимать не след, — молвил Величко Слу-дов, отерев платом с чела выступивший от духоты пот, — казна недорода не выдержит.
— А ромеи золото давали?
— То золото по Болгарии который месяц гуляет!
— Тем более. Да не посмеют печенеги на Киев прийти — чего толковать? Не бывало такого!
Дума загудела ульем, Вуефаст согласно кивал седоватой поглупевшей в старости головой — не было и не будет.
— Кому рать ту вести? Воеводы со Святославом, Претич на Волынь ушёл, Неждан — ко кривичам. Лют Свенельд остался.
— Лют-то? Он наведёт!
Раздалось несколько смешков, но утихли под строгим око-ротом нарочитых бояр: смотрите, Лют прознает, обиду на всю жизнь затаит.
— Рать собирать надо!
Миливой решил твёрдо стоять на своём, из-под насупленных бровей обводил потемневшими серыми глазами боярскую господу. Он не слышал и не хотел слушать гудение вятших, возражавших ему. Слово взял молодой Любислав из рода Гуннара, уже в тридцать с небольшим лет за ум прозванный уважительно Осьмомыслом, но прозвище крепко ещё к нему не прикипело. Поднялся, привлекая к себе внимание, поправил оплечье, украшенное парчёй и жемчугом, подождал пока утихнет шум, молвил:
— Обухом не перешибить топора, Миливой. Княгиня, вишь, против, да дума по её думает. Середину искать надо.
Искусеев напрягся всем телом — Любислав был единственный, на кого он надеялся, и тот пошёл против. Гуннар продолжил:
— Дружину встречь печенегам в дозор пошлём. Коль что, степняки мимо Вытичева не пройдут, там мы на сотню кметей войско усилим. Наймитов пошлём засеки обновлять. Время рать собрать у нас будет.
Жаль сёла пограничные, смердов, что в полон уводят, Миливой отвёл взгляд в сторону. Что ж, пока гром не грянет... И рёк:
— Быть по-вашему...
Глава 27
Июнь светил добрым Хорсом. Воздух был наполнен запахами радостно зеленевших трав. В полях косили. Мужики, согнув сильные потные спины, горбушами в обе стороны под корень валили траву, женки сгребали сено, скоро начнут метать стога. Мирно паслась скотина, отгоняя хвостами назойливых оводов. После стольких лет мира внутри страны и успешных войн вне её никого не взволновали слухи о печенегах, идущих в сторону Киева. Печенеги испокон веку не вылезали из степей, совершая короткие набеги на пограничье, грабя на порогах идущих по Днепру гостей, не решаясь сунуться в леса. Воеводы не собирали рати. Земля дышала спокойствием.
Дружина, в полторы сотни мечей, с песней выехала на берег Днепра напоить коней. Бабы, подоткнув за пояс подолы понёв, стирали бельё. Кмети тут же начали шутить и балагурить. Жёнки, в свою очередь, узрев притороченные к сёдлам заводных коней пучки сулиц, тулы со стрелами, червленые щиты, длинные перья тяжёлых копий, весело отшучивались. Одна из молодок, выставив напоказ голые крутые бёдра, спросила с задором:
— Что, защитнички, спасёте нас от степняков?
Ей отвечали:
— Разобьем печенега, приеду к тебе, выступки новые куплю. Примешь к себе на ложе?
— Приезжай, коли голову не сложишь...
Княгиня Ольга, твёрдой рукою державшая порядок в стране, решительно ничего не смыслила в воинском деле, свалив ратную службу на плечи воевод. Потому зачастую нарочитыми становились не по боевым заслугам, а по родовитости, знакомству и житейскому разумению, в корне отличного от военного. Дружину вёл рус со славянским именем Тяпша, ровесник Блуда, ни единого боевого шрама на теле не имевший. Поняв, что через это хлебнувший лиха Блуд недолюбливает его и даже презирает, Тяпша решил обломать и подчинить себе Красного, давая самую черновую работу. Служба есть служба, и Блуд, стиснув зубы, подчинялся.
Далеко за Витичевом повстречали пересеченского воеводу Ратислава. Он тут же рассеял весь боевой молодой задор:
— Печенеги жгут пограничные слободы. Силы — что чёрна ворона. Мы оставили город. Жители со скарбом по лесам разбежались. А что вас так мало? Мыслилось, Лют больше пришлёт. Иль рать собирает?
Воевода, прищурившись, собрал вокруг уголков глаз сеть морщинок. Блуд про себя позлорадствовал, прочтя на Тяпшином лице растерянность. Видимо, понял и это Ратислав, догадавшись об ответе. Посерьезнев, молвил с досадой в голосе:
— Я в Витичев ухожу с воинами, мимо него они не пройдут. У меня дружина немногим больше твоей и толку от меня мало, только людей погублю, а там вкупе с местными варягами да при стенах можно многое содеять. Вам тоже советую уходить. Решай!
Кмети сгрудились, жадно ловя каждое слово нарочитых. Тяпша обернулся к своим, будто ища ответа на их лицах.
— Да как же... В Киев? Врага даже не видели, — сказал он.
Блуд, доселе не дававший своему воеводе советов, молвил:
— Дай мне десяток воинов, я языка возьму, а сам в Киев ступай, там сейчас каждый меч лишним не будет.
Тяпша фыркнул только, отвернувшись, зато Ратислав оценивающе смерил Блуда взглядом — кто таков? Красный, почуяв возможность всплыть наверх, назвался:
— Меня Блудом зовут. Я со Святославом ходил и кое-что умею!
Услышав имя князя, со стороны Ратислава оживились воины, кто тоже воевал в Хазарии.
— Я тоже там был, — произнёс воевода, — в полку Гостяты, потом у Всеслава. Тебя не помню.
— Я у Всеслава тоже находился, сотню мою Доброга Одноокий вёл, а кметь с моего десятка принёс князю голову хазарского бека.
— Не у того ли Доброги верблюд бегал? — подал голос один из воинов.
— Так в моём же десятке! Мы его продали потом на Подоле.
Блуд не выдержал и разулыбался. Тяпша при разговоре почувствовал себя каким-то никчемным и недовольно косился на Красного, что не по чину завоевал внимание чужого нарочитого.
— Дай ему людей, воевода. Не то я своих дам, — твёрдо сказал Ратислав.
— Ладно, — нехотя подчинился Тяпша, — но я сам их отберу.
Когда последний вершник скрылся с глаз, Блуд с усмешкой оглядел зелёную холостежь, выделенную Тяпшей.
— Ну, если кормят вас в молодшей дружине, стало быть, учёные, — молвил он.
Обнаружив передовой отряд, целый день его пасли, хоронясь. Те разграбили в лесу пустое печище и весь в стороне Днепра. Ночью в стане русичи взяли языка. Отбивать от своих его не пришлось, чего больше всего боялся Блуд. Степняка сразу пожгли калёным железом, чтобы был поразговорчивее. Один из кметей через пень колоду знал по печенежски, но этого хватило, чтоб объясниться. Блуд задавал уточняющие вопросы по количеству воев, коней, оружия, колен и воевод, их ведущих. Дружинник переводил, помогая разговору руками, ибо слов отчаянно не доставало. Выяснилась главная цель — Киев. Получив все ответы, Красный, не отводя от пленного взгляда, спросил своих:
— Все запомнили, что он рассказал?
— Да.
— Все ли могут повторить слово в слово?
— Да.
Потом рассказывали, что гадюка медленнее бросается, чтобы ужалить, чем Блуд выхватил засапожник и полоснул по горлу печенега.
— Ежели у кого падёт конь, остальные не ждут его. Кто-нибудь доедет, — ровным голосом сказал он, вытирая нож о траву, не обращая внимания на умирающего степняка, смотря на перепавших от неожиданного хладнокровного убийства воинов.
Скакали о двуконь, делая короткие остановки. Лошадь под Блудом пала на полпути. Отдав заводного кметям, приказал:
— Езжайте, сам о себе промыслю, а вам конь ещё пригодится...
Добил лошадь, прекратив мучения, пожалился о седле, которое придётся оставить — с ним далеко не уйдёшь, и взять с собой никто не додумался — снял уздечку, вздел бронь, привязал за спину меч, туда же забросил щит, запихнул в перемётную суму шелом, налучье и тул — так идти легче, чем на плечах всё тащить. Шёл по дороге, в чаянии набрести на какое-нибудь селение, чтобы добыть хоть худую лошадь. Зная, как быстры могут быть печенеги, особенно если есть проводники, уходил с дороги при всяком подозрительном шуме.
Небольшая весь встретила пустыми домами, лишь серая дворняга выскочила под ноги с лаем, а приблизившись, завиляла хвостом. Скрипнула дверь в одной из землянок и наружу вылез плешивый старик в редкой седой бороде. Он, раскрыв от удивления беззубый рот, уставился на одинокого оборуженного воина.
— Уж не сам ли Перун-батюшка прислал тебя, воин-свет, оборонить от степняков? — спросил.
Блуд подошёл поближе и ответил:
— Вестник я. Конь пал подо мной, другого бы раздобыть. Есть кто живой здесь?
— А-а, — протянул дед, — так о тебе говорили.
— Кто?
— Да заезжал давеча один, молвил, что отстал от них старшой и просил коня ему дать. Мы на дороге стоим, вот мимо и не проехал. Сказывал, что печенеги идут и в лес уходить надо, вот наши-то поразбежались. А с меня какой спрос? Убьют — так пожил я своё. Сам остался доброй волей на промысел богов.
— Коня-то оставили? — перебив старика, спросил, Блуд, мысленно поблагодарив кметей, что подумали о нём.
— У нас три лошади на всю весь. На одной Репа уехал оповещать соседей, другую с собой в лес забрали. Тебе оставили, ты уж не обессудь, старую кобылёнку вон там у крайнего дома.
Лошадь и вправду была старая. Верхом на ней уже давно не ездили, и она зафырчала было, но, почувствовав, что седок на ней опытный, смирно понесла его на себе. Понимая, что на такой животине не уйти от врагов, Блуд поехал к Киеву окольными путями, обходя засеки, чая поспеть прежде печенегов к жене и ребёнку.
Глава 28
От пережитых волнений сильнее разболелось в ногах и пояснице, сердце пойманным стрепетом билось о рёбра, отдышка сжимала грудь. Не было ещё такого в её правление, когда происходящее, будто морской ураган подхватывает как щепку, мотает по волнам, прихотью своей оставляя жизнь или бросая на скалы. Как добрая пряха, Ольга все нити держала всегда в руках, она умела предупредить события, опередить время. Жесткая уверенность была во всех делах, как уверен в своей победе волкодав, вступающий в единоборство с шакалом. Потому отказывалась верить, что государство её, как брошенная в огонь кожа, морщится и сворачивается по краям под копытами печенегов. Отказывалась верить воинам Тяпши и вестникам, что брали языка. Наспех посланная рать во главе с Лютом была послана встречь. Но в глубине души Ольга знала, что это не поможет. Грозовой грохот не может быть без самого грома.
Она ждала плохих вестей, сама ещё не осознавала. Через два дня по уходу войска шум во дворе заставил выйти на гульбище и выглянуть во двор. Вершник в изодранном платье шатался в седле. Конь под ним тяжело водил боками. Добрые вести так не приносят. Холопы под руки проводили вестника в княгинину горницу. Воин тяжело водил кадыком, вымучивая слова:
— Разбиты... Воевода Лют на рати погинул... Витичевских тоже во град забили...
Разбиты... То, что ощущала душа, стало явью. Кто-то из древних отрубал плохим вестникам головы... Ольга приказала накормить воина и отвести в молодечную.
Нарочитым воеводой в Киеве княгининой волей был поставлен боярин Гуннар. Наедине с Ольгой мерил её странным взглядом.
— Уходить тебе надо с княжичами. Кони и возок с казною готовы, — молвил он. Ольга посмотрела на воеводу своими гордыми зелёными глазами, в которых, как и прежде, в молодости, горел неумолимый блеск.
— Без Киева страны не будет. К чему тогда я и род весь мой? Умрёт стольный город и я с ним.
Воевода потупил взор. Никто не пытался разубеждать княгиню ни в чём.
— Гостей торговых, что в городе остались, перевезите за Днепр, — продолжала она с привычными требовательным железом в голосе, — деток и жён, кого успеете. Мужей попридержите, вооружите, кого можно.
— Беспокоен народ, испуган. Кабы не было чего...
— Делай, что возможно, — обрезала Ольга. — Я хоть и недужна, но не мертва. Выйду к людям. Через меня не переступят...
За Гуннаром заперла дверь на засов. Взяла со столешницы царьградское зеркало в серебряной оправе, с витой долгой рукоятью. Оглядело лицо с тёмными кругами под глазами, с жёсткими властными складками у граней тонких губ. Воздела очи к иконе чудотворца Николая. Негромко, будто боясь, что услышит посторонний, зашептала:
— Последнее и главное испытание готовишь мне, Господи. Ты дал мне власть и возвысил над другими, и я исполняю волю твою. Не ослабы прошу от тебя, но сил к преодоленью. Не за себя прошу, но за народ русский! Не дай на утеху степнякам дело, трудами созданное! Аминь!
Глава 29
По дороге, огибавшей холм, поросший раскидистыми дубами, подскакивая на ухабах, катился воз. Мужик, в тёмной от пота рубахе, выбившейся из-за пояса, нещадно хлестал коня. Пятеро глуздырей согласно мотались из стороны в стороны, чернявая баба, сжимая в руках скрыню, ошалело смотрела на Блуда, остановившего кобылку.
— Эй! Ты откуда? — окликнул мужика Красный, но тот даже не обернулся. Почувствовав недоброе, Блуд перетянул лошадёнку плетью.
Киев могучими своими холмами показался через четверть часа. На всякий случай Блуд направился к Почайне, держась ближе к сосновому лесу, заросшему густым подлеском, к реке плавно переходивший в ивняк. Летнее солнце жгло нещадно, жизнь замерла, пропали даже комары, проводив Красного до опушки. Пот струился ручьями, намертво приклеев рубаху к телу Блуд пожалел, что надел бронь — если печенеги у Киева, то она не спасёт, а только будет мешать, когда он поскачет к лесу.
Со стороны горы, где стоял княгинин терем и находилось древнее буевище, вывалил с десяток комонных. Упало сердце и радостно забилось, когда Блуд признал своих, что пронеслись мимо, едва обратив на него внимание. Более не скрываясь, Красный поехал в город.
У вымолов стояло столпотворение. Торговые гости, коих убеждали, что печенеги не дойдут, спешно грузились и отваливали. Суетливо сновали какие-то лодки с людьми. На берегу толпился возбуждённый народ. Какой-то боярин с непокрытой головой, призывал всех к спокойствию:
— Печенеги близко! Перевезти всех не успеем! Идите в город!
— Детей с женками пущай заберут, а мы сами о себе промыслим! — отвечали ему.
— Степняки с часу на час будут! А вы со скарбом им навстречу вывалили! — терял терпение боярин.
— Тебе-то что? Сказано: позаботимся о себе!
Боярин сплюнул и дал знак дружинникам. Те, уставив копья, потеснили орущий народ от берега.
На Подоле творилось ещё хуже. Будто после урагана, валялись разбитые бочонки, сундуки, куски рухляди, разодранный кули, прилавки были частью разбиты и перевёрнуты, лабазы стояли, уставившись раскрытыми дверями, показывая пустое, никому не нужное нутро. Два мужика деловито сбивали с чужого амбара замок, ражий детина неспешно тащил на плечах целый постав сукна, двое — один в богатом платье, другой, видимо, слуга — остервенело смертным боем лупили третьего, повалив на землю, пинали ногами, какой-то пьяный безметежно спал в грязной луже вылившегося из опрокинутого бочонка пива.
Удивляться, обмысливать происходящее Блуду было некогда, теперь, когда он здесь, в этой бестолочи нужно было найти жену с ребёнком. Плевать на степняков, кто оборонит теперь Киев, если среди своих порядок не могут навести?
В городе густо висел мат, крики детей и отчаянный вой жёнок смешались, кто-то рвался в город, кто-то валил вон. В воротах намертво сцепились два воза, вовсе перегородив дорогу, ратная стража помогала расцепляться.
Чья-то длань твёрдо подхватила кобылёнку под уздцы. Блуд, смотревший на возы, опустил очи, увидел перед собой пожилого седоусого воина, строго глядевшего на Красного светло-карими глазами.
— С киевского шляха едешь? — спросил он.
— Нет, в объезд, — ответил Блуд.
— С Лютом бился? С войска его возвращаешься?
— Нет, с Тяпшей ходили к Дикому полю. Мы оставались языка брать.
Воин не совсем понял, да и, видимо, не знал, а расспрашивать времени не было, потому молвил:
— Лют разбит печенегами, остатки его людей второй день добираются. У нас каждый меч на счету. Народ в осаду забивать надо. Княгиня больна ещё, бают — ходит еле-еле, не то успокоила бы всех уже. Вишь, что творится.
«Значит, обосрались воеводы!» — с нечаянным злорадством подумал Красный.
— Знаешь, где двор Радима? — спросил воин. Блуд кивнул.
— Иди туда, там скажут, что делать.
Блуд согласно кивал головой, лишь отстал бы кметь, проскочил мимо возов, что уже расцепили и отволокли в сторону и въехал в город.
И всё же кое-что творилось для обороны: какие-то деловые мужики волоком тащили из бора деревья, поднимали на валы, обрубали со своей, защитной, стороны ветки. Приём был старый, когда за неимением стен нападающему трудно целиться из-за скрывающих защитников ветвей, а выпущенные стрелы путаются в этих же ветвях. Ищущие защиту жёнки и дети густо сидели кто на рогожах, а кто и просто на земле, прижимая любимых чад, со страхом и растерянностью в глазах. Мычащую, блеющую, испуганную от творившегося скотину загоняли на задние дворы. Протяжный плачь, крики, слышались со всех сторон. Блуд спешился и осторожно повёл коня под уздцы, петляя между снующими, стоящими, сидящими людьми.
— Чернава! Чернава!
Голос срывался на крик. Отчаяние, витавшее в воздухе, вдыхаемое ноздрями, передаваемое через поры, овладевало им. Идти на какой-то двор и спрашивать какого-то Радима — об этом даже не думалось. И кто попробовал бы задержать его — поплатился бы, меч ещё при нём.
Показалось или действительно кто-то ответил? Баба, в которой Блуд признал соседку и подругу жены Забаву, придерживая одной рукой сбившийся плат, бежала к нему.
— Здесь она, здесь!
Чернава сидела на свёрнутом рядне, скрестив по своему обычаю под себя ноги, спустив саян и вывалив из-под рубахи маленькую грудь, кормила младенца. Блуд, почувствовал, как в горле застрял комок, мешающий сказать слова приветствия или какие-то ещё, неважно какие. Он молча с силой притянул к себе обоих, прижал к груди.
— Я думала, ты не придёшь, — сказал до боли знакомый голос, так трудно выговаривающий славянскую речь. Слёзы жены капали на разогретые солнцем кольца Блудовой брони и каждая слеза загоняла глубже страх, поднимая вверх ярость. Он мягко отстранил Чернаву:
— Я вернусь, жди. Теперь ничего не бойся, я смогу защитить вас.
Стоявшая рядом Забава невольно отшатнулась, заглянув в глаза Красного, горевшие чудным неестественным пламенем, таким, которое зажигает, наверное, Сварог в своей кузнице.
Найдя означенный двор, он привязал кобылёнку у коновязи. Во дворе толкались ратные, на крыльце стоял тот самый боярин, что оттеснял народ у переправы, около него в тени навеса с хмурыми лицами торчали ещё трое-четверо, тоже в богатом платье, и косматый волхв, беззвучно шевеливший губами. Кмети докладывали, убегали прочь с распоряжениями, дошла очередь и до Красного.
— Кто таков? — устало спросил боярин. Блуд вдруг вспомнил его имя, вертевшееся в голове — Любислав, ещё Гуннаром кличут. И он снова повторил свою историю, которую боярин, кажется, прослушал вполуха.
— Иди туда-то, туда-то, — Блуд даже не понял куда. И который раз стало ясно, что всё вываливается из воеводских рук и идёт само по себе. Едва сдержавшись, чтобы не обложить Гуннара по матери, и не переспрашивая, Блуд развернулся и быстро зашагал со двора. Нету в Киеве ни князя, ни толковых воевод.
Впрочем, он знал, что делать. Остоялся, остро осматриваясь, как хищник выискивает жертву. Какой-то мужик в волглой прилипшей к телу рубахе правил возом в сторону ворот. Одним прыжком оказавшись у воза, Блуд схватил мужика за рубаху и стянул на землю.
— Распрягай, а воз — на валы!
— Дык...
— Распрягай, говорю!
Как и недавно Забава, мужик в глазах Блуда прочитал что-то, что отбило охоту спорить. Красный оттолкнул мужика, направился к воротам. Распихав толпившихся людей, обернулся к городу.
— Слушайте, народ русский! — крикнул он, насколько хватало глотки. — Ни один воз теперь за ворота не выйдет! Надо укрепить валы и городу нужны лошади!
Стража у ворот, уставшая от беспорядка, оживилась, почувствовав неожиданную помощь. Плечистый мужик со светлыми до плеч волосами ответил Блуду:
— Ты ещё кто? Каждого прихвостня слушай и ротись ему!
В глазах потемнело. Ярость, наполнявшее итак всё тело, получила толчок. Блуд обнажил меч и, страшно оскалясь пошёл на мужика. И зарубил бы, не подними шум стража. Княгиня Ольга появилась так нежданно, что и сам Блуд не сразу поверил своим очам. И не в возке, как ездила последнее время, а пеша, в сопровождении гридней и княжичей, в высоком, украшенном мелким речным жемчугом очелье, голубом с длинными полами летнике и с неизменной тростью с рыбьим зубом в навершье. Войдя в ворота, остановилась, подождала, пока утихнет ропот, задержалась взглядом на Блуде, чуть насмешливо оглядела остальных. Заговорила громко своим сильным певучим голосом:
— Думали — бросила вас и в Вышгороде отсиживаюсь? А без меня, зрю, как стадо без пастуха? Перед ворогом лицо потеряли! Посмотрите на ваших жён и деток! Они ждут от вас защиты! А вы, поджав хвосты, мечетесь! Вот я пришла и привела своих внуков, сможете меня ли защитить? Иль мне одной с бабами вашими оборону держать? За все годы, что провела я с вами, сделано многое. Умер хоть кто-то с голоду? Или кого-то несправедливо покарали? Теперь, когда враг близко, настала пора и вам показать, что не зря я старалась для вас и что мой народ достоин жизни.
Город стих даже в отдалении, куда уже дошла весть о приходе княгини, лишь на валах продолжали стучать топоры. Мужики, кто толпился у ворот, прятали глаза, только Блуд, так и стоявший с обнажённым мечом, смотрел прямо — ему стыдиться было нечего.
— Я ответа жду! Или уйти мне?
Толпа колыхнулась, и чей-то голос нерешительно стронул тишину:
— Прости, обороним!
Ему вторило нестройное, но согласное гудение.
— То-то, — молвила княгиня, — мой наказ — воевод слушать, друг другу помогать. Пока я здесь, враг города не возьмёт!
Слова княгини, о которой начинили ещё при жизни ходить легенды, которую любили за мудрость, простоту, за мир и сытые годы, приведшей теперь на откуп весь свой род, возымели действие. Издревле повелось, что муж защитник, добытчик, что им, сильным, силён и род его. Мужики яро и с матюгами взялись за работу. Вал укреплялся насколько возможно, на него нагромождали всё: рубили сады, разбирали клети, брёвна, доски, осколки камней — тащили, что было под рукой. Воеводы из казёнок раздавали рогатины и сулицы, пересаживали топоры на долгие рукояти. Забивали скотину, чтобы вялить мясо, кормить её было нечем, корм припасали для людей.
Передовой разъезд печенегов, хоть и был ждан, но явился неожиданно. Ворота были открыты, по предградью сновали люди. Блуд, сбросивший бронь для жаркого труда, птицей слетел с вала, спешно облился железом. Тело действовало быстрее разума. Ноги неслись к воеводскому двору. Растерянная стража не решалась запереть ворота. В сторону горы гуськом бежали люди.
Во двор стекались кмети, с построжевшими лицами ждали приказов нарочитых. Блуд, судоржно работая пальцами, отвязывал первого же попавшегося осёдланного коня, справедливо решив, что если погибнет в бою, то будет всё равно, чей конь, а коль выстоит — простят. Он уже не надеялся на скорые и правильные решения воевод и давно задумал сделать всё сам.
Всё произошло так быстро, что мало кто успел сообразить, как над ними возвысился в седле кметь в высоком литом хазарском шеломе.
— Эй, други! Кому честь дорога! Отгоним печенегов!
Гуннар, оружный, с непокрытой головой, заступил дорогу:
— Куда?!
— Отвали, боярин! Не то рука у меня ныне горячая!
В глазах Блуда снова плясало пламя, от которого прянул в сторону Гуннар. Кмети, сначала один, потом второй, а когда Красный порысил к воротам, и остальные влезли в сёдла. Блуд оглянулся: человек сорок — не густо. Но было плевать, перед глазами стояла плачущая жена, прижимающая к груди ребёнка.
Печенеги, сотни полторы, обтекая город, растянувшись, устремились к Подолу. Заполнив валы, киевляне смотрели, как смело выкатилась под ноги степнякам горстка русских всадников.
Чужой конь послушно и быстро нёс Блуда. Он уже наметил первого печенега, ему было всё равно, скачут за ним или нет, битва привычно втянула его душу в себя, и назад дороги не было. Рот был открыт в крике, сквозь кольчугу бешено колотило сердце. Воображение в мал час пронесло в голове картины, как эти степные люди на приземистых лошадях мнут белое тело его жены и, развлекаясь, кидают ребёнка на копья. Блуд слишком хорошо знал, что такое война. Две-три стрелы свистнули рядом, печенег подставил щит, надеясь отбить удар, но тяжёлый меч, наполненный вложенной в удар всей яростью, разнёс щит, распоров на печенеге стегач, добрался до плоти.
Тут же резко рубанув второго, Блуд воткнулся в самую середину строя. Озверев, замолотил мечом, отбивая и нанося удары, не совсем осознавая себя. Чужое железо скрежетало по нему, кусало, нанося раны, но он не замечал. Сопротивление печенегов ослабло, как слабнет дыхание ветра, и Блуд почувствовал, что вот-вот они побегут.
Он добрался до их нарочитого, закованного в броню, с узорчатой по клинку саблей. Печенег рубанул Блуда вкось. Красный увернулся, откинувшись на конский круп, сталь прошла у щеки, лязгнув по ободу щита. Отбив ещё один удар, Блуд, будто сваю вбивал, несколько раз опустил клинок. Что-то хрустело, кровь хлестала в стороны, степняк смертно заорал, Красный бил, пока чужой конь, обезумев от запаха разваленной по нему человеческой плоти, не прянул в сторону. На глаза попался степняк, что, не выпуская из рук топора, с глазами, полными смертного ужаса, отчаянно рвал поводья коня, разворачивая его. Грудь Блуда сдавило сладкое злорадство — не уйдёшь! — и, привстав на стременах, развалил печенега до самого седла.
Находники, не ожидая такого яростного отпора, повернули назад. Их гнали до самой лесной опушки. Блуд один из последних вернулся к месту схватки. Из пробитого копьём плеча, текла по телу руда. Десница, всё ещё сжимающая меч, была чёрной от крови и налипшей на неё пыли. Кмети, не сговариваясь, признав в нём старшего, во все внимательные глаза смотрели на Блуда. Тяжело дыша, всё ещё не отойдя от боя, Блуд помотал головой, будто отгоняя какое-то наваждение. Распорядился собрать своих мёртвых и раненых и всё оружие, сам, взяв четырёх кметей, решил проехаться по Подолу и предградыо — посмотреть, не остался ли кто.
Рану отчаянно щипало, но Блуд ещё в Хазарии научился не обращать на них внимания, кмети, для которых это был первый настоящий бой, взирали через это на него с уважением и некоторой опаской, наслышанные про воинов, которые становятся безумными в драке и раны им нипочём.
На Подоле набрели на шалого мужика, показавшегося сначала юродом, но на самом деле просто насмерть перепуганного, его взяли с собой. В предградье наткнулись на целое семейство, со стариками и выводком глуздырей. Старший в роде, благодаря которому и нашли всех их, пояснил, что рассчитывали отсидеться в подполе до ухода печенегов. Блуд рассмеялся ему в лицо:
— Они разроют твой подпол и семью твою на колья пересажают!
Едва ли не силком погнали семью в город.
Печенеги всею силою вывалили под вечер. Растеклись вокруг города, будто хорты, обкладывающие медвежью берлогу. Блуд, взобравшись на вал, раздвинул ветки лежащего дерева, уселся на ствол. Плечо было перевязано, и правая рука покоилась на перевязи, в левой у него был бурак с малиновым квасом, охлаждённым колодезной водой. Печенеги кучкой приблизились к валу. Один из них показал плетью в сторону Блуда. Случайно. Красный был уверен, что его с той стороны не видно. Одинокая стрела полетела в сторону степняков, миновав крайнего из них в целую сажень. Печенеги резко порысили в сторону к своим. Лениво подумалось, что надо пойти и дать затрещину пустившему стрелу, чтобы впредь не тратил попусту запас.
Зашуршала отодвигаемая ветка. Блуд обернулся и увидел одного из княжичей. Светлые до плеч волосы были стянуты на голове кожаным гайтаном. Просторный летник едва доходил полами до тимовых с загнутыми носами сапог. На правой руке сверкнуло золотое запястье. Смотрел на Блуда большими голубыми, как у отца, глазами. Красный помнил их по именам, видел мельком и не знал кто есть кто. Владимир — младше, Олег вообще, вроде, чернявый. Ярополк?
— Будет ли сегодня приступ, воин? — как можно строже ломающимся голосом спросил княжич.
Блуд спрятал в усы улыбку, ответил:
— Вишь, квас пью сижу, значит, ведаю, что не будет. А воеводы — те без толку суетятся.
На лице Ярополка оживился интерес к отличному от других кметю.
— Откуда ведаешь?
— Валы мы укрепили, а печенеги не умеют городов брать. Коль хотели бы, взяли б на щит с наворопа. А теперь обложат и морить будут. Я в Хазарию ходил с отцом твоим, печенеги с нами были. Знаю их.
Уверенность этого мудрого воина передалась и Ярополку. Он подошёл поближе и тоже присел на поваленный ствол.
— А что с отцом не остался? — снова задал вопрос. Блуд собрался было рассказать, что дома хотел остаться, да и в дружине Ольгиной потеплее, не хотелось на чужбине голову складывать, но слукавил:
— Свою землю стеречь надо, а не чужой искать.
Красный отхлебнул квас, протянул бурак княжичу. Спросил:
— Не боишься?
Тот, поколебавшись, ответил:
— Не боюсь. Отец говорит, что страх — главный враг и, одолев его, ты будешь непобедим.
Оба замолчали, наблюдая, как печенеги разводят огни, разворачивают шатры.
— Ты сегодня храбро выступил против печенегов, — снова заговорил Ярополк. — Не то что наши воеводы. Кабы Лют был здесь, может, и было бы по-другому. Гуннар сказал, что ты поступил глупо, ибо мы недосчитались семи воинов, а сейчас каждый меч на счету. Мать ответила ему, что ты поднял дух защитников. Видел бы ты, как радовались все, когда степняки побежали прочь!
Да, он помнил, с какими радостными лицами их встретили в городе, но главное, что Чернава была горда за него. В ответ хмыкнул:
— Один из кметей насчитал двадцать шесть мёртвых степняков — неплохо при том, что нас было втрое меньше и никто, кроме меня, не был в настоящем бою. Правда, мы не брали полон и добили всех их раненых.
— Как звать тебя? — неожиданно спросил княжич.
— Блудом.
— Я скажу матери о тебе. Таким воинам нужна воеводская гривна.
Красный едва сдержался, чтобы довольно не улыбнуться. Гривну ему не дадут, он был уверен, но Ольга не вечна, Святослав всё время в походах и править будет Ярополк. Недаром ходят слухи, что княгиня его готовит вместо себя. Не зря же княжич подошёл и беседует с ним, значит, по нраву пришёлся и нарочно выискал именно его на валах. Что ж, теперь всё зависит от его, Блудовой, смекалки и рвения. В ответ лишь молвил скромно:
— Спасибо. Не выслужиться пытаюсь.
Опять какое-то время смотрели на печенегов, спешащих развернуть стан, пока солнце совсем не ушло за окоём. Блуд, снова отхлебнув квасу, задумчиво сказал:
— По моим прикидкам, их более двадцати сотен. Но здесь не все — часть рати уже пустили в зажитье. Надеюсь, мои родичи успеют сбежать в лес.
Глава 30
Год выдался удачным, хоть и сушило последние две седмицы. Весной помогло Колотово серебро — вспахали три обжи земли с наймитами. В стае мычало две коровы, бегали поросята, собирались заводить третью лошадь. Трава на лугу за Станькиным займищем «только дошла», и Отеня со старшим сыном своим Бретеней собирался на завтра на покос. Сябры с завистью смотрели на новый терем в Старковом дворе, на крепнующее хозяйство. Говаривали:
— В старосты бы надо мужика. Вон как работа у него горит в руках, брат на княжевой службе, не бездельников род.
С рассвета прошло больше часа, Отеня, выйдя из жила, сел на крыльцо, поставил рядом с собой овнач со свежим, утренней дойки парным молоком. Недовольно покосился в сторону Бретени — тот слишком долго, по его мнению, возился с упряжью. Им сегодня в Древичи на торг заехать надо, потом на поле посмотреть что и как. Времени с рассвета ушло непозволительно много. Летом смерд считает каждый час, это зима — для отдыха и веселья. Жена с дочерью ушли по ягоды, чем была недовольна мать (дел в дому много, а они себя прогулками тешут!). Зимава, лёгкая на помине, вышла на крыльцо, выплеснула из вагана грязную воду с ошметьями капусты. Срывая сердце, сказала ворчливо:
— Чего расселся? Помог бы сыну!
Отеня лишь отмалнулся, Зимава, тихо бурча, залезла обратно в дом. Чего ворчать-то? Успеем. Мать вечно чем-то недовольна. И дом стоит, и хозяйство крепкое. Меру счастью знать надо и наслаждаться тем, что боги дали. Вона, лучше иных живём. Бретеня наконец вставил занозу в хомут.
— Поехали, бать!
— Поехали, — сказал Отеня вставая.
Вывели коня со двора. За грохотом собственного воза Отеня не услышал топота копыт. Горимка, младший брат Блуда, тремя годами старше Бретени, скакавший охлюпкой, едва успел придержать коня, чуть не врезавшись в воротину.
— Беда, мужики! — заполошно, тараща глаза, прокричал он. — Печенеги со стороны Киева идут! Бегите в лес!
И не дожидаясь, пока Старковы потомки сообразят, поскакал дальше по веси. Отеня посмотрел вслед Горимке: пьяный, что ли? Вроде не пахло...
— Какие такие печенеги, бать? Это в степи которые? Как это они до нас пришли?
Отеня рассеянно посмотрел на сына.
— Слухи вроде ходили... — и вдруг озлившись невесть на что, сплюнул и сказал — Пёс с ними со всеми! Пусть воеводы разбираются! Поехали, не то дел нам невпроворот сегодня.
Отеня запрыгнул в воз и хотел было прикрикнуть на мешкавшего сына, но так и застыл с открытым ртом, глянув туда, куда смотрел Бретеня. Колотова тёща Белава, та самая Белава, которую за глаза называли княгиней за надменность, гордость и показную степенность, летела по веси не чуя ног, путаясь в подоле распашного саяна, со сбившемся на шею платом и что-то кричала. Добежав, переломилась пополам, хватая ртом воздух, пытаясь отдышаться:
— Услада... внук где?
Отец с сыном стояли, не зная, что делать, ждали, пока женщина отдышится. Нехорошее предчувствие заползало под хребет, тянулось к сердцу.
— Печенеги, — наконец вымолвила — печенеги Болдырево и Ростич разграбили, до нас им рукой подать!
Наконец сообразив, объяв всю ширину подступавшей беды, Отеня ринулся в терем, заорал лешим, что слышно было даже за Осинками:
— Все во двор!
Кто-то в веси часто и сильно заколотил в било. Старк в любопытно-гневном возбуждении выскочил на улицу:
— Пожар, что ли?
И застыл, уставясь на раскосмаченную Белаву, что едва стояла, опираясь на воротину.
— Печенеги, дед! Уезжать надо, — спокойно, как о будничном, сообщил Бретеня.
Время завертелось вокруг быстрым колесом. Отеня потащил к возу до сих пор ничего не понимающих Усладу с Зимавой. Мать упиралась и голосила:
— Щи в печь поставить надо, простынут!
— Павша! Где Павша?
Младшего нашли на заднем дворе и обалдевшего от суматохи, творившейся вокруг, бросили в воз. Старк, переваливаясь подстреленным селезнем, раздобыл секиру и, деловой и спокойный, залез к остальным. Отеня повернул к старшему сыну заалевшее пятнами лицо, крикнул:
— Уезжай!
— Нет! — твёрдо ответил Бретеня. — Ты добро собери, а я другого коня выведу!
Не дожидаясь решения отца, Бретеня сунул кнутовище Павше в руку, ладонью легонько стукнул брата по затылку, чтобы пошевеливался. Павша подхватил вожжи, выпрямился и щёлкнул кнутом. Конь рванул с места.
Пока отправляли своих, Белавы и след простыл. Воздух пах пылью, псы заливались истошным лаем. Хмурый сосед по имени Бушуй вертел головой по сторонам, озабоченно глядя на проезжающих, идущих, бегущих весян, почесал в затылке и исчез за тыном. Отеня опустевшим взглядом смерил сына:
— Эх, бедовый!
Терем, в который было вложено столько любовного созидательного труда, стоял удивлённо опустелый, как собака, не понимающая, за что её побил хозяин. Отеня остоялся на пороге, будто что-то его задержало. Он не услышал, скорее почувствовал, опасность. Ледяное спокойствие объяло голову, будто не было сполошных сборов. Он неспешно взял рогатину из клети, попробовал ногтем лезвие, выведенное наперёд, почти как у боевого копья. Развернувшись, шагнул с крыльца. Сквозь отвёрстые ворота увидел, как какие-то оружные вершники, с воплями пронеслись по веси — догонять убегающих русичей. Отеня вещал, не зная откуда, что его семья спаслась. Он шептал хвалу Перуну, просил не живота, но достойной смерти.
Сосед Бушуй лежал посреди дороги с разрубленной головой, заметаемый пылью, поднятой копытами вражьих коней. Его родичей волочили на арканах. Казалось, крик страха и боли заполнил всё пространство вокруг. Отеня двинулся навстречу вывернувшему в его двор вершнику. Печенег не ожидал увидеть невидимого за наполовину прикрытой воротиной Отеню, спешно осаживал коня. Отеня махнул рогатиной. Лезвие, описав дугу, отсекло руку, сжимающую топор, почти по локоть. Отеня снова вздел рогатину — добить. Следовавший за товарищем степняк быстро поднял лук и выстрелил, как бьют стрепета, неожиданно выпархивающего из высокой степной травы. Стрела, разворотив грудь, прошла навылет. Отеня, покачнулся на ногах, сделал шаг вперёд и повалился, будто подрубленный, негнущийся ветрам дуб.
Умирающие руки скребли землю, не желая отпускать жизнь, пока засапожник не перерезал нить, связующую душу и тело.
Четверо печенегов исчезли в тереме. Прошло немного времени и двое выволокли сундук. Поспорив о чём-то на каркающем языке, разошлись, один — обратно в дом, второй направился к стае выгонять скотину. Бретеня появился за его спиной неслышно, хотя и не скрывался, уверенный в своей правде, по которой муж должен мстить за убитого отца. Тяжёлая секира, которая валила столетние крепкие дерева, взметнулась в сильных руках и опустилась на спину находника, вспоров стегач и, будто ветку, с хрустом переломила хребет. Уставившись на содеянное, Бретеня упустил спасительное время, когда можно через дворы уйти и знакомыми тропами, приложив сметку, добраться к своим в лес. Вышедший печенег сразу заметил убитого товарища. Когда парень бросился на тын, подтягиваясь на руках, меткий чекан настиг его, вонзившись в спину, чуть ниже затылка.
Глава 31
Развернувшись и обойдя стан на Лыбеди, печенеги взяли город в плотное кольцо. В первый день осады похоронили своих павших в сшибке с Блудом, на виду горожан принеся в жертву трёх полонянок тому самому старшему передового отряда кочевников. Воин, видать, был знатный — печенеги потрясали оружием и слали проклятья на своём и славянском языках осаждённым. Блуд, снова и уже не случайно оказавшийся рядом с Ярополком и наблюдающий с ним дохороны, цедил сквозь зубы:
— Мне бы сотен восемь окольчуженных кметей — и через полчаса я никого из них не оставил бы в живых...
Приступов так и не было. Печенеги иногда, может, для острастки, а может, для удали, подскакивали к валам, пускали стрелы и тут же уносились прочь. Защитники тоже не дремали: сменяясь на валах, глядели в оба, в самом Киеве углубляли колодцы, забили половину скота, завялив мясо. Ярополк сдержал-таки слово, подав Блуда Ольге. С самой княгиней Красный так и не встретился, ему сообщил об этом Гуннар. Смерив долгим новым взглядом, сказал:
— Ко мне пойдёшь! Подручником.
«Во повезло, так повезло!» — с досадой подумалось Блуду. Ко, несмотря на то, что Красный сначала невзлюбил боярина и поглядывал на него с опаской, тот оказался мужем незлобливым и не держал на Блуда сердца за тот вывод рати под город. Гуннар сразу дал под защиту ему один из валов, тем самым показав, что доверяет. Собираясь вечером на совет, когда печенежский стан затихал, окутываясь россыпью костров-светлячков, запросто, не чинясь, спрашивал у Блуда совета на равных с остальными. Ведь верно говорят: посоветовать может каждый, но грамотно подать совет могут далеко не все. Никто не ведал, когда придёт помощь. Нескольких охотников, пытавшихся выбраться из города, поймали и головы наутро выставили на кольях. Весть отправить было невозможно, и людей больше не посылали на верную смерть.
Снедной припас берегли, ибо невесть сколько предстояло сидеть. В осаде, почитай, все были впервые. Ярополк пожалился Гуннару, что мать даве отказалась от лишней доли хлеба, молвив, что ничем от иных отличаться не хочет, ибо были те, кому ещё хуже. Воевода знал, что разубеждать Ольгу бесполезно, от того камнем лежала тяжесть на душе — ведал, что больна княгиня. В стан печенеги пригоняли каждый день новый полон, волокли плачущих жёнок, орущих детей, злыми глазами на это взирали с валов киевские мужики. Гуннар не раз уже слышал обидное, сказанное взаболь:
— Где князь-то наш? Чужую землю всё блюдёт, а своя огнём горит!
От слов этих хотелось взять дружину, выйти за ворота и встретить смерть в бою, строго, не теряя чести, вместо того чтобы прятаться за валами.
На восьмой день осады киевская стража заметила русскую лодью на той стороне Днепра. Весть тут же разлетелась по городу. Осаждённые, толкаясь, заполнили валы. Угасшая надежда и казавшееся вечным сидение на глазах сменялись радостью. Боярин Важдай, прикрыв ладонью от солнца острые молодые глаза, разглядывал прапор на мачте.
— Претич пришёл! — молвил он.
— Претич о четырёх лодьях ходил, — возразили ему.
— Дальше, видать, зачалены.
— Чего спорить? Наши пришли!
Лодья неспешной уткой вышла на стрежень, будто красуясь. Претич, видимо, хотел, чтобы его заметили. Зашевелились и печенеги, подтягиваясь к берегу, указывали на корабль, что-то яростно обсуждали. Ярополк обернул к Блуду проясневший, повеселевший взор:
— Не одни теперь! Глядишь, и отец подойдёт!
Не разделила радости Ольга, высказав боярам:
— Хлеб нужен для сиденья, а хлеба нет. Колодцы за полдня вычёрпываются, коней поить нечем, забивать уж начали. Некогда князя ждать.
За эти дни Ольга сильно сдала, глубже обозначились складки у рта, белила едва скрывали круги под глазами, чётче стала видна сухота рук. Но встречала бояр и выходила к людям всё такая же строгая и прибранная.
— Мириться нать! — решительно отмолвил старший сын Слуды, Мина, смело ответив взглядом на насмешливые взгляды воевод.
— Послов с миром до нас слали уж. Слыхал? Княгиню с княжичами хотят.
— Видели подмогу, одумались небось!
— Лодью-то? Напугались, однако!
Кое-кто из бояр сдержанно усмехнулся. Ольга почувствовала, как колыхнулось в груди сердце, на миг лишив лёгкие воздуха и острой болью пронзив грудь. Не охнула, лишь покривев лицом. Бояре потупили глаза, будто не заметив. Испугалась, что не дождётся ухода печенегов.
— Шлите весть Претичу, — сказала она, — воевода как-никак. Помыслить должен, что предпринять.
Снова нужно было искать охотников. Блуд впервые вызвался, сказав Гуннару:
— Я пойду! Языков брал когда-то и через печенегов пройду.
— Нет, — ответил воевода, — ты нужен здесь. Давеча Важдай приходил, так у него человек есть, что молвь печенежскую как родную знает, его и пошлём ночью. Через стан к реке выйдет, а там уж вплавь.
— Сторожа споймает, — возразил Блуд. — Кто ночами бродит, да ещё и в реку идёт? Днём нужно...
Плотник по имени Слизень и впрямь походил на печенега: коренастый, чернявый. Блуд долго объяснял ему, как и что нужно делать, чтобы не быть пойманным сразу же. Плотник кивал, запоминая, но по слегка растерянному взору Блуд понимал, что мужик боится, хоть и полон решимости.
— Так не пойдёт, — сказал он Гуннару. — Нам выйти надо, пополошить степняков, а там Слизень под шум в их стан проскочит.
— Делай! — молвил Гуннар, немного помыслив.
В рассветный час, когда сон крепок и Днепр подёрнулся лёгкой дымкой, из киевских ворот бесшумно высыпала русская дружина. Копыта коней, обмотанные тряпицами, мягким скоком шли по земле. Печенежская сторожа, привыкшая за эти дни к молчанию города, вполглаза дремала, потому опоздали со сполохом. Стан зашевелился, забегали, вооружаясь, люди. Стража под рогатками была изрублена до последнего человека и первые русские вершники показались уже у самых шатров. Исполошно гудели рога.
Боялся Слизень, что узрят печенеги, что прибыл он не с той стороны. Куда там! Было не до него. В стане степняков всё беспорядочно бегало и металось. Слизень бежал в глубь стана, зря перед собой серую ленту Днепра, закрытую утренней дымкой. В какой-то миг он потерял голову, вокруг всё было чужое, враждебное, грозило смертью. Вот спасительный Днепр, броситься в него и плыть, плыть отсюда дальше. Ражий печенежский воевода, до черна обожженный горячим солнцем, срываясь с крика на хрип, обнажив саблю, останавливал бегущих. Слизень, подскользнулся на мокрой от начавшей выпадать росы траве и растянулся в полный рост. Его обругали, больно пнули сапогом в бок. Падение и тычки отрезвили киевлянина. Он бежал назад со всеми, его обгоняли какие-то комонные, гортанно крича и обнажая оружие. В Киеве пел рог, отзывая своих назад.
У развороченных рогаток, в неистраченной ярости на покинувшего поле боя противника, лаялись печенежские набольшие. Воины тем временем сдирали бронь и одежду с убитых. Слизень остоялся, потом сообразив, что на него начинают обращать внимание, присоединился к остальным. Он поспел уже к шапочному разбору, и ему досталась запона от вотола и порванная уздечка. Набольшие, перестав ругаться, принялись разгонять по местам воинов. Не до конца сообразив, что нужно делать, Слизень брёл за остальными, присоединяясь то к одним, то к другим, не решаясь выполнять задуманное.
Из-за дальнего леса, наливаясь светом, поднимался Хоре. Стан постепенно успокаивался, печенеги буднично начинали заниматься своими делами. С разных сторон звучали осторожные шутки, кто-то несдержанно в полный голос засмеялся. Слизня окликнули:
— Эй! Чей ты?
Киевлянин вздрогнул, взглянул на степняка. С десяток печенегов сидели у костра, поджаривая на прутах мясо. Перепав внутри, Слизень назвал одно из известных ему печенежских имён.
— Не знаю таких, — покачал головой степняк, по-видимому, старший здесь. — Поешь с нами? — предложил. Слизень покачал головой, показав порванную уздечку, радуясь внутри от пришедшей мысли:
— Коня в замятие потерял. Не видали — каурый такой?
Степняки отрицательно покрутили головами.
Киевлянин вышел на берег Днепра. Печенеги выводили коней на водопой, стоя по щиколотку в воде, сами умывались.
— Не видали коня? Каурый был?
Слизень бегло водил взглядом по тому берегу, прикидывая, как бы справнее поплыть, чтобы угодить на Претича. У киевских мальчишек всегда считалось за доблесть переплыть могучую реку. Бывали такие, что, подзуживаемые сверстниками, шли в вводу и нс возвращались обратно. Днепр таил в себе много скрытых ловушек: водовороты, коряги, будто пальцы водяника цепко хватали плывущего и тащили на дно. Сам Слизень не раз возвращался, не доплыв до середины, потом стыдливо прятал глаза под смешками друзей. Но и таких было полно. Впрочем, Слизень был уверен, что, коли придёт нужда, он сможет переплыть на тот берег, а понапрасну дразнить водяного было глупостью.
Он шел по кромке воды, чувствуя, как заливает прохудившийся поршень. Наконец приметил место, по его расчётам, верное. Он намеренно споткнулся, упал с вплеском под смех степняков, что мыли рядом коней, выругался по-печенежски, сел на землю, снял сапоги и, не спеша, стал стягивать мокрую одежду.
Слизень, оставшись в исподнем, едва давил желание тот час же броситься в реку. Он дождался, пока печенеги перестали обращать внимание на чудного парня, насквозь промокшего по глупой неосторожности. Он встал, шагнул к реке, стараясь не смотреть по сторонам, чувствовал, как свело плечи предательской судорогой страха. Он ждал окриков, звона тетевы, что вгонит стрелу в его спину. Тихо, будто боясь разбудить водяного, он вошёл в воду, подгребая под себя руками. Страх исчез, оставшись на берегу, сердце стало биться ровнее.
Казалось, он плывёт вечность. Стрежень приближался отчаянно медленно, когда сзади заголосили печенеги. Что-то тёмное и стремительное со свистом пронеслось над головой. Страх снова впился в тело. Тяжёлая стрела глухо ударила в десятке вершков от левого плеча. Слизень встрепенулся от неожиданности, едва не пошёл ко дну, наглотавшись мутной воды. Он бешено загрёб руками, внутренне потянувшись к жизни. Стрелы входили далеко от него — трудно попасть в неясную маленькую цель, но Слизню было не до них. Лёгкие разрывало, далёкий берег, поросший склонившимися к воде ивами, темнеющий выброшенными паводком мёртвыми корягами мутился в глазах.
Показалось или действительно зашевелилась серая лодья, двигая носом будто принюхивающийся зверь. Она росла и выросла перед ним. Слизень слепо зашарил руками по борту, пока не нашёл верёвку и не обнаружил сил по ней взобраться. Воздух вырывался из открытого рта, мысли кричали: «Тяните!» Три-четыре пары сильных рук рванули его из воды и поставили на ноги. Водяные струи стекали с него, образуя на палубе лужу После реки, где тело становится лёгким и невесомым, стоять было тяжело, будто на плечи опустили огромный валун, но Слизень устоял. К нему подошёл рослый, поджарый, но разлатый в плечах муж. Как князь и некоторые воеводы, он по старому, уходящему здесь в Киеве обычаю русов был обрит, лишь светлый клок волос на макушке был зачёсан назад.
— Меня называют Претичем, — представился он. — Теперь назовись ты и расскажи, что происходит на том берегу.
Глава 32
Трубный глас, казалось, стелился над самой водной гладью. Вёсла вспенивали реку, пять лодей складно, будто единым телом, выходили на стрежень. На мачтах были прикреплены белые щиты — не воевать шли, а разговаривать. Передняя, самая большая лодья щерилась водяным духам невиданным зверем, вырезанным на носу искусным мастером.
Претич легко соскочил со сходней, лишь мельком оглядев валы города, с которых за ним наблюдали сотни скрытых отчаявшихся глаз. После надлежащих уставных речей, воеводу проводили в цветастый княжеский шатёр. Сидели по степному: на мягких широких набитых соломой подушках. Печенежский князь Кутлук, нестарый, с обожженным и обветренным степью лицом, угощал гостя варёной кониной, на запивку выставив кислого степного пива. Слуги были отправлены, сидели вдвоём. Пристально вглядываясь в лицо воеводы, он спросил, старательно выговаривая трудные славянские слова:
— Со мной пришли князья, что ходили в поход на хазарского кагана и, узрев тебя, они признали русского князя.
Претич покачал головой и, твёрдо смотря Кутлуку в глаза, возразил:
— Я не князь, но муж его. Князь не далее как в трёх днях пути отсюда, идёт с большим войском, которое покорило болгар. Я пришёл с передовым отрядом и должен был ждать его на том берегу, но вестник, что бежал из Киева, говорит, что люди осаду больше не в силах держать. Княгиня больна, защитники терпят бедствия, потому и пришёл к тебе с миром. Ты, князь, можешь отослать меня назад не дав мира, но запомни: если придёт Святослав, то мириться будет уже поздно.
Кутлук, рыгнув, отвалился от еды, задумался, перебирая кисти пояса увешанными жуковиньями перстами. Он сделал всё, что просили от него ромеи, за что платили золотом. Его воины взяли хорошую добычу, зачем ему война с русским князем? Он знал, что будут возмущаться молодые предводители колен, чья бдительность усыплена лёгкими победами, но на его сторону встанут те, кто по хазарскому походу знает Святослава. Что ж, он уведёт своих людей, а кто хочет — пусть остаётся.
— Я не хочу быть врагом князю Святославу, — заговорил печенег, — но я не знаю, каковы условия мира.
— Отступи от города и верни полон, ибо князь не примет мирной грамоты и пустит за тобой сугонную рать, — ответил Претич. Кутлук снова надолго замолчал, и воевода уже пожалел о выставленных условиях, но подругому он и не мог, он должен был говорить так, будто чувствовал за собой идущего Святослава. Наконец печенег разлепил обрамлённые чёрной бородкой губы:
— Я не даю тех обещаний, которые не могу исполнить. Я обещаю, что все, кто пришли со мной, отступят от Киева, но полон вернут только мои люди. Добычу возвращать мы не будем. Я не знаю, примет ли князь Святослав мой мир через тебя, и потому прошу тебя стать мне другом.
Мир заключали без грамот и печатей. Кутлук подарил Претичу саблю, лук с тулом, полным стрелами, и горячих кровей жеребца. Претич отдарился чем смог — бронью, щитом и мечом. Лодьи не возвращались на тот берег, но ночью всё равно береглись: ночевали на кораблях, выставив сильную стражу.
Печенеги снимались на следующий день. Рати возвращались с зажитья . Сворачивались шатры, ревели запрягаемые в телеги быки. Потоком шли полоняники, чтобы достичь далеких рынков, где разлучат жену с мужем, мать с дитём. Раскосмаченный мужик рвался из путов, не обращая внимания на жгущую его плеть, орал в сторону Претича и его дружины:
— Чего смотрите? Освободите, ну! Своих же угоняют! Все мы русские! Князю и княгине дани давали, мать-перемать!
Зреть было тяжко и Претич перевёл взгляд на освобождённых полоняников, что отпустил Кутлук по его слову. Повезло этим. Не пройдёт и дня, как некоторые уже вернутся домой. Но они не спешили уходить, слишком памятен был пережитый страх, а со своими воинами было спокойнее. Они будут дневать и ночевать здесь, пока не убедятся, что опасность миновала. Набольший из людей Претича, Беркут, из северов и, как говорили, ясского происхождения, с горбатым орлиным носом и прозрачно ясными голубыми глазами, кивнул в сторону угоняемых:
— Проводим?
Воевода взглянул на Беркута и, уразумев, что он хочет, покачал головой:
— Я слово дал. Не сумуй, княгиня альбо князь выкупят!
Кутлук тоже держал своё слово, уводя своих в степи. Но оставались ещё мелкие хищные отряды, что рассчитывали на лёгкую добычу, предводимые своими мелкими князьями.
Глава 33
— Чего говоришь-то?
Ночь была душная. Ратша Волк сидел на скамье в распахнутом голубом летнике, одна пола которого, свернувшись, улеглась рядом, вторая свободно ниспадала. Огни горевших в столицах свечей играли светом на золотом обереге Ратши в виде бегущего волка, покоившегося на голой груди воеводы. Ратша облокотился на стол и смотрел на едва не валившегося с лавки гонца с Руси.
— Киев печенеги осадили. Вот-вот княгиню с княжатами в полон уведут.
— Ты ничего не перепутал ли?
Новость была такая невероятная, что Ратша распорядился не будить князя, пока сам не поговорит с вестником.
— Правда всё! Воевода Претич послал. Хошь — огнём пытай!
Волк застыл, веря и не веря услышанному. Вестник задремал, стал валиться с лавки и поймал равновесие уже почти у самого пола. Ратша будто очнулся с гонцом вместе, стукнул в било, вызывя гридня, приказал накормить и уложить спать посланца. Спать ему пришлось недолго: его с трудом растолкали и почти силой поволокли к Святославу. Заплетающимся языком, всё ещё во сне, он выкладывал уже выученные наизусть слова. Князь темнел лицом, до хруста сжимая кулаки. Отпустив гонца, хриплым от сдерживаемой ярости голосом наказал воеводам:
— Готовить рать! Наутро поскачем!
Вестоноши скакали в ночь. Кметей собирали со всех окрестностей Переяславца. Колот, поднятый со всеми, просыпался на ходу и уже раздавал наказы своим готовить снедной припас, выводить коней, увязывать в торока бронь. Никто ничего толком не мог объяснить: то ли печенеги под Киевом, то ли его уже взяли. Все воевали ранее и все догадывались, что если даже печенеги стоят под Киевом, то рать разбита и степняки пустились в за-житьё. От одной мысли, что какой-то гад пакостит в его тереме, насилует жену, убив брата и родителей, детей малых вяжет, подгоняет тычками копья, чтобы увести в степь, бросала Колота в дрожь. Затягиваемая подпруга не слушалась, конь переступал и Лапа криком сорвался на него.
Собирались у Переславецских ворот. Никто не шутил, весть уже прочно вошла в сознание. Большинство было из киевских земель, кое-кто был из северов, древлян, уличей и дреговичей. Воеводы проверяли бронь, коней (скакать будут о двуконь), снедь. Святослав отдавал последние распоряжения Ратше о том, чтобы достроить крепость, приглядывать за Глебом и болярами, что, кажется, начали отдаляться от русов. За приходом печенегов чувствовалась рука Византии и, если Калокир ещё не подал весть, то не знал об этом или узнал слишком поздно. Слишком доверились ромеям, но Святославу некогда было подумать, просчитать дальнейшие шкоды Царьграда, а они должны были быть. Некогда Калокир говорил, что Никифор вряд ли даст остаться руссам в Болгарии и его сомнения начали сбываться. Но об этом князь помыслит потом, сейчас он скакал с верной дружиной, пересаживаясь с коня на конь, делая короткие остановки на еду и сон, делая стремительные рискованные переправы через Дунай и Днестр.
У Витичева встретили перевозчиков, которые поведали, что печенеги ушли, оставив разорённые сёла, не взяв Киева. Ратные обступали перевозчиков, тянули за рукава, едва не отрывая, сыпали вопросами:
— Княжево цело?
— А Вялки зорили?
— С Боровиц никого не видал?
Перевозчики мотали головами, рвались из рук кметей, кивали на высившийся на холме и ершившийся рубленными городнями Витичев:
— Вон тамо спросите, их дружина куда-то ходила, а мы что? — на том берегу спасались.
Святослав оглядывал зубчатые стены града воспалёнными от недосыпа в красной паутине глазами. Щурился от казавшегося необычайно ярким солнца. Исчезла злость, утомление последних дней свалилось тяжестью на тело, как у человека, у которого забрали цель, к которой он так яростно стремился. Лениво летала в голове мысль: «Если в Витечеве за стенами отсиделись, то спрошу строго».
Спрашивать не пришлось. Уже внутри крепости немногочисленная сторожа посмотрела на князя безрадостно и угрюмо. В душе шелохнулось недоброе предчувствие, но не остро, а нехотя и лениво. Святослав поднялся по ступеням крыльца приземистого двухъярусного терема, где жил раньше набольший воевода Торгримм Ладожанин со своею большой семьёй, едва коснувшись рукой резных, потемневших от времени, перил.
Терем встретил остывшей без мудрой женской руки пустотой. Гридень, сидевший за столешницей в клети и потягивающий малиновый квас, поприветствовал князя, объяснив:
— Торгримм семью в Киев отправил, не чаял здесь отсидеться...
В изложне, воняющей старыми кровавыми повязками, лежал не сразу узнанный воевода Ратислав. Правая часть лица была срублена, смотрела на вошедших алым куском мяса, молодая знахарка осторожно промывала рану, окуная тряпицу в лохань с бурой водою, даже не повернувшись к гостям. Двое ближних кметей, влезших было за князем в тесный покой, попятились назад в дверь. Ратислав махнул, приветствуя, князю тем, что осталось от правой руки, перерубленной как раз посреди предплечья. Повязка, которой была перемотана культя, была чистой, знахарка успела её сменить. Князь устало опустился на скамью, терпеливо дождался, когда знахарка перевяжет раны, наложит наговоры и уйдёт.
Воевода рассказал о том, что слышал и знал сам: о встрече с разбитыми пограничными отрядами, как встретил Тяпшу, которому посоветовал возвращаться в Киев. О том, как печенеги миновали Витичев, не желая тратить на град ни силы, ни время. О том, как вышел Торгримм, Ратислав со своими дружинами, заперев за собою ворота.
— Баб с детьми мы отправили и защищать нам было нечего, кроме чести. Печенегов было много больше, но мы и сражались больше, чем полчаса. Торгримма убили и меня посекли, но отбили наши. Лучше б не отбивали, — Ратислав посмотрел на культю, сжав губы в суровую тонкую нить.
— Ты, княже, не вини Претича, что мир с печенегами без тебя заключил, — продолжил воевода, когда досказал остальное, — мыто воины, а им каково пришлось в осаде?
В изложню влез Свенельд, разом заполнив собой маленький покой.
— Я воев отпустил, что с мест здешних, — молвил, — нам сил — дружиной ближней дойти, да и то по чести, а люди маются.
У воеводы сын в Киеве. Хоть и муж уже, однако тоже сердце не на месте. Святослав согласно кивнул, бывает, что воеводы пер-вей князя, у которого иные заботы, смекнут, что и как грамотнее распорядить надо. Посмотрел в серое измученное лицо ближнего воеводы, увидев своё отражение, сказал:
— Жив Лют твой. В плену был, забрали.
Свенельд отмолвил:
— Знаю.
— Дружине отдых до завтра. Кому уехать надо — пусть едет. Завтра в Киев и войдём, — сказал князь и отвернулся, уставившись пустым взором в слюдяное оконце, представив уже, как встретят горожане и вятшие опоздавшего к рати князя.
Глава 34
Лес жил своей жизнью, для него не существовало людских бед: ни войн, ни моровых поветрий. Скрытые от глаз, покой его охраняли лесные духи. Лес был милостив к человеку при всём своём величии, он давал людям деревья на строительство, пищу. Не спросив у леса прощения, человек не брался валить дерево, без нужды не убивал лесных жителей. Человек знал, что лес может отомстить: повалить дерево, что в лепёшку раздавит обидчика, натравить могучих хозяев леса — тура или медведя, или отправить лешего, что заведёт, закружит и погубит путника. Лес мог отправить в селенье оборотня, который будет изводить жителей. Хуже всего, когда вместо кормильца, ушедшего на охоту, лес возвращал духа в его обличье, Потому охотник, возвращаясь под крышу собственного дома, очищался огнём или баней и лишь тогда только садился за обеденный стол — святое для дома место.
Степняк боится леса. Это место с чуждыми богами и духами. Печенеги шли вдогон разъезженными дорогами, опасаясь углубляться по незнакомым тропам. Семья Старка укрылась в старом займище, где прятались ещё семь семей с окрестных селений, одна из которых была также из Осинок. Лес оказался к ним благосклонен, вчера мужики свалили сохатого, бабы набрали малины и грибов — сиди хоть до зимы. Односельчанин из семьи Ушана, семнадцатилетний Угар проверил давеча ставленые силки и обрёл трёх зайцев. Двух из них отдал соседям, одного обе семьи сварили в прихваченном Ушаном из дома котле. Поснидали молчком — наговорились за дни сидения — отвалились от котла. Ушан облизав ложку, сыто рыгнул:
— Добре пожрали!
Старк, которого изъело до самых костей беспокойство о старшем сыне и внуке, сорвался:
— Хорошо ему! Жрать да срать горазд!
— Ты чего взъелся? — вступился за сына Ушан, не поняв Старковой туги. — Не по нраву — сам иди в лес да охоться.
Сарк отвернулся. Ушановы-то все были: Ушаниха да два их сына. Дочерей уже давно замуж сбагрили, одну в Древичи, вторую куда-то за Днепр, чуть ли не к восходним кривичам, а старшего сына ещё позапрошлой зимой схоронили: на игрищах, когда бились стена на стену, ему так приложили, что, промучившись ночь, он умер. Зимава успокаивала мужа: схоронились они, не найдут никак, да и не ищут. «Отеня-то не ищет? — спорил в мыслях Старк. — Да он лес лучше собственной избы знает!». Нет, беда стряслась. Он поднялся, стряхнул со штанов налипшие иголки, молвил:
— Поеду в Осинки, посмотрю, как там и что. Может, возвер-нулись все, а мы, как медведи, всё в лесах сидим.
— Может, печенеги тамо, дядя Старк, — робко сказал перепавший Угар, до сих пор ищущий в себе вину, за которую накричали на него.
— Нет! — решительно помотал головой Старк. — Я уже своё пожил, ежели не вернусь через день, то сидите дальше.
— Куда собрался-то? — обратилась к нему Зимава. — Вечереть скоро начнёт.
— Верно, дотерпи уж до завтра, сколь сидим здесь. Вон Угар с тобой поедет, — сказал Ушан, посмотрев на сына, тот согласно кивнул, свысока глянув на баб, не мальчик — муж уже! Насилу Старка отговорили. Но на утро он уехать не смог, сердце молотом колотилось в груди, ноги едва держали, старость — не радость. Угар, подпоясавшись и с серьёзным видом проверив, легко ли выходит нож из ножен, заявил:
— Поеду один!
— Один не поедешь, — спокойно ответил ему Ушан.
— Не один, я с ним, — вдруг сказала Услада, — мать у меня оставалась и брат.
— Бабе-то куда...
— Верхом с Угаром доедем, а тамо сторожко дворами пройду, коль какая опасность, то уедем. Да и чего печенегам столь времени в разграбленной веси делать?
Угар расправил плечи, не стесняясь оглядел Усладу с головы до ног. Сомнений, ехать или нет, у него и так не было, а сейчас его и вовсе не отговоришь. Может, у них что и получится дорогой, не то соскучилась, небось, по мужу, что уже без малого год дома не был. Решительность Услады отбила охоту её отговаривать. Зимава в сердцах пихнула локтем Милаву, которая только пробудившись со сна, повязывала повойник:
— А ты чего? Муж твой невесть где, а ты и не чешешься!
— Конь не снесёт троих. Зачем нам лишние? забеспокоился Угар.
— Поеду, — сказала Милава, ожёгши злобным взглядом свекровь. — не то съедят тута!
Встал вопрос о втором коне.
— Не дам! — сказал Ушан. — Един конь остался, кормилец и поилец. Не просите! Воз, вона, берите!
— С возом тяжко... — начал было Угар, потом, почесав в затылке и обмыслив, начал запрягать. Бабы засуетились, собираясь. Зимава с Ушановой, будто очнувшись и плеща руками, начали помогать.
Угар кинул в воз лук с тулом и секиру, скосил взгляд на отца — не возмутится ли? но тот смотрел в другую сторону, пристыженный Старком за скаредность. Теперь, вооружившись, Угар почувствовал себя воином, и страх перед степняками спрятался вовнутрь. Жёнки, побросав узлы в воз, влезли за ними. Угар взялся за вожжи.
Конь лёгкой рысью нёс воз, и часа через три они въехали в большое село. Уже на подъезде к нему встретили мужика с бабой, что без страха стояли на обочине, смотрели на едущих — значит, степняка тут нет.
И всё же печенеги тут побывали: кое-где ещё валялась разбросанная лопоть , местами во дворах была повалена огорожа. Некоторые землянки и избы, растворив калитки, стояли пустые. Угар натянул вожжи, останавливая коня у какого-то хмурого мужика, что с секирой за поясом тащил за собой волокушу.
— Эй! — окликнул он. — Печенег далеко? Знаешь ли?
— Беглецы, что ли? — вопросом на вопрос ответил мужик. — Много вас таких едет. Откуда сами?
— С Осинок.
— Где это?
— Древичи — слыхал?
— Слыхал, — мужик задумчиво пожевал бороду. — Третьего дня видали степняков дюжину альбо полторы. Остатки уж лазят. Всё, что можно уже разорили, потому: кто проворонился, ещё не уехал. Нас-то достаточно вернулось — отобьёмся, а вам надо поберечься. Тропы через Оленье болото знаете ли?
— Знаем, — отозвалась Милава. Угар с довольством посмотрел на неё: хоть какой-то толк.
— Вот через него и пройдите, за ним Турово урочище, потом бор начнётся и до Днепра рукой подать. Главный шлях минуете, а там уже знакомые вам места.
— Спасибо...
Болото — одно название. Может, и были когда-то лет пятьсот-шестьсот назад здесь топкие трясины, но сейчас это была сырая тёмная низина, поросшая осиной, липой и чахлым березняком, что не выживал полностью свой древесный век. И без того узкая тропа местами вовсе сужалась, теснимая густыми кустарниками и кочками, поросшими высокой сочной травой. Угар, ругаясь, то и дело слезал, передавая вожжи Усладе, подталкивал воз, иногда сгоняя с него женщин. Болото закончилось как-то сразу, взойдя на угор, где вековыми дубами раскинулась светлая роща, будто ирий после чертогов преисподней.
Потеряв солнце в Оленьем болоте, путники обнаружили, что уже за полдень. Не разводя костра, устроили короткую днёвку, перекусив холодной вчерашней зайчатиной и снова тронулись в путь. Угар правил уверенно по едва видимому зимнику, то и дело подстёгивая коня, заставляя трястись воз. Подскочив на толстом корне, едва не перевернулись.
— Да не гони так! Всё одно не успеем к ночи! — прикрикнула на парня Милава.
— Я знаю этот лес! — не оборачиваясь сказал Угар. — Это священное место, здесь храм Велесу стоит. Простому человеку путь сюда заказан!
В подтверждение слов с хрустом разошлись кусты, и что-то большое и тёмное двинулось наперерез к тропе. Громадный тур, переливаясь железными мышцами, шёл, круша и ломая опавшие ветки. На счастье, конь не испугался, не прянул в сторону, выворачивая воз, продолжал свой бег. Услада почувствовала, как священный трепет наполнил всё существо. Про лук все забыли. Лук не боевой, охотничий, такой при сноровке и жёнка натянуть сможет, но что он сделает против тура?
За лесным великаном показалась корова, сбоку от неё выглянула любопытная морда телёнка. Губы Услады зашептали молитву:
— Не трогай нас, царь лесов! Ни за тобой, ни за суженной твоей, ни за дитём малым идём. Сами от ворога хоронимся. Прости, что покой нарушили...
Тур вдруг остановился, выкатив большие глаза, проводил почти человечьим взглядом воз и издал трубный рёв, от которого кровь застыла в жилах. А Угар гнал и гнал коня, пока не показался сосновый лес вперемешку с берёзами. Давая коню отдохнуть, парень пустил его шагом.
На Днепровский шлях едва не выехали, конь уже чуял речную воду. Снова тропами углубились в лес. По прикидкам, до Древичей оставалось вёрст двенадцать. Решили не останавливаться до темноты и заночевать в Заячьем логе, что был уже в поприще от Осинок.
Костёр разводили в яме, чтобы не так было заметно. Угар распряг и стреножил коня, вызвавшись посторожить на полночи. Женщины, прижавшись друг к дружке и укрывшись рядном, уснули. Проснулась Услада от того, что чья-то прохладная рука забравшись под понёву, скользила по её ноге. Она заворочалась, не до конца понимая, что это. Губы над ухом зашептали:
— Тихо! Милаву не разбуди.
Услада завертелась сильнее, высвобождаясь от Угаровых объятий.
— Ну тихо же! Твой муж далеко, а я рядом, не сопротивляйся.
Голос у парня был жарок, дыхание сбивалось. Высвободившись, Услада со всей силы всадила ему оплеуху, того едва не опрокинуло на спину. Ошалело хлопая глазами, он держался за скулу, видно, не ожидал от бабы этакой прыти.
— Спятил? Колот с рати вернётся — шкуру сымет с тебя! Я ужо расскажу ему!
— Да я ничего... не надо...
Тихо урча, Угар уполз в темноту.
Глава 35
Может, кто и вернулся в соседние селенья, но в Осинках было пока пусто. Оставив за бугром коня с возом, Услада с Угаром, хоронясь, подошли к веси. Милава осталась сторожить, она особо и не возражала. Для начала осмотрели дорогу, но свежих следов на ней не нашли, потому дальше пошли смелее.
Печенеги свято почитали огонь. В наказание боги иногда сжигали степь, лишая корма лошадей, а значит, и степняков. Огню приносили главные требы. Из-за священного трепета перед огнём печенеги не пускали без надобности красного петуха, как это сделали бы жители лесов или гор. Потому дома стояли целыми, но казались какими-то мёртвыми, будто жизнь в одночасье была съедена Мораной. Уже в начале веси в нос ударил тяжкий запах непогребенных трупов. Смерть была везде, только пёс, некогда стороживший двор старосты, увидев людей, выскочил к ним, остервенело завиляв хвостом. За псом волочился оборванный ремень — видимо, беднягу просто забыли при бегстве.
Отеня лежал недалеко от распахнутых ворот, весь пошедший чёрными пятнами, распухший. Угара, едва глянул, свернуло около огорожи, Услада сама почувствовала комок в горле. Преодолевая слабость, сказала парню.
— Я к своим пойду. А ты до Милавы прогуляйся - легче станет.
Ни Белавы, ни Стреши (Рубца зимой оженили, и он жил в четырёх поприщах выше по Днепру), к счастью, не было.. Хоронились, наверное, у дальних родичей за Припятью. От сердца отлегло и только теперь Услада смогла разглядеть терем. Правый угол дома был чёрен от копоти и разобран. Зная норов брата, Услада решила, что терем он и поджог, чтобы врагу ничего из нажитого не досталось, а угол разбирали, видимо, сами печенеги, ваги валялись тут же. Из самого жила было вынесено всё ценное, что было. Разбитые сундуки лежали по всему двору, с них содрали даже медную ковань. Из стаи выгнали всю имевшуюся скотину. Ну и ладно: руки-ноги есть, наживут ещё. Услада вернулась в мужнин двор. Громко ревя, Милава уже билась в рыданиях. Где-то нашла старшего сына и подтащила его к Отене. Не различая, обнимала мертвецов. Острожевший лицом Угар, яростно вырубал колоду из цельного бревна.
— Обожди, — сказала ему Услада, — ещё мертвяков поискать нать. На всех колоды рубить — сил не хватит.
Угар обернулся к ней. По его лицу катились злые слёзы на печенегов, на себя, что не смог защитить родную весь. Сначала показалось, что не понял, такая отрешённость была в глазах, потом он согласно кивнув головой, отступил, угрюмо вымолвив:
— С тобой пойду!
В веси ещё нашли шестерых: двоих стариков, трёх старух, которых зарубили потому, что за них ничего на рынке не дадут, только морока в дороге, да ещё Бушуя, который пал, защищая свой дом. Кто-то, может быть, и не успел сбежать, так их увели. Всех мертвецов, оберегаясь заразы, вагами затащили на воз. Разом почерневшая от горя Милава не роняла больше ни звука. Конь, чувствуя смерть, всхрапывал, но послушно вёз страшную ношу. Рядом шагал, преданно пытаясь заглянуть в глаза новым хозяевам, найденный пёс.
На буевище сотворили краду , зажгли над телами павших огонь, вопреки обычаям не дождавшись сумерек. Потом насыпали курган. Так они и будут лежать — восемь человек, напоминая об этом набеге. Милаву привезли в родной двор совсем обезноженную и Услада вместе с Угаром под руки втаскивали её в жило. Солнце, будто стыдясь за дневное веселье, спряталось за облаками.
— До заката ещё часа три, если не больше, — сказал Угар, когда оставив Милаву, они вышли во двор. — Поедем?
— Куда с нею? — Услада кивнула в сторону жила. — Если хочешь — езжай.
Парень подумал, почесав редкую молодую бороду Сказал:
— Не знаю. Пока двери в стае поправлю. Ехать, по правде, охота, но и одних вас оставлять...
Усладе и самой-то не очень хотелось оставаться одной в опустошённой веси после всего увиденного, да и с Милавей, что ещё заблажит ненароком. Но уговаривать Угара не стала из гордости, не то невесть возомнит что о себе, вон, прошлой ночью что содеять пытался.
В доме было всё кувырком, Услада прошлась, начав со второго яруса, утверждая, толико возможно, всё на свои места. В жилом покое осмотрелась, соображая, чего не достаёт. Взгляд пал на печь, которую Оттеня всё собирался обложить изразцами. Конечно! Огня не хватало, чтобы вытравить пакостный дух находников. Уснул домовой, берегущий дом от нежити, пора было его разбудить, вернуть к жизни. Услада порылась в клети, где Оттеня прятал всякую справу. Так и вышло: печенеги не нашли два железных ножа и насадку для рогатины, отложенных прижимистым хозяином.
Искра от кремня, ударенного о клинок ножа, нырнула в сухую паутину слежалого мха. Услада подгребла ножом маленькие щепки в пищу начинающему зарождаться огню. Наконец пламя весело затрещало, давая исчезнувшее ощущение уюта. В изложне тихо постанывала Милава, во дворе заржал конь. Гавкнув, вдруг взвизгнул пёс, показалось, или действительно послышался чей-то окрик, приглушённый стенами дома.
— Угар! — насторожившись, окликнула Услада. — Угар!
Выйдя в клеть, налетела на мужскую грудь, чуть коснувшись,
нечаянно отстраняясь, железных блях на стегаче. Услада едва понимала и не желала понимать, кто перед ней. Рот открылся, готовый сорваться в крик. Жёсткие карие глаза масляно скользили по её телу, верхняя губа с тёмными вислыми усами приподнялась, как у рычащего волка. Нож был всё ещё у неё, и Услада без замаха, не по соображению, а скорее по наитию, ткнула им в лицо мужику. Развернулась бежать.
— Милава! Печенеги!
Вопль от боли мужика заложил уши. Степняк нагнал Усладу у изложни, схватил за косу у основания и с силой приложил девушку головой о стену. Услада обмякла, кулем рухнув на пол. Милава, не мигая, полными ужаса глазами смотрела на печенега.
Глава 36
Из Витечева в киевскую сторону выезжала целая дружина, рассыпаясь и тая по дороге — кмети уходили в родные сёла. Колот, в числе других выпросившийся в Осинки, ехал вместе с древичевскими и ещё с десятком кметей из иных селений. Древичевские — трое их было — предложили:
— Давай к нам! Там заночуешь, а наутро вместях к тебе поедем. А то чего ты один? Вдруг кого-нито чужого встретишь.
У Колота и так душа была не на месте с той поры, как Переяславец покинули, а теперь, когда дом, может быть разорённый, совсем близко, отворачивать — значило ломать себя.
— Нет! В Киеве увидимся.
— Ну, как знаешь. Бывай здоров!
До вечера было ещё долго, и к Осинкам можно было подъехать не спеша и осторожно. Да и конь подустал (заводного как и остальные кмети он оставил в Витечеве). Мокрое под бронями тело страшно зудело — в бане с дороги так и не поспели вымыться.
Вилась под ногами коня знакомая дорога. Колот, остро, как волк, внюхивался, всматривался в стороны — ратная жизнь научила не доверять тишине и обычной размеренной жизни леса. Не доезжая до веси полторы версты, слез с седла, изучил конский след. Умение по следам вычислить засаду иногда спасало десяток жизней. Конь был не подкован, нёс на себе седока и явно направлялся в Осинки. Поискав, Колот нашёл ещё следы. Степняки редко подковывали коней, предпочитая расходовать дорогое железо на более полезные в обиходе вещи, но это могли быть и русские смерды.
В веси не было никакого движения: не лаяли собаки, не ходили люди, глупая домашняя птица, часто пролезавшая за тын, не появлялась тоже. Колот спрятал коня в рябиннике. Из травы свернул паклю, засунув ему в ноздри, чтобы не взоржал ненароком, почуяв кого-нибудь. Конь сердито фыркнул, помотал головой — не понравилось. Лапа ласково погладил его успокаивая, отошёл подальше, убедился, что коня не видно, если не подойти вплотную.
Перевязав за спину меч, Колот осторожно двинулся через дворы. Он с младых ногтей знал здесь каждый куст, каждую лазейку, не раз раньше лазили через дворы, на беседы собираясь ли, или шалили в озорной Корочун. К своему двору подошёл с подветренной стороны, пролез за тын и тут же похвалил себя за осторожность: у ворот были привязаны две небольшие осёдланные степные лошади. Убедившись, что они его не почуяли, прокрался вдоль бревенчатой стены терема, внимательно оглядел двор. У стаи, раскинув руки, лежал какой-то мужик, но Колот не мог рассмотреть кто, но явно не из близких родичей. Недоброе предчувствие сильнее зашевелилось в груди. Едва скрываясь, он миновал клеть, рванув на себя дверь. Помнится Зимава всё ворчала на Отеню: зачем, мол, так густо смазал подпятники, что не слышно, кто входит, сейчас это пришлось кстати.
На пороге изложни лежала Услада, из рассечённого лба на пол змейкой стекала в лужицу кровь. Колот почувствовал, как разум затмевает подступающая ярость, в голове толчками начинает ходить кровь. Он не разглядел, точнее, не взял разумом, что за жёнка лежит с задранным подолом, видел только склонившегося над нею печенега и второго, стоящего рядом. Меч сам прыгнул в ладонь. Первый степняк едва успел поднять руку, будто смог бы защититься, острый клинок развалил его наполы. Второй был проворнее, успел выхватить из-за пояса топор с узорной рукоятью, нанёс им удар, но лезвие рассекло воздух. Колот отсёк печенегу руку, помедлил, наблюдая, как алая руда хлещет из раны, всадил меч в рёбра степняку и обеими руками рванул гарду вверх. Он видел, что так делали в Хазарии боспорские росы, чтобы доставить жертве наибольшие страдания. Рёбра с хрустом выламывались из позвонков, вопль печенега от боли заложил уши. Колот отшвырнул от себя степняка, высвободив меч и застыл посередине изложни, весь запачканный кровью, яростный, мало в сей миг похожий на себя. Пелена злости спала, и прямо перед собою он увидел Усладу, которая стояла, зажимая ладонями рану, и смотрела на него полными страха и одновременно радостными глазами.
Глава 37
Колот наскоро похоронил убитого Угара, прикоснулся к ещё не остывшей могиле, где были похоронены брат с племянником. Сухая горечь стояла в горле, произошедшее казалось сном. Не покидало ощущение, что вернулся он не домой, а продолжал ратоборствовать на чужбине. Он убивал, насиловал жёнок в чужих странах, мало беспокоясь, что такая же война может прийти к нему в дом.
Печенегов он выволок на дорогу, плюнув на мёртвые тела:
— Коли собаки вас не растаскают, то путник прохожий без чести зароет!
До заката оставалось чуть боль юс- часа. Он снял седло (доброе, из цельной кожи) с одной из печенежских лошадей, оседлав им рабочего конька, па котором приехали Угар с женщинами. Пока затягивал подпругу, неслышно подошла Услада, заглянула в посуровевшее лицо мужа:
— Может, не поедем сегодня, здесь заночуем? - она кивком головы указала в сторону Милавы, что сидела на завалинке без кровинки в лице и смотрела опустевшим взглядом куда-то перед собой.
— Поедем, — твёрдо возразил Колот, - не могли о пи одни здесь появиться. Спешить надо!
Услада села в непривычное седло, взяла в руки поводья. Колот помог забраться сзади неё Милаве, не решаясь взглянуть в лицо родственнице, что в одночасье потеряла мужа, сына и честь. Лучше бы ревела, билась о землю, выпуская наружу своё горе — всё было бы легче и ей, и ему.
До Вышгорода было чуть более восьми вёрст. Если спрямить путь, то версты на полторы менее. Если заночевать и оставить в городе жёнок, Колот наутро поедет в Киев, чтобы там ещё дня на три отпроситься у боярина, заодно и узнать, как там и чего.
Шли ходкой рысью. Кони, будто чувствуя настроение хозяев, спешили сами. На широком поле колосился хлеб, вдалеке приветливо махал сосновыми лапами лес, пряча за своей спиной заходящее солнце. Справа, где липы, смыкаясь, загораживали собой ручей, вспорхнула стая галок, что, поднявшись над вершинами деревьев, полетела в сторону леса. Колот, ехавший сзади, попридержал коня. Послышались тяжёлые всплески — кто-то переходил ручей. Один за другим, разгоняя лошадей, выезжали вершники, человек семь, к ним чуть со стороны, присоединялись ещё двое.
— О, Матерь Сва!
Колот хлопнул по крупу коня, нагоняя женщин, крича на ходу, нахлобучивая и застёгивая шелом:
— В лес! Быстрее!
Их коня не было видно среди вытянувшихся колосьев, только быстрее запрыгали вверх-вниз две светлые фигуры. Лапа огляделся. Печенеги нагоняли, кто-то расправлял смотанное ужище. Пущенная стрела воткнулась в щит, висящий на спине, отчего он стал тяжелее. Колот вырвал из налуча лук, развернувшись и прицелившись, пустил подряд две стрелы в передних нагоняющих степняков. Стрелы прошли рядом, никого не задев, но печенеги чуть поотстали.
Спасительный лес приближался. Там Колот знал тропки, он заблудит печенегов, даст уйти жене и родственнице, а если повезёт, то и сам жив останется.
— Правее! Правее тропа! — заорал он, но Услада, приметив расступившиеся деревья, уже сама направила туда коня.
Замелькали перед глазами колючие ветки, Лапа пригибался, едва успевая дёргать поводья, направляя коня по извилистым петлям тропы. Перед лугом, поросшим по краям кустами шиповника, дорога стала прямее, вспучившись корнями на выезде из леса. Вдруг конь под жёнками споткнулся и грянулся на землю, женщины покатились в разные стороны, сминая траву Колот не успел осмыслить происшедшее, как его собственный конь пошёл дурным плясом, заваливаясь набок. Лапа, чувствуя, что не удержаться ему в седле, высвободил ноги из стремян, кувырком упал на землю и, прокатившись, снова поднялся на ноги.
Из леса гуськом выскакивали печенеги. Какие-то мужики с рогатинами и топорами, взявшиеся невесть откуда, окружив, валили их с сёдел. Хрястнув, упало дерево, отсекая степняков от дороги. Вперемежку с криками и матом лязгало железо. Мужики, смерды по виду, носились по лугу, тыкали печенегов рогатинами, подчас мешая друг другу, но их было явно больше, и степняки сопротивлялись недолго. Один, матёрый, кружился, махая саблей, но меткий удар топора свалил его с лошади.
Услада с Милавой, охая, поднялись. На счастье отделались ушибами, и кони, на первый погляд, тоже были в порядке. Их свалили растянутым вервием, натянутым на тропе. По ошибке их остановили, а может, охотились не разбирая — было не ясно. Колот, пробежав взглядом по полю, упёрся глазами в огромного роста мужика, что стоял, опираясь на рогатину и внимательно разглядывал Лапу. Мужик был худощав, но широк в плечах и, видимо, был очень силён. С печенегами уже кончали и начинали собираться вокруг него, спрашивали, что и как делать. Один парень указал на Колота:
— Гляньте-ко, бабы справные да и броня неплохая на ём! Может, и его тож?
Парень был из тех, что в бою прячутся за спинами сильных, подстрекая их, а потом добивают поверженное тело. Колот положил руку на гарду меча: победа им достанется дорого. Заметив движение Лапы, великан усмехнулся и сказал парню:
— Так сходи!
Стоявшие рядом заржали, парень, смутившись, отступил на шаг. Мужиков собиралось всё больше, сваливали в кучу взятые доспехи, оружие, кое-кто ловил по лесу разбежавшихся коней. Главарь тяжело двигал челюстью туда-сюда, будто раздумывая, что делать с Колотом и его бабами. Какой-то окольчуженный ражий мужик, растолкав стоявших у него на дороге лапотников, подошёл к главарю:
— Слышь, Хряк, — обратился, — оставь кметя в покое. Добычи взяли и так немало. Тем более свои русские. Отпусти его.
И голос, и сам воин был до боли знакомым. Колот всматривался, но не мог разглядеть лица, скрытого наглазниками шелома и застёгнутой бармицей. Зубило! Он, не он? Как он здесь? Куда подался, когда у них вышла та котора с Бабурой? Зубило тоже узнал Лапу и старался не поворачиваться в его сторону. Колот вовремя сообразил, что окликать сейчас старого товарища не след. Главарь повернул к воину крупную голову, оскалился:
— Княжьи холопы, что ли, свои для тебя? Печенеги, как у себя дома, ходят, а они животами прирастают! Может, захочешь с ним уйти из ватаги?
Воин молчал. Вот каков стал Зубило, под зброднями ходил и сам был зброднем. Слушал нового воеводу лапотного, опустив очи долу Натешившись своим превосходством, Хряк великодушно разрешил:
— Ладно, княжий пёс, ступай своей дорогой. Не звери мы какие тоже! Но больше мне не попадайся — не пощажу!
Колот скрипнул зубами: на княжеской земле ему, кметю, указывает холоп, волею случайной нити Мокоши ставший зброднем. Лапа едва подавил желание броситься на всю эту свору и показать, что значит сражаться с настоящим воином, не раз бывавшим на ратях. Нельзя, баб своих довести нать! Не отводя глаз от збродней — мало ли, стрелу в спину пустят — коротко приказал жёнкам:
— По коням!
Глава 38
До места скакали ещё без малого два часа, в сгустившихся сумерках выбирая дорогу едва ли не на ощупь. Как оказалось, рабочий конь охромел, ушибив при падении передние ноги, и Колот пересадил к себе в седло Милаву. В Вышгороде, оставив жену со своячницей у соратника, Колот отправился ночевать в дружинную избу. Едва занялось утро, его разбудил ратный из стражи. Чумной со сна, Лапа выхлебал чару холодного загустелого сбитня, пал на коня, у ворот едва с него не свалившись — забыл как следует затянуть подпругу.
За окоёмом поднимался оплавленный диск солнца, разгоняя утренний туман. Утренняя прохлада унимала зуд: с самого Пере-яславца всё недосуг было сходить в баню, и давеча вышгородские кмети шарахались от его духа. Отдохнувший за ночь конь нёс легко, вспахивая копытами дорожную пыль. Менее чем через два часа Колот въехал в Киев. В предградье, у родной дружинной избы творилась суета: ратные торочили коней, беззлобно ругаясь, распределяли сулицы и тулы со стрелами. Колот остоялся, соображая, открыл рот, чтобы спросить, но его уже окликнул Доброта. Подойдя, обнял за плечи спешившегося Лапу. Колот отстранился, удивившись нежданной радости всегда сурового сотенного.
— Жрал сегодня? — спросил Доброга и потащил ничего не понимающего Колота на поварню. Там, пока Лапа обжигаясь и с: удовольствием уплетал горячее хлебово, рассказывал:
— Вятшие снем собирали вчера, не знаю, что тамо князю наговорили, но вышел злой, как тур, которого железом прижгли, боялись к нему на поприще подходить, не то убьёт сгоряча ненароком. Тут сказка появилась, что рать печенежская, то ли шесть, то ли восемь сотен, ополонившись, уходит в степь, так он и ухватился. С другими-то мир Претич заключил, а этих бить можно. Хватились: дружина вся в разгоне, собирать времени нет, так повелел, кого найдём, утром сегодня конно и оружно в поход выступить. Так что, Колот, рад я тебе, как родному Заводных коней табун пригнали, бери хоть двух.
Все замыслы рухнули, приехал отпрашиваться, а попал в поход. Своим в Вышгороде весть бы дать, но тут же Колот отбросил мысль: сами узнают. Вспомнился брат с племянником, люди мирные, зла не делавшие никому, ведь беззащитных рубили и добро, нажитое годами, из терема вытаскивали. Горе на Отенину семью обрушилось в полной мере, хорошо, хоть не видел брат, как жену насиловали. И вдруг вспомнил Колот её лицо, когда лежала под печенегом, видел тогда, но из-за ярости не взял в толк и сейчас понял, что до сих пор бродит слепым невытравленным зверем та ярость и будет бродить, пока он не отомстит. А старики сколь дён в лесу просидели — ещё посидят. Облизав ложку, посмотрел горячим взором готового к драке зверя в единственный глаз сотенного:
— Так скорее же надо выступать, не то не поспеем печенегов спровадить!
Глава 39
Святослав в суконном вотоле, наброшенном на простую холщовую рубаху, объезжал строй собравшейся дружины. В памяти свежи были суровые лица вятших, что, отбросив всякую почтительность, швыряли ему в лицо обвинения в оставлении родной земли. «Чужой земли ищешь, а своя в раззоре лежит». Спросить бы их, почему рати не собрали вовремя, почему Претич поспешил мир заключить, но знал князь не понаслышке, как им тут пришлось. Потому молчал, заходясь алым румянцем, ярея, сжимал и разжимал кулаки. Провалиться бы на время под землю, потом возникнуть и начать жить вновь. Но удел княжеский таков — за всё в ответе: за нахождения ратные, за благо народа, за мор, гуляющий по земле. Мать слегла, не выдержав напряжения тех дней, он не был ещё у неё —- стыдно было, не снёс бы молчаливого укора глаз: «Я же говорила тебе!» Вместо нее распоряжался теперь Ярополк, кого от даней освобождал, кому телка, кому лес в княжеских угодьях — нахождение многих разорило и удоволить надо всех.
Где-то толково не мог распорядиться, так помогали бояре. Всё шло мимо Святослава, не спрашивали его совета, не приходили с грамотами и в течение одного дня он уже почувствовал себя здесь действительно чужим и никчемным, как некогда в детстве, когда Ольга ещё была полна сил. И о том отряде Святослав узнал случайно, когда сын при нём готовил грамоту к купеческому братству о выкупе полона, пока захваченных русичей не угнали в степь и не распродали где-нибудь в Корсуне.
— Грамоте ходу не давай! — наказал Святослав Ярополку. — Пока возможно ратной силой полон отбить.
На миг показалось, что сын с лёгким презрением посмотрел на него: что, мол, ты понимаешь? Но Ярополк отрёк по-иному.
— Ворога надо бить, чтобы не лез вдругорядь, а за вернувшихся людей тебе вся земля благодарна будет!
Теперь он оглядывал строй, всматриваясь в решительные насупленные лица своих дружинников. Чуть больше двухсот человек собралось. Просились многие, в том числе из дружины Ярополка, но Святослав отобрал только проверенных, испытанных в боях и способных к длительным переходам воинов.
— Братья! — обратился он к ним. — Враг воспользовался тем, что вы были в походах, и опустошил ваши дома! Печенег хитёр и вероломен. Но наши мечи острее и ярость сильнее! Не родился ещё тот, кто сможет победить нас! Степняки бежали, испугавшись нашей славы! Так докажем оружием, что не зря о нас говорят за пределами нашего края!
Дальше был тяжёлый изматывающий сумасшедший бег коней. Мелькали по краям дорог сёла, колючие кустарники на узких летниках вырывали клочки из одежд, в сумерках, вымотавшись, снедали по-степному размятое под седлом мясо, валились спать. С рассветом, хмельные от усталости и недосыпу, снова забирались в сёдла. Приближалась, дыша горячим дыханием, степь, попадались редкие разорённые слободы. Люди, уставшие бояться, признав своих, смело выходили навстречу.
— Тамо встал печенег. Его земли недалеко, идёт открыто, не боится...
Древний старик шевелил беззубым ртом, кругло разводил сухими руками, объясняя, как и где искать степняков. Из поросшего осиной леса один за другим тянулись его родовичи, с любопытством разглядывая знатного, не сошедшего с коня мужа в алом мятеле, наброшенном на кольчугу. Стрига Злыдень, с прищуром вечно задорно-злых глаз, подъехал к Святославу:
— Дозволь, княже, совет дать, ибо не впервой мне печенегов бить приходится...
Воины разбрелись по поляне, привыкшие использовать впрок любой малый час отдыха. Доброта, вплотную подойдя к Колоту, спросил:
— Чего дед сказал? Далеко степняки-то? Не дослышал я чего-то.
— Стареешь, сотник, — улыбнулся в усы Лапа, с удовольствием разминая затекшие от скачки ноги и беря под уздцы заводного.
— Но! Мал ещё попрекать меня! Могу ведь и в рыло! — обиделся Доброга.
За окружённым лесом болотом, перейдя маленькую речушку, встали печенеги, развернув походные шатры, отогнав к болоту полон и обоз. Солнце клонилось к закату, коней, не стреноживая, сбили в табун и отвели в сторону. В стане зазвенели струны, слышались громкие голоса и смех — кочевники были почти дома и с добычей. Молодёжь с живостью мечтала о том, куда её пустить, старики, усмехаясь, умильно смотрели на подросшее степное поколение.
Стрига предлагал двумя потоками разрезать печенежский стан, прижать к болоту печенегов и истребить. Святослав, нахмурившись, отверг предложение: хоть так легче и меньше потерь среди воинов, но погибнет много пленников. Решили ударить с трёх сторон: Всеслав должен будет отрезать степняков от обоза, Стрига охватом зайдёт со стороны степи, Святослав ударит в сердце стана.
Редкие высокие облака загоняли Хорса за окоём. Нагретая за день земля начинала дышать душистым теплом. В стороне нерешительно крикнула сова, призывая приближение ночи. Святославов стальной кулак первым ворвался в печенежский стан, изрядно нополошив. Печенеги бежали от шатров, седлали коней, кто — в бой, кто — в бег. Воеводы, сами толком не успев оборужиться, метались, собирая людей. Святославовы кмети проскочили стан, завернули коней, устремились обратно.
Всеславова рать чуть задержалась в короткой сшибке с успевшими вооружиться в обозе печенегами. Колот, с яростью разгоняя коня и обогнав воеводу, срубил первого степняка, скакавшего ему встречь. Краем глаза приметив падающее тело, принял на щит стрелу стрелявшего с колена печенега. Степняк, поняв, что не успеет сбить комонного, отбросил в сторону лук и побежал. Конь в два прыжка нагнал его. Печенег рухнул плашмя, уходя от смертоносного клинка, но скакавший сзади кметь, изловчась, достал-таки круглым концом меча непокрытую голову неудачливого стрелка. Колот придержал конский бег, высматривая новую жертву. С боков стремглав обходили свои комонные.
— Заворачивай! — Всеслав, завидев впереди опушку леса, поворачивал изогнувшийся дугою строй. Колот резко осадил коня так, что брызнули комья земли из-под копыт, наддал острогами и снова оказался впереди всех. Ярость жгла тело. Перед глазами стояла избитая жена, понасиленная невестка, убитые брат с племянником.
Две слившиеся рати — Святославова и Всеслава, катились навстречу хоть и нестройной, но большой лаве печенегов. Степняки, кто убежал, опоминались, возвращались, разбирали коней и оружие. Но грозою на них уже налетал нежданно полк Стриги. Зажатая степная лава брызгами рассыпалась по стану. Колот, расшвыряв заворачивающих лошадей врагов, схватился с рослым, закованным в струящуюся броню степняком, чётким ударом выбил из его рук саблю, отвёл назад руку с мечом. Печенег спасаясь от неминуемой гибели вздыбил коня, подставляя его под удар, ловко спрыгнул с седла и побежал прочь. Колот не сразу сообразил, куда вдруг из-за возникшей и исчезнувшей мордой коня исчез печенег, узрев, его, петляющего по стану, кинулся за ним. Пешему тяжело уйти от конного, Колот чуть привстал на стременах, готовясь срубить бегущего. Печенег нырнул в большой цветной шатёр, Колот, не успев придержать коня, въехал вслед за ним.
После только начавшихся ещё светлых сумерек шатёр объял темнотой, и Колот не увидел, почувствовал скопление собравшихся здесь оружных людей. Ближний ткнул копьём его коня, попав в нагрудник, конь взоржал, вздыбился. Лапа, чувствуя, что не вырваться, что зарубят сейчас, изогнувшись в седле, дотянулся мечом, вложив всю силу в удар, до несущего столба. Конь, услышав, как шелестит над головою падающее полотнище, сам резким скачком рванул наружу через выход. Печенеги ругались по-своему, резали оружием запутавшую их ткань, но вокруг обрушенного шатра уже собирались регочущие русичи, кто-то, с бранной шуткой на устах, готовил ужище.
Русская рать разбежалась по полю, ловя и рубя спасающихся печенегов. Увлёкшиеся сечей кмети пропустили, как, видимо, кто-то из опытных степняков собрал вокруг себя вооружённое пешее войско, вставшее кольцом для последнего боя. Вокруг него серыми коршунами кружили воины Стригиного полка. Сам Стрига, разогнав коня, вдруг резко, оттолкнувшись от стремян, запрыгнул на седло, встав в полный рост и взяв в зубы повод. Сам был без шелома (в бою ли утратил, а может, и так шёл с непокрытой головой), вороньим крылом развевались длинные на затылке волосы. Ни одна из пущенных стрел не попала в него — наверное, Чёрный Перун, которому он поклонялся, хранил его. Злыдень прыгнул, как показалось, необычайно длинно и высоко, падая прямо в глубь вражеского строя. На лету прикрылся щитом от направленных ему навстречу копий, рухнул камнем, скрывшись с глаз и только волнение печенежского строя выдало, что жив Стрига, ворочается, рубится, ожидая своих, яростно, не щадя себя, как только он и умел. Русичи, навалившись разом, разломили печенежское кольцо. Колот, поспевая за остальными, рубил без устали, вымещая всю накопившуюся ярость и, лишь устав и насытившись боем, опустил окровавленный меч перед поднявшим руки, жалобно заскулившим печенегом.
Пленных, вчерашних разорителей, растерявших всю свою победную спесь, сгоняли в кучу. Свои освобождённые полонянники рвались к ним, готовые рвать их руками и зубами. Святослав, оглядев пленных печенегов, приметил нескольких в богатом платье, решил, что пленные пригодятся, если их собратья нарушат мир и отказал настойчивым просьбам некоторых из воинов отдать степняков на расправу потерпевшим раззор от них русичам.
Глава 40
Полонянники разбредались по домам. Святослав, мысля сделать крюк и заехать в родной Вышгород, передумал и повёл дружину в Киев. В душе надеялся, но не мог подумать, что народ киевский, ранее от него отворачивавшийся, встретит его с радостью и почётом. Как же, теперь было видно, что защитник земли прибыл! Не вышло, может, и к лучшему, тихо проехать в свой терем, вымыться в бане и прибранным навестить больную мать. К княгине он поехал сразу же, не успела улечься пыль на дороге от копыт коней дружины.
В Ольгином тереме не было привычной бытовой суеты, даже конюхи во дворе разговаривали вполголоса, поклонились, узрев князя. Святослав тяжёлыми шагами, гулко отдававшимися в притихшем доме, подошёл к покою, скинул на руки холопке лёгкую дорожную мятель и, волнительно вздохнув, полез в опочивальню.
В полутёмном покое было душно, пахло болезнью и беспомощностью. Святослав приблизился к постели, раздвинул полог из палевой восточной камки. Ольга, увидев сына, улыбнулась доброй материнской улыбкой, с которой её было видеть непривычно. Болезнь иссушила княгиню: заострилось, чуть вытянулось бледное лицо, в полумраке светившееся каким-то неземным светом, в потухших запавших глазах не было уже ни воли, ни власти, истончившиеся персты покоились на шерстяном в клетку покрывале. Святослав, стыдясь материного бессилия, отвёл глаза, прошёл по покою, растворил оконницы, пробурчав:
— Хоть проветрили бы, а то не вздохнуть.
Князь пододвинул к ложу перекидную скамью, сел около матери. Ольга некоторое время не мигая смотрела на сына, будто запоминая, потом разлепила бескровные губы:
— Чую, не встать мне уже, — знаком остановила пытавшегося возразить Святослава, — тяжело умирать, когда содеяно не всё, что задумал в жизни. Слишком короток век человечий. Ты не стал мне подспорьем, но то моя вина. Люди радуются твоему приходу. Видишь, как мало надо сделать. Останешься ли? Знаю, не останешься. Пойдёшь дальше в земли чужие лезть. Такие, как ты, идут вперёд до конца, пока не упадут. Помнишь сказы про Александра из Македонии? Целью его было покорить вечно враждебную Персию, но на этом он не остановился, пока в диких южных лесах не потерял своё войско.
— Я завоевал себе землю, — сказал Святослав, — и собираюсь удержать. Там, в болгарах, моё государство. Мне не нужно чужое, я взял силой то, что мне принадлежит по праву.
Княгиня тяжело сглотнула, указала глазами в сторону столешницы, стоявшей обок ложа:
— Дай попить, сын!
Святослав плеснул из ендовы тёплого взвару в деревянную, оделанную по краям серебром чашу, подал в ослабевшие Ольгины руки.
— Видишь, какая я стала, — молвила княгиня, отдавая чашу и откидываясь на подушки. —Всё, край мне. Умирать страшно, но и жизнью моей я мешаю, потому молю Бога, чтобы поскорее в мир иной отойти. Пока жива я — Ярополка в моё место не примут, потому прошу, сын, тебя, чтобы остался ты, пока не умру, землю без князя нельзя оставлять.
«Нельзя», — отозвалось в голове Святослава и вспомнился почему-то оставленный Переяславец. Забирая оттуда дружину, думал, что вскоре вернётся, а теперь Волку придётся одному ухитриться совладать с народом, возмущавшимся строительством новой крепости. Никифор Фока мирится с Петром, а разумный Сурсувул не упустит возможности выбить болгарскую почву из-под ног русов. Ох, не вовремя всё! Будто невидимая рука творила заговор против Святослава. Сначала печенеги, посланные ромеями, теперь умирающая мать-княгиня, не уважить просьбу которой не можно.
Завертелись шустрыми волчками мысли: Ратше грамоту слать надобно, чтобы настороже был. Что можно ещё сделать? Собрать рать и послать в Переяславец. Но против кого? Нет угрозы явной пока не от болгар местных, ни от ромеев. Не поймут и не позволят бояре киевские, что осмелели перед Святославом, когда ясно стало, что Ольга при смерти, а Ярополк в её место будет и навряд ли жалует отца. Ольга, внимательно смотря в лицо сына, будто прочитала его мысли, сказала:
— Не верным ты путём идёшь, неугомонный мой сын. Византия пока ещё сильнее нас и не даст усидеть тебе на новой земле твоей. Будет нескончаемая рать и много напрасных смертей. Свою землю поднимать и крепить надо. Даже зверь сначала роет себе крепкую нору, прежде чем отправиться на охоту. А ты увидел, как слабы мы перед нашествием врага, а ведь может прийти враг и посильнее. Уходя, не оставляй землю не устроенной. Ярополк смышлён и я уверена в нём, если советчики не подгадят. Вот только слово с тебя пред одром смертным взять хочу: обещай, что если не сбудутся чаяния твои, то не будешь ты под сыном старшим стола искать.
Такое обещание было дать легче. Права была княгиня: Святослав шёл только вперёд и не оглядывался никогда, а потому и не боялся, что когда-либо потеряет Болгарию. Но судя по твёрдому взгляду матери, она много значения придавала именно этому слову князя, и, острожев ликом, Святослав произнёс:
— Обещаю тебе, что передам княжение над Киевом, Вышгородом н прочими русскими землями Ярополку и которы с ним никакой затевать не буду из-за этого. Клянусь богами нашими, и пусть поразят меня стрелы Перуна, если я первым клятву свою нарушу.
Лязгнуло вытаскиваемое из ножен лезвие меча (по привычке забыл отдать стремянному), и князь приложился устами к прохладному крепкому железу.
— Аминь! — отозвалась Ольга, принимая клятву. Резкие складки в углах губ разгладились, будто некая тяжесть отпустила княгиню. После недолгого, будто торжественного, молчания она снова заговорила:
— Возможно, я была несправедливо к родичам своим — Бог простит меня, но не хочу тянуть с собою грехи, которые можно исправить. Пусть Малуша вернётся в дом из Будутина.
Святослав невольно наклонился над матерью, не совсем поверив сказанному, и ответил не сразу, когда Ольга произнесла:
— Настало время ввести Владимира в наш род.
Глава 41
Хорты захлёбывались лаем, едва не срываясь с поводов, которыми оттаскивали их выжлятники. Затравленный тур-трёхлеток, набычившись, водил в стороны головой, увенчанной тяжёлыми рогами. Святослав соскочил с коня, принял из рук стремянного рогатину. Перехватив поспособнее, шаг за шагом приближался к зверю. Тур перестал махать рогами, будто поняв, что перед ним самый главный и опасный враг, широко раздув ноздри, испустил, будто боевой клич, громкий трубный рёв, заставивший на некоторое время замолчать псов. Святослав посмотрел в налитые кровью злые глаза быка, молча попросил у него прощения. Два воина, зверь и человек, на мгновение застыли друг против друга, будто оценивая силы.
Тур рванулся первым, намереваясь сильным ударом смять и растоптать осмелившегося выйти против него человека. Князь ушёл в сторону, коротко размахнувшись, вонзил жало рогатины в левый звериный бок, мятясь в сердце. Налёг на древко всеми силами, догоняя угасающий бег тура. Зверь не желал умирать, ревел в голос, стараясь устоять на подламывающихся ногах. Древко тростинкой замоталось от напряжения стальных мышц, увлекая за собой князя. Святослав упирался, стараясь не выпустить рогатину, ноги скользили, пьяно путались по земле, рубаха разом намокла от пота, плотно обняв тело. Гридни, обступив тура, готовились помочь князю, но раньше времени не ввязывались в поединок. Святослав рычал по-волчьи, налекал на древко, стараясь глубже загнать рогатину. Тур медленно заваливался, как крепкий столетний дуб, срубленный дровосеком.
— Всё, княже!
Святослав рухнул на колено, переводя дыхания, собирая ушедшие в схватке силы. Едва замечал, как его одобрительно охлопывали по плечам, хвалили за добрый бой. Кто-то, то ли Свенельд, то ли кто из волхвов, сунул ему в руку жертвенный нож, чтобы князь снял с правой задней ноги зверя шкуру.
Тура принесли в жертву Перуну, из содранной шкуры Святослав сам сшил сапог, доверив вышить по голенищу знаки-узоры княжеского рода Малуше. Она жила теперь в Ольгином тереме, как и повелела княгиня. Пока шла подготовка к введению в род младшего, общего с ней сына, общались мало, но князь не раз замечал блеск в глазах наложницы, наверное, мыслила после Ольги стать хозяйкой в доме.
С введением в род торопились, точнее, торопила сама Ольга, чувствуя, что смерть осталось ждать недолго. Наконец в храме Перуна зажгла священный очаг. Только княжескому роду и волхву Белояру, охраняющему род от напасти, дозволено присутствовать на торжестве. Владимир заметно волнуется, часто дышит, оглядывая храм и бросая опасливый взор на высокий златоусый кумир грозного бога. Ярополк, недолюбливающий младшего сводного брата, с некоторым презрением смотрит на него, устало водит глазами из стороны в сторону. Он — христианин и ему здесь всё чуждо, с искривившихся губ готово сорваться обидное слово. Святослав, разгадав сына, грозно посмотрел на него, и Ярополк, смирившись, опустил очи. Лишь Олег стрелял по сторонам глазами полными любопытства, не пугаясь древнего таинства, когда, кажется, не только Перун, но и все почившие некогда предки незримо собираются в храме, прячутся в тенях, что не разовьёт никак плещущийся в очаге огонь.
Белояр начал обряд, вознося хвалу Богу. Ярополк, почувствовав себя здесь и вовсе чужим, забрался под рубаху, стиснул нательный крест. Он не видел, что волхв бросил в огонь, но пламя полыхнуло, и храм окутался прозрачным дымом, от которого поплыло перед глазами. Святослав, придерживая рукою левую полу корзна, правой пронёс сапог над очагом — пламя очистит порчу, которую могли навести недоброжелатели. Сапог широк в голенище к в носке, поэтому князь легко надел и снял его. Следующая очередь Ярополка. Княжич, быстро, не поднимая глаз, сделал то же самое и поспешно отступил в сторону. Олег надел сапог, покачался с каблука на нос, будто красуясь, подмигнул Володьке.
— Теперь ты, Владимир! — рёк Белояр.
Владимир, чувствуя на себе взгляды присутствующих, оробел, алые пятна пошли по щекам. Осторожно, будто боясь нарушить торжество неосторожным движением, сунул ногу в сапог, утвердил ногу, поднял на волхва взгляд. Волхв кивнул: можно, мол. Княжич так же осторожно высунул ногу обратно. Святослав, в пояс поклонившись на восход, заговорил:
— Святой Перун, ты, Сварог-отец, дети и дочери ваши боги светлые и вы, предки мои навьи, станьте свидетелями, как на нравах старшего ввёл в род свой моего сына Владимира. Отныне он получает права на имущество, которое я даю, на города и веси, данные ему в держание или володение. И быть ему старшим в роде, когда никого более достойного и старшего не останется!
Князь принял из рук волхва чару с пивом, отхлебнул, пустил по кругу. Чара вернулась в руки волхву, он вылил остатки в очаг. Огонь притух, зашипел, но не погас. Белояр огласил:
— Отныне и навсегда ты, Владимир, сын Святославов, принят в род его. Слушай родителя своего, старших братьев своих. Стой за род свой и родичей в обиду не давай!
Володька отбил поклоны на восход пращурам, троекратно расцеловался с отцом и братьями. На мече принёс клятву блюсти и защищать честь рода. Святослав повязал на пояс Владимиру родовой оберег.
Глава 42
Княгиня Ольга умерла в своей изложне 11 июля 969 года. Смерть легко пришла к ней, не заставив мучиться, изгибая непереносимой болью и без того бессильное тело. Святослав, предупреждённый заранее, что княгиня умирает, всё же не поспел к последнему вздоху. Встал над ложем, вокруг которого уже суетились холопки, готовясь прибирать тело, растерянно смотрел на построжевшее и неожиданно помолодевшее лицо матери. В тереме слышался поминальный плач, в городе не переставая отбивало тягучим стоном бронзовое било. Ольга за все годы своего властного правления приучила верить всех в своё бессмертие, подспудно верил в него и Святослав. Мысли затравленными зверями путались в голове, руки нечаянно задрожали, и князь, стыдясь слабости, спрятал их за спину. В дверь нерешительно сунулись Туровид-Фёдор Искусеев и Любислав Гуннар, сенная боярыня, замахав на них руками, вытолкала их обратно, потом, будто только увидев князя, мягко взяла за руку и подвела к выходу.
К Горе тянулся народ. Туда-сюда по дороге сновали вестоно-ши. Сначала люди шли из соседних сёл и весей, ближе к вечеру кучками, кто пешо, кто на возах всей семьёй подтягивались уже из более дальних мест. Гроб с княгиней стоял в сенях, и всю ночь цепь людей не кончалась. На следующий день Киев будто захватило половодьем, на улицах стало не протолкнуться. Гридни прокладывали дорогу для приехавших проститься гостей, в глазах рябило от шёлковых и посконных рубах, разноцветных летников, многоразличных родовых узоров. За всё своё стояние Киев не был ещё так многолюден. А народ прибывал и прибывал. В день похорон, когда гроб через разобранный угол выносили из сеней, толпа обступила двор так, что треснула и рухнула деревянная изгородь, а кмети успокоили рвавшихся прикоснуться ко гробу людей, уставя на них острые жала копий.
Княгиня так и не изъявила воли, где её похоронить, потому соборно решили везти её в Вышгород, откуда началось Ольгино славное правление. Народ, кто мог и хотел, так и сопровождали скорбный поезд до самого Вышгорода. Из придорожных селений выходили, стояли рядами, смиренно опустив головы, отдавая последние почести любимой княгине, жизнь которой уже стала обрастать легендами.
Глава 43
В Вышгороде справили тризну в сенях терема наместника. Трапеза проходила чинно и пристойно в присутствии крещённых бояр Ольги и двух священников. Святослав, едва пригубив пущенную по кругу чару, покинул Вышгород, не дождавшись до конца. За всею суетой он толком не осознал, не ощутил произошедшее, и только в дороге настало время всё путём об-мыслить. Чувство образовавшейся пустоты притуплялось таким же чувством свободы. Теперь он глава земли русской. Но он не был готов принять на себя свалившееся бремя власти. Так воспитывала Ольга, закрывая и затмевая его собой, не пуская волю к действию, что нашла себе выход в других делах. Княгиня поняла и осознала ошибку, когда было поздно, потому и стала готовить Ярополка. И всё же она сделала главное: упрочила власть Игорева рода на земле днепровских русов и теперь оставить всё, свалив полностью на Ярополка, было бы неверно, и Святослав это понимал, хоть душа птицей рвалась в ставший родным Переяславец. Смерть никогда не приходит вовремя, не ко времени умерла и Ольга. Если бы несколькими годами раньше, то и земля болгарская Святославу не понадобилась бы, если бы позже — Ярополк бы достаточно повзрослел, чтобы удержать власть. Лишь бы не было крамол отпрысков старинных русских родов, пытающихся искать стола под сыном. Прав был тогда старый Свенельд, воевода Игорев, что истребил прямых потомков — князей Аскольда и Дира! Время стирает память поколений и русы уже не мыслят себе никого иных князей, кроме Игоревичей, а точнее Ольговичей.
Пожалуй, Святослав больше всех ждал съезда вятших мужей. Нужно было дать понять, что со смертью княгини гнездо не опустело и рвать каждому в свою сторону без его княжьей воли не можно никому. Он уже дал окорот сыну и боярам в его лице, с глазу на глаз твёрдо сказав Ярополку:
— Пока я в Киеве сижу, князь здесь я! И чтобы ни одна грамота без воли моей не ушла!
Но всё равно ходили толки о том, что Святослав долго в столице не задержится. На упорные сплетни о том, что стольный город будет на Дунае, только отмахивались: удержать-де надо сперва, мы тоже здесь не в лесу живём, знаем, как в Царьграде ко всему этому относятся!
Совет проводили в большой палате Ольгиного (всё ещё так называли) терема. Приходили бояре — все старых родов, со своими расплодившимися отпрысками, имён которых всех Святослав и не помнил. Искусеевы, Гуннары, Слудовы... Все бояре киевские н. выгагородские. Переплелись в них славянские и русские имена, некоторых, чтобы не запутаться, по отцу так и называли. Рассаживались на опущенных широких лавках вдоль стен, мест не хватано, гремели скамьями. Несмотря на выставленные оконницы, в палате враз стало душно. Туровид-Фёдор Искусеев, вытирая тафтяным платом лицо, наклонился к молодому Гуннару:
— Решил, небось, за нас, и нам слушать только придётся.
Гуннар едва заметно кивнул, поймав на себе пристальный взгляд Святослава: о чём там шепчетесь? Казалось, при Ольге было всё ясно, но после её смерти князь был непредсказуем, и бояре с напряжением ожидали снема. После первых обрядовых слов Святослав оправдал ожидания бояр:
— Мыслю править всею землёй русской по праву старшего в роде! В моё отсутствие надлежит вам почитать сына моего, Ярополка, яко князя.
Пока обсуждали и уряжали, как и кому теперь брать мытное, повозное, лодейное, ходить на полюдье, вершить суд, Гуннар посмотрел на младших сыновей князя — Олега и Владимира, подумал: «А с этими как?» За Олега Святослав уже решил: посадить его в древлянскую землю и высказался вслух. Древляне после погрома изрядно потишели, но всё равно не любили днепровских русов. Князь там был надобен или сильный наместник. Впрочем, Олега как второго по старшинству сына Святослава было бы правильнее посадить в северских землях, более богатых по сравнению с обедневшими после разорения древлянами, но Владимир был по матери потомком древлянского княжеского дома и уже наметившийся холодок между ним и старшим братом мог с прошествием времени перерасти в братоубийственную резню. Да и как поведёт себя младший сын по отношению к отцу, когда повзрослеет и поймёт, что имеет права на всю русскую землю? Нет, Владимира надлежит отправить к радимичам.
— К северам!
— В северские земли отправить — Олега обидеть! Северы и так под нашей рукой смирно ходят! К радимичам!
— Земель много: вятичи, кривичи, венды пришлые на полночи. Почто радимичи?
— Да то, что, как и древляне, дани невпопад дают, того и гляди, что отложатся!
— Не отложатся!
Спор разгорался сильнее. Дошло до того, что и Олега надо вовсе не на древлянах сажать. Притихшие братья нахохлившимися соколятами смотрели на расходившихся бояр.
— Олег будет князем у древлян! Я решил и решение менять не буду! — повысил голос Святослав. Удержится он в Переяс-лавце или нет — знают только боги. Ярополк набирал силу, всё боярство было за него и был воспитан Ольгой. Олег же норовом более других походил на отца и поддержит его, коли Ярополк решит более Святослава не пускать на стол, и древляне, пожалуй, единственные, кто сразу же ополчится против Киева. И опасался князь не зря — Лют Свенельд шепнул Мине Слудову:
— Без него бы разобрались, кого и куда, шёл бы в свою Болгарию, всё одно появляться здесь не будет. Чего зазря воздух рвать?
Слудов ответил, соглашаясь:
— Пусть уходит. Всё одно с Ярополком по-другому переиначим!
Спор Святославу прекратить помог волхв Белояр: прав был князь — он лишь испросил совета у бояр и решать окончательно должен был всё равно он же. Бояре утихали, уразумев, что спор возник на ровном месте, всколыхнулись просто старые и новые обиды. Ведь кто-то из них собирал дани и кормы с тех же радимичей или уличей, и князь как подмога был бы кстати, а Лют Свенельд так же, как его дед и отец, имел в держании древлянскую землю, которая у него сейчас отнималась. Собрание так и закончилось неоспоримым княжеским решением: Ярополк княжит в Киеве, Олег — в древлянах, а Владимира решено было отправить к радимичам.
Дня через два, привезя обоз с подарками, из Новгорода приехал брат Малуши, Добрыня, чтобы принести роту на верность князю Святославу. Новый Город не по дням, а по часам строился и богател, грозя в будущем перебить ладожскую торговлю. Недалеки были те времена, когда Добрыня приехал наместничать к пришлым вендам, хоть и близкого по речи и обычаям, но всё-таки совершенно другого народа, ценившего в человеке волю к созиданию больше, нежели что другое. Некогда трудное соседство с саксами, данами, лютичами и фризами научило вендов жить в полную силу, отложившись в поколениях. Они были хорошими мореходами, охотниками, древоделями. И на берегу реки Мутной уже стояли терема не хуже ладожских, новгородцы ходили в походы к Студёному морю за рыбьим зубом, добывали меха.
К Добрыне отнеслись тогда ни тепло, ни холодно, точнее — никак. Он был княжьим человеком, которого нужно терпеть, лишь бьт он не мешал. Добрыне этого было мало. Город стремительно рос, но для богатства горожан нужна была торговля. Добрыня сам ездил в Ладогу, от имени русской княгини приглашал заморских гостей в Новгород. Торговля пошла, увеличиваясь с каждым годом. Цены на тот же рыбий зуб и пушнину в Новом Городе были меньше, чем в Ладоге. Добрыню в Ладоге невзлюбили, потом и вовсе запретили приезжать, зато в своём городе он обрёл почёт и уважение. Шли люди из славян и чуди, рубили дворы торговые гости, подчас перевозя сюда свои семьи. В Киев шло больше даней, Ольга помогала посаднику с наместником ставить по торговому пути градки-крепости для его охраны. В крепости садились наёмные дружины из тех же вендов, свеев или урман. Вольная Ладога, прозевавшая почти что под боком становление нового русского торгового города, теперь уже не могла спорить с ним ратной силой.
Пока в княгинином дворе разгружали возы от тюков с рухлядью, сундуков с золотой и серебряной кованью, приехавший с Добрыней посадник Твердислав, небольшого роста, с окладистой, пшеничного цвета бородой, усмехаясь, оглядывал незатейливые киевские терема и избы. Не выдержал, сказал Добрыне:
— У нас-то покрасовитей будет. Может, упросим князя к нам переехать?
— Князь Святослав вообще в болгарах сидеть собрался, — отрёк Добрыня. Твердислав лишь покачал головою: лучше, что ли, там? Новгородцы только начинали прорываться к византийской торговле, предпочитая ходить пока проторенным путём по Варяжскому морю, потому посадник хоть и слышал, но знать не знал, где есть такие — болгары и что за чудная земля, ради которой киевский князь так рвётся из своей столицы.
Святослав так и не поставил в Киеве собственного двора, поэтому занял терем матери. Когда-то, казалось, давным-давно, ещё до хазарского похода, Святослав не испытывал симпатии к молчаливому с настороженным взглядом конюшему Добрыие. Время стёрло все углы, тем более потомок рода Амалов оказался преданным роду Игоря. Выпив густого крепкого новгородского пива, князь вовсе оттаял сердцем, слушая рассказы посадника и наместника о хитростях торга, о дальних краях, о которых знал лишь понаслышке. Незаметно сказ перескочил на Ладогу, о том, что отношения непростые из-за того, что якобы Новгород перебивает торговлю.
— Князь нам надобен, — заключил Добрыня. — Тогда грамоты с правителями ладожскими заключим, а там, глядишь, и сам город к Киеву откачнёт. Опять же народу разноязыкого множится, посаднику труднее управлять, так князь споры решать может.
Ворохнулась и тут же отлетела мысль: не себя ли Добрыня князем просит считать по праву своего княжеского рода? Нет, намекает на своего племянника Владимира. Что ж, в уме Добрыне не откажешь. Сам, лишённый в детстве княжеского звания, обретёт его в сыне сестры.
— Столы уже распределены между княжичами, — сказал Святослав, задумавшись.
Я слышал, что о Владимире спор был, — возразил Добрыня.
— Был, — согласился Святослав и молчал некоторое время. Новгород, Ладога, Плесков, Полоцкое княжество, чудь, весь, корела — да, нужен в Новгороде правитель. Там иная земля, иные соседи и даже норов другой у народа Добрыня продолжал убеждать князя, но тот его не слушал, обмысливая.
— Ладно, — прервал наместника Святослав, — грамоту на Владимира я справлю. Согласен ли люд новгородский принять князя?
— Согласен, — в один голос ответили гости.
— Тогда вам предстоит задержаться с отъездом, пока не будут готовы дружина и бояре Владимира.
Добрыня с Твердиславом удовлетворённо переглянулись: рождённая нечаянно мысль, хоть и думанная не всерьез ранее, неожиданно обрела плоть.