Бирка не впечатлила Владимира. Город показался унылым, несмотря на то что всюду виделись следы былого величия: покосившиеся бревенчатые гостиные дворы, заросшие густой травой на завалинках, амбары и посадские дома. Не слишком понравилось здесь и Олаву, который по-хозяйски брезгливо показал на прогнившие брёвна частокола, что следовало заменить. Бревенчатый настил, тянущийся от вымолов по улицам, местами крошился в щепы, но его худо-бедно меняли.

Перед островом на озере Меларен, на котором располагалась Бирка, едва не сели на мель, к берегу пихались шестами. Земля становилась всё выше, и от этого корабли сюда заходили реже, медленно умерщвляя город. Олав, как будто извиняясь, показывал на щетинившуюся деревянными зубьями стену:

— Мой дед Эгиль Кальвсон помнил ещё времена, когда Бирке не было равных в Северных странах. А стена тянулась из самой воды, чтобы викинги не могли высадиться разом и окружить город. В городе была сильная дружина, способная отбить набег мелких конунгов. Страшен был кто-то вроде Стьюрбьёрна, но отсюда недалеко до Упсалы, а большое войско в море далеко заметно, конунг успеет собрать и прислать рати…

Олав-ярл повернул к озеру жёсткое, выдубленное многими ветрами лицо, окинул серые воды прозрачными голубыми глазами, заключил:

— Бирка беднеет, и скоро местные не смогут держать здесь сильную дружину.

Приближающаяся зима задувала ветрами, небо хмурилось, выпуская иногда жидкие струи дождя. И всё же предзимье было здесь теплее, чем в Новгороде. Торговые гости сменили летние зипуны на шерстяные зимние, набрасывая поверх них короткие выходные, едва доходящие до колен кочи. Наконец в Бирку приплыл Эгиль, брат Олава-ярла. Несмотря на то что расторговался новгородскими товарами гораздо быстрее, чем он это сделал бы в Висбю, где купцов было целое море, Эгиль ругался и клялся богами, что последний раз заходит в Бирку.

Старых купцов, которые всю жизнь приходили в Бирку, здесь было много. В Северных странах, где непроходимые леса и горы, торг был единственным местом после конунгова тинга, где можно было встретить друзей и обменяться новостями. Так Олав, сын конунга, узнал, что мать его, Астрид, жива и вышла замуж за знатного купца из Вика, по имени Лодин. Рассказывая об этом Владимиру, Торгислю и братьям Олавсонам, заключил:

— Я рад за свою мать, но навестить её приеду только тогда, когда буду уверен, что Хакон благосклонен ко мне, иначе из-за меня его гнев может пасть на её голову и достойного мужа её…

Домой возвращались уже вместе с белыми мухами. Тёмное море бурлило, вздымая холодную спину, тёплые дублёные кожухи из тюленьей кожи, в которые кутались свеи, не пропускали ветер, почти не намокали от морских брызг. Словенам показалось вполне разумным носить такую одежду в стране, где почти не ходят по суше. Владимир порядком порастряс казну, купив кожухи у купцов из Норэгр.

По приезде стали собираться на Йоль к конунгу Эйрику, куда был приглашён Олав-ярл с сыновьями конунгов. Грузили возы, поставленные на полозья, сани, в деревянную клетку загнали откормленного борова, его принесут Одину во время большого жертвоприношения. Боров будто чуял свою участь, упирался и утробно визжал, а когда запихивали в клетку, вырвался, втоптав в снег двух холопов-трэллей, едва их не убив. Взбесившегося испуганного борова с хохотом ловили почти все ярловы домочадцы вместе с трэллями, отчаянно друг другу мешая. Ивар, раскинув руки, пытался напугать его, но боров его сшиб, не покалечив. Владимир изловчился набросить на мощную шею аркан, потом волокся с десяток саженей, пока снег не забился в рукава и за шиворот. Выскользнувшую из рук словенского князя верёвку пытались схватить ещё с десяток рук, падали, образуя кучу малу, уже дурачась. Кто-то из ярловых людей принёс невод, борова поймали в него, тот визжал и бился, всё больше запутываясь. Седой как лунь, Хринг сказал, что боров порежется, истечёт кровью и помрёт задолго до Упсалы. Спутавшийся невод разрезали, и боров опять убежал, но в этот раз его ловили дружнее, и вскоре он уже был в клетке. Олав-ярл, вытирая выступившие от смеха слёзы, сказал, что Йоль в этом году должен получиться славный, раз начался с такого веселья.

В Упсалу шли старой, некогда проложенной легендарным конунгом по имени Анунд дорогой, которого так и называли — Строитель Дорог. Сказывали, что он прокладывал тропы по всему Свитьоду, и с той поры никто из правителей не смог сделать даже половину того, чтобы облегчить путь по суше.

Дорога была едва укатана, благо снега насыпало немного, и кони не проваливались. Зимой, когда болота замерзали, свеи спрямляли путь, обновляя прошлогодние зимники. Как и новгородцы, свеи использовали лошадей только для передвижения, не умели и не хотели на ратях биться конно. Дорогой скучно, и словене с северянами часто ходко бежали рядом с поездом на лыжах, сплетённых из ивовых прутьев, подчас обгоняя его. Природа, особенно зимняя, напоминала словенскую, только не было кусачих морозов и небо было заволочено облаками, сохраняя при этом тепло земли. Текли мимо ели и сосны, едва припорошённые снегом; осмелевшие зайцы перебегали дорогу, замирали, с любопытством разглядывая поезд, вскачь бросались в гущу деревьев. Несколько раз попались свейские веси. Здесь не огораживались крепкой стеной, как у моря, — находники не углублялись в Упланд, тын стоял больше от случайного зверя. Как и у словен, зимой шалили оголодавшие волки, осенью мог забрести медведь.

Упсала встретила приезжих гостевым многолюдством, как будто здесь была ярмарка. На замёрзшем льду реки уже велись игрища: парни боролись в пояски, зрителей, набившихся на берегу, где стояла крепостная стена местного Детинца, было до сотни. Регот со стороны состязания смешался с гулом ожившего в связи с предстоящим праздником города.

Поезд оставили перед широко раскинувшимся подолом. Олав, бывший на Йоле у конунга не первый раз, привычно распорядился готовить дрова — греть землю и ставить шатры для кметей. Сыновей конунгов, Олава с Иваром, Кальвом и ближниками их должен был разместить Эйрик.

В городе рябило от разнообразия выходных шуб: лисьих, бобровых, собольих, крытых парчой и вывернутых мехом наружу, коротелей с наброшенными на них шёлковыми разноцветными кочами. Не было казовой сряды у Владимира, зато под намеренно распахнутой лисьей шубой сверкало золотое оплечье да серебряный наборный пояс, стягивающий синего шёлку зипун; на ногах были красные сапоги новгородской работы, в которых медленно начинали стыть ноги, несмотря на шерстяную портянку. Олав-ярл встречал знакомцев, радостно похлопывал их по плечам. Сыновья стояли рядом, с кем-то обнимались, с кем-то сдержанно здоровались.

Праздничный город не прибавил настроения Владимиру. Он был здесь чужим. Никто не обращал на него должного, как казалось, внимания, даже когда Олав-ярл представлял его. Не так должны встречать сына князя Святослава! Хоть и понимал Владимир, что он здесь всего лишь гость, притом беглый, хоть и конунг, внутри всё жгло от подавленного самолюбия. Добрыня посматривал на племянника с укоризной: не время норов показывать, качал головой, пытаясь сказать вслух, когда будут наедине. Но Владимир избегал разговоров Добрыни, ибо злился на него за то, что все идёт не гладко: никто не спешит ему на помощь, да и разговор с Эйриком вряд ли принесёт пользу, как осторожно считал Олав-ярл и оба Олавсона. Зачем бежали тогда из Новгорода? Когда Добрыня исчерпает все надуманные способы, то Владимир предложит свои, и дядька уже не посмеет перечить, прикрываясь жизненным опытом. Стыла до поры до времени, вырастая, бабкина властолюбивая кровь. Видел это и Добрыня, опасаясь иногда давить на племянника. Княгиня Ольга не прощала даже мнимого препятствия своей власти, Владимир становился таким же. На его самолюбии и сыграл Добрыня, уговаривая отправиться в Свитьод.

Было желание вернуться к дружине за город, сесть среди балагурящих кметей, ржать в голос, резаться в зернь, прогоняя тоску. Так бы и сделал Владимир, если бы не Волчий Хвост, которого переиначили здесь на свой лад — Ульвхалли — Быстро Освоившийся. Благодаря природной любознательности он спешил везде сунуть нос, успевая перебрасываться двумя-тремя охальными свейскими словами с местными девками. Олав-ярл предупредил Хвоста, что за приставание к бабам здесь могут вызвать на поединок-хольмганг, на что Ульвхалли ответил:

— Не беспокойся, ярл, дальше слов дело не пойдёт, и я не буду руки распускать, но если кто решит со мною биться, тебе будет не стыдно, что приютил меня.

Здесь нравились красивые слова о смелости, особенно если их могли подкрепить делом, и словене это быстро усвоили. Олав спрятал в усах улыбку: мужественная лесть Ульвхалли ему понравилась.

В стан возвращались в сумерках, пока давали распоряжение дружине, как вести себя на празднике (хмельной город будет гулять всю ночь), едва не пропустили жертвоприношение. Вокруг храма Одину было светло от зажжённого священного огня и сотен факелов. Запах свежей крови густо забил свежесть зимней ночи. Окружившая храм толпа стояла на удивление тихо, шедшие за Олавом-ярлом словене не стали расталкивать людей, чтобы взглянуть из любопытства, невольно замерев под грозной тяжестью торжества. Громкая хвала богам летела из уст волхва в чудном рогатом шлеме. Владимир, не видевший ещё конунга, дотронулся до плеча Олава, спросил, кивком головы показав на жреца:

— Эйрик?

— Йостейн. Он уже двадцать зим помогает приносить жертву богам. В этом году ему была большая удача в походе, и его выбрали вести праздник.

— На корову похож, — хмыкнул Волчий Хвост.

— Его шлем из древней могилы, — строгим шёпотом возразил ярл, — могила та была времён великанов. Сам Один указал на неё Харальду Железному Зубу за его доблести. Харальд всегда надевал этот шлем на жертвоприношения Одину и прожил сто пятьдесят лет.

— Почему Один был так жесток к Харальду, что позволил ему так долго мучиться старостью? — спросил Олава Трюггвасон, изо всех сил тянувшийся вверх, стараясь рассмотреть происходящее, возвращая далёкие праздничные воспоминания детства.

— Харальд не был в старости немощным, он погиб в бою! — ответил за Олава какой-то мужик с широкой рыжей бородой, стоявшие с ним недобро осмотрели гостей.

— Ну надо же! — с вызовом ответил Волчий Хвост. Стоявшие рядом мужики уже окидывади взглядами стать Ульвхалли, будто прикидывая, каков он будет в драке. Добрыня пихнул его локтем: не задирайся, здесь, как и на Руси, наглость даже от гостя терпеть не будут.

— Вон Эйрик, к Йостейну подошёл! — Олав-ярл протянул руку, указывая на конунга, но Владимир не успел его рассмотреть: сотни глоток звали к Одину, праздник был открыт.

Казавшийся большим снаружи покой, где пировал конунг, оказался настоящей большой палатой. Свет лился отовсюду: от развешанных по стенам факелов, что с шипением бросали горячие смолистые капли в бочонки с водой, до витых свечей в блестящих бронзовых стоянцах. На лавках — полавочники с шитыми травами отрывками из героических сказаний, на стенах ненавязчивым разбросом развешано оружие. Больше для красоты, чем для хвастовства.

В полупьяной сутолоке слуги ловко ухитрялись рассаживать гостей за столы согласно чинам. Владимир оказался между двумя Олавами. Оба были сыновьями конунгов — покойного Трюггви и здравствующего Эйрика. Это было хорошим знаком — его не отсадили к простым ярлам. Владимир теперь смог близко рассмотреть свейского конунга: могутного телом, белого лицом, с высокими «умными» залысинами. За показной весёлостью Эйрик проявлял пристальное внимание к гостям, цепляясь глазами к каждому, будто оценивая его дружелюбие к дому конунга. Тем временем столы обносили большим рогом, в который вместился целый бочонок пива. Рог окован серебром с вычеканенными на нём рунами. Обычай был похож на словенский, когда торжественный пир обносили чарой. Кто-то говорил; рослый худощавый свей сказал вису, которую все одобрили.

От многообразия новых лиц в голове была карусель. Владимир устал запоминать новые имена, голоса хмелели и становились громче. Князь понял, что привлечь внимание конунга, разделившееся на пирующих, не удастся, и стал разглядывать гостей. Напротив сидели два странных гостя, которые общались в основном друг с другом, иногда бросая в сторону какую-нибудь шутку. Один из них был поистине великанского роста, почти не притрагивался к пиву, тщательно вглядывался в гостей, особенно в самых шумных, будто ждал подвоха. Второй, наоборот, бросал сочные куски свинины в рот, будто в печку, обильно запивая их пивом. Тучный, с золотистыми, как у большинства свеев, будто тронутыми солнцем, волосами. Ввалившиеся, за толстыми щеками, глаза пропадали совсем, когда он смеялся; тело подпрыгивало, как пивной бочонок, и, казалось, лавка под ним сломается. Но приметил их Владимир после того, как Олав Эйриксон сердито огрызнулся, когда они ему что-то сказали, между тем как его отец явно пытался им угодить, то и дело давая слугам распоряжения, чтобы те меняли пустые тарели да подливали пиво. Владимир спросил Трюггвасона по-славянски:

— Кто это?

Трюггвасон чуть вздрогнул. Он был погружён в свои мысли, охватив высокую резную деревянную чашу. Олав был сумрачен и не говорил с начала пира. Владимир знал уже о людях Хакона, правителя Норэгр, который проведал о том, что Олав жив, и теперь звал его к себе. Люди те находились на пиру, поглядывали на Олава, улыбались, поднимая чары. Владимиру ещё не удалось переговорить с Трюггвасоном, но он чувствовал, что Олав не очень хочет знаться с этими людьми.

— Чего? — переспросил Трюггвасон, возвращаясь из своих мыслей. В палате уже позвали гудошников и начинался плясовой разброд. Кто-то с рогом в руках, пьяно цепляясь за стены и бродящих гостей, лез к кому-то обниматься, кого-то, уже вусмерть упившегося, волокли прочь. За него ответил невесть как оказавшийся неподалёку муж в распахнутом, крытом дорогой цареградской парчой опашне, с прилежно расчёсанной пшеничной бородой.

— Эти двое — хёвдинги йомсвикингов, — молвил он по-славянски, наклоняясь к уху Владимира. — Тот, длинный, зовётся Торкелем Высоким, а его толстого товарища зовут Буи. Эйрик хочет переманить их от Стьюбьёрна, но у него это не получится.

— Зачем конунгу простые хёвдинги? — пожал плечами Трюггвасон. Владимир не слышал, ему ответил подошедший, но ответ он додумал сам: за хёвдингами пойдёт много доблестных викингов, потому и сидят они близ конунга — честь им оказана. Теперь князь понимал, почему Торкель осторожен и натянут как тетива: он не доверял Эйрику, отравившему своего брата.

— А ты кто сам есть? — услышал Владимир вопрос Трюггвасона к словоохотливому мужу.

— Меня зовут Славомир. Я боярин князя Бурислава и рад знакомству с тобой, Олав, сын Трюггви.

— Ты знаешь меня?

Владимир не стал обращать внимание на Олава-и Славомира — пусть договариваются, о чём хотят. Хмель тяжелил голову, пир перерастал в рёв глоток, привыкших перекрикивать шум моря и звон битвы. Несмотря на то что на пиру был объявлен конунгов мир, кое-кто уже хватал кого-то за грудки, их растаскивали сильные гридни. Около конунга толкались какие-то люди, смеялись, осушали рога за его здоровье, там же были Добрыня и Олав-ярл. «Не он мне нужен, а хёвдинги, что приведут с собой людей». Владимир мотнул головой, подавив желание обойти, а то и вовсе перелезть стол и подсесть к Торкелю с Буи. «Не время!» — одёрнул себя. Йомсвикинги недолго сидели, почти следом за ними ушёл Владимир, не без труда найдя дом, в котором предстояло спать.

На следующий день играли в мяч. За городом расчистили большое поле, было много смеха и криков. Выделявшийся из всех Буи Толстый, несмотря на тучное большое тело, быстро и ловко передвигался, а те, кто не раз бывал в битвах, понимал, как опасен был Буи в бою. Владимир с Олавом бегали среди прочих на лыжах наперегонки. Трюггвасон далеко обошёл соперников; Владимир, пришедший следом, переводя дыхание, сказал Олаву:

— Если бы ты вчера выпил бы столько же пива, как я, тебе не удалось бы меня обойти.

— Я и в Новогороде был первым. А ты для выпившего вечером хмеля бежал неплохо, но тебе не обойти меня.

— Посмотрим…

Вечером снова набились в конунгову палату, но теперь было спокойнее и чиннее. После вчерашнего тщательно вымели пол, застелив свежей соломой, выскоблили столы. Вторую здравицу конунг произнёс за здоровье гостей, особливо отметив сыновей конунгов, почтивших землю Свитьода своим присутствием. Олав с Владимиром поблагодарили конунга, осушив по рогу пива. Тихонько играла арфа, струясь приятным звуком с уютным светом факелов. Олав налегал на пиво и, захмелев, неуклюже прочитал сочинённую им вису. На дальних концах столов не слышали и просили повторить. Торкель Высокий, глянув насмешливо на Трюггвасона, молвил:

— Надеюсь, правитель из тебя выйдет лучше, чем скальд.

Сидевший рядом Буи затрясся от смеха всем своим толстым телом, спрятав за щеками узкие щёлки глаз. Лицо Олава-налилось кровью:

— Ты хочешь оскорбить меня, хёвдинг?

Несколько рук схватили потянувшегося через стол Трюггвасона за плечи, усадили обратно, Торкель даже не шелохнулся, продолжая насмешливо смотреть на Олава.

— Охолонь! Торкель не оскорбил тебя!

Меньше всего сейчас хотелось Владимиру затевать ссору с йомсвикингами — он надеялся пойти к ним со своими разговорами. Он буквально выволок Олава из-за стола, потащил за собой на улицу.

Снег тускло освещал ночь, и даже при тяжёлой наволочи облаков можно было различить утоптанные тропы и разъезженные дороги. Город голосил праздником, тут и там слышались хмельные крики с весёлой руганью, девичий смех. Совсем как за сотни вёрст отсюда в Гардарики, Саксонии либо Моравии. Двое мужей, один из которых совсем ещё вьюнец, пьяно заплетаясь и оступаясь с дороги в рыхлые сугробы, шли к светящейся припорошённым льдом, обжатой тёмным лесом реке. Олав, трезвея от прогулки, зачерпнул пригоршню снега, растёр лицо, хрипло выдохнул:

— Ух! — Обернулся к Владимиру:

— Говорил я с этим Славомиром давеча. Про людей Хакона он верно сказал: пришли-де за тобой, но живым не доведут. Не нужен я Хакону — добро, если до очей своих допустит, а то зарежет, как борова. Тамо осильнею, буду на равных говорить с ним.

— Останешься у Эйрика?

— Нет. Один раз он продал меня сыновьям Гуннхильд, кто поручится, что он не сделает этого во второй раз? Я уйду из Свитьода, но ещё не знаю, куда. Может, к конунгу вендов Мешко, может, к вальхам в Норманд.

Они ушли в сторону к раскидистому дубу, уселись на его корни, что паучьими лапами вцепились в берег, будто удерживая его от сползания вниз.

— А ты что надумал, Владимир? — спросил Олав. — Не даст тебе людей Эйрик, и ты знаешь об этом. Зачем уходил из Новгорода, мало тебе его было? Хотел всю Русь себе забрать? Вот сиди теперь, жди помощи. Кому нужен ты? Хакону проще тебя брату твоему Ярополку продать, Харальду Синезубому Стьюрбьёрна со своими просьбами хватает.

— А ты кому надобен? — огрызнулся Володька, задетый словами Трюггвасона.

— И я никому не нужен, — согласился Олав, — потому и ухожу славой да воинами обрастать. Тебе того же желаю. Пока ждать будешь, Эйрик на тебя не обратит внимания, а когда увидит, что люди к тебе тянутся, не сможет не замечать тебя.

По-взрослому рассуждал Олав, но и Владимир думал-передумал об этом. Надежда всё же была на Добрыню: не мог он безоглядно затеять весь этот побег из Новгорода. Трюггвасон, будто вдохновлённый какой-то мыслью, обернулся к новгородскому князю, предложил:

— Давай дадим друг другу слово, что тот, кто займёт стол конунгов первым, поможет другому!

Владимир всё ещё сердился на правоту Олава, да и предложение было неожиданным. Хотелось почваниться, набивая себе цену: моё, мол, слово важнее для тебя, но искренность в голосе Олава-заставила князя оттаять.

— Давай.

Потянув из-за пояса нож, Олав остриём осторожно, чтобы не перерезать жилы, надрезал правую руку у большого пальца, протянул нож Владимиру. В рукопожатии кровь смешалась, бурыми маленькими каплями исчезнув в снегу. Потом, оставив наболевшее, сидели и болтали, пока не замерзли совсем. Трюггвасон, окончательно потрезвевший, вспомнил про сегодняшний пир и про то, что там с ним произошло. Завёлся, но уже не так яростно:

— Торкель востёр на язык, но Буи не следовало так смеяться над моей висой. Если я его вызову на хольмганг — это будет глупо, и все скажут, что Олав не умеет смеяться над своими ошибками. Но куда бы я ни отправился, для своего удовлетворения сначала разорю то место, что зовётся родиной Буи.

На следующий день Владимиру удалось уговорить Добрыню пойти к конунгу. Беседу вели в маленьком покое, освещаемом лишь масляной лампадкой. Эйрик, как показалось, настроен был дружественно, объяснял, почему не может дать людей в этом году:

— Бирка погибает, но я не могу просто так оставить озеро Меларен, иначе его тут же захватят викинги, которые будут грабить мои сёла. Я собираюсь на тинге созвать людей на городовое дело и построить новый город.

Добрыня не сдавался, предлагая различную леготу, в том числе и в Киеве. Обучившийся красноречию на вечевых сходах, Добрыня был убедителен даже на новом для него свейском языке. Но Эйрик был твёрд. Беседа закончилась тем, что конунг поставит на следующем тинге вопрос о помощи Владимиру. Князь ничего не стал высказывать стрыю, молча отправившись к Торкелю Высокому.

Во дворе гостиного двора стояло трое гружёных саней. Торкель, длинный, как колодезный журавль, громко, с руганью распекал четверых парней, иногда яря себя, срывался на крик, и тогда парни разбегались, уворачиваясь от затрещин, каждая из которых ошеломила бы медведя. Владимир стоял, пытаясь понять, что произошло. Оказалось, в ночь, по хмельному делу, парни на лошадях уволоклись в лес, где наткнулись на оголодавших волков. Лошадей и сани пришлось оставить, чтобы спастись самим. Теперь до моря, где стояли корабли, тащи поклажу хоть волоком. На крыльцо самой большой избы вышел Буи. Торкель отвлёкся, и парни стали разбредаться в стороны. Владимир, решив, что самое время, подошёл к йомсборгскому хёвдингу. Выслушав князя, Высокий качнул головой, шумно, по-бычьи, выдохнул, рёк:

— Может, кому-то интересно то, что ты предлагаешь, но не нам.

— Вы хёвдинги здесь, а я сделаю вас ярлами, наделю землёй, — не отступал Владимир.

— Я не знаю тебя, конунг, — сказал Торкель, и по голосу чувствовалось, что он теряет терпение, не до того в предотъездной суете сейчас было, — нас не может уговорить помогать даже Стьюбьёрн, хотя в его доблести мы не раз убеждались.

«Уйдут ведь, и не увижу более!» — кусая губы, думал Владимир, больно уж по сердцу пришлась ему уверенная стать йомсвикингов.

— Мы уходим, не будем ждать конца праздника, — будто читая мысли Владимира, сказал Торкель.

— К Харальду в Данию?

— В Йомсборг.

— Это зимой-то на кораблях через всё море? — удивился Владимир. Он уже достаточно здесь пожил, чтобы знать о том, что зимой редко кто плавает так далеко.

Торкель улыбнулся, а стоявший рядом и рассмеявшийся Буи сказал голосом, глухо рыкнувшим, будто из утробы огромной скалы:

— Нас боятся Ньёрд с Эгиром, и, как бы ни леденели наши вёсла, как бы буря ни пыталась утопить наши драккары, мы всегда возвращались домой.

Если йомсвикинги не боялись дерзить вслух про богов, то уговорить их не удастся, пока сами не захотят. Пожелав хёвдингам удачи, Владимир ушёл.