11 марта 1997 года,

вечер

Шапки вконец обнаглели. Одна из них, грязно–песочная, нахально пристроилась прямо к колесу. Задрав тощую лапу выше головы, она пустила мощную струю. Снег под колесом зашипел, будто на него брызнули кипятком.

— Ах ты, сука! — заорал Лёвка, отбрасывая едва начатую сигарету. Носок его подкованного ботинка просвистел чуть не в сантиметре от башки оборзевшей псины. Но та всё же оказалась проворнее — мгновенно юркнула в сторону и скрылась под металлической оградой стройки. И уже оттуда тявкнула. Без злобы, но с чувством собственного своего, собачьего, достоинства.

Лёвка, едва сдерживая себя, медленно наклонился и поднял тяжелую ледышку. На него с неподдельным интересом смотрело уже несколько пар поблёскивающих глаз. К наглому вожаку присоединились его сотоварищи — и теперь все они, надежно защищённые решетчатой оградой, взирали на человека, застывшего в позе камнеметателя.

— Что б вас! — рявкнул Лёвка и всё же запустил ледяной глыбиной в сторону собачьей своры. Те на мгновение отпрянули от зазвеневшей ограды, но никуда не ушли. Это была их территория, давно помеченная. И чужаков, пусть даже и крутых, в кованых ботинках, они на неё пускать не собирались.

— Лёвка, да кончай ты! — приоткрыв дверцу, высунулась Катя. — Нашёл развлечение! Лучше о деле думай!

— Я думаю, думаю, Кэт! Завтра сюда живодёрню выпишу. Чтоб ни одна сука…

Из водительского окошка высунулась меланхоличная физиономия Нура:

— Это был кобель.

— Знаю, — пробормотал себе под нос Лёва, понимая, что Нур прав. Однако последнее слово он любил оставлять за собой. — Вот ведь подлая и бессердечная порода! Даже кобели и те — суки!

Громко хлопнув дверцей, Лёва уселся рядом с Нуром. Он обиженно сопел.

— Лёва, ну придумай же что–нибудь, ты же умеешь, — раздался тихий голос Нюши, вжавшейся в самый уголок на заднем сидении. Это были, наверное, её первые слова с того момента, как замели Гошу. Она только курила практически одну за другой, хотя обычно позволяла себе не больше одной–двух сигарет в день, да и то лишь в тёплой и весёлой компании. А ныне их компанию можно было назвать скорее уж похоронной, чем весёлой.

Лёва промолчал. Не иначе, как ворочал мозгами — казалось, в тишине салона даже слышно стало, как двигаются какие–то сложные шестерёнки в Лёвкиной голове.

— Может, я пойду? — предложил Нур, обводя взглядом Лёву, Нюшу и Катю.

— Тебя там только не хватало. Уж если они Катю попёрли, то нам с тобой ловить нечего, — сквозь зубы проговорил Лёвка. Теперь он мучил пачку сигарет, отрывая от нее клочки картона.

Если бы кто–то со стороны взглянул сейчас на припаркованную возле стройки серую «девятку» с тихо урчащим мотором, запотевшими стёклами и вспыхивающими красными огоньками сигарет, он бы вполне имел право предположить, что дело тут явно нечисто. И вправду — чего тут ловить? В десятом–то часу вечера! Поджидают что ли кого? Или на шухере стоят?

Впрочем, более внимательный взгляд углядел бы справа, в дальнем конце переулка, матово поблёскивающие купола Новодевичьего монастыря, а левее — ярко горящую синюю вывеску отделения милиции. До отделения было всего–то метров сто. И взоры сидевших в машине были направлены вовсе не к куполам, а ровно наоборот.

— Ладно, хватит думать, — не выдержала Катя. — Звони Толику.

— Опять?

— А ты можешь предложить что–то другое?

Лёвка взглянул на Нюшу. Та мрачно кивнула.

Он тяжело вздохнул, почесал бровь, погрыз ноготь на большом пальце и, наконец, послушно стал набирать на мобильнике номер.

Спустя примерно тридцать пять минут со стороны Новодевичьего показался серебристый джип «мерседес». Возле «девятки» «мерс» чуть притормозил и мигнул фарами. Остановился чудо–конь прямо под вывеской отделения милиции.

Правая передняя дверца медленно распахнулась и на грешную землю грузно спустился крупный человек в длинном просторном пальто.

— Жди меня здесь, — сказал человек водителю и неторопливо направился ко входу в отделение. Он оставлял за собой глубокие следы рифленых подошв. Правильные следы. Серьёзные.

Анатолий Борисович Веселов, а это был именно он, вошёл в помещение и неторопливо огляделся. Вместе с ним в отделение вошли запах дорогого зелёного парфюма и немного холодного воздуха.

Из «аквариума» дежурки на него чрезвычайно удивлённо, чуть щурясь, смотрел молоденький лейтенант. В глубине помещения стоял простой деревянный стол, по которому лениво стукали костяшками домино кругленький, хохляцкого вида усатый старший сержант и гладко, до синевы выбритый старшина. Старшина замер, приоткрыв рот, будто хотел что–то сказать. Но не сказал, а оглушительно чихнул. Из–за решетки «обезьянника» раздались смешки.

— Я щас кому–то… — начал приподниматься старшина, но не договорил, а чихнул ещё раз. Да так, что чуть не шарахнулся лбом об стол.

— Будьте здоровы, товарищи, — вежливо прогудел Веселов. — У нас здесь есть место, где мы могли бы поговорить?

Доминошники переглянулись.

— Комната отдыха? — пожал плечами хохол.

— Пойдёт, — легко согласился Веселов. — Куда прикажете?

Вслед за синелицым старшиной Веселов прошёл в небольшую квадратную комнату с зарешечённым окном, за которым медленно покачивался одинокий фонарь. У окна стоял стол с электрическим чайником и грязноватые стаканы. Справа и слева вдоль стен — обитые дерматином кушетки наподобие медицинских. По всей видимости, место отдыха было и закусочной, и распивочной, и спальней. Дортуаром для мальчиков, как выразился бы Лёвка. Возле стола стояло потёртое, видавшее виды кожаное кресло и пара фанерных стульев. На стене — плакат с планом эвакуации в случае пожара. Плакат не простой — с секретом. Секрет же состоял в том, что план помещения вовсе не совпадал с тем, как это помещение было расположено. Короче, фальшивый был план. Наверное, поэтому кто–то в незапамятные времена на месте ложного расположения запасного выхода написал меленькими буковками замечательное слово. Из трёх букв. На этом плакате проверяли новичков. На сообразительность. С проигравшего — бутылка.

— Куда можно присесть? — осведомился Веселов и, не дожидаясь ответа, занял кресло. — Присаживайтесь, присаживайтесь, товарищи! Я так понимаю, весь наличный состав на месте? — Веселов перевёл взгляд с сержанта на старшину и тяжёлым подбородком снизу вверх кивнул на дверь, имея в виду лейтенанта в «аквариуме».

— Да, — коротко ответил синелицый и судорожно сглотнул, дернув кадыком. — А в чём, собственно, дело… товарищ?

— Веселов Анатолий Борисович, — подсказал тот. — Сидорова кто брал?

— Ах, Сидорова… — едва ли не хором проговорили служивые и мрачно переглянулись.

— Лет пять… без конфискации светит вашему Сидорову, — неожиданно злобно проговорил усатый хохол.

— Да ладно, мужики, — примирительно, но без улыбки пророкотал Анатолий Борисович. — В общем — у вас товар, а я купец, — добавил он, запуская руку в глубины своего необъятного пальто и, наконец, улыбнулся. Глаза его при этом смотрели холодно и убедительно.

Веселов достал пачку стодолларовых купюр в три пальца толщиной. Причём, в три пальца хороших, убедительных. Ну, к примеру, как у старшего сержанта Полторадядько, чьи усы при виде столь внушительной суммы сами собой зашевелились.

Веселов аккуратно стал раскладывать деньги в три кучки:

— Раз, раз, раз… Два, два, два… Три, три, три… — словно колдовал он. Тяжёлая нижняя его челюсть двигалась туда–сюда в такт словам.

Отсчитав трижды по десять бумажек, Веселов остановился. Чуть подтаявшая пачка купюр исчезла в недрах волшебного пальто–самобранки.

Сержант и старшина с неподдельным интересом взирали на оставшееся. Серо–зелёный натюрморт впечатлял.

— Урна для бумаг есть? — поинтересовался Веселов.

Милиционеры переглянулись.

— Найдётся, — пожал плечами Полторадядько и сглотнул набежавшую слюну. — Савельев, принесешь? Там, в дежурке у Лялина под столом.

— Знаю, — синелицый послушно поднялся. Хотя чин он имел повыше Полторадядькиного, но в милиции Полторадядько служил на три года дольше, что в местной табели о рангах котировалось куда как выше.

Урна оказалась пластмассовой и зелёненькой. И была она на самом деле заполнена обрывками каких–то бумаг.

— Надеюсь, сюда никто не блевал? — спросил Веселов строго.

— Да нет! — уверенно ответил Савельев. — Она ж у нас в дежурке стоит.

Веселов неопределенно пожал плечами: похоже, этот аргумент не показался ему окончательно убедительным. Но, тем не менее, он левой рукой подхватил урну за краешек и аккуратно смёл туда американские дензнаки.

— В общем так, мужики, — сказал он, протягивая урну Полторадядьке, который принял её с остолбенелым выражением на круглом лице. — Выдайте мне, пожалуйста, Сидорова. Георгия Валентиновича.

— Давай, — кивнул Полторадядько Савельеву, всё ещё не выпуская урну из рук. Прилипла она к нему, что ли?

Из дверей отделения Гоша вышел первым. Время, проведённое в казённом доме, никак не отразилось на его внешности. Как вошёл красавчиком, так красавчиком и вышел. Ох, как Гошу доставала его смазливая внешность! Никакой солидности, только девицы липнут. В основном — дуры–бабы, любительницы индийского кино.

За Гошей, тяжело переступая, с клубом пара выкатился Толик.

Нур газанул и подкатил к самому выходу из отделения, пристроившись позади «мерса».

По мрачной физиономии Толика все сразу поняли, что бурную щенячью радость проявлять не время и не место.

И все же он улыбнулся:

— Ладно, с вас — кабак!

— Как раз и столик заказан! — высунулся Лёвка. — У нас с Катей сегодня год свадьбы.

— А вы что, разве женаты? — Толик недоверчиво сдвинул брови. — Это что–то новенькое.

— Были–были, — ответила Катя и добавила для точности: — Ровно восемь месяцев, как развелись.

— Да ребята, с вами не соскучишься. Поехали. Только ненадолго, у меня ещё сегодня встреча.

Монстр Иванович ждать не любит, — это он сказал уже не вслух, а исключительно самому себе.