Санки, козел, паровоз

Генкин Валерий Исаакович

Герой романа на склоне лет вспоминает детство и молодость, родных и друзей и ведет воображаемые беседы с давно ушедшей из жизни женой. Воспоминания эти упрямо не желают складываться в стройную картину, мозаика рассыпается, нить то и дело рвется, герой покоряется капризам своей памяти, но из отдельных эпизодов, диалогов, размышлений, писем и дневниковых записей — подлинных и вымышленных — помимо его воли рождается история жизни семьи на протяжении десятилетий. Свободная, оригинальная форма романа, тонкая ирония и несомненная искренность повествования, в котором автора трудно отделить от героя, не оставят равнодушным ценителя хорошей прозы.

 

А теперь и спросить не у кого.

На это тебе и жалуюсь в первую голову Все меньше, знаешь ли, думаю — что будет, все чаще тянет вспоминать — что было. Подробно, до пустяков, словечек деда, поворота головы одноклассницы, промелька маминой руки, дочкиного лепета, дребезга ложки в стакане железнодорожного чая. Трудная работа, а кто мог помочь — ушли. Почти все. Они теперь обходятся без меня, и это, скорее всего, не доставляет им никаких неудобств. Им я больше не нужен. Обидно, однако. Вот и ты ушла. Обрела свободу. И независимость. А я-то не свободен. Завишу — от памяти. Годы вымывают из нее мелочи, из которых, собственно, и состоит жизнь. Кое-что, конечно, осталось. Вот, скажем, карандашные метки на дверном косяке — мальчик растет. А вот плавки с тесемками сбоку, чтобы надевать их, не снимая трусов, — мальчик подрос… Или реклама: «На сигары я не сетую, сам курю и вам советую». Я тогда не знал, что такое «сетую», прочитывал с ударением на «у», получалось нескладно. Или вкус варенца на малаховском рынке. Или запах желтой бахромчатой страницы «Тружеников моря» — скучища, что-то там долго и нудно про приливы-отливы, но пахло замечательно. Нет, я, само собой, сопротивляюсь, подхлестываю память, тереблю — уж так стараюсь ухватить, и вытащить, и снова поселить в своем мире все эти тени, ощущения, вернуть им тепло, живую шероховатость — да то и дело застреваю, теряюсь, шарю по закоулкам, а там — темно. И спросить не у кого. Это мучает. И тоскою ложится в первую строку. Кузмин ли Цветаевой сказал, Цветаева ли Кузмину: мол, стихи пишут ради последней строчки. А тут — первая. Дело как бы сделано, дальше писать незачем. Или распишусь? Разговорюсь? Ты-то молчишь, но уж очень располагающе. Так славно молчишь, слушаешь. Слушаешь? Так вот, все ушли, кто помнил, и рассказ теперь получится — дыра на дыре. Все равно стоим в пробке? Ладно, слушай. Да и кто ж помешает эту строчку повторить? Как там Данте распорядился светилами?

 

Мама

Первая картинка: розовое лицо, усы врастопырку, сизый сальный ворот рубахи, галифе без ремня, железная пуговица расстегнулась — живот надавил, руки по локоть голые, в жестких волосках. Откуда взял, что жесткие? Он меня под мышки схватил — может, я лицом ткнулся, укололся. Взлетаю.

Мы с мамой, бабой Женей и Нютой едем в эвакуацию, в Бисерть, что в сотне километров к западу от Свердловска. Мне полтора года. Зачем такого забрасывать на верхнюю полку? Мама могла бы ответить. И Нюта. Баба Женя могла. Папа тоже — он, как выяснилось из его военных писем, провожал нас. Но сколько ни таращу глаза, ни вожу руками, ни щупаю тьму — нет папы. Чужой дядька с железной пуговицей — тут, во всех подробностях. А папы нет.

В Бисерти уже несколько кадров. Темно-красные деревянные санки, полозья железом обиты — я приморозил было к полозу язык, Нюта не растерялась, отрывать не дала, пальцами, пальцами — как уж там, не знаю — полоз отогрела. Пошепелявил совсем недолго. В тех же санках сижу с лопаткой в руке, Нюта тянет за веревку. Паровоз с озверелым воем шасть мимо — прячу лицо Нюте в подол. Козел, тощий, черно-белый, совсем рядом — Нюта чуть ли не снимает меня с рогов. Нюта, Нюта, Нюта, мамы почти не видать, она на заводе. Но ею пахнет в доме, слабый запах духов, пудры и — редко — папиросного дыма.

Баба Женя всегда дома, она большая и мягкая. Но Нюта всех главнее, всех заслоняет. Вот еще: масло — желтый ком, похож на кочан, только маленький. Петуха — шея пестрая, глаз за желтым кожаным фартуком, лапы связаны — несут вниз головой и бросают в сенях. Его жалко — или это позже, жалость к зверью всякому? А падение в погреб с последующим менингитом — уже из маминых рассказов. Сколько мне? От полутора до трех. В сорок третьем мы вернулись. Вот, в сущности, и всё за целых полтора года жизни. Непочатый край для вопросов, рассказов, интереснейших подробностей. Как со мной прощался папа? В каком доме мы жили? Где вторая бабушка? Дедушки? Их ведь целых два. Что ели? Что я говорил? Во что и с кем играл? И почему я так отчетливо помню этого дядьку в галифе — может, он возник уже на обратном пути и тогда не имеет никакого права открывать собой мои воспоминания, а должен занять место в очереди за козлом, петухом, паровозом и санками.

Спросить-то не у кого.

Мама умирала почти год. В таких случаях принято говорить — долго и мучительно. По правде — мучительно долго. Сама она вряд ли мучилась, особенно последние месяцы. А вот окружающие… Окружающих было трое — он, брат Валерик и Нюта, вечная Нюта. Она привычно маму кормила, умывала, кое-как подмывала, застирывала пеленки, умудрялась — вкривь — надевать памперсы, черной марганцовкой смазывала пролежни. И ругала визгливым голосом: мимо ведра ссышь! Валерик привозил продукты. А он приезжал раз, редко — два раза в неделю, ставил клизму, купал. И ждал. Смерти мамы он перестал бояться задолго до конца, поняв, что мамы-то уже нет. Или так: «…ставил клизму, купал и ждал смерти мамы. Он перестал бояться…» Казнить нельзя помиловать.

Пока она еще ползала по квартире и могла добраться до телефона — звонила. Десятки раз на дню, часто ночью. Позовите, пожалуйста, Виталия Иосифовича. — Да, мама, это я. — Виталик, мне очень плохо. Приезжай немедленно. Они меня бьют. — Кто бьет, мама? — Не знаю, их много. — Но там же Нюта. — Нет здесь никакой Нюты. — Хорошо, сейчас приеду. — Он вешает трубку. Звонок. — Позовите, пожалуйста, Виталия Иосифовича.

«Пожалуйста» — непременно. Выучка. Как же, из профессорской семьи. Рабфаковская юность не вытравила. Когда он не снимал трубку, звонки не прекращались часами. Сначала он нервничал, накатывала жалость. Почему-то вспоминались семейные истории о маленькой маме. Как она говорила «кепка мася», что означало «хлеб с маслом». Как заходилась в крике и вдруг затихала, а потом на вопрос, зачем же плакала, отвечала: «Не хочется, а надо поорать». Как сидела на коленях у Андрея Януарьевича Вышинского где-то на даче и играла с ним в «ладушки». Потом Виталик начал раздражаться. Потом перестал реагировать. Приезжал, отдавал Нюте продукты — хотя за этим следил брат, не приезжать же с пустыми руками… Выверенными движениями совершал все манипуляции. Надевал латексные перчатки. Устанавливал маму в тесном туалете спиной к себе, ладони уперты в деревянное сиденье. Вводил смазанный детским кремом наконечник клизмы, вливал литр воды (плюс чуть-чуть шампуня), зажимал анус правой рукой, поворачивал маму к себе лицом, усаживал, убирал руку. Так два-три раза. При неудовлетворенности результатом натягивал на правую руку две перчатки, залезал указательным пальцем в ампулу прямой кишки — снизу, не снимая маму с унитаза, выковыривал сгустки фекалий, снова ставил клизму. И так далее до полной победы. Потом — ванна. Все это раз в неделю, по пятницам. Месяц за месяцем. И вроде бы привык. Но — пошли пролежни… Судя по всему, маме не было больно, она лежала на одном, левом, боку с закрытыми глазами и оживлялась только во время кормления. Еще удавалось ее высаживать на стул, под которым стояло ведро. Правда, чаще мочилась в постель. Вот тогда-то и появилась новинка — памперсы, их продавали в одном месте, у черта на рогах, и стоили они немало. Виталик закупил изрядный запас, но Нюта признала их пользу не сразу и с большой неохотой. А пуще всего донимал Виталика сладковатый запах гнилой плоти — куда хуже обычного говна.

Впрочем, Нюту запах не слишком беспокоил. «Ты скажи ей, пусть мимо ведра не писает…»

28. III.1954
Твой сын Виталик

Дорогая и любимая мамочка!

Хорошо ли ты устроилась? Красив ли город Ессентуки? Какое странное у него название. Как ты себя чувствуешь? 24 марта мы кончили учиться. Наталья Ивановна оставила меня после уроков, вызвала по английскому и поставила 5 и 5 в четверти. Поэтому у меня в четверти только одна четверка по русск. письм. По физике у меня за обе контрольные пятерки. Илья Наумович вызвал меня и поставил 5 и 5 за четверть. По физкультуре у меня тройка (а нужно бы ставить двойку), но Наталья Ивановна в табель поставила четверку. Теперь я Рассказова догнал: у него тоже одна четверка и тоже по русск. письм. На каникулах, наверно, отдыхать не придется. Нам задали повторить по русскому весь курс седьмого класса и написать два сочинения. Одно по «Молодой гвардии», другое — «Моя любимая книга». В первом буду писать о Любе Шевцовой, а во втором — об «Отверженных». А по литературе надо повторить стихи и биографию Пушкина.

Собираюсь пойти в кино на картину «Таинственная находка» и в театр на спектакль «Синяя птица», если тетя Рахиль достанет билеты. Она еще обещала достать билеты на «Руслана и Людмилу», но я что-то в это не верю.

Мамочка, извини, что пишу много и таким ужасным почерком: не было времени писать кратко, а почерк у меня так и не исправляется, хотя самопиской я больше не пользуюсь.

Привет от меня дяде Толе, а тебе — от Нюты и тети Рахили. Нюта купила себе очень хорошее пальто.

Бабушка сама тебе напишет.

Поправляйся скорее, дорогая мамочка.

Целую.

P.S. Нюте идет это пальто, как курице макинтош.

Последний месяц мама лежала, скорчившись, как эмбрион. Сплющенное ухо пошло тленом. Он приезжал чаще — Нюта уже не могла сама ворочать ее, чтобы обмыть, подложить чистую тряпку. Из пролежня на бедре — фиолетовый кратер с черными краями — изливался густой зловонный сироп, но лежать на другом боку мама отказывалась, все попытки перевернуть ее пресекала, издавая протяжный вой.

Совершив положенные действия, он торопился уйти. Только несколько раз что-то удержало его у маминой постели. Он садился в кресло, смотрел на застывшее в нелепой гримасе личико. Это ж не она. Ее уже нет, определенно нет. Разве эти уродливые отростки — ее руки? У мамы всегда были красивые, хрупкие, ухоженные кисти, и Виталик много раз дарил ей на дни рождения перчатки. В шестьдесят втором в этот день он получил диплом, по дороге из института купил в ГУМе дорогущие элегантные черные перчатки тонкой кожи, в метро сочинил поздравительный стишок, где рифмовал «диплом» и «апломб», и все это с букетом роз оставил вот на этом самом столе, на этой (этой? да, точно, этой) скатерти, а сам помчался к одной из Наташ и дальше — праздновать.

Каждое утро он звонил, и Нюта говорила: «Дышит вроде».

А девятнадцатого января девяносто седьмого года услышал: «Не дышит».

Пасьянсу меня научила еще бабушка, баба Женя, Женюра, и по сю пору я время от времени предаюсь этой игре с самим собой и случаем. Вот и сейчас раскладываю пасьянс — разве нет? — когда по ходу неторопливых размышлений извлекаю события, эпизоды, переживания из колоды, тщательно перетасованной не столь уж короткой жизнью, благодаря чему расположены они там в совершенно хаотическом порядке (каков оксюморон?). Один психолог — не Артур ли Фримен? — считал авторов мемуаров людьми, у которых не хватает воображения для увлекательного вымысла и слишком слабая память, чтобы писать правду. Вот в этих сумерках я и плыву, причем — признак старости — недавние события досадливо путаются и ускользают из памяти, а в дальнем конце туннеля, пробитого в прошлое, отчетливо различимы цвета и формы. Усы врастопырку, козел, связанный петух. Как там: камень, лист, ненайденная дверь.

С папой мы все же встречались, как выяснилось из его писем — я нашел их в мамином секретере, разбирая бумаги после ее смерти. Сколько же там всего оказалось! Дневник, который она вела два года — с тридцать второго по тридцать четвертый, с семнадцати до девятнадцати лет. Два девичьих альбомчика со стихами. Письма, письма — от бабушки и деда, от подруг и приятелей, от папы (все больше с фронта) и от меня — от Валерика писем не было, не любил брат писать. А мои письма она сохранила — все. Ты знаешь, я человек аккуратный. Не терплю криво висящих полотенец в ванной. Натерпелась от меня за двадцать лет занудства. Да ладно, ладно, не возражай — знаю: занудой был, им и остался. Ты молчала, когда я выбрасывал какую-нибудь особо милую тебе новогоднюю открытку, вытряхивал скрепки, кнопки и прочий мусор из карандашного бокала на письменном столе или норовил избавиться от собственных носков, если пятка протиралась до прозрачного состояния. Вот и Лена терпит, дай ей Бог… Так вот, разложил я все это мамино наследство в хронологическом порядке, потом как-нибудь, думаю, почитаю. Который год мамы нет, все не мог собраться. А тут достал старый кейс и вытащил альбомчик, один из двух, первый, детский совсем. Маме лет девять. На переплете рельефно, в кружочке, домик под красной черепицей, три березки. По всему полю — цветочки-бантики. И — литерами в стиле модерн: Poésie. Много загнутых углов — секретики.

Открываю.

В уголке — картинка, букет незабудок. И надпись:

На первой страничке альбома излагаю я память свою, чтобы добрая девочка Леля не забыла подругу свою.

На обороте приглашение:

Пишите, милые подруги, Пишите, милые друзья, Пишите все, что вы хотите, Все будет мило для меня.

И тут же ответ:

Пишу всего четыре слова:

Расти, Цвети И будь Здорова.

Листаю, листаю. Картинки, секретики по углам.

Дарю тебе букетик, Он весь из алых роз, В букетике пакетик, В пакетике любовь.
Незабудку голубую Ангел с неба уронил, Для того чтоб дорогую Он навеки не забыл.

Судьба незабудки после падения с неба могла быть и другой:

Незабудку голубую Ангел с неба уронил И в кроватку золотую Леле в ножки положил.

А вот запись взрослого господина с дореволюционным почерком и манерой писать «как» без буквы «а» (такую же обнаружил в письмах бабушки Жени):

Не верь тому, кто здесь напишет, В альбоме редко кто не врет, Здесь все сердца любовью дышат, А сами холодны, кк лед.

Такой вот мизантроп Ал-др Михайлович Рутебург, не верит он в искреннюю приязнь, опытным глазом прозревает в людях двоедушие и притворство. Видно, навещал он мамин дом неоднократно, ибо есть в альбоме еще одна его запись, датированная 25-м годом и свидетельствующая о том, что человек он образованный: Tempora mutantur nos mutantur, — полагает Александр Михайлович. Мы-то, тоже образование кое-какое получившие, тотчас ловим его на неточности: tempora действительно mutantur, а вот nos не просто mutantur, a mutantur in illis — в них мы меняемся, в переменчивых временах. Именно это, по свидетельству немецкого стихотворца Матвея Борбония, утверждал император франков Лотарь Первый, сын Людовика Благочестивого и внук самого Карла Великого. Был он, Лотарь, лицемерен и коварен, набожность сочетал с неописуемым развратом — не эти ли качества императора подвигли Ал-дра Михайловича Рутебурга, столь близко знакомого с его латинскими высказываниями, к разочарованию в роде человеческом in toto и, в частности, неверию в прямодушие девиц, оставлявших свои трепетные записи в мамином альбомчике? Покачав головою и почмокав губами в знак неодобрения такой подозрительности, Виталик перевернул страницу.

В следующей записи ему пришлась по душе рифма — теплая, родственная:

Когда ты станешь бабушкой, Надень свои очки И со своим ты дедушкой Прочти мои стихи.

Попадались очень неожиданные повороты темы:

Леля в тазике сидит, Во все горлышко кричит, Ай беда, ой беда, Зачем в тазике вода?

Или:

Дарю тебе корзину, Она из тростника. В ней фунта два малины И лапа индюка.

Трудно было остановиться. Вот такая крохотулечка:

Бом-бом, пишу в альбом.

Ничего лишнего. Бом-бом — и, в сущности, все. Браться сразу за второй альбом он поостерегся. Там маме уже лет двенадцать-тринадцать. Выпил водки. Подождал. Еще выпил.

4. IV.1954
Виталик

Здравствуй, дорогая мамочка!

Как ты лечишься? Как поправляешься? Я очень скучаю без тебя. Сегодня опять в школу. Не сказал бы, что очень хочется. Вчера мы были у бабы Розы. Она очень плохо себя чувствует. Лежит в кровати. Бабушка сказала, что она больше недели вряд ли проживет!

Недавно у нас случился грандиознейший скандал. Бабушка стала ругать Нюту за то, что она дружит со Шлемой и грубит. Нюта заплакала и сказала, что бабушка 12 лет ее мучает и что она уйдет от нас через две недели, но теперь все прошло.

В субботу мы будем тебе звонить.

До свиданья, дорогая мамочка. Поправляйся скорее. Привет от т. Рахили, Нюты и бабушки.

Целую.

Дорогая Лелечка!
Мама

Я очень рада, что кислотность у тебя повысилась до цифр 40 и 20, хотя и не знаю, какая что означает. Массаж и гимнастика усилят перистальтику кишок и пройдут, если не совсем, то хоть немного, запоры. Судя по твоему письму, врач внимательный и знающий. Ты уж расспроси ее обо всем подробно для руководства дома. Кк и чем питаться, запоры! и вообще обо всем. Через сколько времени можно возобновлять Ессент. № 17, нужно ли принимать сол. кислоту. Я выслала тебе вчера 300 р. для покупки яблок, лимонов, яиц и вообще, что найдешь нужным.

Теперь о нас. Виталик уже приступил к занятиям, получил две отметки: 5 по англ. и 5 по зоологии. Повторяет билеты. Еуляет мало. Некогда. Сегодня вечером получили его пальто. Вышло неплохо, немного великовато, но осенью будет кк раз. Шапку я пока не покупаю. Летом ему не надо, а в школу он может в этой ходить. Вчера снова были с Виталиком у Поляковых. Роза Владимировна совсем плоха, доживает последние дни, мучается от болей и одышки. Натан Иосифович кое-как, но страдает от вида Р.В. Вообще, ужасно жалко этих благородных, прекрасных людей. Такова жизнь! Рахиль тебе кланяется. Мое самочувствие кк всегда, то лучше, то хуже. Поправляйся. Выполняй все указания врача. Спи после обеда. Впереди Москва, здесь не отдохнешь!

Целую тебя.

Наконец Виталик вернулся к чтению.

«На первой странице альбома излагаю я память свою…»

Батюшки, опять?

Правда, дальше пошла другая poésie:

Наша жизнь — это арфа, Две струны на арфе той. На одной играет радость, Скорбь играет на другой.

Почерк здесь поуверенней, но уголки с секретиками все же попадаются.

И та же неодолимая тяга к прекрасному:

Леля розу поливает, Амур испанской красоты, Царица Северного края И ранней утренней зари.

А последняя запись, бабушкина (или мамина — откуда считать), кого-то ему напомнила:

Кто любит более тебя, Пусть пишет далее меня.

Ах ты, Господи, вот и Ольге Лариной то же писали.

К завершающему альбом тридцатому году все заметно повзрослели, что видно из двух записей А. Заверткина, назвавшего себя школьным товарищем:

Знаю я одну брюнетку, И красива, и умна, Но один в ней недостаток — Ах, кокетница она.

Кокетница была написана через «а» между двумя «к», что придавало сочинению особый аромат.

И:

Нет! — я не требую вниманья На грустный бред души моей, Не открывать свои желанья Привыкнул я с давнишних дней. Пишу, пишу рукой небрежной, Чтоб здесь чрез много скучных лет От жизни краткой, но мятежной Какой-нибудь остался след. Быть может, некогда случится, Что, все страницы пробежав, На эту взор твой устремится, И ты промолвишь: этот прав. Быть может, долго стих унылый Тот взгляд удержит над собой, Как близ дороги столбовой Пришельца — памятник могилы!..

Слегка покорежив Лермонтова, который обращался к адресату на «вы», А. Заверткин все же показал себя молодцом: сохранил размер пятой снизу строки, изобретательно заменив «он» на «этот».

Вот почти все, что Виталику стало известно о маминой жизни до пятнадцатилетнего возраста. Потом началась любовь.

А потому мама затеяла писать дневник. Коричневая тетрадь с надписью на обложке готическими буквами: University Composition Book. Тетрадь — уж где она такую взяла в те-то времена? — носила номер два (первого Виталик так и не нашел) и открывалась эпиграфом:

Как мало прожито — как много пережито…
Надсон

Поехали.

11 декабря 1932 г.

6-го числа я помирилась с Ростей. Дело было так. Я стояла с девочками у входа в рабфак, вдруг подбегает Ира С. (Тайна инициала! Из боязни наглых глаз, охочих до маминых секретов? — В.З.), зовет меня за угол. Вижу — стоят Ростя и Леля К. Зовут меня гулять. Сперва я шла с Лелей, а Ира с Ростей. Они о чем-то говорили, а мы беседовали об учебе. Потом я пошла с Ростей. Он старательно избегал моих взглядов, и разговор не клеился. Говорили о катке и прочих безделицах. Потом я решила спросить у него, чем вызвана эта холодность последних дней. И вот что я поняла из его слов. Он говорит, я не пойму его сомнений, но ему кажется, если мы разойдемся, будет лучше, тем более что я этого хочу. С чего он взял, что я хочу с ним расстаться, уж не с того ли, что я ему не звонила, а дала событиям развиваться своим ходом? Ростя сказал, что в последнее время я ставлю себя выше его. Странно. На чем он это основывает?

Пора спать, уже поздно.

Только что звонила Росте, просила прийти ко мне. Он согласился. Я не ожидала — после того, что 13-го было на катке. А было вот что. Пошли мы на каток: я, Ростя, Ира П. и Володя. (Понял! Понял, почему была Ира С. — чтобы отличить от Иры П., всего-то. — В.З.) Сошли на лед. Ноги у меня дрожали жутко. Но потом раскаталась. Должна заметить — Ростя хорошо катается, но со мной не хочет. Говорит, вдвоем кататься ни с кем не будет. В общем, я каталась с Володей Суворовым. Правда, домой шла с Ростей.

27 декабря 1932 г.

А сегодня еще новость: Ростя отказался встречать с нами Новый год. Можно сделать определенный вывод: когда мы год назад поссорились, он тоже не захотел встречать с нами Новый год — хотел все кончить, и встречать Новый год вместе было бы неловко. Если и теперь он не хочет, значит, все кончено.

И еще я узнала: когда Росте нравилась Тася Платонова, еще в техникуме, она нравилась и его товарищу А.М., но этот последний ради Рости заглушил в себе чувство. А теперь, когда Ростя со мной (был), А.М. проводит время с Тасей. Ростя же, узнав об этом, сказал: «Посмотрим, что будет, когда мы встретимся с ней на катке». Неужели он станет отбивать ее у товарища (уж не говоря о том, как поступает со мной)?

17 февраля 1933 г.

Мне кажется, я никогда так не любила его, как теперь. Да, только тот, кто теряет, может понять цену потери. Не могу выразить словами, что творится со мной. Он не знает, как важен для меня каждый его взгляд, каждый жест… Такой камень на душе. И я начинаю плакать. Какой-то второй голос твердит мне, что он любит меня по-прежнему: ведь он опять целовал меня, был ласков. А потом возвращалось равнодушие. Это больнее всего — холодная вежливость. Я начинаю верить, что любить можно только раз в жизни. Никогда не смогу позволить кому-нибудь из ребят (даже в будущем — мужчин) того, что позволяю Р. Я не смогу два раза отдать свою душу. Он собирается уехать в Хабаровск. Я просила взять меня с собой. Его окончательного ответа пока не знаю. Как же я буду счастлива, если мы будем вместе! Я хочу быть только с ним, чувствовать его близость, любить и знать, что и он любит меня. Если б он захотел этого, я бы согласилась и на это, хотя сейчас я только хочу быть всегда рядом с ним.

Теперь у меня глаза вечно на мокром месте. Читаю, занимаюсь — а вспомню о Росте, и слезы сами текут. Раньше я никого не любила, только принимала любовь, вернее, ухаживание ребят. Но как мне теперь противны их прикосновения! Иногда даже здороваться ни с кем не хочется за руку, чтобы рука осталась чистой для него.

За что ты так обращаешься со мной! Кому я это говорю? Ведь он меня не слышит. Он занят… Где? Кем? Не мной… Ну что ж делать. Ведь меня нельзя любить.

Надо заниматься, а я не могу — в голове только Ростя. Вот что странно: до Рости на мои занятия ничего не влияло. Было два разных мира — мир занятий и мир развлечений. А теперь Ростя заслонил собой все миры. Они слились в нем одном.

А еще я сегодня устроилась на работу, в мастерские Центрального телеграфа. Буду настоящим слесарем-механиком, а не как в ФЗУ.

21 февраля 1933 г.

Мама сегодня сказала: «К тебе все будут хорошо относиться, потому что ты сама ко всем открыта. Но мужчины в тебя влюбляться не будут, их тянет к сильным, эгоистичным женщинам, ты для этого слишком хороша». Бедная мама, слишком высокого обо мне мнения. Но в остальном, пожалуй, права. Видно, нельзя меня любить.

Сейчас читала статью Ленина о Толстом. Не могу сосредоточиться, а ведь надо писать сочинение.

24 февраля 1933 г.

Ростя был сегодня.

25 февраля 1933 г.

Я давала Р. прочитать, что написано здесь. Он попросил показать и старое. Думаю, после этого у него изменится мнение обо мне. Ведь там все с 13 лет. (Первый дневник я так и не нашел. — В.З.) Он говорил, что не смутился бы даже, окажись девушка, которую он сейчас любит, когда-то в прошлом проституткой. К тому, видно, что я могу не стесняться своего прошлого, записанного в дневнике. Я чуть не рассмеялась. Вряд ли он нашел там что-нибудь настолько интригующее. Хотя не очень-то ему было приятно читать об Ире — ведь я в порыве злости столько гадостей написала о его сестре.

Вчетвером ездили на лыжах. Хорошо. Целый день на горках. Были Ростя, Ира П. и «братишка» Борис. А когда мы остались с Р. одни — такое счастье.

26 февраля 1933 г.

(Почерк резкий, очень разборчивый, плохо с запятыми. Настолько, что пришлось их, запятые, вставлять — иначе смысл терялся окончательно. Вот эта запись рокового мужчины в мамином дневнике. — В.З.)

Ни одного намека на улыбку не было во время чтения твоего дневника. Я не смеялся даже тогда, когда твоя фантазия хватила через край и ты писала о том, чего, если память мне не изменяет, вовсе не было. Неправильно истолковала, а частью даже извратила ты мои слова, где я говорил, будто того, что имело место между нами (речь шла, и ты поняла это, о физической стороне наших отношений), больше не будет. Здесь ты нафантазировала, будто я боюсь, что не смогу владеть собой. Нет, Леля, только однажды не смог я совладать с собой — больше этого не случится.

Теперь о наших отношениях: я думаю, что у нас с тобой могут быть самые лучшие товарищеские отношения. Ты в дневнике задавала вопрос: «Иль он не тот, иль я не та?» Да, Леля! И ты, и я — не те, и, главное, между нами уже не то и, кажется, уже не может быть того, что было. Что касается безграничного доверия, которое ты, по твоим словам, питала ко мне, то дневник мне показал обратное.

А еще скажу о том, что ты, наверное, электрифицирована, ибо от любых прикосновений по тебе проходит электрический ток.

Прости, что так откровенно.

Р. Седых

P.S. Когда пишешь, трудно высказать то, что думаешь, и тем более в такой микроскопический отрезок времени на данном историческом этапе.

Хотел сказать еще, что ты уже не сплошной плагиат, а сплошной парадокс.

Р. Седых

Во как. Бедная мама, бедная на данном историческом этапе. А Р. Седых знал два иностранных умных слова, оба на букву «п», и оба постарался разместить в своем постскриптуме.

Ты не устала? Ну сиди, сиди. Я ведь могу долго так болтать, особенно в пробках. Ты это славно придумала: выбираешь, когда я еду один, подсаживаешься — и молчишь. Так уютно, так тепло молчишь. И «Эхо Москвы» включать не хочется. Как тебе мамин дневник? Однообразно, конечно. Но характер уже проглядывает. Ну и, ясное дело, рабфак — это не гимназия, пусть даже витебская. Почему витебская? Да я в том же секретере нашел запись из другого — гимназического дневника маминой старшей кузины Сони, которая умерла в 1917-м, когда маме было два года, о чем моей бабушке, Евгении Яковлевне Затуловской, написал из Витебска ее брат Исаак, отец Сони.

Витебск, 5/XII-1917 г.
Ваш брат Исаак

Дорогие!

Великое горе постигло нашу семью. Нет уж больше в живых славной умной Сонечки. Судьбе угодно было взять ее в неведомый лучший мир. Она ушла от нас в 16 лет, гимназисткой пятого класса. Гениально-способная, на редкость умная и тактичная, она производила огромное впечатление на всех, кто ее знал. Это был уже совершенно сложившийся человек с определенным характером и даже мировоззрением. О, это была личность! И может быть, как раз поэтому в гимназической семье она чувствовала себя одинокой, не было там для нее подруг.

И вот Сонечка стала жертвой брюшного тифа. Она заболела 1 ноября и скончалась 1 декабря. Все меры были приняты. Пользовали ее два врача, Илерсон и Ройтхер, и болезнь вначале протекала вполне нормально. Но в конце третьей недели положение осложнилось кишечным кровотечением. Она потеряла много крови, и это, очевидно, стало причиной смерти. Да, много сил и труда было положено на ее спасение, но все напрасно. По получении моего письма исполните долг свой по отношению к памяти умершей и сидите шиву. В доме у нас прямо ужас что творится. Родители плачут, и нет никакой возможности их успокоить. А так вообще разруха. Леса все наши отобраны, ничего не осталось. Даже для мельницы дров не дают, а потому в скором времени придется остановить и завод, и мельницу. Так что горе наше усугубилось тем, что разгромлено и разграблено имущество. Что будет — не знаю. Я уже выбился из сил и измучен физически и нравственно. Наступает крах и остановка всего дела, и никакого выхода нет.

Сонечка перед своей смертью как бы предчувствовала близкий конец и вспоминала всех родных. Особенно тепло она отзывалась о тебе, Женя, и вспоминала твою дочку, Лелечку, — она ведь так и не успела ее увидеть.

Как примириться, что Сонечки больше нет! Что за времена, Боже ты мой, наступили? А вдобавок к этому еще потеря имущества и неминуемый крах всего предприятия. Да, все состоятельные люди должны становиться теперь бедняками. Пишите.

Вот несколько карандашных строк на пустой странице «Дневника для записывания уроков ученицы III класса Витебской Варвариной женской гимназии С. Юделович на 1915/1916 учебный год».

10 ноября 1916 г.

Сегодня мне как-то особенно скучно после неудачи, которая со мной случилась в гимназии. Уже третью неделю я в Витебске. До сегодняшнего дня все шло благополучно. Сегодня вызвали по истории, получила плохую отметку. Скучно и грустно бывает сидеть в комнате и слушать тиканье часов. Нет у меня друга, которому бы я могла передать все, что у меня скапливается на душе. Да, только теперь я могу произнести это роковое слово «люблю», но кого — я сама хорошо не знаю. Милый образ преследует меня повсюду. О, что бы я дала за один взгляд! Душа моя рвется на части. Скорей! Домой, к себе, где можно в темноте поплакать над горем своим. О! Как тяжело я страдаю.

Что ни говори, различие-то скорее стилистическое, там ФЗУ, тут гимназия, но две еврейские девочки почти одного возраста, разделенные пятнадцатью годами революций, идеологической штамповкой мозгов, забвением национальной традиции, — пишут в тайном дневнике одно и то же. Ну да, ты скажешь, что сама вела дневник в шестнадцать лет и писала там о любви. Ясен пень, о чем еще писать… Все, вроде бы приехали. Уходишь, знаю, знаю, уходишь. До встречи.

А Виталик продолжал листать мамин дневник.

5 марта 1933 г.

Я сегодня очень злая, а вчера весь день смеялась, вроде без причины. Работаю на Центральном телеграфе, в бригаде 12 человек, двое ребят, остальные девочки. А вчера один из двух наших представителей мужского пола решил позвать меня на выходной кататься на лыжах. Я вытаращилась на него и сказала, что не поеду. На вопрос «почему» ответила, что не катаюсь, не хочу, не люблю и еще 20 причин нашла и стала смеяться. Сказала, что вообще предпочитаю каток. Через пять минут он подходит и зовет меня на каток. Я сказала, что не пойду, что раздумала и вообще «не мешай работать». Потом он пристал, чтобы я стала к тискам рядом с ним. Я еще больше удивилась. «Зачем? Мне и тут хорошо». — «Такты не встанешь?» (это он). «Конечно, нет» (это я). Отошел, а я стою и не могу вздохнуть от смеха. И сейчас вспоминаю и смеюсь.

Четыре дня не видела Ростю. Тут и поговорить не с кем. Девочки ужасные, мазаные, крашеные, с бритыми бровями — куклы.

22 марта 1933 г.

18 марта в выходной Ростя был у меня. А потом я узнала, что Ира сказала маме, будто он был в читальне. Они, получается, скрывают от нее, что Ростя у меня бывает! Из-за матери все так складывается. Он, вероятно, рассказал Ире и маме о содержании моего дневника. Проклятый дневник, и зачем только я сюда пишу!

26 марта 1933 г.

Как мне противно! Зачем я только пошла!

У Лели К. была вечеринка. Они собирались группой по поводу окончания техникума. Чтобы ее не обидеть, я пошла, хотя очень не хотелось. Скучно было ужасно, но хуже всего — поцелуи. Боже, как противно! Ведь я никогда в жизни ни с кем, кроме Рости, этого не делала. А здесь — с первыми попавшимися, при всех и ради игры. Ведь Леля всегда была такая «маменькина дочка», мне бы и в голову подобное не пришло. Когда это началось, я вскочила и сказала, что не позволю, что уйду домой. Но сопротивляться было бесполезно. Какая грязь! Каждый целует по-своему. Зачем так осквернять поцелуи — ведь это проявление чувства. А там что — легкий разврат, «наслаждение». Гадость какая!

1 апреля 1933 г.

6 июня 1933 г. в Звенигороде на станции с первым поездом после 10 часов утра. Там я увижусь с Р. в следующий раз. Пройдет 2 месяца и 6 дней.

За последнее время наши с Р. отношения стали очень натянутыми. Я чувствовала, что он отходит от меня, но все же на что-то надеялась. А сегодня он сказал: «Может, нам лучше совсем не видеться?» И вот… мы не увидимся до 6 июня. Наши последние встречи были ледяными. Но сегодня промелькнуло что-то старое, и я опять поверила в его любовь. Так для чего же эта пауза? Не забудет ли он меня? Или эта встреча через два месяца — только для моего утешения, ведь сегодня — день вранья? Нет, нет, сегодняшняя встреча, близость наша, все говорит о другом. Наверное, он сам хочет разобраться в своих чувствах. Что ж, пусть!

14 апреля 1933 г.

Настроение ужасное. Так хочется увидеть Ростю. Сегодня Шлема (Как же, помню — сосед по квартире, муж дедушкиной сестры Бибы, фотограф, чье имя Шлема забавно сочеталось со вполне славянской фамилией Добромыслов. Он, думаю, еще появится. — В.3.) и тот целый день приставал: «Почему не видно твоего молодого человека?» Как я хочу быть опять с ним. Весна, все цветет, оживает. Пора любви! Любви?

29 апреля 1933 г.

Что будет летом? Ничего!

Вчера Ира С. сказала многое о Росте. Что из его слов она поняла, будто у нас с ним больше ничего не будет, теперь для него главное — ученье. И сверх того ему нравится одна девочка с его работы. Уже — другая! Так для чего нам видеться? Если он меня променял на ученье, а ученье — на нее, значит, она ему действительно очень нравится. Ох, хотела бы я их вместе увидеть!

За это время я встречалась с Колей Н. и несколько раз с Володей Суворовым. Пустота. Все время думаю о Росте. А они — так, для провождения времени.

14 мая 1933 г.

Получила через Иру записку, что Р. решил отложить наше свидание до 6 июля. Очень занят! Или же этим откладыванием он хочет подготовить меня к окончательному разрыву?

Сейчас встречаюсь с Володей С. Вот если Ростя меня с ним увидит! Жалко, что мне Володя не нравится, а то у нас могло бы получиться что-нибудь серьезное. Интересно, ответит ли мне Ростя. Я написала ему насчет встречи 6 июля — что это ни к чему.

17 мая 1933 г.

Как ни странно, но Р. ответил. Пишет, что, судя по письму, я изменилась. Но думает, что 6 июля мы должны встретиться. Боже, как долго ждать!

Я решила сказать Володе, что больше не надо нам встречаться, что это нехорошо по отношению к Росте и что я совершенно его не люблю.

24 мая 1933 г.

Что-то Володя не звонит и не приходит. А то все приходил меня встречать после рабфака. Не то чтобы я соскучилась, вовсе нет. Просто странно.

22 июня 1933 г.

Ну вот, я так и знала, что это отложится. Сегодня говорила по телефону с Ростей. Он сказал, что ввиду экзаменов придется отложить нашу встречу до 18 июля. (Это с 6 июня все откладывается и откладывается, какой lim этой бесконечности?) Еще поздравил меня с днем рождения, ведь мне послезавтра 18 лет. Так это он авансом. Мне уже надоели эти откладывания. Ждешь, ждешь встречи, и вдруг опять новость — отложил! Спасибо, хоть поздравил. Я все еще очень люблю его. Сейчас у меня Коля и Ира П., завтра математика, будем заниматься, а я сижу и пишу дневник. По-моему, эта математика уже отразилась на моей сегодняшней записи.

30 июня 1933 г.

24-го мне исполнилось 18 лет. Настроение в этот день было очень плохое. Сегодня праздную именины и окончание рабфака. Позвонила Росте, позвала, он отказался. Наверное, просто боится меня увидеть. Обидно, но не так сильно, как я думала. Может быть, проходит? Хоть бы так!

Окончила рабфак хорошо: по математике, физике и химии — отлично, а по русскому и ист. парт, хорошо. Глупо, ведь я русский и историю ВКП(б) лучше знаю, чем другие предметы.

21 июля 1933 г., 11 ч. 15 мин. вечера

18 июля я виделась с Ростей. Встретились по условленному в Звенигороде.

25 июля 1933 г.

Итак, мы встретились. Как? Очень хорошо. Он, по-моему, был рад меня видеть. День в Звенигороде провели замечательно! Он снова, как давным-давно, целовал и обнимал меня. Мне было так славно! Значит, он любит меня. И теперь мы видимся каждый день, пропустили только один, да и то по моей вине — он пришел с коме, собрания поздно, прямо ко мне, а меня не было дома. Я не буду теперь ему звонить — пускай звонит сам. А то привыкнет и перестанет.

4 августа 1933 г.

Сегодня первый день, когда мы с Ростей не виделись и он мне не звонил. Не знаю, с чего бы это. Ну и не надо. Я первой звонить все равно не буду. Завтра начинаются экзамены в институт, я волнуюсь меньше, чем на рабфаковских испытаниях, — все равно не выдержу. Так стоит ли волноваться? Если Ростя и завтра не позвонит, это уже будет слишком… Должен же он хотя бы из приличия узнать, как я сдала.

Итак, завтра я начинаю. Ich fange an.

13 августа 1933 г.

Сегодня был последний экзамен. По всем предметам хорошо, по обществоведению «уд». Я — студентка Станкина. Да что толку, когда опять началось старое, вернее, закончилось. Все кончилось с Ростей. Он, видите ли, хочет быть свободным — а то я его стесняла всегда! Ха-ха-ха! Может ли у нас после этого хоть что-нибудь когда-нибудь быть? Нет, конечно. Он сам больше не захочет, я же первая — НИКОГДА.

(Далее в дневнике пятиместный прогал, который автор никак не объясняет. Такое повторится и позже. Воспользуюсь этим и вставлю сюда еще пару-тройку писем из секретера. — В.З.)

8. IV.1954
Виталик

Дорогая мамочка!

Как ты поправляешься? У меня все в порядке. Получил пятерки по физике, конституции, географии и истории. Готовлюсь к экзаменам. Сегодня по телевизору идет спектакль франц. театра «Тартюф». Придут все родные: М.Б., дядя Муля, и т. п.

Целую.

10/IV-54 г.
Мама

Дорогая доченька! Сегодня заказала разговор с тобой на завтра. У нас все по-старому. Виталик занимается очень много. Почти не гуляет. На здоровье не жалуется. Муля был у нас на «Тартюфе» и нашел его поправившимся.

Он замечательный мальчик! Все по плану, занимается, повторяет.

Будь здорова.

Целую.

13. IV.1954
Виталик

Здравствуй, дорогая мамочка!

Как поправляешься? Как здоровье? Я очень скучаю без тебя. У нас все хорошо. Все здоровы, кроме Р.В. Я недавно получил 5 по химии и 4 по алгебре (по рассеянности). Скоро будут контрольные по химии, английскому и геометрии. Повторяю по пять билетов в день. По телевизору идут спектакли французского театра «Тартюф», «Мещанин во дворянстве».

Целую.

А ты помнишь — «Комеди франсез» в Москве, вся образованная столица на ушах?.. Через пару лет такое же творилось по поводу Ива Монтана. Тогда еще по рукам ходила злющая поэма юмориста Владимира Полякова. Он всласть поиздевался над всем бомондом, помянул Утесова с дочкой, Райкина с женой, Шульженко, Михалкова — но больше всего досталось милейшему Сергею Владимировичу Образцову, который вроде бы знал Монтана по Парижу и встречал его на правах старого знакомого:

И на квартире Образцова, Как не бывало уж сто лет, Белье стирают образцово, Меняют скатерть на столе, Гардину весят на окошко, В сортир проводят синий свет, И домработница на кошку Кричит: «Не писай на паркет», И покупают хризантемы, И открывают чемодан, И нет другой в квартире темы — Монтан, Монтан, Монтан, Монтан…

Там были еще такие забавные строчки: «И кажется, со всех концов бежит к Монтану Образцов». И конечно, мне, школьнику, запомнились слова восхищенной дамы:

А как он выдал про стилягу! Вот подойду к нему и лягу — Бери меня, срывай нейлон, Бушует чувств во мне мильен! —

и концовка с запретным словом:

Монтан гремит на всю Европу, Спасибо, что приехал он, Но целовать за это жопу… — Как говорится, миль пардон. Однако я отвлекся.

19 января 1934 г.

Итак, с Р. все кончено. Он не любит меня — это факт. Сегодня дело дошло до оскорбления. Р. сказал: «Когда человек самоуверен — это хорошо. Но когда он слишком это выказывает, я называю его нахалом!» Это — про меня! За всю мою любовь, за все, что я ему прощала!.. Я не писала еще об Осе в дневнике. А есть что написать! Если бы он относился ко мне не просто как товарищ! Одно время мне казалось, что это так. А теперь!.. Нет, не то. Хватит.

Завтра экзамен по политэкономии.

(Ну вот, наконец! Наконец появился Ося, Иосиф, мой отец. — В.З.)

1 февраля 1934 г.

Сегодня Ося дал мне свою карточку. Там по-английски написал: For you to remember. Мне очень приятно…

11 марта 1934 г.

Ничего, абсолютно ничего не осталось у Рости из того, что было раньше. Смотрит на меня свысока. Да и мое отношение к нему изменилось. В конце концов, всему бывает предел. Сейчас мы видимся очень редко. Иногда он звонит вечером, зовет погулять. И разговор только об учебе. До чего ограничен человек! Ну, хватит о нем. Лучше об Осе. Он учится у нас в институте, тоже на втором семестре. Очень интересный, просто редко встретишь такого. Очень развитый (во всех отношениях), хорошо учится (и одевается!). И очень нравится мне. Но, что хуже, Ире П. он тоже очень нравится, а что еще хуже — мы обе ему не нравимся (как я бы хотела и как нравится мне он). Мы всегда вместе: я, Ира, Ося и Джемс. Джемс — это Осин товарищ, учится на шестом семестре нашего института. Ира нравится Джемсу. Вместе гуляем, в кино ходим, в театры. Но все это на товарищеской почве. Я не влюблена! Но когда вижу его… Я бы сейчас гораздо больше хотела быть в близких отношениях с ним, чем с Ростей.

А он — льдышка! Ни с кем не встречается. Неужели ему никто не может понравиться?

Я сейчас просмотрела дневник. Сколько раз мы с Ростей «кончали наши отношения» и все никак не можем сделать это окончательно. «В любви не надо ждать огней заката, пусть наше чувство будет нами смято». А с Ирой П. у нас бывают неувязки. Мне кажется, во многом виноват Ося. Вот мы и столкнулись с ней на этом фронте. Нехорошо.

7 апреля 1934 г.

Я не знаю, что со мной!

Мне очень нравится Ося — это факт. Нравлюсь ли я ему как девушка? Не могу понять. Иногда кажется, что да. Чаще — нет. Во всяком случае, он никогда не старается быть ближе ко мне, чем к Ире. Скажем, сесть рядом. Порой кажется, он делает некоторые вещи для того только, чтобы я не обиделась. Я сказала Ире, что Ося мне нравится. Она меня уверяет, что я ему тоже. Что-то не верится. И вообще, что за пара — он и я. Он изумительно интересный, прекрасно одевается. А я… Да, это несбыточная мечта.

А Ростя? Когда мы не видимся, я думаю и о нем, но больше — об Осе.

P.S. Ирочка! Я только что прочла твой дневник. Отвечу коротко. Ты любишь Осю, это факт. Как больно, что мы столкнулись с тобой: я тоже его люблю. Но я не хочу и не могу с тобой конкурировать. Нас нельзя сравнивать, мне это очень хорошо известно. И зачем ты так пишешь о его отношении ко мне? Мне-то кажется, что к тебе Ося лучше относится. Ведь он никогда со мной рядом не садится — в кино, в театре, в институте на лекциях. Так в чем же проявляется его особенное отношение ко мне? Ирочка, если бы ты знала, как мне тяжело! Не столько потому, что Ося так равнодушен, сколько из-за нас с тобой. И что теперь будет? Ведь должен же быть какой-то выход. И еще: все мои поступки, капризы и обиды объясняются исключительно Осей, я очень ревную его к тебе. И злюсь на весь мир, а на тебя особенно. Ой, как это ужасно! Ведь ты же любишь его и пишешь об этом так откровенно. Тебе только в одном отношении легче — у тебя есть Борис, он хоть и мой «братишка», но безумно любит тебя, ты всегда найдешь у него ласку и утешение. У меня же нет никого. Даже Росте (а я знаю, раньше он очень любил меня) я теперь не нужна. А об Осе и говорить нечего. Я — и он! Это даже смешно…

Итак, выход должен быть найден. Я жду твоего слова.

Целую тебя.

Твоя Леля

Р.P.S. Почему пишу в дневнике? Здесь искреннее. Ира, может нам лучше расстаться с тобой? Разойтись и посмотреть, с кем будет Ося? Но я так люблю тебя!

(Здесь вложен листок, исписанный маминым почерком, но, судя по содержанию, это слова Иры П. Видимо, мама выписала это из Ириного дневника. Вот что там. — В.З.)

Не могу понять, как Л. может до такой степени быть зачарована Ростей. Раньше она была разборчивой и самолюбивой. Теперь она обезличила себя. Я бы не смогла. Я не могу и не хочу быть «постольку поскольку» и «когда нет более важных дел».

Я знаю, что люблю Б. Но меня любят больше. Это приучило меня делать все по-своему. Когда-нибудь я расплачусь за это своей волей.

Ося похож на спящую красавицу. Где же принц, который разбудит его? Странно, но я очень хочу этого. Но вот, красавица, кажется, начинает пробуждаться. Лелины старания даром не проходят.

31 мая 1934 г. 5 ч. 45 мин. утра

Вчера с Осей и Джемсом была в ПКиО. Какой же Ося хорошенький! Но это не новость. А сейчас хочу записать сон, который сегодня приснился. О, если б это было наяву!

Я у Оси дома, и Джемс у него. Мы сидим около какого-то стола. Я между ними. Вдруг Ося берет мои руки, нежно обнимает меня и прижимает к себе, в то же время целуя в губы. У меня так сильно забилось сердце. Я вся затрепетала. Я так остро чувствовала сильные и нежные объятия и этот поцелуй, что ощущения сна совершенно не было. Только неприятно было, что в комнате Джемс. Ося спросил: «Да, Леля?» Я смогла только кивнуть… И проснулась.

Ах, это только сон!

6 ч. 20 мин. вечера

Боже, как я люблю его! Что делать? Ира — тоже. Дальше так продолжаться не может. Ира мучается. А я! Я не могу выносить, когда его нет со мной, когда он говорит с кем-нибудь! Вот бы сказать ему все — и пусть выбирает. А если никто из нас ему не нужен, то мы не должны видеться. Это пытка и для меня, и для Иры.

23 июня 1934 г.

Какая я глупая! Я думала, что Ося лучше ко мне относится. Ничего подобного! Ему совершенно безразлично кому звонить, мне или Ире. Сегодня позвонил обеим. Когда мне Ира сказала, что он ей звонил, да еще раньше, чем мне, я чуть не заплакала. Не для меня он! Надо кончить это дело.

Завтра мне 19. Пусто как-то. Сдала математику и механику на «хор.». Могли поставить и «отл.», особенно по математике. Очень обидно. Ну да ладно. Хочется видеть Осю. Остался еще диамат.

16 августа 1934 г.

Как я изменилась. Стала злая, раздражительная и вечно скучная. Почему это? Где моя жизнерадостность? Ведь я, кажется, добилась невозможного. Ося любит меня, он сам сказал. Я пишу об этом, а у меня дрожат руки. Верю ли я ему? Иногда да, а иногда нет. Как я, да и все мы в нем ошиблись. Думали, он холодный, безразличный. О, если бы кто знал, как он умеет целовать, как безумно сжимать в своих объятиях. В эти моменты я верю, что он любит меня. А иногда нет, не могу. Я всегда во всем сомневаюсь. Почему?

На этом дневник обрывается. Но в секретере в изобилии водились и кое-какие другие любопытные бумаги. Вот, скажем, папино удостоверение об окончании курсов английского языка — этот документ относится к более раннему периоду, еще до его знакомства с мамой.

Н.К.П. Р.С.Ф.С.Р.

ВЫСШИЕ КУРСЫ НОВЫХ ЯЗЫКОВ

2-го Московского

Государственного Университета

20 июня 1930 г.

№ 398

МОСКВА. Телеф. 3-20-19

Удостоверение

Дано Полякову Иосифу Натановичу в том, что он закончил

языковый отдел Высших курсов новых языков 2 МГУ

по английской секции в объеме установленной программы.

То в. Поляков И. Н. находился на языковом отделе

с сентября 1928 г. по июнь 1930 г.

Директор (подпись)

Зав. канцелярией (подпись)

Во-вторых, объявился диплом об окончании папой Московского станко-инструментального института. Красивая бумага, с гербом и соединяющимися пролетариями всех стран. Диплом-то первой степени. Стало быть, бывали и других степеней. Оттуда ясно, что папа родился в декабре 1913 года, поступил в институт в 1933-м и закончил его в июле 1938-го. Оценки приведены по 36 предметам: 16 — «отл.», 6 — «уд.», остальные 14 — «хор.». Вполне успевающий, но не блестящий студент. Диплом, правда, защищен на отлично по теме «Сферо-шлифовальный станок для шлифовки шаровых сфер на торцах бочкообразных роликов».

А за полтора года до окончания папой института они поженились: свидетельство о браке за номером 239 от 15 января 1937 года. Так, мол, и так, Поляков Иосиф Натанович и Затуловская Елена Семеновна вступили в брак, о чем в книге записей актов гражданского состояния произведена соответствующая запись.

Фамилию мама не меняла.

И еще забавная единица хранения. Миниатюрная записная книжечка с надписью «Лелечке на память. Ося. 1936, март». Там — телефоны друзей и подруг, в том числе обеих Ир, причем многих Виталик знал по прошлой (для него сегодняшнего) и будущей (для Виталика же, если считать от тех еще времен) жизни. Адреса. Пара записей папиным почерком. Невнятный полустертый карандаш: стишок, Виталик слышал его у Вертинского —

Мне не нужно женщины, мне нужна лишь тема, Чтобы в сердце вспыхнувшем прозвучал напев. Я могу из падали создавать поэмы, Я люблю из горничных делать королев. Раз в вечернем дансинге как-то ночью мая, Где тела сплетенные колыхал джаз-банд, Я так глупо выдумал вас, моя простая, Вас, моя волшебница недалеких стран. Как поет в хрусталях электричество! Я влюблен в вашу тонкую бровь. Вы танцуете, ваше величество, Королева Любовь. И души вашей нищей убожество Было так тяжело разгадать, Вы уходите, ваше ничтожество, Полукровка… Ошибка опять…

На отдельной страничке размещался кусочек Северянина:

Мы живем, точно в сне неразгаданном, На одной из удобных планет… Много есть, чего вовсе не надо нам, А того, что так хочется, нет…

И наконец, два листочка, целиком посвященные ему, Виталику.

Что-то завораживающее — найти в блокноте покойной уже мамы, подаренном еще не женатым на ней папой семьдесят лет назад, карандашную запись, раскрывающую такие вот милые подробности:

«Виталик родился 10 февраля в 2 часа 20 минут дня. Вес 10.02 — 2900 гр.»

И далее, в столбик, динамика веса, из месяца в месяц, к июлю он удвоился, а к февралю следующего года перешагнул через 10 кило. Знай наших. Что до роста, то родился он пятидесяти одного см, а в год дотянул до 75. И еще: к шести неделям Виталик хорошо держит головку, улыбается и начинает издавать звуки «ка», «га», «ма».

И вот, высоко держа головку, улыбаясь и издавая звуки, Виталик продолжает перлюстрацию семейных писем.

Год 1939.

Письмо на бланке профессора С. М. Затуловского, зав. терапевтическим отделением Ин-та им. Обуха. Адресовано в Сочи, санаторий им. т. Сталина, д-ру Апатову.

16/VI-39 г.
Затуловский

Многоуважаемый товарищ!

Обращаюсь к Вам с просьбой. Не сможете ли Вы любезно помочь моей дочери в приобретении 2-х (двух) билетов для выезда в Москву. Она отдыхает в Хосте. В середине августа и я туда приеду. Надеюсь побывать у Вас.

Привет.

Диспозиция понятна. Мама отдыхает в Хосте, с билетами уже тогда нелады, отец-профессор давит авторитетом. А из следующего письма видно, что мама там вместе с папой и пишет им мамина тетка, бабушкина сестра Рахиль, оставившая на время свои биохимические занятия, чтобы провести отпуск в Геленджике.

30/VII-39 г.
Рахиль

Дорогие Лелик и Ося!

Добралась благополучно. Мой приезд раньше срока не доставил мне абсолютно никаких хлопот. (А то они жутко волновались! — В.З. ) Врач передвинул мне срок отъезда, как я и хотела. Комната прекрасная, горячей воды много, и вообще все очень удобно. Ну, насчет пляжа я лучше писать не буду, сущий кошмар и грязь, но купаться можно. Фруктов, говорят, много и дешево, и уезжающие ходят с ящиками и что-то укладывают.

Если ты не заказала туфли для мамы, то напиши мне. Я здесь закажу красненькие за 70 р. Напиши мне размер, и я привезу ей подарок.

Как с билетами на отъезд?

Привет Осе.

Целую.

И тут же — письмо от папы, то есть деда, проф. Затуловского. Четкость необыкновенная.

2/VIII-39 г.
Ваш папа

Дорогие!

Срочный ответ на это письмо должен содержать следующие пункты, написанные чернилами, — как минимум:

1. Каков адрес моей будущей комнаты, куда я должен ехать непосредственно с вокзала 13–16 августа?

2. В каком размере вы оставите задаток, прочно обеспечивающий мою оседлость? Хотя я уже в отпуске, но по некоторым соображениям смогу выехать 12–14, так что между вашим отъездом и моим приездом может оказаться разрыв в 2–4 дня. Может статься, что мы встретимся в дороге, но без встречи ( чисто Беккет.  — В.З .). Надо это предвидеть. Не беда, если я уплачу за несколько дней при пустующей комнате.

3. Учтите, что я хочу жить один, и не беда, если заплачу за двоих.

4. Надо ли (лучше нет) везти подушку, одеяло, простыню и наволочки???

5. Если у вас нет денег на задаток, телеграфируйте или лучше одолжите, а я привезу.

Жду ответа.

В тот же день — письмо от мамы (бабушки), из Москвы. С важным сообщением:

Лелечка, туфель не покупай. 60 р. тратить на домашние туфли, к тому же белые, не стоит. Куплю здесь какие-нибудь. Кк ты себя чувствуешь? (Батюшки, да ведь мама-то беременна, да еще мной! Только сейчас сообразил. — В.З. ) И почему пишешь карандашом, я ни слова не разбираю в твоих письмах. Неужели нельзя писать пером? Каков Рахилин адрес в Геленджике? Она так написала, что я ничего не понимаю.
Мама

Целую.

А уже поздней осенью пишет маме подруга Валентина.

Синоп, 8 ноября 1939 г. Дорогая Лелечка!
Валя

Уже четвертый день живу в Синопе. Дом отдыха просто шикарный. У нас с Максом отдельный номер с балконом, изумительно обставленный. Кормят исключительно вкусно и в любом количестве. Все хорошо, только погода немножко подгуляла. Первые два дня лил дождь, а сейчас довольно прохладно, купаться нельзя. Очень жаль, что не удалось с тобой повидаться перед отъездом. Как себя чувствуешь? Что пишет Ося? Передавай ему от меня привет и напиши обязательно мне письмо. Крепко тебя целую, Макс шлет тебе привет.

Каков набор — шикарный, изумительный, исключительный. Что за жизнь! А за окном свирепый НКВД и прочая мерзость. А мама на седьмом месяце, а мама — одна, а мама — в мрачном настроении, что следует из очередного письма Валентины, тети Вали, милой тети Вали.

24 ноября 1939 г.
Валя

Дорогая Лелечка!

Большое тебе спасибо за теплое письмецо. Время проводим нельзя сказать чтобы уж очень весело — четыре дня идет дождь, нельзя ни гулять, ни играть в теннис и прочее. Сегодня уже выглянуло солнышко, и я надеюсь, что последние дни оно нас еще немного погреет.

Милая Лелечка, мне очень не нравится твоя хандра. Вспомни, как я в течение пяти лет была все время одна (да-да, дядя Макс просидел пять лет, приехал из командировки в Англию и вскорости сел — шпион. — В.З. ).

А хандрила я меньше, чем ты. Брось грустить, девочка, а то и в самом деле родится какой-нибудь крикун.

Я уверена, что Ося вернется к вашей годовщине. Ну, крепко, крепко тебя целую.

Привет маме и Осе.

Макс вам с Осей кланяется.

Переступаем в год сороковой.

Январь. Правительство Нобуюки Абэ уходит в отставку его место занял Мицумаса Ионаи, который не желает ввязываться в европейскую войну. Вице-король Индии объявляет о готовности Британии после окончания войны предоставить Индии статус доминиона, однако Национальный конгресс настаивает на полной независимости.

Февраль. Естественно, достать чернил и плакать. Но не только. Англия и Франция решают отправить в Финляндию экспедиционный корпус — спасать финнов от Советского Союза, который — и двух месяцев не прошло — был исключен из Лиги Наций именно за нападение на Финляндию. Не успели: Красная армия преодолевает линию Маннергейма. В Германии утвержден план наступления на Францию, Бельгию и Голландию. Совет Мусульманской лиги Индии выдвигает требование о создании особого мусульманского государства (Пакистана). В Брюсселе состоится заседание Исполкома Социалистического интернационала, на котором большинство социал-демократов поддержало финнов в войне с Советским Союзом.

Март. Финляндия подписывает мирный договор, отдав Советскому Союзу Карельский перешеек с Выборгом, западное и северное побережье Ладожского озера и много чего еще. Правительство Эдуара Деладье уходит в отставку уступив место кабинету Поля Рейно. Муссолини встречается с Гитлером: Германия обещает Италии уголь и прочую экономическую помощь, Италия заявляет о намерении вступить в войну.

Апрель. Советское правительство выступает с официальным заявлением, адресованным Германии, о необходимости уважения нейтралитета Швеции. Еще бы: в феврале шведы, соблюдая нейтралитет, не пропустили в Финляндию англо-французские войска, чем и обрекли братьев финнов на поражение. Немцы вторгаются в Норвегию и Данию. Англо-французский экспедиционный корпус высаживается у Нарвика.

Май. После «странной войны» германские войска силами ста тридцати шести дивизий начинают наступление на Западном фронте, напав на Бельгию и Голландию. Союзные войска терпят поражение в Норвегии, в результате в Англии на смену Невиллу Чемберлену приходит Уинстон Черчилль. Новый премьер не обещает английскому народу ничего, кроме «крови, труда, пота и слез». Пала Голландия, немцы повергают в прах Роттердам. Германские войска занимают Брюссель, взламывают оборону французов у Седана и выходят к Ла-Маншу. Французские пораженцы вызывают из Мадрида своего духовного отца — «Верденского победителя», восьмидесятичетырехлетнего маршала Анри Филиппа Петена, который через несколько месяцев введет в оборот слово «коллаборация», призвав нацию сотрудничать — collaborer — с оккупантами. Бельгийский король Леопольд III отдает приказ о капитуляции. Англичане и французы, неся огромные потери, эвакуируются из Дюнкерка и Нарвика.

Июнь. С балкона Венецианского дворца Муссолини объявляет, что Италия вступает в войну. Итальянская армия вторгается во Францию с юга. Немцы с севера прорывают оборону на Сомме, устремляются к Парижу и занимают город. Черчилль предлагает объединить Англию и Францию в одно государство, чтобы противостоять Германии, но французский кабинет во главе с Петеном, который только что сменил Поля Рейно, отклоняет это предложение. Маршал Петен в Компьене подписывает перемирие, уступив Германии Эльзас и Лотарингию. Франко объявляет Испанию «невоюющей страной» и тут же оккупирует Танжер. В Северной и Восточной Африке на помощь англичанам приходят войска Южно-Африканского Союза. Югославия устанавливает дипломатические отношения с СССР. Ознакомившись с предложениями Энрико Ферми и других физиков, Рузвельт издает приказ о создании атомной бомбы. Советский Союз занимает Прибалтику, Бессарабию и Северную Буковину. СНК СССР и ЦК ВКП(б) принимают постановление «О мероприятиях, обеспечивающих выполнение плана выплавки чугуна и стали и производства проката», а Президиум Верховного Совета СССР издает указ «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений». Генерал Шарль де Голль возглавляет движение «Свободная Франция». Правительство Аргентины возглавил Рамон Кастильо, который умудрится в течение трех лет сотрудничать с Англией, не порывая добрых отношений с Германией.

Июль. Правительство Петена переезжает в Виши, из Эльзаса и Лотарингии изгоняют французов. Итальянцы наступают в Северной Африке. Англичане нападают на французские военные корабли в Мерс-эль-Кебире и Дакаре, чтобы не допустить перехода французского флота на сторону Германии. Гитлер подписывает директиву о подготовке операции «Морской лев» — высадки в Англию. Морис Торез и Жак Дюкло подписывают манифест Французской коммунистической партии о программе национального освобождения. В Японии на смену кабинету Ионаи приходит правительство принца Фумимаро Коноэ, приверженца Гитлера. Турция заключает торговое соглашение с Германией, игнорируя союзнические обязательства по договору с Британией и Францией. В Бергхофе Гитлер излагает план войны на Востоке.

Август. Седьмая сессия Верховного совета СССР включает Литву, Латвию и Эстонию в состав Советского Союза, а также принимает закон об образовании Молдавской ССР с включением в нее части Бессарабии. Другая часть Бессарабии и Северная Буковина передаются Украине. Массированные налеты немецкой авиации на Англию. Гитлер объявляет блокаду Британских островов. Петен распускает все политические партии и профсоюзы Франции. Восьмая народно-освободительная армия Китая начинает наступательные операции против японских войск. Япония и Франция заключают соглашение о размещении в Индокитае японских военных баз.

Сентябрь. В Румынии приходит к власти правительство Иона Антонеску, король Кароль II отрекается от престола в пользу наследника Михая. В США вступает в силу закон о всеобщей воинской повинности. Массированные бомбардировки Лондона продолжаются. Стойкость англичан заставляет Гитлера отсрочить вторжение на Британские острова. В Берлине Германией, Италией и Японией подписан Тройственный пакт. В уезде Бак-сон (Северный Вьетнам) начинаются волнения против французской администрации.

Октябрь. Подписан указ Президиума Верховного Совета СССР «О государственных трудовых резервах», предусматривающий создание ремесленных и фабрично-заводских училищ с ежегодным выпуском миллиона рабочих. Германия, Италия и Франция призывают Чан Кайши заключить мир с Японией. Италия открывает военные действия против Греции. На Пятой конференции коммунистов Югославии Иосип Броз Тито избирается генеральным секретарем Центрального Комитета партии. Мохандас Карамчанд Ганди открывает кампанию гражданского неповиновения британским властям. (Нашел время! — В.3.)

Ноябрь. Греческие войска останавливают итальянцев и вытесняют их из страны. Франклин Делано Рузвельт в третий раз (впервые в истории страны) избирается президентом США. Английская авиация атакует итальянский флот в Таранто. Немцы бомбят Бирмингем и Ковентри. В Южном Вьетнаме вспыхивает восстание против французов. Нарком иностранных дел Советского Союза В.М. Молотов ведет в Берлине переговоры с Гитлером.

Декабрь. Англия начинает контрнаступление против итальянских войск в Северной Африке. Гитлер подписывает директиву № 21 о войне против СССР (план «Барбаросса»). Французские коммунисты создают группы Organisation spécial для диверсий против немцев, на севере Франции взорван первый немецкий эшелон. В СССР впервые испытан самолет с жидкостно-реактивным двигателем конструкции Л.С. Душкина. В США выделен изотоп урана-235. В Англии налажено производство полиэтилена.

Таковы, пожалуй, главные события 1940 года.

Ах да, еще одно: 10 февраля родился Виталий Иосифович Затуловский.

За месяц до этого Ося прислал Леле письмо, из которого Виталику стало понятно: папа был в армии, где-то в Белоруссии — в местах, как потом он выяснил, совсем еще недавно принадлежавших Польше.

Деревня Кабаки. 9.1.40
Любящий тебя Ося

Дорогая, любимая малютка!

Вчера от тебя не было писем, сегодня же вообще не было почты. Скучно и тревожно на душе без известий от тебя, детка. Пиши мне обязательно каждый день, да поподробнее.

Письмо пойдет через Минск, куда вот-вот двинутся несколько машин. Отправляю и посылку. Я снарядил ее в ночь с 3-го на 4-е, зашил второпях и записки не вложил. Отсылаю вещи, в которых сюда приехал, костюм, летнее пальто, шляпы, а также карандаши, ручку и т. д.

Детка, карандаши не раздавай. Их больше не достанешь. Ручка не совсем исправна. Она долго лежала без чернил, и поршень присох к стенкам резервуара. Отложи ее пока, по приезде отдам в мастерскую. Ручка очень дорогая. Не давай никому из домашних ее исправлять.

Пиши, дорогая кошечка. Я все время думаю о тебе и мечтаю о встрече. Скоро ожидаю известий о присвоении мне звания папаши.

Будь здорова, пупсик.

Целую тебя крепко-крепко.

Привет родным и знакомым.

А тринадцатого февраля пришла телеграмма:

Поздравляю сыном тчк немедленно шлите подробную телеграмму письма не доходят тчк по тону телеграммы не все благополучно тчк сообщите дату выхода из больницы Ося

Мама сохранила всю роддомовскую переписку

Доченька, милая! Отсылаю тебе письма от твоих товарищей и телеграмму Оси. Меня очень интересует твоя / и есть ли молоко для пупсеныша. Как я хочу его видеть! И тебя, моя кошечка! Скучно и одиноко без вас. Но ты не спеши выписываться. Напиши, что купить для мальчика: кроватку или коляску и какие. Посылаю тебе молоко, 10 мандарин и 5 яблок, книжку новую, конверты. Целую вас.
Мама

Доченька!
Отец

Вопрос о шоколаде, поставленный в порядок дня, еще мной не разрешен. Но он будет разрешен всенепременно!

Будь здорова. Надеюсь, сегодня к тебе зайду.

Дорогая Лелечка!
Твоя Ира

Как себя чувствуешь? Мне вчера врач сказал, что у тебя температура не от молока, а что-то со стороны матки.

Настроение паршивое. Причина — голова ничего не соображает, какая-то странная стала. Как будто и не училась в институте — ничего не осталось. Мне стыдно, что я такая дура беспросветная. Тебе это чувство не знакомо, это надо самой пережить.

Дома ничего нового. Стася все так же, никак не проходит насморк. (Так, так, Стася — это Станик, он же Станаркон, сын Иры, сестры рокового Рости. Насморк-то у Стаей пройдет, и он станет меня поколачивать — на год старше, да и поупитанней. — В.З. ) На работе мне дали модернизировать токарный станок — приспособить его для обработки зубчаток с прямым и спиральным зубом, червячных шестерен и для нарезки резьбы. Приспособление нетрудное, но я наткнулась на то, что не знаю делительных головок. Тебе смешно!

А мне больно. А может, бросить это дело да заняться другим — стать, например, секретарем? Как, по-твоему, Леленька? Ты подумай, а потом мне напиши. Ну, пока. Хорошо ли ест малютка?

Целую тебя и малышку.

Виталик отложил письмо в сторону и живо представил, как в перерыве между кормлениями его, пупсеныша, мама мучительно размышляет о том, как приспособить токарный станок для обработки червячных шестерен и стоит ли Ире, бросив делительные головки и зубчатки с прямым зубом, пойти в секретари.

Следующим лежало письмо маминого друга еще по ФЗУ Бориса, того самого «братишки», возлюбленного Иры П.

Здравствуй, Леля!
Борис

От всего сердца поздравляю с рождением наследника. Очень надеюсь скоро увидеть тебя и поздравить лично. Как с именем мальчика? Намечены варианты? Проблема сия была мною весьма основательно изучена, так что готов дать консультацию. В доказательство своих познаний спешу сообщить, что Исаак означает на древнееврейском «он будет смеяться», Иосиф — «он приумножит», Лия — «антилопа», а Петр происходит от греческого «петрос», то бишь камень.

Что пишет Ося, который, как и следует человеку с таким именем, приумножил свою семью? Черкни пару слов.

В надежде на скорую встречу твой братишка

Дорогая мамочка!
Леля

Что же вы решили насчет меня? Сегодня измерили кровяное давление — 125/70, вполне нормальное. Смотрела меня и зав. отделения, сказала, что со стороны матки все хорошо. Я не понимаю, почему меня не выписывают. Сегодня выписали одну, она лежала со мной еще в палате беременных, родила двойню 14 февраля, у нее было очень много белка, кр. дав. 180, она была вся распухшая, а ее выписали. Глазик у мальчика лучше. Весит он сегодня 3250 г, как и вчера. Врач сказала, что он живой ребенок. Сосет хорошо, но очень много срыгивает обратно. Коленки у него еще стерты, ягодичка красная. Он очень хочет скорее домой. У меня голова болит — мочи нет, все время тошнит и живот крутит, а желудок не действует, так как на судно я не могу. Лежу и мучаюсь.

Целую.

Дорогая доченька!
Мама

Отсылаю тебе 7 апельсинов (от Рахили) и 7 яблок, ваты, ножницы, немного маслица, письмо Оси. Доченька, я понимаю и разделяю твое желание и стремление домой, но пока три дня не будет N t по вечерам, не надо двигаться с места. Ничего страшного у тебя нет, но не дай бог остаться с какой-нибудь женской болезнью или даже плохо сократившейся маткой. Тетя Рая говорит, что у малыша все в полном порядке, он очень длинный и худенький. Но он так хорошо поправляется, что достигнет и перегонит вес, соответствующий его длине. Н.И. принес очень хороший таз, он вполне может заменить ванночку на первое время. Таз замечательный, новый, оцинкованный, больше того, из которого мы пол моем. Купила резинку для трусов, лифчика и пояса. Прислать ли тебе новую рубашку, которую я купила? Она очень удобна для кормления. Комнату уберу накануне твоего приезда. Кк твой пупсенок, прибавил ли за эти два дня? Все наши родные и твои товарищи тебе кланяются.

Целую тебя и сыночка.

Дорогая мамочка!
Леля

Я и не думаю, что у меня что-нибудь страшное, но тем более мне непонятно, почему вы меня боитесь взять домой. Ведь здесь я просто лежу и ем мороженую картошку во всех видах. Это я вполне могу делать и дома. Сплю всего 4–5 часов, голова болит, желудок не работает. Я здесь только нервничаю и худею. Мальчик поправился еще на 30 г, но глазик все гноится и красненький. Мне так жалко его, прямо не могу. Принеси мне хоть книжку, а то совсем от скуки умрешь. В палате 12 человек, да все такой народ, просто ужас, поговорить не с кем. В общем обязательно возьмите меня домой 23-го, ведь 24-го выходной и врачей, кроме дежурных, не будет. Осе писать у меня нет настроения. Да и от него нет ничего. Никакой папаша! А вы с папой думаете не о том, где мне будет лучше, а только чтобы вам не отвечать ни за что.

Жду вашего решения с нетерпением.

Доченька и мальчишечка!
Отец и дедушка

Близится час вашего освобождения. Мы решили вас взять завтра-послезавтра. Когда ты и твой сынок подрастете, вы поймете, что дело не в нашей «ответственности». Словом, по последнему анализу и кровяному давлению — все хорошо. Надеюсь, что передвижение не увеличит белка. А пока чистимся и стерилизуемся в ожидании.

Целую, доченька, тебя и твоего мальчика.

Дорогие детки! Итак, завтра, 25-го, забираем вас домой. Именно завтра, тк кк послезавтра понедельник и я не рискну. Отсылаю тебе 10 яблок. Папа говорит, что это специфическое лечение почек. Дома для вас с сыночком приготовлено много подарков.
Мама

Целую вас.

Дорогие! Дежурный врач удивился, что меня здесь держат. Мне кажется, тетя Рая перестаралась со своей протекцией. Мальчик очень бледненький. Глазки прошли. Когда его приносят, он почти никогда не спит, а все смотрит и корчит рожицы. Ему надо гулять, а он из-за меня сидит здесь без воздуха.
Леля

Мамочка, приди завтра утром, поговори с врачом, скажи, что дома у меня есть соответствующая обстановка, чтобы лежать и хорошо питаться. А потом приезжай за мной. Осе я не пишу, т. к. нет настроения, да и что писать? Все одно и то же и ничего нового. Вот буду дома, тогда напишу.

Ну вот, появилась и тетя Рая. Виталик еще вспомнит о ней, но ведь и ты ее знала. Именно тетя Рая — через тридцать с лишним лет — по протекции устроила в роддом и тебя! А ведь и у меня сохранились все твои записочки оттуда. Почитаю тебе как-нибудь.

 

Папа

Каким он был, Виталик до вскрытия секретера не имел понятия. Розовый туман, идеальный мужчина, противопоставляемый бабой Женей всем прочим — а главное, второму маминому мужу Анатолию. Ну были, конечно, фотографии. Папа на пляже: стройный и — странно — мускулистый и хрупкий одновременно. Папа с мамой у парапета набережной в Гурзуфе: щегольские белые брюки и вполне пролетарская майка. Портрет в три четверти, можно сказать — парадный: и правда, очень красивый молодой человек, печальные глаза, чуть вялый рот, из кармана пиджака выглядывает колпачок авторучки — уж не той ли, о которой в письме из деревни Кабаки он давал указания? И несколько снимков в офицерской форме — еще без погон, до погон дело не дошло. Вот, в сущности, и все.

Папины письма, почти все, как и говорил, фронтовые, числом более ста, были стиснуты в тугую пачку, обернутую калькой и перетянутую красной выгоревшей тесьмой, — похоже, десятки лет ее не разворачивали. Теперь до них добрался любознательный и педантичный (как же, хронология!) Виталик.

1.6.40
Твой Ося

Дорогая малютка!

Сегодня последний день здесь. Мой новый адрес: БССР, Брестская обл., гор. Коссово, 73 стр. полк, штаб полка, воентехнику 1 р. Полякову И.Н.

Ты напрасно беспокоишься, малютка, что я в чем-нибудь себе отказываю. Нет, крошка, я питаюсь хорошо. Мои расходы в месяц не превышают 300 р. Размеры моего теперешнего жалованья мне неизвестны. Хотя должность солидная, но часть пехотная, а в таких ставки ниже, чем в моторизованных.

Что-то я стал реже получать письма. Не сдавай темпы, малютка.

Будь здорова, крошка.

Целую тебя и Виталика крепко-крепко.

Привет родным и знакомым.

2.6.40
Твой Ося

Дорогая, любимая малютка!

Назначили меня нач-ком военно-технической части пехотного полка. Должен признаться, пока я имею довольно слабое представление об этой работе. Но все это ерунда. Соскучился я очень по тебе и Виталику. В комнате живем вдвоем с одним командиром, ленинградцем. Комната хорошая, изолированная. Правда, ни готовить, ни убирать хозяйка не будет. Питание переносится в столовую. Расходы, конечно, несколько возрастут.

В этот полк два месяца тому назад мы перевели человек 150 красноармейцев. Сегодня встретил кое-кого из них. Меня окликали из окон. Обнаружилось, что я был весьма уважаемым нач-ком штаба. Один симпатичный юноша сказал даже: «Ну, раз вы опять с нами, будет веселее». Должен тебе сказать, малютка, что теперь только я начинаю понимать, что значат отношение к людям и забота о них. Молодой человек особенно восприимчив в этом смысле и нуждается в чуткости. Наша теперешняя жизнь требует большого внимания к вопросу о смягчении отношений между людьми, точнее — вопросу о введении в обиход слова «добро». Мы несколько ожесточились. Ты, вероятно, удивляешься, что я занимаю тебя подобными рассуждениями. Здесь довольно много времени для размышлений, а я остался один со своими думами.

Будь здорова.

Целую тебя и Виталика крепко-крепко.

Привет папе и маме.

Ах, эта корявость, эта суконность «вопроса о введении в обиход слова “добро”» — Виталик смотрит на фотографию отца, которого совершенно не помнит живым, и верит, верит: Ося Поляков абсолютно искренне хочет ввести это самое добро в обиход.

5.6.40
Твой Ося

Дорогая малютка!

Вот уже три дня как я на новом месте. Устроился прилично. Комната хорошая. Обедаю в столовой. Завтракаю и ужинаю дома. ( Как хорошо ты скрываешь неподдельный интерес к сведениям, что некий воентехник первого ранга в июне 1940 года в городе Коссово обедает в столовой, а завтракает и ужинает — дома! Ну, потерпи, Виталику это показалось важным .) Начинаю работать с восьми. С двух до четырех обед. Расстояние до столовой 3 км. Туда и обратно шесть.

Большинство командиров приобрели велосипеды и пользуются ими для передвижения. Но сейчас велосипеды уже дороги. Иногда за день приходится сходить в часть еще раз, и набирается километров 12. Потом в самой части натопаешься. В общем, когда приходишь в десять вечера домой, валишься без ног.

Что-то ты сейчас делаешь? Спишь, конечно. Уже начинается новый день. Сейчас 0 ч. 30 мин. Я спускался вниз к хозяевам слушать последние известия. Говорят об одном и том же: сотни тысяч людей гибнут. Тяжело даже слушать такое…

Из моего окна открывается очень красивый вид на городок, утопающий в зелени. Мои хозяева преподаватели. Хозяин, очевидно, дает частные уроки. Хозяйка работает в районном отделе нар. обр. Все свободное время они проводят в заботах о своем садике. Лелеют его, словно дитя. Детей-то у них как раз нет, и, я думаю, этим отчасти объясняется такое трепетное отношение к кустам смородины и цветочкам. В комнате напротив разместилась беженка из Варшавы. В 12 ч. ночи она постучала и попросила папиросу. По-русски говорит очень плохо, жаловалась на тяжелую жизнь.

Я отправил дяде Якову в Витебск посылку — 4,5 килограмма масла. Ты, малютка, вероятно, обижаешься, что я тебе ничего не послал. Сначала мне удалось достать сала. Я его решил отправить Доле, т. к., во-первых, знаю, что он нуждается, а во-вторых, я решил, что сало тебе не очень-то нужно. Папа меня уже давно просил отправить дяде посылку — ведь из Москвы посылки не принимают, а нужда в жирах велика. Хозяйка достала масло, и я его отправил. Теперь, когда мне удастся добыть ящичек (это здесь не так-то просто), я постараюсь прислать масло и тебе. Таковы дела.

Погоды стоят теплые. Надеть бы белый костюм и легкую обувь! Дело в том, что командирам запаса не выдают хромовых сапог, а в армейских ходить довольно тяжело.

Я что-то расписался. Жду подробных сообщений о твоих делах, а также — подробного отчета о времяпрепровождении Виталия Иосифовича. Скоро сему мужу исполняется четыре месяца. Шутка ли, я видел его, когда он был в восемь раз моложе.

Что с твоим «братишкой» Борисом? Когда он получит отпуск? Что с Ирой П.?

Будь здорова, детка.

Целую тебя и Виталика крепко-крепко.

25.6.40
Твой Ося

Дорогая крошка!

Снова живу под кустом, но скоро перееду в помещение.

На днях был в Ковно. Город красив. Прекрасные здания, широкие улицы, хорошо одетые люди. Это в центральной части. А в предместьях бедно. Женщины ходят босиком, туфли носят в руках, берегут. Со стороны большей части населения отношение к Красной армии хорошее. Литовские солдаты приветствуют на улицах наших командиров. Офицеры, конечно, более сдержанны, но тоже весьма вежливы.

Первое же письмо, которое я от тебя получу по новому адресу, должно быть необычайных размеров, чтобы компенсировать продолжительное вынужденное молчание. Как твое здоровье, как здоровье Виталика, что с Евгенией Яковлевной? Она, как видно из твоих последних писем, все прихварывает. Что с Борисом, Ирами, Валей и Максом? Думаю, повстречай я теперь Виталика, не узнал бы его. Дети так быстро меняются. Да ты и сама, малютка, вероятно, здорово изменилась с того момента, что мы с тобой виделись в последний раз. Надеюсь, что ты поправилась и окрепла, вероятно — загорела, причем на личике появилось порядочно веснушек.

Будь здорова, малютка.

Привет родным и знакомым.

Целую тебя и Виталика крепко-крепко.

Все последующие — военные — письма шли в Бисерть, на адрес завода Реммаштреста, где работала мама Виталика.

21.7.41
Твой Ося

Дорогая малютка!

Я здоров, все в порядке. Пиши чаще. Береги себя и Виталика. Сегодня я уезжаю. Пишу из поезда. Удачно, что успел вас проводить.

Целую тебя, Виталика и Евгению Яковлевну крепко-крепко.

9.8.41
Твой Ося

Дорогая, любимая малютка!

Я здоров. За меня беспокоиться не следует. Пиши мне по адресу: г. Елец, Орловская обл., гл. почта. Полякову И.Н., до востребования. Вчера мне удалось соединиться по телефону с домом. Я настаивал на переезде папы с мамой к тебе. Лелик, напиши мне подробно, как вы доехали, как Виталик перенес дорогу.

До чего тяжело мне было, малютка, 20-го июля возвращаться домой с вокзала. Когда я вспоминаю ваш отъезд, плач Виталика в вагоне — мне становится очень тоскливо Напиши без прикрас о твоем материальном положении. Мне установили оклад 800 р. Я мог бы обойтись 300 р., а 500 посылать вам.

Лелик, пиши мне чаще, пиши подробно. Рассказывай, как развивается Виталик. Напоминай ему о папе. Я не хочу, чтобы он меня забыл. Ты измучилась, но — держись! Я надеюсь, я верю — мы с тобой увидимся.

Привет Евгении Яковлевне и Нюте.

Целую тебя и Виталика крепко-крепко.

30.8.41
Ваш Ося

Дорогие папочка и мамочка!

Если вы сколько-нибудь любите меня и намерены прислушиваться к моим словам, то немедленно, не теряя ни минуты, выезжайте к Леле, где все подготовлено для вашего приема.

О вещах я писал подробно. Берите только свои вещи, причем самые необходимые. Мои же раздайте знакомым. На выполнении этого условия я категорически настаиваю. Если вы увлечетесь вещами, то создадите для себя слишком трудные условия, а возможно, и сорвете свой отъезд, так как в багаж принимают очень ограниченное кол-во вещей, а с собой в вагон разрешается брать лишь 16 кг на человека. Считаю вопрос с поездкой решенным. Я знаю, что папа подвержен переменам настроения под влиянием тех или иных событий. Папочка, ехать необходимо. Поверь мне на этот раз без дополнительных объяснений. Если я буду знать, что вы живете вместе с Лелечкой, то вы сильно облегчите мою жизнь. В противном случае вы можете ее сильно омрачить. За меня не беспокойтесь. Я здоров, нахожусь в приличных условиях, никакой опасности не подвергаюсь.

Деньги я буду посылать в адрес Лели или вам, когда вы мне сообщите ваш адрес. Я хотел вам послать на дорогу, но решил, что вы уже выехали, и побоялся, что деньги пропадут. Я выслал Леле 400 р. На те деньги, которые я буду посылать и которые получает Леля, вы сумеете прожить.

Будьте здоровы.

Целую вас крепко-крепко.

1.09.41
Твой Ося

Дорогая, любимая малютка!

Сегодня я дежурю, и у меня впереди ночь. Мне вспоминается, как я тебе писал зимой 1939-го во время дежурств. Это время кажется далеким — «гражданский» период стирается из памяти. На днях получил открытку от папы с мамой, посланную с дороги. Чувствуется, что ехать им физически трудно. Но все же я чрезвычайно рад, что они наконец выехали. Когда я пишу эти строки, вы, вероятно, уже вместе. Теперь я спокоен за них. Беспокоит меня Доля. Брат такой беспомощный, а ему сейчас придется полагаться на самого себя.

Лелик, папа с мамой после дороги будут разбиты и раздражены. Позаботься о них. Они оба уже очень старенькие и слабые. Я знаю, малютка, ты обижаешься на меня за это напоминание, и уверен, что ты и так сделаешь все, что сможешь. Какое жалованье ты получаешь?

Как обстоит дело с бюджетом? Как у Виталика с зубками? Судя по твоему последнему письму, с речью дело обстоит хорошо. Как мне хотелось бы услышать его лепет! Я стараюсь заглянуть в будущее, но оно неясно. Будем надеяться, малютка, что уже скоро отпразднуем нашу встречу и победу над проклятым врагом.

Жду, малютка, от тебя больших и подробных писем, где ты станешь излагать мне свои мысли, заботы и чувства. Так мы с тобой будем беседовать. Где бы я ни был, эти письма всегда напомнят мне о том, что есть человек (кроме родителей — они постоянны, как мир, и бескорыстны, как могут быть бескорыстны только родители), который ждет меня и думает обо мне.

Я хотел бы иметь групповую фотографию: тебя, Виталика, Евгении Яковлевны, папы и мамы. Обязательно снимитесь и пришлите мне карточку. И сфотографируй Виталика отдельно. У меня карточка, где ему год, а ведь ему уже перевалило за полтора.

От Рахиль Яковлевны я получил одну открытку.

Ей написал открытку и письмо. Одно письмо написал Семен Михайловичу.

Целую тебя и Виталика крепко-крепко.

Привет папе, маме, Евгении Яковлевне, а также всем знакомым.

Виталик забивал в компьютер папины письма, преодолевая подленькое редакторское желание поправить заштампованный стиль, удалить повторы, — чего там, в конце-то концов, живой язык вполне образованного молодого человека. Ну пишет он «Рахиль Яковлевны» и «Семен Михайловичу», так оно даже теплее.

15.9.41
Ося

Дорогая, любимая малютка!

Я получил твое закрытое письмо от 3.9. Очень сожалею, что папа уехал обратно (втайне я опасался этого, т. к. хорошо знаю его характер). Живу пока по-старому. В отношении бытовых условий не беспокойся. Питание хорошее. Обходится оно довольно дешево.

Я мог бы выслать тебе аттестат на деньги. Ты бы их получала в военкомате. Напиши мне свои соображения по этому вопросу. Не понимаю, почему до сих пор ты не знаешь своего оклада. Неужели ты еще ни разу не получала жалованье?

Дни здесь проходят однообразно. Бываю в городе по служебным делам. Вчера впервые забрел после бани в городской сад. В случае перемены адреса сообщу телеграфно.

Будь здорова.

Целую тебя и Виталика крепко-крепко.

Привет маме и Е.Я. Я им обеим пишу.

Тут он не выдержал и исправил «обоим» на «обеим». Таким вот папа, идеал детских грез, является в письмах — нудным, заботливым, любящим, скуповатым, тоскующим, практичным, нежным, рассудительным…

19.9.41
Твой Ося

Дорогая, любимая малютка!

Сегодня получил твое письмо от 10.9. Письма доходят довольно плохо. (Боже, 41-й год, война, письма из Ельца под Орлом в Бисерть под Свердловском идут, проходя военную цензуру, девять дней! И это — плохо? — В.З. ) В воскресенье работы будет поменьше, пойду в город отправить тебе письмо и деньги. К сожалению, поскольку плачу за питание, посылаю тебе только 350 р. Погода резко изменилась, холодно, грязь. При здешних условиях и Пушкину не понравилась бы осень.

Какие погоды у вас? Как обстоит дело с твоей шубой?

Ты просишь, чтобы я подробнее писал о своей жизни. Живу в части в отдельной комнате вместе с двумя товарищами. Это, пожалуй, удобнее, чем на частной квартире. Стирать отдаю на сторону. До сих пор мы питались централизованным порядком, причем производилось удержание из зарплаты. Сейчас нам предложено питаться самостоятельно. Это, конечно, дороже. Я очень скучаю, дорогая малютка! Еще раз прошу выполнить мою просьбу в отношении фотографий.

Береги себя. Питайся лучше.

Будь здорова.

Целую тебя и Виталика крепко-крепко.

15.10.41
Твой Ося

Дорогая, любимая малютка!

На днях получил твое письмо от 20.9, самое подробное и обстоятельное из всех, полученных мною до сих пор.

Ты пишешь, что у тебя плохое настроение. Это понятно. Сейчас тяжелое время. Тебе не следует приходить в уныние — ты все же находишься среди близких людей, и положение твое может считаться по теперешним временам хорошим. Наберемся терпения, малютка, будем надеяться на счастливую встречу. Меня весьма тревожит, что папа не с вами. А он еще хлопотал, чтобы к нему приехала мама! Только этого недоставало!

Лелик, ты спрашиваешь в отношении теплых вещей. У меня все есть. Я с собой взял пару теплого белья, свитер, теплые носки. Не хватает только перчаток. Папа мне выслал перчатки, вероятно, я скоро получу их. Так что, Лелик, за меня не беспокойся.

Пока все, дорогая крошка.

Целую тебя и Виталика крепко-крепко.

Привет родным и знакомым.

Пожалуй, пора вводить аббревиатуры, решил практичный Виталик: «Дорогая, любимая малютка» — ДЛМ, «Целую тебя и Виталика крепко-крепко» — ЦТВКК», «Привет родным и знакомым» — ПРИЗ.

24.10.41
Твой Ося

ДЛМ!

Несколько дней ничего не писал. Был очень занят. Получил от папы посылку: перчатки, папиросы, туалетное мыло и полевую сумку. Завтра, вероятно, выеду отсюда.

Как Виталик? Как зубки? Последняя цифра была 9.

Будь здорова.

ЦТВКК

ПРИЗ

14.11.41
Твой Ося

ДЛМ!

Сегодня выехал из Тамбова. Шесть часов ехали на автомашине до Моршанска. Продрогли так, что языки не ворочались. Остановились в гостинице. Как только немного согрелся, приступил к письму. Гостиница паршивая. Простыни какого-то неопределенного цвета. Хорошо если не окажется клопов. Завтра постараемся каким-нибудь способом выехать в Куйбышев.

Будь здорова.

ЦТВКК

ПРИЗ

Виталик подумал и добавил условных обозначений: «Будь здорова» — БЗ, «Твой Ося» — ТО.

Куйбышев. 30.11.41

ДЛМ!

Назначение я получил, выезжаю в Казань. Все эти дни прошли в беготне. От тебя никаких сведений до сих пор не имею.

Хочу сообщить несколько подробнее о моей жизни. Почти все это время я провел в дороге. Небольшая остановка была лишь на станции Рада (около Тамбова), где я пробыл шесть дней. В пути встречаешь очень много разнообразных людей, в этом отношении обогащаешься. В остальном сильно треплешь нервы.

На этой станции Рада со мной произошел такой случай: в домике, где мы остановились, проживала девушка, эвакуированная из Киева. Девушку эту можно охарактеризовать так: очень молодая, очень курносая и очень глупая. Вечером она зашла к нам в комнату, где расположилась группа командиров. Обнаружила некоторый испуг, а позже плакала. Выяснилось, что она приняла меня за своего брата, который тоже на военной службе. Действительно, судя по фотографии, некоторое сходство имеется. На другой день предстояло расставание: часть командиров (и я в том числе) направлялась в Куйбышев, часть оставалась в Тамбове. Мы обменялись адресами и фотографиями. Упомянутая выше девушка увидела мою фотокарточку, завладела ею и категорически заявила, что сохранит ее на память. Это происшествие вызвало бурную дискуссию. Начали строить предположения: девушка эта может попасть на Бисертский завод, фотография попадется на глаза тебе и разразится катастрофа. Хотя я и возражал — мол, теория вероятностей не допускает такого случая, а надпись на карточке очень нейтральная, — но все же на душе у меня стало беспокойно. Поэтому я решил изложить тебе обстоятельства дела, чтобы ты не подумала, что у меня испортился вкус.

Я заболтался, детка. Как Виталик? Ему уже почти два года. Мне так хотелось бы его увидеть. Как обе мамы? Приехал ли папа из Москвы? Вот вопросы, которые меня занимают и волнуют.

Каково мое общее настроение? Самая страшная ненависть к противнику и безусловная уверенность в победе. Немцы будут разбиты. С каким удовольствием я буду наблюдать за переброской оборудования с немецких предприятий на наши опустошенные заводы. Москва снова станет промышленным центром. И не только Москва, но и Киев, Харьков, Одесса и др. Уверен, что так будет.

БЗ ЦТВКК ТО ПРИЗ

8.12.41 № 1

ДЛМ!

Вчера прибыл в часть. Ты, конечно, знаешь, малютка, что сейчас созданы гвардейские части. В такую назначен и я. Теперь твой муж — гвардеец, так что ты со мной не шути.

Одели меня так тепло, что никакие морозы не страшны. Первый раз в жизни я надел тулуп и валенки. Жаль, что здесь негде сфотографироваться, а то обязательно прислал бы тебе фотографию.

Меня очень волнует то обстоятельство, что я давно не имею от тебя вестей. Даже не знаю, получила ли ты денежный аттестат. Так как, возможно, я в дальнейшем буду получать не все твои письма, то прошу тебя в каждом письме в конце отмечать, получила ли ты аттестат и справку. Повторяй это, пока не получишь в моем письме ответ, что мне известна судьба аттестата. Так я смогу принять меры в случае его пропажи. Начиная с этого, я буду нумеровать все письма. Советую тебе делать то же самое.

В новой части я встретил командира, окончившего в этом году Станкин. Вообще, здесь очень хорошие, культурные ребята. Большинство члены партии. Настроение прекрасное. Все полны решимости бить немцев. Все абсолютно уверены в полнейшем разгроме врага. Не унывай, малютка, недалек тот час, когда разбитые полчища немецких бандитов будут бежать с советской территории, которую они обагрили кровью стольких невинных людей. За каждого убитого, за каждого замученного они заплатят сполна.

Расцелуй за меня Виталика. Передай ему, что папа часто смотрит на его карточку и дорого бы дал, чтобы хотя бы мельком взглянуть на него.

Не унывай и помни обо мне. Я твердо верю, что мы с тобой увидимся.

ЦТВКК ТО ПРИЗ

12.12.41 № 3

ДЛМ!

Пишу тебе почти ежедневно. У меня кончились открытки и конверты, а в этой глуши ничего нельзя достать. Татарская семья, в которой я живу, состоит из матери, двух девочек лет десяти и мальчика четырех месяцев. Глава семьи в армии. Девочки хорошенькие, мальчуган замечательный. Вчера топили баню, причем взрослый человек с трудом переносил температуру, которая там была. В этой бане парили и четырехмесячного татарчонка. Сегодня с утра он страшно хрипел, но к вечеру уже стал нормально кричать. Питается он только коровьим молоком, т. к. у матери молока нет. Семья довольно чистоплотная. Здесь не принято курить в комнате, причем обычая этого придерживаются весьма строго.

К здешней жизни я уже немного привык, но скоро переедем в другую деревню. В питании тут основную роль играет картофель. Стоит он, правда, довольно дорого — 60 р. пуд. Вчера мы достали немного меда и так напились чаю, что я, например, не мог заснуть до трех ночи. Удивительно, как меняется вкус. Никогда я так не увлекался чаем, как сейчас, при наличии чего-либо сладкого. Вообще аппетит у меня стал жуткий. При встрече я тебе продемонстрирую.

Начинается новый этап в моей службе. Думаю, мы поедем на Запад. Возможно, я буду под Москвой.

БЗ ЦТВКК ТО ПРИЗ

18.12.41 № 5

ДЛМ!

Приближается Новый год. Где я его буду встречать — не знаю. Хотя я и не уверен, что мы пробудем здесь долго, все же сообщу тебе здешний адрес: Татарская АССР, Арский р-н, п/я 5/6, воентехнику Полякову И.Н.

Страшно скучаю, дорогая малютка. Пишу тебе регулярно. Как дорого дал бы я, чтобы побыть хотя бы один день с вами. Так хотелось бы приласкать Виталика!

Желаю всем вам, мои дорогие, счастливой встречи Нового года. Я уверен, он станет годом великих побед, годом окончательного разгрома врага. Это будет великий год, малютка!

Надеюсь, этот год станет также годом нашей встречи…

БЗ ЦТВКК

Поцелуй за меня пану, маму, Евгению Яковлевну, передай им мои лучшие пожелания.

ТО

4.1.42 № 7

ДЛМ!

Нахожусь проездом в Москве. Вчера вечером мне удалось попасть в квартиру на Псковском. Я думал, что Семен Михайлович в Москве, но никого не застал. Соседи дали мне ключ, и я смог войти.

Думаю, что останусь недалеко от Москвы. Сегодня отправляю на имя мамы 400–500 р. Хочу, чтобы она имела возможность распорядиться некоторой суммой. Захожу только к Доле — мне очень приятно побыть с братом. Он чувствует себя одиноко, хотя Фаня пишет ему часто. Даже за время моего пребывания здесь он получил несколько писем. А от тебя — ничего.

Как мне удалось выяснить из писем, найденных у С.М., у Виталика 18 зубов! Так ли это? Помнит ли он меня? Ведь мы не виделись восемь месяцев.

БЗ ЦТВКК ТО ПРИЗ

Посылаю конверты и бумагу.

5.2.42 № 16
Ваш Ося

Здравствуйте, дорогие!

Прежде всего прошу вас не очень беспокоиться за меня. На тот род войск, к которому сейчас принадлежу я, выпадает сравнительно меньшая доля опасности, чем в других частях. Пишу это для того, чтобы вы не предавались лишним и бесполезным тревогам.

Я здоров и, несмотря на переутомление, чувствую себя физически хорошо. В бессонные ночи, в часы крайнего напряжения, мои мысли всегда с вами. Я мечтаю о том, как снова увижу вас, прижму к сердцу. Эти желания бывают ощутимы до физической боли. Дорогие папочка и мамочка, берегите себя. Меня не оставляют мысли о том, что я не всегда достаточно хорошо относился к вам. Вы так много сделали для меня, что это трудно выразить словами. Отдали мне лучшие годы жизни. Конечно, я часто раскаивался после какой-нибудь грубости, я и раньше понимал, что бывал недостаточно внимателен, а теперь сознаю это с особенной ясностью. Я просто огцугцаю физическую потребность приласкать вас, сказать, что очень люблю вас, а если обижал иной раз, то причиной тому невозможность для человека всегда управлять своими поступками — сгоряча он может сказать и сделать то, в чем позже будет раскаиваться. Мамочка и папочка, половина моей жизни принадлежит вам. В каких бы положениях я ни оказался, мои мысли всегда будут с вами.

Дорогая Лелечка, когда-то ты сказала, что у меня недостаточно твердый характер. Ты была права, малютка. Но я прохожу сейчас суровую школу. Характер мой закаляется. Я часто смотрю на твою фотографию и фотографию Виталика. Жизнь моя слита с вами. В тяжелые минуты, часы и дни, которые приходится переживать, я вспоминаю о том, что дома меня ожидаешь ты и другие близкие, и это вселяет новые силы. Хотя и холодно, и испытываешь крайнюю усталость, но при мысли об этом становится теплее, и я обретаю бодрость.

Я вам пишу общее письмо — хочу, чтобы вы были единой семьей. Лелик, ты должна быть поддержкой для моих родителей. Знаю, что тебе тяжело. Если мне суждено вернуться, а я надеюсь, что вернусь, — я сниму с тебя эти непомерные заботы.

Будьте здоровы, мои дорогие и любимые.

Целую вас крепко-крепко.

Мой адрес: Действующая Красная армия. Полевая почта № 43. 206 отд. гвардейский минометный дивизион. Воентехнику Полякову.

14.2.42 № 19

ДЛМ!

Впервые за неделю мне удалось спокойно побриться и даже помыться до пояса теплой водой. Жаль, что баня остается несбыточной мечтой, а кроме того, я уже месяц не стригся, и скоро у меня будет шевелюра, как у библейского Самсона.

Виталику уже два года. Поздравь его от меня и извинись за опоздание. Скажи ему, что папа еще не совсем покончил со своей рассеянностью. Подарок я, к сожалению, отсюда прислать не могу. Я больше не спрашиваю, помнит ли он меня. Я для него сейчас чужой, но только бы увидеться с ним! Отношения бы сразу наладились.

Как твое здоровье, малютка? Я боюсь, что ты мало обращаешь внимания на свое питание. Прошу тебя, следи за собой. Следи также за моими родителями. Я не пишу о Виталике — знаю, что ты всем пожертвуешь для него. Береги Евгению Яковлевну. Только в разлуке познаешь, насколько мы подчас несправедливы и невнимательны к родителям. Постараюсь посылать тебе побольше денег. Мои личные расходы очень незначительны, а я сейчас, вероятно, буду получать тысячу с лишним рублей в месяц (точную сумму не знаю, т. к. еще не получал фронтовую зарплату).

Дорогая малютка, напиши, каково состояние папы. Где Семен Михайлович? Имеете ли вы о нем сведения?

БЗ ЦТВКК ТО ПРИЗ

26.2.42 № 23

ДЛМ!

Я тебе уже писал, что выслал деньги. Оказалось, что их не отправили. Вот что значит давать поручения! Сегодня высылаю тебе 1100 р. Двести рублей передай Фане. Им с Долей, вероятно, трудно сводить свой бюджет. В отношении себя ничего нового сообщить не могу. Не беспокойся за меня. Мне бы только получать от тебя и от мамы письма, и все было бы хорошо.

Вчера был в бане и сразу помолодел Осталось постричься, чтобы принять нормальный вид. Сейчас потепление. В полушубках становится жарко.

БЗ ЦТВКК ТО ПРИЗ

13.3.42 № 27

ДЛМ!

Очень скучаю без твоих писем. Не найду объяснения столь упорному молчанию. Косвенные сведения о тебе имею от Доли, но это меня, конечно, мало удовлетворяет.

В последнее время сильная облачность, налетов стало поменьше. В ясные дни немецкие самолеты начинают гудеть, как потревоженные пчелы. Бомбежки стали настолько привычным явлением, что даже трехлетние дети, услышав звуки разрывов и пулеметной стрельбы, говорят с пониманием: «пулемет», «бомба».

Сегодня получил зарплату. Посылаю 600 рублей. Мне не хочется заниматься каким-то распределением денег, поэтому прошу тебя по своему усмотрению и своим возможностям помогать Фане. Я живу сносно. Питаюсь иногда совсем прилично (когда нахожусь в расположении дивизиона), иногда похуже (когда отрываюсь от части). Во всяком случае, мы на себе чувствуем осуществление лозунга: «Все для фронта». Получаем мясо, масло, консервы — словом, самые хорошие продукты. Я часто думаю о том, как с питанием устраиваетесь вы. Напиши мне, малютка, обо всем подробно.

На днях произошло крупное событие: я был в штабе армии и попал там в парикмахерскую. Теперь я стал моложе на десять лет. Вообще же я постарел, детка. Война старит. Вот вернусь стариком, и ты меня разлюбишь.

БЗ ЦТВКК ТО ПРИЗ

19.3.42 № 29

ДЛМ!

Сегодня получил твои письма от 23 и 25.2.42. Сегодня же пришли три открытки от папы и мамы.

Лелик, ты пишешь о каком-то постановлении в отношении лиц, выехавших из Москвы. Признаюсь, мне ничего не известно об этом. Напиши мне подробно об этом постановлении. Мне кажется, что ты и мои родители сумеете вернуться в Москву. Думаю, то же относится и к твоим родителям. Я не пишу об этом с уверенностью, т. к. не знаю содержания документа. В любом случае справку о том, что я нахожусь в действующей армии, пришлю.

Открытки папы звучат очень уныло. Он пишет, что ему нужны сапоги. Не знаю, можно ли вам получать посылки из Москвы, но я там оставил у Доли свои сапоги. Напишу брату, чтобы он выслал их папе.

Из твоего письма видно, что тебя сильно волнует вопрос возвращения в Москву и сохранения квартиры. Видишь ли, детка, признаться, этот вопрос меня до сих пор не очень занимал. Конечно, кое-что из вещей на московских квартирах скорее всего пропадет, но на Псковском у С.М. в комнате, по-моему, почти ничего не оставляли, в комнате у Е.Я. тоже. Сундук в темной комнате заперт. У нас на Арбате тоже не очень-то много вещей. Жаль будет, если испортят книги.

Если останусь жив, то, уверен, после войны мы возвратимся в Москву. Предпринимать к.-л. хлопоты отсюда я не в состоянии. Наведи справки, как обстоит дело с семьями командиров-фронтовиков. Не думаю, чтобы им был закрыт доступ обратно в Москву.

БЗ ЦТВКК ТО ПРИЗ

28.3.42 № 32

ДЛМ!

Сегодня получил твое письмо от 28.2. По тону чувствую, что ты обижена. Напрасно, малютка! Обиду эту я объясняю минутным настроением. Неужели тебе кажется, что пятого февраля меня занимала только мысль о моих родителях? В общем, малютка, не нервничай и не дуйся. У тебя нет для этого никаких оснований.

БЗ ЦТВКК ТО

8.4.42 № 35

ДЛМ!

Получил от тебя сразу все письма. Наконец-то у меня ваши снимки. Виталик изменился, возмужал. Как мне хотелось бы побыть с ним хотя бы час! Ты пишешь, что у него мало зубов, и связываешь это с недостатком витаминов, отсутствием овощей. Напиши мне подробнее, как он питается. Напиши также, что ты ешь на заводе. Уделяй больше внимания этому вопросу. Надо полагать, что овощи все же появятся, и тогда удастся скомпенсировать недостаток витамина С. А ты, малютка, совершенно не изменилась.

Папа и мама в письмах обвиняют меня в том, что я забыл день рождения сына и не прислал телеграмму. Отвергаю категорически это обвинение. Телеграмм не принимают, а в письме я его поздравил.

Теперь коснусь некоторых вопросов, затронутых тобой в письмах. В отношении арбатской квартиры, как уже писал, буду хлопотать. Думаю, что С.М. сумеет сохранить за собой квартиру на Псковском. Надо полагать, его пребывание в Свердловске временно.

Надеюсь, по окончании войны, если я останусь в живых (а я в это верю), мы с тобой наконец получим отдельное жилье. Что касается твоего переезда в Москву в более близкое время, то об этом мы похлопочем позже. Сейчас живи в Бисерти, малютка. Пока еще рано думать о переезде.

Я очень скучаю без тебя, дорогая малютка. Иногда, когда появляется свободное время (а такие дни выпадают, т. к. вследствие бездорожья не всегда возможны активные боевые действия), просто не могу найти себе места.

БЗ ЦТВКК ТО

16.4.42 № 36

ДЛМ!

Там, где я сейчас нахожусь, довольно спокойно. Время от времени появляются германские бомбардировщики, но большого внимания они уже не привлекают. Немцы отсюда сравнительно далеко — в 18 км. Жизнь течет нормально. Идет подготовка к севу. В этом сравнительно небольшом местечке немцы расстреляли 200 человек.

Я хорошо знаю тебя, малютка, и по тону твоих писем, да и просто так, интуитивно, чувствую, что ты сильно нервничаешь, все время сдерживаешь себя и это требует от тебя больших усилий. Причины вполне понятны: ты много работаешь, у тебя много забот, нытье «тяжелой артиллерии», наконец, беспокойство о моей судьбе.

Пока все, дорогая детка. Пиши мне чаще и подробнее.

БЗ ЦТВКК ТО ПРИЗ

12.5.42 № 44

(На открытке карикатура — Гитлер смотрит в зеркало, где отражается череп. И стихи Демьяна Бедного:

Он в зеркало взглянул И дрогнул каждой жилкой: Смерть, смерть из зеркала Убийственно, мертво, С презрительной холодною ухмылкой Безжалостно глядела на него.)

Дорогая, любимая малютка!
Ваш Ося

Наступает горячая пора. Наши части усиливают свою активность. В связи с этим возможны перебои в корреспонденции. Пусть тебя это не беспокоит. При всяком удобном случае я постараюсь дать о себе знать.

В последние дни я не получаю вестей ни от тебя, ни от папы с мамой. Только от Доли продолжают поступать письма. Не понимаю, чем объяснить ваше молчание. Вы могли бы установить очередность с таким расчетом, чтобы я хотя бы через день имел известия из Бисерти.

Я надеюсь, малютка, что ты сумеешь выкроить время.

Будь здорова, дорогая детка.

Целую тебя и Виталика крепко-крепко.

Это было последнее папино письмо. А три маминых вернулись. Вот они. Нумеровать их она не стала — видимо, махнула рукой на папину просьбу.

Мой дорогой, любимый!
Твоя Леля

В эти дни я особенно беспокоюсь за тебя, и у меня так тоскливо на душе, что я не нахожу себе места. Последнее письмо (открытка) от тебя было от 12 мая. Все твои письма такие холодные и неласковые, что я начинаю думать, будто ты разлюбил меня. Конечно, я понимаю, что обстановка, в которой ты находишься, не располагает к нежности, но все же… Сейчас весна, и поэтому, наверно, особенно грустно. Тепло очень. Вечера чудесные. Мы живем на берегу громадного озера. По вечерам гуляю по берегу, любуюсь лунной дорожкой и вспоминаю. Вспоминаю Хосту, Гурзуф, всю нашу любовь, наши первые встречи и все, все, что мы с тобой пережили. Становится так больно, что слезы наворачиваются. Будет ли у нас еще хорошая жизнь? Ты мне хоть напиши, думаешь ли ты обо мне или только о своих родителях? Или вспоминаешь меня только по привычке? Ох, как бы мне этого не хотелось.

Дорогой мой, ты прости, что я занимаю тебя такими глупостями, тебе, вероятно, не до этого, но силы мои на исходе, и уж очень хочется поделиться своей тоской.

Аттестаты мы получили. Большое спасибо.

Ося, хочу поделиться с тобой вот еще чем. Нашего Виталика бабушки совсем испортили. Он стал до того капризный и непослушный, до того нервный, избалованный, что мне иногда просто противно смотреть на него. Сколько я ни ругаюсь с бабушками, сколько ни скандалю — ничего не помогает. Я тебя очень прошу написать им обеим и попросить, а лучше приказать им воспитывать Виталика иначе. Если они не изменят методов воспитания, то сын у нас будет уникальный. Я, к сожалению, совершенно не могу взять на себя эту обязанность, т. к. дома бываю очень мало. Сейчас я и. о. заместителя начальника цеха, так что дел еще прибавилось. Целый день кручусь как заводная. Прихожу домой поздно, обычно Виталик уже спит. Меня очень беспокоит его воспитание, поэтому я и прошу тебя сделать бабушкам внушение.

Как я мечтаю вернуться скорее в Москву! Когда же это будет? Папа уже там, мы получили от него письмо. Квартира наша занята, он живет у товарища.

Жду с нетерпением твоих писем.

Будь здоров, мой дорогой.

Целую тебя крепко.

Привет от Виталика и мамы.

4 июня 1942 г.
Твоя Леля

Мой дорогой!

Представляешь себе мою радость, когда я вчера получила от тебя сразу два письма! Правда, они были написаны до того, последнего, от 12 мая (на нем стоит № 44, а на вчерашних — 42 и 43). Я от радости даже работать не могла. В эти последние дни я за тебя особенно волновалась.

Виталик продолжает капризничать и хулиганить. Избалован жутко. Но он очень умный и развитой мальчик. Говорит хорошо, много и чисто. Даже иногда больше, чем надо. Про тебя говорит так: «Мой папа на фронте, воевает с немцами». Зубов у него полный рот. Я даже не знаю сколько. Только он очень худенький, совсем не поправляется. Сейчас жарко, он бегает целые дни в одних трусиках. Больше всего он любит мою маму — «бабу Женю». Но мучает ее ужасно, не отпускает от себя ни на шаг, все для него должна делать только она.

Наш сын — единственное утешение в теперешней моей жизни.

Мне так некогда, что я уже месяца два не писала никому, кроме тебя, никак не соберусь. Тебе пишу регулярно, и ты не обижайся на меня.

Ну, мой дорогой, будь здоров.

Целую тебя крепко.

19 июня 1942 г.
Твоя Леля

Дорогой Ося!

Писем от тебя давно нет, я очень беспокоюсь. Последнее было от 12 мая.

От папы из Москвы получили вчера письмо. Квартиру нашу освободили, и он теперь там живет.

Все вещи растащили, оставили только мебель, посуду и книги. У папы украли все, что было: пальто, костюмы, белье, отрезы… Он остался в одном рваном костюме. Хорошо, что квартиру освободили и мебель дела. Я только и мечтаю, когда можно будет вернуться домой.

Если бы ты знал, как я по тебе соскучилась! Ты не можешь приехать в отпуск или в командировку на несколько дней? Какое это было бы счастье!

У Виталика опять начались нелады с желудком. Часто болит животик. Но если бы ты слышал, как он прекрасно говорит, как он рассуждает! Просто потеха!

Как взрослый.

Будь здоров, мой дорогой.

Целую тебя.

И в той же пачке обнаружилось письмо папиному брату Доле в Москву от лейтенанта Юрия Александровича Павловского.

11.8.42
Павловский Юрий

Уважаемый т. Поляков!

Давно приходят письма на имя Оси от вас, жены и родителей. В нашей части его нет. Я решил ответить за него. Мы с Осей все время служили в одной части, были большими друзьями, вместе переживали хорошее и плохое.

В конце мая наша часть попала в очень тяжелое положение, немногим удалось пробраться сквозь вражеское кольцо. В числе пробившихся Оси не оказалось. Надо полагать, он или погиб, или ему еще не удалось выйти к нашим частям. К сожалению, более вероятно первое, хотя я до сих пор не теряю надежду услышать о том, что он жив. Сообщите о случившемся в подходящей форме его жене и матери.

Если Оси уже нет в живых, то мы сумеем сторицей отплатить немцам и за него, и за других наших товарищей. Расплата — это вопрос времени. Если же придет письмо от Оси, то сообщите, пожалуйста, мне.

Жму руку.

 

Виталий Затуловский

(входит)

Именно здесь, в этой ракушке на колесах, отъединенный от мира, он обыкновенно воскрешал прошлое. Вытаскивал — по крошке, по обломку, по мгновенью из могилы времени, помещал между глазами и ветровым стеклом, развешивал вокруг себя звуки, запахи, картинки — застывшие и подвижные, а те, что подвижные, еще и по-разному — то шустрые, то неторопливые, как бы задумчивые. И еще — о сладость! — он мог распорядиться ими по своей воле, прогнать, пригласить новые, остановить, ускорить. Вот явились красные туфли, греческие, помнишь? А где купили, помнишь? Правильно, в самом конце Комсомольского проспекта, где он утыкается в Лужниковский мост, приехали с Аликом и Майей… Словечки твои тут как тут. Это удивительно, сказала Марья Дмигревна и так удивилась, что с лестницы свалилась. Зря смеешься, я много что могу вспомнить, стоит только сесть в машину и скомандовать: «Ко мне!» Вот ты тоненько так выводишь: «В лунном сиянье снег серебрится…» Еще здесь стыдиться хорошо. Вроде один — а такой стыд накатит. Ведь в тот день я все знал, а сбежал, трусливо удрал, оставил тебя с сиделкой. Знаю, ты ничего не чувствовала, тебя как бы уже и не было — но ведь была же! Ноги остыли, а руки еще теплые. Куприн вот пожелал, чтобы его, умирающего, держала за руку жена. Кто меня держать станет? Одну руку — Лена, если не струсит, как я, другую — за себя и тебя — Ольга, если… поспеет если. Из Лондона своего. А я тебя не держал. Удрал. Сидел на работе, звонка ждал. И вот — облегчение: всё, больше тебе ничего не грозит.

— Народу-то сколько!

Он обалдело кричит, впервые попав в метро, ошарашенный светом, грохотом, толпой. Они едут с вокзала, как выяснилось, не к себе на Псковский, а на Герцена к тете Рахили, в длинную комнату-троллейбус, где ему предстояло жить, пока в их квартире наводили порядок после трехлетнего отсутствия хозяев. Что уж там было не так, он не знал. Не читал еще папиных писем с фронта и маминых ответов, откуда следовало, что жили у них чужие люди, сохранилась там только кое-какая мебель, а так все пришло в великое разорение. Рахиль же оставалась в Москве, у нее ничего не украли, было чисто и тепло. От круглой черной печки к форточке идет железная труба. Мама купает его в оцинкованной ванночке, предварительно оценив — локтем — температуру. А еще он запомнил восхитительный вкус солоноватого картофельного отвара. О, послевоенная еда! На первейшем месте — американская консервированная колбаса в жестяном цилиндре с принайтовленным ключиком. Ключик снабжен разрезом, в разрез вставляется конец полоски, бегущей по окружности у самого торца банки, и ты крутишь ключик, наматывая на него нежную мягонькую ленту, одновременно вдыхая выпущенный на волю мясной дух. Вот торец банки снят, и ты вытряхиваешь колбасный столбик, густо обмазанный белым жиром, на тарелку. Потом острым широким ножом отделяется шайба, кладется на толстый кусок ржаного хлеба и — со сладким-то чаем, ой, не могу больше. На втором месте — американская же тушенка. Банка такая же, но содержимое погрубее. Его лучше разогреть, перемешав с отварной картошкой. Ну, лярд большого впечатления не произвел, бабушка на нем жарила, был яичный порошок, вроде бы из него делали омлеты, а суфле, сладенькое синеватое молочко, пилось с удовольствием. Национальность этого напитка сбежала из памяти. Вот патока, заменявшая варенье, точно была нашей, советской. И еще одна вошедшая в семейную историю его фраза: «Какая вкусная картошка». Это — о впервые увиденном яблоке.

Через пару месяцев Виталика перевезли на Псковский. Он угнездился в этом мире, полном запахов:

духов мамы и — особо тонких, прохладных — очередной жены дедова брата, медицинского полковника дяди Мули, Марии Борисовны Затуловской, урожденной Монфор;

камфоры (фор-фор) — ею пахнет больное ухо, а болели уши постоянно;

котлет (о! котлеты — свежепожаренные, пышные, испускающие сок на картофельное пюре, или же холодные, плотные, стиснутые в тесной миске под крышкой — оттуда их, да на хлеб, да… Что, повторяюсь? Очень хотелось есть, вот вспоминаю, рассказываю тебе — и снова хочу, хотя только-только из-за стола);

мокрой шерсти — снег тает на шарфе;

слез — запах детских слез, запах обиды;

табака — стылый табачный дух в комнате деда;

книг — там же, у деда, — особенный запах, сам по себе, сравнить не с чем, разве с пылью;

Нюты — кисловатый, идущий от Нюты дух, страшно, по словам бабы Жени, чистоплотной, но тянуло от нее чем-то створоженным;

мокрого белья, керосинки, простого мыла…

На даче в его жизнь вплелись другие запахи — но это особая тема, отложим. Он привыкал, осваивался в тесном пространстве, полном вещей: корыта и ванночки по стенам в коридоре; мраморный самоварный столик; монументальный буфет с колоннами и зеркальными гранеными окошками; кровати с блестящими шариками (его — с деревянным барьерчиком); безразмерный книжный шкаф деда, неряшливо набитый медицинскими томами, блокнотами, тетрадями, желтоватыми бумагами; кувшин для кипяченой воды, в желтый цветочек, с треснувшей крышкой; швейная машинка, естественно, «Зингер», черно-золотая тяжелая красавица; круглый стол под шерстяной коричневой скатертью; пластмассовая коробка с пуговицами и пряжками; деревянный грибок для штопки, ножка отвинчивается; собака — в ее ватное нутро втыкали булавки и иголки. Сострадательное сердце понуждало его все это железо из собаки извлекать. А жила собака под откидной крышкой столика красного дерева, не столько даже столика, сколько большой шкатулки на высокой ноге — в ней было несколько отделений, куда складывали квитанции, рецепты, всякие прочие бумажки и мелкие предметы, но интерес представляла только ниша со своей отдельной съемной крышечкой, под которой и обитал бело-желтый пес. Виталик любил ощупывать животное и, обнаружив острый предмет, упорными движениями пальцев продвигал его к поверхности, пока наконец не вытаскивал наружу.

Тиф. Больница. Тетя Рая, вдова одного из многочисленных бабушкиных братьев, принесла глиняную лошадку, она — лошадка, не тетя Рая — скачет по складкам одеяла. Она — тетя Рая, не лошадка — внедряется в его жизнь надолго. Известный в Москве детский врач, профессор, любимая ученица академика Сперанского, чутко следит за хилым, обильно болеющим ребенком. На эту вигилию она заступила, еще когда мама лежала в роддоме, что явствует из Лелиных записок на волю.

Первый запавший в память день рождения. Пять лет? Подарки: сабля в серебряных картонных ножнах; кошка с шариком в передних лапах, на хвост нажмешь — катит перед собой мячик; игра «Поймай рыбку» — удочкой с магнитом вытаскиваешь бумажных рыбок из картонной выгородки; еще игра с непонятным именем «гальма», какое-то ответвление нард. Мама в красном платье, сколотом у шеи гранатовой брошкой-сердечком, с папиросой — первый отчетливый кадр мамы, застрявший в памяти. Прежние ее образы как-то растаяли — Нюту помнил, как же, козел этот, паровоз, санки, потом она ему еще плитку электрическую из картона склеила, и они разогревали на ней крохотные алюминиевые кастрюльки с зелеными щами из нарезанных листьев подорожника. Бабу Женю помнил — котлеты! А маму — только с этой картинки: красные припухлые губы, красное платье, красная брошь — и папироса. Стишков чувствительных тетрадь она к тому времени явно забыла. Еще в альбоме довоенных фотографий — любил листать его с ранних лет — он нашел снимок, где мама стояла в шеренге девушек на уроке физкультуры в фабрично-заводском училище. Пампушка. Или пупсик, как называл ее папа. Коротенькая, с полными ногами и внушительной грудью, обтянутой темной майкой. Глаза невеселые. Такой она была в разгар романа с роковым Ростей. Ну вот, у него — Виталика, не Рости — температура и привычно болит ухо. Распухли желёзки, такие шарики-желваки на шее (Господи, почему тогда вечно распухали желёзки, а сейчас ни у кого не распухают?) Гости — родня и мамины сослуживцы — приторно и нудно сочувствуют, бедный мальчик, ах-ах. Дядя Моисей, бабы-Женин брат, дарит карандаши и ластики (дармовые, он работает бухгалтером в какой-то конторе), его жена Нюра (видано ли — пожилая еврейка с именем Нюра?) причитает вечно рыдающим голосом, гудит полковничьим басом дядя Муля, источает сочувственный аромат его французская супруга. Но вот гости уходят, и он просит: мама, почитай. И она читает. Про русалку, раздобывшую пару ног — уж как она разместила их подле довольно-таки порядочного хвоста? Мама разводит руками. Или привычный набор стихов. Шаловливые ручонки, нет покоя мне от вас, так и жду, что натворите вы каких-нибудь проказ. Мишка, мишка, как не стыдно, вылезай из-под комода… Филин очки роговые поправил, выучил всех выполнению правил. Эй, смотри, смотри, у речки сняли кожу человечки. Становится привычно страшно. Человечки без кожи. Ноги — длинные болталки, вместо крылышек две палки… И конец, совершенно сбивающий с толку: без чешуйки, брат, шалишь! Как это — шалить без чешуйки? Мама опять не знает. Ну ничего не знает!.. Или еще: у сороконожки народились крошки, что за восхищенье, радость без конца! Но дальше возникают б-о-ольшие сложности — калош не напасешься. Всяческие описания природы, несмотря на благозвучие и — как выяснилось позже — принадлежность великим перьям, вызывали скуку, а потому хитро использовались мамой и бабушкой, чтобы Виталика поскорее усыпить. Правда, одну историю про грача, что гулял по весеннему косогору, он полюбил и всегда отчетливо представлял себе эту картину: крупная птица в длинных фиолетовых перьях неспешно шлепает вдоль дороги, собирая своим деткам больших питательных червей. Непонятные слова — штудирует, лаборатория — ему совсем не мешали, он даже маму про них не спрашивал.

А вообще-то книги озадачивали. Взять хотя бы поучительное стихотворение о пользе компромисса: по крутой тропинке горной шел домой барашек черный и на мостике горбатом повстречался с белым братом. И вот, ни один не уступил. Оба утонули. Ты понял, Витальчик, нельзя быть упрямым, они ведь из-за упрямства своего утонули. Но Виталик решительно полагал, что наказание барашков утоплением было слишком уж жестоким. Такое несоразмерное воздаяние за слабости и мелкие недостатки характера его огорчало, как и прочие книжные жестокости. Особенно в сказках. Скирлы-скирлы на липовой ноге, на березовой клюке… Медведя покалечили злые люди. Другого мишку нещадно обирает хитрый мужик, подсовывая ботву от репы да корешки пшеницы. Обидно! Волк отрывает примерзший ко льду хвост. Больно же! Много позже он узнал, что его детские подозрения относительно сказок имели основания. Как выяснилось, милые классические волшебные истории рождались из совершенно омерзительных текстов. Оказалось, например, что злая мачеха, изводившая Золушку, появилась не сразу. Сначала отец Золушки женился на некоей даме, которая дочке пришлась не по вкусу — она предпочитала, чтобы отец взял в жены другую, бывшую Золушкину кормилицу. И надумала девочка, как от мачехи избавиться. Положила она в сундук с тяжелой обитой железом крышкой мамины драгоценности, да и сказала об этом мачехе. Та, до блескунцов охочая, открыла сундук, голову туда сунула, а Золушка крышку — хрясь ей на шею, и все тут. Ну, женился отец на кормилице, а уж та, неблагодарная, стала падчерицу изводить. Далее все по известной сказке Перро, за исключением мелочей: мышей, тыкву и фею Шарль Перро добавил от себя, а кое-какие кровавые мелочи убрал. Ведь в оригинальной версии, чтобы башмачок на лапищи дочек-уродок надеть, мамаша им пальцы поотрубала, а когда Золушка наконец обвенчалась с принцем, король заставил мачеху с дочками плясать в раскаленных железных башмаках, пока те не умерли в страшных мучениях. Торжество справедливости. Узнав эти подробности, Виталик тщетно пытался представить Эраста Гарина в роли короля-изувера.

А в одном из вариантов истории про Спящую красавицу творилось вообще Бог знает что. Лежит это она, волшебницей усыпленная, в пещере, а мимо королевич едет, в русском варианте — Елисей. (Можете себе представить — ветхозаветный Элиша стал героем русской сказки.) Подъехал ближе — батюшки, красавица. Будил ее королевич будил, не разбудил. Прилег он к ней, к спящей — не пропадать же такой девушке, — и через девять месяцев родилась у нее двойня. А она все спит. Тут один ребеночек, что пошустрее, в поисках маминой груди наткнулся на пальчик, стал его сосать, рефлекс, сами понимаете, да и высосал шип ядовитый, которым злая колдунья красавицу усыпила. Ну та и проснулась.

Правда, читать Виталик рано научился сам и полюбил это дело (Витальчик, не читай за едой!), и мама подсовывала ему то, что считала нужным для развития пятилетнего ребенка из интеллигентной семьи. Пушкина, конечно. Но Виталик и у Пушкина нашел претившую его сострадательной душе жестокость. Ну сами посудите, как Балда поступил с попом! Если кто не помнит: серией из трех щелков этот грубый мужчина причинил служителю культа невероятные физические и нравственные страдания и в конце концов оставил в немоте и безумии. Самостоятельно добравшись до басен дедушки Крылова, Виталик был поражен жестокосердием муравья, отказавшего в приюте и пиите продрогшей и оголодавшей стрекозе. Он отчетливо представлял себе эту картину. Кутаясь в прозрачные крылышки, хрупкая большеглазая девушка умоляет хмурого жилистого карлика впустить ее погреться и налить плошку горячей похлебки. А тот — ни в какую. Если подробней, дело было так. Мороз и солнце — для муравья день чудесный, а для стрекозы — нужда и голод. Сидит муравей в своей лубяной избушке, веселым треском трещит затопленная печь, а он уписывает краюху свежего ржаного хлеба с салом… И тут стук в дверь, робкий такой. Муравей, за ушами трещит да печь трещит, не сразу услышал. Потом все же подошел, крюк откинул, отворил дверь, а там — она. Ножки тонкие, синие, сама босая, ресницами хлоп-хлоп — не оставь, говорит, кум милый, накорми и обогрей, а по весне уйду… А кум ей — накося, дармоедов кормить. Дверь на крюк — и к столу, бутерброд доедать. Кулак проклятый, думал Виталик, уже прослышавший об этих социально вредных элементах, мироедах, лишенных милосердия. А кошмарный случай с глупым мышонком! Да не он глупый, это мамаша его идиотка — кошку позвала баюкать сыночка. Ищет, дрянь безмозглая, мышонка, а его не видать. Возмущение перемешивалось с сочувствием, гнев с состраданием — Самуил Яковлевич и Иван Андреевич, может, и хотели как лучше, но… Жестокость стихов и сказок язвила Виталика оторванной лапой зайки, вспоротым брюхом волка, примерзшим ко льду хвостом того же недотепы… Книжный мир открывался с неприглядной стороны, но тяга к чтению не проходила. О детская библиотека-читальня на Псковском, в их же доме — отрада сердца, блаженство нежных лет! Оказавшись наедине с книгой, он тут же впивался в пахучие страницы, как детсадовец в жвачку, принесенную сынком дипломата. Правда, прочитанное Виталик тут же и забывал. От «Васька Трубачева» с товарищами осталась сваренная и съеденная Мазиным ворона, от «Дикой собаки динго» — слово ТАНЯ на загоревшей груди (ах ты, батюшки, вспомнил, как посадил в цветочный горшок ветку тополя в форме буквы «Т», подаренную девушкой по имени ТИНА), от «Повести о настоящем человеке» — «сущий шкилет», а при словах «Снежная королева» ему в первую очередь являлась полуголая лапландка, которая в жарком иглу жарит рыбу (Виталик даже запах этой рыбы чувствовал). Больше наследил Гайдар. Кроме «PBС» с бомбой, брошенной на росистые колокольчики (именно росистые), если пошарить как следует, всплывет меховая горжетка Валентины, голубая чашка, разбитая на сто миллионов лохматых кусков, вопль «Телеграмма!!!» то ли Чука, то ли Гека, летчики-пилоты, бомбы-пулеметы, что-то по форме один позывной общий. Да, и бронзовеющий Тимур: «Я стою, я смотрю. Всем хорошо, все спокойны — значит, и я спокоен тоже!» (Не гайдаровское ли Синегорье всплыло в памяти Аксенова, когда он распределил своего Сашу Зеленина в Круглогорье?) Вдруг вспомнилось название: «Счастливый день суворовца Криничного». А кроме названия — ничего. Или: «На берегу Севана». Там был парнишка по имени Грикол, которого автор наградил чувством юмора. Ударившись лбом о выступ скалы, он восклицал: «Вот глупый камень — не видит, что человек идет!» Начитанный мальчик, одобряли родственники. Какую последнюю книжку ты прочитал? «Отверженные». Какой молодец! Кто там тебе больше всех понравился? Гаврош? Жан Вальжан? Как инспектор Жавер! Почему? Ах жалко, что утопился… И что ты сейчас читаешь? «Повесть о многих превосходных вещах» Алексея Толстого? Замечательно. А еще что? Марк Твен? О! «Янки при дворе короля Артура»? Ах! А если не напрягаться, то из всего этого «Янки» он запомнил стон тысяч рыцарей, убитых в один миг ударом тока. А из «Детства Никиты», той самой «Повести о…» — разве что скворчонок Желтухин застрял в памяти да какая-то возня с барометром. «Гуттаперчевый мальчик» вовсе следа не оставил. С Пушкиным поначалу тоже вышла незадача. Прочтет, скажем, Виталик «Станционного смотрителя», закроет книгу и ну терзать домашних: «Вот тут написано, взял он вольных лошадей и пустился в село Н. Как это — вольных? Он их на воле ловил, что ли?» Других вопросов не возникало.

Это продолжалось довольно долго, лет до десяти, когда он нырнул в «Трех мушкетеров», да там и остался. И принялся выстругивать тонкие шпаги взамен прежних грубых мечей времен Робина Гуда и Гая Гисборна. На этот раз в мозг впечаталось множество деталей:

на каком мосту стоял и чем занимался Планше, когда его увидел Портос и отрекомендовал д’Артаньяну;

какое блюдо подавали Арамису и от чего тот в гневе отказался, получив письмо герцогини де Шеврез (недавно уже немолодому Виталию Иосифовичу довелось впервые отведать яичницу со шпинатом — совсем неплохо, но жирный каплун и жаркое из баранины с чесноком, видимо, все же лучше);

сколько лет было желто-рыжему мерину д’Артаньяна, на котором тот въехал в город Менг, а заодно и в жизнь и мечты Виталика Затуловского…

Ну и так далее. Какое-то время Виталику не давало покоя имя главного героя. В самом деле, неужто матушка звала заигравшегося мальчугана к обеду: «Д’Артаньянчик, а ну к столу похлебка стынет»? Но как ни шерстил Виталик книгу иных имен не обнаружил. Потом, конечно, раскопав кое-что о Шарле Ожье де Бац де Кастельморе, графе д’Артаньяне, успокоился. Что до герцога Букингемского, то впереди, во взрослой жизни, Виталика ждало обескураживающее известие, что Джордж Вильерс, выходец из захудалой, а то и вовсе нищей семьи провинциального дворянчика, своим богатством, титулам и власти обязан сластолюбивому королю Якову. Тот увидел красивого юношу на любительской сцене Кембриджского университета в женской роли — и тут же променял на Джорджа своего предыдущего любовника. А вскоре на милого Стини (так называл Яков свежего возлюбленного, уменьшительная форма от Стефана, святого, лицо которого, согласно Библии, «сияло, словно лик ангела») пролились благодеяния и неисчислимые милости, в том числе и титул герцога Букингемского. Герцог не остался неблагодарным. В одном из сохранившихся писем он писал: «Мне никогда не позабыть сладостных часов, когда ничто не разделяло на ложе господина и ничтожнейшего и преданнейшего его пса». Оплакав скончавшегося короля Якова, Букингем столь же преданно душой и телом, преимущественно последним, служил его сыну и наследнику Карлу Первому. И все это не мешало Джорджу при обоих королях-любовниках испытывать неистовую страсть к Анне Австрийской, о чем и сообщил нам всем Дюма на страницах бессмертного романа.

Это было счастье, чистое счастье… Да еще с продолжениями. В одном из томов «Десяти лет спустя», пахучей обтрепанной книге, не хватало одного листа. Виталик мучительно переживал это прискорбное зияние. Речь шла о грабительском требовании короля — Людовик Четырнадцатый хотел разорить благородного Фуке и пожелал… «Мне нужно…» — сказал он, а дальше — пропуск. Ах, как хотелось узнать, что же ему нужно. Только через много лет Виталик наконец выяснил, что Людовик, по наущению подлого Кольбера, потребовал четыре миллиона ливров. А тогда, в те годы, прочитав в очередной раз «вы молоды, и ваши горестные воспоминания еще успеют смениться отрадными», он откладывал издававший пленительный запах том и позволял на день-другой увлечь себя какой-нибудь книжице из серии «в рамочке», но и от Жюля Верна, и от Майна Рида застревала в мозгу всякая ерунда. Классификация гарпунщика Неда, делившего всех рыб на съедобных и несъедобных, остров Тристан-да-Кунья, переделанный им тут же в Дристан Какунья, и почему-то название главы «Топ опять лает». Паганель-Черкасов, невозмутимый майор Мак-Наббс: «Оно произносится Айртон, а пишется Бен Джойс». Под Дунаевского… Та-ра, та-ра-ра… М-да.

Особо стояли «Водители фрегатов».

И уже тогда стали особенно западать в память концовки книг. Они потом долго играли в «последние слова» с Аликом. Аликов было два: один умный и белокурый, другой добрый и чернявый, для удобства его можно называть Сашей. С годами умный становился умнее и добрее, а добрый — еще добрее, хотя и дураком не стал; что до масти, то умный Алик сильно поседел, а добрый полысел. Так что вся классификация коту под хвост. Так вот, играли они с Аликом Умным. Гуляли вокруг Кремля и:

— «Айвенго», — бросал на ходу Виталик.

— Рукой презренной он сражен в бою, — Алик устремлял в небо небесной голубизны глаза, — у замка дальнего, в чужом краю, и в грозном имени его для нас урок и назидательный рассказ. — И в свой черед: — «Королева Марго».

— Генрих вздохнул и скрылся в темноте. «Граф Монте-Кристо»?

— Разве не сказал вам граф, что вся человеческая мудрость заключена в двух словах: ждать и надеяться!..

Они, и повзрослев, забавлялись. Звонок: Я подумаю об этом завтра. — «Унесенные ветром». Или: «Пиковая дама» — Томский произведен в ротмистры и женится на княжне Полине.

Несколько меньший интерес представляли слова начальные.

— Он поет по утрам в клозете…

— Олеша, «Зависть». Вот тебе: Мальчик был маленький, а горы были до неба…

— Генрих Манн, «Юность короля Генриха Четвертого». В начале были пряности…

— Цвейг. Что-то про Магеллана. А вот это: В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки… — Тяжелая пауза. — Слабак: «Преступление и наказание».

— Ах так, тогда: После взятия Сципионом Нумантии в ней нашли несколько матерей, которые держали у себя на груди полуобглоданные трупы собственных детей…

— Неужто Петроний? Кстати, вот последние слова самого Петрония: Друзья, не кажется ли вам, что вместе с нами умирает и…

— …умирает и — что?

— Да ничего, тут он и умер.

С этого момента игра расширялась, теперь они выискивали последние слова знаменитостей. Быстро пробежав по «И ты, Брут?», «Какой великий артист умирает» (по другой версии, утверждал один из игроков, Нерон успел сказать поразившему его мечом рабу: «Вот истинная верность!»), гетевскому «Больше света!», «Простите, мсье, я не нарочно» — Мария-Антуанета палачу, которому наступила на ногу, — они стали копать глубже. Коллекция росла и богатела. После Пушкина (Il faut que je dérange ma maison) и Тургенева («Прощайте, мои милые, мои белесоватые…»), туда проникла Мата Хари («Я готова, мальчики», а по другим сведениям: «Любовь гораздо страшнее того, что вы сейчас со мной сделаете»), после Гончарова («Я видел Христа, Он меня простил») и Чехова (Ich sterbe) — Николай Первый (сыну Александру: «Учись умирать!»). Встретив что-нибудь новенькое, они немедленно перезванивались.

Бетховен. Аплодируйте, друзья. Комедии конец.

Кант. Das ist gut.

Уэллс. Со мной все в порядке.

Лермонтов. Не буду я в этого дурака стрелять!

Рабле. Я отправляюсь по следам великого «может быть».

Тютчев. Я исчезаю! Исчезаю!

Ахматова. Все-таки мне очень плохо!

Рамо (священнику). Перестань петь свои молитвы, ты фальшивишь!

Байрон. Мне пора спать, доброй ночи.

Уайльд. Либо уйдут эти обои, либо уйду я.

Натан Хейл (схваченный англичанами американский повстанец, с петлей на шее). Мне жаль лишь того, что я не могу умереть дважды за свою страну.

Возбужденный Алик мог позвонить ночью и сообщить о находке: «Хлебушка с маслицем! Сметанки!» — Василий Розанов.

А Виталик, с трудом выбираясь из сна, мрачно делился разочаровывающей новостью:

— Мы никогда не узнаем последних слов Эйнштейна.

— Почему?

— Он сказал их сиделке, которая не понимала по-немецки.

Виталик долго пытался постигнуть смысл пушкинских последних слов: источник утверждал, что поэт говорил о необходимости навести порядок в своем доме, а словарь твердил противоположное. Так и не разобрался.

И уже во взрослой жизни Виталик сообщил Алику в письме: «О смерти Черчилля ты, конечно, слышал. Так вот, последними его словами были: “Как мне все это надоело!”»

А еще лет через пятнадцать Алик — Виталику:

— Последние слова Надежда Яковлевна Мандельштам сказала медсестре: «Да ты не бойся, милая».

Но все это — позже, позже. Зато сейчас друзьям не пришлось бы долго и мучительно копаться в книгах, чтобы пополнить свои запасы «последних слов великих людей», — Интернет, черт бы его побрал, последнее прибежище невежд. Нажал на клавишу — и…

Карлейль. Так вот она какая, смерть!

Ван Гог. Печаль будет длиться вечно.

О'Генри. Чарли, я боюсь идти домой в темноте.

Зощенко. Я опоздал умереть. Умирать надо вовремя.

А больше всего людей — великих и совсем неизвестных — перед смертью произносили одно слово: «Мама».

Так вот, о «Водителях фрегатов».

Дорогому сыночку Виталику от мамы. 10 февраля 1948 г.

Все в этой книге, сохраненной по сю пору, осталось незабытым. Смешные дикари со вздетыми копьями, профиль Джемса (именно Джемса, а не Джеймса, вот и папиного приятеля так звали — помнишь мамин дневник?) Кука, надпись «Библиотека нахимовца» на титульном листе, Лa-Перуз через дефис, те самые желтизна и пахучесть бумаги, пузатые паруса на обложке, три вида пунктира на карте-вклейке «Кругосветное плавание Крузенштерна и Лисянского».

Августовским утром 1768 года Виталик с капитаном Куком взошел на борт «Усердия», и судно покинуло Плимут, чтобы отыскать Южный материк. Через полтора года они обогнули мыс Горн и оказались в Тихом океане. Приблизившись к длинному розовому рифу у острова Таити, Виталик и Кук собрали команду и обратились к морякам с речью. Прежние мореплаватели, говорили они, обращались с туземцами жестоко и несправедливо и тем настроили их враждебно. Мы же должны показать этим людям, что пришли с миром, а потому всякий матрос, обидевший жителя острова, будет наказан. И команда внимала этим замечательным словам. Они сошли на берег и оделили шоколадных туземцев гвоздями, топорами, бусами и кусками полотна. Они дивились на четырнадцать юбок смешливой королевы Обереи… Потом они долго плыли к Новой Зеландии, изучали восточное побережье Австралии, до кровавых мозолей откачивали помпами воду из трюмов, когда «Усердие» получило пробоину. И тут — естественно — началась цинга, вечная спутница морских путешественников, лишенных свежих овощей и фруктов. А ведь до этой страницы Виталик не имел ничего против галет и солонины. И вот, лавируя между опасными мелями, они, по счастью, отыскали пролив между Австралией и Новой Гвинеей и добрались до Батавии — голландского города на Яве. После ремонта и передышки в привычных для европейца условиях карандаш Виталика снова заскользил по купленной мамой и прикнопленной к стене большой карте мира. «Усердие» пересекло Индийский океан, обогнуло мыс Доброй Надежды, оказалось в знакомой Атлантике и поплыло на север, в Англию. Эх, горевал Виталик вместе с членами Британского географического общества, ну что бы Куку от Новой-то Зеландии взять курс на юг — глядишь, и открыл бы он Южный материк…

Имена мореплавателей, названия земель, островов, проливов звучали музыкой. Абел Янсзон Тасман, Жан-Франсуа Лаперуз, Иван Крузенштерн, Юрий Лисянский, Жюль Себастьен Сезар Дюмон-Дюрвиль. Сандвичевы острова, Тристан-да-Кунья, Паумоту, Фиджи, Новые Гебриды, Новая же Каледония, Патагония, Тенериф (это уж потом к этому острову прирастили размягчающую букву «е», а тогда, в сороковые, он звучал твердо и четко). А все эти корабельные штуки — рангоут и такелаж, ванты и стеньги, гики и гаки, юты и баки, бимсы и шкоты, фоки и гроты, лаги и лоты, салинги и стаксели, кливеры и брамсели, трисели и топсели, клюзы и кнехты, шканцы и шверты, не говоря уж о бизани, фор- и архштевне. Овеваемый муссонами и пассатами, Виталик брасопил реи, брал рифы, искал Северо-Западный проход, соединяющий Атлантику с Тихим океаном… Так что лет в семь-восемь он уже неплохо знал карту, а попутно решил все же уточнить, как назывались все эти прекрасные корабли на языках их родины. Как выяснилось, «Усердие» Кука оказалось «Эндевером», а корабли его последующих экспедиций носили имена «Резолюшн» (тут он удивился — ведь Николай Корнеевич Чуковский наименовал этот фрегат «Решением», а надо бы «Решимостью»), «Эдвенчер» и «Дискавери» — он внес их в свою копилку милых сердцу слов, вместе с «Компасом» и «Астролябией» Лаперуза, «Надеждой» Крузенштерна, «Невой» Лисянского. А уже потом, в разгар их с Аликом игр в «первые и последние слова», предложил новый раздел: названия кораблей. Натуральных и литературных. Так что, гуляя вокруг Кремля или по Ильинскому скверу, эти двое — уже, пожалуй, студенты — перекидывались такими вот фразами:

— «Снарк»?

— Ирвинг Стоун. Про Джека Лондона. «Эспаньола»?

— Стивенсон, «Остров сокровищ».

— И?..

— Гм…

— И еще Грин, «Золотая цепь».

— Ладно. «Тринидад»?

— Магеллан. У него еще были «Сан-Антонио», «Консепсьон», «Сантьяго» и «Виктория».

— Положим, «Сантьяго» и «Сан-Антонио» утонули. Ну, «Санта-Мария»?

— Колумб. Плюс «Пинта», «Нинья», «Мария-Таланте» и куча кораблей помельче. «Бигль»?

— Дарвин. «Эдвенчер»?

— Во-первых, «Таинственный остров», а во-вторых — Кук. «Зуав»?

— Тартарен из Тараскона. «Форвард»?

— Капитан Гаттерас. «Терра Нова»?

— Роберт Скотт…

Ну итак далее.

Дети, сущие дети. Много позже стал Виталик задумываться об этом заторможенном развитии (не себя, всего поколения): ведь Чацкому, Онегину, Печорину, Базарову, всем этим утомленным жизнью героям, было лет по двадцать. Ну приходило ли им в голову играть в «города», «балду», «великих людей», «последние слова»? А вот героям, скажем, кумира израильтян Меира Шалева очень даже приходило, там вовсю в эти самые «последние слова» играют. Тоже, видно, заторможенные…

Морская зараза ширилась, пускала протуберанцы по всему глобусу, но пеммикан неизменно подходил к концу, паруса брали на гитовы, и в бушующие волны, бьющие о рифы, опрокидывали все новые бочки с ворванью. Потом появились «Мессершмитты-109», «Фокке-Вульфы-190», «Хейнкели-111» и «Юнкерсы-87». Они все очень неприятно ревели, не в пример нашим «ястребкам». На какое-то время трон занял «Айвенго», запустивший серию Вальтера Скотта — но «Квентин Дорвард», «Роб Рой», «Уэверли» и прочие «Пуритане» не впечатлили. А ведь Печорин перед дуэлью читал этих самых «Шотландских пуритан»… Вот и Виталик, прочитав «Героя нашего времени», сделал вторую попытку — все-таки Печорин. Но — нет, не пошло. Никаких следов. Память всегда строила ему мерзкие гримасы и по сю пору не оставила этого занятия: спроси его сейчас про Ромео и Джульетту, он не скажет с определенностью, кто из них Капулетти, а кто — Монтекки. Зато навсегда застряло в башке «меркичкин», чукотское ругательство ушедшего в горы Алитета.

Отрава чтения поселилась в нем надолго: плюхнуться на живот в пустой комнате — и он Атос, или Сайрус Смит, или Питер Мориц, или Морис-мустангер, или… И — счастье, чистое счастье. Впрочем, и это все позже. А пока — Виталику пять лет, и у него день рождения, и мама в красном платье, с красными губами, с папиросой… А ночью снова ноет ухо, и мама держит его за руку, и он хнычет — долго, долго — и наконец засыпает.

Толику с пятого этажа отец-особист привез из Германии мотоциклиста-пулеметчика: он (мотоциклист, не особист) едет, а из ствола — искры. О своем отце Виталик почти не вспоминает. Разве когда видит эту искрометную игрушку — напряженно смотрит на Толика и цедит: «Мне папа такую же привезет».

Под окнами крутая горка — от Варварки вниз по переулку между их домом и домбояркой, палатами бояр Романовых. Зимой на ней катались мальчишки — кто на железном листе, кто на фанерке, кто на двух полозьях из хитро изогнутого железного прута, а кто и на коньках. Но этого он не умел. Боялся. Да и ноги болели, когда к валенкам с помощью веревок и палочек прилаживали «снегурки». Так и не научился. Гулял с лопаткой и санками. (Платок между колким шарфом и подбородком. Варежки на продетом в рукава шнурке.) И с друзьями. Юра — сын, как выяснилось, знаменитости, автора книги «Бухгалтерский учет». Алик и Толик (двумя этажами выше) — дети маминых подруг, тети Раи и тети Оли, оставивших след в ее альбоме со стишками и секретиками. Она ведь тоже в этом доме выросла. Дедушка Семен и баба Женя с дочкой Лелей когда-то — до революции — занимали всю квартиру. Теперь к ним прибавились он с Нютой, да еще — чуть позже — новый мамин муж Анатолий, а вместо шести комнат у них остались две и темный проходной коридорчик. Зато в оставшихся комнатах поселились три семьи: дедушкина сестра Биба с мужем Шлемой и сыном Борей, типографский наборщик Василий Платонович с женой Евдокией Васильевной, а еще Никита Назарович — неведомо кто по роду занятий, но всегда в гимнастерке без погон — с женой Марусей.

Биба, детский врач (интересно, знала ли она из своей институтской латыни, что имя ее означает «любительница выпить»?), необъятная, неопрятная, дурно пахнет — еще вклад в коллекцию запахов. Она приходила к Затуловским звонить по телефону в свою поликлинику. «Хадича, миленькая, я пишу! Есть еще вызовы?» Он долго не знал, что «хадича» — просто имя, но звук запомнился. Шлема был фотограф. По утрам он, фырча и повизгивая, обливался до пояса у раковины на кухне. Отчим Виталика работал с мамой в конструкторском бюро: много лет подряд они изобретали какую-то линию грабельного зуба. По вечерам в застольных беседах эта тема живо обсуждалась, и Виталик представлял себе строй вытянувшихся в линию острых колпачков, не вполне понимая, какое они имеют отношение к граблям. Вселившись, отчим скоро — и окончательно — вытеснил из памяти Виталика невнятный образ отца, если и было что вытеснять. Слабые попытки рассказать об Осе его сыну предпринимала баба Женя, и какое-то время Виталик даже старался что-то вспомнить, глядя на довоенные фотографии. Помнишь, я говорил: красавец в клетчатом пиджаке, чуть склонивший голову, из нагрудного кармана торчит колпачок автоматической ручки. Но больше всего притягивал мальчика снимок затянутого в ремни офицера с кобурой на поясе. Однако с живым, крупным, громким Анатолием фотографии состязались недолго. Сдалась и баба Женя, а ведь долго она, боготворившая память Оси, нового зятя разве что терпела. Ну да, тут еще не вытравленное светским воспитанием, европейским опытом и советским бытом традиционное еврейское опасение: не из наших, Фоня-квас. Анатолий, он же ДДТ (дядя Толя), позже, в письмах — АН К (Анатолий Никифорович Кудряшов), выпив, любил приобнять Виталика за узкие плечи и приговаривать: «Мы с тобой ишлы? Ишлы. Кожух нашлы? Нашлы. Так давай его делить. Чего делить? Кожух. Який кожух? Мы с тобой ишлы…» — и т. д. Еще он пел «Спят курганы темные», а чему-то удивляясь, неизменно восклицал: «Вот так номер, чтоб я помер!» Все бы ничего, но пахучую Бибу Анатолий, когда оказывался дома, не пускал к телефону, а ее мужа Шлему норовил отогнать от раковины в самом разгаре водных процедур и за глаза звал не иначе как Шельмой.

В туалет каждая семья ходила со своим сиденьем, трубу, ведущую к бачку, покрывал скользкий налет. Ванной в квартире по назначению не пользовались — там лежал всякий хлам. На кухне сохранилась основательная дровяная печь, навсегда вышедшая из употребления. Ее так и не разобрали — просто установили рядом две четырехконфорочные газовые плиты, которых для четырех семей вечно не хватало. Там же, на кухне, по субботам мама с Нютой в четыре руки купали в корыте Виталика. Тут бы вставить такой задумчивый пассаж: «А лет через пятьдесят с той же Нютой уже он сам мыл маму — правда, не на кухне, а в ванной». Ну вот, вставил. Он мыл маму. Мама мыла раму. Позже, когда мама перестала мыть раму, но пятак еще падал к ногам, звеня и подпрыгивая, Игнат выходил на крыльцо с ружьем, которое то и дело давало осечку, а красавица Маша-резвушка сидела с морковкой в руке, Анатолий стал брать его с собой в баню. Они выстаивали очередь в высшем отделении Центральных бань, раздевались в похожей на купе кабинке и шли взвешиваться. В помывочной, или как там назывался зал с кафельным полом, мраморными лавками, массивными кранами и жестяными шайками (овальными для ног, круглыми для всего остального), Виталику не нравилось, запах мыльной воды и горячих голых тел вызывал отвращение, но он терпел, вида не подавал, утверждая свою взрослость. Анатолий мыл его с чудовищной обстоятельностью и методичностью, в строгом порядке намыливая фрагменты тощего тела и смывая пену. Голова, шея, плечи, правая рука, левая… Обливал из шайки, сажал на скамью караулить место, мыло и мочалку и шел в парилку Приучить к парилке Виталика отчиму не удалось: тела там еще горячее и пахучее, стук в висках, похрюкиванье мужиков — от наслаждения на грани боли… В кабинку пространщик (слово из поздней жизни, тогда — хромой дядька в белом халате) приносил простыню, бросал под ноги отчиму полотняный чехол, простыню накидывал на мокрую горячую спину и смачно шлепал ладонью. Потом приносил подогретое пиво, а Виталику — лимонад. Он пил его медленно, с наслаждением — хотя и тепловатый, но эти пузырьки, кисло-сладкие колючие пузырьки… Вытирался Анатолий с таким же занудством, как мылся. Особенно отвращала Виталика его манера вытирать ноги между пальцами старыми носками, прежде чем надеть свежие. В отчиме раздражало многое: хмурость, манера разминать на тарелке и смешивать в однородную массу еду, привычка загорать, натянув на лысину носовой платок с узелками по углам, внезапные гримасы тонких губ — это потом он стал понимать, что Анатолий страдал жестокими приступами боли, пока не излечился от язвы желудка — как гласило семейное предание, исключительно чистым спиртом. Зато от дяди Толи вкусно пахло «Шипром», он красиво брился, ловко сминал мундштук папиросы и умел пропускать друг в друга кольца табачного дыма. А через много-много лет пришла очередь Виталику (брат Валерик жил отдельно, не всегда успевал) мыть усохшее — в терминальной стадии рака — тело отчима. Он относил его в ванную на руках, опускал в теплую воду, нежно обтирал губкой вялые члены, пожелтевшый голый череп и, завернув в махровую простыню, снова укладывал на кровать, избегая смотреть в напряженные, ищущие ответа глаза. Requiescat in расе.

Это надо же — что за навязчивая тема с этим мытьем. И тебя, и тебя тем непоправимым августом я носил в ванную, обмывал, укладывал в постель, а ночью, уловив стон, с закрытыми глазами нашаривал заготовленный шприц, крайний справа, колол и снова уходил в сон-бред. Уже потом, когда сиделка Ира позвонила мне и сказала — всё, первой моей мыслью было: «Ей уже не больно!» Я не мог сесть за руль, меня привезли домой, и мы остались вдвоем. Тебе ничего не угрожало, и эта отрадная мысль владела мною несколько часов. Потом пришли другие.

Конец, предел, рубеж, черта — Слова не значат ни черта. Невозвратимая потеря… Звонками обрастает быт Бежишь от телефона к двери, И снова телефон звонит Пришел — не тот, Звонят — не те. И снова мысли о черте.

По весне они с Аликом (Умным) бегали к «проломным» воротам, выходившим на набережную Москвы-реки, смотреть ледоход или наблюдать за рыбаками с сетками и удочками — ведь рыба была! Первого мая и седьмого ноября выходили на улицу Разина и смотрели на уходившие с Красной площади войска — особенно хороши были пограничники и моряки. По тем же праздникам на улицах торговали «тещиными языками», пищалками «уйди-уйди», пестрыми мячиками на резинке, леденцовыми петухами…

Когда дома оставались только он с Нютой, к ним часто заходил Шлемин сын Боря — детина лет двадцати. Он валил Нюту на огромный сундук в темной комнате, где она спала, и тискал. Виталик Нюту защищал, стаскивал с Бори тапочки и уносил их в коридор.

Другой сосед, Василий Платонович, зверски пил, матерился, называл бабу Женю жидовской мордой и колотил жену. В перерывах между запоями просил у бабушки прощенья и у Евдокии Васильевны тоже. Она умерла от скоротечного рака, а за день до конца вышла на кухню, чтобы приготовить мужу поесть. Запомнил Виталик и смерть Никиты Назаровича, опухшее лицо Маруси. «Красивый лежал, на Ворошилова похожий», — говорила она, всхлипывая. Ясное дело, раз похож на Ворошилова, стало быть, красивый.

А еще его возили на Арбат к родителям отца, дедушке Натану и бабе Розе. Почему-то дедушки оставались дедушками, а бабушки превращались в баб — бабу Женю и бабу Розу Баба Роза была глухой и готовила очень вкусную жареную картошку Стоило ему оказаться у арбатских родных, Роза Владимировна ставила на электроплитку маленькую черную чугунную сковородку, бросала на нее кусочек сливочного масла — постного не признавала — и до коричневой корочки обжаривала вожделенные кружочки, презрев ворчанье бабы Жени о вредности такой пищи для ребенка. Он играл в костяные фигурки зверей, а на буфете стоял веер серебряных ножей для фруктов. Еще там жила соседская девочка Аня, чуть старше его, с которой он любил возиться. Они боролись на диване, и Виталик на нее ложился, а она неохотно отбивалась. Собираясь на Арбат, он предвкушал эту борьбу.

Все больше людей вокруг, они захлестывают поле памяти. Персонажи дома и двора: Вера Хромая и Вера Горбатая, запомнились только клички; Колян и Толян — сыновья сапожника Володи со второго этажа, от них исходит опасность; портной (имя исчезло из памяти) — шьет ему первые длинные брюки, у него в комнате кислый запах; еврейские старушки, называющие друг друга «мадам», — мадам Бабицкая, мадам Цодокова, мадам Меклер, мадам Генкина, мадам Затуловская… О каждой ходили легенды. Скажем, мадам Цодокова (в девичестве Глобус) как-то приютила в мезонине своего витебского дома Марка Шагала (тогда еще Мойше Сегала), а мадам Генкина со сдержанной гордостью рассказывала, что их семья (солидное лесопромышленное хозяйство в Белоруссии, ну прямо как у бабушкиного брата из Витебска, помнишь?) всегда помогала рэволюционерам — именно им, через «э». Еще сосед по лестничной клетке, благообразный мужчина преклонных лет — у него бывает Цецилия Львовна Мансурова. Заодно заходит к Затуловским и пьет чай с бабушкой, бабой Женей. А вот запросились в рассказ две дамы, живущие вместе. Первая — Евгения Альфредовна Райхардт — высокая, плоская, то ли учительница русского языка, то ли просто образованная дама из «бывших», а возможно, и то, и другое. Он пишет с ней диктанты, летом, на даче. Уж как она попала к ним на дачу? Теперь спросить не у кого. А ее родственница (или подруга) Анастасия Петровна — очень пожилая, толстенькая, в пенсне, с боевым революционным прошлым.

Впрочем, что толку вытаскивать на белый лист всю эту публику чохом. Если когда и кто понадобится, в том случае тогда и того вытащим. А пока вспомним о первых обидах. Обиды хорошо вспоминать от первого лица.

Мы — Толик, Алик У. и я — гуляем во дворе домбоярки, в те послевоенные годы — заколоченного древнего домишки, в подвалах и пристройках которого шла кое-какая жизнь. На камне у стены лежит большая чугунная сковорода. Не знаю уж зачем, я беру ее и бросаю в кузов стоящей тут же полуторки. Машина уезжает. Я возвращаюсь домой. Почти сразу — два звонка в дверь, это к нам, Затуловским. На пороге — мощная корявая женщина в цветастой косынке, разъяренная хозяйка сковороды, за ее спиной прячется Толик. Мама — мне: «Ах ты!!!» Что, по сути, есть заметно сокращенная версия такого монолога: «Да что ж это за наказанье Божье! Я тут из сил выбиваюсь, работаю, как проклятая, живу одна, без Оси, света белого не вижу, в парикмахерской месяц не была, черт-те на что похожа, мама следит за каждым шагом, как бы Толя в дом не пробрался, отец вообще ничем не интересуется, кроме своего силикоза да черного чая, о дочери и внуке знать не хочет, а Виталик из болезней не вылезает, задохлик, сплошные аденоиды да желёзки, а туда же — сковородки чужие выбрасывать!» И рвет ремень о мою тощую попку. Красный пластмассовый ремешок. Не так больно, как обидно — меня предали. Интересно, запомнила ли это мама? Не спросил, не успел. А Толик? Спросить бы, да мы уж столько лет не виделись. Вот позвоню, Толик, дружище, помнишь, году в тысяча девятьсот сорок каком-то — дом-боярка, сковородка и ты, сукин сын, мать твою, привел к нам эту тетку в цветастой косынке?

Второе разочарование — при игре в «ваш карман» обнаруживаю у Алика, самого-самого друга, свой заветный пропавший фантик — хорош он был, большой и твердый (я про фантик), от малой плиточки шоколада «Гвардейский», выигрывал часто.

Так вот, игры.

«Ваш карман», «ваша зелень», «замри-отомри» — на них заключались, фантики, прятки (пора — не пора, иду со двора, кто за мной стоит, тот в огне горит, кто не спрятался — я не отвечаю), салочки, колдунчики, штандер, чижик, лапта круговая, лапта беговая (сродни бейсболу), козел отмерной, казаки-разбойники, сыщики-воры, кольцо-кольцо, садовник, «да» и «нет» не говорите, разрывные цепи, ножички (отрез земли и нечто иное, связанное с различными способами бросания ножа), классики в ассортименте, десяточка (десять способов бросания мяча в стену и ловли). А классово чуждые дети — это пристеночек, чеканка, обруч, гонимый крючком из проволоки, да самокат: две доски и два подшипника. Особый шик: в ответ на объявленную врасплох «вашу зелень» — где-нибудь на берегу речки летом — отвернуть крайнюю плоть (попросту, залупу показать) и предъявить травинку. Ну и, конечно, — война. Откуда-то был у Виталика крошечный револьверчик, брелок наверное, все думал: «Вот будем играть в войну, меня как бы поймают, обыщут, а револьвер не заметят. Приведут на допрос, а я — кх-кх — всех постреляю и убегу». Но — ничего не получилось, револьвер нашли и отняли «большие», чуть ли не пятиклассники.

Это зарядьевское житье вдруг через полвека с лишним вновь овладело им, втянуло в свою утробу, заставило вспоминать, вспоминать, вспоминать. Музейщики дом-боярки (да уж, теперь это респектабельный музей московской старины) разыскали и собрали старых и прежних (и то, и другое в одних лицах) жителей округи на интервью с чаепитием. Бабульки и дедульки рассматривали фотографии старых дворов и галерейчатых зданий и бормотали: вот-вот угол Елецкого и Максимовского, тут я покупала соевые батончики… А здесь школа была, четыреста четвертая. А здесь — зеркалка… И вот на экране — эта зеркалка. Угол Максимки и Варварки, на церковной стене табличка: «Зеркальная мастерская». На лестнице мальчонка в коротких штанишках, чулках и кепке. Голову повернул к объективу, глаза жалкие.

— Виталик! Это ж ты!

Кричала Светлана, старшая сестра Алика Умного, помнившая Псковский куда лучше Виталика.

Такое вот совпадение.

Впрочем, если уж говорить о падении этих птиц, то куда более удивительным показался Виталику другой случай, о котором он прочитал. Дело было в Англии. Теплым июньским днем десятилетняя Лаура Бакстон из городка Бертон, что в графстве Стаффордшир, написала свое имя и адрес на багажном ярлыке, привязала его к воздушному шарику и отпустила. Шарик пролетел сто сорок миль и опустился в местечке Пьюсей, графство Уилтшир, в саду дома, где жила… Лаура Бакстон, десяти лет от роду. Лауры познакомились и подружились. Обе они оказались блондинками и любителями животных: каждая имела лабрадора черной масти, морскую свинку и кролика…

А еще у Виталика был маленький перламутровый складной ножичек, привезенный папой из Польши (по-видимому, деревня Кабаки, откуда в январе сорокового он прислал маме письмо, была лишь промежуточным пунктом). Его из дома выносить запрещалось. Уже студентом подарил его Виталик однокурснице Наташе — такой же миниатюрной и складненькой, как подарок, — сопроводив стишком:

Увидев, что мал ножик, Браниться не спеши, Им, право же, удобно Точить карандаши. Еще ножом сподручно Царапать, скажем, стол, Но этого не делай — Профессор будет зол. Чем портить эту мебель, Возьми парнишку в плен И лезвием царапни На сердце букву «Н». Хоть лезвие недлинно, Но ранит глубоко, Забыть, кто им царапнул, Ох будет нелегко.

Ах ты, батюшки, вспомнил ведь. Впрочем, это все weiter, weiter, weiter.

А пока он продолжал оставаться Нютиным и бабы-Жениным. Мама то была на работе, то уходила куда-то с ДДТ, то жаловалась на головную боль, то яростно и быстротечно обнимала хрупкое свое дитя, которое хвастливо показывало ей только что сотворенный пейзаж, непременно с птицами, из которых Виталик отдавал предпочтение печальной вороне, присевшей на крест над могильным холмиком. Ему нравилось, как здорово это у него получалось. Еще он любил лепить из пластилина лошадок. С ушками, гривой и тонкими ножками. Когда Виталик ставил лошадку на стол, ножки все время подгибались, а заменить их на спички он не хотел — форма не та. Лошадки оставались лежать, что-то в них было упадническое.

Баба Женя его кормила, вздыхала: худой, бледный, круги под глазами, называла то шлимазл — растяпа, то газлен — разбойник, в зависимости от вида проступка. Иногда и она прижимала его голову к животу, гладила шершавой ладонью по мягким редковатым волосам и бормотала что-то вроде а шейнер ингеле. Дедушка красоты мальчонки не замечал, полагая, что для ингеле важнее иметь а гутер идише коп. Хотя, бывало, вылезал из своей прокуренной берлоги — книги за зеркальными стеклами, чудовище-стол (зеленое прожженное сукно, полдюжины пепельниц, мраморно-бронзовый чернильный прибор), черный кожаный диван — и играл с внуком в прятки. Виталик хоронился под столом или в нише за колонной необъятного буфета, а Семен Михайлович поднимал крышки кастрюль, сахарницы или чайника и бормотал: «Тут его нету, тут его нету». Впрочем, значительного вклада в развитие интеллекта и нравственное воспитание Виталика профессор Затуловский не внес. Правда, один раз он решил пойти с внуком в цирк. Цирк — это что? Цирк, это как? Виталик ждал, о, как он ждал! Что-то слышал, что-то читал — видимо, «по проволоке дама идет, как телеграмма», или «машет палочкой пингвин, гражданин полярных льдин», или «мамзель Фрикасе на одном колесе». Весь нетерпение. Вышли загодя, не приведи Господь опоздать, к трамвайной остановке на площади Ногина. Они пропускали один набитый трамвай за другим, еще более набитым, люди висли на поручнях, не в силах втиснуться не то что в вагон, даже на площадку. По истечении часа или около того они, уже не торопясь, отправились домой. Потом, много позже, он думал — ну что деду, профессору и проч., стоило взять такси до Трубной? А жаль, такой славный был дед. Выйдет, бывало, из своего кабинета, в одной руке — газета, в другой — сахарница, встанет на пороге общей комнаты (из двух одна принадлежала ему, вторая — для всех), подстелит газету и опустится на колени. Возденет руку с сахарницей («гарднер», нежно-лиловые листочки, отбитая ручка), вопьется взглядом в бабы Женин живот и гнусавит: «Подай Христа ради сахару кусочек. Можно два». Он пил черный чай с неимоверным количеством сахара. Взрослый Виталик всегда представлял эту сцену вкупе с цирком, вспоминая едкие строчки: «Когда ему выдали сахар и мыло, он стал добиваться селедок с крупой». А то подзовет дед Виталика, посадит на колени и говорит: «Вот тебе, ингеле, задача. Я дал бабушке сто рублей, чтобы купить мяса, картошки, молока, папирос и чаю. Сколько денег она должна принести обратно?» — «Деда, я не могу решить задачу — ты не сказал, сколько стоит мясо, картошка, папиросы…» — «А вот и не надо тебе это знать, внученькин. Твоей бабушке сколько денег ни дай, обратно ничего не получишь!» Что правда, то правда — баба Женя тоже была прижимистой.

Позже у деда на столе среди бумаг появилась баночка с водой, куда он отхаркивался. Курил и кашлял, кашлял и курил.

Плыла и пела, пела и плыла.

Впрочем, дед и баба Женя стоят того, чтобы Виталик рассказал о них особо. А ты послушай, ты их не знала, но они бы тебе понравились.

 

Баба Женя и дедушка Семен

Он всегда напоминал мне взъерошенную ворону даже когда в голубой полосатой тенниске, портфель у правого, бугристая авоська у левого колена, пинал дачную калитку Мой дед. Семен Михайлович Затуловский. Но спросите меня, как он пинал эту калитку в лето пятьдесят первого и как протискивался в нее осенью следующего, пятьдесят второго года. Та же тенниска, те же батоны поперек сетки, но вся взъерошенность другого знака — униженная и опасливая. Войдет — и шмыг на свою половину. Терраса у нас была общая, комнаты — разные. Я с мамой жил в большой, дедушка с бабой Женей — в маленькой, куда попадали через нас.

В то, довредительское, лето дед запомнился мне неистовым говоруном и остроумцем. Сидя за общим воскресным столом, накрываемым обычно в саду между двумя корявыми яблонями, он много и не слишком опрятно ест под хохоток и рассуждения с обязательным привлечением библейских цитат и богов греко-римского пантеона. Баба Женя, Евгения Яковлевна, сидит рядом, в глазах — снисходительное обожание.

Мама привычно внимает этому словесному фонтану, а хозяин дачи, блестящий и только что отсидевший (всего лишь за взятки) адвокат Георгий Львович, в семье — Гриня, бонвиван, красавец с серебряной гривой, медальным профилем и нежными женскими ручками, сам привыкший покорять слушателей, натужно протискивает рифмованные фразы и анекдоты в редкие паузы дедовой речи — обсосать крылышко, отхлебнуть глоток нарзана. «Между нами, хе-хе, я говорю стихами. — И тянется к форшмаку. — Какая нужна смётка, чтобы приготовить такую селедку!» Супруга Грини, роскошная Ида Яковлевна, светится гордостью. Тут же сидит их сын Алик (который Добрый, который Саша) и с нетерпеньем ждет, когда можно будет удрать. А я любил эти застолья! Кое-что запоминал, чтобы щегольнуть перед приятелем или девочкой. А пару раз, к маминому ужасу, сам пытался сказать что-нибудь, на мой взгляд, уместное. Помню, тонким, напряженным голосом я сделал эпатирующее заявление, что Некрасов не умел считать. За столом грянула тишина. Дед склонил набок птичью голову. Дрожа от нетерпения, я поделился своим открытием:

— У него ошибка! У него в «Кому на Руси жить хорошо» мужиков семь и деревень семь, а из мужиков двое — братья, братья Губины, — тараторил я, — они братья, они вместе жили, в одной деревне, поэтому мужиков-то семь, а деревень не больше шести…

Дед взглянул на меня отрешенно, отодвинул тарелку. Я еще не понимал глубины своего позора. Адвокат решился было на вылазку:

— Наблюдательный ребенок, ха-ха. Вундеркинд. Вот, кстати, спрашивают одного мальчика: «Левочка, ты умеешь играть на скрипке?» А он отвечает…

Тихий, но звучный голос дяди Семы перекрыл ответ Левочки:

Когда из мрака заблужденья Горячим словом убежденья Я душу падшую извлек, И, вся полна глубокой муки, Ты прокляла, ломая руки, Тебя опутавший порок…

Дальше шло что-то о женщине, рыдающей о своем беспутном прошлом. Все слушали очень внимательно.

Верь: я внимал не без участья, Я жадно каждый звук ловил… Я понял все, дитя несчастья! Я все простил и все забыл.

При этих словах дед посмотрел на бабу Женю — на ее крупном лице выступил румянец.

Грустя напрасно и бесплодно, Не пригревай змеи в груди И в дом мой смело и свободно Хозяйкой полною войди!

Дед скомкал салфетку и потянулся к нарзану.

— Деревень ему показалось много! Женюра, это все, что он нашел у Некрасова.

Баба Женя сочувственно положила ладонь на плечо мужа.

Это лето, помню, прошло под знаком Некрасова. Оказалось, дед боготворил его со времен своей социал-демократической то ли бундовской юности, даже с гимназического детства — в гимназию, по семейному преданию, его втиснули вне процентной нормы по ходатайству растроганного либерала-инспектора, умилившегося страстью, с которой тощий рыжий Шимон Затуловский читал на приемном экзамене: «Сбирается с силами русский народ и учится быть гражданином». Теперь дед обращал меня в свою веру. Пожалуй, со времен неудачного похода в цирк он впервые уделял мне столько времени. Разгрузив авоську и облачившись в дачный мундир — сатиновые шаровары, сетчатая майка и сандалеты на босу ногу, — он, если я не успевал спрятаться, уводил меня в крохотный лесок, что примыкал к участку со стороны, противоположной поселковой улице, и читал наизусть своего кумира, читал километрами. Сейчас вспоминаю, что грустные шедевры Некрасова — «Еду ли ночью…», «Что ты жадно глядишь на дорогу» — не очень меня трогали. Дед Семен злился. «Тургенева это стихотворение с ума сводило, Чернышевскому показалось прекраснейшей, слышишь ты, олух, прекраснейшей из русских лирических пьес, а ты плечами пожимаешь!» И все-таки, в конце концов, он пронял меня. Пронял этими маленькими зарифмованными рассказиками, всегда трагическими, где вдруг из распевной словесной вязи вылезет и острым гвоздем втемяшится в память четкий, чеканный афоризм. «Умер, Касьяновна, умер, сердешная, умер и в землю зарыт». С тех пор ведь не читал Некрасова. Кого только ни перечитывал, Некрасова — никогда. «У бурмистра Власа бабушка Ненила починить избенку лесу попросила…» Или вот извозчик Ваня хотел жениться, да денег не было на волю выкупиться. А тут он вез купца, и купец возьми да и забудь у него в повозке мешок серебра. Вечером прибежал — мешок цел. Засмеялся, дал Ване полтину — а мог бы ты, говорит, Ваня, разбогатеть — серебро-то не меченое. Уехал купец, а извозчик пошел на конюшню и удавился. Еще, помню, про Власа, но другого, не бурмистра. Этому ад привиделся:

Крокодилы, змии, скорпии Припекают, режут, жгут… Воют грешники в прискорбии, Цепи ржавые грызут.

Впрочем, про скорпий и двухаршинных ужей дед, видно, читал, чтобы увлечь молодого бездушного шалопая. Как-то дождливым августовским вечером, возвращаясь от живущего через улицу приятеля, я услышал тихий разговор под грибком у нашего крыльца. Дед и баба Женя сидели рядом, плечи их соприкасались. Оба в пальто. «Что ж осталось в жизни нашей? Ты молчишь… печальна ты… Не случилось ли с Парашей — сохрани Господь — беды?» И хотя дочь их, а мою маму, звали не Парашей, а Лелей, я сразу понял: речь идет о ней. Тем более что не одобряемый ее роман с моим будущим отчимом дядей Толей (см. также ДДТ и АНК) бурно развивался и вот-вот грозил завершиться браком.

Итак, благодаря Некрасову дед стал гимназистом. В выпускном классе он без памяти влюбился в Геню-Гитл (вне семьи — Евгению) Ямпольскую, видную девушку двумя годами его старше, дочь богатого лесопромышленника, побывавшую уже в Европе. Швейцария, Германия, Италия. Воды, музеи, карнавалы. Через год Шимон Затуловский, медицинский студент, уезжает от медноволосой богини в Москву.

Дальнейшее стало мне известно — в отрывках, правда, — из семейных легенд, рассказываемых бабушкой, да из узкой тетрадки в кожаном мягком переплете, порыжелом от старости. Странный, девичий по виду, этот альбомчик с разноцветными — то розовыми, то вдруг салатными, то кремовыми — листками оказался дневником, ведомым последовательно: студентом с фатоватыми усиками, респектабельным доктором с обширной практикой среди лучших семей Зарядья (был среди его пациентов и Иван Алексеевич Бунин), главным врачом эвакуационного госпиталя в Прикарпатье во время Первой мировой, начальником медсанчасти под Киевом в Гражданскую, врачом полевого лазарета в Самарканде во время басмачества, начальником тылового госпиталя в Свердловске во Вторую мировую, заведующим терапевтическим отделением Института профзаболеваний имени Обуха до и после войны. Вместе с альбомчиком-дневником в нижнем ящике дедова письменного стола обнаружилась и «Вечерка» от 26 февраля 1938 года. К чему бы это? Я принялся пристально ее изучать.

Третий день 400 работников оперного театра Варшавы круглые сутки проводят в помещении театра в знак протеста против задержки причитающейся им зарплаты.

Переговоры Чемберлена с Риббентропом начнутся на следующей неделе.

Бомбардировка Мадрида. Агентство «Эспань» сообщает, что вчера около полудня над западными районами Мадрида показались два фашистских бомбардировщика, а около 18 часов артиллерия мятежников в течение 30 минут бомбардировала столицу.

Авиационный обозреватель газеты «Сандэй экспресс» сообщает, что в составе английских военно-воздушных сил создается корпус летчиков для истребителей, скорость которых достигает 640 км в час. Эти люди должны обладать идеальным здоровьем, чтобы управлять самолетом, делающим около 11 км в минуту.

Старый Москворецкий мост разбирается…

Погодные аномалии: в Архангельске 0°, а в Харькове минус 17°, даже в Сочи минус 5° (данные Центрального института погоды).

К встрече героев. Исаак Дунаевский написал песню о папанинцах на слова Шварцмана; московский трест зеленного строительства закупил в Киеве и Адлере большие партии примул, сирени и цинерарий; фабрики «Моссельпром» и «Рот-Фронт» выпускают новые сорта шоколадных конфет в коробках, оформленных на тему «Папанинцы».

Статья Исаака Бродского «Ворошилов и художники».

На сцене Московского ТЮЗа «Таинственный остров» Жюля Верна.

В 13-м туре шахматного чемпионата ВЦСПС Чеховер выиграл у Бастрикова, а Лилиенталь — у Готгильфа.

На экраны выходит новая звуковая музыкальная комедия «Богатая невеста» (режиссер Иван Пырьев, музыка И. Дунаевского, текст песен поэта-орденоносца Лебедева-Кумача).

Короткие сигналы. В нашей квартире мы могли бы уменьшить расход электроэнергии на 10–15 процентов, если бы в продаже были лампочки в 10 и 15 свечей. Но даже 25-свечовыми лампочками магазины снабжаются с большими перебоями…

И вот, наконец:

Государственный центральный институт

усовершенствования врачей объявляет,

что 2 марта с. г. в 7 час. 30 м. вечера в помещении ЦИУ

(Б. Новинский пер., д.12-а)

состоится ПУБЛИЧНАЯ ЗАЩИТА ДИССЕРТАЦИИ

на соискание ученой степени доктора медицинских наук

С. М. ЗАТУЛОВСКОГО на тему:

«Клиника отравления анилином и некоторыми

другими амидо-нитросоединениями бензола».

Официальные оппоненты: засл. деят. науки проф. P.A. Лурия,

проф. A.A. Летавет.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке ЦИУ —

6-й этаж.

Дневник был странный. Две-три страницы, пауза в пять лет. Снова запись. Еще перерыв в два года. И так почти полвека. Эту тетрадку и пожухлый пакет с фотографиями и какими-то желтыми листками я взял тайком (не устоял — запах старой бумаги с детства манил подобно наркотику) из ящика массивного древнего стола, занимавшего половину комнатенки бабы Жени, после того как гроб с ее высохшим, некогда монументальным телом был с этого стола снят и, после трех кругов на лестничных площадках, отвезен в Востряково.

Первые страницы тетрадки медицинский студент Московского университета заполнял виршами в стиле «на память тебе, дорогая, хочу я стихи написать, чтоб, этот альбом открывая, могла ты меня вспоминать». Потом уже, читая мамины альбомы, нашел я родственное творение Оли Б. — помнишь: «На первой страничке альбома излагаю я память свою, чтобы добрая девочка Леля не забыла подругу свою»? Дальше в дедовой тетрадке по голубому шли черные кружевные строчки:

Песнями душу свою я б открыл, Грусть и страданья в мотив перелил, В песне, быть может, я понят бы был… Так не дал Всевышний мне голоса сил!

Всевышний действительно поскупился на силу поэтического дарования для дедушки Семена. Может быть, сознавая это, несколькими страницами и тремя годами позже, все еще студент, но уже официальный жених Гени-Гитл Ямпольской, он перешел на столь же эмоциональную прозу. «Где любовь? Где тот бурный порыв, — писал дед, — что как горный поток… Он стекает с горы, и не ведает он, на тот ли утес, на другой ли обрыв — все равно ведь ему… Он бежит… и шумит… И, свергаясь со скал, рассказать может он, как я жил, как страдал… Он бежит… и шумит… и ревет…»

Это дословный текст, датированный 1911 годом, вторым октября, с указанием — в скобках — (В комнате Лизы). Кто такая Лиза, я не смог выяснить, возможно, родственница, но фотографию всех троих, деда, бабушки и Лизы, нашел в прихваченном с тетрадкой конверте: слева Лиза, длинное уныло-одухотворенное лицо и пенсне на шнурочке; в центре Женя с пышными волосами, подбородок опирается на два кулачка, поставленные друг на друга, глаза скошены в сторону Шимона; тот — усат, красив, студенческая тужурка расстегнута, глядит исподлобья.

Очередная запись посвящена окончанию университета. Обретение степени «лекаря с отличием со всеми правами и примуществами, поименованными в Высочайше утвержденном мнении Государственного Совета и в Уставе Университетов 1884 года» имело место 28 ноября 1913 года и непосредственно предшествовало заключению счастливого брака и получению места ординатора Крестовоздвиженской больницы. Дедушкин диплом я отыскал в том же пакете, где фотографию с Лизой. По всем почти предметам Семен Михелевич Затуловский заслужил оценку «весьма удовлетворительно», оплошав только по «фармакогнозии и фармакологии с рецептурой и учением о минеральных водах», оцененными «удовлетворительно» без «весьма». А на обороте диплома был напечатан текст «Факультетского обещания», Гиппократовой клятвы того времени:

Принимая с глубокой признательностью даруемые мне наукой права врача и постигая всю важность обязанностей, возлагаемых на меня сим званием, я даю обещание в течение всей своей жизни ничем не помрачать чести сословия, в которое ныне вступаю. Обещаю во всякое время помогать, по лучшему моему разумению, прибегающим к моему пособию страждущим, свято хранить вверяемые мне семейные тайны и не употреблять во зло оказываемого мне доверия. Обещаю продолжать изучать врачебную науку и способствовать всеми своими силами ее процветанию, сообщая ученому свету все, что открою. Обещаю не заниматься приготовлением и продажей тайных средств. Обещаю быть справедливым к своим сотоварищам-врачам и не оскорблять их личности; однако же, если бы того потребовала польза больного, говорить правду прямо и без лицеприятия. В важных случаях обещаю прибегать к советам врачей, более меня сведущих и опытных; когда же сам буду призван на совещание, буду по совести отдавать справедливость их заслугам и стараниям.

Вместе с дипломом я извлек из пакета еще одну реликвию — картонную раскладушку-грамоту «Лучшему ударнику 2-ой пятилетки». Там несся паровоз с красивым дымным шлейфом, по полям шли трактора, тут же лошади вперемешку с грузовиками везли мешки, очевидно, зерна, «Челюскин» дробил лед, и Ленин венчал здание Дворца Советов. На фоне всего этого сообщалось, что Институт по изучению профзаболеваний им. Обуха награждает тов. Затуловского Семена Михайловича почетным званием Ударника — передового борца на фронте социалистического строительства, активно проявившего себя в борьбе за выполнение ударных обязательств в походе за качество им. тов. Сталина. Далее — дата 25/1-1935 г. и подписи.

Умилившись «качеству им. тов. Сталина», возвращаюсь, однако, к дневнику. Женатого Шимона Затуловского отличала уравновешенная, сдержанная грусть, облеченная в такую треугольную форму:

И первый мой привет я шлю таинственному лесу, его высокости,

его невинной тишине, осанке гордой и спокойной…

Его я в тайны посвятил души, измученной

житейской суетою, сердца, полного

тоски по грезам облачным,

чудесным. Ему и

первый свой

привет

шлю

я.

Третье марта 1917 года было отмечено двумя записями:

1) Прочитал экстренный выпуск «Утра России». Николай Романов отрекся! Вел. Кн. Михаил Александрович известил Родзянко, что отказывается от престола. Россия свободна!

2)

Что же ты, моя Женюра, Не напишешь мне письма? Вот уж три недели скоро — От тебя все — ни гугу! Слово ласки ли родное, Али брани, али что — Знать, не чуешь ветра в поле, Бури в сердце? Смолкло все? Аль забыла все былое?.. Ждать, томиться мне не ново, Ждать я буду до конца. Знаю, просьбам и моленьям Не уступишь никогда! Н-и-к-о-г-д-а! Какое слово! Никогда не быть счастливым!.. Как жестока ты, судьба.

Напомню, что к этому времени Семен Михайлович и Евгения Яковлевна уже пятый год состояли в браке.

Следующая после отречения императора и обращения к Женюре запись отстоит от предыдущей на пять лет. В правом верхнем углу значилось:

«Самарканд. Лазарет 5-го кавполка». Затем шел короткий текст: «Смогу ли я выстрелить? А принять выстрел? Сегодня я узнаю ответ на оба вопроса. Не уверен только, удастся ли мне записать этот ответ. Не беда, один из нас тебе все расскажет».

Не знай я событий, имевших место в двадцать втором году в лазарете части, дравшейся с басмачами, где дед служил врачом, а Алексей Хохлов, командир бригады, куда входил Пятый кавалерийский полк, лежал в жестокой малярии, не знай я сию историю от бабушки, равнодушно перевернул бы эту маловразумительную страницу Но я знал, и короткая запись остановила меня, умилив созвучностью романтическим стихам автора.

В перерывах между приступами лихорадки красавец Хохлов надевал на свой комбриговский френч сбрую из скрипящих ремней и шел к посту старшей сестры Жени, иначе говоря — Женюры, а еще точнее — Евгении Яковлевны Затуловской, ибо за величественность манер все — и персонал, и больные — звали жену деда исключительно по имени-отчеству Евгения Яковлевна находила беседы с комбригом приятными, но у Хохлова под воздействием хинина ослабли тормоза, и как-то на ночном дежурстве он позволил себе вольность, побочным результатом которой стало звучное падение шкафчика с медикаментами. Грохот достиг слуха деда на следующее утро, и, одурев от ревности, он вызвал комбрига на дуэль, а комбриг, поглупев от стыда, вызов принял. Той же ночью они встретились в узком проходе между дувалами на задах лазарета. Хохлова бил малярийный озноб, но в темноте дед этого не заметил. У доктора Затуловского дрожали руки и сел голос, но Хохлов, в свою очередь, не обратил на это внимания, поскольку сам еле передвигал ноги. Они встали в десяти шагах и обменялись выстрелами. Первым стрелял Хохлов. Попасть он мог только случайно: маузер ходил кругами, глаза заливал пот. Случайности не произошло. Когда выстрелил дед, Хохлов упал. Это привело доктора в ужас — еще и потому, что стрелял он вверх. Подбежав к комбригу, он нашел того в бреду. Несмотря на охватившую деда панику, он успел подумать: «Вот что получается, когда фаллос берет верх над энцефалосом».

Дело раскрылось, от расстрела Затуловского спас Хохлов. Позже они впали в отчаянную дружбу, длившуюся до тех пор, пока Хохлов не сгинул в кровавой мясорубке тридцать седьмого года. Запись об этом находим в дневнике пятнадцатью годами и несколькими страницами позже: «Была Лида — в первый раз за полгода. Леше дали десять лет без права переписки. Она прекрасно держится. Говорит, он вернется гораздо раньше. Когда Л. ушла, Женюра сказала, что это “без права переписки” — подлая формула, означающая смерть. Я не верю».

В Средней Азии дед пробыл недолго. В заветном конверте с документами, который попал в мои руки вместе с дневником, я нашел бумагу, из которой становится ясно, как доктор Затуловский оказался в Москве.

Начальнику Главсанупра

По ходатайству Коллегии Москздравотдела Комиссия по откомандированию медперсонала под Вашим председательством протокольным постановлением от 16 февраля сего 1923 года откомандировала в распоряжение Москздравотдела бывшего главврача полевого лазарета 5-го кавполка (г. Самарканд) д-ра Семена Михайловича Затуловского. До настоящего числа д-р Затуловский в распоряжение Москздравотдела не прибыл. По частным сведениям известно, что он начальником Санчасти Туркестанского фронта не откомандирован, а направлен на службу в Ташкент.

Ввиду крайней необходимости в дельных и честно преданных советской власти врачей, к каковым Коллегия относит д-ра С. М. Затуловского, для налаживания новой широкой организации внебольничной помощи в Москве Коллегия убедительно просит: 1) вторично подтвердить приказ Главсанупра об откомандировании в Москву д-ра С. М. Затуловского с направлением его срочно в распоряжение Москздравотдела; 2) расследовать причины столь долгого промедления выполнения приказа Главсанупра и привлечь виновных в этом промедлении лиц к ответственности.

Заведующий Москздравотделом — подпись.

Секретарь — подпись.

Снова дневниковая пауза, и двадцать второе марта двадцать седьмого года, канун своего дня рождения, дед отметил в дневнике таким вот нахрапистым произведением:

Себе любимому торжественный сонет С высоким чувством посвящает автор, Которому не далее как завтра Должно ударить целых сорок лет. Груз лет почуял на своих плечах — Уже не отрок, но еще не старец, Ушел задор, но не пришла усталость, Уже отбушевал, но не зачах. И может быть, напор прорвет плотину, Замкнувшую настойчивый поток, Кто лжет, что Затуловский изнемог, Земной свой путь пройдя до половины? На лучшее надежду я лелею: Жива надежда — долгий путь светлее.

Не Шекспир, но энергично.

Так сложилось, что второго (и последнего) своего друга дед обрел тоже при посредстве бабы Жени. Познакомились они году в тридцать пятом, Илья Борисович Шаргородский был лучшим хирургом того же института, где дед ведал терапией. Сухой и рациональный Шаргородский к деду относился с уважением, но чуть насмешливо — за эмоциональность и непосредственность, однако близки они не были, пока на каком-то государственном торжестве — то ли демонстрации, то ли праздничном вечере — Илья Борисович не встретился с Евгенией Яковлевной. Убежденный холостяк был так ошарашен величавой дамой, ее вкусом, умением вести беседу, ненавязчивым остроумием, что сделал нечто ранее им никогда не испробованное: стал не слишком уклюже говорить ей комплименты. Потом пригласил ее в оперу.

— Без Семена Михайловича, разумеется? — тонко спросила Женюра.

— Разумеется, — тонко ответил доктор Шаргородский.

— Я принимаю приглашение, но прежде, как честный человек, хочу вас предупредить: мой муж имеет обыкновение вызывать моих поклонников на дуэль, — сказала Евгения Яковлевна.

— О! И много было дуэлей? С кем последняя?

— С Алексеем Васильевичем Хохловым. Возможно, вы слышали о нем.

— Комкором?

— Комкором.

— Но он, насколько я знаю жив. Жив и здоров, слава Богу, и ваш муж.

— О, да. Благодаря случайности именно эта — последняя — дуэль оказалась бескровной.

Тем не менее в оперу они пошли и, как ни странно, встретили в фойе блестящего комкора (это не опечатка, Хохлов получил к тому времени повышение) с его миниатюрной зеленоглазой женой.

— Алеша, Лида, познакомьтесь — доктор Илья Борисович Шаргородский, Семин коллега.

Хохлов был задумчив, с Ильей Борисовичем перекинулся несколькими суховатыми фразами, но, пока женщины о чем-то оживленно говорили, Шаргородский задал прямой вопрос:

— Алексей Васильевич, на каких условиях вы дрались с Семеном Михайловичем? Вопрос не праздный — мне нужно подготовиться, я пистолета в руки не брал, так что предпочел бы холодное оружие, скажем, скальпель.

— Должен вас огорчить, доктор. Мы стрелялись. Впрочем, в вашем случае Сема, возможно, согласится взять в руки фонендоскоп.

То, что Хохлов не отрицал факта дуэли, сразило Шаргородского. После спектакля все отправились к комкору пить чай, приехал из института дед, было много смеха, очередную дуэль порешили отложить, пока не найдется оружие, которым оба соперника владеют в равной степени. Да и вообще, не без кокетства заметил Семен Михайлович, пристало ли так решать спор за даму людям, у которых эрос давно сменился агапе? Ведь наскреб же такое в памяти из гимназического курса древнегреческого! Еще больше сблизила новых друзей трагедия Хохлова. Когда Лида с двухлетним сыном отправилась в ссылку, Шаргородский и дед долго спорили, от чьего имени отправлять ей посылки — шаг, по тем временам требующий мужества. «У тебя Женюра с Лелечкой, а я один. Мне рисковать нечем», — говорил Илья Борисович. «Тебе защищать докторскую, а в ученом совете антисемитские настроения. Ты им такой козырь даешь», — возражал дед. В конце концов бросили жребий. Выпало на деда. А через несколько лет выяснилось, что Илья Борисович регулярно посылал в Нарым и вещи, и деньги, а узнав о болезни Лидиного сына, сам приехал, оперировал, спас. В романе они, конечно, поженились бы, но в жизни не пришлось. Я видел их вместе дважды. Один раз летом пятьдесят первого на даче. Помню маленькую старушку, очень прямую и неулыбчивую. Потом, во взрослой жизни, я вычислил, что Лиде в то время было около сорока. К заботливым жестам Ильи Борисовича она относилась с явным раздражением. Второй раз они вместе пришли на похороны деда, и баба Женя подозвала меня и попросила: «Скажи Шаргородскому, пусть уйдет». Вот такое задание — причина его скоро прояснится. Я подошел — то ли красный, то ли бледный, скорее всего, пятнистый. Илья Борисович кивнул, сказал что-то Лиде и, не дожидаясь, пока я раскрою рот, ушел. Потом я несколько раз встречал его в родственных домах — на свадьбах, чаще на похоронах. Одет всегда безупречно. Молчалив. Умер Илья Борисович сравнительно недавно в возрасте девяноста трех лет.

Возвращаюсь к дневнику дедушки Семена. Во время войны — одна-две короткие записи — комментарии к ходу боевых действий. Первая послевоенная датирована сорок седьмым годом. Это стихотворение, но как отличается оно от юношеских жалоб на холодность Женюры! Привожу его целиком.

Я снова заблудился в сентябре, В который раз — потерян и плутаю. О, юность осени зелено-золотая, Мы в возрасте одном, в одной поре. Еще срываюсь изредка в круги, Как ранние посланцы листопада. О, юность осени, желанную усладу — Недвижность обрести мне помоги. Ровеснику дай силы не поддаться Капризам неуступчивой души. О, юность осени, помедли, не спеши — Еще успеем до зимы добраться.

К тому времени автору минуло шестьдесят.

Переворачиваю страницу. 25 ноября 1952 года.

«Вчера арестован Илья. Уволены шесть из восьми профессоров-евреев института. По слухам, в других клиниках то же. Из ближайших знакомых арестованы Фельдман, Егоров, Коган, Поляков. Думаю, меня возьмут со дня на день».

Через неделю дед пишет (предпоследняя запись): «Мысли мои, человека слабого, о себе: что это — конец? лагерь? ссылка? О Женюре — как она будет жить? Ведь она ничего не умеет. Хорошо, что у Лели есть Анатолий».

Анатолий — дядя Толя, ДДТ, АНК — новый мамин муж, появившийся вскоре после войны — на печаль по погибшему папе много времени не ушло, — родителям ее не особенно пришелся ко двору Профессору Затуловскому и его супруге, несмотря на левые закидоны молодости и нежную любовь к Некрасову, хотелось видеть свою овдовевшую дочь замужем за кем-нибудь ex nostris, а не за приехавшим из Белоруссии не шибко образованным инженером. Анатолий же, услыхав об аресте тестя, крепко выпил и материл вождей и Лубянку — Женюру это напугало, но и заставило посмотреть на зятя другими глазами.

Что же произошло за сто бесконечных дней, которые отделяли декабрьскую ночь с помянутым поэтом кандальным звоном дверных цепочек и апрельское утро, когда баба Женя и только что вернувшийся дед услышали по радио: «…привлеченные по делу группы врачей, арестованы без каких-либо законных оснований… Полностью реабилитированы… из-под стражи освобождены»? («Ну вот, ну вот, умница Лаврентий Павлович, разобрался», — бормотала Женюра, неверной рукой гладя щеку деда. А совсем скоро я услышал частушку: «Как министр Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков». А потом вышел из доверия Маленков, и ему надавал пинков товарищ Хрущев. А потом…)

Следователь строил могучее здание заговора, выходящего за пределы обычных происков сионизма и международного империализма. Бессонной ночью пришла ему в голову лихая мысль пристегнуть к еврейским отравителям белоэмигрантов. В деле деда нашлись связи с Алексеем Хохловым — изменником родины, расстрелянным в 1938 году, бывшим прапорщиком царской гвардии, от которого множество нитей вело — как было со всей очевидностью доказано пятнадцать лет назад — к монархическим кругам эмиграции. Не вызывала сомнений и причастность к этой банде хирурга Шаргородского, вступившего в аморальную связь с вдовой Хохлова. Измученным допросами и мордобоем Шаргородскому и Затуловскому по очереди читали показания: Илье — Семена, Семену — Ильи. Илья Борисович не скрыл, что дед находился в дружеских отношениях с Хохловым. Дед и сам назвал Хохлова своим другом, причем до того, как увидел протокол допроса Шаргородского, но в память врезалось: Илья дает показания против него. В свой черед Затуловский подтвердил, что Илья Борисович помогал Лидии Хохловой и ее малолетнему сыну Шаргородский и сам показал, что ездил к Хохловой в Нарым и поддерживал ее материально, заявил об этом задолго до того, как ему прочли протокол допроса Затуловского, — но запомнил: Семен выдает следователю их (его, Лиды, самого деда) личное, сокровенное, не могущее быть предметом грязного рассмотрения этих. В сущности, оба вели себя достойно, хотя и не героически. Впрочем, кто знает, где начинался героизм в Лефортовской тюрьме пятьдесят третьего года. Не оболгать коллегу — это героизм?

Они встретились у вдовы одного из тех, кто не вернулся. Не поздоровались. Отвели глаза. И с тех пор не разговаривали до самой смерти деда. Чего было больше в их молчании — угрызений совести или укора, — сказать трудно. Прости они друг друга, легче было б жить, а деду — и умирать. Умирал он долго, от рака легких. И курил, пока был в сознании. Илья Борисович не зашел ни разу. Есть, правда, два свидетельства какого-то подобия их связи. Во-первых, к нам дважды приходила Лида и приносила лекарство, которое, как выяснилось, доставал Илья Борисович через одного чина Министерства иностранных дел, чью жену он блестяще прооперировал. Второе свидетельство — последняя запись в альбомчике с разноцветными страницами, сделанная за три дня до того, как дед окончательно впал в беспамятство. Открывается она вот таким, казалось бы, не относящимся ни к чему определенному сонетом:

Печально я гляжу на календарь — Он знаменует жизни быстротечность, Сей инструмент, что строго делит вечность На равные периоды. Январь Разбудит разом, звонко, без обмана Надежду, спящую под белой пеленой, На новую весну, и новый летний зной, И новые осенние туманы. И, сидя перед стопкою листов, Где спит покой и кроется тревога, Где теплый дом и дальняя дорога, К простому выводу прийти готов: Нет интересней книг под небесами — Ее мы ежечасно пишем сами.

«Не помню, — писал далее дед, — кто из поэтов сказал, что стихотворение — это ткань, растянутая на остриях отдельных, самых главных слов. И жизнь, в сущности, материя, сотканная вокруг самых близких, самых дорогих людей, — только вблизи них она сгущается до осязаемости, обретает ценность, остается в памяти. С ними и прощаешься, когда наступает срок. И, уходя, шлешь им привет, свое прощение — и мольбу о встречном прощении. Их хоровод не дает тебе потерять человеческий облик в самую страшную минуту, которая ожидает всех. Леля, Женюра, Виталик, Алексей, Илья… “Я жду товарища, от Бога в веках дарованного мне”».

Теперь уже поздно, а ведь мог бы я подойти к худому старцу в черном костюме — на свадьбе ли, на похоронах — и показать ему последнюю запись в дневнике дяди Семы.

Смотри-ка, за двадцать лет ты почти ничего не узнала о моих предках, а теперь — вот, получите. Мы жили своей жизнью, почти сразу родилась Ольга, детские болезни, мелкие склоки, таблица умножения, склоки покрупнее, немного развлечений, немного ревности — в сущности, вполне счастливая жизнь, правда? А деда с Женюрой давно не было на свете. Это сейчас меня подхватили, увлекли за собой Титиль и Митиль. Дайте до детства плацкартный билет. В одиночку разве займешься такими раскопками, а тут собеседник — дружеский, молчаливый, как луна. Per arnica silentia lunae. Это «при дружеском молчании луны» я встретил в каком-то романе Брюсова — красиво, втемяшилось в память.

В тех же закоулках памяти Виталика задержались, заблудились всякие присловья детства, сейчас из употребления вышедшие.

Видал миндал — говаривал дед.

Мастер Пепка делает крепко — он же.

С чувством, с толком, с расстановкой.

Не дорога лепешка, а дорога потешка.

Почем фунт — не лиха, а почему-то изюма.

Я вас люблю и уважаю, беру за хвост и провожаю.

Здорово, я бык, а ты корова. (Или наоборот?)

Мирись-мирись-мирись (сцепившись мизинцами) и больше не дерись, а если будешь драться, я буду кусаться.

Васька дурак, курит табак, спички ворует, дома не ночует, спит под забором, зовут его вором.

Жадина-говядина, турецкий барабан, кто на нем играет? — Виталька-таракан.

Честно слово врать готово. А еще были «честное ленинское» и «честное сталинское» — куда честнее простого «честного пионерского».

Жаба прыгала-скакала, чуть в болото не попала, а в болоте сидел рак, а кто слушал, тот дурак.

Командир полка, нос до потолка.

Есть товарищ командир, я в уборную сходил, дайте мне бумажку вытереть какашку.

Ты картина, я портрет, ты скотина, а я нет.

Ничего не больно, курица довольна.

Еще его волновала судьба барабанщика, но не того, гайдаровского, а другого — бравого, который крепко спал, вдруг проснулся, перевернулся, две копейки потерял. Он часто сострадательно задумывался: вот этот бравый (а стало быть, усатый, чем-то похожий на дядьку в галифе, который забросил кроху Виталика на верхнюю полку) мужчина долго барабанил, в поте лица зарабытывая свои две копейки, наконец выбился из сил и крепко уснул. И надо же случиться такому несчастью…

А «ехали казаки»? И «папе сделали ботинки»? Наивное ухо с трудом проникало в сладостную непристойность. Внимание-внимание, на нас идет Германия, с вилами, с лопатами, с бабами горбатыми… И очень смешная, в пику детскому антисемитизму, загадка: кого выбираешь — Розу или Сару. Оказывалось, Роза — дочь говновоза, а Сара — дочь комиссара.

Ну и, конечно: сколько время — два еврея, третий жид, по веревочке бежит, веревка лопнула, жида прихлопнула.

Это открывает большую тему, но крещендо зазвучала она много позже, в школе, а пока — Бог с нею.

Так хотелось толком написать историю, что вот, мол, человек родился и были у него папа Ося, и мама Леля, и бабушки, и дедушки, и прочие родственники, и няня Нюта, и друзья, из которых главные два Алика, один умный, другой добрый, и что с ними всеми стало, и как он рос, учился, дружил, любил, бедокурил, гулял, женился, родил ребенка, старел, и подличал, и добрые дела творил, и прочее — да вот кому это интересно? Есть ли в этой истории — story? Сейчас спрос на story, знаешь ли, складный сюжет. Он и сам любит «Трех мушкетеров», они его выручали, много лет лечили от скверного настроения. Накатит хандра, он за книгу. Нюта увидит знакомую обложку с оперенными шляпами да шпагами, спросит: «Ну, чего приключилось, Витальчик?» Или — как награда за успех. Сдашь экзамен, придешь домой и на любом месте раскроешь. И опять Нюта увидит: «Что, мушкетеров своих читаешь? Сдал, стало быть. Ну, иди поешь». Сколько уж лет не перечитывал. В последний раз, кстати, по странному поводу вспомнил. Какая-то дама, облившись горячим кофе в ресторане, подала в суд на компанию и отсудила много-много денег — мол, не предупредили, что кофе горяч, и если вылить его на себя (а для чего еще берут в ресторане кофе?), то можно обжечься. И Виталик живо себе представил эпизод: подъезжает д’Артаньян к трактиру, берет миску с горячей похлебкой и, задев шпорами за — за что он мог задеть шпорами? ну сама придумай, — обливает себя, аж в сапоги потекло. И тут же — в суд на трактирщика, дескать, не обеспечил безопасности. Тыщу пистолей гони.

Что с народом творится!

Так вот, о сюжетах. Казалось бы, стоит только начать — и все покатится само собой. А начал есть множество — безотказных, одобренных классическим опытом. Скажем, возлюбленный Виталиком мастер не баловал читателей разнообразием — «В первый понедельник апреля 1625 года…», «В середине мая 1660 года…», «Двадцать седьмого февраля 1815 года…», «В последнее воскресенье Масленицы 1578 года…» — но вот из этих-то календарных зачинов и вырастало — ух ты какое! Наши великие тоже не брезговали таким простеньким способом ввести читателя в курс событий: «В 1833 году, декабря 21-го дня в 4 часа пополудни по Вознесенской улице…», или: «В конце 1811 года, в эпоху нам достопамятную, жил в своем поместье Ненарадове…», или: «Прошлого года, двадцать второго марта, вечером, со мной случилось престранное происшествие», ну и, конечно: «В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки…» Еще в обиходе было многообещающее — «не успел». Не успел затихнуть цокот копыт (стук колес экипажа, пленительный звук нежного голоса, грохот канонады), как… А дальше — не оторваться.

Но вот схватить за хвост впечатление, обрывок воспоминания, неясное шевеление на задворках сознания да заковать в слова, увязать в предложения, выложить на бумагу — зачем? Догадываюсь, что не первый задаю этот вопрос. Просеять через сито картинки, звуки, запахи, ощущения — чепуха развеется, уйдет, а останутся очень важные вещи:

ватный валик между рамами,

облезлые оловянные солдатики,

компрессы на ушах — камфорный спирт или масло,

запах подсохших листьев — дачные шалаши,

слезы в телефонной будке на Чистопрудном бульваре…

Нет-нет, слезы в будке — позже, позже, из взрослой жизни, а о шалашах — самое время. Там было очень славно есть — штевкать, шамать, рубать. Особенно — огурцы. Все это заставляет память устремиться

 

По направлению к даче

Салтыковка-Малаховка-Удельная-Быково-Кратово-Отдых. Все, в сущности, едино. Выезжали на исходе мая.

Зеленая полуторка. Погрузкой уверенно руководит шофер. Вдоль борта на ребро — топчанчик узкий, а столик кухонный — к нему в упор, и стул — ногами в небо, книзу спинкой, в полкузова кровать, на ней тюки. Куда приткнуть корзину с керосинкой? Шофер в интеллигентов матюки пуляет, без особой злобы, впрочем. Его, шутя, одергивает отчим. Узлы с бельем, в заплатах раскладушки, как ветхий парус свернутый гамак, собачьим ухом схвачены подушки, баул, ведро, сковорода, тюфяк, электроплитка — или две? — в дерюжке, чтобы — ни-ни — не повредить спираль. Еще матрас? Не влезет Очень жаль. Чего жалеть, приладим за кабиной, чтоб пацаненку не надуло в спину.

Гамаки — куда они подевались? Две палки да веревочное плетенье, а сколько радости. Это из того времени, когда было трио баянистов — Кузнецов, Попков и Данилов. Они играли «Осенний сон», который, как выяснил постаревший Виталик, написал некий англичанин Джойс Арчибальд (помнишь — «старинный вальс “Осенний сон” играет гармонист…»). И утренние радиоуроки гимнастики. Встаньте прямо, потянитесь, и-и-и — раз… Переходите к водным процедурам. Преподаватель Гордеев, музыкальное сопровождение пианист Родионов. Со временем место Родионова занял Женька Цодоков с пятого этажа, двоюродный брат Алика Умного… Но и это — weiter, weiter. А пока еще пели по радио непонятную песню: где ж вы, где ж вы, где ж вы, ачикарии, где ж ты, мой любимый край, впереди страна Болгария, позадири кадунай. И правда, где?

В маминых похоронах неожиданное участие приняла Милена, жена Валерика. Все было весьма пристойно и чинно. В крематорий пришло человек десять. Виталик смотрел на разгладившееся мамино лицо и думал (как всегда на похоронах): теперь и она знает. Потом собрались у Валерика, где был накрыт стол. Виталик съездил за Нютой, привез. Сказал какие-то слова, выпили. Валерик сказал, выпили. Отец Милены сказал, выпили. Виталик сказал о Нюте. Что ходила за мамой, как за ребенком. Выпили. Выпили. Выпили. Так что все как у людей, ладненько все. Отпели. Слезы вытерли. И разъехались.

А вот с Нютой с этой поры стало неладно. Приезжая к ней с продуктами, он обнаруживал нетронутые поставки предыдущего посещения. Йогурты не открыты, сосиски целы, яйца не убывали. Урон наносился разве что батону. «Что ты ела?» — «Да ела что-то». — «Все же цело, как так?» — «Ну уж не знаю. Чай вроде пила». — «Кашу варила?» — «Про кашу не скажу, не помню». Она застывала буддой на стуле, пока он варил сосиски, или кашу, или макароны, или мял пюре. Они вместе садились к столу, и говорить было не о чем. Ни тебе маминых пролежней, ни писания мимо ведра. Он уходил, она принималась мыть посуду — хоть что-то. Он ехал домой и знал: она снова сидит буддой, устремив невидящие глаза перед собой, а когда падают сумерки — ложится.

В июне, на мамин день рождения, он выбрался в Востряково. Тронул мраморную плитку, положил на полку хризантему. А потом на удивление быстро нашел могилу бабы Жени и дедушки Семена. Отыскал и бабу Розу с дедушкой Натаном — кто-то, не иначе как Толя, сын папиного брата Доли, тоже давно умершего, там бывает, могила чистая, цветник прополот. Арбат, жареная картошка, серебряный веер фруктовых ножей — что там еще? Все в сборе.

Так вот, шалаши. Их устраивали в заднем углу участка — забор обеспечивал сразу две стены, стоило штакетины переплести плетьми орешника. По диагонали напротив углового заборного столба вбивали кол, от верхнего его конца к забору бежали, перпендикулярно друг другу, две палки. Сверху на получившийся квадрат набрасывали ветки — крыша. Третью стену ладили тоже из веток, свисавших или приткнутых кое-как между забором и колом, а вместо четвертой стены вешали старое одеяло. Оно же — дверь. За день-другой листья подсыхали, их запах и запомнился. А еще запах свежих огурцов — ими, а также бутербродами с любительской колбасой насельников шалаша снабжала баба Женя. Обыкновенно их было трое: Виталик, Алик (Добрый, сын адвоката, хозяина дачи, который уже появлялся — норовил рассказать анекдот о Левочке, помнишь?) и Миша, сын погибшего в авиакатастрофе футболиста ВВС.

Кроме шалашей на даче были площадки. Пара дощечек на развилке ели метрах в трех от земли. Там тоже среди развлечений главным было — пожрать. Ну и поглазеть по сторонам.

А еще он с Аликом и Мишей бегает — называется кросс. Первую сотню метров ведет сам Всеволод Бобров, друг Мишиного отца, приехавший навестить вдову. Ах, Бобров! Они допытываются — а Никаноров, он какой? а правда, что у Хомича нет руки? а правда, что у Федотова на ноге черная повязка и это означает — смертельный удар? Но вот Бобров уходит в отрыв, а они плетутся назад. Птичка — реполов, сказала Нюта, а Нюта знает — бьется в окно, они ловят ее, сажают в клетку (откуда бы взяться клетке, если раньше не было птички?). Как же колотилось у нее сердечко, когда Виталик взял ее в руку. На следующий день они с Нютой отнесли клетку в ближайший лесок и открыли дверцу. Она улетела, но не сразу. Посидела в клетке. Выпорхнула. Посидела рядом. Перепорхнула на куст орешника. И уже потом… Гренки в бульоне, курином. Бабушка Алика тащит тарелку через дорогу к Виталику на террасу — без него дитя не ест. Летняя форма: панамка, сандалии, сачок. В перелеске с Нютой собирают сыровежки. Какая-то девочка, постарше, худая, с цыпками на ногах, всегда босиком. С ней они идут в совхоз кролиководства что-то (определенно не кроликов) покупать, а по дороге — маленькие лягушата, совсем крошечные, их много, он боится их раздавить, берет в руки, гладит. Как думаешь, они не боятся? Не-а. Думаешь, они понимают? Не-a. А они вырастут? Не-a. Вот и потом на долгом жизненном пути он встречал немало лягушек, и все — либо обычного размера, либо совсем маленькие. Может, вид такой? Вспомнил, ее Аллой звали, эту девочку с цыпками. Они идут, срывая по пути травинки с метелками. Петушок или курочка? Она нетерпеливо перебирает ногами и вдруг присаживается тут же, на обочине, — и писает. Нагло и громко журчит. Еще они с ней ходили на рынок за мясом для кошки. Баба Женя дала рубль и наказала купить мясо для Мурзика. Наверное, Малаховка. Еврейский говорок. Толстяк в грязно-белом халате дает Виталику на рубль газетный фунтик с клочком чего-то серого и скользкого — бери, ингеле, отличный дрек мит фефер. Он — радостно — бабушке: вот, принес отличный дрек мит фефер. Разъяренная Евгения Яковлевна Затуловская, урожденная Ямпольская, прорезая мощной грудью воздух, устремляется к рынку. Грязный халат слышит энергичный идиш, видит эту грудь. Мадам! Ваш мальчик мало что выглядит как чистый гой, он даже похож, страшно сказать, на китайчика. Вот ваш рубль, мадам, и не держите на мене зла, ну кто мог знать, что этот кинд — аид!

Ах, баба Женя. Это потом она ссутулится, в жидких серых волосиках — где ж ты, былая медь? — гребень полумесяцем, инсульт, боренье с неподвижностью, перелом шейки бедра… А он, по обыкновению, удрал — на сей раз подальше, на Иссык-Куль. Знал, мерзавец, что уже не увидит. Ну надо же так исхитряться — баба Женя, мама, ты, — самые близкие уходили, а он где-то там, не всегда далеко, но не тут… Это ж какое мастерство!

Увильнуть.

Скажи-ка, Алик, честных правил Держаться достаёт ли сил? Что до меня — грешил, лукавил, И дело это не оставил, А если б верил — то просил У Бога дюжину-другую Подобных непристойных лет, Чтобы и впредь, напропалую… Такая, знаешь, гадость. Do you Agree with that position? Let Us know the port our life will touch at. Да — вот удача так удача!

Макаронические стихи ему нравились. Легкие, с неожиданными поворотами, они, сами к поэзии отношения не имея, питали фантазию и пробуждали тягу к игре словами.

Какое несчастье: The weather is nasty.

Маяковский ловко играл в эти игры, Мятлев… А началось все со средневекового итальянца Тифи дельи Одази, который отгрохал поэму Maccaronea веке в пятнадцатом. Бродский баловался:

Я есть антифашист и антифауст. Их либе жизнь и обожаю хаос. Их бин хотеть, геноссе официрен, Дем цайт цум Фауст коротко шпацирен.

Слова не оставляли Виталика равнодушным. Какие-то он решительно не любил — к примеру «гостинец» (ему предпочитал бархатистый «подарок»). Но они всегда занимали его — и продолжают занимать. То предложит он приятелю назвать кота д’Ивуар, то вздрогнет, увидев рекламу турагентства «Виктим-трэвел», то обрадуется простому словосочетанию «медленные головы коров» или нежданному сравнению: внезапный, как драка в песочнице. Проще некуда, а сам придумай! Герберта Уэллса он перевел из облегченного разряда фантастов в настоящие писатели, когда прочитал у него, что лошадь, если на нее смотреть сверху, похожа на скрипку. Обнаружил уже вполне взрослый Виталик словесную игру и в, казалось бы, весьма серьезном (хотя не слишком глубоком) замечании Рабле, что наука без совести только разрушает душу. Ну с чего бы это остроумнейший Рабле, подумал Виталий Иосифович, стал изрекать банальности? А потом понял: по-французски там есть некая тонкость — наука — science, а совесть — conscience, каламбур получается, приставка con из науки делает совесть. И не случайно среди значений этой приставки — полнота, завершенность…

Озадачивало и слово «дезабилье» — что-то в нем от белья было или от его отсутствия. Не общий ли корень?

И пустился Виталик в изыскания. С бельем разобрался быстро — от «белый», через «изделия из белого полотна». Потом узнал, что Лев Николаевич писал, будто в народе это самое «дезабилье», как и следовало ожидать, вообще произносят и воспринимают как «без белья». И уж совсем потом, к разочарованию своему, выяснил, что по-французски оно просто означает отрицание «нарядности» (habillé).

Алик Умный как-то порадовал простеньким восклицанием в узком подземном переходе. Завидев свою сестру, идущую навстречу, тут же воскликнул: «Смотри-ка, Светка в конце туннеля!» А вот он же — в булочной (гуляючи забежали купить, по традиции: Виталик — ломоть ноздреватой черняшки, Алик — сто граммов «Воронежских» пряников). Румяная деваха в белой наколке сияет щеками над ценником: «Сдоба особая». «Сдобная особа торгует особой сдобой», — пробурчал Алик, протягивая ей чек. Он тоскует по тем булочным, Виталик. Без особых усилий он мог купить калорийную булочку, коржик, ватрушку, сметанник, слойку, язычок, кекс, марципан, рулет, коврижку… А нынче вот забрел в кофейню и среди груды выпечки не нашел ничего знакомого — сплошь маффины, сконы, турноверы, донаты, плундеры(?) и шокобананы.

И там же, на рынке, бабушка покупает ему варенец.

Ах, варенец на малаховском рынке! Пресное прохладное чудо, за лаковой нежно-коричневой коркой — тонкий кремовый слой, под ним — голубоватая масса. Предлагался варенец в посуде разного размера, от стакана до литровой банки. Бабушка брала стакан, от ложки брезгливо отказывалась — была своя. Корочку Виталик отодвигал, выуживал через проделанный в верхнем слое люк студенистые сгустки, заедал сладковатым жирным кремом, а под конец, прежде чем отдать стакан, клал на язык корочку.

Прочие прелести рынка не вызывают в памяти сладостного дребезга, а достойны лишь протокольного упоминания: черная смородина, из которой крутили витамины; яблоки — белый налив, штрифель, а к осени — антоновка; вишня — почему-то исключительно для варенья; клубника — употреблялась с молоком при активном противодействии ребенка и только за приличное вознаграждение; время от времени — кучка лисичек (они не бывают червивыми, сами знаете). Из ряда выламывается сало. Варенец, конечно, — ах, но и сало — о! Ломтик сала на горбушке черного хлеба.

Что там еще, из первых дачных лет (которые после весен)?

Детская железная дорога в Кратове.

Твердая вера, что в прудах водится змея-игла, она же — конский волос. Просверливает дырку в коже, заползает в тебя, и ты умираешь.

Напротив дома жуткий крик — били вора, били зверски, он выл и вопил — не бейте! отдайте в милицию! Красная полоска под носом — как усы.

Какой-то Адик (Адольф?) и его безымянный брат, сильно взрослые. Мастерят «волшебный фонарь» — такая штука, диафильмы смотреть. Эта линия заводит в тупик. Диафильмы он не любил, но вот кино… Ну как же — первоклассница Наташа Защипина шарфом вытащила подружку из снежной ямы, Алеша Птицын вырабатывал характер, а еще девочка никак не могла научиться прыгать через веревочку, а слон ее вроде как научил. Из мультфильмов запомнил Виталик неряху, который ломал и разбрасывал игрушки, и его солдатики стройными рядами покинули хозяина с песней: «Уйдем от Феди Зайцева обратно в магазин». Еще о зайцах — был о ту пору кукольный спектакль, где веселые зайцы пели: «Эй, дорогу, звери, птицы, волки, совы и лисицы, зайцы в школу идут, зайцы в школу идут. Будем мы решать задачи на пятерки, не иначе…» — ну и так далее. Кукольная театральная жизнь увлекала, и они с Аликом поставили грандиозный спектакль «Робин Гуд», головы лепили из пластилина, костюмы сшила бабушка Алика, а кого-то плохого, то ли Гая Гисборна, то ли ноттингенского шерифа, сыграл китайский бог войны, обычно стоявший у Алика на пианино. Родители аплодировали.

Фильмы и повзрослевший Виталик запоминал лучше книг — даже из виденных полвека назад и поболе отдельные кадры стоят перед глазами, реплики звучат в ушах. Разве только знаменитая «Индийская гробница» не оставила следа. Вот «Козленок за два гроша» — лента про молодого бедного парня, решившего заработать кэтчем, это что-то вроде бокса без правил. Его противник, мерзкий, жестокий тип, ткнул его пальцем в мускулистую гладкую грудь и сказал с издевкой: «Сдобная булочка». А «Смелые люди» с Сергеем Гурзо! Непобедимый жеребец Буян, сын Бунчука и Ясной. Уже немолодого Бунчука загнал до смерти старик, бывший жокей, ради чего-то партизанского, загнал — и со слезами попрощался. И у Виталика слезы. А еще — Буяна вскормила ослица, и потому он отзывался и бежал на ослиное «и-а-а». Гурзо на нем обогнал поезд, не вспомнить уж зачем. Потом еще «Бродяга». Хитроватое лицо Раджа Капура с его «авара ву». Как он движением плеча оттолкнул от себя танцовщицу в кабаке. И этот Джага, плохой человек. «Если ты обманешь Джагу, — говорил он Капуру, и слова эти заставляли обмирать детские души, — тебя ждет это!» И выкидывал лезвие ножа. Ах, как хотелось иметь такой вот нож с выкидным лезвием и как-нибудь, невзначай, при встрече в переулке у школы, сказать, например, рыжему Стусу: «Будешь нарываться, тебя ждет это». И — клик! А еще был не Джага, а Джаба. Фильм совершенно из головы вылетел, но то был конец пятидесятых, мода на белые сорочки с тупыми уголками воротников, и сорочка у Джабы была безупречной, хотя лицо — жабье. Смешно, правда, — у Джабы лицо жабы. А ноги, когда он сел на ступеньки, поддернув брюки и обнажив худые лодыжки в черных носках, ноги, по меткому замечанию Алика, — отставного министра. Нет, нет, все не так. Его звали Рафа, и он был похож не на жабу, а на сову, а вот воротник сорочки, правда, был тупым, модным. Ноги же отставного министра вообще принадлежали какому-то другому персонажу. Ну и, конечно, «Три мушкетера». Тот — старый — фильм, где «Вар-вар-вар-вар-вара, мечта моя Париж, поэтами воспетый от погребов до крыш». Простенькая комедия, но запомнилась, а уж музыка Самуила Покрасса… Вот, право, игра судьбы: сначала «От тайги до британских морей Красная армия всех сильней», а чуть погодя — «Вар-вар-вар-вар-вара…» и «Хей-хо» гномов из «Белоснежки». И все это — наш Покрасс.

А уж вовсе взрослый Виталик извлекал из кино (как некогда из книг) только детали: восхитительно красивый плед, наброшенный Гошей на Александру в не верящей слезам Москве, обои из «Шербурских зонтиков» или — кроме «шабудабуда» — старик с собакой на пустом пляже в «Мужчине и женщине». А вот лишенный внятного сюжета мультипликационный мир «Стеклянной гармоники» Юло Соостера отпечатался в его мозгу почти целиком.

Тот же Адик из охотничьего ружья убивает дятла, красно-желтая капля на птичьей голове. Адольф, определенно Адольф, птицу внимательно так рассматривает… Эта линия ведет далеко. Обхожу дождевых червей, жуков — боюсь наступить, жалко. Совсем недавно на кладбище — помнишь, рядом с нашей деревней, — где хоронили молодого паренька, мужики ровняли могильный холм, родные и прочий люд топтались вокруг, а меня заботило, чтобы никто не наступил на некстати, ну совершенно некстати оказавшуюся под ногами лягушку. М-да… Клиника? Прочел тут у Декарта, что скулящий пес — вот гад, Декарт этот — подобен скрипящей машине, которую следует смазать маслом. Яйца бы ему, Декарту, прищемить, а когда заорет, маслом смазать. Он, видите ли, смысла не видит в рассуждении о моральных обязательствах перед животными — этими машинами, созданными Богом: нет же у нас обязательств перед часами — машиной, созданной человеком. Во как. Это наша-то Никси — машина? Рыжий комок нежности, верности, любви — ну и обжорства, конечно. Кокеры, они такие — но глаза, кокериные глаза, озерки печали… А как пахли ее щенки! То ли кофе, то ли орехами. Тут вот услышал песню Егорова про его собаку — и слезы навернулись, перед тобой не стыдно признаться.

Как же мы с тобой Жили хорошо, Как же сладко, Солнышко мое, Горюшко мое, Шоколадка. Наледь на душе, На сердце ожог, Шаг бесцельный. Что ж ты натворил, Нежный мой дружок, Друг бесценный. Жалящий огнем, Лечащий мечом, Умный самый, Упокой, Господь, В садике своем Нашу Сану. Ибо в снег и дождь, Ибо в день и ночь, В зиму, в лето, Уж прости, Господь, Нам была, как дочь, Псина эта. На моем окне Дождь чечетку бьет, Отбивает, А соседский пес Воет, как поет, Отпевает. Непогодь и пес, Воют в унисон, Будто плачут. Завтра поутру Мне ворвется в сон Визг собачий. Это в небесах, В горней из высот, Там, над нами, Девочка моя Палочку несет Мне и маме.

И еще не стыжусь детско-маниловской мысли: разбогатей я вдруг, куда пущу деньги? Перебираю: больные дети, нищие старики, инвалиды… А еще строят храмы, а еще — неловко сказать — ремонтируют сельские библиотеки. Все это очень и очень славно. Но я построю приют для бездомных собак. Вот так. Виноват, ой как виноват. Впору просить — явися мне милосерд, святый ангеле Господень, хранителю мой, и не отлучайся от мене, сквернаго, но просвети мя светом неприкосновенным и сотвори мя достойна Царствия Небеснаго. Впрочем, о храмах и ангелах — отдельно и позже расскажу тебе, тут у Виталика не все так просто складывалось. В этом обращении к ангелу-хранителю его привлек скорее язык молитвы, чем вера в ее действенность. К поучительным и благостным христианским житиям Виталик тоже был и остается глух, но одна легенда легла ему на душу — о Герасиме Иорданском. Встретил будто отшельник Герасим в пустыне льва — страдающего, хромого: щепа острая в лапу вонзилась. Сострадательный старец льва не убоялся, занозу вытащил, тряпицей рану перевязал. И прикипел к Герасиму душой (ну да, чем же еще?) благодарный лев, жил с ним вместе в монастыре, с ним да с ослом. Вместе трудились и вкушали скудную пищу. И вот как-то осел пропал, а Герасим решил, будто лев, не вытерпев вегетарианства, его хищной натуре противного, осла этого просто-напросто съел. Осерчавший Герасим заставил льва выполнять ослиную работу. Лев безропотно повиновался, и вдруг — на тебе — осел возвращается. Нашелся осел-то! Герасим, устыдившись, вернул льву свое расположение, а лев простил Герасиму несправедливость. Жили они так рядом, душа в душу (опять же — вопрос о звериной душе), пока не умер Герасим, а вскорости и лев упокоился, не выдержав тоски, на могиле старца.

Так что все, касаемое любви — или, напротив, жестокости — к зверью, очень Виталика трогало и трогать продолжает. Вот и это случайно попавшее ему на глаза письмо, которая живущая в Германии русская девушка отправила подруге в Россию, не оставило его равнодушным.

Тебе в нем кое-что покажется странным и незнакомым — настолько сильно поменялась манера молодежи излагать свои мысли. Признаюсь тебе, язык молодых людей двадцать первого века мне и самому часто невнятен. Зато они умеют читать инструкции для мобильных телефонов, а это нечто совсем особенное — они их сами пишут, сами и читают. Но я отвлекся, вот довольно длинный отрывок из того письма:

…Иду, значит, — пишет девушка, — шоппингую помаленьку, смотрю: на обочине ежик лежит. Не клубочком, а навзничь, лапками кверху. И мордочка вся в кровище, похоже, машиной сбило. Тут в Изенбурге, да и в других пригородах, кого только не давят! Ежей, лис, змей, иногда даже косули попадаются. Мне жалко его стало, я газетку подсунула, завернула, принесла домой. Звоню своему Гельмуту, спрашиваю: что делать? Он мне: отнеси в больницу (в квартале от нас больница есть), там ветеринарное отделение. Ладно, несу. Зашла в кабинет. Встречает меня Айболит перекаченный, за два метра ростом, Шварценеггер отдыхает, из халата две простыни сшить можно. «Вас ист лось?» — спрашивает. Вот уж, думаю, точно: лось. И прикинь: забыла, как по-немецки еж. Потом уже в словаре посмотрела. Ну, сую ему бедолагу, мол, такое шайсе приключилось, кранкен животинка, лечи, давай. Назвался лосем — люби ежиков. Так он по жизни Айболитом оказался: рожа перекосилась, чуть не плачет. Тампонами протер, чуть ли не облизал и укол засандалил. Блин, думаю, мало ежику своих иголок. И понес в операционную. «Подождите, — говорит, — около часа».

Ну, уходить как-то стремно — жду. Часа через полтора выползает этот лось. Табло скорбное, как будто у меня тут родственник загибается. И вещает: мол, как хорошо, что вы вовремя принесли бедное существо! Травма-де очень тяжелая, жить будет, но инвалидом останется. Сейчас, либе фройляйн, его забирать и даже навещать нельзя: ломняк после наркоза.

Я от такой заботы тихо охреневаю. А тут начинается полный ам энде. Айболит продолжает: «Пару дней пациенту ( nota bene : ежику!) придется полежать в отделении реанимации (для ежиков, ни хрена себе?!), а потом сможете его забрать». У меня, наверное, на лице было написано: «А на хрена мне дома ежик-инвалид?!» Он спохватывается: типа, может, это для вас обременительно и чересчур ответственно. «Тогда, — говорит, — вы можете оформить животное в приют (твою мать!!!). Если же все-таки вы решите приютить его, понадобятся некоторые бюрократические формальности». Понимаю, ржать нельзя: немец грустный, как на похоронах фюрера. Гашу лыбу и спрашиваю: «Договор об опеке (над ежиком, ептыть!!!)?» Отвечает: «А также характеристику из магистрата». Я зубы стиснула, чтобы не закатиться. «Характеристику на животное?» — спрашиваю. Этот зоофил на полном серьезе отвечает: «Нет, характеристика в отношении вашей семьи, фройляйн. В документе должны содержаться сведения о том, не обвинялись ли вы или члены вашей семье в насилии над животными (изо всех сил гоню из головы образ Гельмута, грубо сожительствующего с ежиком!). Кроме того, магистрат должен подтвердить, имеете ли вы материальные и жилищные условия, достаточные для опеки над животным (ежиком!)». Зашибись! У меня еще сил хватило сказать, что я, мол, посоветуюсь с близкими, прежде чем пойти на такой ответственный шаг, как усыновление ежа. И спрашиваю: «Сколько я должна за операцию?» Ответ меня додавил. «О, нет, — говорит, — вы ничего не должны! У нас действует федеральная программа по спасению животных, пострадавших от людей. — И дальше, зацени: — Наоборот, вы получите премию в сумме ста евро за своевременное обращение к нам. Вам отправят деньги почтовым переводом (…восемь, девять — аут!!!). Мы благодарны за вашу доброту. Данке шён, гуторехциг фройляйн, ауфвидерзейн!»

В общем, домой шла в полном угаре, смеяться уже сил не было.

А потом чего-то грустно стало: вспомнила нашу больничку, когда тетка лежала после инфаркта. Как еду таскала три раза в день, белье, посуду. Умоляла, чтобы осмотрели и хоть зеленкой помазали…

В итоге родилась такая максима: лучше быть ежиком в Германии, чем человеком в России.

Оставим пока линию дятлоубийцы Адольфа.

Кстати о ежиках. Помнишь Ольгину коллекцию? Первым в ней стал меховой еж, которого ты привезла из Казани, из командировки. А потом пошло-поехало: стеклянные, деревянные. Металлические ежи-пепельницы, а последний — глиняный, толстый, коричневый, похожий на какашку. Где-то они сейчас?

Все говорю, говорю. Вот вспомнил: ты когда сердилась на нас с Ольгой, уходила спать, даже средь бела дня. А ночью поднималась, уже выспавшись и остынув от гнева. И принималась хозяйствовать — что-то убирать, стряпать, стирать, гладить… И еще — уже после первой операции, только-только встав на ноги, приволокла сетку с двадцатью пятью килограммами картошки, с машины продавали. Тащила метров двести. Я до сих пор вину свою чую: не запас картошки. И вот Оля как-то вспомнила — ты уже слабая была, но повела ее покупать куртку. По дороге вы поссорились, Оля взяла и вернулась, а ты все же купила ей зеленый пуховик, сама. Она до сих пор цела, куртка эта. А Ольга — мне: «Как же я могла оставить маму одну, у нее голова кружилась, ноги дрожали…» И отвернулась.

Постыдное занятие — грабить прошлое. Признак слабости и лени. То ли дело — воображать, выдумывать, сочинять. Но — для этого талант нужен. А коли его нет, остается одно — память. И зряшное дело гадать, почему запоминается именно это, а не другое. Санки, козел, паровоз, как на дачу ездили, да что ели в шалаше, да дятел этот.

Вот что удивительно. Когда мне попался совершенно обворожительный рассказ Набокова «Облако, озеро, башня», дактильная троица эта из младенчества сама напросилась в следующую строку:

Облако, озеро, башня, Санки, козел, паровоз…

А тут еще — надо ж такому случиться — в этом самом рассказе «паровоз шибко-шибко работал локтями».

Ну да ладно. Память сама выбирает, что оставить, что выбросить, и, вижу, тебе это не всегда интересно. Давай-ка я о нашей деревне расскажу, хочешь? Тоже ведь «дача». Сейчас туда каждое лето приезжает из Лондона на каникулы наш внук Кира. Часами в упоении ловит пиявок и лягушек в пруду. Я ему на днях письмо послал:

Слышен лягушачий стон Утром спозаранку: Где наш Кира, что же он Не кладет нас в банку? А пиявки веселей Завихляли телом — Уж не ловит нас злодей, Видно, улетел он. Если в Англии денек Выдается жарок, Кира ловит на крючок Лондонских пиявок.

Он еще стрекоз, жуков и бабочек ловит, и мы с ним рассматриваем их страшные безобразные лица. А у лягушек лица вполне симпатичные. Яблони твои живы. Большие стали, хотя вроде назывались карликовыми. В прошлом году яблок было много, в этом, как и положено, мало будет. Сиреневый куст тоже живет. А елку я срубил. Плохо, наверно, но пришлось. Лена говорит, зачем, мол, елка на огороде, мешает и вообще. Я упирался, а потом сдался. Двор, ты помнишь, ветхий был, его сломали, и Гена Глухов построил новый. Болеет он сейчас, Гена. Сердце. И еще у них с тетей Надей горе — Таня, помнишь, их дочка, красивая такая, так вот умерла она. Нашли ее с мужем в машине с работающим двигателем в закрытом гараже. Тетя Надя убивалась очень. А тебя она вспоминает. Как меня увидит — вспоминает. Все рассказывает, как мы познакомились, как ты любила ее молоко пить, как сумку у нее забыла с деньгами, а она всполошилась, все думала, как тебе сообщить. Тебя все там помнят — и Павел, и Арсентьич, и Марья Васильевна… Все. Не веришь? Вру, думаешь? Только в одном соврал — про яблони. Не все остались. Одна совсем зачахла, и я ее, как елку… Да ты и сама знаешь. Не знаешь? А как же — «мне сверху видно все»? Не все? Да ты бы и сама велела ее срубить, яблоню эту. Совсем негодящая стала. Характерами вы с Леной не похожи, она поспокойней, порассудительней, а к домику этому одинаково прикипели. Только времени у тебя не хватило сделать все, что хотела. А Лена живет там с ранней весны до поздней осени, до морозов, у нее есть время, и руки золотые, и любит она наше Теличено. Ох как любит! Как-то подумал: и меня под крыло взяла, оделила нежностью, вряд ли заслуженной, из-за домика этого. Потом мысль эту прогнал — обидно стало. Так вот, огород у нее на зависть. Грядки высокие, ухоженные, унавоженные. Парники. Клумбы, горки альпийские, выбритый газон — художник, одно слово. Тебе бы очень понравилось. А что вспоминают тебя — это точно. Павел все говорит — не забыл ты, Виталий Осипыч, как вы с Наташей к нам на зайца пришли? Хорош был заяц? Ну что ему ответить — зайца-то он подстрелил старого, жесткий он был, как подошва, вкуса никакого. Бутылку допили, говорить не о чем. Татьяна его — та вовсе молчала… Умерла она, давно уже. Теперь к нему ходит одна местная шалава, девчонка лет двадцати. В день пенсии объявляется, неделю гуляют, деньги кончаются — и нет ее. Павел без нее тоскует, чуть не плачет. И у Арсентьича Зоя умерла. И мать Вити Ильина. И Селянкин — помнишь, он все чаю просил привезти… И Гутя — у того туберкулез открылся… Легче сказать, кто остался. Давай я лучше тебе что-нибудь другое… Не хочешь другое? Ладно, слушай. Соседи наши, Данилиха с сыном блаженным, спалили дом. Говорят, сын, Костя, сам и зажег, вроде как матери отомстить. Пылало так, что чуть наш не загорелся, забор обуглился. Костю забрали в психушку, а мать в богадельню, где-то около Ржева. А еще умерла Ночка. Помнишь, Оля на ней верхом ездила — по очереди с племянницей Вити Гусева? Все удивлялись, как долго живет кобыла. Ей уже почти тридцать было, слепая совсем.

И тогда Витя Гусев повел ее в правление отдавать, сказал, что больше не нужна, привязал и ушел. Ночка отвязалась и снова приплелась к его дому Он опять… Ноябрь был. Так и гоняли лошадь, не кормили, не поили. Уж не знаю, где-нибудь в поле упала от бессилия или кто отвел на мясокомбинат. Тридцать лет она на этих сволочей… Хоть бы застрелили из жалости. У меня эта Ночка долго перед глазами стояла. Вот мы опять к Адику вернулись, к дятлу, стало быть. Знаешь, лучше, я тебе анекдот расскажу. Диалог такой:

— Что-то меня Гондурас беспокоит.

— Беспокоит? А ты не чеши.

Ну вот, улыбаешься. Что, с бородой анекдот? А я и не знал. Ну ничего, я тебе потом другой расскажу, посвежее.

Да, заяц Павла определенно оказался несъедобным, мы с тобой это понимаем. А все потому, что не читали они с Татьяной старый рецепт заячьей похлебки, записанный супругой Шекспира Анной, урожденной Хетеуэй, в ее амбарной книге. Вот он, этот рецепт:

Возьмите зайца средних размеров, снимите с него шкурку — осторожно, не повредите, что под ней. Засуньте руку под ребра и вытащите легкие. Дайте крови стечь в миску.

Разрубите тушку на куски. Отделите мясо от костей или кости от мяса — на выбор. Сложите кости в кастрюлю, залейте холодной водой, добавьте репу, морковь, стебель сельдерея и несколько луковиц.

Кипятите полчаса, если заяц молодой, или все два часа, если он успел пожить.

Процедите заячью кровь через мелкое сито, добавьте немного воды, жменю овсяной муки мелкого помола и положите все это в сотейник.

Тушите, помешивая в одном направлении, до закипания. Упаси вас Бог дать крови свернуться и образовать комочки. Достаньте вываренные кости из кастрюли.

Овощи протрите через сито. Добавьте кровь, коли она уже вскипела.

Нарежьте мясо мелкими, с серебряную монету, кусочками и все переложите в кастрюлю — к тому, что уже там.

Кипятите всю смесь, хорошенько помешивая, полтора часа, а для престарелого зайца — все два.

Добавьте горлец.

(Горлец, он же горец змеиный, он же раковая шейка, он же Polygonum bistorta — советую заменить его петрушкой, не пожалеете. Но на всякий случай сообщаю кое-какие сведения об этой травке. Растет по сырым лугам, полянам. Используют как вяжущее средство при лечении ран, кровотечений, чирьев, при поносах и при болезнях мочевого пузыря.

Прием внутрь. Порошок корневища раковых шеек по 0,5 г на прием в облатках, три раза в день, при летних поносах и дизентерии с частыми позывами и кровью. При кровотечениях из внутренних органов — каждые два часа по столовой ложке отвара из 5 г порошка раковых шеек и чайной ложечки семян льна на 200 г воды.

Наружно. Из отвара раковых шеек делают примочки (15 г на 500 г воды) на застарелые раны, чирьи и наружные язвы. Из раковых шеек в смеси с другими растениями делают отвар для ирригаций и промывания при белях. Для этого употребляют смесь мелко порезанных раковых шеек (20 г), травы пастушьей сумки (10 г), листьев омелы (15 г) и дубовой коры (10 г). Десять ложек смеси заливают 2 л воды и варят на медленном огне полчаса.

Dixi et animam méam  salvavi. Вернемся к похлебке. — В.З.)

Посолить и поперчить по вкусу.

Шекспир при этом добавлял в варево ложечку меда.

А кто еще жив — те не меняются. Арсентьич с сыном Сашкой печку нам перебирали, покосилась, и друг перед другом выставлялись — снова, как и при тебе, чесали из Светония, думаю, близко к тексту, от Юлия Цезаря до Домициана. Я-то по сю пору не удосужился прочитать «Жизнь двенадцати цезарей». Арсентьич плохо ходит, нога гниет (ой, Осипыч, гниет, мать ее), до нас добредает — покурить, побормотать под нос свои байки, а Сашка по пятницам — в библиотеку и с полной авоськой книг назад, в грязь и вонь их с отцом берлоги. Она и при Зое-то была грязней некуда, а теперь оказалось — было куда. Какие еще новости… Валерку-Крота помнишь? Как он за час-другой в землю зарывался, метра на два уходил, когда глину добывал? Была у него теплица, чудовище из полусотни старых оконных рам с паровозной трубой посередке. Так вот, разобрал ее Крот: дров, сказал, идет дюже много, вся продукция этой теплицы стоит меньше, чем дрова. Мне это напомнило курьез с покупкой нашей избушки. Если помнишь, купили мы ее за двести рублей и нашли в сарае несколько кубов дров. Я и говорю хозяйке — дрова заберете или мне уступите? А та в ответ: «Чего ж не уступить, уступлю. Да хоть за четыреста рублей». Женя, Вити Ильина жена, совсем с глузду съехала. Дескать, я ее забор ломаю, когда машина протискивается между оградой и березой. Я, говорит, «маячок» поставила на штакетине, только ты (я то есть) проехал, смотрю — сдвинулся забор… А Витя ей: уймись, Женька, не позорься, сколько Осипыч нам добра сделал, не цепляйся ты к нему с забором этим. Плох он, Витя Ильин, не жилец — рак желудка неоперабельный. Скоро увидитесь.

Я провожу там отпуска и наезжаю раз-другой в месяц на несколько дней. И не нужен мне берег турецкий и, сама понимаешь, Африка, хотя себе не признаюсь и даже кокетливо от деревенской жизни в стишках открещиваюсь:

Под хмурым теличенским небом Мотаю свой срок отпускной, А мне бы в Италию, мне бы В Лигурии ласковый зной. Из юности дальней и гулкой Мечту в своем сердце несу: Зонтом шевельнуть на прогулке Лист палый в Булонском лесу. Еще я хочу на Канары, Где вечный курортный сезон, Там нежатся те, по ком нары Скучают в московских СИЗО. Наслышен я баек про Фиджи, Тасман побывал там и Кук. Остались довольны. Так фиг ли Не съездить и мне, старику? Есть также Гавайи, Таити, До Ниццы рукою подать, Так что ж меня гонит, скажите, В Теличено, так вашу мать?

Кроме дятлоубийцы Адольфа обитал там, в Салтыковке-Малаховке-Удельной (в дальнейшем — СМУ), Федя-рассказчик. Упоительные вечерние часы на бревне у Фединого забора, пять-семь детишек с распахнутыми ртами слушают его поражающие воображение истории. С продолжениями, которых ждали, ради которых смывались из дому. «Тайна замка железного рыцаря». «Тайна кучки разбитого стекла». «Белые черепа». «Черная кошка». «Тайна профессора Бураго». Последнее, как Виталик обнаружил позднее, сочинил Шпанов. Там еще действовал великан-энкавэдэшник Негребецкий. Откуда Федя раздобыл историю Черной кошки лет за тридцать до Вайнеров, осталось загадкой. А вот остальное… Может, и сам что придумал. Главная фраза, снабжавшая повествование необходимой энергией, звучала весьма выразительно: «Машина взвыла и рванула». Хорошие ребята, как правило из МУРа или НКВД, ловили и нещадно убивали плохих ребят из стран капитализма и их русских пособников. Присутствовал и элемент чертовщины, неизбежно находивший в конце концов рациональное объяснение. В «Белых черепах» bad boys являлись словно привидения с оскаленными черепами, но оказалось, что они всего-то надевали на головы защитные шлемы и закутывались в плащи. Негребецкий (он, похоже, был сквозным персонажем во всех историях) бил их кулаком по головам, проламывая и черепа-шлемы, и черепа настоящие. А в «Кучке разбитого стекла» совершались убийства и ограбления, причем на месте преступления не оставалось никаких следов, кроме горки стеклянных осколков. Да еще редкие свидетели слышали характерный свист. По этим двум уликам какой-то мудрый детектив разгадал тайну, а потом и отловил гада. Совершив преступление, тот бросал под ноги и топтал сапогами некий стеклянный блок с пузырьками-пустотами, содержащими газ, который делал человека невидимым. Истечение газа сопровождалось свистящим звуком. Вот такая комбинация «Пестрой ленты» и «Человека-невидимки». Читал ли их Федя? Не знаю, но плел свои истории вдохновенно, умело прерываясь на восходящем витке сюжета, чтобы объявить ненавистное, но и сладостное: «Продолжение следует».

Следующим летом Федя не появился. Виталик пытался узнать о нем что-нибудь у девочки из соседней дачи, Фединой знакомой по Москве. Девочку звали Нина, она писала стихи, переводила Гейне и низкими жанрами литературы не интересовалась. Восторгов от Фединых историй не разделяла, о Феде отозвалась пренебрежительно и никаких сведений о нем не сообщила. Виталика, впрочем, пригласила — уже в Москве — на день рождения, усмотрев духовно близкого: так и сказала, без тени улыбки. А было ей, как и Виталику, лет десять. Духовная близость имела под собой прочное основание: он прочел ей раннее четверостишье Пушкина и на вопрос: «Чье?» — скромно ответил: «Мое». Наглотавшись Пушкина, бледный аденоидный мальчик с мешочками под глазами еще лет в семь писал неверным почерком на обложке тетрадки в косую линейку:

Уж утро близко, рассветает, Над горизонтом свет давно, И скоро, скоро засияет На небе солнце. Вот оно Холмы, долины осветило И землю к жизни пробудило. В селенье слышен звук рожков, Выходят на поля стада, Без них не пишем мы стихов — Мы без пастушек никуда. Однако бросим замечанья, Такая мания печальна.

Или, побывав с мамой в Евпатории:

Ночь в Крыму наступает, как черная кошка, Мглы походка почти не слышна, И, гуляя по лунным дорожкам, Ты в объятьях волшебного сна.

Его мучила несообразность размера, надо было расстаться с цветом кошки, но он не мог… Или после «лунным» что-то добавить? По лунным та-та-та дорожкам? Он подумает об этом завтра…

Приезжал как-то на дачу и одноклассник Юлик. Между ними было подобие дружбы. Ходили друг к другу на дни рождения. (Дни рождения — ритуал, проверка прочности связей. Повторные приглашения, а также взаимность таковых свидетельствовали о переходе приятельства в нечто большее. Дарились обычно книги с неизбежной надписью наискосок форзаца: «Дорогому X. в день рождения на память от Y. Дата».) Юлик приходил с братом Валериком, мальчиком столь же невзрачным, сколь Юлик был красивым. Но со своеобразным юмором, цитированием (Каверина?): «палочки должны быть попердикулярны» (ха-ха, поперди) — и стишком, им самим, возможно, и сочиненным:

Вот бежит собака, В зубах — большая кака, Подбегает кошка — Оставляй немножко, Подбегает мышка, Открывает крышку, Вынимает каку, Затевает драку.

Виталик так и не решил загадки, откуда взялась крышка, — ни о какой кастрюле в стишке речи не шло, местонахождение каки определялось ясно и недвусмысленно — в зубах.

Еще были в их семействе сестра или кузина по прозвищу Муха и папа-алкоголик. Юлик жил у Виталика на даче несколько дней, ходили купаться на озеро, кажется, Быковское. Худой стройный мальчик вызывал у бабы Жени желание его накормить как следует, и она подсовывала ему очередную котлетку. Виталик был не менее тощ и бледен, но и одну котлету доедал с трудом и скандалами — если ели не в шалаше.

Теперь Юлик — известный в Москве художник. Он выпал из жизни Виталика в восьмом классе, когда ввели совместное обучение и часть ребят ушла в другую школу взамен на соизмеримое количество девочек. Через много лет, на третьем курсе института, Виталик попал на практику в Ленинград, зашел в Эрмитаж и встретил там Юлика с этюдником. Тот сухо поздоровался и исчез. Похоже, навсегда. Уже совсем недавно Петя П., сын Юлика, тоже художник, оформлял книгу, которую Виталик редактировал. Старик расчувствовался — вот, мол, мы с твоим отцом в одном классе и проч., но в ответ услышал вежливое и сдержанное: отец, знаете ли, человек замкнутый, не особенно склонен к общению…

В те же лета в СМУ у них появился телевизор, и Виталик отчетливо запомнил концерт Райкина. Панама — это шляпа, говорил Райкин, но Панама не хочет быть шляпой… А мама с бабушкой приникали к линзе, когда всю ее кривизну заполнял хор студентов всех вузов, времен и народов, который а капелла мычал вальс «Амурские волны» — слааавный Амууур свои воды несет та-та-тата. Чуть позже он увидел на экране и навсегда запомнил грациозного учителя танцев, он же свинаркин пастух: прекрасный танец амборозо, танцуется всегда вдвоем, движенья очень четки в нем, и каждая важна в нем поза.

Уж не знаю, что еще придет на память из СМУтной жизни, предшествующей романтике подростковых лет (которые после весен) в дачном поселке на Трудовой, но пока попрощаюсь с нею: ведь как-то само собой с Юликом пришла другая тема, школьная. На прощанье, при отъезде, хозяйки дарили дачникам букеты, все больше флоксы, реже — астры. Сразу за астрами и начиналось движение

 

По направлению к школе

Виталика, в матроске, мама ведет в школу, рядом с домом, на Варварке. И — бросает с чужими, впервые в жизни, одного, совсем-совсем одного. Без Нюты. Без бабушки. Он не плачет. От ужаса нет слез. Душа свернулась, ужалась в тяжелый холодный ком. И оттаивала потихоньку несколько недель. Лидия Сергеевна, учительница первая моя, тра-та с седыми прядками, тра-та-та над тетрадками. Румяная веснушчатая деваха, довольно добрая, как он теперь понимает, посадила Виталика прямо перед собой — за бледность и малый рост, а также разгадав, что от оглушенного страхом птенца хлопот не будет. Он опасливо рисует палочки-крючочки, хотя умеет читать, писать и кое-как считать. И тихо просыпающаяся паскудная гордость, чувство превосходства: пока этот неважно пахнувший мальчонка с обгрызенными ногтями вымучивал «ммм-ааа-ма», Виталик ловко выстреливал маму, мывшую раму. Послевоенная школа. Кто-то приходит босиком. Но есть и Слава Блинов — ослепительный воротничок, бархатная курточка, аккуратное плоское, под стать фамилии, лицо. Неразлучники Пирогов и Наумов, первый — ангельской красоты — попросил (о счастье!) у него перочистку. (Ох ты, батюшки, раз были перочистки — были и перья. «Лягушка», «восемьдесят шестое», «скелетик». А еще — заветное американское перышко, привезенное папой из Польши и доставшееся Виталику, когда он пошел в школу. Он писал им самые ответственные — четвертные, годовые — контрольные работы, а главное — сочинение на аттестат зрелости, про Евгения Онегина, который, как выяснилось, был энциклопедией. Впрочем, у перышек имелись и иные применения — с бумажным стабилизатором они превращались в метательный снаряд, смачно втыкающийся в любой деревянный предмет.) И забыл отдать. Чернявый Вова Карпеншпун, пухлый Боря Слоненко. Бабушка к ним благоволит, у нее нюх, с Карпеншпуном все вроде бы ясно, но и Борина фамилия не ввела в заблуждение бабу Женю, она познакомилась с его бабушкой, и истина воссияла в первозданном блеске — маска сорвана, Бориному папе Марку Самойловичу Бееру не удалось надуть Евгению Яковлевну Затуловскую. А Виталик чурался Вовы и Бори, его тянуло к Пирогову-Наумову, ах как хотелось втереться, втиснуться в это двуглавое образование, которому вообще нет дела до окружающих, оно самодостаточно, герметично, и в его четырех прекрасных глазах светилась строгая надпись: «Посторонним вход запрещен». Посторонними были все — и Виталик. А потому пребывал он в печали и только раз-другой, когда смог обратить на себя внимание кумиров совсем уж дикой для него выходкой, скажем, бросив кусок карбида в чернильницу Лидии Сергеевны и тут же ей в этом признавшись, приходил домой счастливым: они ему улыбнулись. И еще запомнились Виталику уроки пения — породистая дама Римма Львовна приятно пахнет, ухоженные пальцы в перстнях дубасят по клавишам. Праздник выступил на площадь, солнцем славы озарен, ветер юности полощет крылья флагов и знамен. Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры — дети рабочих. Потом мама ту же Римму Львовну наняла учить Виталика музыке на дому. Он приготовился было к пионерским песням, но одолевать пришлось «Ах, вы сени, мои сени». Добравшись до «Сурка», он в первый раз в жизни сказал маме: «Нет». Причем так, что она даже не стала его уговаривать.

Болезни шли непрерывной чередой, и сохранившаяся «Ведомость оценки знаний и поведения уч-ка 1а класса начальной школы 404 Молотовского района г. Москвы» (со второго класса ведомость изменит название на табель) свидетельствует, что весь первый класс, за изъятием трех месяцев, Виталик проболел. Что же за недуги одолевали его в те времена?

Переболев менингитом (следствие падения в погреб еще в Бисерти), а затем брюшным тифом, он вступил в школьный отрезок жизни вполне законченным доходягой, бледным и тощим, с вялыми мышцами и скверным аппетитом, скорым на простуды, нервным до истерик, обидчивым и мнительным. Болели уши, опухали желёзки, воспалялось горло, закладывало нос, он быстро уставал, подхватывал любую заразу, перенес коклюш, ветрянку, три воспаления легких, корь, скарлатину. Трижды ему удаляли аденоиды, дважды — гланды, они же миндалины, подрезали концы нижних раковин (что-то там в ушах). Это теперь у него аденома, а тогда были аденоиды. Жизненный путь: от аденоидов до аденомы — хе-хе.

А потому атмосфера детских больниц врезалась в память унылой чередой кадров, прокручивать которые во взрослом состоянии тягостно и сладко, как тягостны и сладки боль и дурнота, слабость и удушающий липкий жар, серый запах больничной пищи и жалость к себе — одинокому и маленькому. Потому и умилило «Я — маленький, горло в ангине. За окнами падает снег. И папа поет мне: “Как ныне сбирается вещий Олег…”». Очень похоже. Только читает — не поет — мама. Названия лекарств застревали в памяти и вылезали оттуда самым причудливым образом. В какой-то игре, выдумывая персонажей, они с Аликом Добрым награждали их звучными именами: дон Пирамидон, герцог Норсульфазол, маркиз де Сантанин. На общем тусклоцветном фоне болезней и больниц проступают отдельные сцены, часто связанные с работой кишечника. Виталику лет пять-шесть, в одной палате мальчики и девочки. У него удалили гланды, и мама принесла мороженого: доктор сказал, это успокаивает боль и останавливает кровотечение. Мороженое! А он не может его есть. Больно глотать. Нежный пломбир отдают мальчику-соседу, который случайно выпил каустической соды и сжег пищевод. На зависть всем прочим каждое утро ему приносят полстакана сметаны. А девочка по другую сторону сидит в кровати на горшке и твердит монотонно: «Я уже покакала, вытерите попку». А вот ему лет восемь. Или десять? И гланды вырезают снова, вместе с аденоидами. Теперь это взрослая больница, но детское отделение. Что-то с желудком. Мучительные попытки сходить по-большому. Не выходит. Боль отчаянная, а еще страшнее мысль — что делать? Уж очень стыдно. Какашка застряла, хоть пальцами тащи. Но ведь не вытащить. Как справился — стерлось из памяти. Смешное детское «какашка» — от латинского сасаге, испражняться, чтоб ты знала…

С четвертого класса Виталик пошел в другую школу — в старом почтенном здании бывшей гимназии в Большом Вузовском переулке, нынче, кажется, Большой же, но Трехсвятительский. И года два его водила туда и обратно Нюта — надо было переходить дорогу. Он взбунтовался классе в шестом и заявил, что отныне под конвоем в школу ни ногой. Мама сдалась. И теперь он мог под низким сводом углового дома на Солянке задумчиво смотреть, как вечная айсорка с седыми патлами и узловатыми пальцами полировала сапоги и башмаки. Виталик закончит школу, потом институт, и каждый раз, когда случится ему проходить той дорогой, зимой ли, летом, он будет замедлять шаг, чтобы понаблюдать за ритмичными движениями ее локтей (чисто паровозный шатунно-кривошипный механизм), полетом щеток, скольженьем бархотки. Проходили не годы — десятилетия, Виталий Иосифович не так уж часто попадал в те места, но, приближаясь к Солянке, всегда внутренне напрягался: ну как, неужто и сейчас?.. И — да, и сейчас… И еще раз сейчас. И еще…

Он увидел единственное свободное место в углу класса рядом с ослепительно рьжим неряшливым парнишкой. Тот с готовностью хлопнул ладонью по скамье парты рядом с собой и тут же спросил — громко, на весь класс:

— Грузин — жопа какая? — Виталик обалдело заморгал. И чуть отодвинулся: от соседа несло немытым телом. — Грузин — жопа из резин. Понял?

Хохот.

— А русский — жопа какая?

Тишина. Все ждут ответа. Виталик лихорадочно ищет рифму, но не успевает.

— Русский — жопа узкий!

Видимо, тема весьма занимала рыжего. После звонка на перемену он рванулся из класса, бормоча, но не слишком тихо: «Гром гремит, земля трясется, поп на курице несется, попадья бежит пешком, чешет жопу гребешком…» Уже потом, слыша популярный школьный вариант начала пушкинской поэмы «Цыганы шумною толпою толкали жопой паровоз», Виталик неизменно вспоминал увлеченного соседа по парте.

На перемене, однако, образованием Виталика занялась уже целая группа одноклассников.

— Ты про Пушкина знаешь? — строго спросил его смуглый худой мальчонка.

Виталик радостно закивал. Уж про Пушкина-то он…

— А вот эту знаешь? Была у Пушкина девка знакомая, звали ее Тутка. Наступил ей Пушкин на ногу и говорит: «Прости, Тутка». Ну, что получилось? — И сам быстро объяснил: — Проститутка!

Виталик на всякий случай кивнул еще раз. Ободренный малец зачастил:

— А вот еще. Идет Пушкин, несет в корзине яйца, а навстречу мужик на телеге дерн везет. Пушкин ему и говорит: «Эй, мужик, дай дерну за яйца!»

Рассказчик не дал паузе затянуться.

— Или вот. Пошил Пушкин себе длинный пиджак, да не вся материя на него ушла. Надел он, значит, новый пиджак и пошел на бал. А еще он забыл ширинку застегнуть, и все у него видно. Увидела барышня, что из ширинки-то выглядывает, и говорит: «Ах, какой длинный!» А Пушкин думает, это она про пиджак, и ей: «А у меня еще сорок аршин дома осталось!»

— А вот еще, — дрожа от возбуждения. — Играл Пушкин в прятки и спрятался во мху. Искали его, искали, стали звать: «Пушкин! Ты где?» А он и кричит: «Во мху я!» Ты понял, вам х…, кричит, во!

Вхождение в коллектив было нелегким. Новые люди сплетали его жизнь. Их много, они сменяются, перестраивают ряды, приближаются и удаляются, возникают и исчезают. Знаток жоп всех народов по фамилии Стус оказался зоологическим антисемитом. Подкрадывается к Виталику в туалете сзади и писает на штанину. «Никакого нет вреда в том, чтоб обоссать жида». Куда теперь — с мокрыми вонючими брюками? (Увидел как-то Виталий Иосифович на строительном рынке вывеску СТУСЛО — и мочой запахло.) Открытие собственного еврейства оказалось неприятным, неопрятным. Такой вот когнитивный, извините, диссонанс: вроде бы умом понимал — ну еврей, ну и что тут особенного, все равно ничего не поделаешь, Стуса не изменишь и от еврейства своего не избавишься. А душа не на месте, и мысль о своем еврействе Виталик гонит метлой. При этом ему жутко нравилось, как этот Стус надрывно, нежно и очень точно пел у подоконника школьного коридора, собрав кружок чутких слушателей: «Я мать свою зарезал, отца свово убил, а младшую сестренку в колодце утопил». Или: «Я с детства был испорченный ребенок, на папу и на маму не похож, я женщин обожал еще с пеленок, эй, Жора, подержи мой макинтош». Или: «Стагушка не спеша, догожку пегешла, ее остановил милиционер…» И дальше про Абгама и кугочку. О, в изображении национальных особенностей речи Стус достигал внушительных результатов. С каким чувством затягивал он балладу грузинского (армянского? азербайджанского?) разведчика!

Мой рассказать тебе хотел, душа любезный, Как был однажды мой для родина полезный, Как на разведку я ходил в горах Кавказа, Послушай, друг, мой маленький рассказа. Раз командир меня до штаба вызывает: «Там за рекой немецкий фриц своя скрывает, А твой пойдет туда и там его поймает, Потом ко мне в землянку притаскает». Мой сердце ёкнул и до пятки опустился, А командир уже давно со мной простился, Мой взял винтовку, взял кинжал, с гора спустился — Прощай, мой родина, прощай Кавказ! Мой осторожно пробирался по лощина, Смотрю — лежит там три большой-большой мужчина, И автомат меж них, и светит нам луна, Ну, думаю, настала мне хана. Мой поднял голова над куст зеленый И закричал, всем сердцем воспаленный: «Направо взвод! Налево взвод! Мой — середина!» Тут получилася прекрасная картина. «Послушай, Ганс, послушай, Фриц, послушай, Мюллер, Я ваш спаситель, я ваш бог, и я ваш фюрер! Теперь на низ со мной должны вы опуститься, Мой командир ужасно любит фрицев». С тех пор, друзья, он стал отчаянный разведчик, Хоть раньше был он незаметный человечек. И если надо, то он жизнь отдаст За свой за родина, за свой Кавказ.

Ну не мог остановиться, извини — завелся… А история о старушке, готовой на конфронтацию с властью ради возможности досыта (пускай газдуется как стагый багабан!) накормить своего мужа куриным бульоном, подвигла уже взрослого Виталия Иосифовича на забавные наблюдения. Как выяснилось, написал эту мелодию некий Шалом Секунда, то ли из Варшавы, то ли из Одессы: Ба мир бисте шейн. Потом на тот же мотивчик пели «В Кейптаунском порту…», а после войны — «Барон фон дер Пшик». Ох уж эти еврейские мелодии, думал про себя Виталик, где только не выскакивают. Вот и Фрэнк Синатра отметился: его Kiss offire — точь-в-точь «На Дерибасовской открылася пивная». Скоро Виталику стало казаться, что и «Большой канкан» похож на фрейлехс — недаром его написал Оффенбах. А «Где эта улица, где этот дом», которую Виталик впервые услышал из уст пламенного большевика Максима, — ну чистый перевод местечковой песенки:

By ис ди геселе, By ис дер штиб, By ис ди мейделе Вейним гот либ? Дос ис ди геселе, Дос ис дер штиб, Дос ис ди мейделе Вейним гот либ.

Еще он тщетно пытался понять идишскую скороговорку — рефрен блатной песенки «Здравствуйте, мое почтение»:

Я был у Питере, Одессе и на Юге, У Кишиневе, Магадане и Калуге, А в Мелитополе пришлось надеть халат, Азохер махтер абгенах фахтоген ят!

И только недавно один знаток идиша объяснил ему что произносить надо «зугт ыр, махт ыр: их бин а фартовэр ят» и означает это что-то вроде «вы говорите, машете рукой, мол я — фартовый парень».

Так вот, Виталик был так невинен, что даже слово «жопа» заставляло его розоветь — тетя Рахиль называла эту часть тела мадам Сижу, — а входящее в популярное ругательство сочетание «в рот» воспринимал как одно таинственное и непонятное «врот». Многим полезным словам научил его Стус, и вспоминал Виталик его уроки с тихой благодарностью. Как же, как же — «мы в лесу поймали белку и сломали белке…» Стус ждет. Виталик трепетно молчит. «Мы в лесу поймали зайца, оторвали зайцу…» А как-то раз группа старших товарищей в школьной раздевалке шарахнула его головой о стену. Допрос свидетелей: «Он лежит, в голове дырочка, а из дырочки кровь течет». Враки, конечно, дырки не было. Скорее — шишка. Пушкиновед Гринчик, который, как ни странно, кое-что из Пушкина прочел, любитель порядка и классификаций, доверительно разъяснял: если на «ов» или «ев» фамилия кончается, то русский, а если на «ич», или «штейн», или «сон» — еврей. На «ин» — тоже еврей, например Липкин. Виталик (робко): «А как же повести Белкина?» Озадачен. Или, скажем, Калинин? Испуган. А вообще-то не надо драматизма. Ну, скажем, вытолкали его из палатки ногами в каком-то школьном походе: не желаем спать с жидом, пусть идет в еврейский дом. Посидел ночь на лапнике у костра — даже интереснее. Один из этих чистоплотных юношей, красивый и спортивный Слава, стал возлюбленным, а потом и мужем его одноклассницы Лены, о которой Виталик тихо мечтал с восьмого класса до Бог знает какого курса, — о ней, пожалуй, стоит повспоминать отдельно. Много позже, во взрослые уже времена и тоже в палатке, в Коктебеле, двое приятелей, Толя (тот, из детства, с искристым мотоциклом) и Валера, физики, бормочут по-французски — успели поработать в Мали. Сквозь сон он ловит — достали эти minorité national. Сейчас Валера отошел от физики, сильно уверовал и служит старостой какого-то прихода. Шибко близко к Господу. Может, покаялся. Как там — ни эллина, ни иудея… А тогда, в школе, ему, затурканному, временами так хотелось сказать этим стусам-гринчикам заветные слова другого весьма религиозного антисемита, на сей раз великого, вложенные в уста безответного Акакия Акакиевича: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?»

Так уж получилось, что мы вроде бы свернули

 

По направлению к Богу

Самого Виталика и тянуло к религии, и отвращало от нее. Тянуло из естественного интереса к тайне, чуду и, конечно, из чувства противоречия — пионерскому розовому бодрому тупоумию, а отвращали настораживающая вкрадчивость православных батюшек (других священнослужителей в те времена он не встречал) и немыслимая ее, религии, серьезность, полное отсутствие иронии. Если не считать таковой первое чудо Иисуса, сотворенное в Кане Галилейской (в том нежном возрасте Виталик мог принять превращение воды в вино за шутку). Христос никогда не смеялся: это Виталик выяснит позже, довольно внимательно, со свойственной ему обстоятельностью, прочитав Новый Завет. Преодолевая скуку и очарованный поэзией. А еще позже он прочтет об этом наблюдении у Розанова. Впрочем, он все же нашел юмор в Святом Писании, правда, в Ветхом Завете: Давид скакал из всей силы пред Господом. Можешь проверить — Вторая книга Царств, глава 6, стих 14. Смешно? Довольно-таки смешно. Правда, автор вряд ли это сознавал. В юности веселый гусляр и пращник, Давид, получив власть, совсем совесть потерял: преподло поступил с Урией, отобрав у верного воина красавицу жену Вирсавию — увидел ее купающейся и возжелал, а мужа послал на верную смерть. Но псалмы! Псалмы этого бабника и предателя собственных воинов… «Господи! услышь молитву мою, и вопль мой да придет к Тебе. Не скрывай лица Твоего от меня, в день скорби моей приклони ко мне ухо Твое; в день, когда воззову к Тебе, скоро услышь меня. Ибо исчезли, как дым, дни мои, и кости мои обожжены, как головня. Сердце мое поражено, и иссохло, как трава, так что я забываю есть хлеб мой. От голоса стенания моего кости прильпнули к плоти моей…» Или: «Господи!.. Ты одеваешься светом, как ризою, простираешь небеса, как шатер, устрояешь над водами горние чертоги Твои, делаешь облака Твоею колесницею, шествуешь на крыльях ветра…» И это перевод, а на еврейском-то небось чудо какое! Правда, как раз эти — более других любимые Виталиком — псалмы вроде бы и не Давид сочинил, а будто бы ему их приписали… Так или этак, а творчество Давида — лишнее доказательство, что поэтический дар и нравственность не всегда ходят рука об руку.

Не уразумев, что Библия писалась все же людьми, причем до того, как в литературу проникла ирония, Виталик легкомысленно пытался разбавить серьезность Книги, задуманной как трагедия, и представлял себе парадоксальные варианты библейских сюжетов. Вот, скажем, старцы подглядывают за Сусанной. Банально! Владей он кистью, написал бы полотно «Сусанна подглядывает за старцами». Увы, святость пресна. Пробирался он по «Божественной комедии»: Рай — скучно, Чистилище — куда ни шло, а вот Ад — жутко интересно. Жутко. И интересно. Вот и Юз Алешковский, сказывают, оказавшись без денег, «Рай» с «Чистилищем» отнес в букинистический, «Ад» оставил.

При этом дантовская разновидность ада (а другой он не знал) вызывала у Виталика недоумение — и протест — явной несправедливостью. Ну как же так, думал он, пристроившись к экскурсии и ловя объяснения гида. Взять хотя бы круг первый. Правда — никаких пыток, умеренный комфорт и какое-никакое озеленение. Однако ж — атмосфера мрака и безысходности. Снизу доносятся вопли истязаемых и зловонные испарения. Кто же населяет сию юдоль безбольной скорби? Да цвет человечества! Мудрецы — Аристотель и Демокрит, Диоген и Анаксагор. Поэты — Гомер и Гораций, Овидий и Орфей. Целители — Гален и Гиппократ. И множество других достойнейших людей, лишь тем и виноватых, что жили до Христа. Что правда, то правда, он, Иисус, оттуда кое-кого выручил. Вывел, кажется, Ноя, Авраама с родственниками. Но эта полумера лишь усугубляет несправедливость по отношению к широким массам добродетельных язычников.

Покинем этот круг. Нас ждет второй, где адский ветер гонит, и корежит, и тяжко мучит душ несчастных рой, стенающих во мраке. Так за что же их бросили сюда? В чем их вина? Они любили. Милостивый Боже! Зов плоти — грех? Возьми их, Сатана, теперь твои Паола и Франческа. Карай их блуд! Но как их страсть сильна, как полны очи трепетного блеска… Каких же сладострастников поместил туда Данте? Семирамиду и Клеопатру, Париса и — Бог весть за что — безупречного рыцаря Тристана. Живи поэт позже, он отправил бы в круг второй Каренину с Вронским, Эмму с Леоном, да и Федора Ивановича Тютчева с Денисьевой не пощадил бы.

Быть может, не терял надежды Виталик, спустившись ниже, в круг третий, отыщем мы справедливость? Куда! Кто там гниет под вечным дождем, тяжким градом, оскальзыватся на жидкой пелене гноя? Насильники и убийцы? Грабители и растлители малолетних? А вот и нет. Там, в ледяной грязи, ворочаются… любители хорошо поесть. Достойнейшие мужи могли оказаться среди них: Гаргантюа и Портос, Ламме Гудзак и Афанасий Иванович Товстогуб, Петр Петрович Петух и даже Женя Цодоков, брат Алика Умного и внук мадам Цодоковой, о которых уже вреде бы шла речь выше… О, Виталик знал множество людей, весьма достойных, которые после славной лыжной прогулки, расслабленно сидя на подмосковном перроне в ожидании электрички, извлекают из рюкзака термос с кофе и промасленный пакет, набитый крупными, ладными бутербродами с ветчиной. И modus operandi этих людей в отношении означенных продуктов напоминал действия льва, настигшего антилопу после трех дней погони. Интернационализируя проблему, Виталик так и видел симпатичного Питера (Пьера, Педро, Пьетро, Петю), безмятежно поедающего пудинг (луковый суп, жареную форель, пиццу, горшок щей) и спокойного за свою судьбу, меж тем как судьба подбирается к нему с гнусными намерениями. «У меня свои виды на тебя, Питер, — говорит судьба. — Ты, Пьер, — обжора. Чревоугодник. Раб желудка, вот ты кто, Петруччо. Нельзя без омерзения смотреть, как ты жрешь эти пельмени. А потому мокнуть тебе в зловонной жиже до Страшного суда».

Дальше, дальше бредет Виталик за Данте и Вергилием. Круг четвертый. Скряги и расточители сшибаются стенка на стенку. Ему почему-то жаль и тех и других. Жизнь скупца и так безрадостна: отказываешь себе во всем, куска недоедаешь — и, здрасьте, получай в морду. А те, что с широтою и блеском раздают свое добро, вообще ему симпатичны (тем более что сам-то Виталик особой щедростью не страдал, скорее был прижимист). И вот их-то — на тебе — в четвертый круг на вечное поселение, со скрягами драться.

В круге пятом, где вязнут в болоте гневные, Виталик наконец усмотрел проблеск справедливого воздаяния. И впрямь удачная мысль: согнать всех хамов в одно место, где каждый может хорошо постоять за себя. Рви друг друга в клочья ко всеобщему удовольствию. Но дальше — зрелище, ранящее сердце. В огненных могилах шестого круга пылают еретики и атеисты. Среди них Эпикур. А скольким предстоит туда попасть!

Богатейшая коллекция мучеников собрана в круге седьмом. Как понял Виталик, сюда согнали разного рода насильников. Чтобы навести в этой зоне относительный порядок, пришлось растащить постояльцев по разным поясам. Кто там варится в кровавом кипятке? Так это ж Александр Македонский собственной персоной. Дионисий Сиракузский, злобный тиран. Поделом. Бич Божий Аттила, опустошитель Европы, — туда его. Секст Тарквиний, что вырезал целый город и довел до самоубийства несчастную Лукрецию. В тот же красный бульон швырнул бы Данте многие сотни мерзавцев, в коронах и без, с большим усердием вершивших насилие над ближним. А рядом, в соседнем околотке, томятся превращенные в сухие деревья насильники над собою — самоубийцы. Быть может, та же Лукреция. Увы! Тяготы жизни, потеря любимых, угрызения совести толкают наименее толстокожих из рода человеческого к страшному решению в отчаянной надежде на покой. Сострадания заслуживают они, не кары! Эх, Алигьери… В третьем, последнем, поясе — насильники над Божеством. Вид наказания — экспозиция обнаженного грешника огненному дождю. За богохульство! Не мелочно ли со стороны Всеблагого, Всемогущего, Всевсякого?

Чем глубже спускается Виталик, тем тяжелее, по мысли Данте, грех.

В круге восьмом казнятся обманщики — это что же, обман гнуснее насилия? Здравый смысл восстает: Виталику ведь тоже ворюга милей кровопийцы. Обманщики распиханы по рвам и траншеям. Обольстителей и сводников бичуют бесы. Туда каким-то чудом попал Ясон, который, как показало углубленное изучение его жизненного пути, до встречи с Медеей обольстил лемносскую царицу Гипсипилу. Мелькают щели с льстецами, влипшими в зловонный кал, продавцами церковных должностей, чьи пятки прижигают черти, прорицателями — скрученными и пораженными немотой. Наказали последних остроумно: повернули лицом к собственной спине и лишили речи. Дескать, непостижимо будущее. Долой прогноз. А вот изо рва ползет запах бора в знойный июльский полдень. То мздоимцы плавают в кипящей смоле. В свинцовых мантиях плетутся лицемеры, топча распятого тремя колами главного из них — Каиафу. Почему причтен сей клирик к лицемерам? Разве не верил он вполне искренно, что смерть Иисуса убережет от гнева римлян весь народ иудейский? Однако — дальше, дальше спешит Виталик, поспевая за парой гениев. Вот Одиссей и Диомед, заключенные в огненные оболочки, — приговор военной хитрости. Долой разведку, да и всю «науку побеждать». В толпе клеветников, которых треплет лихорадка, раздувает водянка, мучит чесотка, мелькнула обезумевшая от страсти жена Потифара, возведшая напраслину на Иосифа и тем, по капризному решению судьбы, обеспечившая его взлет к славе. В искромсанном теле с зияющим нутром (казнь для зачинщиков раздора) Виталик узнает Магомета — и теряется… Эк хватил Данте! Самого Магомета в ад определил… М-да, политкорректности ни на грош.

И вот они в последнем, девятом, круге, где собраны предатели всякого разбора. Трудно не согласиться, что предательство являет собой довольно мерзкую сферу в богатой гадостями практике человеческих отношений. Обмануть доверившегося — за это положено вмерзание в лед по шею. Но сколь различными оказываются люди, объединенные таким приговором. Вот четверо, о которых Виталик хоть что-то слышал. Ганелон, погубивший Роланда, — с ним все ясно. Типичный предатель военного типа, одна из гнуснейших разновидностей. Не принуждаемый к измене ни пытками, ни угрозами, ведомый одною злобой и завистью. Там ему, в ледяной глыбе, и место. А вот три самых, по мнению правоверного католика и почитателя власти, страшных грешника, терзаемых Люцифером: Брут, Кассий, Иуда. Тут мы, решил Виталик, воспитанный во вполне советской традиции, вступаем в сложные отношения с историей. Брут и Кассий — убийцы? Да. В позднейшей терминологии — террористы? Пожалуй. Но и — тираноборцы. Как тут быть с Якушкиным, который «казалось, молча обнажал цареубийственный кинжал»? С Каховским, застрелившим генерала Милорадовича? Каракозовым? Желябовым? Перовской? Много лет спустя изрядно постаревший Виталик уже был склонен считать их злодеями, а в те далекие времена его неразвитый ум в сговоре с еще менее развитой душой чуть ли не приветствовал все эти «убийства с благими намерениями».

С Иудой еще сложнее. От Иуды как символа предательства Виталик смело и холодно отворачивался. Но символ не страдает в преисподней. Там его муки просто обозначены. Иное — Иуда-человек. Молодой фанатичный парень из маленького галилейского городка, глубоко верующий в загробное воздаяние каждому по делам его. И открывающий Иисусу двери в вечное блаженство после короткого страдания, а себя обрекающий на вечные же страшные муки. Абсурдно полагать, что предательство Иуды объясняется жадностью. Да он мог просто уйти с общинной кассой, положив в карман куда больше тридцати сребреников. Вот и приходится задуматься, кто, собственно, искупает вину рода человеческого — учитель или ученик? Похоже, Виталик позаимствовал эту мысль у Борхеса, но забыл об источнике и принял за собственную.

Однако пора вернуться.

И все же, все же, все же. «Быв же спрошен фарисеями, когда придет Царствие Божие, отвечал им: не придет Царствие Божие приметным образом, и не скажут: “вот, оно здесь”, или: “вот, там”. Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть». Книга, где такое написано, может себе позволить обойтись без юмора, думал Виталик. Да и толкователи этой книги не всегда слишком строги. «Возлюби Бога и поступай как хочешь», — предлагал Блаженный Августин.

Но настораживающие моменты множились. Он, скажем, был твердо убежден в нравственном превосходстве трудолюбивой Марфы перед Марией. «Дети Марфы», как определил этих тружеников Киплинг, вызывали его участие, и унижение этой женщины отвращало от приятия каждого слова Писания за непреложную истину. Здравый смысл восставал. Тот же здравый смысл и опыт жизни говорили: разве не следует думать о благополучии семьи, детей? Неужто разумная расчетливость дурна? А эти-то в одну дуду: «Не тужи о завтрашнем дне… Кто имеет хлеб в корзине и вопрошает: “Что буду я есть завтра?” — тот принадлежит к маловерным». И это пишут рассудительные евреи в Талмуде! И евангелические птицы как образец для подражанья… Нет, все это не убеждало Виталика. Но, парадоксально, здравый же смысл подталкивал к признанию Верховного Существа: вот обнаружил Эйлер, что Еni = — 1, ну и как же такое может быть? Неужто без Бога обошлось? Или, если попроще, как без высших сил могло возникнуть такое:

1×84-1=9

12×8+2=98

123×8+3=987

1234×8+4=9876

12345×8+5=98765

123456×8+6=987654

1234567×8+7=9876543

12345678×8+8=98765432

123456789×8+9=987654321.

И в то же время — разве верховному существу, творцу подобных чудес красоты, нужны рабы? Это ж унизительно — принимать знаки преданности, облеченные в раболепную форму Или «рабы Божьи» — порождение церковной ритуальной лексики? Иерарх, моющий ноги нищему, — этот символ Виталик принимал, а вот целование рук, туфель и проч. у священников… Коли связь с Богом осуществляется устремлением души к свету, истине и добру, а не движением рук, не изгибанием поясничного отдела позвоночника, не посредством бормотаний, завываний, восклицаний, притоптываний, приплясываний, раздирания одежд и, напротив, облачения в одежды, предписанные уставом (рясы, сутаны, клобуки, талесы, штраймлы, лапсердаки, ермолки, куфии, хиджабы — нужное подчеркнуть), и не постами и унылым воздержанием от природой даруемых наслаждений — то зачем весь этот театр, маскарад, пантомима? К чему похожий на нерест лосося и похороны Сталина хадж? Для чего эта армия профессиональных посредников, которые уже знают, что есть добро и что есть истина, и абсолютно уверены, что их коллеги из соседнего департамента ведут свою паству пагубным путем, ибо их молитвенный балахон застегивается не на ту сторону?

При этом чтение Библии, как выяснил Виталик, может принести немалую практическую пользу, в том числе, по утверждению одного британского офицера, и в военном деле. На дворе 1918 год. Палестина. Английские войска готовятся к атаке на турок под деревней Михмас. Майору Вивиану Джильберту не спится, и он наугад раскрывает Ветхий Завет. Первая Книга Царств, глава четырнадцатая, стих четвертый и далее: «Между переходами, по которым Ионафан искал пробраться к отряду Филистимскому, была острая скала с одной стороны и острая скала с другой; имя одной Боцец, а имя другой Сене. Одна скала выдавалась с севера к Михмасу, другая с юга к Гиве. И сказал Ионафан слуге оруженосцу своему: ступай, перейдем к отряду этих необрезанных; может быть, Господь поможет нам… Вот, мы перейдем к этим людям, и станем на виду у них… Когда оба они стали на виду у отряда Филистимского, то Филистимляне сказали: вот, Евреи выходят из ущелий…» Ну и далее эти двое (с помощью Господа) порубали в капусту вдесятеро больше врагов и обратили их в бегство, а Саул (первый царь израильский и отец геройского Ионафана, если кто забыл) возблагодарил Бога и с основными силами двинулся вперед, когда все уже, по сути дела, было закончено. Майору Джильберту, ясное дело, стало не до сна. Он аж подпрыгнул на койке и помчался к командиру: вот мол, как этот Михмас уже брали евреи две тыщи лет назад. Применив тактику Ионафана, малый отряд англичан прошел между острыми скалами, после чего турки решили, что окружены, и сдали деревню. Можно, конечно, спросить, где тут Божий промысел? А кто для майора открыл Библию на нужной странице?

Нашел Виталик и пример, очень трогательный, благого вмешательства веры в военные действия во время той же Первой мировой. Сочельник 1914 года, позиции немецких войск под бельгийским городком Ипр. Затеплив свечки, прилепленные к веткам, солдаты поют Noel, рождественскую песню, сочиненную за сотню лет до этого в городке Оберндорфе близ Зальцбурга местным органистом Францем Ксавером Грубером и пастором Йозефом Мором:

Stille Nacht, heilige Nacht! Alles schläft, einsam wacht…

В какой-нибудь сотне метров от них английские солдаты, сидя в своих окопах, расслышали мелодию и подхватили carol:

Silent night, holy night, All is calm, all is bright…

И вот в морозной ночи плывет:

Ночь тиха, ночь свята, Люди спят, даль чиста, Лишь в пещере свеча горит, Там святая чета не спит, В яслях дремлет Дитя, В яслях дремлет Дитя.

А потом солдаты сошлись и начали меняться сигаретами, шоколадом, консервами, зажигалками. Они давали друг другу клочки бумаги с адресами: «Пиши, если уцелеешь — и если выживу я!» После рождественских пели народные песни. Артиллерия молчала, но по-английски и по-немецки звучали слова псалма: «Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною…» А наутро немцы и англичане сыграли в футбол — между траншеями. И хоронили павших, отдавая им воинские почести. Так началось — и закончилось — рождественское перемирие. Загремели отдохнувшие пушки, а через два года там же, под Ипром, немцы травили англичан и французов горчичным газом…

А по-честному, милая, оглушенный твоей болезнью, я забросил подальше резоны здравомыслящего безбожника и по наущению экстрасенсихи — ну ты ее помнишь, приходила, творила пассы, двигала свечой туда-сюда — отправился в Кусковский парк, чтобы на перекрестье тропинок закопать то ли свечной огарок, то ли еще какой предмет и пробормотать мантру. Да, я тогда был готов уверовать… Но мне показали кукиш.

Вот и сейчас, когда прихожу к тебе — редко, конечно, сама знаешь, — ставлю свечу в часовне, ее там обновили. Верить не верю, а ставлю.

Вот какое рассуждение нашел Виталик у одной израильской писательницы с острой фамилией Шило. Тщась приблизиться к пониманию, что же есть Бог, герой садится рядом с муравейником. Сначала он пытается удержать в поле зрения какого-нибудь муравья. Ох, нелегкое дело… Эта кроха все время в движении, и тысячи таких же снуют туда-сюда — глаз поневоле цепляется за кого-нибудь еще. Да и скучно — ну бежит он и бежит. Только моргнул, твой муравей уже пропал, ты уже не знаешь, который из них — он… Ладно, выбираешь другого. Вот он нырнул в дыру, и ты ждешь, когда он оттуда покажется. Но из этой дыры лезут и лезут такие же. Раньше-то он волок туда свою ношу, ты мог его отличить от других, а теперь — ну как его узнать? Этот? Или этот?

Он сидит в полуметре от муравейника, но они вряд ли его видят. Не так ли и с Богом? Мы все время думаем — Он сокрыт от нас, Он далеко. И задаем себе вопросы: почему же Он прячется? Почему так далек? Да ничего подобного! Он просто так велик, что мы Его не видим. Вот муравьи. Да подними они свои глазенки, все равно увидят разве кусок подошвы его ботинок. А теперь, допустим, он хочет дать им знать: тут, рядом, сидит их бог. Как это сделать? Известны два способа: сыграть в доброго бога или — в злого. Правда, для этого надо бы понять, что по-муравьиному есть добро, а что — зло. Зло представить легче, сыграть в злого бога — интересней. (Ну да — ведь не снес Алешковский «Ад» букинисту!) Даже малыш, ходить еще не научился, строит башню из кубиков, ставит один на другой, выше, выше… А потом — ррраз! — и свалит их все. Вот радость! Строит — сопит от напряжения, хмурится, ему тяжко. А свалит — смеется. Он весел, он счастлив.

И вот герой этот берет бутылку воды и льет воду прямо на муравейник, в ту дыру, куда и откуда они ползут. Им нет спасения — кто-то погибнет сразу, кто-то чуть позже. А те, что окажутся в стороне и уцелеют, — может, они на минуту остановятся? Подумают: что это мы все бегаем и бегаем? И что это там, в полуметре от нас, такое безразмерное? Станут задавать друг другу — и самим себе — кое-какие вопросы. Может, даже подумают — уж не бог ли он, коли смог совершить такое? А если он сделает что-нибудь — по-муравьиному — доброе, скажем, принесет им еды, разве они остановятся? Задумаются? Да некогда стоять и думать — надо жратву в дом таскать, туда, в дыру эту. А нажравшись, закричат ли: «Господи! За что такое счастье?!» Дудки. А вот обрушится на тебя поток из небесной бутылки — начинаешь думать. О Боге тоже…

Правда, лить воду в муравейник сам Виталик не стал бы — все тот же Адик, тот же дятел.

Его к тому времени стал раздражающе донимать вопрос о нравственности священничества как института — от древнего жировавшего жречества до современных батюшек, освящающих «мазерати» за приличное вознаграждение. Ну да, наивно размышлял не искушенный в богословии Виталик, опираясь исключительно на то, что полагал здравым смыслом, и немудрящее бытовое представление о морали: разве нужны верующему такие посредники в общении с Господом? Да и вообще любые? Скажем, мудрый советчик, хорошо знакомый со священными текстами и готовый поделиться своей мудростью, зажечь верой сердца и направить на путь милосердия тех, кто пока на него не встал, — ох как нужен. Да где они, ау! И можно ли сии благие дела вершить, как бы это сказать, подешевле? Так он рассуждал наедине с собой.

А еще вот так.

Построил Бог знает когда Рамзее Бог знает какой агромадный храм самому себе под названием Абу-Симбел. И пошло-поехало. Храм Артемиды в Эфесе, подаривший нам трезвомыслящего Герострата, Зевс Олимпийский, попавший в христианский Константинополь и заразивший еще молодую религию гигантоманией, Шартрский собор, Нотр-Дам, Кельнский… Все выше, и выше, и выше стремим мы полет… Это нужно Господу? Поскреб Виталик в затылке и написал о своих сомнениях Алику Умному.

Дорогой друг!
Твой Виталик

Конец восьмидесятых и — как символ покаяния за коммунистические мерзости — восстановление храма Христа Спасителя. Положим, то, что это дело Церкви и — по желанию — верующих христиан, никого особенно не волновало. Поскольку покаяние касается всех, то и храм строить надлежало, видимо, всему населению, включая мусульман, иудеев, буддистов и атеистов. Хорошо помню, как в нашей конторе отменяли премии, поскольку храмовым налогом обложили все министерства, и те же рай-, гор- и обкомы теперь лезли из кожи вон, захваченные духоподъемным порывом. Я, правда, каяться не хотел: священников не расстреливал, церкви не разрушал и не осквернял, верующих не оскорблял, — но премии все же лишился. Бог с ней (и впрямь — Бог), с премией. Я прикинул, сколько же добрых (богоугодных!) дел можно было сотворить в бедной стране на те деньги и теми силами, которые столько лет тратились на возведение… чего? Храм — красивое слово, а что за ним стоит с языческих времен? Да всего лишь рукотворное здание, нежилое помещение, как принято говорить в БТИ, капище, место вознесения молитв, служения высшей силе, изъявления преданности ей, демонстрации любви и — главное — безоглядной веры. Некогда я слышал поразившие меня простотой слова Александра Меня о том, что главным в христианской вере является любовь, что Господь наделил человека великим даром — способностью любить и одновременно дал ему свободу выбора, а стало быть, и свободу этим даром пользоваться по своему, человеческому, разумению, распространяя любовь на ближних своих и далее — на всех людей, природу, мироздание… Мне были внятны и близки его слова, но я не смог добраться до отца Александра, чтобы задать ему банальнейший вопрос: а так, без храмов, икон, поклонов — нельзя ли пользоваться этим Божьим даром?

Ну ладно, вернусь к теме. И вот тогда, лишившись сотни-другой рублей (неплохо по тем ценам), я погрузился в размышления касательно двух обстоятельств:

1. Что Господу желанней и дороже — монструозное здание с золотыми финтифлюшками, где Его служители в щедро расшитых камнями униформах следят за тем, чтобы люди в ходе тщательно продуманных процедур и ритуалов, а не абы как уверяли Его в своей преданности и просили о различных благодеяниях, или же употребление этих немалых средств (во Имя Его) на помощь бедным и недужным?

2. Нельзя ли совершать религиозные действа (коли верующие в них так нуждаются) с меньшими затратами, а грехи искупать и каяться добрыми делами и служением слабым и хворым братьям и сестрам? Правда, поскольку этот ход рассуждений тут же породил во мне сомнения в том, что такая дорогостоящая институция, как Церковь, вообще приносит больше пользы, чем вреда, я испугался собственных мыслей и отказался от них на многие годы. Пока совсем недавно не стал регулярно читать в одной (а может, и единственной) вменяемой газете такие вот объявления.

У восьмилетней Женечки целый букет тяжелых болезней: спинно-мозговая грыжа, гидроцефалия, нижний вялый парапарез, дисфункция тазовых органов, нарушение функции мочевого пузыря. Сразу после появления Женечки на свет врачи однозначно сказали: ребенок обречен. Но случилось чудо: Женечка ходит и даже бегает, она учится во втором классе обычной школы. Ей помогают врачи, но для лечения нужны деньги, а Женя с мамой живут на две пенсии. Сейчас им необходимо 108 тысяч рублей. Фонд «Подари жизнь» очень просит тех, кто хочет и может помочь…

Сонечке скоро исполнится три года. Это очень живая девочка, она танцует, поет, любит играть в прятки. Не верится, что у нее нет правого глазика — его пришлось удалить из-за злокачественной опухоли. Теперь девочке ежегодно заменяют глазной протез и проводят курсы химиотерапии. Соня не унывает, она настоящий боец, но в этой борьбе ей и ее родителям очень нужна наша помощь — всего около 20 тысяч рублей в месяц. Фонд «Подари жизнь» очень просит тех, кто хочет и может помочь…

Али однажды чуть не умер. Тогда ему было шесть лет, он начал быстро уставать, его тело покрылось синяками. А потом мальчик уже не мог вставать с постели. Ему сделали анализ крови, а когда врач увидел результаты, он посоветовал матери позвать муллу. Но мама полетела с сыном в Москву. В самолете у Али пошла горлом кровь. Слава Богу, у трапа уже ждала «скорая». Врачи сомневались, что мальчик доживет до утра, а он по-чеченски попросил у них таблетку, «чтобы не умирать». С тех пор прошло два года, Али выпил много таблеток и прошел несколько курсов химиотерапии. Раньше Али хотел стать муллой, а теперь мечтает работать в благотворительном фонде и помогать детям — ведь и сам он выжил благодаря помощи других людей. Мальчику необходимы хорошее питание, свежие фрукты, теплая одежда, билеты на поезд, чтобы ездить в Москву (на самолете Али с мамой больше не летают). Фонд «Подари жизнь» очень просит тех, кто хочет и может помочь…

Коле два с половиной года, но почти все время он лежит в кроватке. Глаза у него широко открыты, но он почти ничего не видит. Зато он отлично слышит: мама Галя специально носит на руках пластмассовые браслеты, по стуку которых мальчик узнает о ее приближении. У Коли опухоль ствола головного мозга. Она оплела жизненно важные центры, поэтому удалить ее нельзя. Каждые три месяца мама привозит сына в Москву на сеансы химиотерапии. Зрение потихоньку восстанавливается, опухоль уменьшается. Гале сейчас очень трудно, она одна растит двоих детей. С тех пор как заболел Коля, ей пришлось уйти с работы. Колин папа оставил семью. На лекарства, дорогу до Москвы, покупку еды и дров Галине необходимо 150 тысяч рублей. Фонд «Подари жизнь» очень просит тех…

Этот фонд организовали две актрисы, Чулпан Хаматова и Дина Корзун, уж не знаю, верующие или нет, а если верующие, то по какому ведомству, а говоря по-научному — конфессии, но знаю определенно, что они спасли множество жизней и спасли бы еще больше, если бы какой-нибудь иерарх пожертвовал им свой наперсный крест в брюликах. И вот что поразительно. Один изобретательный журналист задал Чулпан вопрос: «Представ перед Богом, что вы Ему скажете?» Знаешь, что она ответила? Ни за что не догадаешься! Она ответила: «Я скажу Ему: береги Себя».

Дело, конечно, ясное. Создателю все это барахло ни к чему. Оно нужно людям тщеславным и властолюбивым (при Господе больше блеска, блеск же внушает трепет), порочным и трусливым, ленивым и слабым — всем нам! Или почти всем.

А с чего я вдруг стал тебе писать об этом? Чего, спрашивается, возбудился? Тут вот какая история. В Русском музее жила-была Торопецкая икона Божьей Матери аж двенадцатого века. И случилось так, что некий сильно православный богатей построил поселок таких же трепетных миллионеров Княжье Озеро, а там возвел храм с шестью престолами (не знаю, что это значит, но, говорят, такого и в Москве нет). Поселок на славу, изоб нет — одни палаты. А для духовного окормления паствы выписан был старец из Оптиной пустыни. Одним словом, как некогда нам с тобой знакомый Виктор Олегович Пелевин писал: солидным господам — солидный Господь. И все бы ладно, но чуял истовый девелопер (прости меня, Господи, за непотребное слово, но так они теперь себя называют), что не достиг его храм полного благолепия, а потому выцыганил у Русского музея драгоценную икону и, чтоб дорогую вещь не сперли ненароком, обеспечил для нее, храма и всех благочестивых обитателей «высочайший уровень безопасности, многоуровневую систему контроля, круглосуточный мониторинг (свят, свят, свят) территории, патрулирование и объезд улиц, а также электронный контроль периметра». Ну, я-то не шибко пекусь о судьбе иконы (помнишь небось, как наш Тим ответил на вопрос Джакометти о котенке и полотне Рафаэля). Меня занимает другая мысль: это ж сколько должно умереть Сонечек, Женечек и Али, чтобы обеспечить охрану одной старинной доски в нежилом помещении, именуемом храмом? И можно ли сим жестокосердием терзать душу Матери Божьей, чей лик на этой доске изображен?

Теперь, получая пенсию, я перевожу в фонд двух славных женщин то пятьсот, то — реже — тысячу рублей, не испытывая при этом никакого раздражения в адрес богачей (их дело, как распорядиться своими деньгами) или государства (какое уж тут раздражение, если я его ненавижу). А вот к служителям Господа, для которых милосердие — профессия, пусть и не записанная в трудовой книжке…

Ответ пришел не сразу — но пришел и тем самым обозначил оживление традиции юных дней.

Дорогой друг!
Твой А.

Спасибо за письмо, трудное и с болью писанное. Я даже не сразу собрался ответить. Хотя оно мне понятно. Ставит оно не один вопрос, а несколько. И все уровня философского (с нравственным обострением). О страдающих детях. Начну с трудного парадокса. Физик, философ и экстрасенс Чусов пишет в своей книге, что лечить безнадежных детей — противоречить природе. Она выбраковывает самых слабых ради центрального ствола жизни, а мы размываем генетику, ставя под угрозу и сам ствол. Тут простого ответа нет. Что, если однажды цена милосердия может сравниться с ценою всей жизни или даже превзойти… Вопрос Джакометти пора формулировать по-новому, острее и страшнее: имеют ли люди право принести в жертву ребенка (с его слезинкой), чтобы спасти жизнь как таковую или же Вселенную в целом, когда и если таким ребром дело встанет? Это вопрос на целый роман (в стиле новой фантастики или в том жанре, который назван был «фантастический реализм Достоевского»). Твое письмо, по сути, и есть зачин этого романа. Добавлю еще мотив. Допустим, отбраковали ребенка-паралитика, полностью прикованного к креслу. И выяснилось, что из жизни вычеркнули гениального физика Хокинга. Нужно ли говорить, что человек не физическим видом ценен. Хотя один писатель выступал за целостный подход — дескать, и тело, и одежда, и мысли… Хорошо бы, конечно. А то как жить девочке, в три года потерявшей ножку? (И сама собою зазвучала тихая мелодия из Вертинского.) Газету, тобой упомянутую, я, видимо, читаю редко, зато по «Эху» ежедневно слышу похожие объявления. Расстраиваюсь, задумываюсь. Денег, правда, не переводил, хотя порывы такие ощущал.

Что касается церкви как бюрократической машины с ее молельными домами, спецодеждой и утварью, тут неизбежно много ханжества или же наивного обрядоверия. Творец, Автор разумного замысла, кривится и печалится, не сомневаюсь. Но Он не отходит от главного своего принципа — дал свободу выбора и отнимать ее не собирается.

И последнее в этом коротком письме соображение. На философском языке речь идет о противоречии между теодицеей и ужасом жизни. Можно ли, хваля Господа, смириться с запредельной жестокостью, Им, видимо, наблюдаемой, со страданиями — близких и дальних? Как вообще устроен этот механизм? Почему через боль? Мой друг Илья Клейнер в своем последнем романе говорит: «Господь не судит, Он плачет вместе с нами».

М-да, подумал Виталик, великая сила в науке. Ну прям-таки глаза открываются — как же это Чулпан с Диной не сообразили, что не след им генетику размывать да на центральный ствол покушаться, а послушать бы физика-философа-экстрасенса — и хлопот меньше. Окучивай себе ствол… Густо запахло протоколами Нюрнбергского процесса…

И продолжал искать ответов в Библии.

Но вот незадача: только откроет наугад — а там, скажем, такой эпизод. Почтенный пророк, ученик и коллега самого Илии, на хорошем счету у Господа — Елисей. Даже решил одну экологическую проблему — наладил снабжение Иерихона свежей водой. Да вот беда, возращаясь после тяжких трудов по очистке источника, встретил он детишек, а те давай над ним насмехаться: «Плешивый! Плешивый!» Ну что бы сделал при подобном раскладе не такой уж святой человек? Плечами пожал — и правда, лыс. На худой конец уши надрал бы паршивцам. Но Елисей не таков. Он тут же воспользовался своими связями, то есть обратился напрямую к Господу и именем Его проклял насмешников. И тут же — такие обращения к Богу особо приближенных лиц, как известно, дают мгновенный результат — вышли из лесу две медведицы «и растерзали из них сорок два ребенка».

Особенно же возмутил Виталика эксперимент, который Бог поставил над человеком справедивым, непорочным и богобоязненным по имени Иов. И поставил Он этот опыт совместно с Сатаной. Дело было так. Говорит Бог Сатане: ты все по земле бродишь, высматриваешь, обратил ли ты внимание на славного, доброго, богобоязненного раба Моего по имени Иов? А Сатана отвечает: обратил, как не обратить. Да только он не так чтоб бескорыстно Тебя любит. Иов ведь по Твоей милости как сыр в масле катается. Вот лишишь его благ всяких, тогда и посмотрим, как он хорош, Твой Иов. Ну это Господу — пара пустяков. Он тут же поубивал детей Иова (на этот раз без помощи медведиц, нашел другие средства), а заодно лишил его имущества — верблюдов, ослов, волов и прочего. И что Иов? Поплакал, погоревал, а потом сказал широко известное: «Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял, да будет имя Господне благословенно!» А Бог с Сатаной не унимаются. Поразил Господь Иова проказой, и нет предела его мучениям, и молит он о смерти, но подопытному помирать рано… И Бог не нашел ничего лучшего, как этому истерзанному человеку прочитать лекцию о его, Иова, ничтожестве, а Его — Бога — величии. Нашел время, нечего сказать! Длинно и красиво вдалбливает он в помутившиеся от горя мозги страдальца примеры своего всеохватного могущества и — ну конечно же — заботливости своей. Ты ли, говорит Он, ловишь добычу львице и насыщаешь молодых львов? Иов даже обалдел от такого вопроса. А Господь продолжает. Кто, спрашивает, приготовляет ворону корм его, когда птенцы его кричат к Богу, бродя без пищи? А правда, кто бы это мог быть? Но допрос продолжается. Знаешь ли ты время, когда рождают дикие козы на скалах?.. Замечал ли роды ланей?.. Кто пустил дикого осла на свободу?.. Кто разрешил узы онагру?.. Ну тут уж наконец прозрел Иов, что все это совершил Сам Великий Ветеринар. Да еще создал бегемота с левиафаном, и весь мир, и пару коньков в придачу. И возлюбил он Господа с новой силой (точь-в-точь как герой Оруэлла — Большого Брата), и восхитился творением, по сравнению с которым его несчастья выеденного яйца не стоят. А Бог дал ему новых верблюдов — и новых же детишек, на вот, не жалко!

Так они посрамили Сатану.

Обычно люди образованные начинают в связи с Иовом употреблять иностранные слова, вроде теодицеи — оправдания Бога. Вот и Умный Алик ее упомянул. То ли Бог оправдывается (мол, Я зато бегемота создал), то ли мы ищем Ему оправдание (такую красоту сотворил!), то ли ищем повод оправдать самое Его существование (нету Бога — и все разрешено). Но если речь идет об оправдании Бога за допускаемое Им зло на земле, то — тут Виталик растерянно разводит руками. Какое там «допускаемое»! Да Он же призывает, повелевает, наставляет — убивать! «А в городах сих народов, которых Господь, Бог твой, дает тебе во владение, не оставляй в живых ни одной души, но предай их заклятию: Хеттеев, и Аморреев, и Хананеев, и Ферезеев, и Евеев, и Иевусеев, как повелел тебе Господь, Бог твой, дабы они не научили вас делать такие же мерзости, какие они делали для богов своих, и дабы вы не грешили пред Господом, Богом вашим». Убедительно, правда? Виталик не так чтоб хорошо знал Уголовный кодекс, но тут же учуял подстрекательство к массовому убийству на почве национальной и религиозной ненависти. А тут еще приятель Боря — он хоть и доктор от Бога, но с Богом у него тоже не сложились отношения — снабдил Виталика двумя цитатами авторитетных людей и тем в какой-то мере утешил: не один он такой, а в хорошей компании.

Вот эти высказывания.

«При всем безумии, что творится в мире, оправдать Бога может только одно — что он не существует».
Стендаль

«Но есть ли в христианском мире книга, наделавшая больше вреда людям, чем эта ужасная книга, называемая “Священной историей Ветхого и Нового Завета”? А через преподавание этой священной истории проходят в своем детском возрасте все люди христианского мира, и эта же история преподается взрослым темным людям, как первое необходимое, основное знание, как единая, вечная Божеская истина… Человек, которому в детстве внушены бессмысленные и противоречивые положения как религиозные истины, если он с большими усилиями и страданиями не освободится от них, есть человек умственно больной».
Лев Толстой

Успокоившись, Виталий Иосифович вздохнул с облегчением, и решил:

 

Пора возвращаться к школе

Так вот, о Лене. Казалось, ничто не предвещало. Лицо широковатое, зубы крупные и не слишком ровные, лоб низкий, в колечках челки, глаза, правда, голубые — но чем это лучше карих или серых? Ноги полные у щиколоток и вовсе не длинные. Талия, правда, тонка, но редкость ли это в пятнадцать лет? Пальцы аккуратные, но чуть приплюснутые на концах. Романическая барышня. Начитанная. «Наберись смелости и возьми меня под руку». Это когда Виталик решился пригласить ее в театр. Как тогда ходили в театр девушки и дамы! В теплых ботиках, которые в гардеробе меняли на лодочки или китайские босоножки. И платьями шелестели, а материя называлась все больше по-французски: крепдешин, креп-жоржет, креп-сатин, креп-марокен. Но Ленка так и потопала, в этих ботах на резиновом ходу и скучном сером в мелкую клетку платьишке. Страшно соблазнительной она показалась Виталику в больнице, после операции, аппендицит вроде бы (пришел навестить, прихватив для храбрости Сережу Рогачева, насмешника и шахматиста): бледная такая, в застиранном коричневом халате. Он робел и любил. И — ненавидел. Ну да, тот самый оксюморон odi et amo , которым Катулл заразил поэзию на сотни и тысячи лет. А как-то — после школы уже, студентами — собрались у Виталика несколько бывших одноклассников (свободная хата по случаю отъезда домашних на дачу). Что-то пили, возможно, пели, наверняка танцевали в полутьме. И тут он поставил на проигрыватель «Маленький цветок». Кто из ровесников наших не помнит выматывающую душу мелодию «Маленького цветка»? Совсем недавно, в Спасо-Хаусе, на приеме по случаю вступления на престол нового американского атташе по культуре, его слух был потревожен — и ублажен — чудными звуками. Престарелый пианист в белом костюме и синей бабочке наигрывает легкий джаз. Tea for Two. Конечно, Summertime… О, Summertime ! Эта колыбельная преследовала его долго, в том числе и потому, что, слушая ее многажды, никак не мог уловить одно слово:

Summertime and the living is easy, Fish are jumping and the что-то там is high. Oh your daddy is rich and your ma is good looking, So hush, little baby, don't you cry.

И вдруг — «Маленький цветок». Виталик — пианисту: «Кто, ну кто написал эту музыку?» Тот понимающе смотрит, сочувственно: «Не знаю, я на слух играю…» Разочарованный, Виталик пристроил на подоконник тарелку со снедью и стал тянуть джин из тяжелого стакана. Тем временем белого пианиста сменил квартет — аккордеон, гитара, банджо и какая-то дудка, который грянул что-то ирландское, а рядом с Виталиком нарисовалась она — черные круги под глазами, крупный рот, чистая Анна Маньяни, если бы не голые дряблые плечи и зеленые чулки. «Я смотрю — мужчина пьет один, а если мужчина пьет один, он не может быть счастлив». Он допил джин и ушел, оставив тарелку нетронутой. А вернувшись домой, залез в Интернет. «Американский джазовый музыкант Сидней Беше… родился в бедной креольской семье… “Маленький цветок” появился на свет 1954 году..» Нет больше тайн. Нет тайн в мире, ты ограбила нас, Мировая паутина. Да, и пропуск в Summertime заполнил тут же. Cotton там у них, хлопок, понимаешь, в рост пошел. Стоило мучиться. Вроде такого:

Жизнь, ей-богу, хороша, в полной силе лето, Рыбки плещутся в пруду, уродилась репа. Папа премию принес, мама в спальне пудрит нос, Кто ж к тебе, малыш, придет, колыбельную споет?

Поставил он, значит, на проигрыватель маленький диск (45 оборотов). И Лена заплакала. По-домашнему прижавшись к нему, лила теплые беззвучные слезы, он слизывал их с ее щек, касался губами бровей, что-то шептал и погружался в горькую нежность, какой не испытывал прежде никогда, да и потом довольно долго.

Все они водят хороводы в Виталиковых снах.

Вот Саша Каплун, тихий, близорукий, с внезапными вспышками тонкого юмора, с вечной каплей на еврейском носу («Каплун капнул», по словам Сережи Рогачева, о котором ниже), покорный исполнитель «Серенады» Шуберта (если, конечно, «Песнь моя летит с мольбою» — это «Серенада» Шуберта, бормотал под нос постаревший Виталик, напрягая память и соображая, с какого бодуна стал Шуберт писать музыку на стихи нашего Огарева?..) на школьных концертах, объект постоянных подковырок (ах это Огарев перевел стихи ихнего Людвига Релыптаба? Вот оно что! Того самого Релыптаба, что назвал «Лунной» Бетховенскую четырнадцатую сонату до-диез минор? Как же, как же — opus 27, № 2, quasi una  fantasia , посвящена Джульетте Гвиччарди. Ну так бы и сказали, тогда совсем другое дело), упорный, хоть и не слишком удачливый ухажер за доброй половиной одноклассниц (одна из них, Алла — о ней чуть позже, — рассказывала, как в снежный морозный день Саша часами гулял ее вокруг Кремля, храня полнейшее молчание), доктор технических наук и всяческий профессор, единственный школьный товарищ, с которым Виталик время от времени перезванивался, пока Саша был жив. Да, и он уже — был, переехал в воспоминания.

Как и Сережа Рогачев. Красивый, наглый, белокурый, в улыбке вечная издевка, сестренку Вику кличет дурой и в шахматы играет ловко. К матери, которую звал Оленькой, относился с легкой иронией, отчима презирал. В школу почти всегда опаздывал, схватывал все мгновенно, получал либо двойки, либо пятерки — в равных количествах, давал одноклассникам сеансы одновременной игры вслепую и никогда не проигрывал. Они почти дружили, вода и камень. Уже студентами встречались по вечерам в каком-то учреждении на Варварке, где работала Оленька, сдвигали столы и до ночи играли в пинг-понг. Во взрослой жизни появлялся у Виталика с бутылкой вина и гитарой, пел, жаловался на ухабы партийно-железнодорожной карьеры. Попробовал зарабатывать переводом чего-то научно-популярного — Виталик с ним поделился. Перевод пришлось переписать, сказать ему об этом Виталик постеснялся и отдал гонорар. Они долго не виделись, а потом позвонил еще один одноклассник Володя Марков (см. еще ниже), неведомо где раздобывший его телефон, и сказал, что Сережа умер. На похоронах он узнал мать Оленьку, сестру Вику, но они его, конечно, не узнали.

Володю Маркова, неизвестно почему, Виталик называл дядюшкой, тот Виталика — племянничком. Он жил напротив школы в узкой длинной комнате, куда заходили прямо с улицы и где царил неистребимый неописуемый запах — вот говорю тебе и ощущаю его, но не могу найти подходящего сравнения. Запах этот Володя носил с собой повсюду. Когда через двадцать пять лет после школы они встретились на квартире Лили (см. еще ниже), Володя пришел с двумя бутылками коньяку. Он был респектабелен, благодушен и деловит. Виталик приблизился и понюхал воздух. Конечно, эффектнее было бы сказать, что сквозь дорогой одеколон и проч. его ноздри уловили… Нет, не уловили.

Алла, ах, Алла. Лицо грубовато-восторженное, на носу синяя жилка. Коротко остриженные ногти очень ее портили. Бедное белое платье, туфли тоже белые и бедные, хотя на каблуке. Огромная одышливая мать — Алла могла стать точной ее копией лет через тридцать, но не стала, умерла от рака прямой кишки, — так вот, мать очень любила Виталика, а еще любила Леонида Ильича Брежнева. (И это году в пятьдесят шестом, когда Брежнев-то был не больно важным… Так что любила бескорыстно, за красоту.) Школьный драмкружок, потом — студия в райдоме пионеров, потом — ГИТИС с третьего, что ли, раза, потом — областной драмтеатр. Он так и не видел ее на профессиональной сцене. Но только-только началась «Таганка», и она с истинной страстью, во время полуночных прогулок, шептала ему на ухо: «Плохой конец заранее отброшен, он должен, должен, должен быть хорошим!» Или пела негромко: «Ты представь, что это остро, очень остро — горы, солнце, пихты, песни и дожди». Очень рано вышла замуж за ударника школьного джаза, фамилия с корнем «рез», и как отрезало. Одна из их последних встреч была пламенной. Виталик утащил ее встречать Новый год к приятелю. То ли они успели встретить новый, то ли только проводить старый, но после какого-то бокала Виталик принялся доказывать всем присутствующим, что бенгальские огни — вещь совершенно безопасная, для чего поднес искрящийся стержень к еловой ветке.

Гасили елку и обои, залив всю комнату в коммуналке. Наглотавшись дыма, в саже и копоти, они с Аллой к утру кое-как добрались до ее дома. Она легла, а он сидел рядом и плотоядно смотрел — вид был жалкий и очень соблазнительный. Мама сопела за шкафом. «Одень меня», — сказала Алла. «Закрыть одеялом?» — «Ты меня взглядом раздел, а теперь одень». Это была единственная шутка, которую он услышал от Аллы. А еще он одел ее в свою пижаму, у себя на Псковском, когда она осталась на ночь и до утра они сражались с клопами, которые падали с потолка, ибо ножки тахты он предусмотрительно поставил в миски с водой.

А как-то его поразила внезапная дружба с Витей Сычевым: они играли в свою Швамбранию. У каждого было собственное государство, рисовали карты, писали конституции, воинские уставы, придумывали покрои мундиров, воевали, заключали мир, устраивали революции и перевороты. Всё — до восьмого класса, до совместного обучения. Потом Витя стал стричься в «Гранд-Отеле», первым в классе заузил школьные форменные брюки и научился танцевать стилем, то есть стоять, слегка раскачиваясь и привалив партнершу к своему организму. Они обсуждали с Виталиком достоинства ног Лолиты Торрес и Сильваны Пампанини. Сычев же повинен в одном эпизоде, вспоминать о котором Виталику до сих пор стыдно. Он встретил Витю в компании хлыщеватых ребят с антисемитским душком. Они поравнялись, и Витя, совершенно неожиданно, ударил Виталика в лицо. Довольно сильно.

Да, конечно, догнать, ответить, кулаком в морду, в морду… Пусть их много, но я должен…

Он струсил. И был сбит с толку. Настолько, что на следующий день, когда Витя как ни в чем не бывало заговорил с ним, Виталик ему ответил — как ни в чем не бывало. Потом уж рассказал о случившемся Володе Рассказову (ну как не рассказать Рассказову), очень в ту пору для него авторитетному, и услышал ожидаемое: «Друг — не друг, а такое спускать нельзя. Подойди и врежь». Ах, как это красиво. На перемене, при всем классе, под взглядами Лены, Аллы, Лили. «Ты, Витя, — гад!» И в морду. Или: «Вы, милостивый государь, — подлец!» И в ту же морду.

Он этого не сделал и, как выяснилось, поступил благоразумно. Когда много месяцев спустя в их с Витей разговоре, вполне мирном, хотя и лишенном прежней теплоты, всплыл этот эпизод, тот признал, что науськали его спутники: будто Виталик в присутствии девушек пренебрежительно отзывался о его набриолиненном коке. И слабо тебе дать в глаз жиду, предположили они. Не слабо, ответил Витя и дал. Тронутый такой откровенностью, Виталик, в свою очередь, сказал, что да, был растерян, но после консультаций с уважаемым ими обоими Володей собирался прилюдно дать в глаз ему, Вите, чего не сделал в силу того же коктейля из трусости и растерянности при явном преобладании первого компонента. «Я этого ждал, — сказал Витя. — Ты бы подошел и бил правой в голову, это совершенно автоматическое действие непрофессионала. Я бы ушел нырком и, выпрямляясь, ударил правой снизу в челюсть». Но откуда, спросил Виталик, такие познания? «Да я уже год занимаюсь боксом, второй разряд. — Потом добавил: — Юношеский».

Такой вот скрытный юноша, Витя. Отомстил ему Виталик довольно подло. Из армии Витя писал Лиле (см. по-прежнему ниже). У солдата тяжелая служба, сообщал он, так нужна ему девичья дружба. И присылал множество стихов собственного изготовления. Виталик сочинял на них едкие пародии, и Лиля отсылала их обратно, от своего имени. Вернувшись из армии, Витя собрал у себя друзей по службе и кое-кого из одноклассников. Выпили за дембель, еще раз за дембель, за подруг дождавшихся, помянули не дождавшихся — чтоб им, а потом густой струей пошла Витина поэзия. Через много лет, пытаясь собрать одноклассников, Виталик позвонил Вите и узнал, что тот уже три года как умер.

Володя Рассказов, складный такой, аккуратный, спокойный, в себе уверенный. И на гитаре он играл, и песни пел проникновенным баритоном. В рано развившейся завистливости Виталика он сыграл свою роль. На нем очень ладно сидела одежда, брюки легким изломом ложились на изящные чешские туфли — такие, за триста пятьдесят, для Виталика оставались мечтой до выпускного вечера. В каком-то школьном походе Володя за несколько минут научил его танцевать, да не что-нибудь, а танго — сама понимать, как это было важно. И в науках преуспел. К выпускным экзаменам они готовились вместе, то у Володи, то у Виталика. В его квартире — отдельной! — висела картина, Дюймовочка в чашечке цветка. Работа отца, красивого отставного полковника. Мама, всегда элегантная, надушенная, — в родительском комитете. Старшая сестра — студентка: Виталик запомнил очень сладкий поцелуй, но напрочь забыл, при каких обстоятельствах. И сдали они оба неплохо, получили по серебряной медали.

Пару раз они встречались, доцент МАИ, по-прежнему гитара и «Клен ты мой опавший». Уверенность, успешность, устремленность к солидной цели. Лет тридцать спустя звонок. «Телефон твой дала Лиля. У меня беда, у жены рак груди, очень нужны деньги, сам понимаешь». — «Еще как понимаю». — «Долларов двести, на две-три недели». — «Конечно, конечно». — «Я не смогу приехать сам, приедет сын. Ты не пугайся, он десантник, вид у него такой».

Приехал, копия Володи, но в четыре раза шире. Очень вежливый. Заверил, не позже, чем через…

Прошел год. Володя позвонил. Очень виноват. Непременно отдам. Не дашь ли еще двести?

Не дал.

Так вот, Лиля. Обворожила АНК, отчима, когда пришла к Виталику на день рождения. И ножка-то маленькая, и танцует правильно, и скромная. Как-то, уже после школы, сгоряча, Виталик пообещал Лиле жениться, если ей понадобится штамп в паспорте для распределения в Москве. И вот она звонит и спрашивает: готов выполнить обещание? А он — в кусты. И заблеял: мол, по-настоящему собираюсь жениться и как же теперь быть, не знаю. Тогда она с легкой грустью: успокойся, говорит, я обошлась. Проверить тебя хотела. Вот и проверила. А жаль, я лучше о тебе думала.

Забавная была у них дружба. Какой-то сюрреализм в Таллине, в общежитии студентов. Надо же, адрес запомнил: улица Маяка-Пыйк, 5. Лиля была там на практике, а он приехал к ней в гости. Когда она уже возвращалась в Москву, а Виталику надо было дождаться своего поезда, который уходил через сутки, он остался ночевать на этой Пыйк в обществе девиц и парней, которые всю ночь сотрясали кровати, урча и повизгивая, а утром завтракали — каждая пара отдельно, тревожно следя, чтобы никто не спер чужой кусок. А еще Лиля успела показать ему эстонскую экзотику в виде пяти сортов творога, наличествующих в каждом гастрономе, густо понатыканных «кофиков», молочных забегаловок «пиима саале», где подавали взбитые сливки, и ресторанов с европейским шиком, в которых официанты в перчатках, наливая в бокал вино, держали левую руку за спиной, а спички, как утверждала Лиля, приносили непременно на блюдечке, причем одна высовывалась из коробка на манер пулеметного ствола. Они даже пили кофе и ели мороженое в одном из таких восхитительных заведений — то ли «Виру», то ли «Кяну кук», — и Виталик небрежным, как ему казалось, жестом показал официанту на свою незажженную сигарету. Тот подошел сразу, но теорию о блюдце и пулеметном стволе подтвердить не удалось, поскольку официант просто вынул коробок из кармана, чиркнул спичкой и поднес ее к Виталиковой сигарете.

Валя Осокина, прямая спина гимназистки, прижать во время танца — ни-ни, так и осталась в стороне от бурных событий школьной любовной жизни. А с фотоовала смотрит так нежно, беззащитно, притягательно.

Еще с выпускной фотографии на Виталика устремлен взгляд симпатичного хомячка. Это Лера, в те времена вовсе хомячка не напоминавшая, с красивыми, чуть косолапо поставленными ногами и туповатым взглядом. В силу какой-то химии именно она вызывала у прыщавой братии бурную реакцию, то бишь эрекцию, на уроках физкультуры. Красавица Валя — нет, а Лера — да, да, да. Ее и тискал, а потом, по его словам, «завалил», по его же словам, — на сене (где уж он раздобыл сено?) — Игорь Новинский, сам на фотографии отсутствующий. Видимо, ушел из школы до выпуска. Парень очень утонченный. Как выяснилось впоследствии из уже взрослых разговоров, вызывал он такую же реакцию у одноклассниц, как Лера у одноклассников. Но вряд ли на физре — худосочный и вялый, расслабленный, он скорее напоминал Печорина. Умен и ироничен. Ехиден и высокомерен. И слово «философические» в применении к письмам Чаадаева произносил так же небрежно, как матерщину.

А Галка? Он забыл ее фамилию, но тело! Взрослой гимнастки, упругое и всегда чуть-чуть пахнувшее потом. Виталик встретит ее снова уже во студенчестве и проведет содержательную неделю в ежедневных поисках «хаты», после чего она ухлестает куда-то с более эффектным парнем из юридического. А в школе он робко поднес ей к Восьмому марта фаянсовую свинку в сопровождении стихов, где самыми удачными строчками были «вот тебе, милый Галчонок, маленький поросенок». Далее шли рекомендации — чем следовало поросенка кормить…

И через пятьдесят лет он помнит их всех: атлетичного и угреватого Славу Никольского — на фото совершенный красавец в стиле белокурой бестии, а живьем был совсем незаметен; Славу же Степанова, бегуна номер один, вполне продвинутого стиляги, вскоре после школы севшего то ли за фарцу, то ли за изнасилование; Володю Сергушина — единственного, кто мог достать лбом до колен, причем своих, чем и прославился, да еще свистел хорошо — «абаделиделидела» из фильма «Стрекоза». Год-другой учился с ним Аркаша Пекарский, рыхлый эрудит, знающий все, а запомнившийся тремя эпизодами: Аркаша переодевается к физкультуре и обнаруживает кальсоны под форменными брюками — издевательский шум; Аркаша на уроке истории подробнейше описывает битву при Пуатье (или Креси?), упирая на особую роль генуэзской пехоты; Аркаша берет у Виталика почитать «Янки при дворе короля Артура» — читает до сих пор. Толстуха Таня Елейная, объект жестоких насмешек, Виталик — сострадательная душа — ее жалел, но ей, как теперь представляется, все это было совершенно безразлично. Неля Помазанова — подавленная страсть в глазах, особой формы икры (резко очерченный мускул, словно и правда мышь шевелится под кожей) и тонкие лодыжки породистой лошади… Хватит на этом, пожалуй. Вот разве еще Таня Рудзак….

Маленькая, с высохшими ножками — что-то с позвоночником, видимо, поскольку носила корсет, хотя на физкультуре появлялась без него. Рьжие взбитые волосенки, конопушки, рот и глаза — отчаянная решимость. Я, я, я… с тем, с этим, с ним… И вдруг — с Б.П. Это наш историк. И вроде бы видели их…

Б.П. — светлое пятно в шеренге правильных учителей. Историк, ну чисто Тихонов из «Доживем до понедельника», только не такой красавец, поскромнее. В школьном джазе играл на скрипке и пел «Раз пчела в ясный день весной». Пиджак «букле», брюки заужены, галстук завязан ловко. Голоса не повысит. Девки тают. И тут — Таня.

Да быть того не может! Или может? Тоже из сострадания? Был замечен провожающим ее домой. И не раз. А она, Таня, — двум-трем своим подругам, а те — своим: его жена устроила скандал. Да как же ей не стыдно, интеллигентный человек… И в глазах напор, и дрожит нижняя губка, и конопушки заливает малиновый плиточный румянец. Дальше можно писать мелодраму из школьной жизни. Развратные действия в отношении несовершеннолетней. На самом же деле окученное литературой чувство взрослого мужчины к неказистой школьнице, замухрышке, почти инвалиду. Жалость и страсть в одном флаконе. Сотня страниц текста — и развязка: замухрышка бросает Б.П. Гумберта и уходит к негру-наркоману, Гумберт побитой собакой возвращается к семье, из открытых окон школы слышны крики октябрят. Да откуда в Москве пятидесятых негры-наркоманы?

Говоришь, при — той — нашей жизни я не рассказывал тебе о школьных друзьях? Правда, я много чего не рассказывал. Уж больно ты была ревнива. Ежедневник мой просматривала — даже на отдыхе, помню, в Анапе, где мы были с маленькой Ольгой. Я знал это и как-то раз, когда хотел поздравить сокурсницу Наташу Курносову, она же Наташа Большая, с днем рождения — всего-то, — записал на нужной странице Snubnose-BD: дескать, birthday у нее, у Курносо(во)й. Так ты в словарь полезла (это ж надо, не полениться, в санаторской библиотеке попросить англо-русский словарь) и выяснила, что это за snubnose такой, и устроила мне головомойку, а потом заставила позвонить этой Snubnose в своем присутствии и поздравить ее от нас двоих. А все же — признаюсь теперь, чего уж — я послал потом Наташе невинный и незамысловатый стишок:

На канапе в Анапе лежа, Как член ЦК или вельможа Времен последнего Луи, Я шлю тебе, мон анж Наташа, Вдогонку поздравленьям НАШИМ И поздравления МОИ. Поверь, не лень, не притупленье Стила — причина промедленья, За мною нет такой вины. Повинно в том смещенье сроков, Мой друг, всевидящее око Сверхнаблюдательной жены. Теперь, как Пушкин в южной ссылке, Я то беседую с бутылкой, То с Черным морем говорю. — Прощай, свободная стихия! — Я говорю ему. — Стихи я Свои сложил. Благодарю. Я посылаю их Наташе, Которая умней и краше Твоих русалок и наяд И чьи сверкающие очи, Как звезды черноморской ночи, На неба бархате горят.

Dancing to the end of love.

А конца любви в школе не было. И эти фильмы — «Возраст любви», Лолита Торрес с крохотными ступнями: 33-й размер, авторитетно сказал Витя Сычев. «Сердцу больно, уходи — довольно! Мы чужие, обо мне забудь. Я не знала, что тебе мешала, что тобою избран другой в жизни путь…» Или «Утраченные грезы» — Массимо Джиротти и Сильвана Пампанини, ноги во весь экран, больше ничего не запомнил. Ноги хорошие, а фильм так себе, столь же авторитетно сказал тот же Витя. Положим, Виталик был еще и не по годам — не слишком мал, не слишком стар — сентиментальным. Вот, скажем, смотрит «Первую перчатку». Вменяемый парнишка наблюдал бы за рингом, а Виталик задумчиво слушает: «Милый друг, наконец-то мы вместе, ты плыви, наша лодка, плыви. Сердцу хочется ласковой песни и хорошей большой любви». Мнэ… Вкус не очень. Правда, на него так же действовал и вальс при свечах из «Моста Ватерлоо» с Вивьен Ли и Робертом Тейлором. А еще, совсем неожиданно, два противоположных фильма: «Человек идет за солнцем», ну прям глоток свободы, и, конечно, девушка с шариками, идущая на свидание под музыку Таривердиева, — и «Повесть пламенных лет», пафос, надрыв, оглушительный плакатный патриотизм, который проломил барьеры иронии и врезался в память — теперь уж навсегда: а за рекой по хатам полно оккупантов… заспивай-ка мне, Татьяна, колядку… да ты с ума сошел, Демид… Или вот: Ив Монтан лежит у искореженной машины с чеком в руке — плата за страх. Он перевез нитроглицерин, виртуозно ведя машину, не взорвался, как его коллега, а на обратном пути, счастливчик, заработавший кучу денег, разбился. Черт-те что в голову лезет, вроде все это уже после школы, да и при чем тут любовь? То кино, а тут под носом — Наталья и Витамин, к примеру. Наталия Ивановна, англичанка и классный руководитель. Ногти ухоженные. Косметика первостатейная — по тем временам середины пятидесятых. И Владимир Вениаминович, физкультурник, дуболом. Кому-то из ребят, не желающему раздеваться до трусов: «У тебя что, до колена?» В общем, славный парень. И вот у них случилась эта самая любовь. И картинки в школьной уборной с надписями, чтобы не возникало сомнений где кто. Молодцы они были, плевали на все. Повели старшеклассников в поход, дня на три, Витамин ловко рубил сучья, учил ставить палатки, свою натянул идеально, подстелил лапник понежнее, а потом потихоньку увлек Наталью в это гнездо. Тогда-то брезгливые патриоты и вытолкали Виталика из палатки, и он, оглушенный обидой, не смея жаловаться, сидел под вой комаров у остывающего костра две ночи. Вторую — добровольно, назло патриотам, которые смягчились и сами звали его в тепло и уют. На третьи сутки без сна он брел к станции, силясь удержать в поле зрения тусклый бок кружки, торчавшей из рюкзака идущего впереди. Мама: «Как прошел поход, Витальчик?» Но он уже спал. И все же любил рассматривать походные фотографии, позже утерянные. Вот он строит пирамиду из сорока двух (запомнил цифру!) батонов, подпись: «Виталик полсотни батонов купил, подумал, прикинул и башню сложил». Алла в речке, мокрый купальник облепил грудки. Тогда же — на полянке, босиком — Володя Рассказов учит его танцевать. Почему-то пристальное внимание Виталик обращает на босые ноги. У Володи второй палец длиннее большого: жена будет командовать. У Лены — свет очей — пальцы так себе, неаккуратные. А у Лили — очень даже аккуратные. На уроке географичка Татьяна Васильевна, сухая старуха лет аж под сорок, стоит у стены рядом с его партой, упирает указку в носок туфли и пальцем ее, указку, покачивает — вверх-вниз. Потом туфлю сбрасывает — узкая изящная ступня, ровные стройные пальцы, затуманенные капроном, вызывают у Виталика неподдельный интерес и легкое приятное возбуждение. «Затуловский! О чем мечтаем? Расскажи-ка нам, Затуловский, о животноводстве в Астраханской области, чем ворон ловить».

Иван Васильевич, бессменный директор с довоенных времен. Ребят поколачивал, но не обидно. А Дениса Никаноровича, физика, взял на работу после лагеря. В плену побывал Денис Никанорович, потом и потому — в нашем уже лагере. И ходил без работы. Никто не брал. Иван Васильевич взял. Говорят, в гороно ходил, просил, звенел орденами. Умер недавно, за девяносто. Мара Моисеевна, англичанка, гив ми э пенсил плиз, сейчас в Израиле, ей уж под сто. Еще одна пара — Виктор Аполлонович, тоже физкультурник, и Александра Алексеевна, словесница старших классов, грудь необъятная. Виталик на первой парте сидел, перед учительским столом. Так она как сядет, как ее на столе расположит… И тянет физкультурников к филологической плоти. А был еще Илья Наумович, подавшийся в физики из искусствоведов-космополитов.

Словесницу эту Виталик терпеть не мог и потому жестоко — и гадко — издевался, выставляясь перед классом. Была она не шибко образованна, зато очень патриотична. Представления свои он уже тогда выдавал за импровизации, но тщательно к ним готовился.

— Александра Алексевна, а что значит: человек создан для счастья, как птица для помета?

— Дурачок, для полета!

— И кто же это сказал?

— Разве ты не знаешь? Ай-ай-ай. Великий русский писатель Владимир Галактионович Короленко. Ты представь себе, какая глубокая мысль…. Бла-бла-бла.

— Да ведь это пишет ногой урод без рук и ног на забаву зевакам, а брат его за это деньги собирает!

Пауза. Багровые щеки.

— Ты мне урок срываешь, Затуловский!

Через пару дней, пряча глаза, он попросил учительницу помочь ему просклонять имя Лука (ну как же, Горький, «На дне», надо ли унижать человека жалостью и прочее) во множественном числе.

Ох!

(С этим склонением уже взрослому Виталику снова не повезло, когда он корпел над рассказом, где двух персонажей звали одинаково: Илья. По ходу дела возникла необходимость дать это имя в родительном падеже множественного числа. И… Казалось бы: Миша — Миш, Коля — Коль, Вася — Вась, Филя — Филь, Илья —… То-то же. Ну переименуй Илью в Кондрата — и, в сущности, всё. Но Виталик так прикипел к этим Ильям, что предпочел бросить рассказ.)

А уж Тарас-то Бульба — ах как славно покувыркался Виталик, добиваясь от Александры Алексеевны объяснения: как, ну как им, ученикам, следует правильно относиться к тому, что молодцы-запорожцы побросали в Днепр всех евреев окрестных мест, а пока те тонули, смешно дрыгая ногами, сами отправились в героический поход на Польшу, чтобы среди прочих праведных дел жечь алтари с прильнувшими к ним светлолицыми паненками, поднимать на копья и швырять в огонь младенцев…

Уроки словесности его манили и озадачивали. Вот, скажем, Маяковский — ну как же он срифмовал «социализм» со «слизью»? Уж нет ли тут какого умысла? Спросить, что ли, Александру Алексеевну? Не спросил — так далеко его фронда не распространялась. Не то чтобы он пожалел учительницу — просто струсил. Или проявил благоразумие? А еще благодаря Маяковскому он по сю пору произносит Перу с ударением на первом слоге, вспоминая рифму «Перу — галеру». Словесные загадки влекли его и за пределами школы. Взять, скажем, слова блатных песен, в которых он мало что понимал, но чуял тягу к их печали и странным звукам: бежали два уркана с одесского кичмана… Он не знал ни что такое уркан, ни что такое кичман, но сострадал героям всей душой. К тому же один из них был герой Гражданской, махновец партизанский (какой-нибудь Мишка Япончик, он же Моисей Винницкий)… Потом уж узнал, что в одесском кичмане парился и Лев Давидович Троцкий.

Наши встречи становятся реже — невмоготу ездить на машине: непролазные пробки, подонки на джипах, для которых ты — мусор, блондинки со стеклянным взором — в одной руке телефон, в другой сигарета, руль, видимо, в третьей… А в метро ты ко мне не подсаживаешься. И меня посещают забавные, как мне кажется, мысли. Поделюсь. Вот, скажем, чудесным солнечным утром заходит в кафе террорист-смертник с намерением все взорвать к чертовой матери во славу чего-то там святого — для чего ж еще? Сидит он себе и ждет, пока народу соберется погуще, — чтобы угробить побольше людей и добавить яркости к сиянию своей славы. Время идет, клиенты заходить не торопятся, и борец за истинную веру (свободу народа, независимость страны — нужное подчеркнуть) проголодался. Заказать, что ли, завтрак? Почему бы нет? Он подзывает хрупкую официантку, одобрительно скользит взглядом по стройной фигуре — как похожа на сестру. Греческий салат, халуми (поджарьте до золотистой корочки, но не пересушите!), омлет (в немусульманском варианте — с ветчиной) и чашечку двойного эспрессо… И вот, уже за кофе, он оглядывает зал. Пожалуй, пора. Ошибочно оценив его взгляд, хрупкая официантка снова приближается к столику. Что-нибудь еще? О нет, спасибо. Счет, пожалуйста. Правая рука извлекает бумажник, левая тянется к терминальной кнопке мобильника. Дать, что ли, на чай?

А правда — дать?

Да, был еще в школе, в десятом классе, кружок танцев. Учитель танцев Леонид Семенович Школьников — потом появлялся на телеэкранах в том же качестве — необычайно элегантный мужчина, а уж одет! Виталик с Аллочкой снискали его похвалу за исполнение «западных» танцев: под этой кличкой шли фокстрот, вальс-бостон и танго. О, танго. Танец, где нет ведущего и ведомого, а только подавляемая страсть и нарастающая с каждым тактом мучительная тоска тела… (Это красивое описание постаревший Виталик спер у одного израильского писателя.) А еще были вальс фигурный, падеграс и пазефир, а еще падепатинер, а еще полька, а еще — молчит память. Весной, перед концом занятий, Леонид Семенович подозвал Виталика с Аллой и сказал, что может взять их в ассистенты для занятий в МИМО, а там и на телевиденье. Карьера, слава, деньги. Виталик даже маме не стал говорить, сразу отказался. Алла тоже — после размышления. Фигуры падеграса, впрочем, он помнит до сих пор — не молчит, подлая… И присказку вальса-бостона: медленно-медленно-быстро-быстро-медленно. Потому и раскусил, что «На ковре из желтых листьев» Розенбаума — вовсе не вальс-бостон.

Школа между тем катилась к концу, и мама определила Виталика на занятия с физико-математическим репетитором для натаскиванья к экзаменам в институт. Наум Шаевич, крохотный старик с покрытой белым пухом коричневой лысиной, покорил его с первого занятия, посоветовав (я вам советую, молодой человек) рассматривать плоский конденсатор как сферический с бесконечным радиусом. Дважды в неделю он отучивал Виталика от школьных приемов решения задач. «Учительницыны методы», — говорил он презрительно. Отучил. В паре с ним занимался красивый хлыщеватый парень, который по дороге к метро в непринужденных беседах расширял словарный запас Виталика, вводя в него популярные тогда заменители мата: солоп, шахна, бараться. Сыпал анекдотами. «Послушайте, Рабинович, как ви думаете, баг’анье — это умственный тг’уд или физический?» — «Я думаю, умственный». — «Почему?» — «Будь он физический, я бы нанял человека».

И — выпускной вечер. Они получают аттестаты. Светло-серый пиджак, галстук с отливом в поперечную полоску и — сбылась мечта — готвальдовские туфли на скользкой кожаной подошве за триста пятьдесят, спасибо бабе Жене. От Лены пахнет «Белой сиренью». Она шепчет: «Идешь на Красную площадь? Там, говорят, аккордеон закопан». Ну что за безвкусная лексика? Видно, от Славки переняла. С ним скоро и исчезла. Под этот аккордеон танцевали, а потом шли шеренгой, прикладывались к бутылке водки и благодушно задевали ребят из других школ, а те — их, и тоже благодушно. Как ему было плохо! Из-за Лены, из-за водки. И мама ойкнула, впустив его тело в семь утра, раздев и уложив в кровать.

Расскажи, о чем тоскует саксофон.

Давай спою тебе гимн американских журналистов:

Шеф отдал нам приказ лететь в Кейптаун, Говорят, там растет зеленый лавр. Там негритянские царьки играют в покер, И терзает мозги «там-там» жестокий. Кокаин и вино нас погубили, Никогда никого мы не любили. Есть только дикий пьяный бред и сакса звуки, И в табачном дыму нас манят руки. Так проходит вся жизнь в дыму нечистом. Не бывает любви у журналиста. Так пой же, сакс, рыдай, душа, и плачьте, трубы, — Смерть нас манит к себе и тянет грубо. Манят губы твои, и плачет скрипка, В сигаретном дыму твоя улыбка. Уж лучше сразу — пулю в лоб, и делу крышка. Но ведь смерть, говорят, не передышка!

Ноздря в ноздрю с «Маленьким цветком» шли «Бесаме мучо» и «Два сольди». Были в те славные времена и Johnny is a boy for те, и Willy noch einmal ruft der ganze Saal, но чаще других на школьных вечерах лился сладкий голос Романа Романова: «Эта песня за два сольди, за два гроша, с нею люди вспоминают о хорошем». А перед «Мучей» шла заставка:

Не спится юному ковбою: Разлука с милой парня мучит. И шепчет он: «Побудь со мною, Целуй меня. Бесаме мучо».

И только потом звучал испанский текст, который Виталик членил по-своему, на манер «позадири кадунай» не слишком далекого детства: очень нравилось ему таинственное звукосочетание «лаульти мавес». Он мечтал, что у него будет две собаки, сучка и кобель, и он назовет их Лаульти и Мавес. Постарев, Виталий Иосифович решил все-таки разобраться в мучившей его «Муче» и раздобыл слова:

Bésame, bésame mue ho, Como si fuera esta noche la ultima vez. Bésame, bésame mue ho, Que tengo miedo a tenerte y perderte después.

«Лаульти мавес» превратился в la ultima vez, и, гордый своим открытием, Виталий, напевая сладостную мелодию, перепер слова на более удобный для него английский:

Kiss me, don’t spare kisses, This night may turn out to be our last. Kiss me, don’t spare kisses, What I feel, truly the bliss is, After the sunrise, alas, it will sink into past.

(Четвертая строчка была чистой отсебятиной, но показалась ему красивой.) Зараза «Мучи» так и не прошла, и даже сейчас при словах «соус бешамель» он начинал напевать: бешамель, бешамель мучо.

То была школьная жизнь — с сентября по май. А с мая он устремлялся

 

Снова по направлению к даче

Трудовая. Поселок Туполева. В полгектара участок. Это там профессор Семен Михайлович Затуловский со страстью читал внуку Некрасова, а сама дача принадлежала отцу Алика Доброго, адвокату.

Если в школе была Лена, то и на Трудовой — Лена. Тут ничего не поделать. Время такое.

Ветер был встречный, и он ненароком хлебнул воды на первых же минутах. Сначала шел саженками, и довольно шустро. Метров через сто стал задыхаться и перешел на брасс. Устали руки. Хотел отдохнуть, лег на спину. Захлестывает. Закашлялся. Совсем потерял дыханье — испугался. Запаниковал. Уловил краем глаза лодку с рыбаком — тот сидел спиной. Крикнул. Хрипнул. Спина не шевельнулась. Тихо, тихо. Стал перебирать руками по-лягушачьи. Отлегло. Он где-то посередине. Назад — метров двести, вперед — чуть меньше. Справа, ближе к лодке, — бакен. Сделать крюк, отдохнуть на бакене, докричаться до рыбака? Нет, вперед, вперед. На спину. Сто гребков. Перевернуться, посмотреть — вроде ближе. Снова на спину. Сто гребков. Боже, как болит грудь. Посмотреть? Еще пятьдесят гребков. Теперь и бакен далеко, а берег не намного ближе. Темно. Может, он уже утонул? Нет, просто глаза закрыты. Но руки совсем не поднимаются. Плывет на спине, на одних ногах. Руками чуть подгребает. Он же переплывал это чертово водохранилище, правда, теплее было, и без ветра. Еще сто гребков — сбился. Посмотреть? Посмотрел. Берег, вот он, берег. Ленка стоит, штаны его держит. Рядом совсем. Ну же. Он переходит на отчаянный кроль — и утыкается головой в корягу. Встал. Дно. Выйти, не шататься. Ну же. «Да ты синий». — «А-га». — «Устал?» — «А-га. И-ди, до-гоню». — «Ты сядь, отдохни». — «А-га». Садится на траву. Теплая Ленкина ладонь на плече. «Ты сиди. Я подожду». — «А-га».

Они возвращались из «похода» на «ту» сторону канала. Туда переправились на лодке за двадцать копеек с носа, а обратно Виталику не хватило места, и он, фикстула, решил перед Ленкой выпендриться. Отдал ей свои шаровары, майку и кеды — и поплыл через водохранилище. Но эта ладонь!

А еще они играли в пинг-понг. Лучше всех — Валерка-Осел из дома напротив, сын молочницы. Длинные настильные траектории шарика завораживали. Красиво играть можно только с приличным соперником, и Валерка играл с Игорем Даниловым. Теперь, стало быть, о них? Кому нужны они, кому интересны персонажи, сведенные вместе лишь тем, что их знал Виталий Иосифович Затуловский? Скажем, Алла (не та, что в школе, другая, с шестого этажа на Псковском), свихнувшаяся в своем нью-джерсийском доме после смерти мужа Левы, скрипача в оркестре Ростроповича, и хранившая урну с его прахом на каминной полке, и сын их Павлик, скрипач во втором поколении, у того же Ростроповича, проамериканизировавшийся до того, что на вопрос об умирающем отце оптимистично улыбался и отвечал, что все о’кей, потому что папе наклеивают на спину наркотический пластырь и ему совсем не больно. Он же, Павлик, ставший там Полом, подарил мне веселое слово «кандаруина». Мы гуляли с ним по уж не помню какому парку в их городке, он трещал без умолку, а потом съехал на привычный английский, я ловил общий смысл и покорно кивал, пока не услышал что-то вроде «дуновонабикандаруина». Тут я остановил поток. Павлик, сказал я, возвращая его в лоно некогда родного языка, давай-ка помедленней и по частям эту самую кандаруину. Он напрягся — и расшифровал: I don't wont to be kind of rude, you know. Начхать, что никому это не интересно, тебе ведь интересно, а я тебе рассказываю, причем только то, что ты еще не знаешь. Вот, скажем, этот Валерка-Осел, который в пинг-понг играл красиво: я встретил его, не поверишь, у входа в клинику, где ты умирала, он работал там охранником, мы расцеловались — не виделись лет тридцать, поболтали, он потом пропустил меня во двор на машине, чтобы я смог отвезти тебя домой на выходные. Помнишь эти два дня? Ты еще немного ходила, я тебя выкупал. И боли не было, и ты меня захотела, в последний раз. Я был очень осторожен и плакал, ты не видела, смеркалось уже, да и глаза у тебя были закрыты. А Валерка-Осел умер. Я узнал об этом, когда мы с Сашей, Аликом Добрым, съездили на Трудовую в прошлом году. И — вы будете смеяться — Игорь Данилов умер, давным-давно. Застрелился после двух месяцев службы в армии. Отец, замминистра чего-то там, не захотел его отмазать. Игоря я запомнил. Он сыпал историями про джаз, которые я забыл, и анекдотами, которые запомнил, от него я услышал слово «шлягер», немецкую этимологию которого узнал лишь в этом году на Франкфуртской книжной ярмарке, и выражение jam session. Музыканты были бедные, голодные, говорил Игорь, и глушили голод вареньем. Еще он рассказал, что заводная мелодия «Истамбул-Константинополь», которую распевала вся Москва, — это знаменитый голливудский гимн Putting on the Ritz (вроде — одеться с шиком), и написал его наш человек Израиль Бейлин, ставший впоследствии Ирвингом Берлиным, который к тому же создал и ихнюю — американскую — широку страну мою родную: God Bless America. А Полю Робсону вполне сподручно было петь то «с южных гор до северных морей», а то from the mountains to the prairies.

Виталик попробовал было заболеть джазом, какой-то набор популярных мелодий его радовал, замельтешили имена — Джордж Гершвин, Глен Миллер, Дюк Эллингтон, Бенни Гудман… Би Би Кинг, Джерри Маллиган, Рэй Чарльз… Нат Кинг Коул, Дейв Брубек, Диззи Гиллеспи… Луи Армстронг, Элла Фицджеральд, Майлс Дэвис… Да только все это — по поверхности. Как-то раз он жутко опозорился — думал, что Билли Холидей — мужчина. А что, в самом деле, Билли — он и есть Билли. Ну, ладно. Скользил, как сказано, по поверхности. Скин-эффект. Воспринимал что попроще. Summertime — да, а «Рапсодию в голубых тонах» — не очень. Фрэнк Синатра, правда, записи которого Игорь ему проиграл, увлек. I’ve got you under my skin, — мурлыкал он той дачной Лене на танцплощадке. Strangers in the night exchanging glances… I did it my way… И охотно — как бы небрежно — переводил. Ну и, конечно, Армстронг. When the saints go marching in… А на курсах английского, которые посещал с полгода, мог подленько поставить в тупик немолодую преподавательницу фразой in nineteen forty-two Mr Frank Cinatra said good bye to Tommy Dorcy band and went to his own success, услышанной на даче от того же Игоря — тот благодаря сановному папе имел доступ к американским джазовым журналам.

Виталика вообще было трудно пронять музыкой, живописью, поэзией. Притвориться мог, даже вогнать себя в подобие трепета, почти натурального… Так потом бывало. Скажем, когда слушал «Поэму экстаза» в музее Скрябина в исполнении Софроницкого. Или смотрел на репродукцию «Над вечным покоем» под моцартовский «Реквием». Или гонял непрерывно сорокапятку с Яшей Хейфецем — на одной стороне Сарасате, «Цыганские напевы», на другой — «Интродукция и рондо-каприччиозо» Сен-Санса. Тогда он еще не знал, что все это называется просто: творческий продукт. Пожилой Виталий Иосифович сам слышал, как один писатель, пытаясь поставить на место критиков, сказал: «Они же не создают творческий продукт». И сразу же ему, Виталию, полегчало: одно дело — сознавать свою невосприимчивость к искусству, стыдно вроде, а оставаться равнодушным к какому ни есть продукту — не велика беда. И вот в одной умственной беседе он вполне искренне стал убеждать оппонента, что услышанная ими по молодежному радио песенка:

Прости, я так скучаю по тебе, Ты знаешь, как дорога ты мне, То, что мы вместе, — это счастье выше небес… Он перечитал это снова и стер эсэмэс —

вполне даже «творческий продукт» и воздействует на многие юные души сильнее классической поэзии, пробуждает добрые чувства, хоть и не лирой, а синтезатором и простеньким набором слов. И душ этих куда больше, чем млеющих и немеющих от шедевров Блока, Пастернака, Ахматовой — далее по списку, ну вы понимаете. Да, не всех посещает гостья с дудочкой, не всем диктует страницы Ада, но, может, и слава Богу, что не всех и не всем. Это ж страшно подумать, что было бы… Или вот вам строки гения:

Подурнела, пошла, обернулась, Воротилась, чего-то ждала, Проклинала, спиной повернулась, И, должно быть, навеки ушла… Что ж, пора приниматься за дело, За старинное дело свое. Неужели и жизнь отшумела, Отшумела, как платье твое?

Ну разве простили бы рифмы «обернулась-повернулась» и «свое-твое» кому другому? А Блоку, стало быть, можно? Очень он, Виталий Иосифович, разволновался.

Но не следует отвлекаться.

Так вот, Игорь. Сам он играл на фоно, но как — Виталик не слышал. Приятельствовал с молодыми джазменами, из которых Виталик запомнил имя флейтиста Миши Кагановича (племянника Лазаря Моисеевича). В Москве он сподобился получить приглашение к Игорю домой. Не зная, с чем приходят в дом замминистра, он принес бутылку сухого вина. Игорь выразил неподдельную радость: «Мы будем пить из настоящих бокалов!» И достал из шкафа — горки? «хельги»? — обычные стеклянные бокалы, довольно захватанные. Что уж имелось в виду под «настоящими»?

А еще Игорь непрерывно сыпал анекдотами, преимущественно еврейскими. Почти все они — и многие другие — лет через сорок обнаружились в презабавной книге «Еврейское остроумие», к изданию которой Виталий Иосифович имел отношение. К ней он и сейчас обращается в грустные минуты, как в детстве и юности обращался к «Трем мушкетерам». Откроешь — и… Вот тебе небольшая

 

Коллекция анекдотов Игоря Данилова

— Мальчик, тебе сколько лет?

— Пять.

— А как тебя зовут?

— Арончик.

— Боже мой, такой маленький и уже еврей!

В субботу я пригласила гостей, приготовила гефилте фиш. Первым пришел Абрам, сидим за столом, вдруг звонок в дверь. Муж пошел открывать — вы знаете эти московские коридоры: полчаса туда, полчаса обратно.

Абрам придвигается ко мне и говорит: «Сара, можно?» Я говорю: «Давай, если успеешь». Так он доел всю рыбу.

Приходит клиент в публичный дом. Ему предлагают:

— Вам брюнетку, блондинку?

— Да нет, это все уже было.

— Рыженькую?

— Нет-нет, уже было.

— Может быть, девочку?

— Тоже было, что-то такого, знаете ли, хочется…

— Может быть, мальчика?

— Ай, бросьте, и это было…

— Может быть, э-э-э… курочку?

— Вряд ли. А нет ли у вас чего-нибудь рыбного?

Человек останавливается у витрины с часами, заходит внутрь и спрашивает:

— Могу ли я починить у вас часы?

— Мы здесь совсем не чиним часы.

— А что же вы делаете?

— Мы делаем обрезание.

— Почему же у вас в витрине висят часы?

— А что бы вы предложили туда повесить?

Диалог на почте:

— Когда уходит почта на Бердичев?

— Каждый день.

— Ив среду тоже?

— Новобранец Кац, почему солдат должен быть готов отдать жизнь за государя?

— И в самом деле, господин лейтенант, почему?

Хайм встречает своего старого учителя математики.

— Ну, как у тебя дела? — спрашивает тот.

— Прекрасно. Я занимаюсь торговлей.

— Но ты же считал хуже всех в классе!

— Зато теперь все изменилось. Я покупаю товар за рубль, продаю за три и на эти два процента неплохо живу!

Сидит группа приятелей в кафе, играют в карты, пьют пиво. У одного — сердечный приступ, он умирает. Друзья решают послать кого-нибудь к жене покойного, осторожно ее подготовить. Приходит, стучит в дверь. «Здесь живет вдова Когана?» — «Здесь, но не вдова, а жена». — «Хотите пари?»

— Пообещай мне, — говорит умирающая жена мужу, — что помиришься с моей матерью и попросишь ее прийти на мои похороны.

— Ладно, если уж ты так хочешь. Но имей в виду, что этим ты испортишь мне все удовольствие!

— Сколько вы бы дали за мою жену?

— Я? Ни гроша не дам.

— Договорились!

Учитель:

— Кто двигается быстрее — голубь или лошадь? Мойша:

— Если пешком, то лошадь.

Врачу:

— Когда я наклоняюсь вбок, а потом изгибаюсь и в то же время одну руку сверху, а другую снизу заворачиваю за спину, то у меня страшно болит все тело.

— А для чего вам такая гимнастика? — удивляется врач.

— А как, по-вашему, я могу иначе надеть пальто?

Хайм приходит к Мойше и видит, что тот через щелку заглядывает в ванную.

— Мойша, что ты делаешь?

— Смотрю, как жена моется!

— Ты что за двадцать лет не видел ее голой?

— Голой-то видел. Но чтоб она мылась…

— Вы знаете Рабиновича?

— Нет.

— А Гроссмана знаете?

— Нет, тогда уж скорее Рабиновича.

Что такое последовательность?

Сегодня так, завтра так.

А что такое непоследовательность?

Сегодня так, завтра так.

Поперек улицы лежит бревно. Подъезжают на повозке два еврея и принимаются обсуждать, что тут можно сделать. Появляется еще одна повозка. Плечистый крестьянин соскакивает с нее и оттаскивает бревно на обочину.

Мойша говорит Хайму с презрением:

— Сила есть, ума не надо!

— Ты знаешь, Изя, когда я вижу, как ты гуляешь по бульвару, я вспоминаю Зяму.

— Почему Зяму?

— Он тоже мне должен и не отдает.

Опять вильнул в сторону? Да, да, но стоит расфокусировать глаза, дождаться неясности, благодетельного тумана — и вперед, выговаривайся, тренди что в голову придет, торопись: ведь какая-нибудь из рассеянных в этом потоке мыслей, оказавшись небезнадежной, может родиться и в другой башке. Воистину, qui non proficit, deficit, кто не успел, тот опоздал. (Подумать только, речь идет не о бюджете.)

Память, мусорная яма, лавка древностей, колодец, скопище дерьма и хлама, скупердяй, горбун, уродец, погреб, плесенью дышащий, все проглотит, все обгложет, из былого в настоящий день отправит, если сможет, —

пережеванные жизни,

перемолотые мысли,

чтобы в погребе не кисли,

чтобы пили, и гуляли,

и печалились на тризне

по тому, что потеряли.

На участке Ленки играли в крокет, напротив дачи Алика Доброго — в волейбол, ходили за канал по грибы, переправлялись на лодке-пароме. Там-то одному не хватило места, и Виталик поплыл, отдав Лене свои вещички (см. чуть выше). А лет с четырнадцати-пятнадцати — танцы под патефон-проигрыватель-магнитофон. И затеваются новые дружбы, и тянет к девушкам постарше. И детские сны уходят, сменяясь пугающе непонятными, манящими, грубыми и нежными в одном флаконе.

Кем ты хочешь быть? Этот вопрос задавали всем детям, и у каждого были свои планы на этот счет. Виталик последовательно хотел быть военным (как папа), фотографом (как Шлема, и аппаратики такие красивые), а уже позже… Летчиком? М-да, были мечты. А теперь? Хочу быть… слотчиком! Правда, не совсем ясно, что это, но слово красивое. Так вот, а позже он хотел быть адвокатом и приехать на дачу в белом костюме на «Волге» и почему-то с собакой колли. И — случайно — столкнуться с Ленкой. Впрочем, Лен и на Трудовой оказалось немало. Это было время Лен, эпоха такая, эра. Сестра футбольного нашего лидера Витьки — Лена, пампушка, годом-двумя помладше. А еще явилась тоненькая робкая Лена на генеральских дачах — в гости приехала к цветущей девахе Алле, вместе они явились на танцы, а через неделю-другую Алла донесла Виталику, что Лена в него влюбилась. Положение обязывает. Воспоследовали долгие утомительные встречи с поцелуями и лепетом, осенью — в Москве. Холодно, неуютно — и совершенно не о чем говорить. В памяти остались шершавые ледяные ладошки и тоска — скорее бы домой. Нет, эта нитка решительно обрывается, хотя Аллу Виталик и сейчас встречает на днях рождения Сашки — Алика Доброго: внуки, ишиас и прочее.

А вот Лену, главную Лену Трудовой, ради которой чуть не утоп, поразившую Виталика умным словом «флегма», этот вокабулярный изыск роднит с далеким от дачи Аркадием Пекарским, научившим его другому умному слову на ту же букву — «феноменальный». Еще Аркаша как-то поведал Виталику, что он — плацентарное млекопитающее. Виталик было обиделся, но вскоре выяснил, что и многие другие, в том числе и сам Аркаша, тоже были вполне плацентарными. Начитанный мальчик, Аркаша, ох много читал, у Виталика, например, зачитал «Янки при дворе…», впрочем, об этом уже говорилось. Виталик тоже читал все подряд — и тут же забывал, о чем тоже речь шла выше. Но и пожилого Виталика не оставляют в покое эти особенности его персональной памяти, и он со вкусом о них размышляет. Вот, скажем, капитальное произведение русской классики, а после просеивания в решете задержались локти экономки Ильи Ильича Обломова, которые мелькали, когда она орудовала на кухне, да еще перчатки Штольца с какой-то очень ладной застежкой. Спроси его о Хаджи Мурате — как же, скажет, вы помните, какие были глаза у Эльдара? Нет? Бараньи! А от чего умерла Элен Безухова? Ну ясно, от ангины. Из «Анны Карениной» запомнил, что «милорд ломал спина Фру-Фру». Или это слова из фильма? Так или иначе, но нанесенное лошади увечье тронуло глубоко. Саму-то героиню он терпеть не мог, как и ее любовника, сломавшего спину лошади, а Каренина уважал и сочувствовал ему, как и Сомсу Форсайту, которого тоже весьма почитал. Еще запомнил он красивенькую фразу — что-то там звучало дивной музыкой откровения. Иногда она нагло всплывала в памяти, и по сей день всплывает и просит: ну вспомни, откуда я. А он не помнит. Надо бы в Интернете глянуть. Ну вот, глянул — да это ж «Песня о соколе», но не тот речитатив Рагима, который учили (а может, и сейчас учат) в школе, а самый конец…

Он и потом скользил по шедеврам, не шибко погружаясь в глубины. Набоков? Нуда, как же — там шкаф выносили из дома, зеркальный, и в нем что-то очень ловко отражалось, параллелограмм неба, кажется… И его «Облако, озеро, башня», продолженное заголовком этой книжки. Еще Виталик обычно запоминал все, что касается денег, — скажем, кто и сколько давал Хлестакову, вплоть до шестидесяти пяти рублей ассигнациями от Бобчинского и Добчинского. Все пьесы Чехова слились для него в одну, где бродили и говорили, говорили и страдали, страдали и надрывно взывали — Иванов и Нина Заречная, доктор Львов и доктор же Астров, Тригорин и Тузенбах, сестры Прозоровы и дядя Ваня, Раневская и Гаев. Ему было стыдно, надо бы разобраться, кто из них откуда, неудобно, думал он, но все руки не доходили. Та же беда с опереттами — Сильва, Марица, князья, шансонетки, бароны, летучие мыши — Бони, скушай конфетку..

Его занимало, кто из героев классики что читал, какую музыку слушал, и, напав на примеры того и другого, он тут же делился своими наблюдениями с Аликом (Умным). Да, Печорин читал Вальтера Скотта, с этим ясно, но, как выяснилось, об «Иванхое» сэра Уолтера весьма недурно отзывался и Пушкин. А вот Хемингуэй любил и перечитывал «Севастопольские рассказы». Ненадолго они затеяли было очередную игру. Вроде: «Что давали в театре, когда Иван Дмитрич Червяков обчихал лысину генерала?» Но игра вскоре сама по себе угасла — примеров набралось маловато. Давали, кстати, «Корневильские колокола» Планкетта — ту самую оперетку, где поют «Плыви, мой челн, по воле волн»…

Так вот, если взять хоть того же «Героя нашего времени», из всей «Бэлы» он вытащил одну фразу и пронес ее до старости: о том, как Казбич «в первый раз в жизни оскорбил коня ударом плети» (вот видишь, опять лошадь пострадала). Со стихами Михаила Юрьевича дело обстояло не лучше. Добросовестно отбарабанив «На смерть поэта», поиграв с веселеньким «но в горло я успел воткнуть и там два раза повернуть», он полагал свой долг выполненным, пока, в зрелом уже возрасте, не услышал, как Даль читает «наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть». Услышал и… Ох. Даже простил поэту смену пола у гейневского дерева, хотя, разумеется, Лермонтов в его прощении не нуждался. В «Сказке о рыбаке и рыбке» был остановлен и поражен внезапным созвучием — много ли в корыте корысти, а уж плеск гульливой и вольной волны, на которой качалась бочка с Гвидоном, до сих пор не дает ему покоя… Языковские хамские строки про немца Виталик решил прокатать на той же несчастной Александре Алексеевне:

Отрада мне тогда глядеть, Как немец скользкою дорогой Идет, с подскоком, жидконогой, — И бац да бац на гололедь!

Ну как же, что ж это за патриотизм такой, а, Александра Алексеевна? Чему ж он так радуется?

Впрочем, речь-то у нас шла о даче.

Еще в сарае по имени «гараж» на их участке Сашин папа каждое воскресенье крутил для всех кино — невиданная роскошь, своя киноустановка. Все — это обитатели дачи, гости и тихонько проникшие в сарай ребята, последние — когда было место. В репертуар входил Чарли Чаплин — бокс из, кажется, «Новых времен» и эпизод в ресторане, где Чарли ест спагетти. Были куски из «Серенады Солнечной долины» — чечетка двух негров и «Чатануга», что-то из «Петера» с Франческой Гааль, гавайские танцы полуголых рослых девиц и — Виталик всегда ожидал этого — негромкий певец, имя запомнилось: Гарри Кул. Он выходил в тесноватом пиджаке, опускал одну руку в карман и пел что-то очень спокойное. Сейчас Виталик вспоминает Гарри Кула, когда, переключая каналы, случайно натыкается на киркоровых в перстнях, мехах и цепях. Но вот — Боже, нет, ну нет более чудес! Набрав Harry Cool в поисковике Интернета, Виталик через полвека вновь услышал те самые звуки и увидел ту самую стеснительную улыбку. Stardust — называлась песня. Очень всем рекомендую: http://www.youtube.com/watch?v=9EmRQBgpmZs

А ребята постарше, студенты, крутили любовь по-настоящему. На Сашиной даче вместе с семьей Виталика какое-то время, год-два, жила семья маминых друзей. Они оставили след еще в ее довоенной и военной переписке. Он — Макс, Матвей Михайлович. Благороден, красив, элегантен. Большой машиностроительный начальник, ареста не избежал, ведь еще до войны побывал в Англии. Она — тетя Валя. Стройна, глазаста, некрасива и бесконечно обаятельна. Их дочери: Наташа, нежная, мягкая, в отца, красива на свой мягкий бархатистый лад, старше Виталика на пару лет, и Таня, копия матери, высока, худа, большеглаза, помоложе Виталика и в него немного влюблена. На даче он катает ее на велосипеде, а позже, во взрослой жизни, возьмет с собой в поход на Иссык-Куль. До него еще, Бог даст, доберемся. А пока, на даче, у Наташи завязывается роман с местным парнем, довольно паскудным приблатненным типом. Семья возбуждена. Те же проблемы у Ванды, кузины Саши, складной невысокой гимнастки — как они с Виталиком танцевали рок-н-ролл! — в будущем директрисы аптеки, которая помогала мне доставать для тебя лекарства, а еще в более далеком будущем — а ко мне сегодняшнему близком прошлом — добывала и добывает, дай Бог ей здоровья, отличный медицинский спирт в пятилитровых канистрочках. Так вот, завелся и у нее ухажер. А тут приезжает чуть ли не жених Вандин, чемпион Эстонии по боксу. И вот Виталик с Сашкой, малолетки, сопереживают, обсуждают, стремятся помочь. Как-то там все рассосалось, Наташа схлопотала от папы пощечину и, рыдая, просила прощенья, Ванда же ухитрилась и рыбку съесть, и с чемпионом в Москву укатить в полной идиллии.

Трудовая, Трудовая. Ну, всё точно — лягушечья прозелень дачных вагонов, зеленое знамя весны, хотится, хотится, хотится… Багрицкий знал в этом толк. Самого Виталика этой волной накрыло позже, в студенчестве. Вот на раскаленном пляже в Головинке он буравит взглядом затянутую в голубой купальник изумительную фигурку. Потом он вообразит и сам поверит в их молниеносный роман. Выйдя ночью покурить и посидеть на берегу, он и в самом деле увидел ее там снова, одну, уже без купальника — она по-дельфиньи резвилась в воде, ничуть не стесняясь. Облитая луной, вышла, натянула на мокрое тело сарафан и исчезла, даже не посмотрев в его сторону. А он сочинил и наутро рассказал собратьям по отдыху историю страсти на ночном пляже. Осмелев от собственной выдумки, он завладел вниманием чернявой и кучерявой Марины, не подозревая, что ей пятнадцать лет. Она оказалась москвичкой, и он пообещал учить ее английскому. Дело обернулось конфузом: на первый урок Марина пришла с мамой, которая первым делом потребовала от ошалевшего преподавателя точных сведений о стоимости и продолжительности занятий… Ну а там, в Головинке, им вскоре действительно завладела деваха богатырского вида. Крупные корявые ступни, широченные ладони, плоская грудь. Она утащила тощего Виталика в свою мансарду через несколько минут после столкновения с ним на том же пляже, на глазах двух — его и своей — компаний, и не выпускала сутки, проявив похвальную техничность и заботу о партнере.

Однако к Трудовой это не относится, order, order, ladies and gentlemen! Она, Трудовая, вылезает за пределы детских и школьных лет — в студенчество и далее. Курсе на втором он привозит на дачу институтского приятеля Володю Брикмана — картошка с тушенкой, приготовленная на керосинке (перебои с электричеством), теплая водка, танцы под проигрыватель или — опять же при перебоях — патефон. «Утомленное солнце» и «Танго соловья». Удивляет Сухум мой курортный костюм, голубая пижама. С Аликом Умным они три дня живут в палатке на той стороне канала под непрерывным дождем. Пьют, курят, разговаривают… Подбрасывают в костер можжевеловые ветки, смотрят на мертвенное посиневшее пламя, на воду — размышляют. Мелвилл обручил раздумье с водой — meditation and water are wedded forever, — почему-то позабыв об огне.

На Трудовую же мама стала привозить Виталику сигареты, что официально означало признание его взрослости.

А потом и ты узнала это место. Как только Ольге исполнился год, мы поехали туда на дачу. И потянулись новые дачные сезоны. Сколько было их — два? Три? Уже не помню. А теперь и спросить не у кого.

Умерла Нюта. «От сердечной недостаточности». Или избыточности?

Последний взрослый его детства.

Игра-загадка «Угадайка». Угадайка-угадайка, интересная игра, собирайтеся, ребята, слушать радио пора… Неужто так и пели — собирайтеся? Да нет, наверное: собирайтесь, все ребята… С утра сидит на озере любитель-рыболов, сидит, мурлычет песенку, а песенка без слов. Тра-ля-ля, тра-ля-ля, тра-ля-ля-ля-ля (два раза). Сюда примыкают пластинки. Жесткие, пластмассовые, на семьдесят восемь оборотов. Иголки в железной коробочке и в лоточке, который толчком пальца выдвигается из бока патефона. Папа еще привозил какие-то особенные заграничные иголки, с ними и звук был почище, и менять их приходилось реже. Пластинки в чемоданчике, разделенном на отсеки-щели, удобно носить в гости, на дни рождения… Так вот, и первые в жизни пластинки он слушал с Нютой. Тринце-бринце-ананас, красная калина, не житье теперь у нас, а сама малина.

А песенка чудесная, и радость в ней и грусть, и знает эту песенку вся рыба наизусть.

После инсульта Нюта прожила три дня. За день до конца я приехал к ней с Олей и Леной. Нюта была без сознания, задыхалась, глаза скрыты белесой пленкой. Оля испугалась, вышла, заплакала.

Пока жила мама, она что-то делала, словно кто-то толкал ее — надо ходить за Лелей. А не стало мамы, будто сдулся воздушный шар, остановился завод, кончился заряд — помнишь, я тебе рассказывал. В конце концов мы с Леной взяли ее к себе, но через год стало ясно, что оставлять Нюту одну опасно, — и, да, да, ничего нового, дом «Забота». Как ни странно, там и впрямь о ней заботились — до самого конца. Последний год Нюта почти ничего не помнила. Я навещал ее по выходным, она отрешенно улыбалась, глядя на меня водянистыми, почти закрытыми катарактой глазами. Спрашивала, как там Оля, как маленький — это о нашем с тобой внуке, как Валерик — что-то давно не заходил. В Англии? А-а-а, далеко, наверно… Ну привет передавай. Я гладил ее шершавую руку. Сидел недолго, минут пятнадцать. Иногда — когда нужно было постричь ей ногти — чуть дольше. Мыли ее санитарки. Когда я собирался уходить, она заставляла меня вытаскивать из тумбочки и уносить с собой конфеты, яблоки, апельсины — от щедрот дома «Заботы». Ей было восемьдесят семь.

Ты не шибко ее любила, да в общем и не должна была. Ведь она из моего детства. Мы клеили елочные игрушки из новогодних календарей, делали электроплитку из картона и подогревали на ней щи из подорожника. И те пластинки ставили на патефон — вместе. Наша Мила, наша Мила очень беспокоится, три часа козла доила, а козел не доится. Если эту бороду протянуть по городу… На Арбате в магазине за стеклом устроен сад. Наш сосед Иван Петрович видит все всегда не так.

Вот и нарисовалось детство героя. Он вползает во взрослую жизнь. Каким?

Восприимчивым и мнительным — от завышенной самооценки, порожденной скромной мерой таланта, отпущенной ему природой, в сочетании с завистливой чуткостью к успеху других. Желая блеснуть, он притворялся, что импровизирует, а сам заблаговременно и долго ломал голову над задачей, остротой, каламбуром, рифмой — чтобы выдать итог за мгновенное решение, озарение, только-только мелькнувшую мысль. А медлительность ума, чтобы не сказать туповатость, в сочетании с честолюбием заставляла трудиться.

Щедрым — в стремлении преодолеть глубоко поселившуюся в нем прижимистость.

Вспыльчивым, чуть ли не наглым — от изначальной робости, а то и трусости. Неуверенный в себе, он подражал лидерам — в манерах, иронической небрежности. Любил нарочито витиевато говорить о пустяках без тени улыбки, полагая это признаком остроумия.

Добрым, отзывчивым, внимательным и нежным — когда полагал уместным сокрыть холодность, безразличие, равнодушие, сухость и проч. (см. «Словарь русских синонимов…» Н. Абрамова, 1890 г.).

Честным — на фоне отдельных эпизодов жульничества.

Ну итак далее.

А тем временем Виталик нырнул в круговерть выпускных экзаменов. Числом их было вроде бы семь. «Евгений Онегин» — энциклопедия русской жизни. Он очень старался. Предложения складывал попроще, чтоб никаких сомнительных препинающих знаков, чтоб и словам, и мыслям было просторно — или тесно? Короче, чтоб было их поменьше, мыслей, а слов сколько нужно. И что же? Все равно нарвался, мудак, во вступлении же стал выпендриваться и в жарком стремлении утвердить Пушкина первым национальным поэтом обозвал дедушку Крылова переводчиком Лафонтена, а чтобы не унижать Ивана перед Жаном, и последнего приложил, указав, что, дескать, и тот как мог перекладывал на свой французский Эзопа. Перестарался. Получил четверку. И хотя с другими шестью предметами сложностей не возникло, цвет ожидаемой медали изменился, и между Виталиком и институтом снова встали экзамены.

Но на дворе стояло фестивальное лето одна тысяча девятьсот пятьдесят седьмого, и восхитительное чувство свободы оглушило его. Free at last — то ли вторил он джинну из «Багдадского вора», то ли предвосхищал надпись на памятнике Мартину Лютеру Кингу.

— Where is my friend Alexander? — разносилось по второй линии ГУМа. Салех, красавец араб, корреспондент спортивного раздела «Аль-Гумхуриа», с искренним беспокойством вертел головой, разыскивая русского красавца, юношу шестнадцати лет и ближайшего друга Виталика. А предстояло им идти на Кузнецкий, чтобы сбагрить золотые часы египтянина. В комиссионку не сунешься — паспорт нужен. Оставалась часовая мастерская. Знал ведь хитрый араб, что два юнца вряд ли привлекут внимание гэбэшников, и медальная его рожа лучилась патологическим дружелюбием. Какой наивный человек. Его-то иностранного вида для чекистов вполне бы хватило, а чего не хватало, так это, видимо, наличного состава. Уж больно много их, забугорников, шастало по фестивальной Москве, на всех профессионалов не напасешься, а обалдевшие дружинники сами норовили потереться рядом и урвать жвачку, значок, открытку на худой конец. Старичок часовщик Алика игнорировал, национально близкая морда Виталика пришлась ему больше по вкусу. «И что это люди любят такие цацки? Куда лучше часы с гирями, даже простые ходики, а, юноша? — Виталик молчал, не зная, почему ходики лучше плоских, чуть изогнутых, изящных часов Салеха. — Не согласны? Ну так я вам расскажу, почему они лучше: к часам с гирями вы получаете в подарок, то есть совершенно бесплатно, целый земной шар в качестве источника силы. Да, да. — Он наконец вскрыл часы египтянина. — Механизм — дрек». — «Мит фефер?» — вспомнил Виталик. Часовщик сдвинул на лоб окуляр. «О! — Он с одобрением посмотрел на Виталика, окончательно признав за своего. — За металл — восемьсот. Скажи ему, никто больше не даст, а сам зайдешь завтра, я тебе сотню дам. Ну, ингеле, надо помогать друг другу». Ингеле — дедушка Семен, малаховский рынок. «Не offers eight hundreds», — сказал Виталик. «Goes», — сказал Салех и легко расстался с часами. «Так я зайду завтра?» — уточнил Виталик. Старичок снова освободил глаз от окуляра и посмотрел на Виталика почти с нежностью. «Когда меня спрашивают, что будет завтра, я всегда отвечаю — на всякий случай: а менч трахт ун а Гот лахт. — Оценив степень растерянности Виталика, он добавил: — Вижу, вижу, идишу вас в школе учат не так чтоб очень хорошо. Человек хочет, а Господь хохочет — вот что я имел в виду, юноша».

Вниз по Кузнецкому они шли бесформенной кучкой. Разбогатевший Салех, художник Вафи — низенький, невзрачный, потный (пару лет спустя Виталик увидел в «Иностранной литературе» его рисунки и возгордился: настоящий иностранный художник нарисовал его портрет — листок с угольным профилем до сих пор стоит за стеклом книжного шкафа у Ольги), грудастая Амина, чемпионка Египта по чему-то легкоатлетическому, и кудрявый Хасан, пинг-поганец. Да Виталик с Аликом Умным. Трепетные и удачливые ловцы иностранцев. Салех нахваливал Насера. Yes, he is very good, говорил Виталик о славном друге Советского Союза и будущем этого Союза герое. Very strong, уточнял Салех. Like Hitler; like your Stalin. Это сравнение Виталика покоробило. Алика тоже. Но возразить иностранному гостю не посмели. Куда там. Мир, дружба и peaceful coexistence — пиздфул коиспиздистенс, говоря словами охальника и остроумца, сделавшего Виталику честь своей дружбой через много лет, отца отца (деда, стало быть) русского Интернета.

Алик-Виталик, однако, покивали. Их везли на двух такси в гостиницу «Заря». Ана маср лиль таароф бик — так запомнилась Виталику арабская фраза «я очень рад с вами познакомиться». В тесном пованивающем номере они ели приторные иностранные конфеты и были осыпаны иностранными дарами — роскошной гобеленовой коробкой, пустой, как чемодан, который хотела подарить Портосу г-жа Кокнар, угольными портретами, тут же набросанными Вафи, и множеством картонных подставок для пивных бокалов.

На следующий день в часовой мастерской на месте знатока идиша сидел парень в ковбойке и ковырял здоровенный будильник. На вопрос Виталика о вчерашнем старичке он повернулся на табурете и крикнул куда-то вглубь:

— Эй, Корзинкер будет? Его тут спрашивают.

Из глуби выплыла дама с папиросой. Догадавшись, что через амбразуру ее почти не видно, она вышла из-за перегородки в полной красе. Блескучее платье цвета бордо, пухлые ноги вбиты в китайские босоножки, тугие волны «Красной Москвы».

— Вы к Исайю Григорьевичу, молодой человек?

— Я… Да… Мы тут вчера ему часы… Золотые…

— Так и что?

— Он сказал, чтобы я зашел. Сегодня…

— Приболел Исай Григорьевич. Через недельку заходите.

«Действительно, а Гот лахт, — подумал Виталик. — Ох, Исай Григорьевич, ну надул ты исконного врага Салеха, но меня-то за что? Правда, оставил на память смешную фамилию. Корзинкер — не хуже Кукушкинда».

На первом же, в Станкине (вослед маме, папе, отчиму), экзамене — по математике, он получил «неуд». И уже с легким сердцем, гори оно все, пошел в Институт связи, хвалимый дальней родственницей Нелей Затуловской, на которую, бывало, смотрел, с вожделением пуская мальчишеские слюни, на редких клановых встречах — тонколодыжная, чуть косоглазая, со вздернутой грудью и тронутой усиками верхней губой, ой, ой, ой. Она этот МЭИС только-только закончила и осталась там преподавать что-то телеграфное.

Тут все прошло гладко. Сочинение — без Лафонтена, английский — отполированный египетскими друзьями, физика и математика — мудрым Наумом Шаевичем.

 

Коль на ферме есть корма, не страшна скоту зима

И он повлек коричневый чемодан к товарняку Москва — Барнаул. Вьется дорога длинная, здравствуй, земля целинная. Если вы утопнете и ко дну прилипнете… Захотелось старику, топы-топы, переплыть Москву-реку кверху жопой… Впрочем, он еще насвистывал позывные Би-би-си, в чем и был уличен соседом по нарам тощим узкоруким Яшей. Красивая мелодия — как выяснилось, написал ее триста с лишним лет назад некий Иеремия Кларк и назвал «Марш Принца Датского». «Сразу видно порядочного человека», — сказал Яша. Виталик шаркнул ножкой. Третьим стал невысокий складный паренек с чуть сдвинутым носом и крупными карими глазами — Арнольд. И вагонное знакомство первых минут нечаянно протянулось приятельством на годы и годы.

7. IX.1957
Виталик

Здравствуйте, мои дорогие!

Теперь могу спокойно написать вам. Сижу я сейчас под прожектором на току и, хотя поясница побаливает, чувствую себя превосходно. По крайней мере, я рад, что приехал сюда. Опишу подробно всю дорогу и первые три дня на целине. Сейчас половина одиннадцатого, и, хотя на току еще работают, я и еще 5 человек из нашей бригады свободны, так как отработали целый день на скирдовке.

Итак, погрузили нас в вагоны. Вагон был рассчитан на 40 чел., а нас было 65. Тем не менее, хотя на нарах полагалось спать по 8 человек (чтобы втиснуться, нужно было предварительно принять холодный душ — если помните, тела при охлаждении сжимаются), наша боевая пятерка, вооружась наглостью и тяжелыми рюкзаками и пустив впереди боксера третьего разряда, захватила лучшие нары. Там мы блаженствовали две ночи. Потом начался бунт, и к нам вселили в порядке самоуплотнения еще троих. Меня зажали между стенкой и костлявым Арнольдом, который тут же заявил, что если кто костлявый, так это я. К вечеру следующего дня я включил голову, соорудил из чемоданов превосходный диван и заснул под завистливый шепот окружающих, которые полезли на нары. На следующую ночь полвагона спало на чемоданах, а я блаженствовал на полупустых нарах. Увидев мои манипуляции, наш преподаватель сказал, что я на целине не пропаду. Сперва я боялся уходить далеко от поезда и поэтому Свердловска и Омска не видел. В Новосибирске мы стояли три часа, и я вместо «приема горячей пищи» пошел в город. Он очень красив. Особенно оперный театр. Меня пропустили внутрь (как москвича-целинника). Театр гораздо больше Большого. В нем два зала, красивая скульптура. Вообще, моя путевка была волшебным документом. В Новосибирске я вошел в столовую, там была огромная очередь, а поезд отходил через час. Мой вид не внушал доверия официантке, но, когда я заявил, что сошел с целинного поезда и тороплюсь обратно, она посадила меня за служебный столик и накормила без очереди.

Пока хватит о дороге.

( Вот ведь, а про свой жуткий понос — ни слова. Л между тем в середине одиннадцатидневного пути у него схватило живот, да так, что хоть вой. При этом — деваться некуда, никаких туалетов в товарном вагоне нет, надежда на остановки, а они редкие. И тут же — девушки. Вагон разделен на две части, в меньшей — нары девичьи, они занавешены застенчивой простыней. В другой, побольше, спят парни. Днем — все вместе. Мученья были немалые. Сутки сидел он, скрючившись, жевал сульгин и сухое печенье и молил — скорее бы заскрипели тормоза, залязгали буфера… На остановках скатывался с насыпи, приседая и на ближайший час-два получал немыслимое, сумасшедшее облегчение. До преклонных лет сохранилось в его памяти трепетное воспоминание о привокзальном туалете Омска — дворец, ну чистый дворец, давший ему приют и утешение во время трехчасовой стоянки. )

В Бийске нас погрузили в машины (плотность 10 чел./кв. м) И недоумки-шофера по ужасной дороге со скоростью 60 км/час привезли нас в колхоз. По дороге я не раз поминал бога, шофера и его бедную мать. После бани (запускали по семеро в каморку на троих) от нашего отряда отделили 14 человек и отправили в четвертую бригаду, где мы и расположились. Живем в зимнем доме, ночью здесь тепло, как в Москве. Еда, конечно, не ахти, но я в первый же день так проголодался, что съел две порции.

Работа началась на следующий день. Сперва меня и еще троих послали на веялку. Мы ведрами загружали в бункер зерно, пока веялка не испортилась. Пришел бригадир Платоныч и сказал… (этого я написать не могу). На наши вопросы он ответил, что ни один механизм в бригаде больше двух часов подряд работать не может, два часа — это «безремонтный пробег». Из сострадания он начислил нам по ¼ трудодня (который равен 10 р. и 2 кг зерна) и послал разгружать машины. Рай, а не работа: мы едем к комбайну и, покуда он наполняет бункер зерна или комбайнер лечит кувалдой свой агрегат, успеваем сыграть партию в шахматы и съесть полбанки конфитюра, который был у Арнольда. В перерыве между погрузкой первого и второго бункеров мы доедаем конфитюр и засыпаем сладчайшим сном, из которого нас выводит оглушительный мат комбайнера. Мы разравниваем зерно, едем на ток и сгружаем его. Так катались целый день с перерывом на обед. Оказалось, что я в первый день заработал два трудодня. Сегодня был второй день работы: грузили возы сеном и свозили их к скирде — собственно, оформлением самой скирды, скирдовкой, занимались люди поопытней. Здесь я впервые взял в руки вожжи и через 10 мин. вполне с этим освоился и довольно лихо катался по полю. Затруднение было одно: здешние лошади в ответ на «тпру» и «ну» — ни тпру, ни ну. Они понимают только мат. Причем не жалкий московский матишко, а такой, от которого наш сосед Василий Платонович залился бы краской стыда.

Но я быстро освоился с этим затруднением и благодаря такому проникновению в недра русского языка заработал три трудодня (то бишь 30 р. и 6 кг зерна).

Хотя работаем мы по 12–14 часов, особой усталости не чувствую. Здесь изумительный воздух и прекрасная природа. Однако я уже не вижу, что пишу, глаза слипаются — мы встали в 6 часов.

Крепко целую вас, мои дорогие. Привет всем родным.

Обоим Аликам я напишу.

В первую ночь у него украли сапоги — и ему же продали наутро: он раскрыл объятия реальной жизни, а она воспользовалась этой нелепой и беззащитной позой и двинула ему под дых. С тех пор он клал сапоги под голову. «Падымайсь», — зычно тянул Платоныч в пять утра. Замерзшая в рукомойнике вода. Рожки с комбижиром в столовой. Надпись на алюминиевой ложке: «Ищи, сука, мясо». Пудовки и плицы для разгрузки машин с зерном. По полям идут комбайны, а кругом лежат валки, мы, студенты из МЭИСа, собираем колоски. Вот он приехал в Быстрый Исток на элеватор разгружать зерно и никак не может открыть борт машины. Долговязый, смердящий потом, гнилыми зубами и сивухой водитель смачно сплевывает, смотрит на Виталика, как энтомолог на редкую козявку и говорит: «Эх ты, хер эмалированный» — после чего легким движением грязной ладони мягко отодвигает железный шкворень. В их бараке, за занавеской, стая мобилизованных фабричных девиц из Быстрого Истока. Местные парни — шоферы, комбайнеры, трактористы — заглядывали к ним после смены. Арнольд в первый же вечер повлекся туда и был принят благосклонно. По сю пору не постиг Виталий Иосифович смысла происходившего тогда: в полной рабочей форме, включая сапоги и телогрейку, парень забирался на нары, плюхался на выбранную даму, одетую совершенно таким же образом, и лежал на ней некоторое время. Слов произносилось немного. Попыхтев, пара распадалась на составляющие элементы. Виталик спросил Арнольда, что ощущал он во время таких контактов. Вопрос поставил приятеля в тупик. Похоже, он просто выполнял свой долг, как его понимал. Долг перед столицей, родным институтом, природой, если хотите.

Холодной звездной ночью они с Яшей бредут из центральной усадьбы в свою бригаду и теряют путь в бескрайнем сжатом поле. Они орут: «Протрубили трубачи тревогу, всем по форме к бою снаряжен, собирался в дальнюю дорогу комсомольский сводный батальон», а потом Яша со знание дела говорит, что это слова того самого Галича, который сейчас такое пишет, такое пишет… Они омывают души застрявшими в памяти стихами, нажимая на Блока. Яша, сдавленно: «Так пел ее голос, летящий в купол, и луч сиял на белом плече, и каждый из мрака смотрел и слушал, как белое платье пело в луче». Виталик, почему-то хрипло: «Стало тихо в дальней спаленке — синий сумрак и покой, оттого что карлик маленький держит маятник рукой». И вместе, как марш: «Ночь, улица, фонарь, аптека…» Они зарываются в солому и дожидаются рассвета, чувствуя почти братскую близость. Спать не хочется. Яша с чувством мелодекламирует — это после Блока-то:

На острове Таити Жил негр Тити-Мити, И негр Тити-Мити Был черный как сапог. Вставал он утром рано, Съедал он три банана И, съевши три банана, Ложился на песок. У негра Тити-Мити Была жена Фаити, Была жена Фаити И попугай Кеке. Однажды на Таити Приехала из Сити, Приехала из Сити Мисс Мэри Бильбоке. В красавицу из Сити Влюбился Тити-Мити, Влюбился Тити-Мити И попугай Кеке. Жена его Фаити Решила отомстити, Решила отомстити И мужу, и Кеке. В большой аптеке рядом Она купила яду, Она купила яду И спрятала в чулке. Однажды утром рано Лежат как три банана, Лежат как три банана Три трупа на песке: Красавица из Сити, Несчастный Тити-Мити, Несчастный Тити-Мити И попугай Кеке.

Или же начинает бормотать необыкновенно скоро — нет, не «тройка, семерка, туз», другое: жили-были три китайца — Цак, Цак-Цидрак, Цак-Цидрак-Цидрони, жили-были три китайки — Ципа, Ципа-Дрипа, Ципа-Дрипа-Лимпопони, поженились Цак на Ципе, Цак-Цидрак на Ципе-Дрипе, Цак-Цидрак-Цидрони на Ципе-Дрипе-Лимпопони, и родились у ник дети — Шак у Цака с Ципой, Шак-Шамак у Цак-Цидрака с Ципой-Дрипой, Шак-Шамак-Шамони у Цак-Цидрак-Цидрони с Ципой-Дрипой-Лимпопони.

И если уж говорить о поэзии в их целинной жизни, то на память Виталику — через пятьдесят лет — приходят элегические строки отрядного комсомольского вождя, третьекурсника Володи Минцковского, произнесенные другой — тоже звездной — ночью на задворках барака: «Я стою под дождем и курю над растоптанной кучей говна. Юрка серет в кустах, а вокруг — тишина, тишина, тишина…» Юрка, туповатый боксер — как уж он попал в институт? — добрый парень, взявший Виталика под защиту (этого не трогать!) от местных, за что подзащитный потом провел немало часов, пытаясь вдолбить хоть что-то из математики в его башку, любил рассказывать Виталику по ночам (лежали на барачных нарах рядом) о своих девочках из высоких партийных кругов, будоража сексуальность интеллигентного еврейского девственника. Впрочем, запомнилась ему — возможно, своей несуразностью — совсем не чувственная сценка. «И вот Светка в гараж въезжает задом, только тормоза взвизгнули, и ручки «Волги» — раз! — отломились». Бред какой-то. Как можно въехать в гараж, отломав ручки «Волги»? Еще зеркала — туда-сюда. Да и то, что за гараж, если у него такие узкие ворота? Врал Юрка, ясное дело, но логические эти неувязки приходят в голову позже, а тогда: Светка, сиськи — во! Да еще «Волга»! Лето Господне одна тысяча девятьсот пятьдесят седьмое.

Писал он и другу Алику У. — о том же, но другим стилем.

20. IX. 1957
Виталик

Здравствуй, о жалкий раб цивилизации, умствующий червь, пожирающий свежий белый хлеб со сливочным маслом, скворчащие глазуньи с зеленым лучком и помидорами, возмутительно ароматные щи и оскорбительно сочные котлеты, и все это — из омерзительно чистых тарелок, пьющий лимонад и вино из преступно прозрачных стаканов, спящий на классово чуждых мягких матрасах и злобно хрустящих крахмальных простынях и при этом имеющий полную возможность писать мне письма на, как и следует из названия этого предмета мебели, письменном столе (я же сейчас пишу, положив бумагу на лопату, в ожидании, когда комбайн — да отвалится у него главная шестерня — наберет полный бункер зерна). Я вряд ли сумею закончить письмо в один сеанс. Начну с того, как нас (204 штуки) перегрузили из пульманов в грузовики. Когда мы в бане смыли верхний слой грязи, нашу группу — 14 студентов — привели в домишко, до ужаса вонючий и захламленный, где жили уже человек 20 местных, и разместили в два этажа на нарах.

На следующий день мы начали работать: заполнять веялку зерном (вручную, а рядом стоял автопогрузчик). А вчера, загрузив зерном бричку, я собрался было отдохнуть, но возчик закурил и невозмутимо сказал мне — «вези». Я знал не так уж много: нужно взять в руки вожжи, причмокнуть и сказать «Н-о-о!». Так я и сделал. Взял, причмокнул, сказал. Еще раз причмокнул и сказал. Тишина. «Ну, е… вашу, кони, мать!» — взревел возчик, и они, кони, пошли. Надо сказать, что матерятся здесь своеобразно: непременно указывается, о чьей матери идет речь, одним местоимением не ограничиваются. Причем угроза может распространяться и на родительниц неодушевленных предметов: сена, ведра, полена, лопаты и проч. «Е… твою, лопата, мать!» — вполне обычное дело.

Возить зерно на бричках — моя любимая работа. Везти приходится за 6 км — едешь себе и наслаждаешься видом степи. Попробовал я съездить верхом на центральную усадьбу, под дружный хохот местных протрясся с сотню метров и вернулся. Ой, гудит проклятый, зовет, мать его, комбайна.

Вчера не удалось дописать письмо, продолжаю.

Весь день работал на скирдовке, грузил возы с сеном. Сейчас отдыхаем. Вообще, я рад, что поехал сюда. Во-первых, многому научился, во-вторых — красота. В письме трудно описать, когда приеду — попробую рассказать. Здесь у нас идет соревнование, кто больше наработал. За четыре дня я заработал девять трудодней и пока на втором месте. Работаем по 12 часов в сутки, не меньше. Устаю, конечно. К тому же нас кормят главным образом ненавистным мне подсолнечным маслом. Мы его едим, смазываем им сапоги и цыпки на руках. Разве что ванны не принимаем.

Привет маме, бабушке, Светлане.

Возвращаемся в Москву в человеческих вагонах, разливаем Юркин тройной одеколон (еще в зоне сухого закона) и слышим по радио: запущен первый в мире искусственный спутник Земли.

 

И это тоже

Куда теперь нырнуть, за какую потянуть нитку? Жизнь-то Виталика — ну совершенно лишена пригодных для внятного сюжета событий, как писать о такой? Одно спасает: тебе-то сюжет не очень нужен. Оттуда ведь видно, что сами по себе цепочки эпизодов — пшик и Генри Торо (или не Торо?) прав, говоря: «Наши мысли — вот этапы нашей жизни, остальное — лишь память о ветрах, что веяли, пока мы были здесь». Красиво сказано. Беда в том, что и мыслей-то стоящих не густо. Пытаешься эту самую память о ветрах освежить — а всплывает черт-те что. В овощных отделах картошка сыпалась в подставленную авоську из лотка, который в нужный момент перегораживали фанеркой. В аптеках — таблетки в плоских картонных коробочках, порошки в бумажных ловко сложенных пакетиках, пузырьки в нагрудничках-слюнявчиках с красивым названием «сигнатура». А еда! Милая столовская еда: бифштекс рубл. с яйцом, шайба вареной колбасы, выловленная из мутной воды, сосиски с зеленым горошком, рыба с бледным пюре плюс ломтик мятого соленого огурца, полстакана сметаны с сахарным песком. А на Курском вокзале — сардельки упоительного вкуса, круглые сутки. Или вот, скажем, молочный суп — с вермишелью, сладенький. А батон «Украинской» и колясочка «Краковской»? В редчайших случаях пюре могло быть не зеленовато-бледным, а сливочного цвета, обложенное золотистыми котлетами. Скажем, в гостях у Арнольда. Да только кому это интересно — разве автору. Да и его, то есть Виталика, в то время заботило другое.

Как же: вон вокруг все уже. А он — всё еще. Или врут? Арнольд — нет, вроде не врет. Юрка — тот точно не врет. Милые друзья детства, Алики Д. и У., на год с лишним младше, и те — а может, хоть они врут? Слишком уж живописно Алик Умный рассказывал про Жанну с железным зубом. И не столько организм взывал к свершению сакрального акта утраты девственности, сколько уязвленное самолюбие. Белокурый ангел Володя Брикман, самый застенчивый одногруппник, честно признался, что только один раз, чем вызвал прилив братских чувств, но не заставил признаться в позорном «ни разу». Проблема требовала серьезного, продуманного решения. Ибо — доколе. Где искать ту, что избавит от бремени? Надлежало выбрать время, место, объект и возможные пути отступления как при неудаче, так и, напротив, в случае полного торжества. Приземленная рассудочность такого подхода, совершенно свободного от высоких чувств или игривого легкомыслия, находилась в очевидном противоречии с ранимой (тонкой, чуткой) натурой героя, нафаршированного образами высокого искусства различных направлений, школ, видов, жанров и национальных особенностей. Великое (возвышенное, трепетное) чувство, подвигающее и вдохновляющее художников и поэтов на… и т. д., бла-бла-бла, Любовь, та самая, что, как установлено давным-давно крупным авторитетом, движет солнце и светила, — все это в студенческой среде называлось просто: запарить кочерыжку. Вариант: кинуть палку. В основном Виталика заботили три совершенно практических обстоятельства: получится ли (при лобзаниях и рукосуйстве в холодных подъездах эрекция не всегда казалась ему удовлетворительной); не подцепить бы чего, если получится; и — не впутаться бы в долгую связь с неопределенным исходом, если получится уж совсем хорошо. Такая вот холодная расчетливая скотина. И противным дребезгом донимал память эпизод на дне рождения Алика Доброго, куда явился он с подцепленной в Парке культуры бледной вампирической девицей. Нарисованные глаза, кровавые губы, лакированные иссиня-черные волосы. И этот птичий запах. На роскошной родительской кровати в роскошной адвокатской квартире он сосредоточенно мял вялое тело, прислушиваясь к реакции собственного. Все молчало. «Пил, что ли, много?» — лениво спросила. Он покивал. «Ладно, пойду я, машину хоть возьмешь?» Кошмар усугубился тем, что денег на машину у него явно не хватало. Изловив на кухне Алика, он взял у него тридцатку.

Садясь в такси, вампириха светски протянула ему руку. Он сунул в ладошку деньги и убежал.

И вот, после целинной возмужалости, намерения общего характера приняли практические очертания. Сходка, именуемая в те времена бардаком, намечалась на революционный праздник, на Трудовой собиралась дачная компания. Получив сведения, что приглашены лишние дамы, он облегченно вздохнул, купил согласно разнарядке бутылку «Московской», полбатона «Любительской» и по банке килек, бычков в томате и ставриды в масле, запасся изделием номер два (или четыре? нет, четыре копейки — это стоимость пары изделий номер два после реформы шестьдесят первого года) и сел в электричку.

Пахло от нее пудрой и луком. Все это вдохнул он во время танца. За столом она сидела напротив и наискосок, мрачно и молча. Привычный треп. «А вот еще: Вась, ты меня хоть любишь? А что я, дура, делаю». Тщился острить, хотя в голову шли преимущественно еврейские анекдоты Игоря, здесь вовсе не уместные. Он вроде и не смотрел на нее — так, заметил, что лицо грубое, сама крупная и костлявая, пальцы, правда, неплохой формы, вот только ногти неухоженные и цыпки. Анекдоты то ли не слушала, то ли не находила смешными — не улыбалась. Через пару часов после начала застолья самая разбитная деваха, похоже, ничейная, а значит — всехняя, задумчиво, но громко произнесла: «Смех смехом, ап… кверху мехом». Виталик покрылся кирпичным румянцем, Валя — так звали визави наискосок — чуть подняла бровь. Определившиеся — кто заранее, кто на месте — пары стали расползаться по просторной даче. Толстухе, приуготовленной хозяину, стало плохо, и тот повел ее на улицу — блевать. Туда же отправилась бесхозная барышня, и вскоре оттуда послышались визгливые частушки:

У кого какой милой, У меня мастеровой, По Москве тележку возит С газированной водой…

Красавца Сашку, Алика Доброго, увела самая эффектная барышня, вроде бы студентка чего-то филологического. Надо же, на остроты Виталика вполне адекватно хихикала, а выбрала вот Сашку. Виталик, оставшийся один на один с Валей, выпил сразу полстакана водки и, не закусывая, закурил. Она тоже выпила и закусила шпротиной.

И на него посмотрела с интересом:

— Что замолчал?

— А?

— Все шутил, шутил, а теперь вот молчишь.

— Да вроде положено, я и шутил.

— Долг выполнял?

— Угу, долг.

— Тебе лет сколько, что уж задолжать успел?

— Восемнадцать. Скоро.

— Большой мальчик.

Он покраснел.

— Чем большой мальчик занимается?

— Учится он, в Институте связи.

— По связям, значит. И как, много их было?

И вдруг, с ошеломившей его самого честностью:

— Совсем не было.

Она улыбнулась — впервые за вечер.

— И вправду, значит, мальчик. Хочешь меня?

Голова закружилась, он потянулся к бутылке.

— Не надо тебе больше пить.

— Да.

— Что — да?

— Хочу.

Она смотрела на него с ласковым любопытством. Резко встала, прошла в угол, где на двух табуретках сбоку от печки лежала груда пальто да на гвоздях висели старый тулуп и пара ватников. Уперев кулаки в бедра, стала задумчиво их рассматривать. Выбрала тулуп, бросила на пол. Добавила телогрейку.

— Эх, простыни нет. Ну да ладно. — Повернулась к нему. — Так и будешь сидеть? Помоги даме раздеться.

Скинула туфли, в чулках стала на тулупную шкуру. Сквозь капрон просвечивали прямые тонкие пальцы, аккуратные пятки. Он почувствовал мгновенное возбуждение. Как бы вот сейчас, минуя унылую рутину раздевания, оказаться уже с ней, на ней, в ней? Он задохнулся, закашлялся, ткнул сигарету в тарелку. Встал, два шага дались с трудом. И вот уже протянул руку к молнии — оказалось, Валя уже повернулась к нему спиной. Молнию, конечно, заело. Она засмеялась, перевела его ладони себе на грудь. Ткнулся в затылок — птицей не пахло. Хороший знак. Уже позже он рассказывал, насколько этот птичий запах оказался для него важным. «Вот говорят, — делился он с Аликом, — мужчины любят глазами, женщины — ушами. А я — я носом люблю. Какая бы красавица ни была, но если пахнет перьями…» Уж как она извернулась и стала на колени, он не понял. Деловито расстегнула ему брюки, спустила трусы. Ну, малыш, расти. Вот-вот. И нежно завернула шкурку. Он ощутил деревянную твердость, посмотрел вниз. Валя сидела, раздвинув ноги. Запрокинулась. Он опустился на колени. Она ловко, одним движением обнажила светло-рыжий треугольник, взяла Виталика за руку и провела его пальцем по влажной впадине. И тут, о ужас, все взорвалось. Ч-черт! Он едва не заплакал.

А Валя? Подолом сиреневой комбинации тщательно стерла мутные вязкие капли с внутренней стороны бедра, то же — с помягчевшего малыша и только после этого грациозным движением выскользнула из платья.

— Свет потуши, спать будем.

Уже забываясь в колыбели ее тела, суховатого и гладкого, вдыхая печное тепло и легкий запах пота, он услышал тихую матерщину. Хозяин дачи шарил по столу — сигареты, мать их, были же сигареты. Потом очнулся — ее язык взбадривал, и успешно, оскандалившийся орган, руки по-хозяйски распоряжались его ногами, бедрами, вылепляя нужную позу Медленно-медленно она наделась на него, уперлась ладонями в грудь… Он ничего не понял, лежал неподвижно, испуганно, болезненно ощущая свою твердость. Она тихонько завыла, выше, выше. Вдруг сникла, сползла.

— Мальчик мой, — услышал.

Валя затихла. Заснула? Он ощутил вдруг прилив энергии, высвободился из ее рук. Подошел к умывальнику, смыл холодной водой пахучий секрет, смочил лицо, вытерся носовым платком и оделся. Почуял голод. Шлепнул на кусок черного хлеба ломоть заветренной ветчины. Прожевал. Жадно, прямо из миски, съел несколько ложек оливье. Запил лимонадом — плеснул в стакан, вылив из него остатки водки. Надел пальто, кепку. Оглянулся на Валю. Спит. В кармане нащупал так и не востребованное изделие номер два. Оставил на столе.

И ушел — уже серело.

Неплохое место еще для пары-тройки писем Виталика — в них он на редкость похож на своего нудновато-правильного, обстоятельного папу.

28. VII.1958
Виталик

Здравствуй, дорогая мамочка!

Вчера приехали в Алушту и сразу достали койки (по 8 р.). Едим в столовой. Фрукты здесь дорогие, а помидоры дешевые, 2 р. Погоды лучше не придумать, 26–28°.

В море тепло. Медуз, слава богу, нет, а то ты знаешь, какие нежные чувства я к ним испытываю. Отдыхаем мы превосходно. Как ни странно, я еще ничего не потерял — ни расчески, ни ножика. Яша, бедняга, сгорел на солнце, и шкурка с него лезет, как с ошпаренного помидора, хоть мы вылили на него ведро одеколона и втерли тонну вазелина. А у меня железнейший загар шоколадного цвета.

Вчера бегал на почту, но писем не было. Уж очень хочется получить весточку от вас. Напишите подробно, как живете, как наша кроха — Валерик.

Целую.

Мамочка, дорогая моя!
Виталик

Судя по твоей открытке, ты очень переживаешь. Опять бабушка сцепилась с АНК? Не волнуйся обо мне, ведь я тебя очень люблю и очень осторожен. Прошу тебя, развеселись немного. Я так хочу представлять тебя улыбающейся. Как мой братишка? Уже сидит? А может быть, стоит? Хотя ты мне, кажется, говорила, что дети сперва стоят, а потом сидят.

Я здесь в основном сплю и ем, а в перерывах купаюсь и загораю. Денег у нас вполне хватает, и, хотя фрукты дороговаты, мы едим груши и абрикосы (яблоки здесь 18–20 р., вишни — 15 р.) Зато помидоры 1 и 2 р. Едим в столовой, утром — яйца, творог со сметаной, каши — манную или рисовую. Днем — борщ или окрошку, мясо, компот. На ужин тоже что-нибудь мясное. В результате я вешу 67 кг 900 г. Сегодня к Алуште подошел красивый белый корабль с красным и зеленым флагами. Потом по набережной промчались Микоян и Ворошилов, сели на катера, помахали нам ручками и под овации энтузиастов с военной выправкой поехали на корабль. Тот дал пушечный выстрел, поднял якорь и скрылся. До чего красив! Кстати, на Ворошилове такая же шляпа, как у меня.

С нетерпением жду писем.

Привет Рахили и Нюте.

Крепко целую.

Или вот — через десять лет. Время стоит.

17. VIII.1967
Виталик

Мамочка, дорогая!

Теперь могу в спокойной обстановке написать тебе. Мы добрались до Планерского, нашли место потише, поставили палатки. В три часа уже все было готово, и мы пошли в кафе, до которого километра два (в первый день решили не готовить сами). Сегодня третий день отдыха. Погода чудесная: 25–27°. Ночи теплые. Вода, правда, слишком уж теплая, особенно к вечеру: почти не освежает. Но медуз мало.

О еде. На рынке есть виноград (80 коп. — 1 р.), яблоки (50–80 коп.), дыни (50 коп.), персики (40–70 коп.), помидоры (30–40 коп.), сливы (15 коп.). В магазине покупаем картошку, помидоры, груши, персики; на рынке — яблоки, дыни. Тушенка, крупа, сахар, масло у нас есть.

Завтра пойду заказывать билет на самолет. Хочу прилететь 3 сентября. Часть наших хочет ехать, часть — лететь. Если удастся, позвоню, но это нелегко. Жду от тебя письма: как себя чувствуешь, все ли здоровы, как Валерик. Привет Нюте, тете Рахили, дяде Толе. Адрес мой: Крым, пос. Планерское, до востреб. Затуловскому В.И.

Целую крепко.

P.S. Здесь продают полудрагоценные камни: малахит, коралл, александрит, бирюзу, сердолик. Камни отшлифованы, но без оправы. Цены от 4 до 7 р. за камень. Напиши, чего бы хотелось. Я понимаю, что это трудно, не видя камней. Но все же я хотел бы знать цвет и форму (для серег? для кольца?). Деньги у меня есть, хватит на любую пару камней. Мне многие нравятся.

Вдали погас последний луч заката, и сразу тишина на землю пала. Прости меня, но я не виновата, что я любить и ждать тебя устала. Есть и другой вариант. Вдали от нас погиб Патрис Лумумба, а мы ему ничем помочь не можем. Его убил презренный Касавубу, а мы ему ничем помочь не можем. Помнишь, как мы часами пели в машине, чтобы Олю не укачивало? Морями теплыми омытая, лесами древними покрытая, страна родная Индонезия, в сердцах любовь к тебе храним… Мы едем в Одессу, перекусываем по дороге болгарскими голубцами, разогретыми на походном примусе. И поем, поем, поем. Тебя цветы одели яркие, тебя лучи ласкают жаркие, и пальмы стройные раскинулись по берегам твоим.

Песен требовалось много — на тысячу-то с лишним километров. Закончив «Индонезию», Виталик вспоминал то, что завязло в подкорке с детства и нечаянно вылезало на поверхность. Закурю-ка, что ли, папиросу я, мне бы, парню, жить и не тужить, полюбил я девушку курносую и теперь не знаю, как мне быть. Далее следует печальный рассказ о безответном чувстве. Не такая вовсе уж красавица, а проходит мимо — не глядит, то ли ей характер мой не нравится, то ли не подходит внешний вид.

Или:

По берлинской мостовой Кони шли на водопой, Шли, потряхивая гривой, Кони-дончаки. Распевает верховой: «Эх, ребята, не впервой Нам поить коней казачьих Из чужой реки». Казаки, казаки! Едут, едут По Берлину Наши казаки.

Потом появляется девушка с флажком, тонким станом и бирюзовыми очами и принимается регулировать движенье. Покончив с казаками и бирюзовоглазой регулировщицей, Виталик переходил к тягучим восточным руладам — но и там глаз было в избытке. Ах, как сладко пел Рашид Бейбутов:

Воды арыка бегут, как живые, Переливаясь, журча и звеня. Возле арыка, я помню, впервые Глянули эти глаза на меня. В нееееебе блещут звезды золотые. Ярче звезд очей твоих краса. Только у любимой могут быть такие Необыкновенные глаза! Где бы я ни был: в пустыне безбрежной, В море, в горах с пастухом у огня, — Эти глаза неотрывно и нежно, Мне помогая, глядят на меня. В неееебе…

Ну и так далее.

А ты пела смоляниновскую «динь-динь-динь» — нам с Ольгой ужасно нравилось. Тогда вообще славные песни были. Сейчас, надо тебе сказать, такое здесь творится! Поют все меньше, больше показывают ноги, сиськи и — ногти. Вот, скажем, певица с вполне музыкальным погонялом — что-то вроде Модератовой. Много желтых кудряшек. И голос есть какой-никакой. Да только дотерпеть до него надо: сначала долго-долго из-за кулис выползают ногти, а уж потом… М-да, большие перемены. Ногти взамен пения, а вместо рыбьего жира — «Омега 3». То же самое, но — красиво! Старый брюзга, знаю, как же. Вот вижу, как пара разнополых — ну хоть так — подростков в метро самозабвенно высасывают пломбы друг у друга, и кричу им: «Ребята! Попробуйте е…ся наедине. Это здорово, это классно, это — по-вашему говоря — прикольно. Поверьте моему опыту». Куда там — крик беззвучен, робею.

Ох, отвлекся. А еще была баллада про кошку и плов. Ты помнишь? Ну ее-то стоит привести целиком:

На Востоке любят Насреддина.

За веселый нрав и мудрость слов. Вот одна забавная былина Про жену, про кошку и про плов. Раз мудрец жене пять фунтов риса И еще пять фунтов мяса дал И в саду под тенью кипариса В ожиданье плова задремал. Но зато хозяйка не дремала соседа в гости позвала, Жирным пловом вдоволь угощала, А ушел — тарелки убрала. Встал мудрец, жена не растерялась И кричит: «Протри глаза, осел! Плов пропал! Пока я убиралась, Кошка весь очистила котел». Но мудрец без шума и без крика Кошку взял за хвост и за усы И спокойно сонную мурлыку Положил, как в лавке, на весы. Подождал немножко — И спросил мудрец без лишних слов: «Если это плов, то где же кошка? Если это кошка, гдеееее же плов?..»

С перерывами этого хватало до Орла. Путь на Чернигов проходил под «Челиту»:

Ну кто в нашем крае Челиту не знает: Она так умна, и прекрасна, И вспыльчива так, и властна, Что ей возражать опасно. И утром и ночью поет и хохочет, Веселье горит в ней, как пламя, И шутит она над нами, И с нею мы шутим сами. Ай-яй-я-яй! Что за девчонка! На все тотчас же сыщет ответ, Всегда смеется звонко. Ай-яй-я-яй! Зря не ищи ты, В деревне нашей, право же, нет Другой такой Челиты.

Ольге особенно нравилось это «Ай-яй-я-яй», поэтому мы повторяли его, понижая голос, пока она не засыпала и мы могли немного отдохнуть. Но вот на заднем сиденье возрождалась жизнь и звучало грозное: «Ну!» И тогда:

Жемчужные горы сулят ей сеньоры, Но денег Челите не надо, Она весела и рада Без денег и без наряда. По нраву Челите лишь солнце в зените, А всех кавалеров шикарней Считает простого парня, Что служит у нас в пекарне. Ай-яй-я-яй!..

До Белой Церкви пели про мельника, осла и мальчика:

Дедушка с внуком плетутся пешком, Ослик на дедушке едет верхом. — Тьфу ты! — хохочет народ у ворот. — Старый осел молодого везет! Где это видано, где это слыхано? Старый осел молодого везет.

До Умани мы успевали возненавидеть веселого парня из Карабаха, что поил своих коней прохладной, с гор водопадной, чистой, светлой и еще какой-то водой, снова вспомнить очи, что темней дарьяльской ночи, и бедную саклю Хасбулата. Правда, к Одессе подъезжали с лихой, с детства любимой, Утесовым петой и нынче забытой «Бородой»:

Чуй, чуй, чуй, чуй! На дороге не ночуй! Едут дроги во всю прыть — Могут ноги отдавить! А на дрогах едет дед — Двести восемьдесят лет — И везет на ручиках Маленького внучика. Ну а внучику идет Только сто девятый год И у подбородыка Борода коротыка. В эту бороду его Не упрячешь ничего, Кроме полки с книжками, Мышеловки с мышками, Столика со стуликами И буфета с бубликами! А у деда борода — Аж отсюда до туда И оттуда, через сюда И обратно вот туда. Если эту бороду Расстелить по городу, То проехала по ней Сразу б тысяча коней, Три буденновских полка, Двадцать два броневика, Триста семь автомоторов, Триста семьдесят шоферов, И стрелков четыре роты, И дивизия пехоты, И танкистов целый полк! Вот такой бы вышел толк! Если эту бороду Расстелить по городу — У-у-у-у-у!

Одесса, приехали.

И потекла-покатилась жизнь студенческая. Она — как эвакуация — осталась скорее набором кадров, чем связным сюжетом со своим течением: завязкой, кульминацией, развязкой… Этими — лирическими отступлениями. Отступления в основном и сохранились. Вот, скажем, скетч на институтской сцене. Действуют декан Иван Кощеев и студент по фамилии Цым. Называется «Иван-декан убивает своего Цыма». Виталик-декан, сидючи в кресле с картонным посохом в руке, зверски выкатывает глаза и хрипит о «хвостах» по курсу кабельных линий связи, а студент Цым в исполнении студента Цыма блеет что-то в ответ. Неудовлетворенный декан колотит Цыма по голове посохом, после чего они оба принимают позу репинских персонажей. Особой находкой была измазанная с наружной стороны красными чернилами рука Ивана на лбу Цыма…

Приобретенную еще в школе привычку как бы невзначай блеснуть даром, которого не было в помине, Виталик не оставил. Продолжал избывать комплексы. Мог часами вымучивать с французского подстрочника перевод полускабрезного стишка, чтобы небрежно предъявить его для институтской газеты как тут же состряпанное собственное сочинение:

Всем известно, что мужчины Любят дам не без причины: Панталоны в кружевах Взоры их пленяют — ах! Сладки шелковые складки — Как на них мужчины падки, Шорох милых панталон Исторгает страсти стон. Все мужчины-шалуны В панталоны влюблены, И в нежнейшей пене разом Свой они теряют разум.

В этот печатный орган — «За кадры связи» — алкающий славы Виталик частенько таскал свои стихи, и на кое-какие его рифмованные тексты свой же факультетский композитор Игорек с музыкальной фамилией Пищик творил жестокие романсы. Весна опять пришла в наш город, ей каждый рад, и снова зелен стал и молод наш старый сад. Или вот это: никогда я не забуду аромата орхидей, ты шептала: нет, не буду, ах не буду я твоей. Или, наевшись Анненским:

То, что обычно кажется мне сном, Порой хочу представить я яснее — Не для того, чтоб вспомнить о былом, А чтобы было, что забыть позднее. Былого не было. О чем же вспоминать? Я имя повторяю машинально. Не для того, чтобы еще страдать, А чтобы было, что назвать страданьем.

Ну и так далее. Одногруппницы таяли. Но как-то раз случился великий конфуз. Среди листочков, им аккуратно исписанных, затесался с незапамятных времен ходивший по Москве, сочиненный, как много позже выяснилось, неким Николаем Агнивцевым, веселый стишок о распутном паже:

У короля был паж Леам — Повеса хоть куда. Сто сорок шесть прекрасных дам Ему сказали «да». Не мог ни спать, но пить, ни есть Он в силу тех причин, Что было дам сто сорок шесть, А он-то был один. Так от зари и до зари Свершал он свой вояж. Недаром он, черт побери, Средневековый паж. Но как-то раз в ночную тьму, Темнее всех ночей, Явились экстренно к нему Сто сорок шесть мужей. И, распахнув плащи, все враз Сказали: «Вот тебе! О паж Леам, прими от нас Сто сорок шесть бебе». «Позвольте, — молвил бедный паж И отступил назад, — Я очень тронут, но куда ж Мне этот детский сад? Вот грудь моя, рубите в фарш!..» Но, шаркнув у дверей, Ушли, насвистывая марш, Сто сорок шесть мужей.

И эта славная история блудливого пажа появилась в «ЗКС» за подписью «Виталий Затуловский». Разоблачение не заставило… Он долго отмывался. Не хотел, мол. Случайно, то-се. А может, не случайно — может, думал, проскочит? Другие-то стишата были куда слабее. Их он и сам скоро забыл, а Леама помнит по сю пору.

Вот высунулся еще эпизод, не заталкивать же его обратно.

Голова в самодельной повязке, на лбу кровавая корка (надо же, как близко к сценке с Иваном-деканом) — акварель, специально купленная для этого случая с целью… Целей несколько, и все поражаются одним выстрелом. Вернее — ударом по голове. Во-первых — сессия в разгаре, а какой экзаменатор поставит меньше «хора» бледному юноше со взором, горящим любовью к предмету если у него сквозь несвежую марлю проступает кровь? Что там был за экзамен? Телефония? Теория связи? Теория же, но поля? Разве вспомнишь. Во-вторых, обе Наташи, занимавшие в тот год его воображение, конечно же заинтересуются (Грушницкий, шинель, костыль), начнут задавать вопросы. Объяснение должно быть убедительным. Скажем, драка. Превосходящие силы противника. Пара алкашей остановила его, и в неравной борьбе… Звонит Арнольд — что случилось, куда пропал? Голова? Сильно? Сейчас приеду. Хорошо, что предупредил. Зеркало — тут поправить, там освежить, последний удар кисти. Тягостное ожидание. Звонок — наконец-то. Арнольд не один, с ним дежурная девица. Дыша духами, ощупывает затвердевшую корку краски. Давай перебинтую. Ни в коем случае! Пьем чай. На ходу излагается плохо продуманная версия, пожалуй, переборщил с героизмом. Да уж теперь поздно.

Экзамен был последним. После него ближний круг собрался на пару-тройку дней в Кубинку, на дачу Наташи Большой, с вином и льжами. Ну а он куда, с перевязанным черепом? Так и не поехал.

Наташ было две — Большая и Маленькая. Называли их так потому, что Большая Наташа была большой, а Маленькая — маленькой (золотоволосой, хрупкой, трепетно невинной — casta diva, если не присматриваться). А Большая — та самая, из-за которой ты тогда устроила мне скандал, прочитав на календаре кодовое слово Snubnose.

Длинная, плоская, пловчиха. Губы тонкие, извилистые. Сутулилась, одевалась по-старушечьи. Там, помнится, сфинкс у моста Лейтенанта Шмидта подействовал. Холод жуткий, они вышли из общежития — третий курс, практика в Ленинграде на заводе — «Заря»? «Красный Октябрь»? — нет, точно, «Красная заря», жгуты кабельные вязали, а тут у Виталика день рождения, крепко выпили, и поймал он этот взгляд — зов. И говорит: пошли, говорит, погуляем по набережной. Холод, ветер, луна. В сиянье ночи лунной… «Сфинкс этот — женщина, — плел. — Видишь, рожа женская, а в Египте она здорово облуплена. Страшно жестокая была. По-гречески — “душительница”. Всем мимопроезжим загадку загадывала и, если не угадаешь, — приканчивала. Какая загадка? А вот какая. Кто утром на четырех ногах, днем на двух, а к ночи на трех? Она ее Эдипу загадала, а тот возьми и отгадай: человек. Так тварь эта от огорчения в пропасть кинулась…»

Он говорил, говорил, говорил…

Оттуда и началось. «Помнишь ли город тревожный, синюю дымку вдали, этой дорогою ложной молча с тобой мы пошли». Это она потом, в Москве, во время очередной ночной прогулки при том же дружеском молчании луны удивила Виталика Блоком. А в замороженном ленинградском трамвае они тряслись до этой «Красной зари» и держались за руки. Славно было. Ах как славно. Львы при входе в Русский музей смотрели на них с плаксивым сочувствием. Арнольд на этот день рождения имени моста Лейтенанта Шмидта подарил ему заводного клоуна. Долго еще потом, годы прошли, а всякий раз, оказываясь в Ленинграде, отмечал он про себя: здесь бывал с Наташей Большой, а здесь — не бывал.

Тот же Арнольд как-то раз повлек Виталика к синагоге на Архипова (впрочем, тогда других в Москве и не было), где на Симхас-Тойре собирались молодые евреи из семей, не окончательно забывших свое еврейство. Сам-то он о своих корнях помнил до такой степени, что, ругаясь, произносил «сука» с отчетливым удвоенным «к». Виталик же был холоден, с легким любопытством оглядывал соплеменников. Ловил обрывки разговоров. И даже скрипочка с ее фрейлехсом поначалу не завела, не обнажила в нем еврейского краешка, не всплыло естество, задавленное еще в родителях рабфаком и комсомолом. Но ведь просыпалось оно в окружающих — вот и круг образовался, а в нем пляшут, да как! Откуда-то явились повадки, движения, жесты, поклоны. Точь-в-точь как у Городницкого: «Выгибая худые выи, в середине московских сует, поразвесив носы кривые, молодые жиды танцуют». Он смотрел — и завидовал, чуть-чуть. А тут еще шутник-скрипач сплел «семь-сорок» с «Танцем маленьких лебедей». Да парочка розовощеких парней в кипах завела Лo мир але ин эйнем тринкен а биселе вайн! И действительно, объявилась бутылка вина и пошла по рукам. И кто-то затянул Эвейну шалом алейхем — мы принесли вам мир, и все подхватили, поменяв ударение с але́йхем на алейхе́м, и он позавидовал, и не выдержал, и запел, и встал в круг… Похожую зависть к чувству приобщения он испытал, когда услышал, как замотанная в драный платок неопрятная бабка, протискиваясь по вагону электрички, чистым, звонким, молодым голосом вещала: «Ангеле Божий, хранителю мой святый, живот мой соблюди во страсе Христа Бога, ум мой утверди во истиннем пути и к любви горней уязви душу мою, да, тобою направляема, получу от Христе Боге велию милость…» — а к ней через проход подалась, потянулась девушка и опустила в дерматиновую кошелку рубль.

А через много лет, в Иерусалиме, Виталик впервые в разгар шабата увидел харедим, которые неистово плясали и отрешенно раскачивались. Они по парадоксальной линии напомнили ему хиппи. Те же паразиты, подумал он, что немытые парни и девки из квартала Хайт-Эшбери, Сан-Франциско, в шестьдесят седьмом — лето любви и прочая чушь собачья, та же свора бездельников и тунеядцев, разве что без наркоты и е…ли. Хиппи же аккуратному Виталику были противны, хотя со свойственной ему осторожностью он в этом не признавался, боялся прослыть консерватором, ретроградом. Ах, прочь заразу бизнеса, расчетов, политики, войны прочь — свобода, мантры-шмантры, милосердие, эта самая любовь — четвертый сон Веры Павловны, только без непременного труда. Засмолить косячок. Трахнуть подругу. Сидеть в позе лотоса, пить пиво. Играть на бильярде, вышивать цветы на джинсах и обсуждать последний жукастый альбом. Ох, не зря их терпеть не могли работящие американцы…

Зависть — славное чувство, когда заставляет что-то менять, думал постаревший Виталик. Собирать разбросанные, пусть и не им, камни. Да где уж — видать, и помирать придется, не вылезая из новой общности, братской семьи народов. Сам он к еврейству своему относился настороженно, а иногда ловил себя на мысли, что ощущает подобие вины. Собственно, евреем его делали антисемиты, и это вызывало двойственное чувство — протеста (чего это меня загоняют в еврейство?) и принадлежности к избранным (коли нас так дружно не любят, значит, мы особенно — что? хороши?). Но испытывать гордость за еврейскую исключительность что-то мешало. Да, их всего-то несколько миллионов, тринадцать то ли четырнадцать, а нобелевских лауреатов больше ста. У арабов-то, которых чуть ли не миллиард, — всего семь. Иисус и апостолы, Эйнштейн и Фрейд, Голливуд и шахматы, и прочее, и прочее. Но, почитывая Библию, наталкивался — в еврейской, ветхозаветной ее части — на тексты, ставящие его в тупик. Восхваляемый Давид, по немудреным меркам Виталика, был просто сукин сын — чтобы овладеть Вирсавией послал на смерть Урию, ее мужа и своего верного воина. Впрочем, об этом уже говорено. А Есфирь (она же Хадасса, она же Гадасса, она же Эстер), та самая, в честь которой устраивают веселый праздник Пурим — с ряжеными, маковыми пирожками и непременными рассказами детям, как они с Мардохеем (он же Мордехай) спасли евреев от злодея Амана? Как там обстояло дело? Он вчитался в Книгу Есфири и пришел в ужас.

Персидский царь Ахашверош (он же — Артаксеркс, правда, Виталиктакине понял, какой из трех Артаксерксов имелся в виду) учинил роскошный пир для всей знати своей империи, и они выпивали и закусывали аж сто восемьдесят дней. Потом, уже притомившись, он собрал на скромный семидневный праздник жителей стольного града Сузы и под конец решил показать всем свою красавицу жену Астинь. А та заупрямилась, поскольку муж не сам к ней прибежал, а послал за женой евнухов. Царь не стерпел и выгнал упрямую бабу к чертовой матери, а сам пустился во все тяжкие — начал пробовать по очереди всех смазливых девиц. И вот дошла очередь до красивой станом и пригожей лицом Есфири, сиротинушке, которая жила под опекой иудея Мордехая, приходившегося ей кузеном, то бишь был он сыном ее дяди. Покорила Есфирь царя, обрела, как говорится, благоволение и благорасположение, и сделал ее Артаксеркс царицей персидской (еврейство свое она, кстати, скрыла), а Мордехаю дал должность привратника. Тут, кстати, случилось Мордехаю подслушать заговорщиков, замышлявших убийство царя, и он через Есфирь сообщил это Артаксерксу. Злодеев, естественно, повесили, а о своевременном сигнале Мордехая появилась запись в дворцовом дневнике.

Но потом вышла незадача — Мордехай отказался пасть ниц перед неким Аманом, царским любимцем, не выказал ему такого уважения, чем нарушил приказ царя. Осерчавший Аман решил расправиться с Мордехаем, а заодно и со всеми евреями Персии и предложил Артаксерксу истребить их под корень и положить в казну царскую аж 10 000 талантов серебра. Царь тут же согласился и даже на деньги не позарился: себе оставишь, сказал Аману. Мордехай проведал о решении царя, рассказал об этом Есфири, а та устроила пир и пригласила на него царя и Амана. Выпили они и закусили, после чего царю не спалось, и он стал листать дворцовый дневник, куда записывались все события царской жизни. Там он и наткнулся на запись о том, как Мордехай настучал на заговорщиков и спас царю жизнь. Заговорила в нем совесть: «Что ж это я спасителя своего по сю пору толком не отличил, ай-яй-яй! Надо это дело исправить». А как — решил он посоветоваться с Аманом, своим первым министром: все же дадено ему было десять тыщ серебряных талантов, пусть хоть награду придумает Мордехаю. И спрашивает: «А скажи-ка, братец, что бы такое сделать человеку, которого царь отличить желает?» Аман же подумал, что царь именно его хочет наградить (кого ж еще?), и посоветовал для такого дела облачить награждаемого в царские одежды, возложить на него царский венец, посадить на царского же коня и велеть одному из наипервейших вельмож услужить ему. Так оно и случилось, и, затаив гнев, Аман совершил все, что сам придумал: надел на Мордехая царское платье и посадил Мордехая на царского коня. А на следующий день Есфирь призналась царю в своем иудействе и попросила его отменить приказ об истреблении евреев. Царь тут же все и отменил и — подумать только! — разгадал подлость своего министра. В гневе вышел он в сад — охолонуть, а Аман стал умолять Есфирь пощадить его, для чего припал к ложу царицы. Тут, как на грех, вернулся Артаксеркс и видит эту прямо-таки разочаровывающую картину: батюшки, уж не удумал ли Аман овладеть его женой? И в ту же минуту повелел его повесить на той самой виселице, которую Аман предназначал для Мордехая.

Казалось бы — счастливый конец. Можно есть пирожки с маком под названием «уши Амана» и веселиться. Но — дудки. Без отлагательства были написаны и разосланы грамоты, разрешавшие иудеям истреблять своих врагов во всем его, Артаксеркса, царстве. И началась кровавая баня. Евреи истребили семьдесят пять тысяч человек, в том числе и десять сыновей Амана, при этом красавица Есфирь попросила царя о милости: еще на денек продлить это доброе дело — мол, не всех успели укокошить. И тогда успокоились иудеи и постановили следующий день считать днем пиршества и веселия. Так народился веселый праздник Пурим, от слова пур, что значит «жребий», — это ж Аман бросал пур, чтобы определить день погубления иудеев. Такой вот праздник разрешенного убийства. Варфоломеевская ночь, устроенная евреями взамен неудавшейся Варфоломеевской ночи Амана.

Надо сказать, что, хотя Пурим во все лопатки празднуется евреями, и не только набожными, иудейские богословы находят в Книге Есфирь определенные неприятные моменты. Нет-нет, не кровожадность царицы их ставит в тупик, а то, что эта праведная еврейка, родственница благочестивого Мордехая, защитившая еврейский народ в Персии, находилась в интимной связи с гоем! Ужас! А вот антисемиты, в том числе и столь ученые, как Мартин Лютер, видят в Пуриме проявление еврейской жестокости. И уже изрядно постаревший Виталик прочитал как-то в Jewish Chronicle, что один из отпрысков знаменитого еврейского рода Монтефиоре призывает евреев изменить отношение к Пуриму: празднику этому, пишет он, хорошо бы исчезнуть из еврейской традиции. Ибо — гордиться тут нечем.

Рано уверовав, что принадлежность к еврейству — не причина для гордости, Виталик веру эту сохранил. А впервые побывав в Израиле, приблизился и к пониманию того, что имел в виду Граучо Маркс, когда сказал: «Я не хочу становиться членом клуба, который принимает в свои члены таких, как я».

А какие у них были преподаватели!

Исаак Львович Зетель, профессор математики, автор смешной брошюры о построении чего-то там с помощью циркуля и линейки, фонтан слюны и слов, обтрепанный пиджак в меловых пятнах, трет доску животом и рукавами: «Смотрите-ка вот что!» Горячо и невнятно втолковывает что-то, не давая ни малейшего шанса это что-то записать. Иногда в звукоряд вплетались рифмы — Исаак Львович острил. «И улыбнулся им кефир, когда они ушли в потусторонний мир». Это об институтском буфете. А то без всякой подготовки, прислушиваясь к самому себе и по-птичьи повернув голову, проникновенно начинал: «Als unseres Lebens Mitte ich erklommen, befand ich mich in einem dunklen Wald… Да, друзья, с этим интегралом мы с вами действительно очутились в сумрачном лесу».

Подписывался он, естественно, ZL.

Профессор (математики же) Николай Борисович Бескин — ну совсем наоборот. Безупречные буковки и значки на доске — и столь же безупречная логика. Он умудрился заразить насквозь гуманитарного Виталика, и тот стал делать «доклады» на сборищах студенческого математического кружка. Для разгона — о методе математической индукции. Потом он нырнул в некий труд по матлогике, захлебнулся, выплыл, отфыркиваясь, и бросил кружок навсегда. Позже его посетила смутная догадка о причине: по природе своей он склонен играть словами, убегая от точности, размывая смысл, а потому математика была ему категорически противопоказана. Что есть прямая? Геометрическое место точек… бла-бла… кратчайшее расстояние… Тоска. То ли евклидово, гениальное, образное — длина без ширины.

Ироничный гигант Валентин Китаев преподавал курс электрических машин, был безмерно добр и остроумен, а цепочки рассуждений изображал на доске последовательностью символов вроде следующей: ↓, R→0, I→∞, †,# (короткое замыкание, сопротивление стремится к нулю, ток стремится к бесконечности, летальный исход для работника и тюрьма для бригадира). Студентки его обожали, называли Валечка и охотно давали гладить коленки в обмен на зачет.

Старорежимный старичок Добротворский в безупречно-бедном костюме, точь-в-точь артист Александр Сашин-Никольский, отец Анны из фильма «Анна на шее», вел лабораторки по электроизмерениям и был дружно ненавидим за непреклонность и требования соблюдать все формальности. Стоило написать «ом» с маленькой буквы, он возвращал отчет, и никакие мольбы не помогали. О коленках и речи не шло. Потом к нему привыкли и стали уважать несгибаемого и бескорыстного старца — зачем ему все это? Зачем по пять раз встречаться со студентом, чтобы тот в конце концов отбарабанил какую-нибудь хрень касательно кишок электродинамического вольтметра?

Артистичный Купалян, человек без шеи, с откинутой крупной головой патриция и аккуратно обернутым бумажкой мелком в мягких ухоженных пальцах, читал теоретическую электротехнику. Говорили, очень любил студенток. Почему ж их не любить?

На кафедре телефонии царили две дамы, Ольга Ивановна и Зоя Ивановна, имевшие общую кличку Пупы. Единственного числа это слово не имело, Пуп могло быть только две, каждая составляющая называлась обычным именем. Одна из них стала руководительницей Виталикина диплома и покорила его тем, что не обращала на дипломника ни малейшего внимания.

Смешно, но английский преподавала дама по фамилии Джексон.

И был совершенно замечательный полковник Суров. Полковник из полковников, никого полковничее за всю жизнь Виталик не видел и, похоже, не увидит. Небольшой, сухопарый, ладный, в безупречном мундире и сапогах зеркального блеска, со скупыми четкими словами — ни шагу за пределы уставных формулировок и инструкций. Как заведет про тактико-технические данные старт-стопного телеграфного аппарата СТ-35 — плакать хотелось, до чего красиво.

На филодроме, месте неторопливых бесед и лихорадочных листаний конспектов, злорадных шуток и подремывания на диванчике, рыжий сокурсник Карасев берет Виталика за пуговицу: «Что есть пожар?» Виталик неторопливо разлепляет губы, но огненноволосый отвечает сам: «Пожар есть горение прёдмета (ударение на первом «е»), к горению не предназначенного». И — вжик — его уж нету с нами.

Горделивая отличница Наташа Петрова на сдаче зачетов по лыжам где-то в Сокольниках торжественно бормочет: «Стоит и спит ажурный лес, он полон сказок и чудес».

Слава Бурнов туповат, напряженно постигает шутки типа «Маша любила петь, а также Вань и Вась», а постигнув, разражается «гы-гы», но здорово мечет копье, чем привлекает девушек — бормочущих про ажурный лес и всяких прочих. Сначала аккуратненькую и старательную комсомольскую активистку Лиду Арахнову, а потом так вообще красавицу, рыхловатую, но очень сексапильную Наташу Сироткину. Он усердно окучивает их поочередно, к обоюдному удовольствию, меняя каждый семестр. Или его меняли? Кто ж сейчас скажет.

Скопидомистый Пичков мастерит на продажу транзисторные приемники и таскает в свою норку все подряд — тяжеленный чемодан трансформаторного железа увез из ленинградской «Красной зари» — той, где сфинкс, мост Лейтенанта Шмидта, промерзший трамвай и узкая ладонь Наташи Большой. Боже, сколько ж их, Наташ, в одной только группе одного факультета.

А вот щекастый улыбчивый Боря Дверкин, спутник Виталика и Арнольда в рейдах на танцплощадку в Парке культуры имени отдыха. Чисто Вергилий — все ходы знал, заходы, приемы и ужимки, а потому был неизменно успешен.

По субботам-воскресеньям в толпе танцующих легко вылавливались более или менее смазливые чувихи, но главным вопросом оставался: «Хата есть?» Плохо без хаты, ой плохо. Выкручивались. У ребят в общежитии. В Нескучном саду. Осторожность соблюдалась, изделия номер два при себе, а Вовка Брикман вообще оригинал — пользовался экзотическим контрацептивом в виде каких-то мягких кубиков, которые следовало ввести в объект вожделения до того. Носил он их, естественно, не в аптечной упаковке, а в коробочке из-под фотопленки, чтобы родитель — следователь городской прокуратуры, о-о-о-чень проницательный — не засек. После дебюта с Валей гигиенические эти упражнения почти не затрагивали эмоциональной сферы Виталика. «И это все? — размышлял он тогда, сидя в электричке. — Увижу ли когда эту Валю?» Милые сердцу Наташи Большая и Маленькая оставались идеальными объектами воздыхания.

Все эти сто семьдесят с чем-то погонных сантиметров ее тела, вполне неуклюжего, чуть сутулого, тонконогого — не давали покоя. Узкие губы распластывались в улыбке по зубам, ромбики ноздрей дрожали: хочу. И Виталик хотел Большую Наташу. Но и Маленькую — складненькую, с розовыми пушистыми щечками и стройными ножками. Зеленое платье старомодного покроя вместе с очками и заколотыми наверх золотистыми волосами просто убивало. А когда они ехали из Питера после практики и не могли наскрести рубль на постель, она подняла ангельский взор на проводника и ангельским же голосом промолвила: «Какие матрасики симпатичные». И им разрешили спать на матрасах. Да-да, та самая, casta diva, которой он подарил перламутровый ножичек со стишками. Впрочем, была конкуренция — весьма импозантный старшекурсник положил глаз на Маленькую. Мильон терзаний. Виталик звонит из автомата на Чистых прудах. Пойдем, погуляем. Ты знаешь, не могу. Ты очень хороший. Но — не могу. Совсем? Совсем. Никогда? Тишина. Он вешает трубку. И слезы. Ох уж эти слезы. «Старинная песня, ей тысяча лет, он ее любит, она его нет». А из репродуктора над катком: «Я понапрасну ждал тебя в тот вечер, дорогая…» Надо было, надо было… Что? Speak daggers? Не умел, слюнтяй. «И только боль воспоминаний…» — слезы в будке на Чистопрудном бульваре не забыл. И вспоминал каждый раз, когда слышал арию Нормы. Ах, casta diva, casta diva… Да, и конечно, тридцать градусов мороза, хотя и март, памятник Тимирязеву, туфли тонкие, они гуляют по Арбату с Тиной. Если имя Ассоль напоминало Грею звук летящей стрелы, то Тина конечно же — звон дрожащей тетивы, когда стрела уже в полете. В перчатках стынут руки, а рядом, на витрине, мирок румяных кукол изысканно-старинный. Потом писал ей из Шхельды. Пожалуй, это была самая сумасшедшая влюбленность. И самый холодный март в его жизни. Он тут же изваял триолет — только что узнал о такой форме:

Как мстительны морозы в марте! Мне захотелось рассказать, Как жарко в мартовском азарте, Как мстительны морозы в марте, Как весело, когда на карте Вся жизнь и можно проиграть. Как мстительны морозы в марте, Мне захотелось рассказать.

Тина распахнула божественные ресницы. Он ликовал.

Но я опять отвлекся.

Этот прогал между почти механическими манипуляциями в Нескучном саду и тоскливо-трепетным вожделением тезок-однокурсниц длился чуть ли не год, пока однажды — что-то праздничное со студнем из лосятины, папа-генерал только-только с охоты — Виталик не остался с Большой после ухода гостей.

Свинцовый страх обуял мальчонку. Но он храбро рассказал анекдот:

— «Гоги, я вчера спас девушку от изнасилования. — Как тебе это удалось? — Уговорил».

Посмотрел ей в глаза и услышал:

— Считай, уговорил.

Его залила волна нежности и ужаса. Ведь это не парк-культурные чувихи, это ж она, Большая Наташа. Чудо длинной шеи, гусиная кожа бедра под ладонью. И повторился конфуз первого опыта. Большой взрыв — но Вселенная не родилась, а скорее свернулась. Гарун бежал быстрее лани.

Так случалось и еще раз-другой: стоило усложнить отношение, перевести его из простенького желания в нечто большее, напридумывать райские кущи, дать волне захлестнуть себя с головой — и в растрепанный букет эмоций вплетался страх.

Лет через пятьдесят после окончания института Виталик встретил Наташу Большую. Они со вкусом пили водку в ресторанчике на Соколе, со вкусом же предавались воспоминаниям и, думается, выглядели пожилой семейной парой, решившей отдохнуть от привычного быта и надоедливых внуков. «Шли мы — луна поднималась выше из темных оград, ложной дорога казалась, я не вернулся назад», — расчувствовался Виталик. Наташа посмотрела удивленно.

Пускай проходят века, но власть любви велика, она как море шумит, она сердца нам пьянит. Марк Марьяновский, рижский инженер-поэт-композитор, написал и это, и «Встретились мы в баре ресторана», и даже «На Кавказе есть гора самая большая» — и много чего еще написал Марк, а 1944 году сгинул в Бухенвальде… А вот «Тучи над городом встали», ну да, Бернес поет в «Человеке с ружьем», написал (и слова, и музыку) некий Павел Арманд, племянник Инессы — ибо сестрички Инесса и Рене Стеффен вышли замуж за братьев Арманд, и Павел приходился сыном Рене… Понятно? Ну зачем я все это говорю… Просто оттягиваю признание: да, обманул. Все, сказал, операция прошла благополучно, ничего страшного. Осталось тебя выходить. Да, Котинька, ты уж меня, пожалуйста, выходи. Обманул. Не выходил. Господи, за что? «И сидели с ним на земле семь дней и семь ночей; и никто не говорил ему ни слова, ибо видели, что страдание его весьма велико».

Ты называла меня Котя. Когда сказала это первый раз — пахнуло детством. Там, на даче у соседей Алика Доброго, жил пухлый еврейский мальчик Костя Коган. «Котиньке, иди пить молоко», — звала его бабушка.

Давай я лучше тебе еще какой-нибудь анекдот расскажу. Ты же не знаешь анекдотов про новых русских. Да и кто они такие, не знаешь. Тогда они только-только появились — туповатые ребята с бритыми затылками и разведенными веером пальцами. Красный пиджак, цепь золотая, мобильный телефон… Что такое мобильный телефон? Маленькая трубочка в кармане, звонишь откуда хочешь, из машины, с улицы. Сейчас такие даже у школьников. А тогда они были только у богатых. Так вот, для них главное — побольше денег истратить, показать, кто богаче. Встречаются двое таких, один говорит: «Слушай, Толян, я тут галстук отхватил крутой, полштуки баксов отдал». — «Этот, что ли?» — «Ага». — «Эх, лажанулся ты, Вован. Я точно такой за штуку баксов купил».

Что, не смешно? Не поняла? Баксы? Это доллары. Сейчас вообще много непонятного. Но и хорошего. Приходишь в магазин, а там… Одной водки сортов двадцать. Может, и больше. Нет, нет, не думай, я много не пью. Ты же знаешь, я — последователь Молчалина: умеренность и аккуратность. А вот для твоих поминок водку мне продали, только когда я показал свидетельство о смерти. Мясо, правда, достал — у знакомого рубщика. Tempora mutantur, как написано в мамином дневнике. Ну кто сейчас скажет, что это такое — знакомый рубщик?

Следует ностальгический вздох.

За которым представляется уместной глава

 

По направлению к другу

Их бесконечные беседы во время вечерних кружений по центру, вдоль кремлевских стен, мимо только-только оформленных витрин ГУМа, по Бульварному кольцу — ох немало это значило и в памяти застряло. Умственные разговоры о мироустройстве — лет до четырнадцати, о девочках — чуть постарше, об искусстве — еще чуть постарше. И если на перегоне Покровка — Чистые пруды один из юных мыслителей высказывал и развивал идею, что множество мировых трагедий в истории обязано — увы — евреям, но не по выдуманной антисемитами причине их жестокости, замкнутости, скаредности, нежелания делиться с иноверцами огромными и якобы хитростью нажитыми богатствами, а совсем по другой причине: евреи придумали Бога, да-да, Единого, Всемогущего, именем которого в дальнейшем убивали и продолжают убивать друг друга в необъятных количествах христиане разных ветвей, христиане и мусульмане, и все дружно — самих Его изобретателей (похоже, автор этой мысли очень гордился ею, но Виталик уже позабыл, кому из них она все-таки пришла в голову), то другой, на отрезке Чистые пруды — Яузские ворота, с жаром возражал, что Бог этот как раз привнес в мир, где прежде царило язычество, милосердие, а кровавая баня религиозных войн — это, мол, следствие низменной натуры человека, которой вера противостоит своей жертвенностью, бескорыстием, любовью — да только пока победить не может, ибо Господь даровал Своему творению свободу выбора, а творение это воспользовалось Божьим даром не лучшим образом. Убедить друг дружку им в то время не удалось, каждый остался при собственном мнении, но каждый в глубине души гордился изяществом и стройностью своей аргументации.

Впрочем, так далеко они забредали редко, вопросы миропорядка и пагубных свойств человеческой природы волновали их в умеренных масштабах. Могли, гуляючи, сорваться на такой пинг-понг:

— Есть ли баски на Аляске?

— Есть ли финны в Палестине?

— А живут ли турки в Турку?

— Пьют ли ляхи «Карданахи»?

— Есть ли гои в Бологое?

— Есть ли геи в Адыгее?

Алик останавливается:

— Геи? Это что?

И продвинутый в английском Виталик давал разъяснение.

А еще баловались логическими задачками (сколько страниц должен прогрызть червяк, чтобы добраться от начала первого тома до конца второго, если в каждой книге двухтомника по сто страниц?), устными играми — в балду, города, в те самые «последние слова знаменитостей» и конечно же в великих людей: задавая вопросы, на которые давались ответы «да» или «нет», нужно было определить задуманного партнером человека. Количество отрицательных ответов ограничивалось, как правило, десятью. Игру эту они довели до совершенства. Четкими вопросами быстренько загоняли загаданную жертву в угол — когда и где жил, чем прославился. Если, скажем, образовывалась целая группа неотличимых по этим признакам людей, к примеру игроков одной футбольной команды, пускались в ход дополнительные характеристики — на какую букву начинается фамилия и т. п. Со временем они достигли такой виртуозности, что вместо известных персонажей могли загадать любого человека, хоть продавщицу булочной, где только что покупали каждый свое (напомним: Алик — сто граммов пряников, выходило шесть штук, а Виталик — кусок черного хлеба). Алик обожал сладости, Виталик любил что покислее. Вот, скажем, газировка. Алик непременно — если позволяли средства — брал с двойным сиропом и внимательно следил за рисками на стеклянном цилиндре с вязкой жидкостью. Два деления, сорок граммов. Виталик один раз попробовал — приторно. Вернулся к чистой, за копейку. А чуть позже, в середине пятидесятых, появились автоматы — там попить воды с двойным сиропом можно было, лишь применив изощренную технику: уловить истечение сиропа и отнять стакан, не дав ему наполниться, после чего тот же стакан подставить под новую порцию газировки. Автоматы расплодились быстро, что наложило отпечаток на маршруты прогулок. Скажем, стало обычным делом заглянуть в автоматический кафетерий на Дзержинке, где ты покупал в кассе жетон, опускал его в нужную щель, на что-то там нажимал и получал бутерброд с любительской колбасой или голландским сыром, прибывший в нужное место на лифтике. Кое-где появились и автоматы одеколонные, которые за пятнадцать копеек обдавали струей тройного одеколона то место, которое клиент успевал подставить. Но главным блюдом в меню этих прогулок оставались разговоры. Бывало, что один собеседник не без удовольствия ловил другого на какой-нибудь ошибке, что придавало беседам определенную остроту: кто ж не порадуется конфузу ближнего. Виталик, как выяснил Алик, был уверен, что слово «каземат» следует произносить «казамет», Алик же вместо «мембраны» пустил в оборот «мегафону». Это еще ничего: лет до тринадцати Виталик вообще пребывал в уверенности, что гравюра на самом деле — гаврюра. В те годы эта рифмованная пара дня не проводила врозь, а разойдясь по квартирам, Алик-Виталик звонили друг другу Ну полное подтверждение справедливости старинного анекдота о двух женщинах, которые просидели в одной камере десять лет, после чего три часа разговаривали у ворот тюрьмы.

Однако с годами голубые глаза Алика все чаще оборачивались внутрь собственного мира, и он становился загадочным. Вдруг принесет журнал «Польша», на обложке — печальное лицо мальчика за стеклом, по которому стекают капли дождя. Там, внутри, говорит он Виталику, есть название этой фотографии. Может, догадаешься? Виталик напрягся. Подвох? Мрачно задумался. Дождь. Мальчик грустный. Что уж так его огорчило — подумаешь, дождь пошел. И Алик, выждав паузу: «Стасик опять не пойдет гулять». А потом успокаивает: «Я бы тоже не догадался. Но здорово, правда?»

Или сообщит о высказывании Блока в том смысле, что стихи ему сочинять не следует (не след, говаривала Нюся): слишком он это умеет, а их надобно писать трудно. Из души выскребывать строки, а не ловить словно бабочек… Вот и Ходасевич про Георгия Иванова говорил — поэтом тот станет, только если случится с ним беда, катастрофа житейская. Но как же! — возражал Виталик. — А это:

Полутона рябины и малины, В Шотландии рассыпанные втуне, В меланхоличном имени Алины, В голубоватом золоте латуни. Сияет жизнь улыбкой изумленной, Растит цветы, расстреливает пленных, И входит гость в Коринф многоколонный, Чтоб изнемочь в объятьях вожделенных! В упряжке скифской трепетные лани — Мелодия, элегия, эвлега… Скрипящая в трансцендентальном плане, Не мазанная катится телега. На Грузию ложится мгла ночная. В Афинах полночь. В Пятигорске грозы. …И лучше умереть, не вспоминая, Как хороши, как свежи были розы.

Хорошо-то как, Господи.

Со временем Алик стал кормить его Пастернаком. «Милый мертвый фартук и висок пульсирующий, спи, царица Спарты, рано еще, сыро еще». Завороженный, Виталик все же протестовал: «Ну ладно, согласен, чудо, но почему фартук? Откуда фартук? Зачем фартук?» Алик молчал и сострадательно улыбался.

С такой же улыбкой он мог заметить, лежа на песчаном алупкинском пляже и глядя на загорелых парней в шлюпках: «Ну не странно ли — измени одну букву, и ты превратишь спасателя в Спасителя?»

Такие просветления в друзьях Виталика восхищали. Преодолев не самые привлекательные стороны своей натуры, в эти мгновения он им не завидовал — просто недоумевал. Одно дело — внезапное озарение в человеке известном: скажем, «Чардаш» Витторио Монти, который написал хренову тучу сочинений, а помнят все только этот «Чардаш». Ну ладно, Монти — он все же Монти, а Толик Фомин (да, да, мотоциклист с искрами) ни с того ни с сего написал: «Врасплох застигнутый подсвечник метнулся тенью по сукну, в стакане вздрогнул и вздохнул последний из лесу подснежник».

Сам он тихо радовался своим мелким находкам, забавным строчкам и созвучиям, то и дело забредавшим в голову, — авось, думал, пригодится, в стишок ляжет. И жили в палатках лихие пилотки, томились по ласкам, скучали без водки. Копил рифмы: Восток-кино — Ростокино, она мне — анамнез, колокол — молоко лакал. А тут вдруг выяснилось, что про колокол с молоком пел Высоцкий, типичный удар со стороны классика. Виталик аж покраснел от стыда и досады.

Еще был Алик придумщиком сюжетов. Он и придумал почти все, что они с Виталиком потом, в будущей жизни, превратили в кой-какие рассказы, повести и даже один роман. Но в те времена столь серьезных задач он не ставил. Просто, жуя пряник, мог сказать: «А вот, послушай… Живут двое, один такой трепетный, интеллигентный, еврей скорее всего. А другой — бугай, уголовник, антисемит, свинья в общем… И этого, интеллигента, он всячески допекает. Ну прям сил нет. И вот как-то раз… — Тут он делает паузу — взять следующий пряник и подчеркнуть важность момента. — И вот навещает как-то интеллигент могилку мамы на Востряковском кладбище, постоял у камушка, прибрал там все, протер надпись и керамическую фотографию, сухие листья вымел, цветы — две хризантемы — положил. И тихонько возвращается. Глядь — через аллею, у свежепокрашенной ограды, на скамеечке знакомая фигура. Согнулась вся, сгорбилась, литые плечи опустились уныло, татуированные кулачища бессильно лежат на коленях, а морда красная — как всегда, но от слез. Он! Гонитель его. И вот — переглянулись они, искра меж ними проскочила…» — «Ну и?» — требовал Виталик. — «Что — ну и? Дальше сам придумывай…»

А он не мог. Ну не мог придумать ничего путного. Однажды — по привычке — выдал за свой где-то подслушанный детективный ход: жена убила мужа замороженной бараньей ногой, полиция ищет орудие убийства, а нога в это время запекается в духовке… Алик снисходительно промолчал.

Дружба их родилась случайно, по семейной традиции. Подружки-мамы (помнишь: «Дарю тебе букетик, он весь из алых роз, в букетике пакетик, в пакетике любовь» — Лелечке от Раи?), жившие в одном доме. Потом — каждый день вместе, одни и те же книги. Многое, почти все, знали друг о друге. Хотя: вода и камень. Но главным образом — лед и пламень. Неторопливая погруженность в себя — и вспыльчивая экстравертность. Правда, с возрастом общих увлеченностей оставалось все меньше, игра — всегда и во все — уходила в прошлое, нужда в постоянном общении утрачивала остроту — и Виталик стал замечать, что их дружба незаметно превращается в абстрактную идею. Видимо, в юности, из книг, он пересадил в свой характер эту идею «истинной дружбы», а жизненные обстоятельства со временем изрядно потрудились и оставили от нее почти пустую — лишенную прежнего живого и теплого ядра — скорлупу Неужто, думал он, беззаветно дружат только в юности, а потом жизнь непременно разводит: жены, дети, работа, дела… Но — удивительно: оболочка эта время от времени, нечасто, вновь наполняется. Как правило, в горестные дни каждого. Смерть мам. Болезни. Наконец, твоя смерть. Был еще всплеск — рецидив старой близости, — когда они стали на пару сочинять, с упоением, лихорадочной какой-то радостью. М-да… А через много-много лет совместно сочиненный ими персонаж по имени Аскольд Диров (очень были довольны таким сочетанием) связал их снова: уролог Аскольд (!) Николаевич Дира (!!) с промежутком в пару месяцев прооперировал сначала Алика, а потом Виталика.

И хотя их дорожки теперь почти не пересекаются, хотя видят они друг друга пару раз в году, Алик-Виталик с раннего детства твердо знают: они — друзья. И это, уж видно, не вытравить никаким «жизненным обстоятельствам». Ау, обстоятельства! Не надейтесь.

Что касается игры в «великих людей», то семидесятилетний Виталий Иосифович стал было приучать к ней своего внука, но вскоре затею эту бросил: мальчик загадал ему Шумахера, обстоятельства жизни которого знал во всех подробностях, но не имел понятия о Рафаэле.

Все течет у плохого сантехника Гераклита. И все, видимо, изменяется. Превращаясь в нечто одно-родно-образно-типно-е. Как ананас и брюква теряют различия по мере продвижения по ЖКТ… Но есть, есть нечто постоянное, основательное, не подверженное капризам времени. Таковой была и остается одна из черт его, Виталика, натуры: патологическая приверженность к установленному порядку в самых разных проявлениях. К мытью посуды (а мыл ее всегда сам, неизменно напоминая наблюдателям, интересующимся причиной, слова Андрея Дмитриевича Сахарова, который, по слухам, Елену Георгиевну к мойке не допускал: «Я делаю это лучше») он приступал, надев резиновые перчатки, довольно просторные, и при этом никогда не пользовался моющими средствами, полагая их вредными — что-то там поверхностное и активное, — а пускал струю горячей воды и до скрипа водил щеткой и тряпкой по омываемому предмету Уборка квартиры совершалась в раз и навсегда заведенном порядке и включала, помимо вещей очевидных, протирку плинтусов, выступов на дверях, верхней поверхности карнизов для занавесок — ну и так далее. К старости некоторые ритуалы, сопутствующие поддержанию этого порядка, становились назойливыми и раздражали своей нелепостью случайного свидетеля. Как он протирал очки вложенной в футляр специальной тряпочкой! Футляр раскрывался, оттуда извлекались очки и тряпочка, футляр закрывался с отчетливым щелчком и откладывался в сторону. Затем стекла по очереди полировались сериями круговых движений, проверялся на свет результат, и, буде таковой вызывал удовлетворение, аккуратно сложенная тряпочка возвращалась в футляр, а очки пускались в дело. Ежеутренне в специальной книжечке сочинялся список необходимых дел. Началось это в далеком детстве, лет с десяти, — не оттуда ли берет начало подсознательное стремление аккуратностью и трудолюбием искупить скудость дарований? Тогда-то он и завел блокнотик и мелкими четкими буковками вписывал в него дела и делишки, подлежащие исполнению, а также разного рода перечни — скажем, столиц мира, или представителей отряда кошачьих, или видов холодного оружия. Все это тщательно классифицировалось, и среди названий рубрик встречались такие умные слова, как Miscellanea и Dubia — по-видимому, Виталик подсмотрел их в каком-то собрании сочинений и приписал им необыкновенные красоту и убедительность. Ну а взрослому Виталику особенное удовольствие доставляло вычеркивание из списка дел уже выполненного или переписывание того, что — по разным причинам — выполнить не удалось, на страничку следующего дня. При этом то и дело в мозгу прошмыгивала — и растворялась — озорная мечта: вот бы настала пора, когда все дела переделаны и списка писать нет нужды… А в чем тогда нужда есть? Что можно делать не по списку? А вот что: идти по продувному пярнускому пляжу с тобой и Ольгой, держать ее за руку, размахивать сцепленными руками и — маршируя: «Озябли пташки малые, замерзшие, усталые, и жмутся поплотней, а вьюга с ревом бешеным стучит по ставням свешенным и злится все сильней». Как принято писать — цитирую по памяти.

Я все цитирую по памяти.

By necessity, by proclivity and by delight — we all quote. Мы все цитируем — кто по необходимости, кто по склонности, кто ради удовольствия. Это — Эмерсон. Умница. Тем более что и само цитирование Эмерсона есть цитата из уже помянутого Меира Шалева.

Нафаршированный цитатами, Виталик наблюдал за их поведением, когда, освободившись от окружающего текста, движением плеч скинув кавычки, они воспаряли с криком: «Свобода!» На воле они хулиганили, маскировали жуликоватость и невежество, меняли заключенный в них изначально смысл, выбирали новых хозяев по вкусу. И — становились пропусками, шибболетами: цитируешь Мандельштама и Бродского — направо, в консерваторию; Самойлова и Коржавина — прямо, на концерт «Песни нашего века»; Щипачева и Асадова — налево, слушать Задорного. При этом ни Мандельштам, ни Самойлов, ни Щипачев никакого отношения к этому распределению не имеют. Продолжим.

Прогулки прогулками, но Виталик и Алик еще забавлялись перепиской, чуть ли не ежедневной, иногда пользуясь почтой, а то и просто опуская письма в почтовые ящики друг друга — два-то этажа преодолеть нетрудно. (Да-да, в те времена почтовые ящики висели не внизу, а на дверях каждой квартиры.) Чтобы предложить другу посидеть за чашкой кофе в Домжуре, Виталик избирал такой — непрямой — путь:

Дорогой друг!
В. Затуловский

Хотелось бы посетить с тобой Центральный (или Сандуновский — на твое благоусмотрение) дом журналиста.

В мире, раздираемом классовыми противоречиями и кассовыми затруднениями, среди людей, пораженных ксено- и клаустрофобиями, нет ничего более сладостного и трогательного, а также трепетного и желанного, чем живительный поток речи, смысл которой прячется за важностью самого факта общения — этого мистического моста НАД мелкожитейским мельтешением, СКВОЗЬ холод изоляционизма, МЕЖДУ двумя теплыми пульсирующими сердцами.

Твой навеки,

Туда же, в почтовые ящики, они засовывали аккуратные квадратики бумаги с вопросами, отвечать на которые следовало быстро и честно, не заглядывая в книги и карты. Разбирая старые архивы, Виталик нашел несколько таких записок с ответами Алика и его же, Алика, вопросами. Восстановить вопросы самого Виталика нетрудно. Вот один из квадратиков.

1. Гвельфы и гибеллины. Гвельфы — работники ГВФ (гражданского воздушного флота, если забыл), а также помесь гнома с эльфом. Гибеллины — добро и зло, Гингема и Вельмина в одном лице.

2. П.С. Коган — видимо, тот, кто любил углы и питал неприязнь к кривым второго порядка. Станислав Пшибышевский — поляк, писатель. Гауптман — вроде бы Герхард, немец, писатель, драматург и, кажется, нобелевский лауреат, но — не читал, увы, как и Пшибышевского. А вот в один вопрос ты их воткнул, видать, не зря — встречал я их фамилии в общих списках то ли символистов, то ли других неправильных писателей, которые вредно воздействуют на недоразвитые умы, увлекая читателей в область нездоровой эротики.

3. Испанцев? Кого считать испанцами? Если всех, кто говорит на испанском, то миллионов 150, а если население Испании плюс эмигранты оттуда — думаю, миллионов 30.

4. Церковь на пл. Ногина — XV век.

5. См. лист № 2.

На листочке 2, тоже уцелевшем, была нарисована сигарета «Шипка» и рядом с ней — спичка. Вопрос, очевидно, относился к сопоставлению их размеров.

А единственное сохранившееся письмо с вопросами было таким:

1. К игре

Вэрно (очевидно — реакция на ответы в предыдущем туре. — В.З. ).

Посылаю тебе пять вопросов, которые 1) взяты из головы, 2) ориентированы на поверхностную эрудицию и 3) не слишком узки (шире, чем, скажем, «Каков рост фельдмаршала Монтгомери?», но уже, чем «Что тебе известно о слове “мыт”?».

Итак, вопросы.

1. Истинные имена М. Твена, О. Генри, В. Молотова, Л. Кэрролла, И. Ильфа, С. Черного, К. Гамсуна, Ж. Санд, Э. Багрицкого, Д. Бедного?

2. Имена персонажей «Овода» (Монтанелли, Джемма и Артур — не в счет).

3. А перечисли-ка мне страны Южной и Центральной Америк.

4. Испанские политические деятели — начиная, скажем, с завершения реконкисты (имя, время жизни, характеристика, забавные подробности, ну да ты и сам знаешь).

5. Что тебе известно о триолете? Форма, авторы. Когда был распространен…

2. К игре же — ха-ха, другой…

Ицура — Затуловский. 1. е4; е5. 2. d4; ed. 3. сЗ; de.

4. К: сЗ; Кеб. 5. Сс4; СЬ4. 6. Kf3; Kf6. 7. 0–0; С: сЗ. 8. be; d6. 9. е5;…

Ход черных. Жду.

А если Виталику не удавалось дозвониться Алику, он поднимался на пятый этаж, но не звонил в дверь, а оставлял записку:

Попытка услышать тебя довела Меня до отчаянья, Алик, Считай: на твою половину стола Упал целулоидный шарик.

Но вот к этим, скажем мягко, странным способам общения добавилось новое увлечение, заслуживающее специального раздела со своим заголовком:

 

Общество

Алика Умного с кучкой его университетских друзей и примкнувшего к ним Виталика терзало не только уместное для студентов бурленье юной плоти. Их мучила ненасытная жажда совершенствования: овладеть мировой культурой, расширить знания до предела и за пределы, отточить вкус и интеллект, утвердиться в высокой нравственности, расточать сладость и свет, творить добро, взывать к милосердию, сражаться за справедливость — вот чего возжелали эти отроки. И так далее. В сохранившейся общей тетради осталась черновая запись, так и не перебеленная: «Общество должно быть творческим во всех отношениях и смыслах, чего бы это ни касалось — выпуска журнала, выработки общественного мировоззрения, программы морального усовершенствования, которую к тому же надлежит творчески нести в народ!» Во как. Слово это — творчески — приклеилось надолго и относилось ко всему: творчески выпить, постричься, поспать, сыграть в волейбол, пообедать, ответить на экзамене, познакомиться с девушкой…

И тут — Общество, такая вот Швамбрания для семи великовозрастных идеалистов. Кто они, чьи имена сейчас появятся в официальных документах? Поверь, милая, очень славные люди. Ну, Алика Ицуру, он же Умный, ты уже хорошо знаешь. Слышала и о Толе Фомине, владельце искрометного мотоциклиста. С другими еще предстоит познакомиться по ходу наших бесед. А кто-то промелькнет — да исчезнет, тут уж ничего не поделать… Но всё весьма, весьма достойные юноши. И каждый имел этакую изюминку, необычность, талант, что ли. Взять хоть Лешу Баулина (среди своих — Палыч) — он один из всей компании совершенно не выпендривался, а потому органичность его многие принимали за ограниченность. Непритязательный во всем, на зависть собратьям по Обществу гонял на настоящем мотоцикле, подтягивался на одной руке и изобретал потрясающие напитки, из которых самый глубокий след в памяти Виталика оставил коктейль «Черный обух»: в чашку горячего крепчайшего кофе, накапавшего из венгерской бомбочки-кофеварки, добавляется чистый спирт в соотношении 1:1. Виталик не помнил, удалось ли кому-нибудь одолеть вторую порцию…

Так вот, какое-то время ушло у них на размышления о названии: все известные им общества как-то назывались. Но довольно скоро кошку назвали кошкой и новое общество осталось просто Обществом. Как и положено, у Общества был устав. Этот единственный отпечатанный на машинке документ занимал полстраницы.

Устав

1. Обязанности

а) взнос в фонд общества 1 р. (рубль) в неделю;

б) участие в каждом собрании 1 р. (раз) в неделю;

в) делать не менее 1 доклада в месяц;

г) на каждом собрании выступать с пятиминутным сообщением.

2. Организационные принципы

а) собрания проводятся не реже 1 р. в неделю;

б) система голосования — простое большинство;

в) кворум — пять членов Общества;

г) председатель и секретарь выбираются на каждом собрании;

д) на каждом же собрании заслушивается (а стало быть — предлагается) не менее одного доклада;

е) за два пропуска собраний по неуважительной причине — исключение из Общества на месяц;

ж) исключение из Общества может воспоследовать также за неподчинение решению собрания и за нарушение Устава.

Вот, в сущности, и все. Просто, как биография Радика Юркина.

Кроме устава, был еще Проект программы, правда, рукописный. До самой программы дело не дошло.

Проект программы

Наука (10 докладов)

1. Кибернетика и человек (2)

2. Пути развития человечества и общества (1)

3. Психология, фрейдизм, мораль (2)

4. Взаимосвязь науки и искусства (1)

5. История философии (4)

Искусство (20 докладов)

1. Изобразительное искусство

Возрождение и XVIII в. (2)

Русское искусство XIX в. (1)

Зарубежное искусство XIX в. (1)

Искусство XX в. (5)

2. Поэзия

Поэзия до XIX в. (1)

Русская поэзия XIX в. (1)

Русский декаданс (2)

Зарубежная поэзия XIX–XX вв. (2)

Советская поэзия (1)

3. Музыка

Джаз, легкая музыка (1)

Классическая музыка (3)

С периодичностью раз в две недели выпускать журнал. Программа принята: «за» — 5, «против» — 1, «воздержался» — 1.

Несколько позже в Проект программы кооптировали античное искусство, архитектуру, политику и технику, а к поэзии добавили прозу. Утомленные, но и удовлетворенные выполненной работой члены Общества разбежались — дело было в июне шестьдесят первого — на каникулы.

Поразительно, но в сентябре на первое заседание собрались пятеро из семи, в их числе Виталий Затуловский, который и сохранил кое-какие бумаги Общества, включая протокол этой встречи.

Вот он.

23. IX.1961

Присутствовали: Ицура, Дубинский, Баулин, Затуловский, Фомин — предс.

1. Доклад «О французских символистах» (Затуловский).

Материалы:

Поль Верлен. Стихотворения. Б-ка Ленина. Ща37 В.

Артюр Рембо. Стихотворения (книга из библиотеки Затуловского).

Раб. тетрадь Затуловского, стр. 1—11.

Оценка: 9; 7.

2. План следующего собрания.

1. Кельты и галлы. Происхождение французской нации (Дубинский).

2. Собинов. Пластинки (Фомин).

Вы будете смеяться, но через неделю состоялось очередное заседание.

29. IX.1961

Присутствовали: Галустян — предс., Твердилов — секр., Затуловский, Дубинский, Баулин, Ицура, Фомин. Ура — полный сбор!

1. Происхождение французской нации (Дубинский).

Материалы:

Всемирная история тт. 1 и 2;

История философии Фулье;

Брокгауз. Энциклопедический словарь.

Оценка 7; 4.

В полемике затронуты вопросы:

а) что первично в отношении влияния — характер или религия?

б) Нильс Бор о жизни. Принцип дополнительности применительно к этому;

в) правое и левое в жизни.

2. Пятиминутки.

Твердилов — вирусы и теория наследственности. Затуловский — Диего Ривера, вычислительная техника. Дубинский — о скрипках.

Фомин — о не той квитанции и о хамелеонах.

Ицура — о художниках-абстракционистах.

Баулин — о секвойях.

Соображение: отыскать географические карты разных времен, ибо в сличении их немало поучительного!

Виталий Иосифович Затуловский погрузился в глубокую задумчивость: что за «не та» квитанция в связке с хамелеонами послужила предметом сообщения Толи Фомина? И почему оценки докладов имеют такую двучленную форму? Поразмышляв — безрезультатно, — он стал изучать следующие протоколы.

Кстати о картах.

Географией были увлечены все члены Общества. Скажем, знали назубок столицы всех стран мира. Но это пустяк. Задумчивый Алик мог внезапно прервать плавное течение ученого собрания, обсуждавшего что-то там австралийское, и, после непременного «кстати», продолжить, например, так:

— Мельбурн, друзья мои, интересен для нас еще и тем, что самый красивый в городе мост, Уэст-гейт-бридж, через реку со звучным названием Ярра спроектирован сыном Александра Федоровича Керенского, а сам Александр Федорович был женат на австралийке и после войны — я имею в виду Вторую мировую — уже в немалых годах подавал прошение о зачислении его на должность заведующего кафедры русского языка и литературы тамошнего Мельбурнского университета…

Тем временем Виталий Иосифович, плюнув на «не ту» квитанцию, все же вспомнил, что в оценках докладов — видимо, по десятибалльной шкале — первая цифра означала балл, даваемый слушателями, вторую давал себе сам докладчик. Как видно — скромность, скромность и еще раз скромность.

Он шелестел ветхими страницами амбарной книги с протоколами Общества и вспоминал.

У Володи Дубинского была тайная страстишка, выказать которую могучий парень, способный, как и Палыч, подтянуться на одной руке, да несколько раз кряду, стеснялся. Любил он до самозабвения русский романс. Тот еще, классический. Гурилев, Варламов, Булахов… И как-то раз, дорвавшись, рассказал слегка обалдевшим членам Общества массу подробностей о Булаховых, числом три, из коих два — Петра. Да еще жена и дочь одного из них оказались блистательными певицами… Первый Булахов, с трепетом говорил Володя, Петр Александрович, родился в 1792 году, пению учился у итальянца Риччи, пел сначала в Московском частном хоре, потом — в театре Пашкова, а с 1825 года — в Большом. Он-то впервые исполнил и «Черную шаль» Верстовского, и «Соловья» Алябьева — да, да, тогда это пели не колоратурные сопрано, а тенора. В Третьяковке можно увидеть портрет Петра Александровича кисти Тропинина. Два его сына — Павел и Петр — стали музыкантами, Павел считался первым тенором Петербурга, а Петр не столько пел, сколько сочинял: «Нет, не тебя так пылко я люблю», «Не пробуждай воспоминанья», «Нет, не люблю я вас» — все это Петр Петрович написал. И жена его, Анисья Александровна, сценическая фамилия — Лаврова, пела и в Большом, и в Петербурге тоже… И дочь их, Евгения Збруева, стала певицей, у нее было глубокое контральто, она дожила до 1936 года и оставила воспоминания об отце: жил тот тяжко и бедно, много лет был прикован к креслу параличом… В заключение докладчик было затянул «В час, когда мерцанье звезды разольют и на мир в молчанье сон и мрак сойдут», но в месте, которым Дубинский особенно гордился: я и-и-и-ду из дома, — терпенье слушателей лопнуло.

Такая получилась внеплановая пятиминутка, не попавшая в протоколы Общества. Виталик потом долго ломал голову — до сих пор ломает, когда выдается свободная минутка, — как Евгения Ивановна Збруева могла приходиться дочерью Петру Петровичу Булахову.

Виталий Иосифович листает дальше. Батюшки, прелесть какая!

Баулин опоздал на 1 час и не был готов к докладу, за что единогласно осужден морально.

Членам Общества дозволяется за неимением денег брать на душу долг, исчисляемый произвольным количеством рублей.

А вот и знакомый почерк — да это его, Виталика, рука.

Председателю заседания Общества

от члена Общества Затуловского В.

Уведомляю высокое собрание, что не смогу быть на заседании О. к 18 часам. Причина — консультация в институте, назначенная на то же время. Надеюсь, Общество и Председатель благоволят соразмерить степень соответствия данной причины требованиям Устава.

Сегодня я еще раз прочел статью Блока «О символизме». Статья недлинная, но она была у меня в руках 20 мин., и я успел лишь внимательно прочесть ее, не делая выписок. Мне кажется, она могла бы послужить некоторым дополнением к последнему докладу Алика. Поэтому я постарался воспроизвести те образы, которые остались у меня в памяти после статьи. Прошу Алика (как лучше всего разбирающего мой почерк) прочесть нижеследующее. Желательно с соответствующим выражением. Далее — Блок, довольно близко к тексту.

Пойми, пойми, все тайны в нас, В нас сумрак и рассвет.

Стоило в душах некоторых людей зародиться этому чувству — возник символизм. Ты — теург, носитель тайного дара сохранять свободу, но добровольно отдаешь себя в рабство силам подсознания. Миры зовут — со всех сторон звучит музыка, беспокойная, клочковатая, и сквозь эту музыку различимы слова. Зовущие миры обретают окраску, сначала, как и музыка, неровную, затем — сплошную, пурпурно-лиловую.

Золотой меч пронзает этот пурпур и поражает сердце теурга. И являются Лицо и Голос. Теург ощущает прикосновения бесчисленных рук, голоса и руки требуют от него ответа. Близка высшая точка торжества, где теург растворяется в зовущих мирах, обретает единство с ними. Но… Лучезарный меч гаснет. Волны сине-лилового мрака побеждают пурпур. В этом мраке качается белый катафалк, на нем — кукла с Лицом, которого ждал теург, но это мертвая кукла — ведь он теперь в ином, синем мире. Теург и сам изменился. Он творит образ мертвой куклы — из шелеста трав, шороха прибоя, небесного грома, лепестков роз. Волшебные миры заполнили сердце и создали Незнакомку — красавицу-куклу, дьявольское порождение лиловых и синих миров.

Но что делать с моим созданием? Оно не живое — ибо его нет, и не мертвое — оно во мне. И что делать с моей жизнью, ибо и она — искусство. Я слышу, как бьет крыльями врубелевский Демон, но и он — призрак. Где же выход из синего мира, который погубил Лермонтова, Гоголя, Врубеля? В глухую полночь этих миров художники сходят с ума.

Но все же был и золотой луч! Мы были возведены на вершину и увидели мир в закате. Мы спустились с горы и отдались этому закату, красивые, как царицы, но не храбрые, как цари. Мы побоялись подвига.

Сойдя с вершины, найдем ли мы в этом потускневшем небе след золотого меча?

Ох, врал Виталик, наверняка содрал он все это у Блока, а не по памяти писал. И здесь, как много раз до — и после, — находил способ повернуться к аудитории выгодным профилем.

М-да, а вот подкреплялись члены Общества во время изнуряющих заседаний гоголем-моголем, который тут же торжественно готовился. Ни тебе косячка, ни ширева, ни колес. Ни — алкоголя. Растирали пяток яиц с сахаром, добавляли какао, выдавливали сок лимона и взбивали вилкой. Жутко приторно — но бодрило. Иногда слушали пластинки и магнитофонные записи — от Рахманинова до «Шестнадцати тонн». Вперемешку. Виталик отдавал предпочтение «Тоннам», хотя никогда бы в этом не признался. Увлеченный английским, он старался пробиться к смыслу басовито исполняемой песни. Она и сейчас ему помнится. Со свойственным ему стремлением пустить пыль в глаза он часами гонял ее дома, чтобы разобрать слова, а когда почти все понял, на очередной интеллектуальной оргии эту пыль таки пустил.

— Можно сказать, боевой клич американских шахтеров, — небрежно поучал он собратьев по Обществу. — Вот, послушайте.

И проигрывал первый куплет:

Some people say a man is made outta mud, A poor man’s made outta muscle and blood, Muscle and blood and skin and bones, A mind that’s a-weak and a back that’s strong.

— Говорят, — переводил он, остановив проигрыватель, — что человек создан из грязи, вроде как из праха, а бедняк сделан из мышц и крови, из мышц, крови, кожи и костей, из слабого разума и сильной спины.

Оценив эффект, Виталик пускал продолжение:

You load sixteen tons, what do you get? Another day older and deeper in debt. Saint Peter, don’t you call me ’cause I can’t go, I owe my soul to the company store.

— Погрузишь шестнадцать тонн, а что получишь? — токовал он. — На день постареешь, да еще больше задолжаешь. Не зови меня, святой Петр, не могу я к тебе идти, потому что задолжал свою душу магазину компании.

Тут он давал объяснения, что, мол, святой Петр стоит у врат Царствия Небесного и впускает туда праведников. А шахтеры всегда были в долгу у своих хозяев, потому что платили им вроде как не деньгами, а талонами: на них только в своих магазинах можно было что-то купить. Такой вот звериный оскал капитализма. Чистая политинформация под хорошую музыку. Народ слушал, кивал, и только сильно диссидентствующий Алик Умный задумчиво смотрел вдаль. А пластинка пела:

I was born one mornin’ when the sun didn’t shine, I picked up my shovel and I walked to the mine, I loaded sixteen tons of number nine coal, And the straw boss said: «Well, a-bless my soul».

В этом месте у Виталика возникли определенные затруднения, и он честно в них признался.

— Видите ли, — говорил он, — сначала тут вроде как все ясно: я родился хмурым утром, солнца не видно, взял свой обушок и почапал к шахте. Нагрузил я шестнадцать тонн угля номер девять… Но разрази меня гром, если я знаю, что за уголь такой, почему ему девятый номер присвоили.

— Ну да, — желчно заметил Алик. — Уголь все же — не трамвай.

— Какой такой трамвай, почему трамвай? — всполошился Виталик.

— С девятым-то трамваем полегче. Всегда спеть можно:

Шел трамвай девятый номер, На площадке кто-то помер, Тянут-тянут мертвеца, Ламца-дрица, гоп-ца-ца…

Остальные члены Общества сочувственно покивали — не знает человек, чего уж тут (много позже Виталик раскопал, что речь шла не об угле с этим номером, а о шахте — Девятой шахте в Кентукки, которую шахтеры называли «Раем»), и переводчик с достоинством продолжил:

— А этот долбаный босс (предмет особой гордости, где-то он раскопал такое значение «соломенного» босса) и говорит: «Черт бы меня побрал!» Вроде как — удивился.

Потом шел повтор второго куплета, и Виталик отдохнул. Пятый куплет звучал так:

I was born one mornin’, it was drizzlin’ rain, Fightin’ and trouble are my middle name, I was raised in the canebrake by an о 1’ mama lion, Cain’t no-a high-toned woman make me walk the line.

— Я родился дождливым утром, — вещал он, — борьба и беда стали моим вторым именем. Воспитала меня старуха-львица в зарослях сахарного тростника, и ни одна приличная женщина не могла меня заставить вести себя прилично. — И небрежно заметил: — Тут, кстати, возможно и другое толкованье. Walk the line, то бишь пройти по линии, значит вообще-то правильно себя вести, но еще и быть трезвым, чтобы суметь пройти по линии. Так что, может, этот шахтер с горя не просыхал.

Потом опять шел припев, а после него:

If you see me cornin’, better step aside, A lotta men didn’t, a lotta men died, One fist of iron, the other of steel, If the right one don’t а-get you, then the left one will.

— Коль увидишь меня, уступи-ка дорогу, кое-кто не успел — отдал душу Богу. У меня кулак железный, а второй — как камень твердый, если правой промахнусь, левой всю расквашу морду, — резвился Виталик.

На этом разбор песни закончился.

Ну а у Алика была своя манера. Он обращал синие глаза к потолку, выдерживал паузу, потом обводил взглядом присутствующих и говорил:

— Помогите-ка, друзья мои, найти ответ на вопрос, который не дает мне покоя с утра. Какова раскраска зебры: черые полоски по белому или белые полоски по черному?

Но чаще, после синего взгляда, следовало: «А известно ли вам…»

И начиналось, скажем, такое:

— А известно ли вам, сколько курица может прожить без головы? — Снисходительная пауза. — Как выяснилось, без малого два года. Давно дело было, в тысяча девятьсот сорок пятом году, и далеко — в городишке штата Колорадо, не помню его названия. Жил там у одного фермера петушок по имени Майк, и его хозяин — Ллойд Ольсен звали того фермера — оттяпал петушку голову. Не то чтобы по злобе, а по обычной крестьянской нужде — захотелось курятинки. И надо ж такому случиться, что топорик миновал яремную вену и оставил Майку небольшой кусочек стволовой части мозга. И вот ольсеновский кот прикончил отлетевшую голову а остальное не пожелало помирать. Мало того, это остальное продолжало жить в свое удовольствие. Оно стало знаменитостью. На обложках «Тайма» и «Лайфа» красовались портреты Майка, а хитрюга Ольсен собирал по четвертаку за счастье увидеть безголового петуха. Он даже показывал желающим его засушенную голову — фальшивку, конечно, ведь настоящую сожрал Грималкин, жирный добродушный котяра. Между тем ежемесячный доход Ольсена в разгар славы Майка достиг четырех с половиной тысяч долларов, а такие деньги в сорок пятом году были ой-ёй-ёй! Завистники и подражатели отсекали головы домашней птице в стремлении повторить это чудо — вотще: куры, утки, гуси, индейки жить без головы отказывались наотрез. А Майк жил себе и не тужил. Кормежку и питье в его организм хозяин доставлял с помощью пипетки. За два года освобожденный от необходимости думать петушок прибавил больше двух кило. Майк топтал бы землю и дальше, если бы не рассеянность Ольсена. Как-то в Фениксе — штат Оризона, чтоб вы знали, ибо никогда не вредно пополнить свои сведения по географии, — в гостинице, где Ольсен с Майком остановились на отдых, петушок вдруг стал задыхаться. Очистить дыхательные пути птицы можно было, и такое уже случалось, с помощью той же пипетки, да только хозяин позабыл ее где-то на последнем показе своего кормильца. И Майк помер. Увы, увы, увы… Однако слава о нем живет по сю пору. И население родного города Майка каждый май, не буду врать какого числа, бурно празднует День Безголового Майка. Курятину в тамошних ресторанах в этот день не подают.

Все это у них называлось пятиминутками, и набралось их немало. Конечно, память Виталика не могла сохранить полный набор этих поучительных историй, но кое-что всплыло, ожило, пока он неторопливо переворачивал страницы упомянутой амбарной книги. Набралось достаточно, чтобы снабдить это кое-что отдельным заголовком:

 

Пятиминутки

Сева Твердилов, питавший особую приязнь к живой природе, а потому ставший в конце концов не последним человеком в биофизике, выбирал и темы в этом русле.

— Вы все еще думаете, что хамелеоны меняют цвет, маскируясь под окружающую среду? Стыд! Чушь! Абсурд! — начинал он обычно довольно нахраписто. — Забудьте. И слушайте, как обстоит дело в действительности.

Эти ящерки просто меняют окраску в зависимости от расположения духа. Скажем, если хамелеон испугался, или, напротив, осмелев, хочет дать в глаз другому хамелеону, или увидел хамелеоншу и возбудился — тут да, может и цвет поменять. А миф о том, что они меняют окраску в зависимости от фона, появился в тексте некоего древнего грека Антигона в третьем веке до нашей эры. Пользуюсь случаем, чтобы впихнуть в ваши невежественные мозги новые сведения — не в этом ли состоит главная цель нашего Общества? Сей Антигон из Каристы был скульптором и автором трактата о торевтике. По заказу пергамского царя Аттала он ваял фигуры побежденных галлов. Его резцу принадлежит знаменитая статуя умирающего галла, копия которой находится в Капитолийских музеях — вот такая, знаете ли, странность: вроде бы музей, а название во множественном числе. Ну конечно же вы помните эту фигуру: бедняга сидит, опираясь на правую руку и зажимая левой рану на бедре, а в глазах у него — печаль. Явно настроение поганое. Вот так же случается и у хамелеона. Еще за век до Антигона куда более мудрый Аристотель справедливо указал на связь окраски хамелеона именно с его настроением. Напугает, скажем, Аристотель хамелеона — и тот тут же меняет цвет. Человечество, однако, впало в пучину невежества и вот уже третью тысячу лет считает, будто хамелеон меняет цвет, чтобы его не заметили на фоне земли, листвы и прочего. — Сева делает многозначительную паузу и печально добавляет: — Меня же огорчает не так невежество людей, как их упрямое нежелание из него выбраться, узнать доселе неведомое. Вот и у вас, бедные мои друзья, не возникло желания прервать мою байку вопросом и поинтересоваться: что же такое торевтика, первый трактат о которой принадлежит упомянутому выше Антигону? И не делайте вид, что знаете! Все равно не поверю. Потому что сам узнал только полчаса назад. Это, братцы мои, всего-навсего резьба по металлу.

Или так:

— Сегодня, господа высокое собрание, — начинал Сева, облизнув ложку гоголя-моголя, — мы поговорим о белых медведях. Тут целый букет мифов. Для начала забудьте сказки, будто мишки загораживают лапой черный нос, чтобы окончательно слиться со снежной белизной. А далее в связи с полярными медведями возникает несколько лингвистических вопросов, которые могут заинтересовать нашего коллегу Виталика, неравнодушного к языковым загадкам. Например, латинское имя Ursus arctos принадлежит вовсе не белым мишкам, а бурым. Ursus и есть, собственно, «медведь» по-латыни, a arctos — тот же зверь, но по-гречески. То бишь мы имеем животное по имени «медведь медведь». А стало быть, это Арктика названа так в честь медведей, а вовсе не наоборот: Арктика — это территория, где живут медведи и куда показывает медведь небесный, Большая, по-нашему, Медведица, а на той же латыни — Ursa Major. Полярный же мишка, или белый, называется Ursus maritimus, то бишь «медведь морской». Почитателям астрологии, к которым относится другой наш коллега — Алик, могу сказать: хотя все белые медведи рождаются географически под созвездием Большой Медведицы, астрологически они все — Козероги, поскольку появляются на свет в конце декабря — начале января.

А вот еще, неделю спустя:

— Чтобы вас развлечь, начну с того, что самцы насекомых с милым названием «уховертки» имеют два детородных органа, причем длина этих органов превосходит длину самого насекомого. У такой запасливости есть объяснение: очень они хрупкие, бывает — ломаются.

Сева зачерпнул очередную ложку гоголя-моголя и посмотрел на Виталика — мол, это для тебя.

— А вот еще хороший вопрос: откуда пошло название Канарских островов? Подвох чувствуете? Да уж, вовсе не от канареек. Это канарейки переняли имя островов, откуда они родом, а не наоборот. Один из Канарских островов, Insula Canaria, по-нашему — Собачий остров (собак там было много, что диких, что домашних), дал свое название всему архипелагу. По поводу же собак добавлю, что самая маленькая в мире собаченция имела высоту шесть сантиметров, длину — девять и весила сто тринадцать граммов. Да, да, крысы покрупнее бывают. Порода какая? Йоркширский терьер, умер в тысяча девятьсот сорок пятом году.

Еще ложечка приторной кашицы.

— Немного про индеек. Родом они из Мексики и название свое получили от Индии, поскольку испанцы, которые привезли этих птиц в Европу, считали открытую ими землю Индией. Правда, англичане почему-то назвали их turkey…

Тут не выдержал англоман Виталик, которого давно грызла привычная зависть: Севу несло, он был в ударе и, похоже, вовсе не думал останавливаться. Надежда была лишь на то, что гоголь-моголь скоро кончится.

— Ну, с turkey все просто, — поспешно вставил слово Затуловский, когда Сева сделал ничтожную паузу. — Этих птиц называли в Англии turkie cocks, турецкие петухи, потому что привозили их турецкие торговцы. Кстати, по той же причине маис, родина которого тоже Мексика, англичане раньше называли turkie corn, турецкое зерно.

Отдав должное фауне, Сева переходил к флоре:

— Шафран, шафран… Знаете ли вы, что на кило шафрана идет сто тысяч крокусов? Потому и стоит он сумасшедшие деньги, тысячи и тысячи долларов. Это сейчас. А во времена Александра Македонского, который мыл голову шафраном, чтобы придать волосам золотистооранжевый блеск, этот порошок стоил дороже золота. Я уже не говорю, что без шафрана плов — не плов… — Сева мечтательно заводил плотоядный взор к небу (то бишь к оранжевому — не под цвет ли шафрана? — абажуру), и филолог-любитель Виталик успевал проблеять, что название шафрана произошло от арабского асфар, что значит «желтый». Но в это время, потеряв интерес к специи, Сева уже вещал о крапиве.

— Во время Первой мировой, — говорил он тоном крайней заинтересованности темой, — в Германии и Австрии наблюдался дефицит хлопка и форму для армии шили из материи на основе крапивы. Крапивная ткань была дешевой — крапива росла буйно, полива, удобрений не требовала. И не думайте, что мундиры кусались, — ведь в дело шли только волокна стеблей, а не листья. Англичан, правда, и жгучая крапива не пугает. Там в одном пабе графства Дорсет ежегодно устраивают соревнования: кто больше съест крапивных листьев. Правила очень строгие: ни тебе перчаток, ни каких-либо средств, снижающих чувствительность рта, — только пиво! И не плеваться! Отрыгнул — сразу вылетел. Победителем признают психа, перед которым через час от начала соревнования лежит самый длинный набор голых крапивных стеблей. В настоящее время рекорд составляет пятнадцать метров для мужчин и восемь — для женщин.

Затем Сева переходил к фундаментальным, классификационным, проблемам растительного мира:

— А ведомо ли вам, собратья, — палец вверх, взор строгого воспитателя, — что клубника, малина и ежевика суть не ягоды, а некая совокупность сочных косточковых плодов. К таким плодам относятся персики, сливы, оливки и прочее и прочее, а самый крупный из них — кокосовый орех. Клубника же, малина и ежевика называются агрегированными, то бишь собранными воедино, косточковыми плодами, потому что каждый из них представляет собой набор миниатюрных плодиков, эдаких пупырей. В каждом таком плодике есть семечко — сами знаете, они между зубов вечно застревают. А вот ягоды определяются наукой как сочные плоды, содержащие несколько семян. К ним относятся помидоры, апельсины, лимоны, арбузы, огурцы, виноград, перец и даже бананы, но почти ничего из того, что мы по привычке называем ягодами, — разве что черника…

Алик Умный выбирал сюжеты исторические и тоже всякий раз в своей пятиминутке норовил развенчать какой-нибудь миф. Стиль его речи, в отличие от Севиного напористого, был скорее благодушным.

— Что касается Марко Поло, — использовал Алик и такой прием, как бы продолжение старого разговора, — тот вообще был хорватом. Марко Пилич, так его звали, из Далмации, в те времена — протектората Венеции. И вот будто бы семнадцатилетним мальчишкой он попал в Китай, пробыл много лет на Дальнем Востоке, пережил множество приключений и обо всем этом написал книгу. Но — прошу покорно вашего благосклонного внимания — вполне возможно, что этот Марко Цыпленок, а именно так переводится его фамилия, наслушался баек заезжих купцов, а потом, сидючи в одной камере с неким пизанцем Рустичелло — их обоих захватили генуэзцы — и обладая безусловным сочинительским даром, но оставаясь при этом малограмотным, надиктовал своему сокамернику описание экзотических чудес. Причем пизанец записывал все это по-французски. Книга вышла под заголовком «Миллион», и вскоре публика стала говорить о ней как о миллионе обманов, а автора, который сильно разбогател, стали называть «сеньор Миллион». Впрочем, рукопись не сохранилась. Но многие компатриоты Марко, то бишь итальянцы, до сих пор считают, что он привез в Италию их любимые макароны, а также мороженое. Однако и это — сказки. В арабских странах макароны известны с девятого века, да и в Генуе их ели задолго до возвращения Поло — якобы с Дальнего Востока. А мороженое, изобретенное китайцами, появилось в Европе только в семнадцатом веке, так что Марко Поло и тут ни при чем.

— Вот ты, друг мой Виталик, — возобновил дозволенные речи Алик на очередном заседании, — единственный телефонно-телеграфный специалист в нашей компании. Ответь мне: кто изобрел телефон? Да, да, твои сомнения оправданны, это вовсе не Александр Белл, иначе, как вы все понимаете, я бы не спрашивал. И не братья Черепановы, гы-гы. Располагайтесь поудобнее, протяните озябшие руки к камину и слушайте. В тысяча восемьсот пятидесятом году флорентийский еврей Антонио Меуччи приехал в страну неограниченных возможностей, в Североамериканские Соединенные Штаты, и уже через десять лет — а также за пятнадцать лет до Белла — продемонстрировал там приборчик, названный им «телетрофоно». Еще через десять лет, и по-прежнему до того же Белла, он заполнил специальный документ, некий временный патент, под латинским названием caveat. В своем доме он устроил линию связи, по которой из лаборатории разговаривал с женой — она болела артритом и не могла ходить. Но тут произошло несчастье: на пароме, плывущем к Стейтен-Айленду, взорвался котел, Меуччи получил сильный ожог и попал в больницу. На лечение Антонио истратил все деньги, по-английски он говорил из рук вон плохо, вести деловые переговоры не мог, впал в нищету и не сумел вовремя заплатить несколько долларов для подтверждения своего приоритета. А тем временем, в тысяча восемьсот семьдесят шестом году, свое изобретение зарегистрировал Белл. Меуччи вчинил ему иск и послал чертежи и действующую модель аппарата в лабораторию «Вестерн Юнион». Поразительное совпадение: в той же компании работал сам мистер Белл, и прибор Меуччи таинственно исчез. Флорентиец умер в восемьдесят девятом, когда его иск против Белла еще не был закрыт. Пока то да се, истек срок патента самого Белла, и дело прекратили. Потихоньку про Меуччи забыли, а в любой энциклопедии вы можете прочесть, что телефон изобрел Александр Белл, американец, приехавший из Шотландии и передавший на расстояние в двенадцать метров свою знаменитую фразу: «Мистер Уотсон, идите сюда, вы мне нужны!»

Тогда Алик не мог знать, что лет через сорок, в 2004-м, палата представителей США примет резолюцию, в которой признает заслуги Антонио Меуччи в изобретении телефона.

— А ведома ли вам, мои братья по раскрытию тайн… — Теперь наступила очередь Алика облизывать ложку с гоголем-моголем. Конечно, будь это повествование не старательно воспроизводимым мемуаром, а сочинением, откровенной неприкрытой фантазией, автору следовало снабдить Алика Умного другой поведенческой деталью, не повторяющей Севину. Вот варианты слов после тире: «Он размял “дукатину” и неспешно закурил», «Он снова устремил синий взгляд к потолку», «Он поднял палец и выдержал многозначительную паузу»… Но, насколько помнил Виталий Иосифович, на этот раз Алик действительно облизал ложку, что здесь и нашло свое отражение. В любом случае далее следовало:

— Ведома ли вам истинная история появления гильотины? Что? Гильотен? — Алик огорченно покачал головой. — Доктор Жозеф Игнас Гильотен, профессор анатомии, хоть и приходился другом отъявленным кровососам Жану Полю Марату и Максимилиану Мари Исидору Робеспьеру, сам отличался мягким нравом. Он вообще выступал против смертной казни, но, уж коль она оставалась в революционном обиходе, предложил использовать наиболее милосердный способ исполнения приговора, вызывающий мгновенную смерть и при этом одинаковый для всех сословий. Раныпе-то бедняков вешали, а богатеньким отрубали головы. Вот доктор и предложил всех уравнять. При этом к собственно конструкции этого механизма он отношения не имел. Чертежи нарисовал другой доктор — хирург Антуан Луи, а построил машинку некий механик и фортепианных дел мастер немец Тобиас Шмидт при консультативной помощи парижского палача Шарля Анри Сансона. Сам Гильотен и его семья изо всех сил старались очистить свое имя от огорчительной связи с орудием убийства, — но, увы, не получилось. Надо сказать, что другие доктора, и существенно позже, прикидывали, сколько времени сохраняется сознание в отсеченной голове. Так точно и не выяснили, но предполагают, что от пяти до тринадцати секунд. А теперь, — вот тут как раз уместны палец к потолку и многозначительная пауза, — медленно посчитайте до тринадцати, представляя при этом, что вы — не вы, а просто отрубленная голова. Представили? Тогда я продолжу.

На самом деле гильотина и вовсе не французское изобретенье. Первая такая хреновина появилась в Галифаксе — что в Йоркшире, а не в Канаде, Канады тогда еще не было. Тяжелый топор падал с высоты пяти метров, управляли этой штукой с помощью веревки и шкива и в дело пустили еще в тринадцатом веке.

— Вы, конечно думаете, о невежды, — мог сбиться Алик на агрессивный тон Севы, — что Мария-Антуанетта, эта злыдня, презирающая свой народ (да и не свой, строго говоря, она ведь была австриячка), сказала: «Ах, у них нет хлеба? Так пусть едят пирожные». Чтобы да, так нет.

Во-первых, речь шла не о пирожных. Qu’ils mangent de la brioche — о бриошах она говорила, а бриоши восемнадцатого века мало чем отличались от хорошего пшеничного хлеба. Получается, что королева не издевалась над бедняками, а пыталась проявить доброту: «Дайте им хлеб получше». Да только и этого она не говорила. Жан-Жак Руссо утверждал, что слышал эту фразу еще до рождения несчастной королевы. Биографиня же Марии-Антуанетты, некая Антония Фрейзер, полагает, что впервые это сказала другая королева, тоже Мария, но Терезия, жена Людовика Четырнадцатого. А про Антуанетту и хлебобулочные изделия ходила еще одна байка — будто она из своей родной Вены принесла во Францию рецепт круассанов. Что тоже вряд ли, поскольку первое упоминание о круассанах отмечено только через полвека после ее казни. Забавно, что во времена Антуанетты австрийские повара и правда привезли такие воздушные булочки — но не во Францию, а в Данию, где те получили название венского хлеба, wienerbr0d. А в самой Вене — вы будете смеяться — те же булочки назваются… правильно, «копенгагенки».

— Что касается одноглазого Нельсона, — «дукатина»? палец? синий взгляд? — то герой этот, для начала, был порядочной сволочью, хотя и храбрецом. Судите сами. В Неаполе самым подлым образом казнил девяносто девять пленных, хотя британский командир гарнизона обещал сохранить им жизнь. В любви адмирал был неразборчив. Эмма Гамильтон, жена английского посланника в Неаполе, а до замужества — лондонская проститутка, была жутко толстой бабехой, малообразованной, говорящей с чудовищным ланкаширским акцентом. Что такое ланкаширский акцент, я не знаю, — если наш англоман Виталик в курсе, пусть расскажет. А еще Нельсон стал объектом обожания некоего Патрика Бранти, приходского священника, который из любви к адмиралу поменял свою фамилию на Бронте, когда король Неаполитанский сделал Нельсона герцогом Бронте. Этот Патрик и стал папашей знаменитых пишущих сестричек Бронте — Шарлотты, Эмили и Анны.

Есть различные предположения касательно последних слов адмирала. — Тут синий взгляд обратился к Виталику, давнему партнеру по игре в «последние слова». — Смертельно раненный, Нельсон прошептал капитану Харди: «Поцелуй меня, Харди», что тот и сделал. Правда, некоторые историки утверждают, что Нельсон сказал не kiss me, а кисмет — «судьба» по-арабски. С чего вдруг умирающий адмирал заговорил по-арабски? Поэтому я остаюсь твердым сторонником поцелуя. Ну и забудьте, наконец, этот романтический образ с повязкой на глазу — не было никакой повязки! Собственно, это я и хотел сказать с самого начала. Правый глаз адмирала был действительно поврежден: упавшее рядом ядро засыпало его всякой дрянью, после чего он частично потерял зрение. Однако внешне глаз выглядел превосходно — Нельсону с трудом удалось убедить начальство, что ему положена пенсия за увечье. Так вот, при всей его отчаянной храбрости и, видимо, военных дарованиях Нельсон вел себя в жизни по-свински, а потому почти все высшие чины королевского флота отказались присутствовать на его похоронах.

— А вот и наш, родной, миф. Про то, как киевский князь Олег (тот, что сбирался отмстить неразумным хазарам) в девятьсот седьмом году приколотил щит на врата Царьграда. Согласно «Повести временных лет», писанной Нестором в двенадцатом веке, чтобы приблизиться вплотную к городу, повелел князь поставить свои корабли, числом две тысячи, на колеса, поднял паруса, и покатили те корабли к византийской столице. И было на каждом корабле по сорок воинов. Получается, набрал Олег восьмидесятитысячную армию, явился к стенам великого города таким фантастическим способом, взял с греков огромную дань, заключил с ними жутко выгодный для Киева торговый договор — и обо всем этом нигде нет ни слова, только у Нестора. Ни в одной хронике — византийской, арабской, еврейской или европейской. А ведь писали эти хроники, да со многими подробностями, о событиях более скромных. Проморгали, видно. А теперь представьте, как этот флот на колесах под парусами «плывет» себе по бездорожью к Константинополю? Представили? Разве не бред? И столько воинов у Олега быть не могло: в походе Иоанна Цимисхия на болгар участвовало менее тридцати тысяч человек на трехстах кораблях, и это важное событие описано со всеми подробностями. К тому же в Византии тогда жило более двадцати миллионов человек, а в Киевской Руси, со всеми присоединенными племенами, около миллиона.

Так что какой уж там щит.

А вот насчет змеи, тоже подробно описанной Нестором, — ничего сказать не могу. Может, и ужалила князя змея. Змеи, они такие. Тут нет ничего фантастического. Это вам не корабли на колесах.

С детства разделяя с Виталиком увлеченность историей мореплавания, Алик не обошел вниманием и эту тему.

— А кто открыл Австралию? — Пауза, синий взгляд, сигарета — по выбору. — Уж определенно не капитан Джеймс Кук. Тот впервые увидел берега Австралии в тысяча семьсот семидесятом, а за полтораста лет до него там побывали голландцы. Но и задолго до голландцев китайский мореплаватель Ченг Хо высадился на северном побережье этого материка. Он, кстати, как сейчас поговаривают историки, и в Америке побывал раньше европейцев. И уж коли мы вспомнили об Америке, то скажите мне, в честь кого она получила свое название? Имя Америго Веспуччи замерло на ваших обмазанных гоголем-моголем губах — и правильно, он здесь ни при чем. За два года до Веспуччи, в тысяча четыреста девяносто седьмом году, на американскую землю вступил Джон Кабот, он же Джованни Кабото, а деньги на это плавание дал английский купец из Бристоля Ричард Америк, пожелав, чтобы вновь открытые Каботом земли получили его имя. И в бристольском календаре за упомянутый год появилась запись: «В день Иоанна Крестителя земля Америка была обнаружена бристольскими негоциантами, приплывшими туда на судне “Матфей”». И хотя оригинал календаря не дожил до наших дней, ссылки на него сохранились. Так слово «Америка» впервые появилось в качестве имени нового континента. Кстати, в топонимике укоренилось правило называть новые земли не именами, а фамилиями открывателей. Захоти Америго Веспуччи, который впервые нанес на карту большой кусок побережья Южной Америки, назвать эту землю своим именем, она стала бы Веспуччией.

Алик был, безусловно, самым плодовитым пятиминутчиком, но всего не упомнишь, и двумя следующими сюжетами можно завершить демонстрацию его вклада в этот жанр.

— Удивительное дело, друзья! Спешу поделиться с вами радостной новостью — до сих пор жив один из участников Крымской войны. Это некто Тимоти, и тот факт, что Тимоти — черепаха, не умаляет важности моего сообщения. — Алик в то время не мог знать, что Тимоти проживет еще лет сорок и тихо скончается на руках близких, практически «при нотариусе и враче», в 2004 году в возрасте приблизительно ста шестидесяти лет. — Нашел черепаху капитан британского флота Джон Эверар в тысяча восемьсот пятьдесят четвертом году, и Тимоти служил талисманом его судна во время обстрела Севастополя. После войны Тимоти ушел на покой и поселился в поместье у родича Джона, графа Девонширского. Во время Второй мировой войны, уже в почтенном возрасте, Тимоти покинул сень своей излюбленной глицинии — для вашего невежественного уха: это древовидная лиана, о ней можно говорить отдельно, но тема эта скорее для Севы — и укрылся от воя бомбардировщиков под ступенями террасы. Леди Габриэла, тетушка графа, сообщила, что, несмотря на преклонный возраст, Тимоти хорошо слышал, различал голоса и охотно приходил на зов. После войны он вернулся под глицинию, на клумбу с розами, где и проводил время в приятной дремоте. Предусмотрительный граф приделал к его панцирю ярлычок с надписью: «Меня зовут Тимоти, и я очень стар. Пожалуйста, не берите меня в руки». Биограф Тимоти, некий Рори Найт-Брюс — по-видимому, не черепаха, — писал, что те немногие люди, которые удостоились чести переносить Тимоти с места на место, далее цитирую: «…обычно отмечали острый пронзительный взгляд ветерана Крымской кампании, который весил как средней величины кастрюля всемирно известной фирмы “Ла Крезет”». Мне не удалось раздобыть сколь-нибудь достоверных сведений об этой фирме и ее кастрюлях, поэтому оставляю эту часть сообщения Найт-Брюса без пояснений. Когда — еще до войны — граф решил, что Тимоти пора жениться, выяснилось, что он — женщина. Учитывая преклонный возраст Тимоти, граф решил не менять его имени, и, хотя для него — нее — нашли друга по имени Тоби, достоверно — самца, наследника у этой пары по сю пору не появилось.

Как не появится и до кончины Тимоти, о чем, понятно, рассказчик знать не мог, как не знал и о том, что упокоился (упокоилась) Тимоти на родовом кладбище графов Девонширских.

И последняя Аликова пятиминутка:

— Сегодня я пролью немного уксуса на ваш патриотизм. За год с небольшим до подвига защитников Брестской крепости, а именно двадцать третьего сентября тридцать девятого года, то есть примерно через три недели после начала Второй мировой, в этой самой крепости состоялся совместный парад советских войск и немецких, только-только взявших эту крепость у поляков. Четыре польских батальона, две тысячи человек, под командованием генерала Константы Плисовского героически защищали крепость от пяти тысяч немцев, поддержанных танками и тяжелой артиллерией, и отошли с боями, только когда с Востока настречу дружественным немецким войскам к этой крепости двинулись части Красной армии под командованием комкора Василия Чуйкова, будущего маршала. Раненого Плисовского русские взяли в плен, отправили в лагерь, а потом расстреляли. Впрочем, полякам не следует на нас обижаться: ведь и наш майор Гаврилов, который командовал защитниками этой крепости и которого пораженные его мужеством немцы на носилках пронесли перед строем своих солдат, а те салютовали храбрецу, — ведь и он попал в родной советский лагерь. Так что соблюдено полное равноправие.

А парад удался на славу. На трибуне стояли выпускник Казанского танкового училища генерал Хайнц Гудериан и выпускник Военной академии имени Фрунзе Семен Кривошеин. Обе стороны показали отменную строевую подготовку. Звучали Бранденбургский марш и национальные гимны. Офицеры и солдаты обеих армий проявляли искреннюю взаимную симпатию — обменивали сигареты на папиросы и, наоборот, угощали друг друга пивом. Церемония завершилась банкетом для высшего руководства. Вот и у меня появилась мысль, которую предлагаю обсудить. — Алик брезгливо отодвинул от себя чашку с гоголем-моголем. — Ну не надоело ли вам жрать эту приторную гадость? Предлагаю к следующему заседанию принести бидончик пива, а?

Да уж, так сложилось, что Алик Умный-Ицура и Сева Твердилов оказались наиболее деятельными и увлеченными пятиминутчиками (не иначе гоголь-моголь способствовал продуктивной работе мысли). Дубинский ограничился пеаном Булаховым, Виталик лишь изредка комментировал или дополнял услышанное, а вклад в этот жанр троицы остальных запомнился лишь несколькими сюжетами. Скажем, медлительный и основательный Виктор Галустян, весьма начитанный в истории науки, мог рассказать такое.

— И в нашей с вами области, господа физики, бытует немало легенд. Скажем, кто первым предположил, что Земля обращается вокруг Солнца? Обознатушки-перепрятушки. Аристарх из Самоса — не слышали? Жил до нашей эры, за тысячу восемьсот лет до Коперника. Мало того что Аристарх сообщил человечеству о вращении Земли вокруг Солнца, он еще и рассчитал сравнительные размеры Земли, Луны и Солнца и расстояния между ними и высказал идею, что небо — вовсе не сфера, а некая вселенная неограниченных размеров. Однако на все эти его заявления никто и ухом не повел. Правда, о нем упомянул римский архитектор Витрувий — мол, Аристарх превзошел все науки. Но уцелела только одна его работа — «О величине и расстояниях Солнца и Луны» — в ней, впрочем, автор не описывает свою солнцецентрическую теорию. Мы же о ней узнали по единственной фразе Архимеда, в которой он эту теорию решительно отвергает.

— А сегодня, в честь нашего биофизического коллеги, — Виктор отвесил поклон в сторону Твердилова, — поговорим о медико-биологических мифах.

По общему мнению, пенициллин открыл Александер Флеминг. Между тем бедуины Северной Африки уже тысячу лет приготавливают целебную мазь из плесени, которая вырастала на упряжи ослов. А французский военный врач Эрнест Дюшесн еще в конце девятнадцатого века заметил, что арабские конюхи пользуются плесенью с влажных седел, чтобы лечить раны на спинах лошадей. Он назвал эту плесень Pénicillium glaucum и попытался лечить ею от тифа морских свинок, в чем преуспел. Свои результаты Эрнест послал в Институт Пастера, но там остались глухи. Так Дюшесн и умер в безвестности. Его заслуги признали уже после присуждения сэру Александеру Флемингу Нобелевской премии за открытие антибиотического действия пенициллина. А названием своим пенициллин обязан тому, что под микроскопом часть этого грибка, где расположены споры, похожа на кисточки, которыми пользуются художники. По-латыни такая кисть называется penicillum. Отсюда, — поворот к Виталику, — да будет тебе известно, произошло и английское слово pencil.

Виктор медленно завел глаза к потолку, потеребил подбородок и продолжил:

— А с Флемингом связана такая забавная история. Родителем Александера был бедный шотландский крестьянин. Однажды, работая в поле на краю болота, Флеминг-отец услышал крики о помощи. Надо сказать, болота в тех местах страшные, почище девонширских, описанных, как вы знаете, сэром Артуром Конаном Дойлом в «Собаке Баскервилей». Флеминг, человек сострадательный, поспешил на зов и увидел юношу, который до пояса ушел в черную жижу и отчаянно пытался освободиться. Но, как это бывает на болоте, погружался в трясину все глубже и глубже… Флеминг не растерялся. Он бегом вернулся на поле, схватил веревку и помчался обратно. Юноша к этому времени уже погрузился до плеч. И вот с огромным трудом, сдирая ладони в кровь, Флеминг все-таки вытащил парня.

А на следующий день к дому Флеминга подкатил богатый экипаж. Важный господин постучал в дверь и представился отцом спасенного юноши.

— Ваш благородный поступок не может остаться без вознаграждения, — сказал он. — Я хотел бы… — И он извлек из кармана портмоне.

— Простите меня, милорд, но я не могу принять эти деньги. Спасение ближнего — наш долг перед Всевышним.

В это время в комнату вошел молодой человек и поклонился гостю.

— Это Александер, мой сын и помощник, — сказал крестьянин.

— Что ж, я вижу, вы человек бескорыстный. Раз уж вы не хотите взять деньги, позвольте мне принять участие в судьбе вашего сына. Я помогу ему получить хорошее образование, и, если он унаследовал черты своего отца, когда-нибудь мы оба будем им гордиться.

Гость так и поступил.

Сын Флеминга усердно учился в престижных частных школах и в конце концов окончил Лондонскую медицинскую школу при больнице Сент-Мэри-абботс. Он обнаружил исключительный талант ученого, и имя сэра Александера Флеминга, создателя пенициллина — что, как мы выяснили, не совсем точно, — узнал весь мир.

Прошли годы, и однажды сын покровителя Флеминга, некогда спасенный из болотной трясины, заболел пневмонией в самой тяжелой форме. Однако больной получил нужную дозу пенициллина — и выздоровел. Его спас Флеминг-младший…

А теперь пора назвать имя господина, который пришел к фермеру Флемингу, а потом помог его сыну стать знаменитым ученым: лорд Рэндольф Спенсер-Черчилль. А имя его спасенного на болоте сына — сэр Уинстон Черчилль.

На следующее заседание общества Виталик явился в приподнятом настроении и нарочито ленивым тоном, словно скучая, заявил, что имеет намерение выступить с небольшим сообщением, внеплановой «пятиминуткой». И выступил. И сказал (уж сколько часов он потратил на выяснение этих мелочей — Бог весть), что Александер Флеминг никак не мог быть героем давешнего сюжета хотя бы потому, что его отец, фермер Хью Флеминг, умер, когда ему было только семь лет. И учился Александер в обычной сельской школе, а потом отправился в Лондон, служил в Лондонском шотландском полку, отлично стрелял и плавал, а получив наследство от дяди, поступил в ту самую медицинскую школу при больнице Сент-Мэри-абботс. Никакого участия в его судьбе сэр Рэндольф Черчилль не принимал. А когда Уинстон Черчилль тяжело заболел — случилось это в сорок третьем году в Тунисе, — спас его не Флеминг и не пенициллин, а другой врач с помощью только-только изобретенного сульфапиридина.

И Виталик удовлетворенно прикрыл веки — как бы впал в дрему.

Милейший Леша Баулин, он же Палыч, на заседаниях обычно молчал, но и он по мере сил посодействовал развенчанию мифов — как и можно было ожидать, спортивных. Один его сюжет Виталик запомнил — ведь он был связан с Англией.

— По распространенному мнению, — говорил Леша, — марафонская дистанция, те самые сорок два километра с какими-то там метрами, соответствует расстоянию, которое пробежал грек Фидиппид от Марафона до Афин, чтобы сообщить о победе над персами. А прибежав и доложив, он вроде бы тут же пал мертвым. Переутомился. На самом-то деле все было не так. На первых трех Олимпиадах Нового времени дистанция эта — около сорока двух километров — каждый раз немного менялась. Но в тысяча девятьсот восьмом году игры проводились в Лондоне, причем стартовая линия располагалась напротив окна Виндзорского дворца, из которого наблюдала за происходящим половина королевского семейства, а финиш размещался перед королевской ложей стадиона Уайт-сити, где сидела его вторая половина, и расстояние между королевскими половинками равнялось — в пересчете с миль и ярдов — сорока двум километрам и ста девяноста пяти метрам. С тех пор оно и стало марафонской дистанцией — исключительно ради удобства монаршей семьи.

А Фидиппид, надо сказать, и на самом деле сотворил чудо. Он сбегал из Марафона в Спарту — а это двести сорок шесть километров — попросить помощи в битве с персами, а спартанцы в это время что-то там праздновали, выпивали, пляски плясали и сказали: «Щас некогда. Видишь, мы заняты». Бегун вытер пот и — обратно. Прибежал и рассказал: так, мол, и так, они заняты. Тогда афиняне сами расправились с персами, а Фидиппид, пробежав в общей сложности пятьсот километров, вовсе и не думал умирать.

Что касается Толи Фомина, то темы его сообщений были совершенно непредсказуемы. По-видимому, его интересовало все — неудивительно, что после университета он довольно скоро распрощался с физикой и занялся философией, предмет которой, по распространенному мнению, невозможно описать достаточно строго, а значит, и положить ему границы.

— Думаю, что сапожник Володя со второго этажа нашего дома, Виталик и Алик его хорошо знают, вряд ли читал «Золушку», — так мог начать свою речь будущий философ, — и слава Богу, не то он сильно бы удивился, узнав, что ее башмачки были сделаны из хрусталя. Стал бы кричать, руками размахивать: мол, как так, почему, с какого перепугу стали тачать стеклянную обувь?

А дело было так. Сидит Шарль Перро в своей комнатушке и при тусклом свете свечи, или лучины, или что там у них было по части осветительных устройств, напрягая уставшие глаза, читает средневековую сказку. Старику под семьдесят, башка со вчерашнего трещит: бургундское легло на анжуйское. Буало опять его обругал — нельзя, мол, нарушать законы изящной словесности. А тут еще шрифт такой неразборчивый… Но сюжетец — славный. И стариковской дрожащей рукой он пишет verre вместо vair, стекло вместо беличьего меха. Да, да, там, в старинном манускрипте, Золушка получила чудесные туфельки из нежного беличьего меха. А мы-то думали — с чего это добрая фея наградила трудолюбивую девушку такой неудобной обувкой…

И тут же, без перерыва:

— Вот некоторые противники вегетарианства говорят, будто и Гитлер был вегетарианцем, животных жалел, а сам… А я вам истинно скажу — не был. По свидетельству его повара, любил изверг баварские сосиски, пироги с дичиной и фаршированных голубей. А слух о его вегетарианстве пошел от того, что фюрер страдал хроническим метеоризмом и врачи рекомендовали ему вегетарианскую диету в качестве средства от газов. Тут, правда, здравый смысл пасует, если мы вспомним горох, изюм и черный хлеб. Кроме того, Гитлера регулярно кололи высокобелковой сывороткой из бычьих тестикул, а это тоже не шпинат и не простокваша! Фюрер, кстати, и атеистом не был, как утверждают многие священнослужители. В «Майн кампф» черным по белому написано: «Я убежден, что действую как посланец Создателя. Изгоняя евреев, я совершаю Божье дело». И адъютанту своему, генералу Герхарду Энгелю, сказал без обиняков: «Я и теперь, как прежде, католик и таковым пребуду». Недаром на пряжках его солдат стояло: Gott mit uns.

В декабре шестьдесят первого закончилась деятельность Общества. Интерес к нему упал резко, как южная ночь. Слава Богу, обошлось без тяжелых последствий. Разве что Толя Фомин провел на даче сезон, читая Горация и питаясь югославским куриным супом. Или то был Вергилий? Впрочем, жизнь продолжалась.

Девушка, милая девушка, Тут никуда не денешься, Тут никуда не скроешься, Крепко вагоны скроены. Двери слились в поцелуе Губ резиновых Намертво. Жду я всуе — Не раздвинутся. Или еще не вечер? Я — в восторге. Где мы назначим встречу И во сколько?

Немало подобных записочек раскидал Виталик в ту пору повышенной возбудимости.

Но сейчас речь не об этом. Мне страстно захотелось напомнить тебе, до чего это красиво —

РЫЖАЯ СОБАКА НА ЗЕЛЕНОМ ЛУГУ.

Вот, напомнил. А теперь мы естественным образом возвращаемся к прерванному в силу сложившихся обстоятельств разделу

 

По направлению к другу

(продолжение)

И вот как-то раз, терзаемые эстетическим голодом, Виталик с Аликом забрели в музей на Волхонке и, шатаясь по залам импрессионистов и пост- (тогда они только-только узнали значение этих слов), пристроились к табунку, как выяснилось, студентов чего-то художественного, гонимому перед собой худым седоватым джентльменом. И… Они раскрыли уши и души, они прозревали. «Рахат-лукум» — это гогеновские-то полотна! Посмотрите на ритм вертикальных женских фигур — одна… вторая… третья… И звучала музыка. «А, ты ревнуешь». Оказалось, на подписи отсутствует запятая, что извращало смысл. И вся технология «Девочки на шаре». Это так просто. Усадить квадратного гимнаста на куб — что может быть надежней и устойчивей? А девчушку поставить на ненадежный, подвижный шар, ручки ее изломами рвутся к небу, вылетают за горизонт, она вот-вот оторвется — и останавливает этот полет красное пятно, роза в волосах. Джентльмен самозабвенно травил байки о Ван Гоге, а Пикассо, судя по всему, вообще был его приятелем — хитрец Пабло, с одобрением вещал джентльмен, раздавил вишню на куске холста и тут же продал это произведение обалдевшему миллионеру. «Кто это?» — спросили они у смотрительницы. Профессор Колпинский. Ох уж этот профессор. И они зачастили в музей, на редкие тогда картинные выставки и просто так, без повода, сострадали поедаемой тигром лошадке Руссо, но Колпинского больше не встретили.

А на первом вечере встречи (первом для Алика Умного, втором для Виталика) вдохновенный Аликов одноклассник Женька читал заунывно: «Мимо ристалищ, капищ, мимо храмов и баров, мимо шикарных кладбищ, мимо больших базаров…» И еще: «Каждый пред Богом наг, жалок, наг и убог, в каждой музыке Бах, в каждом из нас Бог». И еще: «Теперь покурим белых сигарет, друзья мои, и пиджаки наденем». И что-то о рыбах, царапающих глаза о лед. Рыб, царапающих глаза, Виталик жалел, а еще старался понять, как и почему одно это слово — «белые», приложенное к сигаретам (Господи, да какие ж еще бывают?), волшебным образом обычную скучную фразу опрокинуло в другой мир. Не понял и смирился.

Женька давно умер. Теперь и спросить не у кого.

Ты знаешь, сейчас ходит байка (а может, и не байка), что, когда Бродскому сказали, будто Евтушенко написал статью против колхозов, наше всё номер два высказалось в том смысле, что, коли Евтушенко — против, то оно, наше всё, — за. И западло стало нынешнему интеллигенту и ценителю поэзии признаться в симпатиях к Евгению Александровичу. И Виталику — с его-то неразвитым поэтическим чувством — было неловко. Ну как тут при ценителях рассиропиться и увлажнить щеку, вспоминая:

Уходят наши матери от нас, уходят потихонечку, на цыпочках, а мы спокойно спим, едой насытившись, не замечая этот страшный час.

Знаешь, дочитаю-ка тебе до конца. Ведь как услышал полвека назад, так и запомнил — до последнего звука.

Уходят матери от нас не сразу, нет, — нам это только кажется, что сразу. Они уходят медленно и странно, шагами маленькими по ступеням лет. Вдруг спохватившись нервно в кой-то год, им отмечаем шумно дни рожденья, но это запоздалое раденье ни их, ни наши души не спасет. Всё удаляются они, всё удаляются. К ним тянемся, очнувшись ото сна, но руки вдруг о воздух ударяются — в нем выросла стеклянная стена! Мы опоздали. Пробил страшный час. Глядим мы со слезами потаенными, как тихими суровыми колоннами уходят наши матери от нас…

А теперь представь себе нас в те времена: накушавшиеся гоголя-моголя юные потребители эстетической информации, поставив на проигрыватель «Реквием» Моцарта, а на стол — пару свечей в бронзовых бабушкиных канделябрах, впиваются взглядом в репродукцию «Над вечным покоем» под Tuba Mirum. А этот — млеет от Евтушенко. Ну что тут скажешь. Ну нельзя же, в самом деле, признаться, что ты равнодушен к колокольному звону и слушать только-только вышедшую пластинку с ростовскими колоколами тебе в тягость. И иконы не трогали — а можно ли сойти за ценителя высокого, если тебя не волнуют иконы? Он любил чего попроще — и в живописи, и в поэзии, и в музыке. Простенькую классику предпочитал: «Чардаш» Монти и «На прекрасном голубом Дунае» Штрауса, «Грезы» Шумана и «Элегию» Массне, «Менуэт» Боккерини и вальсы Шопена. И очень интересовался, как пели серенького козлика до того, как Верди написал «Риголетто». Но каково признаться, что Первый концерт Чайковского или сюита из «Лебединого озера» ему более по душе, чем этот, как его, Бриттен… Стыда не оберешься.

Пресытившись игрой в Общество, Алик-Виталик возобновили переписку, по-прежнему оставляя записки в почтовых ящиках. Помечали конверты греческими буквами, чтобы запомнить порядок — авось потом пригодится. У Виталика сохранилась пара писем Алика, правда, без конвертов, то есть с неизвестными номерами-буквами. Отличались они цветом чернил — не будь этого различия, сошли бы за одно. Вот такое:

Огромный и страшный вышел из маленькой щелки. Тянет мягко. Холод струится в душу, обволакивая ледяным туманом. Густая масса давит и держит. Горящее винное торжество подкатывается к горлу. Хочется бешено лаять, плеваться и рвать. Что-то тяжко и веско затыкает сквозящую рану, через которую готовы излиться буйство и желчь, — затыкает тупо, притерто, со знанием дела, с ухмылкой. Глазами умирающего ягненка ты смотришь на душные волны чужого, постороннего, мощного. Гадко и гладко. И — весело. Подленький молоточек дробно стучит в затылке. Внутри полыхает жажда — терпкой свободы, изумительного, безграничного разгула. Но — на шее обрыдлый хомут обыденной жизни. Заключив вольнолюбивую душу в клетку быта, смотришь на мир горьким глазом. Вдруг среди плоской унылой равнины с грохотом взрывается, взметается что-то свое, до боли родное — и приносит мгновенное счастье. Жадно собираешь и копишь обломки таких мгновений. Но как их мало! И тяжко бунтовать в себе, когда от внутреннего пожара — лишь слабые отсветы в глазах. Мир чванливо и сонно гордится своим величием. С грацией бегемота он стискивает в своих лапах твой вопль, твою ярость. Но дух личности гибок и горд. В борьбе с мертвым дыханием мира он крепнет и закаляется. И когда-нибудь этот дух поведет плечами, стряхивая дряхлые цепи, разольется на свободе, потопит обломки поверженной тюрьмы… Когда-нибудь. А пока он извивается и корчится в муках, тускнеет и становится тенью…

Колоссально синие ночи! Олицетворение беспомощности, унылого растекания, карикатура современной интеллигенции. Двигает черными пальцами. В тоненьком слое сознанья серые разводы истекают каплями ржавчины. Клейкий зеленый сок обволакивает стволы. Изодранные линии и серебряные чешуйки холода. А вот добрый самаритянин согнулся в бессилии, луч света вырывает его фигуру. Безмолвно стоят двое в темном, один нагнулся, в вялом и тщетном порыве стремясь поддержать гибнущий луч (чу! см. Блока. — В.З. ), справа дикий глаз и темная морда, сдавленный храп коня и — сквозь бледную морозную дымку — зимний пейзаж с конькобежцами… Три развороченных плоскости и опять фигуры, фигуры, много фигур: две штуки — Исав и Иаков. И как вымпел — Майское дерево Гойи и медленный резиновый взрыв.

Какую (ие) картину (ы) описал он?

А коли это запись сна, то здесь же даю и запись своего.

Москва / Грозный. Еду на машине, один, ночью. Почему-то ее оставляю, продолжаю путь пешком. Голые люди с вялыми, безразличными лицами, мужчины и женщины, стоят в ряд — некоторые, понимаю, мертвы. Других вот-вот убьют. Девушка просит: не надо, Тенгиз (Тамраз?), пожалуйста. Но просит как-то лениво. Тенгиз берет длинную колбаску, надувает, накидывает девушке на шею и душит. Девушка обмякает, но остается стоять. Хочу найти машину, оставленную в Москве, но здесь явно не Москва. Какие-то грандиозные постройки — дворцы, триумфальные арки, — и тут же ряды унылых домов, кучи мусора. Утром мне на поезд (а как же машина?), я должен еще попасть в гостиницу. После какого-то провала во сне я снова у своего «москвича», рядом монтажник-балансировщик и еще какие-то люди в спецовках. Мы поможем, говорит один, но сам понимаешь… Ага, я сбегаю за бутылкой. Монтажник дружелюбно протягивает мне два аккуратно сложенных бутерброда с колбасой. Я беру их, один возвращаю.

А вот еще сон. Старик, проведший в лагерях многие годы, оказался в полном одиночестве и растерянности на свободе — и всеми силами хочет туда вернуться. Чтобы жить, как привык, и там умереть. И беседует со мной, объясняя, чем рождено желание и как его хочет осуществить. «Вот посоветуй, ты образованный, как бы туда попасть, да надолго, не совершив большого греха…» Такой вот «Фараон и хорал». Я проснулся, а заснув снова, погрузился в совсем уж несусветную чушь. Из окна своей квартиры я увидел Михаила Михайловича Жванецкого, который бойко торговал свеклой. Решил взять три штуки, некрупные. Спустился в халате и тапочках — а дело было зимой. Оскальзываюсь на ледяных буграх, подхожу. И — разочарование — никакой свеклы. Сильно исхудавший, сгорбленный Жванецкий в грязном ватнике, прикрытом еще более грязным фартуком, отвешивает творог — берет из фляги, прямо рукой, мнет, кладет на гнутую чашку весов и пальцем придерживает. Норовит обвесить. А мне вовсе творог не нужен, мне бы свеклы, но ее нет и в помине, и я снова, по ледяным наростам, — домой, в тепло.

Ну и третий. Два мясника разделывают тушу. Я наблюдаю с подавляемым страхом. Замечаю — корова живая. Без кожи. Как-то вяло реагирует, беззвучно ворочает головой. Я умоляю мясников поскорее прикончить ее, перерезать горло. Один удивленно пожимает плечами — откуда такая жестокость, нехотя берет нож, проводит по шее.

Далее письмо Алика делало вираж:

В сонме сломокопателей рдеют гривяные зораки, грохчей омельчей патродий горлонет штерек штоп. Лемон, табар, вадарит, кориф и строп градил. Майа, Майа, Майа. (Поскольку в то время Алик еще не был знаком со своей будущей женой Майей, этот повтор мог появиться под влиянием стихотворения Николаса Гильена о заклинании змеи — майомбе омбе-майомбе, сенсемайя, змея, сенсемайя… Уж очень оно нам нравилось. — В.З .)

И завершалось так:

Кносс, Микены, Ираклион. Да! Кстати об Ираклионе. В Ираклионе местный врач Ямалакис собрал изумительную коллекцию минойских гемм. Крохотные такие геммы…

Такие эпистолярные шалости напомнили Виталию Иосифовичу — уже позже, много позже, на склоне лет, — переписку шестнадцатилетнего Тютчева с девятнадцатилетним другом по университету: «Обстоятельства, любезнейший Михайло Петрович, эта самодержавная власть в нашем бедном мире, не позволили мне все это время видеться с вами… Сердечно сожалею, что ваше соседство более, до сих пор, для меня удовольствие отвлеченное, чем положительное. Надеюсь, однако, что не замедлю приятную мысль превратить в приятную существенность». Во дает! Покруче Ираклионовых гемм.

А играм не было конца. Очередная могла родиться на ходу, прожить час-другой и умереть. «А ну, перейди от чернильницы к аптеке». И довольно скоро звучал ответ: «Чернильница — ink-pot — инки — ацтеки — аптека». Ну и так далее. Когда Алик в творческом порыве соорудил потрясающий палиндром: «хап ее да за пуп, а зад ее пах», тему пупа они продолжили вместе, и упорный труд дал такие плоды:

А врет, стерва! О не лопали ила полено, А Я Пою и, супермен, ем репу сию — оп! А дома-то вижу: пуп у живота — мода… Но рано, кот уж жуток, он — Арон. А та — во! Хороша, да шороховата. Пардон, не лен, но драп… И к часу «к» боги-фанатики кита — на фиг, об кусачки.

От палиндромов их скоро отвлекла идея прорваться со своей продукцией на телепередачу «Вокруг смеха», которую вел много лет подряд Александр Иванов. Посидев вечерок над нижеследующим текстом, они отправили его на адрес студии.

Уважаемые вокругсмеховды!

Три поколения семьи Хочубеевых который год помирают со смеху над вашей передачей. Поведаем вам нашу маленькую семейную тайну: лишь только затихает дивный голос Александра Александровича и гаснет голубой экран, мы садимся за круглый стол и за чаем с баранками продолжаем передачу семейными силами: каждый рассказывает какую-нибудь назидательную историю с моралью.

Посылаем вам отчет о нашем последнем чаепитии — так сказать, вот наша ложка к вашей бочке. Хе-хе. Шутка.

1. Рассказ бабушки Нины Пантелеймоновны (84 года)

— Искупаемся? — сказала она, целуя его, и сняла с запястья японскую «Сейку».

— Уточка ты моя! — сказал он, целуя ее, и снял с руки швейцарский «Лонжин».

Выйдя на берег, влюбленные растерянно смотрят друг на друга.

Мораль. Счастливые часов не наблюдают.

2. Рассказ дедушки Семена Яковлевича (81 год)

Иван Иванович возвращался после преферанса. Дорогу ему перебежала серая кошка. «Слава Богу, не черная», — подумал он. Еще одна серая кошка шмыгнула в подворотню. Иван Иванович продолжил путь. Когда же третья серая кошка повстречалась запоздалому путнику, он призадумался.

Мораль. Ночью все кошки серы.

3. Рассказ мамы Майи Семеновны (слегка за сорок)

Заперев сельпо, Кузьминишна подхватила две пузатые авоськи, крякнула и зашагала к дому. Норковый малахай завмага багрово вспыхнул в лучах заходящего солнца.

Мораль. На воре шапка горит.

4. Рассказ папы Рамиля Саидовича (средних лет)

Знаменитый исследователь океанских глубин Жак-Ив Кусто очень любил птиц. Однажды, увидев, как мальчишки гоняют подбитую ворону, он оттаскал их за уши и хотел было помочь птице. Но та в страхе улетела.

Мораль. Пуганая ворона Кусто боится.

5. Рассказ соседа по лестничной клетке Миши (пьющий, но миролюбивый субъект без определенного возраста)

У Раисы Кузьминичны выпил бокал «Чинзано» со льдом, Юрий Борисович предложил рюмку «Наполеона», а Любовь Митрофановна поднесла наперсток зеленого «Шартреза». И только вернувшись домой, Семен Тимофеевич смог наконец налить себе стакан любимого портвешка «Кавказ».

Мораль. В гостях хорошо, а дома лучше.

6. Рассказ домработницы Маруси (62 года)

Тщетно пытался Петя Крахин с помощью гардеробного номерка выудить застрявший между половицами гривенник. Вот уж и звонок, антракт кончился, а номер не лез в щель.

Мораль. Этот номер не пройдет.

7. Рассказ друга дома Никодима Пантелеймоновича (под пятьдесят)

Интересный обмен совершил книголюб Ситкин из Мелитополя: за сборник рассказов А. Битова он получил две книжки молодых, еще не тронутых критикой прозаиков.

Мораль. За одного Битова двух небитых дают.

8. Рассказ супруги друга дома Людмилы Максимовны (дамы бальзаковского возраста)

Домработница Мавра смела пыль, выбила ковры, натерла паркет, перемыла посуду. Сняв наконец передник, она сказала:

— Так я пойду, Никанор Ильич?

— Иди, Мавра, — ласково ответил тот.

Мораль. Мавра сделала свое дело, Мавра может уйти.

Тогда все это казалось им очень свежим. А вот еще эпизод, достойный отдельного заголовка.

 

Как Виталик с Аликом напились до потери пульса

Дело было году в шестидесятом, может, чуть раньше. Жили пока на Псковском. Умствовали понемногу, Общество это самое, прочие игры. Анкету сочинили смешную, как им казалось, — о ней потом. И вот решили, как истинным ученым пристало, поставить на себе эксперимент — выяснить, сколько они могут выпить и как меняется поведение под действием алкоголя. Подготовились. Купили бутылку водки, бутылку несусветного напитка под названием «Советское виски» и бутылку полусладкого вина по кличке «Российское», в то время довольно популярного. Была, видимо, и кое-какая закуска. Надо бы у Алика спросить, память у него — капкан. Место эксперимента — у Виталика, поскольку его мама с отчимом АНКом и братом, младенцем Валериком, обретались на даче. Экспериментальное оборудование — магнитофон «Эльфа-6».

Разлили водку, всю сразу, по тонким стаканам. Залпом выпили и тут же включили магнитофон. Эх, послушать бы ту запись. Говорили о вечном — правда, недолго. Виталик довольно злобно напустился на Хемингуэя, мол, примитивность его языка рождена не художественной задачей, а бедностью таланта. Да они там с этим своим Скоттом, который Фицджеральд, напивались в сосиску на деньги богатеньких почитателей вроде Сары и Джеральда Мэрфи и дружно завидовали гению Фолкнера. Ну уж, возражал Алик, простота никогда не бывает лишней — взять хоть пушкинскую прозу, проще некуда, а какова! И Сару эту ты зря приплел. Она вообще-то женщина с великим вкусом была. Сам Пикассо, слышь, восхищался. Как швырнет она на стол миску с помидорами — натюрморт невиданной гармонии, — так Пабло тут же бросается его писать. Ну, раз Пикассо, соглашался Виталик, тогда конечно. И тут же великодушно простил всю парижскую богему, которая так густо наследила и в «Ночи», и во «Фрэнсисе Макомбере». Потом он выдвинул смелый по тем временам тезис, что Шагал — о ужас, — в сущности, очень литературный живописец. Его картины можно описывать словами, хватило бы только этих слов и таланта увязать их в нужные цепочки… Там прежде всего бросаются в глаза именно сюжеты… Ну тут Алик сел на шагаловского ослика да как вдарит шпорами — от Виталика только перья полетели. Да разве ж его мир сюжетен? Это ж высокий миф, Вселенная! Какой сюжет у Гомера? Да такой же, как у красных коров и часов с крылышками. Каких таких коров, там лошади… А может, даже ягнята?

Но, слава Богу, нормальные инстинкты брали свое, и они начали звонить девушкам. Один звонок Алик счел особенно важным, требующим тщательной подготовки. Поэтому они разлили пол-литра виски по стаканам и выпили. События стали развиваться еще стремительней. Алик набрал номер и сказал несколько веских, важных, нужных и, видимо, нежных слов. Настолько нежных, что они вдохновили и Виталика. Он взял у друга трубку, выяснил, с кем имеет честь, и незамедлительно пригласил собеседницу завтра же встретиться на самой горбушке Устинского моста в шесть часов вечера.

Тут силы оставили Виталика. Похоже, они еще разговаривали, но о вечном ли, о преходящем — он не запомнил. Алик держался молодцом. Он умудрился разлить по стаканам вино и, кто его знает, может, и выпил свой. А Виталику стало плохо, очень плохо. По поздним смутным воспоминаниям, он опустился на колени перед кроватью и замер. А его партнер, как выяснилось, героически поднялся в свою квартиру, снарядил раскладушку и лег спать, не потревожив домашних.

Согласно представленному позже отчету, разбудил его звонок. Слабым, дребезжащим голосом Виталик просил срочно раздобыть и принести ему лимон. Принес. И — уж где достал? — полстакана водки: similia similibus curantur.

Ох, как же ему было нехорошо. Но еще ужаснее Виталик почувствовал себя, когда часа в три вспомнил, что на шесть им назначено свидание Жене Галиной, легендарной сокурснице Алика и всей университетской компании.

Ко времени эксперимента с «Советским виски» относится и сочинение вот такой анкеты. Ах, до чего остроумной она им казалась!

Предлагаемая анкета имеет целью выявить среднее отклонение умственных способностей от номинала, установленного ГОСТом для лиц, проживающих на 56-й параллели. Просьба отнестись к ее заполнению с подобающей серьезностью. Ответ по адресу — шел адрес Жени Галиной — Акраму, Юсуфу и Оглы-Кавалерову (Олепгу они уже прочли. — В.З. ).
Акрам, Юсуф и Оглы-Кавалеров

АНКЕТА

1. Сколько Вам лет и почему?

2. Нравятся ли Вам собственные ноги?

3. Основная профессия?

4. Неосновная профессия?

5. Длина кишечника в метрах?

6. Знакомы ли Вы с Аней из бакалейного отдела?

7. Сколько денег Вам нужно для полного счастья?

8. Ваше отношение к Джону Ф. Даллесу и к унитазам «Компакт» из китайского небьющегося фарфора?

9. Как Вы полагаете, почему жить так трудно?

10. Поддерживаете ли Вы Маратхскую конфедерацию и национальное движение Аудского княжества против Гвалиора, Индура и Барода?

11. Имеете ли дагерротип Адама Мицкевича и почему?

12. Приходилось ли Вам бывать в верховьях Конго и если нет, то когда?

13. Ваши соображения по поводу рентабельности эксплуатации плантаций какао в деревне Хлябово Московской области.

14. Когда намереваетесь умереть и зачем?

15. Принимали ли участие в восстании гиксосов против фараона Тутмоса XXVII?

16. Как Вы думаете, почему эти вопросы задаем Вам мы, а не наоборот?

17. Ваше отношение к мультивибратору и IV Коминтерну?

18. Что преимущественно снится и почему?

В случае быстрого ответа Вас ждет солидное вознаграждение.

Несколько экземпляров анкеты они разослали друзьям, но ответов Женя не получила.

Я купил в соседней лавке пищевые две добавки, потому остался нищим и теперь сижу без пищи. Так к чему, едрена мать, мне добавки добавлять?

Да уж, стихи заполонили мир. И чего неймется хорошим, умным, талантливым людям? Хаос гармонизируют, энтропию, так сказать, к ногтю. Вот и Алик с Виталиком не избежали заразы и уже в зрелые годы в редкие совместные застолья, вспоминая юность, упражнялись в версификации, распуская хвосты перед немолодыми дамами, как прежде — фикстулили — перед девушками. Выстреливали лимерики с непременной долей скабрезности.

Один господин из Альгеро Имел яйца разных размеров. Одно было с горошину, И цена была грош ему, Другим же он сделал карьеру, —

начинал один и получал в ответ:

Пожилой господин из Майкопа Маслом сливочным смазывал жопу, И, наевшись гороха, Издавал он не грохот, А лишь нежный и ласковый шепот.

А как-то, заранее — по обыкновению — подготовившись, чтобы пустить пыль в глаза, затеял уже совсем облысевший Виталик на одном из дружеских сборищ игру: сочинять по очереди частушки про Аррабаля. Только-только вышедшую книгу этого провокатора все в компании живо обсуждали, так что предложение показалось естественным. Перчатку поднял Алик, вечный партнер по игровым затеям. Начал Виталик забористо:

Меня милый не ласкает, Не целует, не е…, Аррабаля он читает Дни и ночи напролет.

Алик думал не слишком долго — выпил рюмку коньяку, зажевал лимоном и:

Ах беда с моею кралей, Нет мне с нею сладу, Каждый вечер Аррабаля Тащит мне со склада.

Виталик вздрогнул. Похоже, разгрома не получится. И все же откинулся в кресле, расстегнул верхнюю пуговицу камзола и двинул следующую:

Аррабаля полюбила, Аррабалю я дала, Книжку новую купила, Начитаться не могла.

В ответ, и голубым глазом не моргнув:

Мой миленок проявил Деловую смётку, Аррабаля он вчера Выменял на водку.

Виталик — уже тревожно, запас заготовок скудел:

Мой миленок знаменит, Всем известный эрудит. Спрашивает: Галя, Читала Аррабаля?

И услышал почти мгновенно:

От миленка мало толку, Дрыхнет черт упитанный. У него на книжной полке Аррабаль нечитаный.

Он обреченно выпустил последний заряд:

Я миленочка искала, Истоптала валенки — Он читает Аррабаля, Сидя на завалинке.

Соперник забил финальный гвоздь:

Любит мой милок Стендаля, Сразу видно, что не глуп. Я ж купила Аррабаля И дала ему отлуп.

Опустим занавес над этим позором.

К старости же Виталий Иосифович неожиданно для себя вновь испытал желание писать письма — не мейлы, легко рождаемые, еще легче исправляемые, мгновенно доставляемые и так же быстро стираемые, а тяжелые, основательные эпистолы, которые обдумываешь, грызя карандаш, правишь, зачеркивая, вставляя и переставляя слова, а потом переписываешь набело, снабжаешь подпись лихим хвостиком, заключаешь в конверт и несешь к почтовому ящику. Желание-то возникло, да только он долго не мог придумать предмета, достойного возвращения к столь почтенной и трудоемкой форме общения. Адресатом, способным эту форму оценить, был конечно же Алик Умный. А предмет после некоторых размышлений объявился.

Дорогой друг!
Виталик

Ну скажи на милость, где они, куда пропали, чей гнев вызвали, кому досадили, встали поперек горла, пришлись не ко двору, чтобы вот так вдруг взять да и исчезнуть? Кануть, можно сказать, в небытие, растаять, сгинуть, испариться — словно бы вмиг исполнились пожелания безумного принца относительно судьбы его тугой плоти… В печали и недоумении гляжу я вокруг себя, тщась найти хоть какое-то объяснение, и глаза мои, полные неизбывного горя, встречаются с не менее грустным, чтобы не сказать — отчаянным, взором иных обездоленных страдальцев — милосердного отрока Алеши, доброй бережливой лошади, измученного голодом крокодила. Да, да, и не надо меня убеждать, что крокодиловы слезы не достойны сострадания нашего! Я тронут — тронут до глубин уязвленной души. Ослабевшая от прожитых лет память возвращает меня к ним, трепетные ноздри ловят тонкий благородный запах, и увлажненному старческой влагой взору вновь предстает этот угольный блеск, окаймляющий темномалиновый уют укромных пещерок — они зовут,

они влекут,

они манят,

они дарят

тепло и сухость, покой и чистоту, чувство самоуважения и веру в надежность мироустройства. В них незыблемость нравственных установлений общества, ощущение прочности семьи, гармония и порядок, всё — в них.

И вот — их нет с нами. Ах, не говори мне, что нынешние вульгарные, кричащих расцветок, безвкусные предметы, укравшие это благородно шелестящее имя, могут заменить безвозвратно ушедший символ человеческого достоинства и разума, сохранявшийся в стране, разума и достоинства уже лишенной.

Твой

Алик ответил довольно быстро:

Ну да, там же получилась печальная история. Добрый мальчик Алеша подарил свою новую красивую блестящую галошу босой кошке, а мама на него напустилась… Лошадь же распорядилась своим имуществом, i. e. четырьмя галошами, по собственному разумению, на что в свободной стране имеет полное право (как Роман Аркадьевич Абрамович, уплатив налоги, купить «Челси»), а потому лицемерно-заботливое авторское «разве здоровье тебе не дороже?» полагаю неуместным. Что касается мольбы о поставке партии новых и сладких калош ( sic! написание через «к» представляется мне предпочтительным), исходящей от крокодильева семейства, то я с младенчества верил: не подведет Корней Иванович, пришлет — аккурат к ужину и именно дюжину. Возвращаясь же мысленно к истории Алеши, кошки и маминого реприманда, как могу я удержаться от горестного восклицания: ах, нет справедливости в мире! Доброта оказывается незащищенной. Увы, увы. Впрочем, оставить упованье — это удел вошедших в Преисподнюю. Мы же укрепим сердце надеждой — и калоши, Бог даст, вернутся.
Алик

Обнимаю.

Воодушевившись, Виталик накатал второе письмо.

Дорогой друг!

Оплакав уход из нашей жизни галош, я вновь карабкаюсь на городскую стену Путивля. На сей раз из груди моей выжал стон внук Кира: «Дед, а что такое “привольно”? — Он тычет пальцем в книжку. — Или здесь ошибка? Может быть, “прикольно”?» Я подошел:

Ведь на свете белом всяких стран довольно, Где и солнце ярко, где и жить привольно.

Это Ольга озаботилась — как же, надо приучать мальчика к русской поэзии. Я представил себе Алексея Николаевича Плещеева, он покусывает гусиное перышко (а может, и деревянную ручку — уже небось были ручки-вставочки с металлическими перьями) и сочиняет:

И клевая мечта, бывало, предо мной Рисует всё прикольные картины: Я вижу свод небес реально голубой, Громадных гор конкретные вершины…

И не помню уж, как в одночасье стал жить среди риелтеров и ритейлеров, мерчендайзеров и дилеров, дайверов и киллеров. А так уютно было среди торговцев разных мастей, ныряльщиков и родных наших убийц. Оно, конечно, не так интересно сплавляться по горной реке, как заниматься рафтингом , и томиться от неустойчивых цен, нежели от волатильного курса. А то вот приходит девчушка на кастинг и говорит, что хотела бы занять креативную должность, что она опытный юзер с флюэнт инглиш и готова пройти тестирование , чтобы все это показать. Что мы делаем, когда заканчивается срок действия договора, — ну ясен пень, мы его пролонгируем. Сбежавшего преступника требуем — что? выдать? Ответ неправильный. Экстрадировать.
Виталик

И вот еще что. Хотя новые уродцы рождаются ежечасно, скажи мне, дружище, куда подевались, к примеру, десятки красивейших слов, обозначавших всяческие материи? Где, позвольте полюбопытствовать, коверкот, ратин, драп, габардин ? Исчезли из обихода сукно, трико, байка, бязь. Бархат, он же аксамит , остался в декоративных применениях. Детством — в который раз вспоминаю — несет от крепдешина, файдешина, крепжоржета, шифона. Пропали ситцы. Где репс, поплин, коленкор? Тлазет остался в безенчуковской конторе и в «Нимфе» — но худшего качества. Батист, муслин, пике , — все ушло в литературу. А осталось что: ткань пальтовая да ткань костюмная. Тьфу.

Но все это мелочь. Вопрос вкуса — понятно, да и ладно. А вот вслушайся в такой поток звуков:

Согласно онлайн ресурсу моторолла выпускает гаджет для двух симкарт. Портал сообщает, что смартфон обладает пятимегапиксельной камерой со вспышкой, трехдюймовым сенсорным экраном, поддержкой уайфай и эйчдиэмай выходом и будет работать на платформе андроид. Один из слотов рассчитан на симкарту для джиэфэм сети, другой для сидиэмэй. Моторолла отдала приоритет операционной системе андроид, но не отказалась от смартфонов на уиндоуз мобайл семь… ( Тут я прерываюсь на рюмку водки и перевожу дыхание .)…Сони Эрикссон выпустила на рынок несколько типов мультимедийных трубок под названием сатё, айно и яри. Сатё имеет двенадцатимегапиксельную камеру, сенсорный экран, систему навигации и уайфай, у айно камера с разрешением восемь мегапикселей, но он способен устанавливать беспроводную связь с плей стейшн три, яри поддерживает управление жестами, что используется в некоторых играх. Гаджеты снабжены джипиэс со встроенным сервисом гугл мэпс, уайфай, автофокусом и слотом расширения для карт памяти микроэсди. Комстар внедряет систему миримон тестирования приставок для пользователей услуги цифрового интерактивного телевидения стрим с целью мониторинга процесса внедрения новых услуг ай пи тиви для сервисов стрим и эмгэтээс… ( Еще рюмка— и заканчиваю )…В онлайн изданиях гадают, что же приготовила мазила. Уж не новый ли браузер, конкурирующий с установленным в айфонах приложением сафари? Продукты разработчика приложения, как сам файрфокс, так и его мобильная версия гекко, работают на принципиально ином движке, нежели тот, что применяется в браузере от эппл…

Посмотрел-послушал? Я умышленно убрал кавычки, дефисы и графическую латинскую аббревиатуру, стараясь передать враждебную настырность этого звукового напора. Так вот, нынешнее младое-незнакомое все это понимает и с интересом подобные сведения переваривает. Для них это — не звуковой поток, а осмысленные цепочки слов, способные вызвать эмоциональный отклик.

Однако Лена кличет к ужину, и ее язык мне как раз внятен.

Твой

Ответное письмо было еще короче первого.

Ах, дружище, ты опять впал в пессимизм. Да, говорят нынче не так, как прежде. Смирись, не рви себе душу. А как станет невтерпеж — вот тебе средство. Поезжай-ка в Европу, лучше всего во Францию, где еще живы потомки изгнанных носителей языка, на котором писали Тургенев и Набоков, — они умудрились три-четыре поколения сохранять это чудо. Там и усладишь слух, утомленный гаджетами с уайфай и слотом расширения. Вот куда хорошо бы отправлять детей учить язык — да не французский, а русский. Правда, Франция — не единственное пригодное для этого место. Тут мне случилось побывать в Голландии. Иду это я по Амстердаму и вижу даму (рифма случайна) на велосипеде и при этом в умопомрачительной шляпе. Загляделся, а тут сзади на русском: «Ой, Мань, смотри какая!» Две руссо туристо аж задохнулись. А дама, чуть повернув орлиный профиль, им в ответ, на русском же: «Вы что, е… вашу мать, бабу в шляпе на велосипеде не видели?»
Алик

Видишь — не все так безнадежно.

Обнимаю

Но все это не мешало друзьям предаваться телесным радостям. Они даже ввели в обычай дарить друг другу на дни рождения что-нибудь исключительно съедобное. Скажем, фазана из магазина «Дары природы» или просто утку. К подарку придавался какой-нибудь рифмованный завиток:

Не утка это, а звено В цепи сакральных элементов, Меж зайцем и яйцом оно Располагается удачно. К погибели Кощеев мрачных И вящей славе добрых сил, Счастливым пользуясь моментом, Я эту птицу пригласил.

В те времена открылся в Москве ресторан «Варшава» — первый с настоящим баром, керамическим сооружением, присев к которому можно было выпить чуть ли не коктейль. Хаживали туда Алик-Виталик, пили сухое и ели самое дешевое — сорок пять копеек — блюдо: бигос, по-нашему солянка из тушеной капусты с кусочками свинины, правда, с добавлением чернослива. Как-то Виталик и один туда забрел, косил глазом на девицу за соседним столиком, сплошь ключицы, солома волос и брошка-паук на плече, мусолил карандаш — написать завлекаловку какую. Вот сидит в ресторане девица, и народ на девицу дивится… Нет, не идет. Он взял другую салфетку (кто ж из читавших про западную жизнь не норовил написать что-нибудь в ресторане на салфетке):

Вы такая приятная, Вы такая эстетная, Вы такая абстрактная, Вы такая конкретная, Что, увидев в «Варшаве» вас, Я нашел — вы похожи На царицу Вирсавию И на Савскую тоже. Только так не годится, Я сказал сгоряча, Не носили царицы Пауков на плечах И вино пили тонкое, Драгоценное, пряное, И смотрели на подданных Повелительно, прямо. Впрочем, память не вечна, Забываются мифы, Вы царица, конечно, Только смотрите мимо.

Потом, видимо, шел номер телефона, но она не позвонила.

А ты — позвонила. Помнишь, как все было? Я летел в Новосибирск в командировку. И еще до взлета заметил тебя через узенький проход — Ту ли, Ила ль (тулиилаль — каково?) — детская шея и этот профиль. Рядом вполне почтенный, чуть потертый дядька, вы беседовали все четыре часа полета, а я время от времени поднимал взгляд от книги и ублажал его этой шеей и этим профилем…

Абсурд какой. Я вернулся из издательства, в меру уставший и не в меру злой. Пришлось разъяснить автору, почему мы не сможем опубликовать роман, в котором, согласно аннотации, он исследовал внутренние пружины классически-рациональной парадигмы развития, ее границы и кризис. Я как мог пытался нарисовать простую и, возможно, доступную ему картину. Приходит, говорил я, Чехов (Толстой, Достоевский) к Суворину (Коршу, Каткову, кому там еще — Стелловскому) и сообщает: я тут одну вещицу написал, так, пустячок, исследую я в ней внутренние пружины классически-рациональной парадигмы. Вы представляете (это я — автору) их лица? Вижу — силится представить. Уже хорошо. Так ведь погнали бы они Чехова (Толстого, Достоевского), как пить дать погнали: на кой черт им издавать исследование пружин парадигмы, пусть даже внутренних. И не узнал бы мир гениев, светочей и, можно сказать, столпов литературы нашей. Школьникам, конечно, облегчение бы вышло, а все равно — жалко. Не узнали бы мы, как хотелось полетать Наташе Ростовой, подхватив себя под коленками, туже, туже… И Ганечку бы не пожалели, бедного — смотреть как такие деньжища горят. И про Каштанку, что нюхала столярный клей… Но — обошлось. Обхитрили они издателей. Притворились, что пишут развлекаловку для людей, хотя сами наверняка тайком ото всех что-то там исследовали, может, даже и пружины.

Вот в таком возбуждении пришел я домой. Поужинал. Отварная картошечка с венскими сосисками, нежными и сочными. Под умеренно острым домашним соусом (помидорчики, перец, чеснок — все с теличенских грядок, ах, какие у Лены грядки!). Две рюмки ледяной водки. Чашка горячего напитка — кипятком заливается густой калиновый (калина оттуда же, из Теличена) сироп. Малая голландская сигара «кафе-крем». Компакт-диск любимого Петра Лещенко. То самое: «Тринце-бринце-ананас, красная калина, не житье теперь у нас, а сама малина». Надо же — и здесь калина. И в этом омерзительно благодушном настроении пишу, не пишу даже в строгом смысле, тюкаю по компьютерным клавишам. А тебя-то нет! Десять лет как нет тебя!

Пять дней в Новосибирске, немного заунывной конференции по микроэлектронике — для отчета, чуть больше шатаний по городу, тоскливому и холодному: ноябрь. Заснеженный Академгородок, встреча интеллигентной общественности с Ритой Яковлевной Райт-Ковалевой: расскажите о своей дружбе с Маяковским, не собираетесь ли перевести «Дивный новый мир» Олдоса Хаксли, как вам удалось передать чувства американского подростка в Catcher in the Rye, ай какие мы образованные. И вот обратный рейс, а через проход — те же шея и профиль. Правда, еще до того увидел тебя в проходе во весь рост и отметил совершенно омерзительные золотые клеенчатые сапоги и эластичные колготки в нелепых разводах. Ножки прямые, но коротковатые. Уже потом все спряталось — остались шея и профиль. И тот же дядька.

Какой-то американец передо мной отложил книгу, приготовившись задремать. May I have a look at your book? Листая детектив, крутил головой — ну же, должен этот дядька за четыре часа выйти по нужде. Заготовил записку. То-ce — и номер телефона. На третьем часу полета свершилось. Я над твоим плечом: прочтите на досуге. И — назад, лихорадочно-лениво листать книжонку.

Ты позвонила на следующий день. Без жеманной затяжки, сразу. Значит, хотела. Значит, не ломака.

М-да. Время от времени Виталиком овладевала охота бежать от унылой службы, воспоследовавшей за институтским дипломом, в чертоги искусства. Раз, в припадке меланхолии уставившись в телеэкран, он получил добрый, как ему показалось, совет. Плотная, багровая от натуги деваха в жакете, расшитом запятыми (золотыми — показал бы телевизор, будь он цветным), настырно взвывала: раскинь, уговаривала она Виталика, свои руки свободно, как птица, и, обхватив просторы, лети. Картинка изобиловала распяленным ртом, многочисленными руками и стаями журавлей. Да, да — раскинуть, обхватить и полететь. Он садился за свой безупречно прибранный письменный стол и начинал стучать по клавишам «Эрики». От исследования пружин парадигмы Виталик был далек. Его занимали вопросы попроще. Скажем, почему встречаемые на литературном пастбище усы их владелец как правило топорщил, а глаза — таращил? Ниспровергатель штампов — в теории, — Виталик до скрежета в мозгах старался придумать выход. Может, поменять их местами — пусть топорщат глаза и таращат усы? Впрочем, труд упорный, понятное дело, ему был тошен, и через несколько страниц он бросал это дело — до следующего творческого приступа…

В один из таких приступов они с Аликом придумали забавного робота, любителя латыни и знатного кулинара. Назвали его Кексом. И Кекс помог герою, следователю Юрию Лопавоку, распутать нехитрое дело о смерти космонавта на крохотной планете Несс. Рассказик напечатал рижский научно-популярный журнал, и авторы целую неделю ждали, что вот-вот их станут узнавать на улице и просить автографы. Не стали. Виталик, пережив разочарование, все же решил продолжить богатую тему.

Как-то дождливым вечером он сел за (да, да, безупречно прибранный) стол и снова забарабанил.

 

Рецидив

До рейсовой летяги (он гордится этим словом, половиной названия небольшого грызуна, Pteromys volans, полагая его удачной заменой банальной ракеты) оставалось часа четыре, и я решил забежать к Роману — когда еще выберешься, да и он, того гляди, года на два канет в какую-нибудь дыру со своим верным Кексом. Проведем вечерок в уютной беседе, Кекс расстарается, подаст что-нибудь délicat. По пути я заглянул в лавку сувениров — давно знал это заведение, где моржеподобный старик несуетно, с достоинством, исключающим и торопливость посетителя, коричневатыми пальцами раскладывал перед редкими клиентами безделушки прошлых веков — бамбуковые зонтики, музыкальные шкатулки, костяные открывалки конвертов и ножи для бумаги, резные мундштуки, пасхальные яйца, обряженных в тряпочки кукол и прочую веселую дребедень. Роман атавистически обожал фигурки животных, укокошенных неистово прогрессирующим человечеством в эпохи энергичного покорения природы на Земле и иных планетах, а потому, собираясь его навестить, я всегда старался прихватить с собой то липового (я о материале) медведя, то бронзового овцебыка, то костяного ейла. К моему удивлению, обычно пустой магазинчик на этот раз едва вмещал нетерпеливую толпу покупателей. От подслушанных реплик несло театром абсурда:

— Вы тут не стояли!

— Больше двух пресс-папье в одни руки не давать!

— В погребке «Старье берем» на площади Фаундаторов выбросили пуговицы!

Гриша, робот хозяина лавки, блестя никелированным лбом, едва успевал раздавать товар со стремительно пустевших полок.

— Что дают? — жарко задышал мне в ухо пристроившийся за спиной господин с бородкой клинышком.

Я пожал плечами. Подходящей фигурки в наличии не оказалось, и мне пришлось идти к другу с пустыми руками.

Лицо Романа Пролейко выразило вполне искреннюю радость.

— А-а! Патер Браун явился. Пинкертон! Мисс Марпл!

— Скорее Ниро Вулф, дорогой Роман. Тот, как известно, любил покушать, и я пришел навестить не только тебя, но и Кекса. Что-то он не встречает меня чеканным латинским приветствием, да и запахи с кухни могли быть поизысканней.

— Кекс пошел за кое-какими продуктами. Узнав о госте, он страшно смутился — ему не хватало каких-то ингредиентов для шедевра. Уже час как сгинул, не возьму в толк, что стряслось. Садись, поболтаем пока на голодный желудок.

Роман выкладывал новости о наших общих знакомых по прежнему делу — расследованию смерти Куплиса, ставшего жертвой простейшего физического закона. Любознательный читатель найдет исчерпывающий отчет об этом прискорбном происшествии во втором номере журнала «Наука и техника» за 2084 год.

— Ладно, а что нового у тебя, Пери ты наш Мейсон, Стас, можно сказать, Тихонов и, чего уж скрывать, Геркулес Пуаро?

— Ты что, заполняешь досуг чтением детективов?

— Очередное увлечение Кекса. Он глотает это чтиво и потом нудит о глупости всех прославленных сыщиков. «Единственный приличный человек среди людей этой профессии — Юрий Лопавок», — утверждает Кекс.

— Так, так. — Я покраснел. — Недружественные выпады?

— Отнюдь. Кекс вполне дружелюбен и объективен. Когда он не занят критикой парадигмы антропоцентризма у Шредингера, с ним вполне можно иметь дело. «Его, Лопавока, отличительное свойство, — неизменно заключает Кекс, когда речь заходит о тебе, — это скромность в оценке своих возможностей, что привлекает к нему любого, кто ценит в людях способность трезво смотреть на мир и свое в нем место».

Тут звякнул дверной колокольчик, и появился Кекс собственной персоной. Такой же коротышка на роликовом ходу, каким я увидел его год назад, когда впервые прилетел на Несс расследовать обстоятельства смерти некоего Александра Куплиса.

— Feci quodpotui, faciant meliora potentes, — начал он весьма раздраженно. Впрочем, едва увидев меня, робот оставил брюзжание и выказал радушие: — Разумеется, Юра, я даже из этой мелочи постараюсь сделать что-нибудь не слишком отвратительное. Но представьте: во всей округе не нашлось приличных абрикосов! Куда катится мир! За последнюю сотню лет не было случая, чтобы я не мог раздобыть необходимые ингредиенты для гурьевской каши. Впрочем, labor omnia vincit improbus — так утверждал Вергилий, и у меня нет оснований с ним не соглашаться.

Оставлю вас ненадолго, после чего сочту за честь вкусить сладость беседы со скромнейшим из сыскарей.

Вот так. Стоило мне допустить оплошность в деле Куплиса, как этот мешок с микросхемами усвоил привычку говорить со мной с легкой иронией. Между тем из кухни донесся запах ванили и миндаля, и что-то заскворчало. Потом наступила тишина, и в гостиную вкатился Кекс — с пустыми руками. Перехватив мой растерянный взгляд, он сказал:

— Приготовление гурьевской каши, как и служенье муз, не терпит суеты. Пока продукт томится в духовке, я расскажу вам его предысторию, омраченную лишь сегодняшним мытарством. Нет, определенно, если бы не доброе отношение робота-координатора из муниципального отдела снабжения, не видать бы мне абрикосов. А гурьевская каша без них немыслима.

Однако слушайте.

Началось все с неприятностей отставного майора Оренбургского драгунского полка Георгия Юрисовского, крупно проигравшегося в винт и — для оплаты долгов — продавшего своему постоянному собутыльнику и сотрапезнику графу Гурьеву крепостного повара Захара Авксентиевича Кузмина со всем семейством. Случилось это, если мне не изменяет память, чудесным июльским вечером лета одна тысяча восемьсот двадцать второго года.

Министр финансов граф Гурьев за обедом у старинного приятеля своего Юрисовского с любопытством разглядывал поданную на десерт розоватую горку в глубокой фарфоровой миске. Гурьев осторожно поднес к губам серебряную ложечку, проглотил — и, потрясенный, застыл в благоговении.

— Жорж! — завопил он спустя минуту. — Жорж, позови сюда этого чародея, этого художника, этого величайшего повара если не всего света, то по меньшей мере Москвы — про Петербург и говорить не стану, там толка в еде не ведают.

Явился румяный человечек с угрюмыми глазами, и министр, облобызав его, одарил крупной ассигнацией.

Майор с грустью проводил глазами купюру — она напомнила ему о долге чести, срок выплаты которого фатально приближался и грозил навсегда разрушить его, до той поры вполне благополучное, положение в обществе. Да уж, не станет граф Гурьев трапезничать в доме, хозяин которого не заплатил карточный долг.

— О чем закручинился, Жорж? — спросил министр. — Да имей я такого повара, не хмурил бы чело.

И тут майор допустил вещь, по светским правилам предосудительную: поведал гостю о своей беде.

— И велик ли долг? — небрежно спросил министр.

— Тридцать пять тысяч.

Это прозвучало внушительно даже для привычного к большим тысячам финансового начальника России. Но он неожиданно оживился и сказал:

— А знаешь, голубчик, я тебе помогу. Дам тебе тридцать пять тысяч — за твоего повара. А? Что скажешь?

Так Захар Кузмин, а по нижайшей его просьбе — со всей семьей, стал собственностью графа, давшего имя замечательному творению поварского искусства.

Кекс выкатился на кухню и тут же снова появился с подносом. На блюде высился розоватый холмик приятных для глаза округлых очертаний. Точным движением ножа Кекс развалил его надвое.

Я поднес ко рту серебряную ложечку и — потрясенный подобно графу-министру — застыл в благоговении.

— Рецепт, Кекс! Немедленно дай мне рецепт этого чуда.

— С превеликим удовольствием. Тем более что рано или поздно этот абсурд с нехваткой абрикосов закончится. Итак, записывайте. Для изготовления вот такой порции следует взять…

Я потянулся за пером и раскрыл блокнот.

— Сто граммов манной крупы…

— …манной крупы, — зашевелил я губами.

— … два стакана молока…

— …молока…

— …и щепотку соли. После чего сварить обыкновенную манную кашу.

— Какое простое начало! — воскликнул я. — Вполне мне по силам. Я безусловно смогу сварить манную кашу. И даже без комочков. А дальше?

— Дальше — главное. Приправа. В ней-то все дело. Измельчить сто граммов миндальных орехов и столько же грецких и всыпать орехи в кашу.

— В кашу…

— Добавить граммов десять ванили, две столовые ложки сахарного песку и тридцать граммов сливочного масла. Все это размешать, закрыть крышкой и поставить на водяную баню.

— И все?

— Если бы! Не торопитесь, Юра. Отдельно в духовом шкафу вскипятите литр молока. Здесь вам понадобится настоящая сноровка — это не убийц ловить, дело тонкое. Как только перед закипанием на молоке образуется румяная пенка, ее надо снять, а молоко держать в духовке до образования новой пенки. И так далее до тех пор, пока пенка не перестанет появляться…

— …появляться.

— После этого кашу укладывают слоями в фаянсовую миску, предварительно смазанную маслом. Каждый слой прокладывают молочными пенками, смешанными со сливками, и припущенными свежими абрикосами…

— Как это — пенки, припущенные абрикосами?

— Увы, я не смог передать интонацией, где расположены запятые. — Было видно, что Кекс огорчен. — Припущены не пенки, а абрикосы. Припускать, Юра, — назидательно сказал он, — означает варить в собственном соку с добавлением небольшого количества жидкости.

— А-а-а…

— Так вот, эти самые абрикосы я едва достал. А нужно-то всего две-три штуки на один слой. Правда, абрикосы можно заменить цукатами, но, поверьте, Юра, цукаты — это не то. Гурьевская каша без абрикосов, это… мушкетер без шпаги, пицца без томатов, Роман без Кекса, Кекс без…

— Латыни?

— Пусть будет латыни. Да, а к пенкам и абрикосам хорошо добавить по половине чайной ложки тертой лимонной корки. Верхний слой пирога выравниваете ножом, посыпаете сахарным песком, дроблеными орехами, цукатами — здесь они уместны, — и все запекаете в духовке минут двадцать, но не больше двадцати пяти. К столу каша подается с фруктовым соусом, горячей или охлажденной.

Вот теперь все.

— Как — все? — Я не торопился закрывать блокнот. — А фруктовый соус? Ты думаешь, у нас в следственном отделе открыли курсы, где обучают приготовлению фруктовых соусов?

— Вы правы. Вот вам простенький рецепт: двести граммов абрикосов, пятьдесят сахарного песку, варите в пятидесяти граммах воды до консистенции густого варенья. Ну а теперь — не буду вам мешать.

Кекс повел своей клешней над столом и выкатился из комнаты.

Виталик остановился. Ведь затевал он эту писанину не для того, чтобы поделиться с возможным читателем рецептом гурьевской каши, где-то по случаю прочитанным. Брезжил сюжетец едкого рассказа о том, откуда берется всеобщий дефицит в благословенном советском государстве. Вот, мол, пороки плановой экономики, то ли дело свободный рынок… В воображаемом мире рассказа вдруг возрос спрос на сувениры, и некий центральный компьютер направлял в это место новые и новые партии. Они мгновенно исчезали — в ответ увеличивался объем производства. Строили склады. Транспорт едва справлялся с перевозкой вееров и слоников… Стали расхватывать бритвы, пуговицы — а вдруг? Волна ажиотажного спроса прокатилась по Европе. Управление по обеспечению — или что там у них — в панике. Хмурые лица… Потные загривки осушаются бумажными салфетками. Трезвон: дайте, дайте… Вот уже расчески заканчиваются… Атам и балки. Швеллера, уголок, кирпич, цемент, прокат… Фонды, лимиты… Но тут положение спасает Кекс. Он предлагает закрыть само Министерство обеспечения. Истерические волны улягутся сами…

Но без Алика дело не шло. И такая вдруг взяла Виталика тоска, что он плюнул и бросил этот рассказ, едва начав…

Тем более в это время его головушку стал занимать совсем другой сюжет. О, это будет рассказ-цепочка: один герой, скажем, мальчуган, бежит по городу (пусть за ним гонится жестокий отчим), страшно и горько, а ну как догонит, сюда, сюда, в этот проулок за цветочной лавкой. Оставим ребенка, пусть себе бежит, авось злой мужик отстанет, а сами заметим, что из лавки вышла… э-э-э… девушка с букетом, пусть, пионов, дело, стало быть, летом, июль, жара несусветная, ошметки тополиного пуха, идет она себе домой, чихает, поллиноз называется, припухлое от аллергической отечности хорошенькое личико, а вот библиотека, там, в прохладном помещении, средних лет потрепаный мужчина листает книгу — о, это стихи. «Звенела музыка в саду таким невыносимым горем. Свежо и остро пахло морем…» О море, море, кто тебя усеял… Через пару километров возникает настоятельная нужда закольцевать сюжет, и мы приходим к злому отчиму, который гонится за мальчиком, и выясняем, что же его так ожесточило. Подсказал это Виталику молодой человек, вовсе в этой гонке не участвовавший, — Иван Коваленко, Ян Ковальский, Джон Смит, Йоганн Шмидт, Жак Марешаль и как его там… Джованни Ферайо.

Ну а сам? Сам-то он что-нибудь придумал? Разве вот такое немудрящее: получив приговор врача, герой обходит друзей и врагов, кого любил и перед кем виноват, прощается, кается, душу открывает… Слезы, сопли. А врач-то ошибся… И как дальше жить — голому? Но ведь и это наверняка кто-то написал…

Время, начинаю, память коротка, от веков минувших и поныне оживляет прошлое строка, не запишешь — порастет полынью. И теперь, как много лет назад, люди пьют полей полынных горечь, горы незаписанного горя, как и много лет назад, стоят. Ну и так далее. В ожидании последнего — постоянного места жительства. Тише, тише… Но мы-то знаем, что в конце не многоточие, а точка.

Ах да, забыл, эту самую главу ПО НАПРАВЛЕНИЮ К ДРУГУ пора, видимо, кончать. Новую надо назвать как-то. Пусть будет

 

Виталий Затуловский

(продолжение)

А ходить в Пушкинский продолжал, чаще один — Умный Алик норовил убедить, на чем-то настаивал, выстраивал картины и художников по степени величия… Теперь уже не только импрессионисты и пост- притягивали, бродил Виталик и в иных залах. Правда, обилие Рейсдалей сбивало с толку и не сразу отличал, скажем, Якова Исааковича от Соломона Яковлевича. Но на какающую собаку в «Зимней сцене» Ваувермана мог смотреть долго. Тем более что там ее не было. Это уже из поздней жизни — выставка «малых» голландцев. Но все время недоумевал — неужели вот так, без толчков извне, без кодирования всей историей, можно действительно понимать, что — велико, а что — так себе? И осознал бы он величие, скажем, Моны Лизы, увидев ее проездом в зальце провинциального музея, за подписью какого нибудь Пьетро Пьетрини, пробегая мимо и торопясь заглянуть в буфет до отхода поезда?..

И как это люди буквально из ничего делают шедевры?

Или вот литература. Убить, спасти, осчастливить, ужаснуть, привести в восторг, рассмешить, довести до слез — цепочкой слов. Абсурд. Повзрослев, Виталик сделал ряд наблюдений. Вот, скажем, завораживала его манера письма столетней а то и более летней давности. Когда пальто строили, а тесто творили. Когда можно было прикорнуть в уголок, но никак не в уголке. Он в письмах пытался схватить этот стиль, и, хотя уловил несколько нехитрых приемов перевода то рваной, то унылоштампованной современной речи в неспешную, основательную, благостную, кучерявую, какой пользовались век назад, — заменить «болеть» на «хворать», «мерзнуть» на «зябнуть», «иди» на «ступай», — дальше подобных мелочей дело не пошло. Или вот: «нарочно» вместо «специально». Но забавляться словами полюбил, восхищался их тайнами и терпеливо сносил их обманы. Простое английское window оказалось с секретом: стащив идею у скандинавов, англичане нарекли «окно» словосочетанием «глаз ветра», то бишь wind eye, которое потихонечку превратилось в одно слово. Виталик поскреб темя и заключил, что и русские «окно» и «око» небось в родстве. А свойственная словам лживость огорчила его еще в нежном возрасте. В самом простом варианте это было так: голландский сыр оказывался вовсе не из Голландии, а венгерская ватрушка — не из Венгрии. Пытался понять кое-какие правила словесных игр. Скажем, если сравнить яичницу с солнцем — не веселит, скучновато и плоско, а если солнце с яичницей — уже интересней. Забавы вроде «Алый бархат вечереет, горделиво дремлют ели» занимали его недолго, но зависть, что грызла Виталикову печень сызмальства, он распространял и на словесные изыски. Ну почему не он, а Набоков раскопал такой редчайший феномен: изменяя (добавляя или отнимая) одну букву, мы получаем цепочку английских слов crow — crown — cow — и точно таким же манером в русском получаем их перевод: ворона — корона — корова! И не ему пришла в голову удивительная фраза: «Коси, косой, косой косой». От расстройства Виталик перестал играть в слова на целый месяц.

То обстоятельство, что седого и практически лысого (такое, знаете, сочетание) Виталика удручает нынешнее обращение с великим и могучим, уже нашло отражение в безответном письме Алику У. Конечно, все его претензии в письмо не влезли. Вот услышит он «приколись по-кислому» — и очень огорчается, а если «миксуй по жизни» — то вообще замыкается в себе, мрачно бродит по квартире и вместо обычных ста пятидесяти наливает все двести. Как-то он признался молодой, обворожительной и весьма образованной (разные языки превзошедшей) даме, что от выражения «Маша зажигает на танцполе» у него одновременно поднимается кислотность, зудят ладони, ломит поясницу и пища настойчиво стремится покинуть организм всеми доступными путями. На недоуменный и весьма заинтересованный взгляд блестящих глаз он ответил скучным бормотаньем. По его сведениям, мол, зажигать — глагол переходный. Спичку там, или свечку, или, на худой конец, любовь, даже страсть — зажечь можно, а вот так, зажигает — и все? Да и легитимность слова «танцпол» вызывает у него б-а-а-а-льшие сомнения… Глаза дамы потухли. И вольно ж ему так огорчаться? А как упадет его взгляд на перечень услуг современной парикмахерской? От «нейл-дизайна» одной диареей не откупишься. Бедный, трепетный, нежный, чувствительный Виталик. Его мучило сознание, что в какой-то конторе могут трудиться «некреативный» креативный и «неисполнительный» исполнительный директоры. Зато его всегда радовали неожиданные находки в самых, казалось бы, простых строчках. Скажем, «десятый наш десантный батальон». Эти «дес-дес» случайные? Или Булат Шалвович, хмуря брови, выдумывал их за письменным столом? А еще его зачаровывали сравнения, он таял от удовольствия, когда читал, что в крике осла слышалось отчаянье трубача, не прошедшего конкурс для музыкантов Страшного суда. Или: музыка была вязкой, как слюна после наркоза…

Слова, слова… Давным-давно, ребенком малым, он был смущен историей с Александром Матросовым, который закрыл собой амбразуру дзота. С «амбразурой» особых сложностей не возникало — слово красивое, звучит благородно, по-иностранному, приводит на память доктора Амбруаза Паре, ну все помнят, «Королева Марго», врач Карла Девятого, то-ce… Сложнее с дзотом. Кто-то сказал ему — уж не отчим ли Анатолий, главный консультант по военным вопросам, — что это расшифровывается как «долговременная зенитная огневая точка». Но ведь ствол зенитного пулемета направлен вверх, разве не так? Какая-то нескладуха была с этим дзотом — ну стрелял он в небо, зачем и как его грудью-то… С этим представлением дожил Виталик до преклонных лет — не то чтобы неразгаданная тайна постоянно его мучила, но все же какой-то душевный неуют оставался. И только недавно узнал, что дзот — это деревянно-земляная огневая точка. Во как. Все стало прозрачно. Век живи…

«Романы писать просто», — нагло — и вскользь — заявлял Алик, и в ответ на вопросительное движение головы следовало разъяснение. Важно соблюдать два принципа: банановой шкурки или арбузной корки — если кто-то в первой главе ее уронил, то в седьмой на ней должны поскользнуться, и повтора персонажа — если в четвертой главе мелькнул чистильщик обуви, то в девятой выясняется, что его дочь принимала роды у племянницы главного героя. (Я-то как раз и забыл про второй принцип — и высовываются там-сям таинственные Фаня, вторая Ира, вторая же Леля… Ау, где вы — наследили тут и сбежали, канули.) И Виталик тщился испечь новый сюжет самостоятельно. Некий антигерой страстно хочет разбогатеть… Нет-нет, речь не идет о том, что идея эта свежа. Но пусть бросит в меня камень тот, кто доказательно объявит новой любую сюжетную идею мировой литературы последних пятисот лет.

Начать хотя бы с цифры — просится в строку освященный гениальным романом миллион. Сумма хорошая — добрый старый советский миллион. Где ж его взять? Честно, без уголовщины. Иначе герой — преступник, а роман превращается в детектив. Не то чтобы автор не любит детективов — напротив, жанр этот он обожает и каждый раз, заполучив в руки свежее произведение такого рода, откладывает служебные и домашние дела, обзаводится стеклянным взглядом и привычкой тыкать вилкой в компот и читает, читает… Словом, ведет себя, как вполне нормальный человек. Ведь и эти строки — чего уж тут скрывать — пишутся между надцатой и надцатой частями телесериала «Разбитые фонари на Петровке, 38». Он бы и сам рад написать детектив — да не умеет. Врожденная мягкость характера, разброд в мыслях, привычка перескакивать с темы на тему, неотчетливость чувств — все это не вяжется с геометрической выверенностью жанра. Тут и два принципа имени Алика У. не помогут.

Так вот, о миллионе. Где протагонисту этого, пусть и не написанного, романа взять миллион? Найти клад и законопослушно отдать государству? Неплохо, только следует иметь в виду, что в этом случае найти придется четыре миллиона — только тогда откат государства составит вожделенную сумму. Или — наследство. Инюрколлегия разыскивает родственников Серафимы Гнатюк, урожд. Сарры Блох, скончавшейся в Тангатуа, Нов. Зел., такого-то, такого-то, такого-то. Вполне возможная вещь — опочившая Гнатюк-Блох завещает герою сто тысяч баранов по 1 руб. 90 коп. за килограмм (средний вес завещанного животного нетрудно определить).

Так или так — не перевелись еще честные способы получения крупных сумм. Остаются сущие пустяки: выбрать самый удобный и решить, что станет делать с деньгами герой. Начать, впрочем, придется с выбора персонажа, наделения его телесными и духовными чертами, окружения роднёй, сослуживцами, друзьями, врагами, любимыми и любящими, после чего можно потихоньку переходить к обстоятельствам овладения помянутым кладом/наследством.

Героя автор знает превосходно. Он сам его придумал, а потом вместе с ним рос, учился в школе и других образовательно-воспитательных учреждениях. Герой этот нередко поверял ему свои сокровенные и иные, попроще, мысли и движения души. Поэтому автор имеет смелость заявить, что черпает свои наблюдения из гущи жизни, а не из чернильницы.

Вася (простое, благозвучное имя) рос наблюдательным, смышленым и очень любознательным ребенком. Как-то уже подростком, едучи в автобусе «Икарус» — кто не помнит «Икарусов» из братской Венгрии? — он обратил внимание на изящную табличку с надписью: «При аварии разбить стекло молотком». Вася поделился с Виталиком этим наблюдением.

— Ну и что? — спросил Виталик.

— А где взять молоток? — ответил он вопросом на вопрос, как обычно поступают Васи.

Молотка и впрямь не было, хотя пружинки-хваталки для него торчали рядом с табличкой.

— Украли, верно.

Вася задумался. Через несколько дней он вернулся к теме:

— Слушай, я проехал в двадцати четырех автобусах с надписью про молоток, которым следует разбивать стекло при авариях.

— Ну и что? — Как видите, в то время Виталик питал привязанность к такой форме вопроса.

— Молотков нигде не было.

Виталик немного подумал:

— Украли, наверно.

Ответы Виталика, как и вопросы, не радовали разнообразием и не могли удовлетворить Васину любознательность. Он принялся размышлять вслух и сделал весьма широкие обобщения, которые вполне могли бы заинтересовать вдумчивого и непредвзятого социолога.

— Видишь ли, — говорил Вася, — мне трудно это представить. Что же получается? Приходит новехонький автобус в парк, отправляется в первый рейс, и на первой же остановке в него врывается тип с блудливым взглядом и сразу, пока никто не видит, — к молотку. И так повторяется во всех автобусах марки «Икарус», а? Это ж воров не напасешься. Я думаю, — продолжил он после основательной паузы, — все происходит не так.

— А как? — Такого вопроса Виталик еще не задавал; прозвучав свежо и звонко, как хруст только-только снятого огурчика, он подбодрил Васю. И тот незамедлительно выложил свою теорию:

— Приходит автобус в парк, вызывает начальник водителя и говорит:

«Э-э-э, Мишустин, ты новую машину получил?»

«Получил, Игнатий Корнеич».

«С молотком?»

«С молотком, Игнатий Корнеич!»

«Так тащи его сюда, от греха».

«Вот, Игнатий Корнеич, уже притащил».

И кладет начальник этот молоток в сейф. К таким же молоточкам-близнецам из братской Венгерской Народной Республики.

Вот такую картину рисует Виталику Вася.

Рисует он такую картину и вдруг спрашивает:

— Скажи, — спрашивает он, — от кого Игнатий Корнеич молоток прячет? — И сам же отвечает: — От нас с тобой. Он нас жульем считает. Априори. — В этот период Вася увлекался иностранными словами. — Вот ты бы смог спереть молоток из автобуса?

Виталик задумался. Хотел было тут же возмутиться — да как же, мол, такое возможно, мы ж, дескать, то-се… Станем мы из-за паршивого молотка… Ну и так далее. А потом и говорит, вроде как сам с собой рассуждает:

— Это, наверно, такие маленькие блестящие венгерские молоточки с резиновой рукояткой.

— Ну и что? — говорит Вася. Ему такая форма вопроса тоже нравилась.

— Такие, — говорит Виталик, — в магазине не купишь.

Заметим здесь, что дело происходит в далекие соцвремена, когда с ассортиментом молотков в торговой сети не все обстояло благополучно.

— Ясно дело, не купишь. И ты что, взял бы?

— Если, — говорит Виталик, — условия благоприятные, никто не видит, мог бы и взять. Все равно — не я, так кто другой возьмет.

Понурился Вася:

— Значит, правильно Игнатий Корнеич их в сейф прячет. Стало быть, имеет право в каждом пассажире вора видеть.

Впрочем — к сюжету. Как могли бы развиваться события с Васей и его вожделенным миллионом? Автор еще не придумал, каким образом Вася вступит во владение богатством, и до поры оставляет за читателем право выбрать этот способ самостоятельно — при условии законности последнего.

Нечаянной радостью Вася делится с другом Петей. Они строят планы. Тут же где-то мельтешит общая знакомая друзей Маша, с которой их связывают запутанные по форме, но весьма прозрачные по содержанию отношения. Виталик представлял себе роскошную обстановку тройственной встречи с целью обсуждения перспектив, которые открывались перед ними после обретения сокровища. Для начала они идут на Центральный рынок, где — а надо сказать, что Вася был большой знаток и ценитель всяческих искусств и даже посещение рынка связывалось для него с клубком ассоциаций фламандско-раблезианского толка, — производят многостраничную закупку. С пахучими желтоватыми корзинами, купленными тут же у входа, они степенно плывут по узкому проливу между мясным и цветочным рядами, и Вася тычет аккуратным пальцем во влажный телячий оковалок и говорит: «Это нам нужно?» — а потом упоительно обсуждают рецепты кушаний и оформляют стол.

И надо такому случиться, что через день-два Вася звонит Пете и врезается в разговор друга с Машей, который невольно подслушивает. Идет кошмарный текст — план отъема у Васи капитала с намеком на печальную неизбежность его, Васи, убийства.

Следуют мучительные раздумья, разочарования — друг детства, любимая, то-се. Что делать? И он бросает дом, работу и бежит — прочь, прочь, — объятый отчаянием, но и обремененный деньгами. Начинаются скитания героя. Города, села, они же веси, и эти… поселки городского типа. Вот Вася в Ленинграде…

Лениво бродит он по залам главного музея, рассеянным оком скользя по расставленным там-сям древностям, когда голос одной из гидесс привлек его слух необычной для экскурсовода Государственного Эрмитажа интонацией — в ней, интонации, была сокрыта, не слишком, правда, старательно, ирония над предметом ее поучительного рассказа (им был надутый позолоченный павлин из часов Павильонного зала) и над нею самой, поставленной в необходимость давать незнакомым и нередко малосимпатичным ей людям пояснения к вещам и событиям, связанным с ее духовным миром узами сложных, глубоких отношений, в которых она и сама разбиралась неохотно и часто с большим трудом. Оглянувшись на голос, Василий увидел молодую женщину не слишком привлекательной, но уж и не отталкивающей наружности, в которой (наружности) особенно выделялись длинная белая шея и тонкогубый рот и которая (женщина) не без грации, даваемой сочетанием профессионального умения и природного изящества, гнала перед собою по блестящим навощенным лугам табун посетителей, не давая им щипать корм где попало, но уверенно направляя их к шедеврам, предусмотренным экскурсионным планом. Взгляды их встретились и некоторое время ощупывали друг друга, проверяя добротность излучателя, потом свились, переплелись, устремились вверх к хрустальным листочкам люстры, упали к шахматно-медальонному пастбищу, обежали по периметру барочный зал, густо нафаршированный продукцией гениев, распались с тихим звоном — и погасли.

Когда женщина распустила экскурсантов, Вася подошел к ней и скромно, почти робко, предложил леденцов, которые она приняла в узкую ладошку и принялась грызть с необыкновенным проворством…

Уже потом, совсем в другом городе — то ли в Киеве, то ли в горбатом Тифлисе, — по нечаянному созвучию фигур, ее и промелькнувшей туземки, он вспомнил, как она искала куда-то запропастившуюся серьгу, страшно дорогую, крупная брильянтовая капля в обруче белого золота, они торопились в театр, а серьга не находилась, как сквозь землю… Губы еще больше кривились, но ему не было жалко этой, с долгой шеей, змеистыми губами и влажными серо-зелеными глазами. А вот старую тетку с белыми космочками он жалел. Когда Вася — редко очень — приходил в ее привилегированную богадельню, где старухи жили по две, а то, если пенсии хватало, как у его тетки, и по одной в комнате, телевизор, холодильник «Морозко» и мочой почти не пахнет, она рассказывала о тамошних новостях, кто с кем, кто к кому ходит, и про балерину непременно, которая блистала лет сорок назад, еще в сороковые, а потом ушибла позвоночник и вот здесь, а ведь ей и семидесяти нет, и кто умер за последние дни — Васечка, когда ты у меня был в последний раз? — и кого взяли на одиннадцатый этаж, умирать. И совала ему сахар, у меня остается, мне нельзя так много сахару, а ведь дают, не выбрасывать же. И вафли давала, завернутые в несвежую газетную страницу, — выходя, он брезгливо кидал их в урну у ворот. А в тот раз тетка была невменяемой — не рассказывала о новостях, не говорила о политике. Беда, беда, сережка пропала. Она вся в этом горе — двигает чашки, встряхивает платочки и тряпочки, ощупыват себя, халатик, чулки, шарит по углам веником, становится на колени, задыхаясь лезет под низкую узкую кровать, запускает руку в сапог под вешалкой, второй еще на ней, не успела снять. Утром, помню, была. Гуляла — я шляпку надевала, в зеркало смотрела — была, вот пришла, шляпку сняла, сюда положила, пошла к телефону… Встрепенулась — кинулась к телефону. Нет, нету, ты присядь, Васечка, как там дома, как мама… Могла зацепить, когда шляпу снимала… Пальцы снуют, глаза отрешенные, и опять — к венику. Нет, конечно, ничего страшного, черт с ней, они дешевые, тридцать два рубля. И — двигать чашки и трясти платок…

Вечером позвонила — нашла! Упала в сапог, не тот, что под вешалкой, а тот, что на ней был.

Вот так путешествует Вася и время от времени шлет письма Маше. В них и укор, и игра, и описание виденного и переживаемого. А Петя бросается за ним в погоню, хочет объяснить, что, мол, ошибка получилась, вовсе они с Машей не собирались… И, сами понимаете, проезжая по тем же местам, но без денег — они же у Васи, — он видит жизнь в совсем другом свете и тоже пишет Маше о впечатлениях — со своей, нищей колокольни. Письма эти она (вместе с читателем) сравнивает между собой и, естественно, удивляется столь различному истолкованию одних и тех же событий, описанию одних и тех же мест, гостиниц, встреч…

И вот Петя гонится за Васей, получая от Маши свежие сведения о передвижении беглого друга. А тот… В роскошных гостиничных номерах являлись ему детские воспоминания — заячий пух шубки, треугольная тень свечного пламени, картофельный отвар, желтая капля мозга на головке дятла. Да, да, той самой птицы, которую убил сосед Виталика по даче, длинный парень по имени Адольф.

Чтобы не забыть — та, с шеей Модильяниевых дев, серьгу не нашла. Он купил ей новые, вдвое дороже, и уже потом уехал.

По прошествии времени и под влиянием сумасшедших возможностей, даваемых нечаянным богатством, стал он меняться… С деньгами Вася вступает в сложные, противоречивые отношения. Нет, нет, он не примитивный прожигатель жизни, ловец наслаждений — отнюдь. Вася должен потратить их со вкусом. Он мечется. Из доброго, сострадательного малого становится желчным и подозрительным. Ему представляется, что новые приятели и женщины тянутся к нему из-за денег. Ну прямо-таки положение андерсеновского солдата — не стойкого оловянного, а находчивого парня из «Огнива», помните? И все с большей тоской вспоминает он свое бездумное, безалаберное — безденежное — прошлое.

Дела нет. Искусство пресыщает. От музеев тошнит. Красота раздражает. Вася отправляется в глушь. Но выясняется: он там не нужен, чужой он, неестествен — в природе, среди пейзан и охотников.

А Петя все ищет, почти находит, снова теряет… Возвращается домой и там…

Был у них, двоих друзей, некогда такой юношеский порыв, связанный с совместным переживанием далекой молодости. Каждого, скажем, седьмого июля в двенадцать часов ночи встречались они то у одного, то у другого, по очереди, чтобы подтвердить свою дружбу: их много лет назад чуть было не развела общая любовь к одной девушке. И Вася — пусть меня убьют, думает, — идет на эту встречу. Он заявляется к Пете в полночь. Готика. Ухают совы, хрипло бьют часы. Сквозняки. Скрип дверей. У-у-жас.

И все разъяснилось: он, оказывается, подслушал диалог из пьесы, которую Петя с Машей, увлеченные любительским театром, репетировали по телефону.

Счастливый финал.

Но что сталось с деньгами?

Этого Виталик не знал. Не придумал. В сущности, определить их судьбу — дело читателя: раздать друзьям, родным или совсем незнакомым, построить приют для бездомных собак, скупить все статуэтки олимпийских мишек (ага! вот когда он это сочинял, в 1980 году)… Да и какая разница.

Тяга к лицедейству отличала и самого автора. Она овладела Виталиком еще в школе. Драмкружок. «Мещанин во дворянстве», класс, пожалуй, девятый. Блистал Додик, будущая звезда стоматологии и муж другой звезды, сочинительницы текстов для эстрадных певцов. Верзила-баскетболист неожиданно проявил себя комиком, сыграл Журдена. Тогда же восходила артистическая звездочка Аллочки — ну да, той самой, вместе с которой он позже тушил новогоднюю елку. Виталик играл учителя пения. Успех обеспечивался тем, что слух у него напрочь отсутствовал и он очень громко провыл: «Коль терпит так, Ирис, тот, кто вас любит нежно, какой же для врага готовите вы ад». Грим, усишки, штанишки буфами — названные в сопроводительном документе Мостеакостюма штаниками. Отрава эта дремала в его организме более десяти лет, пока вновь не проснулась, соединившись с тягой к английскому языку, и не погнала в English Drama Group при Доме учителя.

То было время тушинских страданий. Располагавшийся там почтовый ящик — что-то по части изделий «воздух-воздух» — приютил его и укрыл от армии. Чтобы к восьми добраться до места, Виталик вставал в пять, дожевывая бутерброд, брел к автобусу, втискивался в тесное пахучее пространство — а пахнуло оно человеческими испарениями, злобой, влажной мануфактурой, перегаром, нищетой, бензином, неуютом, хозяйственным мылом, крахом надежд, «Шипром», уныньем и чесноком, — и он, автобус, влек его тело до метро «Университет», откуда, обоняя практически те же запахи за исключением, пожалуй, бензина, Виталик с пересадкой добирался до «Сокола», чтобы продолжить ингаляцию в трамвае. Последние полкилометра дышал свежим воздухом тушинской глухомани. Там, укрепляя обороноспособность страны (с перерывом — сорок пять минут — на обед) путем тыканья паяльником в лепестки на гетинаксовых платах, он прожигал свои юные годы, числом два, покуда угроза загреметь в армию не рассосалась. Так вот, техинтеллигенция шестидесятых, фрагментом которой оказался Виталик, — славный народ. Витя, гений схемотехники, глухой ко всему, что этой самой схемо не касалось. Юра, бездипломный техник, «беломорина» в зубах, чуть гордый общением на равных с инженерами, славнейший и добрейший малый. Начальник лаборатории Саша, книголюб и философ, любитель фантастики. Могучий и болявый — что-то со спиной, спондилез. Гена, называвший всех коллег «доктор» и убежденный, что только изделиестроение способно поддерживать научный потенциал страны. Сережа — вот к кому привязался Виталик крепче всего. Молчаливый, ироничный, элегантный и спортивный — тяжеленную железную штуковину в ежедневный физкультперерыв поднимал из-за головы, что было доступно еще только одному их коллеге, имя которого ускользнуло из памяти Виталика и, стало быть, моей, а сочинять нет нужды. Тот, помимо манипуляций с железом, щеголял немецкими словами: «А это ты мёглих? — И делал стойку на табуретке, переходя в положение “уголок”. — Это ты унмёглих». На что Сережа невозмутимо повторял упражнение с отменной легкостью. И Виталик — по обыкновению — завидовал. А еще этот коллега с позабытым именем пел песни Вертинского с удивительным сходством:

Потом опустели террасы, И с пляжа кабинки свезли. И даже рыбачьи баркасы В далекое море ушли…

И эту, которую Виталик раньше и не знал вовсе:

В темной сумеречной тени поднял клоун воротник И, упавши на колени, вдруг завыл в тоске звериной. Он любил, он был мужчиной, Он не знал, что даже розы на морозе пахнут псиной! Бедный Пикколо-бамбино!

И Виталик снова завидовал. А пахнущие псиной розы натолкнули его, питавшего к собачьему племени нежные чувства, к простой мысли: если розы пахнут псиной, то верно и обратное — что собаки пахнут розами.

Ох уж эта зависть. Бывали случаи, когда она ела Виталика поедом. Себя, любимого, жалея, он запихивал ее глубже, запахивал на благостном поле бескрайней терпимости. Ведь тяжкая эта болезнь, убеждал он себя, никому еще не повредила: напротив, пытаясь ее преодолеть, он творил — старался творить — добро. Дескать, да, я не такой умный, талантливый, успешный, красивый, сильный… Зато — добрый. Как же! А подленькая радость от мелких побед? Крупных-то не было. Впитав в себя имя друга целиком, он не мог вместе с цепочкой из четырех букв проглотить и оставить при себе его многочисленные дарования. Впрочем, по отношению к Умному Алику зависть возникала нечасто и не принимала острых форм. Скорее наоборот, удачи старого друга радовали Затуловского: в известной степени он воспринимал их обоих как половинки целого, а потому достоинства второй, дополняющей до целого, части зачислялись Виталиком на общий счет — тоже, кстати, свидетельство эгоизма. Когда, еще в юности, у Алика открылся очередной талант — живописца, Виталик, несколько обалдев, снял шляпу (фигурально) и написал (буквально):

Для само выраженья прост И незатейлив путь: берете Немного краски и кладете На лист картона или холст. Так, кистью или мастехином Орудуя перед станком, Вы мир, который вам знаком, Переплавляете в картину. Я заявляю не юля — Подобный модус операнди Мне по душе. Ни опер ради, Ни, милые, балета для Не пренебречь ни вам, ни мне Тем, что повисло на стене.

Но вот Сергей переходит из «стойки» на «уголок», а Володя Дубинский подтягивается на одной руке, а Володя Рассказов под гитару поет «Клен ты мой опавший», а Миша волшебно читает монолог Лира!.. Тьфу, до чего обидно.

Раз уж зашла о Вертинском речь, перескажу тебе, милая, воспоминания о нем Галича. Сидит как-то Александр Аркадьевич в ресторане ВТО, попивает водочку, закусывает икоркой, заедает паровой осетринкой — все эти мерзопакостные уменьшительно-ласкательные суффиксы здесь совершенно необходимы для передачи атмосферы. Уж близится десерт (видать, бланманже какое ни то), и тут гурманствующий Галич слышит вкрадчивое: «Разрешите?» Батюшки-светы, Вертинский! «Сделайте милость, Александр Николаевич, почту за честь!» Подзывает небрежным кивком Вертинский официанта, старичка Гордеича, что служил там с незапамятных времен, и говорит: «Принеси-ка мне, милейший, стаканчик чайку, а к чайку — бисквитик». Гордеич, понятное дело, от подобных заказов отвык. Но виду не подал, бросился исполнять. И пока Галич доедал десерт и щедро расплачивался, Александр Николаевич выкушал чаек с бисквитиком, крошки смахнул в ладошку, в рот опрокинул и извлек потертый, но хорошей кожи кошелек. Отсчитал Гордеичу положенные пятьдесят две копейки, добавил алтын на чай и — «Благодарю, любезный! (Гордеичу) Прошу извинить за беспокойство! (Галичу)» — потопал к выходу. Только он вышел, Гордеич обращается к Александру Аркадьевичу с вопросом: «Кто ж это такой был?» А Галич ему: «Что ж ты, Гордеич, самого Вертинского не узнал?» Порозовел старый официант и прошептал: «Да, сразу видать — барин!»

Так вот, изобретали они тогда какую-то хрень для проверки ракет перед вылетом самолета. Пока Виталик, начинающий, ковырялся с третьестепенной важности схемой стабилизации питания, Сергей заведовал весьма сложным блоком самоконтроля, сокращенно БСК — аббревиатура эта и сейчас помогает Виталию Иосифовичу запомнить порядок полос на российском флаге, а тогда подвигла его на стих:

Время. Начинаю. Память коротка. От годов былинных и поныне Оживляет прошлое строка, Не запишешь — порастет полынью. И теперь, как много лет назад, Люди пьют полей полынных горечь, Горы незаписанного горя, Как и много лет назад, стоят. Но стихами время одолеем И на годы — что я, на века! — В памяти людей запечатлеем Славного владыку БСК. Помню, шашлык ел, Пил, пел. Помню, что лук, как мел, Был бел. На поросячьей спинке Пасть — щелк! И, не бросая вилки, — Еще! Больше не будет? Вот как? Сволочи! Серо, сыро, Сиро без мяса. Водка — Милая мера мира. Бутылка водки, Кусок корейки — Экипировка Эпикурейца…

Да, любил Сережа хорошо выпить и закусить, и это их тоже сближало. Была у них с Виталиком и общая идея всерьез заняться вычислительной техникой, самой модной областью в те времена. У Сергея имелись для этого все данные, а Виталик умишком скудным дальше триггерных цепочек и набора логических схем не проникал, но полистывал статейки о биоэлектронике и прочих параферналиях. Сдружили их еще пуще вылазки с палаткой в Подмосковье: Сергей с красноголовой девушкой Валей, Виталик — а правда, с кем Виталик? Ох, то с той, то с этой. Любовь Сережи и Вали была трогательна и вызывала у Виталика слюнявое восхищение и — опять же, что поделаешь — зависть, пока как-то раз, запутавшись внутри полуразобранной палатки, Виталик с Валей не слились в безобразно смачном, извилистом каком-то поцелуе. Выбравшись на свет, она стрельнула глазом в Сергея — не заметил — и облегченно вздохнула. Потом были Соловки, Кижи, Шхельда имени Тины, а совсем уж позже — Иссык-Куль. Но один эпизод тушинской жизни заслуживает отдельного заголовка.

 

Как Виталик в канале тонул

Казалось бы, помятуя о детском опыте — когда он форсировал водохранилище на Трудовой под взглядом вожделенной Лены и чуть не утоп, — ему стоило быть осторожней на воде, тем более — того же канала. Но. И даже — однако. И пожалуй, — несмотря на.

«Ящик» Виталика находился в полукилометре от канала, куда они в обед ходили купаться. Озабоченные здоровым образом жизни, они к тому же дважды в день — во время производственной гимнастики — тягали чугунную чушку, поднимали ее поочередно правой и левой, выталкивали из-за головы и прочее. Успевали и в пинг-понг сыграть. Но в обед, надо не надо, жара или дождь, шли на канал. И так с апреля, когда появлялись первые полыньи, до ноябрьских морозов. Такое вот полуморжевание. Началось оно с одного пари. Посреди зимы Виталик поспорил с Сергеем, что такого-то апреля, чуть ли не в день космонавтики — почти профессиональный их праздник, — он перейдет канал по льду. Поспорили на обед в ресторане. Если перейдет — платит Сергей, если нет — платит Виталик.

Конец марта выдался морозным, лед был крепок, и Виталик потирал руки в предвкушении. Вкушания.

Но дня за три до D-дня потеплело. Лед стал стремительно истончаться, пошел кавернами и порами. Накануне вообще было градусов восемь выше нуля. И вот в назначенный день они с Сергеем в сопровождении секундантов — почти всей лаборатории — отправились к каналу. Виталик заранее решил, что рисковать не станет.

Подошли к берегу. Виталик снял куртку — или пальто? В чем он ходил в апреле шестьдесят четвертого? Скорее — в пальто. Определенно, в пальто. Так вот, снял он пальто и ступил на лед. Сантиметра два кашицы, под ней что-то упругое, но — держит. Шаг — остановка, другой — остановка… Нуда, промелькнуло: ищут пожарные, ищет милиция… Ох, не найдут. Тем временем, проскальзывая ногами, он прошел метров десять. Обернулся. Кучка друзей с любопытством смотрит на идиота. Могли бы остановить, подумал. И пошел дальше. Середина. Обернулся. Стоят, молчат. Еще дальше. До цели всего-то метров десять— пятнадцать. Ноги давно промокли, лед покрыт водой. Ну, вот же он, берег. Рукой подать.

Треск, хруст, он по плечи в воде, дикий рывок — грудью на лед, тот ломается, он вползает, лед крошится, вползает, крошится, вполз, лежит, сдавило ребра, руки в красных перчатках, но — боли нет. Встает на колени. Лед держит. Встает на ноги. Держит. Шагает, широко, никакого опасливого скольжения. Поднимает голову — на берегу легкая суета, и тут до Виталика доходит, что он идет обратно. Вместо того чтобы сделать пять шагов и оказаться, пусть вымокшим в ледяной воде, но на твердой земле, он чешет назад по негодящему льду — метров пятьдесят. Идет, чеканя шаг, проваливаясь до щиколоток, абсолютно не соображая зачем.

Потом они у Юры, его жена Клава растирает Виталика спиртом, одевает в Юркино сухое барахло. Он пьет спирт и говорит Сергею:

— Эх, еще бы три метра — и победа моя. А раз вернулся — проиграл.

А в новогоднюю ночь они с Сергеем решили обойти знакомых и на халяву нажраться и напиться. Нацепили маски и сочинили песенку — что-то вроде мы деды-морозы, очень озябли, дайте выпить. Но в стихах. Очень доходчиво. Убедительно. Сначала пошли к Сережиной сестре, ритуально встретили и — в ночь, в метель. И где-то там, в ночи и метели, — девушка в слезах. Окружили. Вниманием. Сочувствием. Рассмешили. Напросились…

Люда повела их в какую-то квартиру, где бродила пара-тройка хмурых парней восточного обличья. Сама квартира была совершенно необыкновенной. Что-то безразмерное, с тяжелой мебелью, роялем или двумя, пыльными углами и свиным студнем в тазах и плошках разных форм и размеров. Выпили. Худой, нервногубый подошел и сунул руку. Миша. Повелительно Люде — выйдем. Смиренно кивнула. Вышли. Вернулись. Выпили. Глазами в Виталика впился, перевел взгляд на Сергея, опять на Виталика. И канул, растворился в кромешных закоулках странного жилища. Виталику страшно захотелось на воздух. Тошнило. Он жалко заблеял Сергею — пошли, мол. Тот молча налил еще, выпил, кивнул. Телефон-то скажи, Виталик — Люде. Сказала.

Как уж он его запомнил — чудо. Наутро всплыли какие-то цифры. И понеслось. То было общежитие МГУ, химфак, что ли. Он вызванивал, они мерзли, как подростки, жались в подъездах. И каждый раз, прощаясь, Виталик думал — зачем?

Люда, люди тоскуют люто, если их не погладить встречей, небо синее им не любо, и дожди от тоски не лечат. И большая, как кит, лягушка, из души смастерив подушку, улеглась и сквозь жабры жадно гонит кровь. Ей совсем не жалко, что от грусти я сжался, замер… Только нет у лягушек жабер, только все еще перетерпится, только мы еще сможем встретиться…

Встретились в очередной раз — и тут, у входа в общежитие, объявился Миша.

Ах как внятно и на хорошем русском языке объяснял он, что в их осетинском обиходе зарезать соперника (следует демонстрация ножа) — что два пальца обоссать. И как повезло Виталику, ну просто немыслимо повезло, ибо Люда не невеста его, а девушка, за которой он, по просьбе ее родителей, оставшихся в Орджоникидзе, приглядывает в Москве, этом средоточии порока и похоти. И что пришелся Виталик ему по душе: не хам, не пошляк, к Люде вроде относится с уважением — так ведь? Глаза простреливают насквозь. С уважением? И что на таких замечательных парней зла он не держит, а напротив, все, что есть у Миши Дударова, готов он отдать… И проч.

Больше они не виделись. С Мишей. А с Людой через много лет все же пересеклись, совсем мимолетно. Она прислала письмо на старый адрес, где жила мама Виталика. Мол, хочу. Там-то тогда-то. И он пришел.

А на следующий день ты затеяла гладить мои брюки и извлекла из кармана упаковку презервативов. Помнишь, что я наплел? Сам я забыл. В общем, других встреч не последовало. Но тот Новый год, Тушино, переход канала на спор, ледяная рябь, аптека, улица, о чем это я…

Так вот, об English Drama. Путь к ней лежал через попытку уйти в гуманитарии. Виталик стал изучать английский еще усердней. Они с Сергеем, отметив победу последнего в ресторане «Центральный» на Тверской, стали ходить в разговорно-английский кружок, ведомый тезкой брата, Валерием, диктором английской редакции Московского радио. От него-то, кстати, Виталик и услышал красивую фразу (вроде бы из предисловия к первому изданию шекспировского «Троила и Крессиды»), которая стала эпиграфом этих записок. Означает она что-то вроде «От вечного не-писателя — вечному читателю» и вполне для этой книги подходит. Привела их в этот кружок знакомая Сергея, к которой Валерий питал чувства, и пока питал — занимался с ними бесплатно. Потом, рассорившись с этой знакомой, он заявил, что последующие занятия состоятся после уплаты ему… далее следовала чудовищная сумма, исчисляемая произведением количества часов на количество людей в группе и совсем не хилую ставку за человеко-час. Кружок распался, но зараза осталась в крови, и Виталик поступил на вечерний факультет иняза. Нет, так покрасивее: распался кружок, но осталась зараза, подался Виталик в студенты иняза. И тут же распространил свои игры в слова за пределы родного языка. Даже сейчас, навещая дочку в Лондоне, Виталий Иосифович не может пройти мимо объявления То Let, дескать, сдается в аренду дом, без того чтобы не вставить в серединку i. А потом — из Flat to let делает плоские туалеты. А в те давние времена пришлось ему однажды, сидючи на скамейке в Ильинском сквере, объяснять подвыпившему австралийцу, в чем же юмор распеваемых рядом куплетов:

Тихо вокруг, только не спит барсук, Яйца свои он повесил на сук — Вот и не спит барсук.

Переложив стишок на сравнительно сносный английский, он отчаялся вызвать у парня улыбку — уж больно академичными оказались его фразы. В обратном переводе это звучало приблизительно так. В тишине леса его обитатель барсук (badger) страдает бессонницей (insomnia — с гордостью вспомнил он нужное слово). Барсук озабочен тем обстоятельством, что его тестикулы (testicles) вывешены на ветвях одного из деревьев. Австралиец сопел и моргал…

М-да. Но учился с удовольствием и — старанием. Даже латыни. В ночную смену на заводе, пока та самая сочиненная им хреновина по имени блок защиты питания (держать напряжение в пределах номинал плюс-минус сколько-то процентов при любых бросках сети) жарилась и мерзла в испытательной камере, он готовился к сдаче зачета. О-эс-тэ-мус-тис-энтэ. И что-то о Горациях-Куриациях, защищавших какой-то мост.

Итак, английский театр. При всей уже упомянутой склонности к лицедейству театра Виталик — как зритель — не любил. Впервые с этим искусством он встретился в очень нежном возрасте на балете «Аистенок». Случилось знакомство в театре Стани Славского и Немирова Чуданченко. Один Станя, или Станаркон (Сталинская народная конституция), уже был в его недлинной жизни — сын маминой подруги Иры, сестры того самого Рости, теперь его повели к другому. Беда в том, что мама рановато решилась на этот шаг — воспринять непростой сюжет в немой балетной оболочке пятилетнему, пусть и умненькому, каким он считался в семье, мальчонке оказалось тяжко. А сюжет — для тех, кто забыл или кого мама не водила в театр Славского и Чуданченко, — был такой.

Живет себе пионерка Оля, а во дворе ее дома свили гнездо аисты. Родился у аистиного семейства сыночек, Аистенок, и вот хулиган Вася (явно не пионер) хочет этого Аистенка достать из гнезда. В комплоте с плохим мальчиком находится и нахальный Петух из соседнего двора. Вася в своей зловредности заходит так далеко, что ранит из рогатки маму-Аистиху, прилетевшую на помощь сынишке. Но Оля с друзьями-пионерами, почистив зубы и сделав зарядку, прогоняют Петуха, делают а-та-та Васе и перевязывают боевые раны птицы. Миновало лето. Хмурая, дождливая, наступила осень. Аисты подались в Африку, улетел и Аистенок, которого научили летать — нет, не родители, папа-Аист вообще неведомо куда подевался, а мама лежит вся в бинтах, — научили его летать пионерка Оля и исправившийся бывший хулиган Вася.

Но! Если помните: в Африке ужасно, в Африке опасно. Пока Аистенок играет с мартышками, тут же рядом творится неслыханное злодеяние: мерзкий Плантатор со сворой надсмотрщиков ловит сбежавших от жестоких побоев негров. Воспитанный пионерами в духе справедливости, Аистенок сколачивает из зверей партизанский отряд и отбивает у гадов маленького Негритенка. Плантатор в страхе бежит и попадает в пасть случайно подвернувшемуся крокодилу.

Аистенок созывает совещание и предлагает всем зверям, прихватив Негритенка, иммигрировать в Советский Союз. А там — весна. Журчат ручьи, поют скворцы. И даже, как известно, пень… Вот и пионеры поют (неслышно, ибо — балет). Чтобы Аистенку было сподручно их найти, Оля с Васей поднимают красный флаг. И — ура! Аистенок спускается на крышу родного дома. Home, sweet home. И Аистиха тут, уже здоровехонька. А за Аистенком подоспели и звери, последним появляется Слон с Негритенком на спине. Мальчонка было испугался — чего хорошего ждать от белых! — но советские дети быстренько его успокоили и тут же приняли в пионеры.

С некоторой надеждой на лучшее Виталик через пару лет шел на оперу «Петя и Волк». Потом он очень удивился, узнав, что слушал гениальную музыку гениального Прокофьева. С операми, надо признать, и дальше дело было швах. Классе в пятом баба Женя заставила его пригласить учительницу литературы Зою Владимировну (ну да, Владимировна, говорила Евгения Яковлевна, вы посмотрите на нос этой Владимировны, я такая же Ивановна, как она Владимировна) в Большой на «Евгения Онегина». Виталик «Онегина» знал почти наизусть, хотя его еще не проходили, и подумал, что беды не будет, если ему все это еще и споют. Зоя, конечно, была тут лишней, но делать нечего. И они пошли. Зоя Владимировна сопела рядом и то и дело давала понять Виталику, какое наслаждение доставляет ей зрелище. Она таращилась в бинокль, что-то разглядывая на сцене, — места оказались так себе. И правда, по доносившимся звукам было трудно понять, что там происходит. Поскольку, как упомянуто, роман он успел прочитать и неплохо запомнить, ему очень хотелось помочь и Зое разобраться в событиях, но вскоре он убедился, что поющих ему не перекричать. Правда, музыка показалась ему сносной и даже приятной. Все бы и обошлось, но уж больно долго. Да еще эта Татьяна, корпулентная бабища — такой она и осталась в его представлении, и он впоследствии всегда с сочувствием относился к Евгению, до которого эта корова была столь охоча.

Последний оперный удар нанесла ему «Кармен». Туда он пошел с одноклассницей Ленкой (ну да, с той самой, которая потом плакала у него на плече под «Маленький цветок»), купив дорогущие билеты. Он, конечно, догадывался, что делает глупость, что и Ленке было бы приятней, решись он потратить эти деньги на кафе-мороженое. Но как-то раз он услышал от нее слова «Карменсита и солдат» и еще какую-то фигню про Мериме, а потому должен был соответствовать. И вот, представь, мы сидим с Ленкой в партере Большого театра. (Что? Я заговорил от первого лица? Ну и ладно.) Ее щека одуряюще близко. Что там на сцене — уже не важно. И вдруг она начинает хихикать. Гнусно, нагло, отвратительно и безвкусно. Я проследил ее взгляд. На краешке сцены, сцепившись друг с другом, стояли Кармен — кажется, Архипова, огромная, великая, как колхозница Мухиной, а ее пытался облапить Хозе — низенький пузатый румын, которому случилось гастролировать в Москве в этот счастливый для нас с Ленкой день. При этом они пели: Архипова по-русски, румын — по-румынски. Мы ушли в антракте и все-таки отправились в кафе-мороженое. Ты, наверное, помнишь, что за двадцать лет нашей жизни мы ни разу не были в опере? Но пели-то они, видно, неплохо. Все же — Большой. И вот совсем недавно в тот же Большой я попал с нашей дочкой. Давали «Волшебную флейту», чуть ли не через сто лет после последнего представления «великой оперы великого Моцарта на великой сцене». Ну я-то знал, что ничего хорошего меня не ждет, и главной задачей полагал: не заснуть и не рассмеяться. Сидел, стиснув зубы и вытаращив глаза. Оживился на арии Царицы ночи, второй — первая-то довольно занудная, — где что-то там про жажду мести, der Hölle Rache, дескать, kocht in meinem Herzen, проняла меня колоратура. А Оля — та прямо-таки растворялась в музыке, до увлажнения глаз, мне на зависть и удивление.

Пора, пора, наконец, приступить к теме английского театра — хватит увиливать. Но я все еще не рассказал тебе сюжет «Пети и Волка», а это несправедливо. Слушай.

Раннее утро. Пионер Петя выходит на зеленую лужайку, позабыв закрыть за собой калитку. На высоком дереве сидит Петина знакомая Птичка и весело чирикает: солнышко светит ясное, здравствуй, страна прекрасная. Вслед за Петей, переваливаясь с боку на бок, идет Утка: калитку-то он не закрыл, вот Утка и решила, что можно поплавать в большой глубокой луже. Смотрит Птичка на неповоротливую Утку и говорит: «Что ты за птица, если летать не умеешь?» А Утка в ответ: «А ты что за птица, если не можешь плавать?» — и плюхается в воду. Такой вот диалог. И вдруг Петя видит Кошку, которая хочет сцапать Птичку, увлеченную спором с Уткой. «Берегись!» — кричит находчивый пионер, и Птичка — раз! — уже на дереве.

Диспозиция теперь такая: Утка в луже, Птичка на ветке, Кошка ходит вокруг дерева, довольный Петя потирает руки.

Но тут на лужайку выходит Дедушка и к Пете с претензией: «Ай-яй-яй, Петя! Ты зачем сюда пришел? Тут волки водятся. Марш домой!» А Петя упирается. «Да я ж пионер! — говорит. — А пионеры волков не боятся». Однако Дедушка пропускает эти смелые слова мимо ушей и уводит Петю в дом.

И действительно, богатый жизненный опыт не обманул Дедушку: из лесу появляется огромный страшный серый Волк. Кошка с перепугу лезет на дерево. Утка в панике крякает и пытается удрать — да куда там! Волк ее догоняет и — ам! — проглатывает.

Обновленная диспозиция: Кошка на ветке, Птичка — на другой, Волк ходит вокруг дерева, щелкая зубами. Утка сидит у Волка в брюхе. Петя и Дедушка, видимо, пьют утренний кофе за сценой.

Но нет! Я несправедлив к пионеру! Вон он, стоит за закрытой калиткой и наблюдает за событиями на лужайке. Он не струсил, отнюдь, и его мысль остра, как бритва.

Петя выносит из дома веревку, влезает на забор, с которого по длинной ветке можно попасть на Птичкино и Кошкино дерево. И вот Петя уже сидит между Птичкой и Кошкой и руководит операцией: «Ты, Птичка, лети вниз и кружи вокруг волчьей морды, да смотри, чтоб он тебя не сцапал!»

И пока этот тупица Волк клацает зубами, пытаясь ухватить Птичку, пионер Петя сворачивает веревку петлей и накидывает лассо на волчий хвост. Как ни старается зверюга, не может вырваться из петли. Тут из леса выходят… Кто? Правильно, охотники. Они уже прицелились в Волка, но милосердный Петя им кричит: «Не стреляйте! Мы уже поймали волка! Лучше отвезем его в зоопарк».

Финал. Можно сказать — апофеоз. Впереди идет Петя, за ним охотники ведут Волка. Позади ковыляют Дедушка с Кошкой. Над ними летает Птичка и чирикает: «Ай да мы! Вот кого поймали!» А если прислушаться, то слышно, как в брюхе Волка крякает Утка.

Итак, английский театр.

Англомания у Виталика приобретала вполне традиционные формы. Скажем, читая «Сагу о Форсайтах», он был так очарован внешними проявлениями английских бытовых ритуалов, их сдержанностью, что иногда отказывался понимать, как, к примеру, у Майкла и Флер мог родиться ребенок. Ну и язык. Он просто получал физиологическое удовольствие от текстов Оскара Уайльда: небогатый, почти школьный словарь, простая грамматика — и на тебе, сколько юмора, гармонии, блеска. Английским фильмом «Идеальный муж» упивался. И злорадствовал над закадровым переводом: когда Мейбл говорит Артуру Горингу что-то типа I’ll be in the conservatory under the second palm-tree, переводчик посылает Артура ко второй пальме в консерватории.

Чуть позже он с головой ушел в Вудхауса. Пара десятков его книжек до сих пор стоит на полке, и, подобно тому как в детстве при скверном настроении он хватал «Трех мушкетеров», раскрывал на любом месте и лечил хандру, теперь он выдергивает наугад рыженький томик и — да пошли они все…

Так вот, проходя мимо ресторана «Савой» (тогда — «Берлин»), заметил он в окне соседнего здания, Дома учителя, афишку, возвещавшую о премьере чего-то там такого на английском языке в постановке English Drama Group при этом самом Доме. И естественно, пришел на спектакль. И понял — это оно. Ну все по-настоящему. Костюмы, грим, декорации — драмкружком не пахнет.

Милые сердцу звуки — смесь британских и американских, кого как учили, но какая разница: играют всерьез, а кое-кто с блеском. Что там была за премьера? То ли Time and the Conway, то ли Pygmalion. И он пришел за кулисы и попросился в труппу.

Приемный экзамен состоял из двух частей: интервью по-английски и этюды. С первым он вроде бы справился, биография Радика Юркина с добавлением увлеченности машинным переводом. А вот второе было совсем неожиданным. Представьте: вы проспали и вам надо спешить на важное свидание. Вот, вы просыпаетесь. Смотрите на часы и… Ух как он старался преодолеть зажатость, врожденную скованность, которая неизменно настигала его в незнакомой компании. Вдохновенно путал ботинки, не мог попасть в рукава, засовывал в карман галстук, криво застегивал пиджак… «Да вы у нас комик, батенька, — неуверенно сказал режиссер, — а что-нибудь посерьезней можете?»

И тут его прорвало. Он стал надломленным шепотом читать свое любимое Йейтса:

When you are old and gray and full of sleep, And nodding by the fire, take down this book, And slowly read, and dream of the soft look Your eyes had once…

По выражению лиц театральных старослужащих он ничего не понял. И прочел «Реквием» Стивенсона:

Under the wide and starry sky, Dig the grave and let me lie. Glad did I live and gladly die, And I laid me down with a will. This is the verse you grave for me: Here he lies where he long’d to be; Home is the sailor, home from see, And the hunter home from the hill.

Режиссер протер темные очки и попросил Виталика выйти — труппа должна посовещаться.

Ах да, режиссер. Анатолий Семенович. Затемненные очки. Газовый шарфик. Потом они пили спирт в холостяцкой квартире Виталика, и Анатолий (не Толик, ни-ни) говорил, говорил, говорил. О площадности и божественности, самопогружении и духовном единении, греховности и чистоте, древности и юности, жестокости и нежности — все это применительно к театру. В ответ трезвомыслящий Виталик внес скромное предложение поставить «Гамлета» в прозаическом переводе: чтобы понятней было. И режиссер умолк. Но это позже. А пока:

— Труппа решила вас принять, поздравляю.

Потом подошла дама. Огромные семитские глаза.

— Меня зовут Лиза, я очень рада познакомиться с вами.

Потом подошел гибкий тонкогубый мужчина, протянул нежную аккуратную ладонь:

— Михаил. Так что там вы говорили о машинном переводе? Уж и не знал, что у нас этим занимаются. На каком уровне?

Потом синеглазая Ева, белые волосы и много коленок. Потом…

Он застеснялся.

Это была славная публика. Молодой физик-теоретик Гриша с орлиным носом и снисходительными манерами по ночам писал свои наблы, днем спал, а по вечерам репетировал подлеца Эдмунда из «Лира». Хорошим Эдгаром был Павел, сын коммунистической американки, живущей в России и не знавшей ни слова по-русски. Павел говорил на восхитительном американском и, по утверждению теоретика, был глуп. Конфиденциально тот же теоретик сообщил Виталику, что глупы в труппе все мужчины, кроме него и теперь вот Виталика, а женщины, в отличие от мужчин, глупы вовсе без исключений. Виталик очень гордился своей так нежданно обнаружившейся принадлежностью к исчезающе тонкому слою умных. В награду он изготовил для теоретика необходимый по ходу пьесы реквизит — картонный ключ, выкрашенный в золотистый цвет. И снабдил его (ключ), для подтверждения предполагаемого в нем (Виталике) ума, надписью: This gilded key is meant for gilded doors from whence will come the happiness of yours. Они стали — типа, как бы, вроде как — дружить. Физик — снисходительно, Виталик — стараясь подавить врожденную сервильность.

Он вдруг, неожиданно для себя, стал объектом дружеских чувств чуть ли не всей труппы, не испытывая искренней симпатии почти ни к кому. Все та же зависть мешала: не было в нем раскованности, сценической натуральности, а когда надо — напротив, величавости или взвинченности. Вот Миша в монологах Лира доводил зрителей и партнеров до мурашек, Ева блистала чистейшим английским и нежной пластикой, Лиза — чуть заторможенным впечатляющим трагизмом, Гриша — элегантной иронией… А Виталику по душе была, пожалуй, только одна Соня, очень некрасивая, очень старательная, до неприличия добрая. И когда она умерла — нелепо, попав под грузовик, поскольку видела очень плохо, — все вдруг разом выяснили, что Соня-то и была лучше всех. Вот и погас наш огонек, сказала царственная Лиза. И это было правдой.

Все это произошло через много лет после того, как Виталик ушел из театра, потом из него ушли все «старики», а потом English Drama Group и вовсе прекратила существование.

Но след остался. И время от времени мелькают в памяти какие-то обрывки, сценки, реплики. Во время репетиций он выучил наизусть почти всего «Короля Лира», где сам играл то крошечную роль французского короля, то весьма второстепенного Кента. Позже, в «Пещерных людях» Сарояна, — Герцога. Было еще что-то, да вылетело из памяти. Ярче запоминалось то, что видел и слышал со стороны. Мишин Лир, поединок Эдгара и Эдмунда, воркование Евы-Корделии. Unhappy that lam I cannot heave my heart into my mouth — ну и так далее. Запомнил еще красавца армянина, встреченного в метро. В руках Виталика была книга Сарояна — он учил роль. Oh!Ifs a play, isn’t it? «Ну», — ответил Виталик мрачно. И услышал безупречную английскую речь. Они потом всей труппой гадали, не кагэбэшник ли этот красавец — уж больно чисто говорил и уклонялся от ответов на вопрос, где выучил язык. На собеседовании девицы спросили, женат ли он. I am not much of a husband, сказал. По сю пору запомнил Виталик эту идиому.

Да английский — это как раз то, где он, хоть и ненадолго, превозмог свою лень. Прежде, да и потом вечно не хватало — терпения, ума, таланта, честолюбия. С милого детства — качать мускулы, чтобы дать отпор, если понадобится. Стал заниматься греблей, бегали с Аликом на «стрелку» у «Ударника», месяца два пыхтели в бассейне, катаясь туда-сюда на сиденье псевдолодки и гоняя воду здоровенным веслом: академическая гребля называется. Бросил. Уже в институте пошел в секцию фехтования, мечта со времен мушкетерской зависимости. Бросил — больно было ногам от растяжек и ковыляния на полусогнутых по периметру зала. На втором курсе начал углубляться в математическую логику, самонадеянно схватил талмуд Гилберта и Аккермана и увял странице на двадцатой. Позже, постигая импульсную технику за рамками институтского курса электронных приборов, увяз в каком-то фантастроне, плюнул. Были еще теория графов, Бесселевы функции, бултыхание в запоминающих устройствах тех еще, начала шестидесятых, компьютеров, патриотично называвшихся ЭВМ. А вот английский не надоедал. Он закончил вечерний иняз, попутно побаловавшись теоретической лингвистикой. Баловство это имело долгоиграющие последствия. Через несколько лет после прощания с институтом, озверев от тягомотины унылой полусекретной конторы, он заглянул на кафедру общего языкознания и нашел элегантную сексапильную даму, некогда похвалившую его доклад по глоссематике Луи Ельмслева. И она их вспомнила — обоих, Виталика и доклад. «Я читала вашу работу студентам», — сказала и усадила на диванчик в комнате кафедры. И дала совет — использовать сочетание технического образования и гуманитарных курсов и заняться статистической лингвистикой. Столпом в этой области был Анатолий Янович Шайкевич, и Виталик пошел к нему. Так он стал вползать в аспирантуру и вполз-таки: сдал экзамен по общему языкознанию и написал реферат «О статистических методах в языкознании», предпослав ему эпиграф из любимого и гонимого Пастернака: «Давай ронять слова, как сад — янтарь и цедру, рассеянно и щедро, едва, едва, едва». А потом с ужасом убедился, что ему не хватает математики, что он вновь возвращается к необходимости постигать Гилберта с Аккерманом и вместо блаженного купания в языке заниматься распределением Пуассона. О боги, боги, сейчас, через десятки лет он читает открытую наугад страницу этого реферата: «В верхней правой части таблицы представлены коэффициенты корреляции для неприведенных отклонений (верхние числа) и приведенных к сигме отклонений (нижние числа) относительных частот при расчете по всем признакам…» А как весело начиналось — давай, дескать, ронять слова… Он подсчитывал различные формы глаголов в «Дон Жуане» Байрона и «Старом моряке» Кольриджа, приводил свое хозяйство, извините, к сигме, рисовал графы, лежа на пляже в Гагре, — а потом решил, что ему не нравятся статистические методы в языкознании. Семантика, наука о смыслах! Вот чем он займется! И пошел к другой даме на той же кафедре. Семантическая дама была менее сексапильной и более погруженной в науку. И вместе с Виталиком, сидя на том же диванчике, они выбрали ему новую тему — «Денотативный аспект значения абстрактных имен существительных». Во!

И он написал еще один реферат. К проблеме соотношения языка и действительности. Сразу скажем, проблема осталась нерешенной. Думаю, по сю пору. Но как-то они все же соотносятся… Там тоже он выискал изящный эпиграф — из Бертрана Рассела. Слова, по мнению философа, служат для того, чтобы можно было заниматься иными предметами, нежели сами слова. Подумать только, стоит поставить подпись мудрого авторитета под любой благоглупостью, и она становится мудрой и авторитетной. Скажем: мойте руки перед едой. И подпись: Сократ. Приступив к работе, Виталик очень быстро понял: птичий язык, облегчая жизнь ученых, делает их весьма поверхностные наблюдения непроницаемыми для нормальных людей, ограждает от критики и насмешек. Скажем, простая мысль: если закопаться в языке и не обращать внимания на то, что означают слова на самом деле, то далеко не уйдешь. Вот как это звучало в первой фразе его реферата: «Понимание языка как имманентной системы оппозиций, широко распространенное в структуральном языкознании, с особенной очевидностью проявляет свою ограниченность при обращении к содержательной стороне языка». Да чего уж там! Виталик по сю пору чмокает губами — во дают! — услышав, что удаление из организма всякой дряни кроветоком ученые кличут экскреторной функцией крови, а сам процесс образования крови именуется гемопоэзом — ну да, поэзия ведь по-гречески и есть выработка, или, если хотите, — сотворение. Конец же лингвистической карьере Виталика положила народившаяся Ольга. Стало не до науки — надо было вставать по ночам, стирать пеленки, бегать в молочную кухню, — мечты о дневной аспирантуре улетучились, и он простился с милой семантической дамой, как ранее — со статистическим господином.

А ревность к английскому сохранилась, первые слова, которым он научил несколькомесячную дочь, были английскими. Where is a butterfly? — спрашивал он, поднося кроху к яркому плакату с бабочкой, прикнопленному к стене. И Оля тянула пухлую ручку в нужном направлении.

Ты ведь помнишь, как это было.

Вот записка из роддома — ты нацарапала ее на следующий день после появления на свет Ольги:

22 мая 1972 г.

Дорогое мое солнышко!

Сегодня приносили нашу дочку на первую кормежку к бездарной мамаше — в том смысле, что у меня пока ничего нет в груди. Правда, еще только второй день после родов и, может быть, завтра появится молозиво. Меня закормили лекарствами — аспирин, какой-то нистатин против воспаления, колют пенициллин. На животе лед — для сокращения матки. Девочка очень похожа на тебя, так же волосики вьются. Но все-таки — милый, только не говори никому — в первый раз мне она показалась страшненькой: глазки закисли, ротик весь обметан белым, какие-то коросточки на шейке, на пальчиках — кошмар! Говорят, день ото дня они становятся чище и лучше (и правда, это видно по другим детям), так что жду с нетерпением. Полежала она около меня и закричала, хотела есть — ее сразу забрали. В 8 часов принесут опять. Так что сегодня я ее «кормила» два раза, а завтра буду кормить начиная с 6 утра каждые три часа. Сейчас она весит 3 кг 400 г — значит, потеряла 200 г, что естественно.

Солнышко, теперь приноси мне молоко, а если не сможешь прийти, то накануне принеси побольше, т. е. ~1 литр в день. Спасибо за творог — наверно, Елена Семеновна сделала, такая вкуснятина. А еще принеси сыру (только не очень острого). Мясного ничего не нужно.

Дорогой, я такой счастливой себя чувствовала, получив письмо 21-го. Я еще лежала в послеоперационной на каталке. Все прошло бы ничего, но в самом конце вдруг послед не отделяется, мне так давили на живот, что теперь там на коже синяк. Я, конечно, вопила дурным голосом. Врач все надеялся, что это ущемление последа из-за судорог, но потом обследовали рукой — а он прирос, повезли в операционную, в одну руку — капельницу, в другую — наркоз, и вычистили. Врач сказал, что прирос он из-за аборта, который я делала незадолго до беременности. Ну ты помнишь, как это было, какие мы были дураки…

Искололи меня уже всю, на венах — так просто огромные багровые кровоподтеки. Везде я стала такой, как раньше, но живот остался, так как матка плохо сокращается — посему лежу со льдом. Когда сократится, живот станет прежним, но это дело долгое, уже дома кончится. Пока я совершенно не представляю, когда меня выпишут. Думаю, в первых числах июня, все же была t °.

Дорогой, завтра не приходи, молоко у меня есть. Буду тебя ждать, солнышко, послезавтра. Очень-очень скучаю. Я тебя очень люблю.

Целую.

Ночью за окном метель, метель, белый бесконечный снег, ты живешь за тридевять земель и не вспоминаешь обо мне. Знаю время быстро пролетит, мы с тобой окончим институт, эта песня снова зазвучит, нас с тобой уже не будет тут. Или: Прощай, ухожу я в далекий край, там я буду совсем молодым, седина отлетит, как дым, это юности край, прощай.

Так вот, Шхельда, Тина и прочее.

Год шестьдесят второй — шестьдесят третий. Начиналась эпоха черных чулок, женских сапог и головных уборов по кличке «шлем». Все это придавало девушкам особую сексуальность. Ни одного из этих трех сигналов «иди ко мне» у нее не было. На первое свидание — трескучий мороз, памятник Тимирязеву, ах да, об этом было — она пришла в чем-то вроде сталинских времен ботиков и теплом платке. Они гуляли по Арбату, он распускал хвост, за что был прозван снобом, но допущен до губ — легкое прикосновение. Простудился он жестоко, полубольным уехал в горнолыжный лагерь Шхельду, а оттуда писал ей чуть ли не каждый день. Чего ж не писать — льжи он сдал на второй день, и времени было полно. Почему сдал?

— Кто кататься можит — права хади, кто чуть-чуть можит — лева хади, кто савсем не можит — никуда не хади, тут стой.

Так сказал инструктор кавказской национальности, и Виталик, о горных лыжах ничего не зная, хадил лева, убежденный, что чуть-чуть-то он можит.

— А теперь, — сказал уже другой инструктор той же безразмерной национальности, — я палка в склон втыкал, ты за палка повернул и вниз по склону ехал, показывал, что умеешь.

Палка вонзилась в наст метрах в пяти от обрыва. Виталик слегка оттолкнулся и тихо двинулся к поворотной точке. Ноги, вбитые в наглухо закрепленные ботинки, не слушались. Он миновал инструкторскую палку и заскользил к обрыву. Инструктор взвизгнул:

— Куда, слушай!

В метре от края он сумасшедшим усилием, повиснув на палках, повернул льжи на девяносто градусов и пулей понесся по склону. Ни о плуге, ни о поворотах не могло быть речи. Метровой толщины снежную стенку внизу он не пробил, но въехал в нее с такой силой, что все руки до локтей — а был он без перчаток, да рукава закатал — изранил ледяными зернами.

Через два часа, обменяв лыжи на ботинки с триконями, он поднялся повыше в горы, нашел в камнях безветренное место и устроился загорать.

В таких прогулках, с покетбуком Вудхауса, блокнотом и карандашом, он и отмотал весь лагерный срок. От Вудхауса заливался смехом, от мыслей о Тине заходился беспокойной тоской. Вечерами выпивал с соседями, славными ребятами, завзятыми лыжниками, в миру инженерами чего-то железнодорожного. Острили они однообразно. Прослышав на перроне объявление, в котором электричку назвали электрическим поездом, они старательно распространяли эту формулу на все подряд: раскладушка — раскладная ушка, инструктор — инсовый труктор и даже Рабинович становился рабиновым овичем. Когда шум затихал, он переписывал сочиненное в скалах начисто и выходил к воротам лагеря — опустить в почтовый ящик очередное письмо. Я скучаю, писал он, лыжи меня не полюбили, а ты?

Я в Шхельде. Умыт изначальной печалью, Ору, оскорбляя седое молчанье, И розовый дядька, очкастый и лысый, На лыжах по склону проносится лихо, И вихрь поролоновых курток несется, И губы кусает свирепое солнце. Несутся, и в сердце бушует: победа! Победа над кашлем и пресным обедом, Победа над злом коммунальной квартиры, Над подлой подагрой и кислым кефиром, Ущелье без ревмокардита и водки — Спокойно лежи и лечи носоглотку. Желудок и всякую хворь неустанно Лечите, припавши к фонтану нарзана — Целебных солей упоительный сноп. Здоровья не купишь! Твой искренне, сноб.

И видел-то один раз у Дубинского на дне рождения, сунул ей в руки клочок бумаги с телефоном и какими-то, верно, словами. Позвонила. Потом этот ледяной Арбат.

В перчатках стынут руки, А рядом, за витриной, Мирок румяных кукол Изысканно — старинный. Изящные шкатулки, Непахнущие розы. Звенели, как сосульки, Фарфоровые слезы. Не сплю. Ночами длинными Мне чудится, что снова Арбатскими витринами Любуются два сноба.

Очень уж Виталика раззадорило это ее: «А вы сноб?» Она выкала ему довольно долго. Ах, Тина, Тина. Свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Тина: кончик языка совершает путь в два шажка… Ну и так далее. Разница в годах была не такой, конечно, да и восемнадцать лет — не нимфетка. Они ходили по стиснутой запоздалыми холодами Москве, переименовывали Даев переулок в Дуев, грелись в подъездах, говорили, целовались, говорили, трогали друг друга — робко, говорили. Писали друг другу письма. Весной он посадил в заоконный цветочный лоток ее подарок — тополиную ветку в виде буквы «Т». Он трепетно касался тонкой шеи, боялся обидеть. И узнал, что все это время она встречалась с Дубинским всякий раз, когда тому хотелось. О чем тот рассказал сам, приехав к Виталику на ночь глядя, пьяный в дым, специально с этой целью. Ты понимаешь, говорил он, я только что узнал от нее, как ты к ней относишься. И потому пришел. Чтоб ты знал — ей верить нельзя. Ну, ну, да на тебе лица… Пауза.

И вдруг.

Сам посуди, до чего все просто. Создал Бог — создала природа, сам выбирай — людей двух полов, чтоб они без Его — ее — участия впредь плодились и размножались. Никакой тайны. А что они, люди то есть, учудили? Страсти. Страдания. Ревность. Смертоубийство. Все для этого самого размножения в конечном-то счете. Ну представь себе, скажем, ежиков. Или кроликов. Лучше кроликов — они в размножении собаку съели. Кролики — собаку? Но я не о том. И вот они переживают — то им не так, это не этак. Эта ежиха ему не подходит: цветами не любуется, а все норовит гриб съесть, у этого кроля уши короткие, а та сука ногами не вышла. Короче, и себя изводят, и других, и все для того, чтоб заделать крольчонка, ежонка, щенка… И в этих вот страданиях и капризах заключается их вроде как над другим зверьем возвышенное положение. Еж — венец природы. Или я о кролике?

Не убедил? Ну тогда другое прими во внимание. Немного страдания идет на пользу, верно тебе говорю. Полезно для эмоционального развития. Ну нельзя ощутить настоящего, подлинного, истинного, безграничного счастья, если сначала не пережил такого же истинного, подлинного горя… Так что ты спасибо ей сказать должен, да и мне, дубина ты эдакая…

Виталик с трудом очухался: похоже, Володя знал не только тайны трех Булаховых.

В ознаменование этого события и во славу их беспримерно самоотверженной дружбы они решили каждый год в такой-то день ровно в двенадцать ночи встречаться, чередуя место, — то у одного, то у другого. Ритуал предполагал свечи, шампанское и шаляпинское «В двенадцать часов по ночам». Володя пришел в назначенный час. В бронзовом канделябре — свеча, на проигрывателе — пластинка. Дверь Виталик открыл заранее. Седые гусары летели на легких воздушных конях. Они молча дождались конца генерального смотра, выпили — и, слава Богу, рассмеялись. Впрочем, поговорили неплохо. Ровно через год он пришел к Дубинскому, но того не оказалось дома. А спустя года три, когда он обживал свою холостяцкую квартиру на Преображенке, как-то вечером появилась Тина. И осталась.

Да, да, это ее фотографию ты нашла у меня в ящике. Круглое личико с глазищами. Ревнива ты очень была, и почти всегда без причин. Тина уж к тому времени давно исчезла из моей жизни, как и Snubnose, тезка твоя. They met, they parted.

А второе письмо из роддома было таким:

25 мая 1972 г.

Дорогой котинька!

Утром я уже писала Елене Семеновне, что у меня дела в порядке — все лекарства отменили (утром еще раз дали, а после обхода — больше ничего). Детский врач тоже доволен нашей Оленькой. Теперь у меня появилось молоко (т. е. такое желтое молозиво, которое завтра-послезавтра перейдет в молоко). Оленька иногда набрасывается, как звереныш (когда я не могу — не овладела еще искусством — вставить сосок ей в ротик, зову сестру на помощь), и усердно сосет. За вчерашний день она набрала 50 г, т. е. весит 3450 г. Пуповинка у нее отпала еще вчера. В общем, если все будет в порядке, то здесь нас задерживать не станут, могут выписать на 6–7 сутки. Только бы ничего не помешало. Знаешь, котинька, если ты получил белье из прачечной, то там есть пеленка (я нашила метку), ты ее положи к моим вещам, когда придешь за мной. Это чтобы я подтянула живот, пока вместо бандажа. Еще купи коробку конфет хороших, чтобы я смогла отблагодарить врача (цветы не надо).

Вчера я попросила маму одной женщины из нашей палаты дозвониться до тебя насчет лифчика — ты, наверное, как в бреду от моих лифчиков, но без него совершенно невозможно, все время льется молоко, так хоть салфетки можно подкладывать.

Только что приносили кормить дочку — сейчас уже ела меньше, но так же жадно (в маменьку пошла). Говорят, ребятишки сосут хорошо через раз. Знаешь, сейчас уже как-то трудно сказать, на кого она похожа.

Но черная: волосы и бровки — это твое. Ротик уже без налета. Котинька, купил ли ты одеяльце тканевое розовое и капроновую ленту (3 м, тоже розовую, широкую). Бедняжка, ты замотался просто и на работе, и со мной.

И знаешь, Виталь, спроси у мамы, чья я племянница, а то получилось не очень хорошо. Кто-то сказал, что я — племянница некой Марии Федоровны, у которой сегодня защищается врач, принимавший у меня роды, и он проявил ко мне максимум внимания. Но я ему говорила, что не знаю Марии Федоровны. А он 21-го ей позвонил в 11 часов: мол, М.Ф., ваша племянница родила! Та «осерчала», т. к. никакой племянницы у нее нет. Пусть мама твоя мне напишет, через какие каналы я попала сюда, чтобы я сама разобралась.

Ужас как хочется к тебе, домой.

Были папа, с работы девочки. У меня все-все есть. Если Елене Семеновне некогда, то пусть не приходит. А если придет, то молока не надо, разве свеклу безо всего.

Ты-то там как, мой любимый, солнышко мое? Оголодал, наверно, и отощал? Копи силы!

Мы с Оленькой тебя крепко целуем и очень хотим к тебе.

Целуем.

Эта бабка, что сейчас выглядывала, чтобы посмотреть наших с соседкой мужей, страшно любопытная армянка и уже утомила весь персонал претензиями.

Курсе на втором, сидючи как-то в лаборатории телефонии — в одной руке паяльник, в другой пинцет, — услышал Виталик характерное похрюкиванье. Это его коллега, техник Коля, выражал восхищение книгой. Виталик скосил глаз — что читает? — и впервые познакомился с Винни Пухом, произведением настолько совершенным, что писать о нем добрые слова лишено смысла. Разве упомянуть о важной и многими не замеченной его черте: невыразимой печали, поднимающейся с последних страниц веселой книги, где описано прощанье Кристофера Робина с детством. А я-то, дурень, не могу распрощаться с ним по сю пору. Хожу по кругу: детство — старость — смерть — рожденье — детство — старость… А между детством и старостью была, оказывается, жизнь. Как там, в математике: включает ли отрезок крайние точки? Включает ли жизнь рождение и смерть?

 

Тем временем

Тем временем в жизни Виталика произошло два приятных события: во-первых, его перестал домогаться военкомат и тушинские страдания потеряли смысл, а во-вторых, он стал владельцем собственной квартиры на Преображенке — это в двадцать пять-то лет!

Квартиру тут же взяли в оборот холостые члены достославного Общества — а холостыми были они все, но через полгода аккуратному Виталику смертельно надоели вечный срач и невозможность вести упорядоченное (унылое и бессмысленное, по общему мнению) существование, и он в качестве промежуточной меры на пути к освобождению поселил у себя милую зеленоглазую приятельницу по новой работе Олю с ее свежеохмуренным мужем Сашей. В пароксизме самоотверженности Виталик спал на кухне и чувствовал себя благодетелем. Денег не хватало, постоянно хотелось есть, и во время совместной прогулки за городом они решились на преступление. Саша бросился на мимопрохожую курицу и стремительно свернул ей шею. О этот запах бульона! Птица оказалась весьма упитанной, на троих хватило, наскребли на бутылку водки.

Еще Саша с Олей познакомили его со своим приятелем Гиви, который отирался в кинокругах и хаживал на ипподром. Хоть он нанес Виталику ущерб в двадцать пять рублей, заняв их для ипподромного счастья и, естественно, не вернув, обиды Виталик не таил. Во-первых, как выяснилось, у других Гиви брал больше. Во-вторых, сымпровизировал на кухне за бутылкой «Васи с зубами» («Вазисубани», если кто не помнит) киносюжет, который Виталик нашел очень выразительным и помнит до сих пор.

Поле под низким небом. Долго шел дождь и только-только перестал. Ноги вязнут в земле, чавкают. Но надо идти, потому что дождь прекратился. Пока лило, вы с ним сидели под навесом риги. Он ел сало, хлеб, огурец. И поделился с тобой. Он курил и оставил тебе две затяжки. Но теперь пора — кончился дождь. Он забрасывает за спину перетянутый лямкой мешок и берет винтовку. Он доводит тебя до гребня холма и ставит так, что твои голова и плечи отпечатываются на фоне прояснившегося неба. Потом пятится, передергивает затвор.

Такая вот зарисовка — сорок лет прошло, а запомнилась.

Спасибо, Гиви.

Через сорок без малого лет в очередной Сашин день рождения Виталик послал ему в Париж стишок, как раз имеющий отношение к математическому определению отрезка:

Ты помнишь — вышел месяц из тумана, Убийство курицы, Господь тебя прости, И вот уже двустишье Губермана Я, не чинясь, могу произнести. Оно подходит каждому из нас — Об этом заявляю я уверенно — «А если и случится что сейчас, Никто не скажет: это преждевременно». Но что бы ни царапал злой еврей, Вовсю глумясь над немощностью тела, Давай, Сашок, держаться, и — ей-ей — Не будем торопиться с этим делом. Недавно я узнал, что смерти нет. На этом пусть кончается сонет.

В сущности, сочинил это Эпикур. Мы не встречаемся со смертью, сказал он: когда мы живы — ее еще нет, когда умерли — уже нет. Хитрец!

Нет-то ее нет, а пишут всё больше о ней, о ней да о ее младшем брате — одиночестве. Да о французской маленькой смерти, награжденной псевдонимом любовь. Смерть, где жало твое?

Вот ведь странно: фраза эта встречается в Библии дважды. В Книге пророка Осии Господь призывает кару на забывший Его народ Израиля — и все же безграничен в милости Своей: «От власти ада Я искуплю их, от смерти избавлю их. Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?» И совсем другой смысл она обретает в Новом Завете: когда по зову трубы воскреснут мертвые, то есть тленное облечется в нетление, смертное — в бессмертие, поглощена будет смерть навеки. И Павел приводит то же место древнего текста, а для него — слова Господа. Но так и хочется понять их иначе: «Эй, смерть! Ну и где же твое жало? Эй, ад! Что пригорюнился? Слабо?» Озадаченный Виталик даже написал по этому поводу письмо живущему в Израиле автору популярных книг по загадкам и тайнам Священного Писания и своему доброму знакомому:

Дорогой Рафаил!
Виталий Затуловский

Обращаюсь к Вам как знатоку Библии. Споткнулся я на очень часто цитируемой фразе из Осии (13:14): «От власти ада Я искуплю их, от смерти избавлю их. Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?», повторенной Павлом в I Кор. (15:54, 55). У Павла-то вроде ясно: смерть побеждена воскресеньем и обращение к ней и к аду звучит скорее вызовом, издевкой. А у Осии слова Господа мне не раскусить: вроде сначала говорит он, что конец ждет Израиля, дескать, провинился Ефрем и проч., а потом вдруг: искуплю от смерти — и тут же ее, смерть, зовет.

Я ведь, как Вам известно, из инженеров, мне логику подавай или хотя бы объяснение нелогичности, а Вы в библейских кодах дока. Помогите — по дружбе — разобраться. Что там на иврите, может, какой другой смысл у Осии? К раввинам обращаться не хочу, они мне мозги запудрят.

Ваш всегда

Ответ не заставил себя ждать.

Дорогой Виталий!
Рафаил

Вот мое понимание. Весь кусок книги Осии, начиная с 7-й главы, посвящен гневным речам Бога, который обвиняет Эфраима (он же Ефрем) в самом страшном преступлении против Себя — в идолопоклонстве (поклонении Ваалу). На протяжении шести глав, вплоть до интересующей Вас гл. 13-й, тянутся весьма поэтически изображенные угрозы: Эфраим исчезнет, как «утреннее облако, как мякина с гумна, как дым из дымохода», «Я буду для него, как леопард, как медведица, лишенная детенышей, как львица», «муки роженицы постигнут его», ибо он «сын неразумный». Затем наступает переход к 14-му стиху, и тут в синодальном переводе происходит некий сбой: Бог как будто внезапно меняет Свои намерения, потому что Он вдруг говорит, как Вы и процитировали: «От власти ада Я искуплю их, от смерти избавлю их». И далее, в полном соответствии с таким прочтением текста, синодальные переводчики строят следующую строку в интонации некой насмешки Бога над бессильными потугами ада и смерти: «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?» Мол, ну что, чья взяла?!

Такое прочтение резко противоречит всему предыдущему потоку обвинений и угроз и поэтому неизбежно порождает вопросы. В одном комментарии только вчера я нашел такое признание: «Смысл этих стихов не вполне понятен». Так что Вы не одиноки. Мне кажется, что 14-й стих правильней читать как естественное продолжение предыдущих обвинений и угроз, и я нашел такое прочтение у Давида Иосифона, переводчика куда более косноязычного, чем синодальные, но зато более близкого к тексту. Он перевел первые две строки 14-го стиха не в утвердительной, а в вопросительной интонации: «Избавить ли Мне их от ада, спасти ли Мне их от смерти?» В том смысле, что должен ли Он вообще спасать Эфраима после того, как тот изменил Богу? Доведись мне переводить это место, я сделал бы интонацию не просто вопросительной, а гневно-насмешливой, почти издевательской: «Мне ли избавлять их от ада? Мне ли спасать их от смерти?» Тогда становится понятным, как следует читать две следующие строки: не как насмешку над бессильными потугами ада и смерти, а, напротив, как призыв к ним: где вы? что медлите? придите быстрее! покарайте этих отступников, этих идолопоклонников! Поэтому я думаю, что перевод этих строк у Иосифона: «Где чума твоя, смерть? Где мор твой, преисподняя?» — более точен, чем вышеприведенный синодальный. В сочетании с иосифоновским же переводом первых двух строк вторые две звучат как прямой призыв к аду и смерти: Я и не подумаю спасать их от вас, ну-ка, побыстрее косите этот народ чумой и мором! И тогда очень естественным становится завершение этого стиха у Иосифона: «Скроется от глаз Моих раскаянье (в том)». В синодальном переводе это завершение звучит почти так же: «Раскаяния в том не будет у Меня», — но беда в том, что в синодальном переводе оно все окончательно запутывает: в чем именно у Бога не будет раскаянья? В том, что он спас Эфраима от ада и смерти? Но это нелепо — почему Он должен раскаиваться в добром поступке? В прочтении же Иосифона все вполне логично: спасать их Я НЕ буду, смерть и ад Я ПРИЗЫВАЮ и в том НЕ раскаюсь.

Выходит, что те же слова Осии в послании Павла имеют прямо противоположный смысл, и я не исключаю, что такое перевернутое использование Павлом текста Осии для СВОИХ целей сбило с толку и синодальных переводчиков — они пошли за Павлом и против Библии.

Убедительно ли все это на Ваш взгляд?

Как всегда Ваш

Приведя наконец в порядок свое жилище, Виталик набросал сюжет рассказа — подобно большинству, так и не сочиненного.

Самым подробнейшим образом описывается, как человек дотошно и обстоятельно наводит порядок в доме — квартире, комнате в коммуналке, избе, коттедже, особняке… Пылесосит, протирает посуду, чистит столовое серебро, драит пол, полирует мебель, красивыми стопками укладывает в шкафах, комодах, сундуках белье, полотенца, рубашки, развешивает отутюженные костюмы, приводит в порядок бумаги, уничтожает все лишнее. Излагать это можно километрами, любуясь деталями и смакуя там-сям всплывающие находки. Не забыть про пыль на абажурах и лампочках — редко до нее доходит тряпка хозяйки. Далее — накрывается изысканный стол на две персоны. Воспаленные ломтики лососины, бугристые спинки устричных раковин. Замороженная бутылка шампанского в серебряном ведерке — штамп, и Бог с ним. Вензель на серебряных же кольцах, охвативших крахмальные льняные салфетки. Он оглядывает результат трудов своих, из аптечки достает ампулу и отламывает головку. Наполняет два шприца, подзывает собаку. Та привычно опрокидывается на спину, подставляет живот для ласки. Он ловко вводит иглу в вену. И гладит, гладит подергивающееся тельце. Выносит последний пакет с мусором — там же использованный шприц. Возвращается, наливает шампанское в два бокала. Свой выпивает. Возится с запонкой (ее подарок) — засучить рукав. Медленно вводит иглу — теперь уже в свою вену. Последняя мысль — перед встречей — один грязный шприц все же останется неубранным.

 

Опять собаки

Есть ли смысл вспоминать события, не важнее ли ощущения? Скажем, грязное мартовское шоссе, едва уворачиваюсь от УАЗика, заглядевшись на большую белую бездомную больную собаку в серой жиже: милиционер ласково приглашал ББББС на обочину, та трусила и не верила. Бездомные собаки — от них сжимается сердце. Бездомные люди — вызывают брезгливость. Собак хотелось собрать, помыть, накормить, вылечить, приласкать… Щенки — игривые, с гладким пузом, еще мучительно-счастливые. Старые — тощие, с вытертой шерстью и гноящимися глазами. Трехногие. Сосед переезжал и выбросил на улицу двух овчарок, пожилых уже кобелей. Год — год! — бродили псы по окрестным помойкам, каждый вечер возвращались к подъезду и ждали. Постепенно приходили в упадок. Один прихрамывал. Кое-кто выносил им еду, Виталик тоже. Его все собаки выделяли — любовь с первого нюха. И прощали, когда он растерянно разводил руками: ну нет ничего. Да ладно, чего уж тут, на нет и суда нет. Овчарки улучали момент, протискивались в подъезд и поднимались на свой — свой! — третий этаж. И ложились у дверей бедного новосела. Тот звонил в милицию. Собаки исчезали на время. Потом возвращались. Все реже. Пропали на месяц. Потом появился один. Тот, что хромал. С вытекшим глазом. Лег рядом с мусоркой и лежал двое суток, отказываясь от еды. Пил немного из гнутой миски, подставленной дворничихой. Несколько милосердных скинулись и вызвали ветеринара. Хотите, усыплю, сказал он. Лечить тут нечего. Крайняя сердечная недостаточность. Ночью пес умер сам. От сердечной избыточности — как Нюта?

Отсюда сразу же ползут и формируются в твердую убежденность мысли об извращенной природе человека. Древний — внеморальный — инстинкт убийства: какая тут мораль, просто есть хотелось, территорию защищать. И вкус крови — и к крови, — заполнивший подсознание, никуда не ушел. Прекрасно себя чувствует и матереет под пленочкой морали — тут идет поклон всем религиям. Ну как же без крови! Верблюдов и агнцев, ведьм и гугенотов, неверных и басурман и конечно же евреев — их-то кровь особенно любезна, ибо кричали: «Распни его!» Каинова печать? Ну как же так, ну как так можно — поставить эту самую печать на человека (человек ли он, возможно ли, чтобы человек так вот напрямую общался с Создателем — батюшки, ведь и священников еще не было), от которого многие из нас и произошли: через Еноха — Ирада — Мехиаеля — Мафусаила — Ламеха и прочих. Вот и бродят в людях гены убийства… Чего ж от нас ждать — наследственность.

И как же тем, кто поумнее, не воспользоваться укорененным инстинктом? Главное слово тут — зависть. У соседа лишняя овца — убить, сначала овцу, потом и самого соседа: он удачливей, красивее, денег у него больше, шкурок, женщин… Однако ж — цивилизация, мать ее. Она чего требует? Она требует привести кровопускание в систему, не пускать это дело на самотек и снабдить убийства рюшечками и воланами. Вот сосед нахально завладел камушком в океане. Камушек вроде и не нужен никому, но — не положено. Противу правил. А потому — отобрать. Это обойдется в каких-нибудь 50–60 тысяч жизней. Заставлять не придется, душа готова, бьет копытом от нетерпения. Отпустить узду: мол, можно — вот и война. А чем она отличается от мира? Всего-то тем, что отцы хоронят детей, а не наоброт, это еще Геродот заметил, большая умница.

Но — к собакам. Вот наблюдение одного натуралиста из Уэллса. Если щенки пуделя живут и воспитываются вместе с волчатами, то волчата охотно уступают собакам лидерство и готовы подчиняться, а пуделята, напротив, проявляют агрессию. Что ж это с Артемонами творится? Уж не следствие ли сотен лет общения с человеком? И куда скупее волки, обратившиеся в собак, воздействуют на человека, умягчая его кровожадную природу. А ведь как было задумано! Давал, как известно, Господь имена всем своим созданиям. Жирафу — жираф, слону — слон, тигру — тигр… Время шло, животные проходили перед Ним бесконечной вереницей, и вот, казалось, все уже получили имена… Но тут заметил Бог еще одно — последнее — существо. Оно горько плакало. «Что с тобой, — спросил Создатель, — почему ты плачешь?» — «Как же мне не плакать, — ответила зверюшка, — ведь у меня нету имени». — «Знаешь, — сказал Бог, — не унывай, грешно это. Я припас для тебя необыкновенное имя. Ведь ты станешь самым близким, самым преданным другом человека, а потому имя тебе нужно особенное. Я дам тебе свое имя — если читать его справа налево».

Право же, не стыдно поучиться любви и верности у зеркального отражения Бога — пусть хотя бы в англоязычном мире. Профессор Ёсабуро Уено жил в местечке Шибуя, пригороде Токио, и каждый день ездил в столицу на поезде, а вечером его молодой пес, акита-ину по кличке Хачико, встречал хозяина на платформе, и они вместе шли домой. Однажды профессор не вернулся — он умер на работе. Последующие одиннадцать лет, до своей смерти в 1935 году, Хачико каждый вечер приходил на станцию Шибуя и ждал, ждал, ждал… Сейчас на этом месте стоит бронзовый памятник — собаке? любви? верности? А недавно в Англии объявились две овчарки, о которых писали все газеты. Их нашли на какой-то сельской дороге и отвезли в собачий приют. Бони и Клайд, примерно двух и пяти лет от роду. Бони шла впереди, а Клайд, как потом выяснилось — слепой, ковылял сзади, положив морду на спину подруги. Они не расстаются, и сейчас этой паре подыскивают хозяина. Там-то, в Англии, найдут…

Ни одна религия не наделила собаку душой. Зато эти самые души есть у костоломов и убийц, насильников и грабителей, растлителей и — профессиональных живодеров. Как же, как же — венцы творения.

Эта озабоченность собачьими судьбами сыграла с Виталиком злую шутку, когда они с Аликом Умным предавались одному из любимейших занятий — составлению списков «самых-самых», на этот раз — «самых великих русских поэтов двадцатого века». Поместив в первый десяток Сергея Александровича Есенина, сам Виталик еще не отдавал себе отчета, что не «Анна Снегина», и не «Черный человек», и не «Шаганэ ты моя» подвигли его зачислить Есенина в компанию Пастернака, Мандельштама, Блока, Ахматовой, а «Дай, Джим, на счастье лапу мне», «Утром в ржаном закуте» и решительный отказ поэта лупить по голове меньших братьев. Ну и, конечно, «Корова». Вот это:

Скоро на гречневом свее, С той же сыновней судьбой, Свяжут ей петлю на шее И поведут на убой. Жалобно, грустно и тоще В землю вопьются рога… Снится ей белая роща И травяные луга.

Да и сам Маяковский рисковал впасть в немилость и отстать от группы лидеров, не вспомни Виталик об упавшей на Кузнецком лошади — хоть и с трудом, но перевесившей омерзение от, видимо, искреннего: «Стар — убивать, на пепельницы черепа»… Ну и этот, дай Бог памяти, Жак Превер, словно у Маяковского подсмотрел и поменял Кузнецкий на парижский пейзаж:

На площади Карусели летом, однажды, предвечерней порой случилась беда, и струилась кровь лошади по мостовой. И лошадь стояла не двигаясь, стояла на трех ногах, и нога искалеченная, вывернутая свисала, внушая страх. Рядом стоял не двигаясь кучер. Его экипаж неподвижен был, бесполезен был, как стрелки на разбитых часах. А лошадь молчала, лошадь не жаловалась, лошадь не металась тревожно. Она стояла, ждала чего-то и была так печальна и так прекрасна, что было невозможно удержаться от слез.

Лошадиный же рьжий остров привлек его внимание к Борису Абрамовичу Слуцкому, а сеттер Джек — к Вере Моисеевне Инбер. Чудесное стихотворение:

Собачье сердце устроено так: Полюбило — значит, навек! Был славный малый и не дурак Ирландский сеттер Джек…

Не помнишь? Он полетел с хозяином на аэроплане и вместе с ним разбился, не стал прыгать: «Господин мой, я останусь здесь». Правда, может быть, пес просто испугался? И все же.

Так что вкус «стихов виноградного мяса» окрашивался для Виталика оттенками, совершенно не имеющими отношения к поэзии.

А вот и твое последнее письмо из роддома. Дата на нем не стоит.

Не выкидывай приложенную бумажку, у меня там важные записи!
Наташа

Мой дорогой!

Ты, конечно, не ожидал такой скорости с выпиской.

Не переживай, если чего не успел сделать, — я просто счастлива, что мы будем уже дома, т. к. чувствую себя прилично и девочка в порядке, а то вдруг тут подцепим что-нибудь, она или я, и застрянем.

Принесешь детское и взрослое — в двух разных пакетах.

Детское:

1) Одеяло шерстяное (мамино). Попробуй его вдеть в новый пододеяльник, только прогладь, а если не подходит, то просто одеяло.

2) Уголок (и если с пододеяльником, и если без него).

3) Чепчик розовый (в горошек) байковый.

4) Косыночку (белую).

5) Распашонку тонкую с зашитыми рукавами (чтобы больше подходила к розовому).

6) Распашонку байковую — розовую, с вышивкой.

7) Две тонкие пеленки (новые — те, что сложены и подогнуты, а старые — просто сложены).

8) Клеенку 25 × 25.

9) Пеленку байковую розовую (тоже новую).

10) Ленту розовую.

Для меня:

1) Туфли лаковые бордовые.

2) Чулки.

3) Резиновый пояс (голубой, лежит в шкафу, где коричневая комбинация).

4) Трусы белые (там же).

5) Коричневая комбинация (лифчик не надо).

6) Платье в клетку.

7) Плагц красный (я думаю, что холодно, а если тепло, то не надо).

Приготовь, солнышко, по 1 р. няням, что выведут нас с Оленькой: одна детская няня, одна — моя.

Котинька, что не сделал — сделаем вместе. Приготовься бодрствовать ночь.

Целую, родной.

Оказывается, у меня мало молока, купи в аптеке рожок и соску, здесь дадут докорм. Весит Оленька 3550.

Приложенная записка:

Необходим докорм, 30–40 г. Молоко стерилизовать. Через неделю — в консультацию для контрольного взвешивания. Молоко годно сутки. Кормить через три часа семь раз в сутки. Сладкая водичка с ложки — 150 г, 1 ч. ложка сахара на 1 ст. воды. Ночью — ложек 10–15 сразу, а днем — по 5–6.

Оказалось, что море — серая полоска за окном вагона. За час до Евпатории она появилась слева по ходу поезда, совершенно заурядная. А говорили — море, море!.. Потом Виталик лизнул плечо вернувшегося в купе АНКа, который на стоянке успел окунуться. Чуть солоновато. Еще были ракушки — на шкатулках и так, сами по себе, увязанные в бусы и раскрашенные, не Бог весть что. Да, и полосканье носа и горла — мама заплывала подальше, набирала в бутылку воды почище.

О чем это я, Господи. Не могу забыть телефонный номер: Миуссы-один-восемь-восемь-девять-один. Чей? Баба Женя бормотала его под нос, крутя диск. Уж не тети ли Раи? Той самой, что лечила меня, потом устраивала тебя в роддом, потом опекала Ольгу, отвергла — к счастью — прописанные ей распорки от дисплазии тазобедренного сустава, потом — потом она впала в маразм и вскоре умерла. Такие вот Миуссы. А когда телефонным узлам раздали буквы, Миусский получил, кажется, Д. У нас в доме были целых две буквы: мой — Б3-81-42, Алика — К4-19-34.

Вот к Алику и вернемся.

Страдал жестоко, но неброско, Студент Виталий Затуловский.

Это, как выяснилось, пятьдесят лет назад Виталик написал на метровском билете и отдал его Жене. Той, с которой после знаменательного эксперимента с алкоголем встретился на горбике Устинского моста. А напомнила она Виталику об этом через полвека в Тургеневской библиотеке, где Алик давал сольный спектакль под названием «Встреча с читателями». Он теперь писатель, даже член. А книга его очень хороша, ах как хороша его книга. Он спустил с поводка свои раздумья об искусстве — и окунуться в это оказалось истинным удовольствием. И стихи свои читал, устремив голубой взор мимо и чуть выше. Там Арон с Сарой рифмуются с Ронсаром, дон Отелло — с Донателло. Во! Только после той книги стихи отдавали опереттой. И вдруг: «О город дивный мой, о нищий страшный город, осенний и босой, раздет, разбит, распорот…» А еще он шалит с переводами «Матушки Гусыни»:

Королева с утра В летний солнечный день Напекла два мешка пирогов. Но из глуби двора, Перепрыгнув плетень, Вор стащил все и был таков. Но король не дремал, Он воришку догнал И ударил беднягу мечом. И мошенник, мгновенно вернув пироги, Закричал: воровать? Нипочем!

Виталик вспомнил, как перекладывал Гусынины вирши для дочки. Перед этим стишком он тогда спасовал — легкость и изящество Самуила Яковлевича казались недостижимыми:

Дама бубен Варила бульон И пудинг пекла на обед. Десятка бубен Украла бульон, А пудинг украл валет…

Ну и так далее. Теперь же лавры друга снова подтолкнули его к соревновательному настроению. Где, собственно, карты из оригинала? И что за образ короля-изверга: мелкого воришку — мечом? Правда, видать, тупым — преступник не пострадал.

Виталик поскреб затылок. И вот:

Дама червей Копченых угрей Купила на пять медяков. Валет той же масти — Такое несчастье — Стащил их и был таков. Король червей Велел всех угрей Зажарить, а с ними — яйца. Воришка был скор — Вернул все, что спер, И обещал исправиться.

И хотя сам Виталик понял, что за Маршаком ему все равно не угнаться, Матушка Гусыня не оставляла его в покое целую неделю, принуждая то и дело хвататься за карандаш. «Посмотрим, посмотрим, — бормотал он, — что тут наваляла эта птица». Ага: Over the water and over the lea, / And over the water to Charley. За морями, за лесами, за широкими полями жил да был Чарли — тот еще парень, выпивоха и бабник: Charley loves good ale and wine, / And Charley loves good brandy, / And Charley loves a pretty girl / As sweet as sugar candy. Что называется, сладкоежка. Дальше следует рефрен за морями и проч., и Гусыня заявляет, что нет и не будет у нее для Чарли ни доброй закуси — I’ll have none of у our nasty beef ни, как понял Виталик, сырья для пива — I’ll have попе of у our barley, но определенно найдется немного муки тонкого помола, чтобы испечь проказнику пирожок.

Вот как распорядился этим текстом Алик Умный:

Любит Чарли эль, вино, По лесу прогулку, Любит Чарли юных дев, Сладких, словно булка. Только нету у меня Ни вина, ни мяса. Нет в запасе ячменя, Пива нет и кваса…

Здесь образ Чарли получил дальнейшее развитие. Кроме выпить-закусить-прижать девчонку он обрел склонность к неспешным прогулкам среди дубов и вязов добрых старых английских лесов. Пора листопада, к примеру. Шуршит Чарли палыми листьями, какой и кончиком стека подденет, полюбуется и дальше бредет. Одно слегка озадачило Виталика — пристало ли Чарли пить квас?..

И он захотел сказать свое слово:

За морями под горой Сидит Чарли удалой. Любит он вино и бренди, Любит добрый эль, Любит девушек красивых, Сладких, словно карамель. За морями под горой Сидит Чарли удалой. Ни вина, ни девушки — Завести интрижку, — Только пригоршня муки, Чтоб испечь коврижку.

Он так привязался к Чарли, что, встретив его снова уже в другом произведении, даже огорчился, поскольку этот малый превратился в отпетого жулика:

Charley, Charley, Stole the barley Out of the baker’s shop. The baker came out And gave him a clout, Which made poor Charley hop.

Краткое содержание: кое-кто у кое-кого кое-что спер и за это получил по шее.

У кондитера у Пита Чарли спер большое сито —

эх, надо бы Питера, что с кондитером дает хорошую внутреннюю рифму «кондитера-Питера», но тогда сито летит к черту —

Да еще прихватил карамели. Только Пит — мужик что надо, Так отделал ситокрада, Что не мог тот сидеть две недели.

Довольный собой, Виталик ревниво заглянул в перевод Алика:

Честнейший малый Чарли — Простите уж меня — Украл из лавки пекаря Три меры ячменя. Но вышел тучный пекарь Со скалкой (или без?), Удар — и бедный Чарли Подпрыгнул до небес.

В общем, заключил Виталик, все молодцы. Ро-ро-ро, цы-цы-цы.

Была у Матушки еще мичуринская (или лысенковская?) история о том, как на ореховом деревце выросли мускатный орех и золотая груша, на что специально прибыла посмотреть дочь испанского короля. Виталик, недолго мучаясь, написал:

Вот лещина у ворот, А на ней, послушай, Вырастает каждый год Золотая груша. Из большого интереса К этой груше виду К нам кастильская принцесса Скачет из Мадрида.

«К этой груше виду» — мнэ… Он покраснел. Да и в Кастилии ли Мадрид? Оказалось — вовсе нет. Он снова поскреб затылок и, посовещавшись с собой, заменил кастильскую принцессу на испанскую, а заодно похерил милое сердцу, но корявое «этой груше виду»:

Из большого интереса К этому растенью К нам испанская принцесса Скачет с нетерпеньем.

Ну и знаменитая «Тетя Трот и кошка сели у окошка» Самуила Яковлевича у нахального Виталика обрела такой вид:

Леди Трот и рыжий кот Как-то за обедом Ели шоколадный торт И вели беседу. — Вы танцуете фокстрот? — Спрашивает леди Трот. — Я стесняюсь светских дам, Разве с мышкой по средам. — Это, право, чересчур Для приличной кисы. Кот сказал, подумав: — Мурр, А могу и с крысой.

Прошло двадцать лет, встречаемся все реже. Разве здесь, в машине, ну и на кладбище, три раза в год: по весне — прибраться, в день рождения, ну и — в день смерти… Недавно прочел я роман одного португальца, Вержилио Ферейры. Монолог немощного старика, обитателя приюта для престарелых, обращенный к покойной жене. Но мы-то с тобой разговариваем — ты не молчишь, задаешь вопросы, поправляешь, когда я завираюсь… Тот старик был откровенен до бесстыдства — видно, знал, что жена его не слышит. А я все еще робею, стесняюсь с полной откровенностью говорить о своих женщинах, тех, что были до тебя и — особенно — одновременно с тобой. Их мало, но были же. Разве когда-нибудь… Что? Какие новости? Вчера, скажем, поехал подавать документы на визу, Ольгу навестить. Стою в вестибюле метро «Спортивная», головой верчу, вижу — симпатичный сухонький старичок интеллигентного вида прислонился к колонне и читает «Новую газету». Родственная душа. Я к нему. Будьте любезны, то-се, как пройти к Большому Саввинскому переулку? А он оживился, головку набок склонил и — мне:

— Непростая задача, молодой человек, но вы обратились по верному адресу. Кто-кто, а я вам помогу. Вы поднимаетесь из метро и оказываетесь на улице сколькотолетия чего-то там — никак не запомню сколько и чего, но другой улицы там просто нет. Идете по ней направо до пересечения с улицей Усачева. Но! Не вздумайте свернуть на Усачева — это не доведет до добра. Не дайте себя сбить с толку, продолжайте движение, пока не увидите, как изящным плавным загибом от вас уходит влево Малая Пироговская. Так вот — вам туда не надо. Стисните зубы, преодолейте соблазн, топайте дальше…

— В сторону Новодевичьего монастыря? — робко прервал я его.

— Вам Большой Саввинский нужен или монастырь? Говорите сразу не отнимайте у меня время. Вы знаете, сколько стоит мое время? Вам и не снились такие деньги, иначе вы бы в метро не ездили, а сели в такси и назвали нужный адрес. Но раз уж вы обратились ко мне, слушайте, повторять не буду: вы игнорируете Малую Пироговскую, отвращаете от нее лик свой, ибо буквально через несколько метров вас встретит Большая.

— Ага!

— Не ага, а черт с ней! Если уж вы прошли мимо Малой, соберите остаток мужества и минуйте Большую. Тем более что буквально тут же перед вами гостеприимно распахнет свои просторы Погодинская!

— И мне, конечно, туда не надо? — высказал я догадку.

Он посмотрел на меня с искренним сожалением:

— Туда-то как раз и надо. Вы поворачиваете на Погодинскую, и почти сразу по левую руку вас ждет Саввинский.

— Слава Богу!

— Но — Малый! Да не расстраивайтесь вы так. Совсем с лица спали. Просто идите дальше, каких-нибудь сто метров — и вот вы у цели. Большой. Саввинский. Переулок.

А других новостей что-то не припомню. Живу спокойно и, можно сказать, счастливо. У меня славная жена, которую я люблю и — думаю — она меня, ведь как иначе жить с таким занудой? У меня наша с тобой дочь и наши с тобой внуки. А в долгие дни твоего ухода в меня вселилось убеждение, что любовь в истинном обличье проявляется только вместе с жалостью, и такая уже не исчезает, просто со временем переходит в тихую, дремлющую и очень светлую форму.

Они поженились довольно скоро после самолетного знакомства. И сначала — тридцатилетние, с немалым опытом чего-то там за плечами — впились друг в друга, словно подростки. Он с удивлением открывал для себя новый мир ежедневного праздника. Она, засыпая, лепетала: «Котя, мой Котя». Одна была, очень смешная, загвоздка — патологическая аккуратность Виталика. Он понимал, что это ненормально, но полотенца в ванной вешал всегда ровно и поправлял за Наташей. Туфли в передней выстраивались в линию. Стопки тарелок в шкафу были строго организованы: сначала глубокие, поверх — мелкие большие, потом — десертные. И не дай Бог перепутать: он хмурился и переставлял по-своему. Смотреть на его письменный стол было тошно: стопка бумаг ровнехонька, карандаши остро заточены, в стаканчике ничего лишнего. То же и на рабочем месте в лаборатории: все резисторы и конденсаторы разобраны по номиналам и разложены по ячейкам — ну и так далее. Деньги в бумажнике — Ленин к Ленину. Наташа сначала терялась, потом стала раздражаться. Впрочем, когда конфликт достигал опасной точки, Виталик резко менялся. Раз увидел по телевизору какой-то триллер: маньяк, такой же аккуратист, пытается убить жену, оставляющую вещи где попало. Виталик криво усмехнулся — и тут же стал небрежно бросать полотенце на сушитель. Семья была спасена. И родилась Ольга.

А теперь вот и Кирка, внук. Ребенок как ребенок. Марки машин хорошо знает. И заливисто хохочет, когда что-нибудь срифмуешь. Скажем: Кирка — в голове дырка. Ха-ха-ха… А Ольга — деловая, энергичная, уверенная. Может быть, чуть чересчур. Тут у меня машину угнали. Новую, десятку. Нуда, тогда таких не было. Вот как эта. Хороша? По тому нашему с тобой времени — и правда хороша. Сейчас-то она чуть ли не признак бедности. Так вот, угнали, и она, Ольга то есть, сразу же сказала: «Папа, я тебе новую куплю». И купила. А помнишь, как мы в Одессу втроем… То была вторая наша машина, желтая такая, «одиннадцатый» ВАЗ. И на походном примусе грели болгарские голубцы из банки. Ольга от них балдела прямо. А ночевали в какой-то дыре с клопами. Или не было клопов? Не было. Перепутал — с теми, что падали с потолка в Псковском переулке. Так вот, купила. Нечаянная радость — и смущение от благодарной щедрости дочки. Ожидал ли? Пожалуй, хотя помню Кафкино: родители, ожидающие благодарности от детей, подобны ростовщику.

Профессия — ростовщик.

По-нашему, банкир.

Ольга теперь в крупном банке, референт (так красиво секретарей называют) вице-президента.

Потому может мне машину купить.

Вот еще одно твое письмо.

5 июля 1977 г.

Дорогой Котя!

Сейчас уже без десяти 11, Оленька наконец угомонилась, а я могу спокойно писать. Ее не дождешься — она занимается прожектерством: вот какое длинное письмо она напишет папе, но только не после завтрака (а к вечеру говорит — только не до ужина и не после ужина, а завтра после завтрака). Чтение тоже идет с трудом. Зарядку она по программе не делает, но зато лазает, висит, крутится на карусели (у меня голова кружится, а ей хоть бы что). Обычно выходим мы из дома часов пол-одиннадцатого (встаем от полдевятого до четверти десятого). По дороге заглядываем в кафе, там она пьет свой молочно-фруктовый коктейль через соломинку, а я — кофе. Когда погода более-менее приличная, не льет, как бывает нередко, и не холод без солнца, то идем на «моря-окияны», там прямо на пляже детская площадка, я сижу на скамейке, часто в куртке, а она (и др. дети) носится по площадке босиком (конечно, не все три часа босиком), потом моет ноги в море, а если погода приличная, то окунается. Часа в три обедаем. Пока я готовлю, Оленька гуляет еще во дворе. Потом она час ест, а в пять — полшестого мы снова идем пить коктейль и на море, на детскую площадку.

Но сегодня такой ветрило, что всех посдувало с пляжа. Некоторые сидят в пальто, кое-кто и купается. Мы пошли в лес, встретили Оленькину подружку Машу, к которой она прилипла (подружка-то на два года старше, в сентябре в школу пойдет). В лесу полно черники, и с моей помощью Оля съела, наверно, стакан. А вообще, даже к клубнике она равнодушна, я ей силой впихиваю (клубника — государственная, неважная, по 2 р. 50 к., а на рыночке, перед универсамом, где работает наша хозяйка, по 3 р. 50 к. и по 4 р. — приличная). Помидоры по 2 р. 50 к. привозят из Риги, здесь они бывают редко. Огурцов мало, обычно кооперативные — по 2 р. Появился крыжовник, но зеленый, по 60 к.

С этого воскресенья народу понаехало очень много. Сегодня полтретьего после разговора с тобой мы с Оленькой зашли в кулинарию купить булочки, там рядом столовая — народу полно, даже на улице очередь. Всего здесь две столовых, диетической нет. Конечно, стоять с Олей в очереди и еще час есть — это слишком. Гораздо легче готовить дома. Хозяйка раз принесла курицу, мы ели ее четыре дня. Теперь принесла 1,5 кг мяса, почти одна мякоть, я часть приготовила, часть в морозилке.

Пока с продуктами прилично (хотя сегодня бабки бегали по всем магазинам в поисках мяса, видно, перебои в снабжении), но народу, говорят, больше обычного (и чего едут, прогноз, что ли, не слышат, мы-то уж заехали, куда деваться), так что как будет дальше — неизвестно. Правда, с молочными продуктами свободно.

Купила я здесь апельсины, даю ей. Но лучше всего она ест помидоры. Стараюсь давать ей клубнику, пока не сошла. Тьфу-тьфу, диатеза у Оленьки нет. Ждет она тебя, Котя, ужасно. Меня совершенно не слушает, знает, что все сходит с рук, а если и стукну, то она трендит сразу: «Не больно, не больно, курица довольна», потом для приличия погнусавит, и все идет по-старому.

(продолжение письма синим карандашом)

6 июля 1977 г.

Оленька просит лист бумаги — собирается наконец приступить к письму. Погода сегодня плохая: холодно, ветер с моря (уже третий день), брызжет дождь. С десяти до часу мы все же гуляли в сосновом лесу.

Наша хозяйка — бедность удивительная, на быт и еду денег нет, живут впроголодь, хотя она и работает в магазине — честная. Но это ты сам увидишь. Белье нам поменяли ровно через десять дней, мусор выносят, всем пользуемся.

Целуем тебя, Котя, милый.

Оленька истерзала меня с письмом, все время отвлекает — я пишу эту синюю часть письма уже час. За это время у меня созрела мысль, не сделать ли мне витамин из клубники. Хозяйка принесла со своего участка целое ведро. Угостила нас (я их тоже иногда угощаю чем-нибудь) отборными ягодами. М. б. я у нее куплю и сделаю витамин. Да, вместо стеклянных банок все возят даже варенье в полиэтиленовых пакетах (пакет в пакет), только их запаивают утюгом.

Целую, целую.

Всем большой привет.

Как же, как же, Виталик помнил, как, приехав на Рижское взморье сменить Наташу и пасти дочку гулял с Олей и Машей и из последних сил сочинял для них истории — непременно с хорошим концом, так они требовали. Героем был клоун по имени Чудак с разноцветными глазами и волшебным чемоданом, который (чемодан) мог выполнять всякие желания, а при необходимости превращался в самолет.

Когда Ольга подросла и отказалась слушать байки про Чудака, Виталик стал напрягать фантазию, чтобы удержать интерес дочки к прогулкам вдвоем, — ведь мантра «Пап, расскажи что-нибудь» никуда не делась. Попытки пристроить к делу детскую классику не очень удавались — во-первых, он и сам с трудом вспоминал приключения детей капитана Гранта, Тома Сойера и Гавроша, а во-вторых, вскоре выяснилось, что Ольга все это и сама знает. Пришлось придумывать. И как-то в ответ на просьбу рассказать «про войну» сочинил такую вот историю, которую и назвал

 

Историк

— Куда ж ты ее, в такой-то мороз? — К санкам наклонился старик в лохматой куртке и просунул пальцы Мике под платок. — Э, да у нее жар!

— Потому и везу, что жар. К доктору везу. — Я половчее пристроил лямку на груди.

— А доктор сам чего не пришел?

— Не может. Слабый.

— Ты, стало быть, сильней?

Вот настырный старик. Чего привязался? Я натянул лямку и потащил санки дальше. Главное — не садиться. Тетя Ксения вчера воду везла с Невы, села — и все. И осталась.

— Эй!

Оборачиваться я не стал. Если надо — пусть догоняет.

Он и догнал.

— Тебя как зовут?

— Сергей.

— А она тебе кто? Сестра?

— Он это. Брат. — И чего говорить, только силу терять. До Николай Петровича вон еще, два дома.

— А брата как зовут.

— Ну Мика, Миша зовут.

Начиналась горка. Очень я ее боялся. Снег убитый, скользко. Лямка на грудь налегла, так назад и тянет, мочи нет. Дышать больно. Вдруг — будто нет лямки. Оглянулся — старик санки толкает. Одной рукой. Здоровый. Так и вошли. Он еще дверь парадной подержал, а я санки втянул. Я думал Мику оставить и на второй этаж подняться, чтоб с Николай Петровичем его отнести. А старик вдруг берет Мику на руки и говорит:

— Куда?

И к самой Николай Петровича двери его поднес, а потом на раму от аквариума посадил. У доктора большой аквариум был. Только он тогда уже стекла вынул, а раму за дверь выставил.

Ну вот, старик Мику посадил и ушел. Николай Петрович когда Мику развернул, мне плакать захотелось.

Я голым-то его давно не видел. Знал, конечно, что худой, но чтоб так… Николай Петрович слушал его, а я держал. Потом одели мы его. Доктор ему дал кипятку попить с блюдца и сахарину на язык насыпал, а мне — кипятку только. И сказал, чтоб я его не возил больше, нельзя ему на улицу — воспаление легких.

— Сульфидина бы ему, да нету. На вот. — Он завернул в бумажку две красные таблетки. — Одну сегодня вечером дашь, другую завтра. — И рукой махнул.

Потом сказал, чтоб домой шли.

Под горку хорошо было. И кипяточка я попил все-таки. Уже полдороги проехали, и — здрасте — опять тот старик.

— Что, — говорит, — доктор сказал?

И пока шли, все выспрашивал и головой качал. И Мику вместе с санками на третий этаж на руках отнес.

— Можно я к вам зайду?

И зашел.

Комната уже выстыла. Мику мы на кровать положили, и я стал печку растапливать. А дядя Роман — он сказал, его Романом зовут, — развязал на Мике платок и в сумку свою полез. У него сумка была кожаная — как мешок, только с ручками. Достал коробочку, вроде папиной готовальни, а из нее — трубку белую. Прижал конец трубки к Микиной руке, где локоть, только с другой стороны, и на другой конец надавил. Потом убрал все, а из кармана еще коробочку вынул, совсем маленькую, круглую, как от вазелина, — я уже близко подошел, печь растопил. Смотрю — там шарики серые. У мамы бусы такие, только эти поменьше.

Дядя Роман отколупнул от шарика кусочек и Мике в рот положил, а мне пол шарика дал. Я его на язык положил, он сразу и растаял. Сладкий.

— Вот что, Сергей. Я у вас жить буду. Идет?

— Живите.

И стал он у нас жить.

Сначала каждый день уходил, возвращался затемно. Утром нам с Микой давал бульон — бросал в теплую воду таблетку, и мы пили. И сам он пил немного. А вечером опять в воду какие-то опилки бросал, они там разбухали, и вроде каша получалась, сладкая. Так Мика скоро совсем поправился, по комнате бегал, песни пел. Я тоже посильнее стал. Потом дядя Роман натаскал ведрами снега, в баке растопил на печке, воду нагрел и нас выкупал.

А по вечерам он с нами разговаривал. Расспрашивал, как до войны жили. Про отца, про маму. А то вдруг сам рассказывать начнет, что после войны будет. Про Ленинград, каким он потом станет. Так прошло уж не помню сколько. И вот сидим мы как-то вечером, его слушаем. Вдруг в дверь стучат. Дядя Роман открыл — там Колька Сурин из соседнего подъезда. Стоит, плачет. Никогда я не видел, чтоб Колька плакал. Он в нашей школе, только я в третьем классе, а он в четвертом. Я вот почему испугался, что он заплакал. Колька говорил всегда, мол, все стерпеть можно. Надо, мол, брать пример со спартанцев. Там одного мальчишку учитель остановил, а у парня лисенок был. Так тот лисенка под рубашку засунул, чтоб учитель не увидел. И лисенок ему весь живот искусал, а парень этот и вида не подал. Так вот, Колька пришел и плачет. Говорит, мать с ума сошла. Она карточки потеряла. Дядя Роман схватил его за руку:

— Идем, быстро!

Они ушли, а потом вернулись оба. И Колька у нас остался.

Вот вечером дядя Роман нас покормит и начинает свои рассказы. Про то, какая будет жизнь, и про то, что весь Ленинград станет как музей и по улицам будут людей водить и рассказывать про Петра Великого, и про декабристов, и про революцию, и про блокаду. А в самом городе, говорил, жить не будут. И вот, когда он все это рассказывал, Колька сидел, надувшись, как мышь на крупу, а потом бурчал:

— Враки все это, сказки. Станут тут музеи устраивать. Это куда ж такую прорву людей девать? И так теснотища. У нас вон семеро в одной комнате было. Конечно, перемрет за войну много, но и вернутся ведь, и новые народятся.

Дядя Роман только головой покрутил:

— Правду говорю, Коля. Я точно знаю, музей будет. И жить станут хорошо, просторно. И недалеко совсем от Ленинграда. А вообще, в городах люди селиться перестанут.

И так он много говорил, что жить люди будут в лесу, у рек, ходить не по асфальту и бетону, а по траве и песку. Ну а если станет тесно, часть людей улетит на другие планеты.

— Откуда это вы все знаете? — спросил Колька.

— Я ведь историк, — сказал дядя Роман. — Мне положено знать.

— Ну уж нет. Историки — они про старину все знают. Про то, что было.

— И про то, что будет, брат, тоже.

А как-то раз дядя Роман принес девчонку. Что девчонку — это я потом понял, когда ее размотали. Волос у нее почти не осталось, меньше, чем у меня. Руки болтаются, голова все вперед падает. Глаза как у лягушки. Потом она ничего, ожила. Галкой зовут. Про родителей ничего не помнит. Ее в доме засыпало, дядя Роман откапывать помогал и ее с собой взял.

Мика сказал тогда, что у нас получился теремок.

— Ну да, — сказал Колька, — медведя только не хватает.

А дядя Роман стал спрашивать, что за теремок и почему медведя.

Мика ему, конечно, все рассказал. Только чудно мне было, что человек теремка не знает. Я таких не встречал.

Колька тоже это заметил. И ему это не понравилось. Он молчал, молчал, а потом, когда дядя Роман ушел, мне и говорит:

— Серега, что-то мне это не нравится.

— Что тебе не нравится?

— Что дядя Роман про теремок ничего не знает.

— А что тут такого? — говорю. — А может, он нарочно, чтобы Мике интересней было. — А сам думаю: «Ой, не похоже, чтоб нарочно». И Кольке сказал: — Может, ему эту сказку никто не читал, а у самого детей нет.

— Не бывает таких, чтоб сказку про теремок не знали.

— Значит, — говорю, — бывает.

— А я тебе прямо скажу, если не знает про теремок, значит — не наш.

— То есть как — не наш?

— Не русский. Не здешний. Чужой.

— Скажешь тоже! Зачем это, интересно знать, ему тогда всех нас кормить? И Мику лечить? — говорю, а сам думаю: «Ой, прав Колька. Не наш дядя Роман. И шарики все эти, и вообще…»

— То-то и оно. Жить ему надо где-то? Вот заброшен он в Ленинград с заданием. Пристроился к тебе жить. Мику вылечил. Вроде как вошел в доверие.

— А тебя от голодухи спас? Спас. А Галку зачем принес? Какой ему от вас прок?

— Не знаю. Но верно, есть прок. Скажи лучше, откуда у него еда такая? А лекарства? Ясное дело — шпионское снаряжение. Давай-ка ему проверку устроим. А потом скажем… ну хоть Ивану Савельичу. Он знает, что делать.

Иван-то Савельич над нами жил. Он на Кировском заводе работал.

— И как ты его проверять будешь? — спрашиваю. — Может, сразу сказать? Там разберутся.

Молодец Колька, не послушал меня тогда. Могли бы и не разобраться. Колька, помню, сказал:

— Не. Так не годится. Вот погоди, сейчас придет он, проверим.

А дядя Роман в тот вечер еще одного привел. Совсем малыша, года четыре. Он и сам не знал, сколько ему. Только знал, что зовут Вася Шапошников.

— Я Вася Сапосников, — говорит. И все.

Дядя Роман его на улице подобрал. «Где мама?» — спросил. «Дома». — «А где дом?» Молчит.

Стоит посреди комнаты, рот скособочил — сейчас заревет.

— Что же нам с тобой делать, Вася Шапошников? Давай раздевайся и поешь. Потом маму искать будем, — говорит дядя Роман.

— Найдем маму, не плачь, — поддакнул Колька. — Дядя Роман добрый. Он тебя покормит, сказку расскажет. Он мно-о-го сказок знает. Правда, дядя Роман?

— Ну, — говорит дядя Роман, — уж про сказки и не знаю даже…

— Много, много… Ты про курочку Рябу любишь, Вася?

— Пло Лябу люблю.

— Вот дядя Роман тебе про курочку Рябу расскажет.

— Пло Лябу! — Вася вроде и плакать передумал.

— Знаешь, Коля, — говорит дядя Роман, — расскажи-ка ты ему про эту курицу. Я что-то плохо помню. Я, знаешь, вообще сказки не запоминаю.

— И про репку?

— И про репку.

— И про сороку-ворону?

— Сороку?

— Нуда. Кашу варила, деток кормила, этому дала…

— Знаешь, и про сороку не помню.

Тут Колька на меня так посмотрел.

И такая меня тоска взяла!

А дядя Роман вдруг сказал:

— Ладно, ребята, я тут одну сказку, кажется, припоминаю. Давайте-ка сядем.

Я такой сказки никогда не слышал. Жили когда-то в далекой стране крылатые люди. И вот примчался к ним из соседней земли гонец. И говорит тот гонец, что напал на них свирепый Звездный Дракон. Бились с ним, говорит гонец, наши воины и полегли все до единого. Остались во всем государстве только старые да малые. И обложил их Дракон ужасной данью: велел отдать ему пятьдесят мальчиков и пятьдесят девочек, унес их в свой дворец на высокую гору и заставил себе служить. Помогите, просит гонец, наших детей спасти.

Выслушали гонца крылатые люди. Кликнули клич: кто пойдет со Звездным Драконом биться, детей выручать? Вызвались девяносто девять богатырей и с ними самый сильный и самый добрый богатырь Агенор. Полетели они к Драконову дворцу. «Отдавай детей — закричал Агенор, — или выходи на смертный бой!» Захохотал Дракон, бросился на крылатых людей, огнем их жжет, скалы в них мечет. Не испугались крылатые, впереди всех бьется с Драконом сам Агенор. Больше всех жжет его огонь, сильнее всех ранят острые камни. Изловчился Агенор и пронзил копьем сердце Звездного Дракона. Рухнул Дракон. Чует, что конец его близок, и говорит: «Хоть и победил ты меня, крылатый, а не спасти вам детей. Как перестанет биться мое сердце, так рухнут стены дворца и раздавят их». Закричал тут Агенор своим товарищам: «Пусть каждый из вас возьмет на руки мальчика или девочку и летит прочь отсюда!» Взял каждый крылатый богатырь мальчика или девочку, и слетели они с высокой горы. Один мальчик только остался. Подходит к нему Агенор, хочет на руки взять — и не может. Ушла от него сила, пока он с Драконом бился. Видит Агенор — сейчас умрет Дракон, остановится его сердце. Снял тогда Агенор свои крылья и отдал их мальчику. И только слетел тот мальчик с горы, как забился Дракон, заскреб когтями по камню, заревел — и затих. И в тот же миг рухнул Драконов дворец и похоронил под обломками богатыря Агенора. Долго потом летали вокруг той горы его крылатые братья и звали, и звали его, но никто не откликался на их зов.

На следующий день дядя Роман оставил свою сумку. Вообще-то он всегда ее с собой носил, а в тот день оставил дома. Ее Галка нашла и говорит, что убрать бы надо, а то Мика или Вася возьмут поиграть и что-нибудь уронят там или испортят.

Колька взял сумку и на шкаф закинул. И на меня посмотрел.

День теплый был, солнце. И мы послали Галку с малышами погулять. Она ничего, пошла. А мы сразу за сумку.

Что мы там нашли? Ну, во-первых, коробочку ту, с шариками. Только их уже меньше половины осталось. Другая баночка — побольше — с опилками, из которых каша. Еще была та готовальня с инструментами. Я сразу узнал трубочку, которой дядя Роман Мику лечил. Потом какая-то белая, как портсигар папин, штука с окошком и кнопками. Только поменьше, с мою ладонь. Вот и все. Ни бумаг никаких, ни пистолета, ни фотоаппарата, ничего шпионского. Колька, правда, покрутил эту, с кнопками, но уж больно она маленькая была.

Сунули мы все в сумку и только хотели ее обратно на шкаф положить, как вошел дядя Роман. Я красный стал сразу, а Колька ничего, нашелся.

— Мы, — говорит, — от малышей хотели ваши вещи убрать.

И подает ему сумку.

Дядя Роман сумку взял, на стол положил. И говорит:

— Смышленые вы ребята. Что с вами поделаешь. Решили, что я разведчик?

Колька к двери стал боком двигаться. А я стоял столбом.

Дядя Роман на диван сел и вдруг сказал:

— А знаете, вы правильно решили. Я ведь и правда вроде разведчика. Только не враги меня сюда заслали.

Достал из сумки ту коробку с окошком и велел нам смотреть. Окошко маленьким было, а тут вдруг выросло, краев не видно. И из него — машины какие-то, самолеты без крыльев, шары вроде мыльных пузырей. А потом — площадь с высокой башней, кругом люди, много их, все смеются, руками машут, а одна женщина плачет и смеется сразу. И все смотрят на тех, кто с башни спускается, а на башне сверху вниз огромными буквами надпись. И я, не знаю уж почему, сразу понял, что там написано: «Агенор».

Потом окошко снова маленьким стало и погасло. А дядя Роман — он бледным сделался и к спинке привалился. Потом сказал, что эти люди его сюда и прислали. И что в этой коробке с окошком и кнопками записывается все, что он увидел и узнал. И если он вернется, то там смогут все это узнать и увидеть собственными глазами, вот как мы их только что видели. Люди эти добрые и сильные, но они не сразу стали такими. И им очень важно знать про нас, потому что мы им помогли.

Помню, Колька все мотал головой и говорил, что как же так, если вы все можете, почему не трахнуть по фрицам, почему Гитлера не прихлопнуть. А дядя Роман стал вбок смотреть и сказал, что даже и нам-то он помог против законов. Нельзя ему вмешиваться в нашу жизнь, а только и можно что наблюдать. Но вот он не выдержал, не вынес. А с Гитлером мы сами должны справиться и обязательно справимся. Это он точно знает.

Тут Галка Мику с Васей привела.

А потом стали мы замечать, что дядя Роман ослаб очень. На щеках пятна. Иногда вдруг говорил непонятно, малыши пугались. На улицу перестал выходить. Лежал больше. Даст нам утром по опил очке и опять ляжет. Нас к тому времени семеро стало: две близняшки из дома напротив к нам прибились, у них старшая сестра умерла, а мать еще в начале блокады убило.

Уже март был, солнце, сосульки. И вот как-то утром подозвал дядя Роман нас с Колькой:

— Вы, ребята, старшие. Вам я должен все сказать. Отправляйте-ка всех гулять и дайте мне мою сумку.

Галка одела малышей, и они ушли. Дядя Роман открыл свою сумку. Сначала достал коробку с шариками. Их там всего шесть штук оставалось.

— Разделите бритвой каждый шарик пополам и давайте Мике и Васе через день по половинке. Сами не ешьте — большие уже. Да и Галка потерпит.

Мы с Колькой закивали: понятно, мол, чего там.

— Теперь открывайте вот эту.

Мы открыли коробку с опилками. Их побольше было — штук тридцать. Он их тоже велел на половинки разделить.

— Кашу делать умеете. Маленьким давайте в те дни, когда шариков есть не будут. И сами ешьте через день.

— А вы, дядя Роман? — спросил Колька. — Вы что, уходите?

— Да, ребята. Мне пора.

— Да ведь вы больны. Вам лежать надо.

Дядя Роман не сразу ответил. А потом сделался еще серьезней и сказал вроде как нам обоим, но больше все-таки Кольке:

— Вот еще что. Через двадцать два дня, второго апреля, вот это, — он достал коробочку с кнопками, — надо положить в любое место у Пяти углов. Здесь близко, вы знаете.

— Знаем, — говорит Колька.

— Но так, чтобы видно не было. Если снег не сойдет, лучше в сугроб уронить, а если все растает, землей немного присыпать…

— А в какое место положить-то?

— Не важно. Не беда, если на сотню шагов ошибетесь. Главное, чтобы никто раньше времени не нашел, а кому надо — отыщут. — Он долго так смотрел на нас и добавил совсем уж тихо: — Очень вас прошу, сохраните ее до второго апреля и отнесите куда я сказал.

— Может, вы сами? — говорю я.

— Я не могу. Дела у меня, ребята, в другом месте дела…

— А вдруг, — говорю, — мы не…

Но он не дал мне закончить:

— Дайте-ка мою куртку и проводите меня до угла.

Я и сейчас помню, как медленно мы шли по Восстания до угла Маяковской. Еле-еле. Я начал было вспоминать, когда дядя Роман ел с нами в последний раз. И не вспомнил. Может, неделю назад. А может, две? Давно, очень давно. За угол он свернул один — нам с ним дальше идти не велел. Только рукой махнул и отвернулся.

Шарики и опилки мы делили, как он говорил. И вот дотянули, видите — живы. А второго апреля мы с Колькой пошли к Пяти углам и засунули коробку в щель за каменной тумбой во дворе булочной. И снегом забросали.

Третьего хотели посмотреть, там ли коробка, но не успели — из домкома пришли, сказали, будут нас эвакуировать. Хлеба дали, сюда вот привезли.

Мальчишка широко зевнул и тряхнул белобрысой головой.

— Да ты иди, ложись. Еще часа три до посадки. — Пожилой старшина провел изувеченной ладонью по волосам ребенка и слегка подтолкнул его. — Ступай, ступай!

— Так вы уж попросите, чтоб нас в одну машину, а? Всех семерых? Нам обязательно, чтоб вместе.

— Сделаем, Серега, сделаем.

Щуплая спина мальчика растаяла в глубине коридора.

— Фантазер, писателем будет, — сказала худая сутулая медсестра.

— Да, складно врет, — согласился старшина. — А кем будет — чего гадать. Вон позавчерашний транспорт — вчистую разметало. Ни один не спасся… И-э-х… и мне соснуть часок.

И старшина расстелил полушубок тут же на лавке у черного колена тихо остывающей чугунной печки.

Через день пришло письмо с последними новостями и указаниями:

7 июля 1977 г.
Наташа

Дорогой Котичка!

Пишу тебе коротенькое письмецо. Забыла сказать о полотенцах — возьми одно для ног, а второе — для лица, себе. Я не взяла и обхожусь, Оленька со мной поделилась. А банку для сметаны не надо, т. к. здесь сметану продают в баночках — изумительную, как масло, а разливной, кажется, вовсе нет. Посуду молочную принимают тут же в магазине, когда покупаешь продукты, идет в зачет. Возьми себе что-нибудь из непродуваемой одежды (например, замшевую куртку с водолазкой), вечером на море ветер, а мы ходим вдоль берега далеко-далеко.

Котичка, скоро мы уже увидимся, я очень рада этому. Сейчас Оленька заснула. Я ей каждый вечер на ночь даю теплое молоко, дабы избежать всяких простуд. Машину здесь можно ставить под окном. Будь осторожен, когда поедешь.

Ну, все, кончаю письмо, мой дорогой, любимый Котичка.

Целую тебя крепко.

P.S. Забыла еще о чае. Привези пачки две (большие) инд. чая, т. к. здесь только грузинский. И еще — лимоны, крупных штуки три, Оле хватит для чая, а то молоко она целый день пить отказывается. Ну и тряпки — вытирать со стола, мыть посуду — небольшой запасец, т. к. у хозяйки жуткая вонючая тряпка уже месяц не меняется.

Ура! Ура! Вчера мы нашли с Олечкой на пляже кусочек янтаря.

Требуется перебивка, сейчас это все чаще называют иностранным словом

 

Интерлюдия

В такую главу можно сваливать все подряд.

Пуще многого другого состарившийся Виталик не любил блаженных — по Чаадаеву — патриотов. Ну можно ли, думал он, убивать людей, заставляя их под пулями развешивать куски материи определенных цвета и формы на самых открытых местах — куполах, башнях, шпилях, высотах? Еще страшнее, коли их не заставляют, а доводят до исступления, истерики, когда лезут самозабвенно, сердце колотится, забыты мать, небо, цветы, что там еще — корова Красотка, любимая Машка, или, наоборот, корова Машка, любимая красотка, все побоку, — я первый привяжу эту тряпочку, и все узнают, все скажут…

Одно время, правда, готов был Виталий Иосифович сделать шаг навстречу горячим патриотам, утверждавшим, что наш вурдалак, Иосиф Виссарионович, все-таки лучше ихнего, Адольфа Алоизовича: то ли потому, что тезкой отцу пришелся, то ли сказалось еврейство Виталика. Хотя что ж тут удивительного: при наличии двух вурдалаков один всегда лучше другого. Вот и Николай Иванович Глазков, горький наш поэт, в военные годы написал:

Господи! Вступися за Советы! Сохрани страну от высших рас, Потому что все Твои заветы Нарушает Гитлер чаще нас.

Русский патриотизм может заключаться в одной ненависти к России — такой, как она нам представляется… Россию можно любить как блядь, которую любишь со всеми ее недостатками, пороками, но нельзя любить как жену, потому что в любви к жене должна быть примесь уважения.

Говорил это Петр Андреевич Вяземский — он патриот? А может, истинному гражданину российскому более пристало по-языковски наслаждаться зрелищем растянувшегося на льду немца? Или — с Пушкиным — хулить тех, кому не по вкусу расправа верного росса над кичливым (каким же еще?) ляхом? И что со всем этим делать? Пушкину можно? А французам невместно судить русских? Ишь разболтались! Суньтесь, мы ужо завинтим измаильский штык — и в брюхо, всех уроем, места хватит на российских полях… Ох, «темен жребий русского поэта».

Особый у России путь. И поляков — спор славян между собою — перестреляем (с Гудерианом на пару), и туалетную бумагу станем вешать снаружи кабинок, и милицию будем бояться паче бандитов… Близнецы-братья: бритый ублюдок с арматуриной, бьющий азера, или хачика, или жида, и мент-антрополог в метро. И все же: одинаковые лица на халявном концерте в лондонской церкви Святого Мартина на полях и на вечере памяти Окуджавы в Москве, — так где, морщит лоб Виталик, самобытность россов? Ведь и лица на концерте Майкла Джексона в Нью-Йорке и «Сливок» («Блестящих», «Ранеток») в Чебоксарах — тоже одинаковы. А уж особость наша, милосердие без меры и края, эта, как ее, ах да — широта души, боговдохновенность… Детишек вот с синдромом Дауна богоносицы наши в роддомах оставляют, а в бездуховной Америке за каждым таким странным ребенком — очередь в двести пятьдесят семей. Неужто прочитали они: «Страннолюбия не забывайте, ибо чрез него некоторые, не зная, оказали гостеприимство Ангелам», — да и поверили Павлу? А наши то ли не читали, то ли не поверили?

Определенно, думал Виталик, щурясь на весеннее солнышко и оглядываясь вокруг, единица нравственности есть величина, обратная количеству окурков на квадратный метр газона, с которого в апреле сошел снег. А если на газон не смотреть, да и вообще глаза закрыть, то и родину любить проще, и людей — да и себя.

Размышления о патриотизме даже подвигли Виталика на создание собственной классификации цивилизаций, чрезвычайно простой: рабов и свободных людей. Ни тебе иудео-христианской, ни тебе мусульманской или, к примеру, буддийской. Различить — проще некуда. Все дело в том, какие фотографии стоят на столе (висят на стене) в кабинетах чиновников. Если президента, аятоллы, духовного вождя, властителя дум — одно. Если родителей, жены, детей, любовницы, собаки, лошади — другое. Спрашивается, как быть, если висит и то, и другое? По мнению устремленного к предельному упрощению Затуловского, в подобных случаях признак «аятолла» перевешивает: дежурный президент — ты раб, дочка и собака — свободный человек. И вся твоя цивилизация — свободна.

Помимо мифа о народе-богоносце, соборности и прочем, занимала Виталия Иосифовича еще идея особого печалования о ближнем, породившая русское понятие «интеллигентность». Коли человек ощущает вовсе необязательный неуют от собственного успеха, который заставляет его не только бить по клавишам компьютера в офисе или чертить мост за жалованье, но заполнять досуг разговорами особого толка: зачем мы? куда идем? — а то и, страшно сказать, что-то делать во благо других, то он уж и интеллигент. А если идеализм в его душе побежден прагматизмом (Обломов — Штольцем), то уж он и не интеллигент вовсе, а так себе — интеллектуал паршивый западного толка. Те нечасто думают, зачем и куда идут. Разве детей калечных усыно-дочерят — ау, интеллигенты! Где вы? Да вот туалеты и автобусы для инвалидов придумали, да собачье говно в пакетики прячут, да робеют палить фейерверки по ночам (нету удали, убогий, хлипкий народец), да шлют помощь куда ни попадя (чуют, видать, что виноваты, норовят отмыться).

Размышляя подобным образом наедине с собой, Виталий Иосифович обычно избегал прилюдных обсуждений этой темы: партнер по дискуссии часто требовал аргументов, а тут он был слаб и неубедителен, горячился уж очень. С тех давних пор, как Виталик выяснил, что умное слово «интеллегибельный» имеет отношение не к гибели интеллекта, а напротив — к постижению этим самым интеллектом истины, он старательно уклонялся от словесных схваток, требующих включения мозгов: боялся прослыть совсем уж дураком. Правда, один — ловкий, по его мнению, — аргумент у него всегда был в запасе, но обычно просвещенные собеседники его не принимали всерьез. А потому споры он вел воображаемые и с воображаемым же противником. Ехал, скажем, в свою деревню, путь долгий, дорога пустая, как бы не заснуть за рулем. Пузырился от отвращения к очередному народному кумиру. Ну и пускал в ход этот самый аргумент.

— Ты на рожу его посмотри — подонок, как пить дать. Да и неужто нужны резоны для такой штуки, как любовь, приязнь, раздражение, ненависть, наконец? Как там в короле Лире: your countenance likes те not! Тебя, брат, возмущает отсутствие во мне той разновидности любви, которую кличут патриотизмом. А в моем представлении патриотизм — нечто туманное, невесомое, да еще извне в тебя вбиваемое. Тут все просто — для меня вселенная отдельного человека наполнена большим смыслом, чем вселенная страны, народа, целой цивилизации… Вот у моего тезки и друга Виталия Бабенко есть удивительное — биологическое — описание гибели целого мира при убийстве одного человека. А судьбы стран и народов, их возникновение и исчезновение — это где-то там, далеко… Ты вот чувствуешь свою укорененность в стране, культуре, истории. А потому, куда ни кинь, выходит Россия лучше всех. Пусть и мерзости кругом, но это наши мерзости, так? Ну хоть смирись с тем, что можно мыслить и инако. Знаешь, кстати, что в елизаветинской Англии, когда здесь царил Иван Грозный, Иосиф Виссарионович образца шестнадцатого века, там в университетах шли диспуты «О пользе мирского инакомыслия для государства»?.. Я, видишь ли, космополит, моя родина — несколько десятков родных, друзей, коллег. И я построил свою вселенную без аргументов, на порицаемом Иисусом песке. И предвзятость моя велика, ох велика: пусть всеобщий кумир сейчас бросится в огонь и спасет ребенка, я все равно заподозрю неладное. Ну не люблю я эту компанию! Its countenance likes те not. И страну, унылое место всеохватного, ликующего, торжествующего хамства, где на дорогах, на улицах, в метро, в магазинах, в конторах тебя унижают, почитают козявкой. И — о ужас — богоносца нашего, народ то бишь. Не то чтобы какой другой любил — нет для меня эмоционально значимого понятия народ. Скорее готов сказать, какой из них, народов, меня меньше раздражает. И скажу: чистоплотный, спокойный, умеренный, обязательный, милосердный — чтоб о калеках заботился, арматуринами на улицах не махал, в ментовках до смерти не забивал, собак не отстреливал… Ох, не знаю. Вот тебе картинка. Газон у нашего дома. У бордюра останавливается джип, какой-нибудь лексус-крузер-гелентваген, хрен его знает, опускается темное стекло, высовывается безупречной лепки женская кисть в кольцах и гелевых ногтях длиною — возьми сравнение из «Сирано» — и роняет на землю окурок с нежным розовым следом. Потом исчезает — и тут же появляется с новым даром: переполненной пепельницей. И на газон — кувырк. Скажи мне, где еще такое возможно? А где еще народ настолько поражен мазохизмом, что выберет своим владыкой и станет славить истерическими и совершенно искренними воплями старательного служаку из организации, которая этот народ десятки лет гнобила? Что? Стыдно так о народе? Да не слишком. Ведь не о людях — о народе. А люди — они всякие, как и везде. Вот, скажем, и Бунин не шибко-то народ жаловал: будет он, народ, впоследствии валить все (это он о мерзостях революции) на другого — на соседа, на еврея. Мол, «что ж я? Что Илья, то и я. Это нас жиды на это дело подбили…». А вот еще народ-богоносец: в семнадцатом мужики, разгромив очередную усадьбу, для потехи оборвали перья с живых павлинов и пустили искалеченных окровавленных птиц летать. Интеллигенцию честил — не видит она человека, только «народ» да «человечество». Не будь «народных бедствий», не у дел окажутся несчастные интеллигенты: о чем кричать, о чем писать? Ох и умница был, Иван Алексеевич. Злой очень. А в его «нелюбви» — горечь и состраданье.

Так распалялся Виталий Иосифович, давя на газ и гоня от себя мысль, что и ему, как интеллигенту по-бунински, люди не особенно интересны — исключая себя любимого да родных. Ну и павлинов тоже жалко.

Ты просто погружаешься в прожитый мир и снимаешь зажимы.

Звездочки спускаются хрустальные, под ногами чуть скрипит снежок, вспоминаю я сторонку дальнюю и тебя, любимый мой дружок…

Или вот.

Я понимаю, что смешно в глазах искать ответ, в глазах, которым все равно, я рядом или нет. Глаза то лукаво блестят, то смотрят сердито, то тихонько грустят о ком-то незабытом.

Ну итак далее.

Мамайокеро, мамайокеро, мамайокеромаамайа… Чтобы тело и душа были как лапша, чтобы галки и вороны были как макароны. И мороженое вафельным пятаком-сэндвичем, оно стекает, а ты языком по кругу, по кругу. Черные чулки девочки-поэтессы Инны К., парень я простой, провинциальный, на все имею взгляд свой специальный, лишь об одном завидую-жалею, что быть большой персоной не умею. Этапы большого пути. К тому самолету Москва — Новосибирск.

Что заставило Орфея так некстати оглянуться? Кто толкнул супругу Лота на поступок неразумный? Вот и я в том самолете на тебя случайно глянул — Так судьбе угодно было — и…

Оставим этот хорей Лонгфелло. Знаешь, как я тебя обманул? Ну, ну. Слушай. Как-то раз на даче, на Трудовой, ты надавила огромный таз «витаминов» из черной смородины, натолкала в три большие банки и велела отвезти домой. Я погрузил банки в рюкзак и попер на электричку. Уже в Москве, в метро, проклятая лямка не выдержала, и это добро грохнулось на мраморные плиты. Весь в сладкой массе, я выволок истекающий липкой жижей мешок с месивом стекла, сахара и смородины наверх и вывалил содержимое в урну. Добрался до дома, долго мылся, стирал рюкзак. А на следующий день, в страхе перед твоим гневом — или не желая тебя огорчать, выбирай сама, — решил восстановить утраченное. С утра пошел на рынок, купил смородину. Запасся сахаром. Накрутил примерно то же количество ставшего мне омерзительным «витамина», взял трехлитровые банки, хотел разложить — и тут вспомнил, что одна из разбившихся банок была особенной — пятилитровой банищей от венгерских маринованных огурцов. Я кинулся в магазин «Будапешт» на Юго-Западе (уже прикидывал, как избавиться от огурцов), но там таких не оказалось. Соседка выручила, дала банку. Правда, немного другую, но ты не заметила. Таки обманул. Прости.

Ах да, как же я забыл о считалках? У нас с тобой наверняка были общие считалки, что в Москве, что в Питере.

На золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной — кто ты такой?

Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе водить.

Катилася торба с высокого горба, в этой торбе хлеб, соль, вода, пшеница, с кем ты хочешь поделиться?

Заяц белый, куда бегал? — В лес зеленый. — Что там делал? — Лыко драл. — Куда клал? — Под березу. — Кто украл? — Родион, выйди вон.

И эта: выбирай из трех одно — дуб, орех или пшено. Начала не помнил. Спросил у Алика — и он не помнит. А больше и спросить не у кого. Правда, следствия выбора не забыл: орех — на кого грех? дуб — три раза в зуб, пшено — это дело решено, и поставили печать, можно снова начинать. Помучился, посмотрел в Интернете — и вот: «Драки-драки-дракачи, налетели палачи, кто на драку не придет, тому хуже попадет, выбирай из трех одно…» — ну и так далее.

А у Ольги были совсем другие считалки. Сплошной звуковой поток, слов не уловить:

Дюба дюба дюба дюба Дюба до ни до ни мэ А шарли буба А шарли буба А шарли буба буба буба Аа аа аа а А дони мэ А шарли бэ А — ми Замри Кошка тави Рики тики тави Эус дэус космодэус Бац.

Кошку жалко. Чего это она — тави?

Ну и под занавес этой самой интерлюдии:

Почему сегодня галки Оглушительно галдят? Что они сказать хотят? И зачем сегодня кошка, Облизав сметану с ложки И сожрав всю рыбу в плошке, Притулилась у окошка И мяучит, спасу нет? Догадайся, где ответ! По какой такой причине Затрубил сегодня слон? Что поведать хочет он? Громко тявкают собаки, Мышь отчаянно пищит, Бьют клешнями в панцирь раки, И фонтан пускает кит. Посходили все с ума От лягушки до сома. Вот и в Кириной квартире Целый день покоя нет. Почему? — Сегодня Кире Исполняется пять лет.

Да, нашему внуку пять лет. Он славный и капризный, какой была Ольга.

А теперь, думаю, настало время для рассказа о таких вещах, как

 

Путешествия и около

Сладчайшая студенческая пора. Их было трое, плюс сорокакилограммовые рюкзаки, плюс ружье с десятком патронов, плюс ФЭД, плюс блаженное состояние — что-то там, за поворотом?

За первым поворотом был Львов, где в кабачке «Пид левом» (или «Пид вехой»?) они, восхитясь интерьером, со вкусом пообедали, прежде чем сесть в автобус. Путь они держали на турбазу «Ясиня» у подножья Говерлы, покорение которой было целью. С этой турбазы обычно расползались по окрестным горам группки туристов, укомплектованные сухопарыми юношами в очках и ковбойках, крепкими потливыми девицами, а то и тетками в возрасте, с увесистыми задами в неряшливых тренировочных штанах, закатанных до колен. Навьючив рюкзаки с привязанными котелками и скатками плащей под клапанами, они перли в горы, не видя ничего, кроме клочка тропы под своими кедами и маятникового хода загорелых икр впереди идущего. Они делали тяжелую работу, пыхтели и потели, радовались болезненному напряжению мышц, растущим усталости, жажде, голоду — о, голоду! — и вот, наконец, икры замедляют мелькание, кеды переступают на месте, инструктор вопит: «Привал!» — и приходит счастье. Скинуть лямки с ноющих ключиц, кеды с горящих влажных ступней, поднять голову, повертеть шеей, ух, красота (зелень склонов, ущелье, водопадик, овечки, то-се? — нет, нет, не за тем шли) — сейчас напьешься и нажрешься, а потом будешь дремать на солнышке, пока голос инструктора не вырвет из dolce fa niente, не запряжет в рюкзак и не погонит, вперед и вверх, зарабатывать новую порцию счастья. А иначе откуда его, счастье-то, взять?

Их мнение на этот счет отличалось свежестью, хотя полного единодушия они не достигли. Виталик-то, сдуру, хотел ставить палатку — была такая услуга у ясинской базы, пускать на территорию диких туристов за малую плату, разрешать им раскидывать свои шатры, брать воду в колонке и ходить в базовый туалет (система из десятка очков на естественный провал), чтоб не гадили вокруг. А Володька Дубинский ему:

— Не хера торопиться.

— Пораньше встанем.

— И что?

— Пораньше выйдем.

— И что?

Нет ответа. Да и откуда взяться внятному ответу? Впрямь, зачем вставать пораньше, выходить пораньше, когда кругом такая благодать. Третий, Алик, по мудрости своей вообще в этом разговоре не участвовал. Он тихо поглаживал правой рукой слегка опушенный подбородок и стремил взор — туда. Далеко. Его уже не было с ними.

Они начинали отдыхать.

Привычным, походным образом. За пару лет до — то ли через пару лет после — карпатских приключений они вояжировали на самодельном катамаране по Ветлуге. Состав был немного другой. Уже заняв места в общем вагоне до Шарьи, растолкав рюкзаки по полкам и углам, они доставали привычную бутылку, как вдруг… Явился Палыч в китайском плаще и заявил, что едет с ними. О, Палыч — это голова. Его практичности им всем не хватало. Пока они неделями готовились, закупали провизию, составляли списки необходимых вещей, разрабатывали маршрут и прочая, Палыч снисходительно наблюдал за этой суетой. И вот он здесь и в доказательство серьезности намерений извлекает из кармана плаща зубную щетку, алюминиевую ложку и кружку. Которую тут же придвигает поближе к бутылке. В кассе, по его словам, он попросил билет рублей за восемь. Оказалось, как раз до Шарьи. Надо сказать, что практичность Палыча с возрастом приобретала экзотические формы. Через много лет после путешествия по Ветлуге он с женой Валей, по дороге в свой деревенский дом, врубился на «трешке» в стоявший на обочине грузовик. Вальку в тяжелейшем состоянии увезла «скорая», а покалеченный, с сотрясением мозга Палыч из больницы утек: во-первых, в машине был батон колбасы, которую он вез тете Наде Глуховой, а во-вторых — копать же надо, огород ведь. В последовательном развитии этой идеи абсолютной ценности колбасы и огорода Виталик обнаружил родство с печальным эпизодом, случившимся в кожном отделении Русаковской больницы, где он лежал, отращивая новую кожу на левой ноге и сочиняя повесть о трех симпатичных искусственных мозгах по плану, набросанному Аликом во время их очередной прогулки. По больничному коридору с потерянным видом бродил невидный застенчивый человек, Михаил Григорьевич. У него удалили ногти на правой руке, и врач вскользь заметил: «Современная медицина, увы, не гарантирует, что грибок не вернется. Нету такой стопроцентной гарантии». — «Как же, — робко обращался Михаил Григорьевич к сопалатникам и прочим больным отделения, — как же это, а если все опять? Я ведь в коллективе работаю, мне ж никто руки не подаст. Стыд-то какой! Господи!» Народ на эти стоны реагировал как-то вяло. Не разделял опасений, не усматривал трагедии. Ладно, мол, тебе. Может, все и обойдется. А нет, так и пусть, подумаешь — ноготь желтый. Михаил Григорьевич затихал на время и снова брался за свое нытье. Как-то Виталик подслушал уж совсем неожиданное: «Моли Бога о мне, святой угодниче Божий Михаил, яко аз усердно к тебе прибегаю, скорому помощнику и молитвеннику о душе моей». Почему о душе, подумал Виталик, когда речь идет о ногте? Так продолжалось некоторое время, пока сосед Виталика по палате, спортивный малый Стасик, на очередное «Что ж делать-то теперь, как быть, куда я такой?» — не оборвал Михаила Григорьевича: «Что делать, что делать. Удавиться!» Той же ночью Михаил Григорьевич повесился.

Именно в той повести герой — самоотверженный искусственный мозг по имени Тим, который пожертвовал собой, превратившись в сказочный сад, чтобы указать человечеству праведный путь, отвратить от поедания телят и уничтожения природы, — отвечает на вопрос, упомянутый Виталиком в одном из писем другу. Вопрос этот, как говорят, Джакометти задавал своим друзьям: «Что спасать при пожаре в первую очередь, если нужно выбирать между полотном Рафаэля и котенком?» Повесть они дописали и долго пропихивали в разные журналы и издательства, снабдив надлежащим предисловием, дабы убедить редакторов в полной добропорядочности авторов. «Марксистско-ленинская философия, — надували они пузырь благонадежности, — показывает, что пути решения трудных экологических проблем, а именно установления социоприродной гармонии, неразрывно связаны с неуклонным ростом научно-технического могущества человека, а также с достижением гармонии внутрисоциальной, то есть построением бесклассового коммунистического общества, реализующего подлинно нравственные отношения человека к человеку и человека к природе…» Ну и далее в таком духе… Повесть все-таки напечатали — к счастью, без предисловия. Какое-то время они продолжали сочинять вместе, написали даже роман, где предавали анафеме всяческих тиранов и диктаторов, но потом литературный союз распался по причине очевидной неспособности Виталика самостоятельно изобретать путные сюжетные ходы. К тому же Виталик довольно рано понял, что никогда не увидит то и так, что и как должно видеть мастеру (ту самую лошадь-скрипку Уэллса), чтобы создать новый — свой — мир. Оставалось смириться, а чтобы смягчить переживание, сменить для начала вид зависти, свойственной, как упоминалось, его натуре: зависть к успеху поменять на зависть к отсутствию стремления к успеху. По каковой причине он часто вспоминал героя фильма, увиденного в далеком детстве: пожилой благообразный господин, заключенный в тюрьму на долгие годы, умиротворенно клеит конверты.

Счастливый жребий! Но вот при очередной уборке письменного стола — аккуратист! — попался ему на глаза двадцатилетней давности номер русскоязычной американской газеты со статьей их с Аликом покойного друга и хорошего писателя Александра Зеркалова «Московская фантастика», а там… Ну бальзам, чистый бальзам: «Роман Александра Ицуры и Виталия Затуловского — вещь нестандартная. Авторы великолепно владеют словом и добились той степени свободы, которая позволяет, например, пианисту вольно импровизировать, сидя за инструментом. Они соорудили литературный салат, перемешав жанры: философский роман в письмах и космические приключения, пародию на других — и на самих себя, прозу и драму. Но глава за главою они настойчиво повторяют отчаянный вопрос: почему на сцену истории неизменно прорываются тираны, человекоубийцы? Вопрос формулируется образами — то мы видим детину с кошачьими усами, то мелькнет малорослый субъект в треуголке, мы слышим презрительно-медленную речь Сталина и скороговорку Ленина, а то нам вдруг расскажут историю Магомета, который вроде бы и не искал власти над людьми, но как-то вышло, что ее получил… Странная книга. Меня вдруг захватил рассказ-отступление о следователе НКВД, холодном садисте, которого самого ожидал расстрельный подвал, а он не захотел ждать своей очереди и сумел ускользнуть. Почему меня это захватило? Ведь историй таких написано-переписано… Да потому, наверно, что авторы заставили меня сочувствовать кровопийце. Впрочем, по большей части роман читается с улыбкой, прелестный кусок там есть, когда автор сам с собой играет в Портоса и д’Артаньяна — это так узнаваемо, все ведь мы любим играть. А кончается роман стихотворной бормоталкой, онегинской строфой, приемом, подсмотренным у Набокова: “Конец всегда венчает дело — уже другие берега маячат за листа пределом, как многоцветные луга. Смешение времен и красок, тюрбанов, шляпок, шлемов, касок. Литература — карнавал, так этот жанр Бахтин назвал. Но в бутафорского огня игре, в шутих надсадном вое вдруг просквозит лицо живое — нет, нет, приятель, чур меня! Я прочь бегу, я снова рад в беспечный кануть маскарад”».

Виталик прочитал и засунул газету в самый малопосещаемый ящик. Шура, Шура, как ты добр! Надо выпить в память о тебе.

И выпил.

Сидя у костра на высоком — левом — берегу Ветлуги с обжигающими кружками черного чая в руках, как-то ночью они расслабленно слушали песню — внизу проплывал плот. Что это было? То ли «Милая моя, солнышко лесное», то ли «Пять ребят о любви поют», и никому из них, нахватанных в поэзии и довольно ехидных, не приходило в голову, что простенькие эти попевки опутывают их своей чувствительностью, замыкают в слезливый и простенький мирок, правда, с окошками — то Окуджава одолжит чем-то настоящим, то «Дон» (видимо, шотландский) с «Магдалиной» освежат, то Новелла Матвеева удивит. Виталик и в солидном возрасте похаживал на «Песни нашего века» — почувствовать единение с залом: «Возьмемся за руки, друзья…» И вослед митяевскому «лето — это маленькая жизнь» выборматывал оправдание другим временам года:

Исчезает с неба летняя просинь, Птицы раскричались — не скучайте, просят, За очками у тебя, гляжу, — осень, Осень — это маленькая жизнь.

Или:

О сю пору повелось — вьюга злится, Чуть проснешься — а уже пора ложиться, Славно хоть, что этому недолго длиться, Зима ведь — очень маленькая жизнь.

Но чуял Виталик, чуял и тогда передозировку ювенильных соплей в бродяжьих душах, бетховенских сонатах и самых умных книгах, хранимых в рюкзаках, и это жутко мешало мазохистски упиваться страданьями под сладкий чай, комариный писк и вкусную «дукатину».

Так вот, Карпаты, турбаза, палатка. Они ее все-таки поставили. Ночь была прохладная, оделись потеплее, для простора выставили рюкзаки наружу — особенно мешал Виталиков, щегольской чешский с каркасом и ярко-желтыми лямками. Покурили и легли.

Рассвет подымался, угрюмый и серый… Кто это? Светлов? Уткин? Не важно — все было не так. Рассвет разгорался хрустален и ясен, на землю счастливую пала роса, и мир ото сна пробуждался прекрасен, готовый явить нам свои чудеса. Взглянуть на чудеса первым выполз из палатки Виталик. И правда, красиво. Зеленые склоны, ущелье, водопадик и проч. — все в наличии. Не хватало только рюкзаков. Со всей амуницией, провизией, фотоаппаратом и деньгами — они исчезли, растаяли, покинули их.

— М-да, — сказал Алик, разбуженный Виталиком, и был, вероятно, прав.

— Ептыть, — сказал Володя, разбуженный Аликом, и был, видимо, не далек от истины.

Полвеком позже все разнообразие охвативших их чувств нашло бы отражение в емком слове «блин», но в те далекие времена этого междометия еще не существовало.

— А в этом что-то есть, — сказал Виталик.

— В том, что у нас ничего нет? — спросил Алик.

— Диалектики херовы, — встрял Володя в дискуссию с неожиданной энергией. — Давай милицию вызывать.

И Виталик побрел в административный корпус базы.

Уместно задать вопрос: зачем авторы долго, терпеливо, со множеством деталей описывают весьма заурядные события? А читатель скользнет глазом по странице — и поскачет дальше, где повеселей. Скажем, сейчас можно навалять изрядный кусок текста о том, как шел Виталик по извилистой каменистой тропке с бурой травой на обочине, упомянуть вскользь, в какой угол какого глаза колол его луч еще невысокого солнца, бросить пару клочков тумана в ущелье, поросшее по склону буком, особо отметить замшелый валун у крыльца низкого бревенчатого строения с надписью «Ясинская туристическая база» некоего профсоюза и посвятить абзац игре солнечных бликов на его, валуна, гранитных зернах, различимых в проплешинах мха. Страницы через три Виталик поднялся бы на крыльцо, толкнул скрипучую — нужен ведь какой-нибудь эпитет, выделяющий эту дверь из всего множества дверей, — скрипучую, скажем, дощатую, дверь. А может, не толкнул, а потянул? Тогда стоит уделить какое-то пространство ручке, за которую он взялся. Как-нибудь, на досуге, все это следует обдумать, отшлифовать. А пока — за дверью Виталик нашел… Дай Бог памяти, что же он там нашел? Ну, во-первых, страшенный черно-красный противопожарный плакат. Треугольник свечного пламени вот-вот лизнет стопку старых газет — и надпись:

Он со свечой идет в подвал, где света нет И рухлядь старая лежит десятки лет.

А под плакатом, за столом (следуют обстоятельное описание стола, сведения о его внешнем виде, особенностях конструкции, предметах на столешнице — чтоб разгулялся всесильный бог деталей) сидел(а) мужчина (женщина), одетый(ая) в… и пошло-поехало.

Неожиданно быстро пришел славный толстый дядька с кирпичной рожей, капитан Голобородько, бодро записал, что было похищено, обещал искать, особенно напирал на пользу желто-лямочного каркасного рюкзака, таких, мол, здесь не видели, может, кому бросится в глаза. И сгинул. Его сменила директорша турбазы, чернявая и ласковая, повела их в столовую и велела накормить. А из жалости к Виталикиной худобе и восхищенная голубизной Аликиных глаз дала им с собой две буханки хлеба и банку топленого масла.

Перед стартом они провели инвентаризацию и выяснили, что, кроме одежды, в которой спали — слава холодным карпатским ночам, — кед, которые положили под головы, одеял, которыми накрывались, и паспортов, у них остались книжка — сборник американских пьес, уж не вспомнить каких именно, с вложенными в него карандашом и тремя десятирублевками, и ружье, правда уже без патронов. Ружье они решили не таскать с собой, тем более что охотничий билет исчез с рюкзаками, и продали тут же подвернувшемуся работнику базы. Смекнув, что документов на ружье у ребят нет, а нужда в деньгах велика, он дал им всего пятьдесят рублей.

Они договорились забыть о наличности, оставив ее на самый крайний случай, и вместо вдохновенной цели — покорить Говерлу — решили добираться туда, где, как им казалось, можно заработать. Побросав в единственный оставшийся Володькин рюкзак одеяла, хлеб и банку с маслом, они и отправились в Одессу. Пешком.

Строго говоря, пешком они дошли до шоссе.

Попутки, попутки, Черновцы, вокзал, а там — фантастическое везение — у перрона стоит туристический поезд «Дружба», и на борту каждого вагона — «Черновцы— Одесса». Поезд этот возил уже не столь плотно сбитых девах и не столь очкасто-ковбоечных юнцов, какими кишела ясинская турбаза, а публику посолиднее, постарше и с более широкими интересами. Их уже меньше занимало мелькание пяток впереди идущего, но увлекали речи экскурсоводов краеведческих музеев и прочих «интересных мест» маршрута.

Володю они пустили вперед с заданием — обаять и обеспечить проезд. Обаять получилось, но с проездом не очень. Поначалу их, правда, втиснули в какой-то вагон, выслушав историю ограбления и даже поверив ей (ну кто сейчас бы поверил причитанию: «Мы люди не местные…»?). Но старший группы в комплоте с бригадиром поезда заявили, что высадят их на первой же остановке, которая, правда, брезжила где-то в Молдавии, в Бельцах, кажется, то бишь куда ближе к вожделенной Одессе.

А потом было прощание. Как легко и трогательно любили их дружбяные девицы. Они прошли по вагонам и принесли огромный пакет с бутербродами и прочей снедью, они гладили их грязные кудри, целовали щеки, и только скученность плацкартного вагона и природная робость не позволили троице за эти несколько часов познать блаженство на жестких вагонных скамейках, хотя Володька и провел в тамбуре довольно обстоятельную беседу с очень милой рьжей Милой.

А потом они сошли — да, да, в Бельцах.

Стояла ночь. Горели звезды. Хорошо-то как.

Славные, добрые люди попадались им на всем пути до Одессы, да и в Одессе, как станет ясно. И куда все это подевалось? Мыслимо ли такое сейчас? Покидая «Дружбу», Виталик записал в книге американских пьес телефон и имя — Татьяна. Она особенно ревностно теребила его тогда еще существовавшие волосы и мурлыкала на ухо, что ей такие тощие кареглазики нравятся. Он чувствовал приятное возбуждение и терся небритой щекой о ее плечо. Все было жутко трогательно.

Так они добрались до Одессы. Проводницы пускали их то в тамбур, то в служебное купе, а то и сажали на свободные места — верить трудно, но совершенно бесплатно. О те времена, о те нравы! А куда пойдут в Одессе люди, которые хотят заработать пару рублей? Так я вам скажу — они пойдут в порт.

И они пошли в порт.

Порт оказался «режимным объектом», а это означало, что грузчиками там могли работать только проверенные, надежные — благонадежные — люди. Иначе говоря, имеющие местную прописку. Получив отлуп в отделе кадров от спелой румяной бабехи, они собрались уходить, но тут взгляд Володьки упал на табличку «Комитет комсомола».

— О! — сказал он и толкнул дверь.

Где он теперь, портовый комсомольский секретарь Костя, или Сережа, а может быть, Боря или Лева — Одесса все же? Они совали ему студенческие билеты, дескать, тоже комсомольцы, из Москвы, и вот такое случилось, заработать бы надо, а тут — прописка. Он посмотрел на них сострадательно, особенно на Виталика — доходяга, сказал коротко: «Айда» — и повел в буфет. Взял им кило горячих сарделек, по стакану бочкового кофе и полбуханки хлеба. «Ешьте, хлопцы, я сейчас». Отяжелевшие от сытости, они снова — в его кильватере — пришли в отдел кадров, и та же бабеха приняла их как родных племянников.

— Найдете бригадира Мишу на двадцатом причале, а жить будете на «Иване Сусанине», он на двадцать втором стоит.

Они кинулись было благодарить Костю-Сережу-Витю-Борю-Леву, но тот исчез. Так больше и не встретились, но по сю пору, когда Виталик слышит или сам говорит что-нибудь презрительное о «комсомольских вожаках», с нежностью вспоминает Костю-Леву из одесского порта и гасит в себе злое чувство. Ох, и среди этой румяной сволочи попадались очень славные ребята.

В порту они работали десять дней, вернее, ночей — по ночам больше платили, а дни оставались для энергичных прогулок по Одессе. От этих прогулок в памяти Виталика задержались лишь несколько картинок да кое-какие полезные сведения: о том, например, что в любом одесском дворе, как войдешь — направо, есть (был?) туалет. Или вот, сценка. Гуляя на голодный желудок по набережной (ах да, бульвару), они зашли в открытое кафе, где на столах стояли корзинки с бесплатным хлебом. Сострадательные раздавалыцицы положили им гарнира, и они сидели, сладострастно жмурясь, пока Володя не толкнул Виталика в бок.

За соседним столиком — девушка. Ангел в легких одеждах. Ветер откинул подол с узкого колена. Тонкая смуглая кисть играет вилкой. Перед девушкой тарелка с парой крупных котлет, окруженных поджаристой картошкой. Изящным птичьим движением девушка подносит вилку к котлете, погружает инструмент в мясо, затем отвлекается и устремляет взор вдаль чуть выше пыльных кустов. Текут секунды, минуты, годы и века. Ангелица вздрагивает, извлекает вилку из котлетного тела и обращает пристальное внимание на картошку. Поиграв с золотистым кружком, пронзив его вилочным зубом, она вновь застывает в глубоком трансе. Только ресницы — хлоп-хлоп.

Виталик смотрел на нее с омерзением. Волна мутной ненависти вскипала в душе. Ему хотелось врываться в барские усадьбы, пускать «красного петуха», громить дворцы и вешать на воротах толстопузых капиталистов и помещиков. Наконец девушка очнулась, решительно отломила от котлеты изрядный ком и, надев его на вилку, поднесла ко рту. Виталик затаил дыхание. Алик вытаращил глаза. Володька скрипнул стулом. И — спугнул. Девушка повернула голову, рассеянно осмотрела наши напряженные лица и медленно опустила вилку.

Она ушла, разворошив содержимое тарелки и не съев ни кусочка.

Нет, они не бросились на добычу — но чего это стоило!

Или вот еще. Пухлогрудая дева, учетчица в порту, естественно, Соня — или Рая? — распахнув глаза, пригласила Виталика в свою каюту (а жили они, как говорилось, на списанном теплоходе «Иван Сусанин», превращенном в общежитие) — на ужин. «Ты стучи три раза, вот так, чтоб открыла». И открыла. Сняла огромный крюк, защищавший девичью честь от мимопрохожих грузчиков и прочих рукосуев и сладкоежек. В каютке было жарко, одуряюще пахло жареными сосисками. Соня плеснула в стакан водки.

— А себе? — спросил Виталик.

— Не, не пью я. Сейчас помидорки порежу. — Она посмотрела на Виталика масляным глазом и провела толстенькой ладошкой по его пейсам и опушенному подбородку. — Ну точно Педро Зурита, только глаза незлые, — одобрительно сказала Соня.

Его и раньше уличали в сходстве с Михаилом Козаковым, как-то раз даже разыгралась забавная сценка в «Софии». Виталик выпивал и закусывал там с двумя подружками-соседками, сестричками Инной и Аллой Меклер — внучками той самой мадам Меклер с Псковского, — когда поблизости, сдвинув столы, угнездилась развинченная компания артистов «Современника». Они галдели, блаженствовали, ловя устремленные на них восторженные взоры, пили коньяк и хаяли предстоящую гастроль в Миасс. И вот взгляд актрисы — Виталик уж не помнит какой, но явно узнаваемой — скользнул по его лицу, остановился и обратился на Михаила. Она толкнула актера локтем и что-то шепнула. Козаков слегка повернул голову, изучил Виталикову физиономию, улыбнулся и покивал. Память об этом знаменательном событии вот уже полвека бережно хранится в душе Виталия Иосифовича Затуловского.

Педро Зурита правильно понял, что от него ждут. Он погрузился в это мягкое тесто, он сопел и старался, наконец она заверещала и благодарно вцепилась ему в волосы. Соня, девушка аккуратная, сама обтерла все, что следовало, чистой тряпицей и подтолкнула Виталика к столу:

— Давай, не поел ведь.

Он выпил, чокнувшись с ее носом, закусил круто поперченным помидором и жареной сосиской и почувствовал, что исчерпал свои обязательства.

— Сонь, а можно я ребятам пару сосисок возьму, нам ведь аванса не выдали, есть не на что?

— Да ты скажи, пусть приходят. Ты этому скажи, голубоглазенькому.

— Понял, а Вовке, что ж, голодным ходить?

— А Вовке возьми сосиску.

Виталик принес Володе сосиску, помидор и кусок хлеба, а Алика отправил добывать пропитание в поте лица своего.

Впрочем, альфонсизм их на этом закончился, ибо они нашли источник обильной и бесплатной пищи. На некоторых судах оставалось немало жратвы, потому что часть команды сходила на берег, и они ежедневно посещали эти точки с неизменным успехом. Вскоре волнующий образ пухлой несъеденной колеты совершенно испарился из их памяти.

Они узнали красивое слово стивидор, научились отличать трюм от твиндека, стропить парашют (то есть прицеплять большое металлическое корыто с грузом и четырьмя проушинами по углам к крюкам подъемного крана), постигли разнообразие грузовых вагонов и платформ — арбели, кушманы, пульманы и прочая. Тощие и на вид хлипкие местные ребята перетаскивали многопудовые грузы, и москвичи, поначалу полагая это невозможным, втянулись. Мешок с кубинским сахаром-сырцом — желтыми невозможно сладкими кристаллами — весом сто двадцать кило клали тебе на спину, прикрытую мешковиной, и ты тащил его с десяток шагов, чтобы скинуть в нужном месте. Под первым, неловко принятым на плечи, Виталий согнулся и добрел до цели в таком состоянии — выпрямиться уже не смог. Алик и Володя оказались покрепче. Еще они кантовали тюки каучука — те весили всего восемьдесят килограммов, но имели жутко неудобную форму. Самым сладостным воспоминанием — в прямом смысле — осталась разгрузка ящиков со сгущенкой. Неплохо шло дело с фисташками в больших жестяных банках. А еще не забылось вьетнамское мыло. Боже, ну зачем нашей великой и необъятной родине, думалось Виталику, вьетнамское мыло? Впрочем, грузчики перли домой не только сгущенку и фисташки (бригадир сразу же разбивал один ящик для нужд трудящихся), но и это вонючее мыло.

А что за город Одесса, аромат которого так обстоятельно описан многими, от Бабеля до Жванецкого, Виталик тогда так и не узнал. И не слышал ничего похожего на «Моня, иди уже кушать или ты лопнешь мое терпение!» Через десять дней они получили расчет, купили палубные билеты на теплоход «Ленсовет» и отправились в Крым, в Ялту. Там, где-то под Гурзуфом, жил у своих родственников их друг Толик Фомин, тот самый, счастливый владелец мотоциклиста-пулеметчика и собрат по Обществу. Несмотря на палубность билетов, ночь они провели на коврах музыкального салона, за — нет, скорее под — белым роялем, откуда их шуганули только на рассвете.

В Гурзуфе они поставили палатку у края виноградника и до самого возвращения питались преимущественно виноградом. Долго после этого Виталик видеть не мог этой ягоды, а от виноградного сока ему становилось худо. Поутру, сделав для охраны палатки Жору — имитация спящего человека из одеяла и старых кедов особенно удавалась Алику, — они на целый день спускались к морю. Только одним омрачено воспоминание Виталика о славном этом отдыхе: он-то надеялся, что десять дней тяжкой работы грузчиком укрепили его жидковатые мышцы до такой степени, что он сможет наконец победить в армреслинге тощего, хотя и жилистого Толика. Но — не смог.

А вот и другое путешествие, осколки которого запутались в памяти Виталия Иосифовича. Был у него знакомый окулист по фамилии Глазенап. Истинная правда. Да, да. Глазник Глазенап, Миша, Михаил Ефимович. Виталик спрашивал его: «Миша, ты стал окулистом, потому что к этому располагала твоя фамилия?» — «Нет, — сказал честный Миша, — ты будешь смеяться, но я взял фамилию жены уже будучи врачом». — «А раньше, — спросил Виталик, — какая была у тебя “девичья” фамилия? Ведь от хорошей жизни Глазенапом не станешь». — «Ох, ты прав, — признался Миша, — вслед за папой я носил звучную фамилию Анусов. Да, да, я мог бы в институте выбрать специальность проктолога, но если окулист Глазенап у многих вызывает добрую улыбку, то проктолог Анусов — сочетание довольно безвкусное. А мама моя терпеть не могла безвкусицы». — «Кстати о маме, — спохватился Виталик, — ты ведь мог взять ее фамилию, что помешало? Только не говори, что ее фамилия Мошонкина, а ты не хотел становиться андрологом, сексопатологом или, скажем, урологом». — «Отнюдь, — с готовностью ответил Миша, — мама носила вполне пристойную фамилию Фаллопиева. По крайней мере, ничто меня в этой фамилии не настораживало, пока я не поступил в Первый мед».

Так вот, с Мишей они познакомились на Иссык-Куле. Виталик отправился туда с Сергеем, его девушкой огненноволосой Валей, Володей Дубинским и Таней (дочерью дяди Макса и тети Вали — помнишь, друзья его родителей?), которая, предположительно, была девушкой Виталика, но, как выяснилось, оказалась Володиной. Уже на берегу озера начался раздрай. Татьяна и Володя не желали блюсти дисциплину и вообще куда-то лезть, тем более в гору. Виталик, отвечая за Татьяну перед тетей Валей, не мог ее оставить — обещал приглядывать, от себя не отпускать. Они разделились — Сергей и его спутница навьючили рюкзаки и поперли вверх, Виталик с Таней и Володей остался в палатке на берегу — отдыхать. А потом выяснилось, что за неделю до убытия в Алма-Ату, откуда предстояло лететь в Москву (билеты были куплены заранее), у них кончились и продукты, и деньги.

И вот как-то ночью (да, да, при дружеском молчании луны) Виталик увидел в сотне метров от палатки, где посапывали Таня и Володя, зловещие тени. Две фигуры волокли непонятный предмет к нагромождению камней. Возня. Потом фигуры, уже без предмета, исчезли. Виталик подождал с четверть часа и пошел на разведку.

Они столкнулись нос к носу у здоровенной глыбы. Виталик стоял на коленях и шарил перед собой руками, незнакомец делал то же самое. Острое лицо, очки, взгляд напряженный, испуганный. Виталик тоже заробел.

— А я тебя видел, вас трое в зеленой палатке, да?

— Ну, в зеленой.

— Тоже видел этих, с бидоном?

— Бидона не рассмотрел.

— Давай договоримся: что найдем — пополам.

— Идет.

Бидон они нашли довольно скоро, его не очень-то прятали, так, засунули между валунами и прикрыли камнями помельче. Бидон, или фляга, литров на двадцать пять, был полон прозрачного темно-желтого меда. Они не перепрятали добычу, а только наполнили наличные емкости — котелки, кружки, миски, да и то не все. Решили следующей ночью прийти еще, но опоздали. Хозяева их опередили. Заметив убыль продукта, поматерились и утащили бидон. Ладно, подумал Виталик, Бог с ним, до отъезда протянем. И вспомнил премилый рассказ Бориса Штерна о Деде Морозе, читанный в «Химии и жизни». Не могу удержаться, отвлекусь, да простит меня Боря, светлой памяти, за неточности.

Дед Мороз выступает перед детишками в каком-то клубе, старенький уже, склеротик, еле соображает. Путается. И елочка-то у него не зажигается, и зайчики вовремя не прыгают. Наконец, закончив представление, получает пятерку у брезгливо ворчащего завклуба. С этой пятеркой он бредет к ближайшей «стекляшке» и успевает до закрытия выпить стакан, потом заходит в «Кулинарию» и на оставшиеся деньги покупает мешок костей. На последнем трамвае он добирается до конечной остановки, переходит пустырь и, гонимый метелью, углубляется в лес. А тут навстречу ему — расписные сани, запряженные тройкой волков. «Ну, Дед, что принес? — спрашивает волк-коренник. — А-а-а, кости». — «Да уж, и те последние». Волк вздохнул и махнул лапой: «Ладно, Дед. Ништяк. До весны протянем».

Так вот — спасибо меду, — они неплохо протянули до отъезда: меняли добычу у туристов на хлеб и консервы, даже бутылку водки раздобыли и устроили вечер знакомства. Миша имел резиденцию в шатре продвинутой конструкции, где размещался со своей пока еще не женой Софой — девушкой высокой, с грубоватым лицом и мальчишеской рыжеватой стрижкой. Туда он и пригласил новых знакомых на выпить-закусить.

Оказался Миша мужиком активным. На следующий день потащил всех на ледник. Виталик едва дополз, по пути делал вид, что жутко увлечен панорамой гор да эдельвейсами — невзрачными растеньицами, ни в коей мере не сопоставимыми по красоте со своим названием. Снега он все же коснулся и тут же с радостью скатился вниз. Мало-помалу выяснилось, что Миша — врач, тот самый окулист, впоследствии ставший Глазенапом (Софина фамилия). Софу он, правда, бросил — или был брошен ею, — но Глазенапом остался. Они с Виталиком продолжали встречаться в Москве, Виталик занимался с ним английским (каждое занятие обходилось Мише в кило мандаринов или других фруктов: что-то бледный ты, габитус х…ый, говаривал он, выкладывая витамины), они запойно играли в лингвистические игры вроде «Эрудита» (он же Scrabble) и даже сочиняли свои. Как-то после постижения Past Perfect или чего-то подобного Миша предложил по очереди называть слова, означающие разные виды конных экипажей. Кто назовет последнее — выиграет. Виталик резво согласился.

Начали с простеньких:

— Подвода.

— Возок (воз — как вариант).

— Тачанка.

— Телега.

— Бричка.

— Гитара (!).

— Просто: карета.

— Просто: экипаж.

— Кабриолет.

— Ландо.

— Одноколка.

— Двуколка.

— Стоп, — сказал Миша, — и чем они друг от друга отличаются?

— А фиг его знает. Можно подумать, ты знаешь, чем ландо отличается от фиакра?

— Знаю, — сказал Миша. И объяснил. — Кстати, называю: фиакр.

— Фаэтон.

— Колесница.

— Качалка.

— Дилижанс.

— Дрожки.

— Дроги. И не спрашивай, чем они отличаются от дрожек.

— Линейка.

— Кэб.

— Берлина — о!

— Коляска.

— Дормез.

— Сани, они же санки.

— Розвальни.

— Дровни.

— Пошевни.

— Колибер.

— Шарабан.

— Фургон.

— Колымага.

— Повозка.

— Тарантас.

— Таратайка.

— Фура.

— Фурманка…

А потом их ожидало иное пиршество: они вспоминали старорусские названия различных частей тела. Чело, ланиты, очи, выя, длань, чрево, рамена, чресла, перси, ложесна, персты, стегно, руце, десница, шуйца… Споткнулись на елде и гузне и увяли…

Чуть не каждый уик-энд Миша приглашал Виталика на свою — вернее, Софину — дачу в Купавне, где вся жизнь крутилась вокруг грандиозного многочасового обеда. «Пожалуйте завтрашний день обедать», — произносил он ритуальную фразу в трубку. Ох, любил он красивости старого языка, знал его и часто пользовался, почти всегда уместно. Софина мама, великая кулинарка, метала на стол чудовищное количество вкуснейшей еды. А как-то они приехали туда встречать Новый год, дня три ели и пили, потом все засобирались в Москву, а Виталик решил еще на пару дней остаться, отдохнуть, покататься на лыжах. Получил задание — сбросить снег с крыши. Отъехали хозяева к вечеру, и он лег спать.

Утром выяснилось, что болен. Состояние бредовое, разыскал градусник — 39 с гаком. Но решил выполнить долг, забрался с лопатой на крышу. Часа три вяло воевал со снегом, мороз за двадцать. Наконец спустился. Голова раскалывается. Домой, домой… И долго пытался закрыть замок на калитке — непременное условие хозяев. Пальцы дубеют, ключ не поворачивается. Он возвращается в дом, пытается согреть замок на горячей еще плите — что-то там распаялось, пришлось уезжать, оставив калитку открытой.

— Заболел я, Миша, калитку закрыть не смог, прости, — вяло говорил он в трубку. — Не взыщи.

— Что посещением Божьим болит, то благодарно терпеть, — велел Миша.

И Виталик терпел.

Еще они с Аликом Умным как-то поехали на велосипедах по Прибалтике — от Таллина до Вильнюса. Виталик мало что запомнил из этого путешествия длиной в девятьсот километров и десять дней. Геометрия фахверка — не на картинках, вживую. Восхитительные ресторанчики в эстонских деревнях, которые и деревнями-то назвать было трудно. Исступленная страсть к кефиру, который он поглощал литрами после изнурительной дороги. Памятный колокол и страшные скульптуры лагеря смерти в Саласпилсе. Ночевка в проливной дождь под нерасставленной из-за лени палаткой где-то неподалеку от Кедайняя. И — котлета по-кедайняйски, фаршированная сыром. Они сидели в кафе за столиком с двумя литовцами, которые вполне дружелюбно убеждали их, что русским в Литве делать нечего, а евреи, так уж и быть, ладно, пусть живут.

А наши путешествия? В прожекторе памяти — Пярну, после твоей первой операции. Ты уже вполне оправилась, мы пристроили тринадцатилетнюю Олю к моей маме, сели в нашу «пятерку» и поехали. Дождь, очень много дождя. Мы переночевали в каком-то мотеле под Смоленском, на следующий день добрались до места и поселились в лучшей гостинице — «Пярну». Приехали уже под вечер, слегка отдохнули и спустились в ресторан. Октябрь. В городе пусто. Русская речь не слышна. Мы пили вино. Ты была очень бледна. И очень красива. На следующий день обошли все знакомые места, кофики, магазинчики, заглянули к хозяйке, сдававшей нам комнату лет пять подряд. Укутавшись, шли вдоль пляжа. Потом по дамбе почти до конца. Брызги — как слезы. И сразу же, тем же прожектором — другая осень, после второй операции. Юрмала, какое-то издательское сборище, и я взял тебя с собой. И тоже — прогулки вдоль пляжа. Ресторан кавказского профиля. Ты иногда оживлялась в магазинах, протягивала сухую кисть к кофточке. Мы купили две — ты их так и не успела надеть. Постыдное чувство — я знал исход и, расплачиваясь за кофточки, фиксировал в мозгу: зачем?

 

И вот еще что

И вот еще что вспоминал Виталий Иосифович, когда выдавался час одиночества, а все пункты из списка насущных дел оказывались вычеркнутыми.

В ту пору, когда, утомленный неуемностью друзей, он ограничил для них доступ в свою новую квартиру, а зеленоглазая Ольга с куроубийцей Сашей благополучно съехали, Виталик и сам на какое-то время вновь увлекся охотой, прерванной им на некоторое время: предсказуемость посещений Парка культуры и иных уличных знакомств перестала его устраивать.

Результаты были не ах. Вот азиаточка Клара, из Фрунзе приехала учиться на циркачку. Смуглая кожа с незнакомым запахом, угольные лаковые волосы в облипочку и глаза — с эпикантусом, терпеливо-изумленные, немигающие. Ладони вяло лежали на его спине, пока он трудился, а по завершении трудов так и не понял, как она ко всему этому отнеслась. Второй встречи не было, он звонил пару раз в общежитие — хотелось все же понять, — но что-то там не срабатывало, а тут появилась следующая — стюардесса Галя. Она оставила долгий след в его жизни — два бокальчика с вензелем «Аэрофлота», один разбился, а другой по сю пору живет в недрах кухонного шкафа. Она прилетала из Ташкента с виноградом, из Риги с бальзамом, из Казани с меховыми сувенирными ежами. Они выпивали, ложились — по-деловому, ничего личного, как сейчас говорят. Галя, девушка изобретательная и раскованная, удерживала его внимание с полгода, а потом исчезла сама. И очень кстати, потому что как раз в это время в его поле зрения оказалась Натэлла. Он подошел к ней в антракте, в Большом зале консерватории. Давали там что-то ренессансное, «Мадригал», кажется, и в антракте Виталик видит: стоит, курит, тело под белой блузкой и юбкой в обтяжку — литое, ноги — ух, нос, правда, тоже литой. Подошел, что говорить — не знает, но очень ее хочется, прямо скандал. И заговорил с тяжелым акцентом, вот, мол, как это славно и удивительно, что в России юные девушки любят всякие мотеты, и что в Европе нечасто таких встретишь, и что Андрей Волконский сотворил великий ансамбль. Падежи он перепутал, произношение состряпал несусветное, а уже провожая ее — жила она где-то рядом, в арбатском лабиринте, так что замерз не слишком, — так вот, провожая, признался, что приехал из Югославии. Кой черт из Югославии? При прощании не был допущен ни до тела, ни до губ, но настырности не проявил: европеец. Прошел через мучительную цепочку встреч, прогулок, скорей бы, думал, весна — хоть одежды поменьше. К нему домой — ни в какую. Учится аж в Институте культуры — о! Немецкий знает — хорошо, что не сербский. Меломанша: и на фортепьяно умеет, и всяко про музыку поговорить. А он хочет ее — нету сил. Акцент его с каждой встречей делался слабее, только дура не поймет, что он свой, русский. В мае поехал Виталик в дом отдыха «Марфино» по профсоюзной путевке и в какое-то воскресенье, после плотного обеда, в полной меланхолии задремал в своей палате. Опасное дело. Не спите днем. Пластается в длину дыханье парового отопленья. Что там дальше? В общем, проснетесь не в лучшем настроении. Это точно, как все у Пастернака. Премерзейшее состояние — а тут еще рядом похрапывает партнер по палате. И — здрасьте, она здесь. Приезжает в гости — к нему в дом нельзя, а в дом отдыха, стало быть, можно. Гуляют они чинно по парку, она рассказывает, что нынче дают в зале Чайковского, да во всех залах консерватории, да в Большом, да у Станиславского с Немировичем-Данченко, а между делом сообщает, что через неделю выходит замуж за некоего Яшу, человека редких душевных качеств и большого ума. И от всего этого он так ее захотел, что немедленно со всей учтивостью пригласил в свою палату. И она согласилась, как выяснилось, потому еще, что очень захотела пи-пи, а присаживаться в парке за кустиками посчитала не комильфо. Приходят они в номер, а там все еще сосед дрыхнет. Девушка тут же нырнула в туалет, а Виталик в нескольких тщательно выбранных словах умолил напарника покинуть помещение хотя бы на полчаса. За пузырь. Того как ветром сдуло.

И вот открывается фанерная дверка и появляется она. Плащик скинула, в руках держит. Вся из блузки наружу рвется — к нему, видать. Он — к ней. Впервые за три месяца ощущает эту долгожданную благодать, растерялся даже, все хочется сразу ощупать, рук не хватает. И она вроде бы задышала так, задвигалась… И тут — переклинило что-то. Тишина. Как писал Гоголь, не зашелохнется. Воистину, несдобровать забывшемуся сном при жизни солнца…

Так и проводил Натэллу замуж за Яшу.

И уж совсем забавно. Он сидел в кино, забрел от нечего делать на дневной сеанс в один из залов «Метрополя». Что-то творилось на экране, но Виталика занимала женская нога, касавшаяся его колена. Он скосил глаза направо. Смутно различимый профиль. Молодая вроде. Смотрит вперед напряженно. До сеанса он ее не разглядел, да и не разглядывал, плюхнулся в кресло, а тут и свет погасили. Нога, однако, прижимается сильнее и тихонько так трется. Он легко тронул пальцами колено этой настырной. Женщина медленно отвела полу плаща. Скользкий чулок. Ладонь поверх его кисти. И ведет. Приглашает — выше. Не слишком удобно при разделенных подлокотником креслах правой рукой ползти по левому бедру соседки. Но интересно. Чулок — а тогда еще носили чулки — закончился, внутренняя сторона бедра теплая, влажная. И женщина, руководя его пальцами, отстегивает подвязку. Чуть изменив позицию, он придвинулся к ней вплотную, ребром ладони уперся в лобок и стал тихонько его массировать сквозь шершавую материю трусов. Сам он практически ничего не чувствовал — его занимала реакция соседки. Неподвижный профиль, плотно сжатые губы, глаза — на экран. А ладонь, нежная, нервная, включилась в его движения, помогает, поправляет, направляет. Так длилось довольно долго, несколько минут. Рука стала уставать, затекать. Его вот-вот разберет смех, а девушка, профиль тому свидетельство, чудовищно серьезна. И вот, слава Богу, ее губы чуть раздвинулись, и тихое, но явственное шипение ознаменовало оргазм.

Она вышла, не дожидаясь конца картины.

И вот еще что продолжало занимать мысли уже постаревшего Виталия Иосифовича. Нужны ли слава, самоутверждение, удовлетворенное честолюбие, известность, когда у тебя гипертония, одышка, геморрой, привычная икота, тяжесть в желудке, стерва-жена, босяк-сын… А если, напротив, ты здоров и бодр, жена — ангел, сын — призер трех олимпиад, то на кой хрен тебе те же известность, слава, удовлетворенное честолюбие? Есть и другая точка зрения: кому недостает таланта стать известным, обрести славу, те могут найти утешение в милосердии, помогать ближним и терпящим нужду А часто ли источают доброту люди успешные? Да и всякие… Может, потому он и любит зверье, что людей, как говорится, en masse, — не научился, а кого-то ведь надо. Не так давно испытал он горькое чувство утраты: в Швейцарии вышел указ об отстреле последнего в этой стране волка за то, что тот зарезал свою пятьдесят первую овцу. Перебрал лимит волчара. А в пору юности Виталик позлорадствовал, прочитав, что Иван Сергеевич Тургенев долго не мог спать, вспоминая предсмертный крик зайца, затравленного собаками. Заснуть, видите ли, записывающий охотник не мог. Виталик же, воплощенное добросердечие, поджаривая свеженькую печенку, подобно какому-то пустобреху позапрошлого века искренне надеется, что настанет время, когда просвещенное потомство будет смотреть на нас нынешних, поедающих коров и овец, как мы смотрим на каннибалов. Продолжая размышлять о милосердии, вспоминает он притчу о стране Мальбек, где все провинности, буквально все — украл морковку, не заплатил налог, изменил государю, поджег дом соседа — жестоко карались смертью, но все осужденные получали отсрочку наказания до… смерти. И перед этим наказанием — как ничтожны наши дрязги, взаимные претензии, брюзжание, зависть. Сидим, ждем исполнения приговора, да еще собачимся… Неужто забыли: «Еще меня любите за то, что я умру..»? А потому, думал он, какие же могут быть споры о смертной казни, когда мы все к ней приговорены? И подумайте, обращался Виталик к воображаемому собеседнику, каково это: профессия — палач. Другое дело — добровольная эвтаназия, спасение от немыслимых страданий. Как-то довелось Виталику услышать вдохновенную речь облаченного в рясу б-а-а-лыпого специалиста по путям духовного просветления, который эту эвтаназию клеймил как тяжкий грех. Оказывается, вещал он, на определенной — пятой вроде бы — стадии умирания это самое просветление и посещает страдальца. Исключительно, говорил, важно для души через эту стадию пройти, а то вся жизнь коту под хвост. Виталик живо представил себе: вот лежит в луже грязи и крови солдат с выпущенными кишками и умоляет друга его застрелить, а тот ему в ответ — подожди, брат, щас будет тебе пятая стадия, Бога узришь! Ну всю картину портит солдатик.

И вот еще что: мучило Виталика сомнение. Зародилось оно рано. В школе, в младших еще классах, его старались убедить, что человеком человека сделал труд. Вроде большой авторитет, чуть ли не сам Энгельс, так порешил. Как истинный отличник, Виталик все это на уроках отбарабанивал и убедительно аргументировал, но червь сомнения делал свое дело. Труд! А что, любой зверь не в поте лица (морды, рыла) своего добывает свой насущный хлеб (кусок мяса, клок травы)? Это ж только в стойле тебе все подадут, чтобы потом, откормивши, зарезать. А в природе — мчись во все копыта, трудись, корми детенышей из последних сил… Может, и выживешь, но человеком, ясен пень, не станешь. А еще — тоже не дураки писали — речь, вторая сигнальная система, то-ce, сигнал сигналов. Она, мол, и делает человека человеком. Но и тут червь не унимался, грыз. Птицы перечирикиваются, слоны трубят и топочут, а уж о дельфинах и говорить нечего… Уж совсем проникновенный батюшка на палубе какого-то парохода, беседуя с Виталиком о высоком, вещал, что только человеку дано знать о смертной природе своей телесной оболочки, а потому он пребывает в великом страхе перед смертью, смягчить который может только вера в бессмертие души… Получается, человеком его делает страх умереть? Как же! А слышал ли батюшка рев скота, ведомого на забой? Кабанчика как-то в деревне сосед резал… Ох, лучше не вспоминать… И, потихоньку размышляя, Виталик сделал для себя неутешительный вывод, что человека человеком сделал… стыд.

 

Виталий Затуловский

(уходит)

«Я часто думаю о старости своей, о мудрости и о покое». Виталий Иосифович на склоне лет полагал, что имеет больше оснований размышлять на эту тему чем Николай Степанович, который и погиб-то совсем молодым — в тридцать пять. И размышлял, но попроще:

Ох как несладко, господа, Вползать в преклонные года, Почуять на своих плечах Всю тяжесть организма. Ты стар, ты хвор, твой дух зачах, И по утрам терзает страх: Неужто снова клизма?

А тема богатая…

Конечно, слезно и сладко со скоростью Магомета, сгонявшего в Иерусалим и обратно, пока задетый крылом ангела кувшин с водой падал на землю, слетать в детство и вернуться. А задержавшись там — отогнать грусть проверенными способами: открыть измочаленный том «Трех мушкетеров» и вдохнуть памятный запах старой бумаги, уткнуться в бабы-Женины колени, пройти с куском черняшки по Ильинскому скверу, половить лягушат в малаховской луже — да мало ли чем там можно заняться.

Старый абсурдовед с французской фамилией и тюремным опытом — за совращение мальчика — в ответ на справедливое «о чем это?» (по поводу мудреного романа Беккета) сказал с утомленной мудростью: о чем все произведения мировой культуры, которые хоть что-то значат? О любви, одиночестве и смерти. Любовь — состояние внутренне трагическое, его фон — ожидание и страх одиночества. А одиночество исполнено оптимизма: оно кончается смертью, которой нет. Утешительный софизм, а?

Вот и в любви Виталика (разделенной — любил себя и пользовался взаимностью) было не все благополучно. Терзали сомнения: достойный ли объект выбран? Услышал он раз, как, рдея от гордости, сладкоголосый певец Николай Басков сообщил миру и граду буквально следующее: «Я за всю жизнь не совершил ничего, за что мне было бы стыдно». М-да. Это ж надо! Ни одного постыдного поступка! А он-то лет в семь-восемь украл в книжном магазине на Солянке лист красивой такой бумаги для оборачивания учебников и прочих книжек. Было время, обложки книг защищали таким способом — то газетой, а то и бумагой поплотнее. Мама, например, все его учебники аккуратно оборачивала в кальку. И даже тетрадки. Так вот, заплатил Виталик пятак за лист, продавщица и говорит — возьми, мальчик, сам. Он и взял целых два. Потом бежал с locus delicti, сердце колотилось, поймают — тюрьма. Не поймали. Так и мучается от стыда шестьдесят лет. А не укради тогда — видно, как Басков, оставался бы безупречным по сю пору. Остыл, и ничего не хочется, даже спереть лишний листок красивой бумаги. Ах, ах, не вернуть юных лет. Что проворчал по этому поводу помянутый Беккет? I wouldn’t want ту youth back. Not with the fire in me now. Мол, зачем мне молодость, коли нет уж в душе огня.

Милая моя, бодрюсь перед живыми, но тебе-то могу сказать — все не так уж сладко. А бывает и тошнехонько. Ушел огонь, да какой уж там огонь — память о нем дотлевает… В зеркало гляну — губы в унылое коромысло складываются: hoc est enim corpus meum. А ведь еще Черчилль говаривал: «В моем возрасте я уже не могу позволить себе плохо себя чувствовать». Я же в большое всего тела пришел разорение и смрадное согнитие.

Оставшись один, Виталик поначалу стал попивать всерьез. Без стакана водки не засыпал. Лена выручила, вытащила. Но — склонность осталась. Смело мог повторить вслед за тем же Черчиллем: «Я взял от алкоголя гораздо больше, чем он от меня». Пушкинские античные подражания оказались вполне созвучны увлечениям Виталия Иосифовича. Пьяной горечью фалерна. Бог веселый винограда. В ночь, возвращаясь домой, на раба опираться… Или вот еще: за чашей сладостно Вакха и муз славил приятный Феон. Какой Феон? Кто такой Феон?

Хотел было сказать девице, что дернулась уступить место в метро: не надо, мол, я еще бодрый старикашка. Но — сел. Растерялся? Хотел доставить ей удовольствие? Он-то сам привык уступать место дамам в возрасте, да и старикам. Стало быть, она разглядела в нем то, чего он еще не успел до конца, до последней ясности ощутить. Как же поймать этот момент: вот ты еще не старик — а через мгновение уже да, старик. Один голландский писатель умную вещь предложил: измерять наступление старости числом умерших друзей. В тот миг, когда оно превысит число живых, ты становишься стариком. Убедительно, а? Вполне объективный способ, не то что скрип в позвоночнике или плохо пошедшая пятая рюмка…

Но в метро — сел. И вспомнил: «Вот уже кончается дорога, с каждым годом тоньше жизни нить. Легкой жизни я просил у Бога, легкой смерти надо бы просить».

Я видел сон. Ты жива, но как бы не совсем. На полдороге. И я не совсем — но мертв, и тоже на полпути к тебе. А Лена держит меня за руку. Не торопись, просит. Она — ты, значит, — подождет. Там вечность, а здесь все так быстро проходит. Не спеши, говорит, она — ты, стало быть, — потерпит. Ведь знает: в конце концов ты придешь — и уж навсегда. И Никси с вами. А там подтянутся и остальные — все семейство, вы ведь — семья. И будет в семье счастье. А ты как же, спрашиваю. Так меня и отдашь? Ой, да что там, легко. Ты только сейчас не спеши… Тут сон закончился. А так хотелось узнать, что она еще скажет. Я-то никого не хочу отдавать! Может, еще случай представится, и тогда мы договоримся, что будем все-все вместе — и родные, и жены, и собаки. И так у каждого, и потому мы станем жить (или как это называется?) одной бесконечно огромной семьей. Мы разместимся в теличенской избе, Лена привьет тебе любовь к Чехову и Шмелеву, а ты ее научишь петь «В лунном сиянье…» и по-кроличьи мелко-мелко шевелить щеками. Так что скучно не будет. Анекдот послушай — как раз на эту тему. Умирает пожилая интеллигентная пара, за долгую безупречную жизнь оба заслужили райское блаженство. И вот ангел-распорядитель приводит их к чудесному домику. Кругом сад, цветы, птички, бабочки. Легкий ветерок. И проч. «Вот здесь, — говорит ангел, — вы теперь будете жить. Вечно». — «Ах, — говорит дама, — какая прелесть, хорошо-то как». А супруг ее замечает: «Если бы не твоя овсянка, мы бы это имели давным-давно».

Приятель Виталика Костя Лукьяненко терзался этой темой по-своему:

Трачу все, что мне осталось, Не жалея ни о чем, Потому что хочет старость Дверь открыть своим ключом.

И Виталик соглашается, он кивает и бормочет. Бормочет и кивает. Где вы, годы юные, годы молодые? Волосы колючие лезут из ноздрей, прежде были черные, а теперь седые, не вернуть пылающих розовых угрей. Он уже старый. А все что-то планирует, на будущее переносит. Вот только это закончу — и начну… Вот только это доделаю — и… Вот с этим управлюсь — и… А тут получается: чего о нем думать, о будущем. Будет день, будет пища. Или: Не тужи о завтрашнем дне, создавший день создаст и питание для него. Или: Взгляните на птиц… Отец ваш Небесный питает их. Тоже не дураки писали — талмудисты, евангелисты. И вот — Костя. А все равно — планируем.

От частого повторения любая трагедия становится банальной, теряет остроту. Что повторяется чаще старости и смерти? А как остро! И почему только такая немудрящая мысль пришла в голову не ему, Виталику, а далекой израильтянке Юлии Винер? Почему, почему… Она — поэт, творец, а потому видит совсем простые вещи, и те под ее пером теряют банальность. А он — «интеллектуал», а потому в его переложении мысли — пусть и непростые, пусть даже оригинальные — эту банальность обретают. Утешает, что и творцы под маской афоризма не прочь сказать про старость что-то вроде бы значительное, а ковырнешь — пустое: «Старость должна быть гениальна. Иначе она ничем не оправдывается». Кто захочет узнать автора, волен набрать эту фразу в Интернете.

В сущности, милая, наши разговоры с тобой, так уютно молчащей рядом, — прощание. Шелестит под шинами сравнительно гладкое Нуворишское шоссе. Боюсь уснуть. Глядишь — и ты уж там, где на невнятном языке поет синклит беззвучных насекомых. Уже пару раз случалось: провал, пробел — и визг колес уходящей от удара машины. Да и время говорит: не пустая это блажь — прощание. С людьми, местами, ощущениями, запахами, картинами, вкусами, звуками, голосами — и снова с людьми, живыми и уже нет, ибо, Бог знает, означает ли земной конец начало иного существования, где все мы снова обретем друг друга, да и Он знает это, если только существует Сам, в чем я совсем не уверен. Я и с тобой прощаюсь — ничего странного, ведь и с тобой, которая уже там, я разговариваю, пока сам еще здесь. А не станет меня — и тебя не будет. Никакой, нигде. Так что прощай, милая. Прощайте цыпки на руках, и корочки болячек на коленках, и чулки бубликом, спущенные на сандалики. И ломоть черняшки, только-только купленный в булочной на Солянке. И птичий запах девчонок на танцплощадках. И теплая собачья голова под ладонью. И наплаканная сладкими слезами подушка. И ежики в картонной коробке — от мехового симпатяги до похожего на какашку. И ореховое дыханье Никс иных щенков. И неотвожа красна рожа на татарина похожа… Прощайте дядька с шестеренкой на станции «Площадь Революции» и Адик, убивец красноголового дятла. И Валя, так тактично (о Господи, этот пулеметный «так-так») превратившая меня в мужчину, — прощай. И недлинная череда других женщин, которые ждали от меня большего, чем я смог — или захотел — им дать. И совсем уж короткая вереница женщин, которым смог и захотел. И куда более густая компания тех, что хотели от меня только одного — чтобы я оставил их в покое, сгинул, не путался под ногами… Прощаюсь то раздраженно и гневно, то снисходительно и почти равнодушно, но чаще всего — с благодарностью. Розоволицему дядьке — не уронил, козлу — не забодал, паровозному машинисту, обоим Аликам, школьным друзьям и недругам, даже рыжему Стусу, подружкам юности, которые любили меня или ловко притворялись. Бабусе — вот вспомнил, жалкая такая, скособоченная бабуся продавала в метро безмерно уродливую анилиново-желтую шаль. Двести, сынок. На хлебушко. Ну возьми за сто пятьдесят. (Он дал ей двести, оставил вязаный кошмар на широко расставленных сухих ручках и — прочь, скорей, скорей… Чтобы милостыня твоя была тайной…) Дяде Моисею с ластиком и рыдающей Нюре. Маме моей, о юности которой так много вдруг узнал, папе, который вышагнул мне навстречу из фронтовых писем. Величавой Женюре, бабе Жене. Деду Семену — ну не отвез он меня в цирк, что ж теперь делать… «Тут его нету, тут его нету». Ах, дед, здесь я, здесь — а тебя и впрямь нету. Валерику, что сейчас учит физике туповатых студентов в Шеффилде, но никогда не забывает поздравить меня с днем рождения и приехать под Новый год, чтобы выпить со старшим и теперь уже старым братом. Милой нашей Оленьке, ах, Оленька, тут и говорить нечего, и внукам нашим, которых не довелось тебе увидеть. И вам, женам моим, долготерпеливым, нежным, великодушным…

Спасибо — и прощайте.

А сюжет? И чем все кончилось? Да бросьте, будто сами не знаете, чем все кончается. Других вариантов нет.

Зато как хорошо начиналось! Дядька подхватил, посадил на верхнюю полку. Санки были красные-красные. Паровоз хоть и погудел, но не задавил. И с козлом обошлось.

На другие вопросы я сам хотел бы получить ответ, да вот беда: спросить решительно не у кого…

Содержание