Алика Умного с кучкой его университетских друзей и примкнувшего к ним Виталика терзало не только уместное для студентов бурленье юной плоти. Их мучила ненасытная жажда совершенствования: овладеть мировой культурой, расширить знания до предела и за пределы, отточить вкус и интеллект, утвердиться в высокой нравственности, расточать сладость и свет, творить добро, взывать к милосердию, сражаться за справедливость — вот чего возжелали эти отроки. И так далее. В сохранившейся общей тетради осталась черновая запись, так и не перебеленная: «Общество должно быть творческим во всех отношениях и смыслах, чего бы это ни касалось — выпуска журнала, выработки общественного мировоззрения, программы морального усовершенствования, которую к тому же надлежит творчески нести в народ!» Во как. Слово это — творчески — приклеилось надолго и относилось ко всему: творчески выпить, постричься, поспать, сыграть в волейбол, пообедать, ответить на экзамене, познакомиться с девушкой…

И тут — Общество, такая вот Швамбрания для семи великовозрастных идеалистов. Кто они, чьи имена сейчас появятся в официальных документах? Поверь, милая, очень славные люди. Ну, Алика Ицуру, он же Умный, ты уже хорошо знаешь. Слышала и о Толе Фомине, владельце искрометного мотоциклиста. С другими еще предстоит познакомиться по ходу наших бесед. А кто-то промелькнет — да исчезнет, тут уж ничего не поделать… Но всё весьма, весьма достойные юноши. И каждый имел этакую изюминку, необычность, талант, что ли. Взять хоть Лешу Баулина (среди своих — Палыч) — он один из всей компании совершенно не выпендривался, а потому органичность его многие принимали за ограниченность. Непритязательный во всем, на зависть собратьям по Обществу гонял на настоящем мотоцикле, подтягивался на одной руке и изобретал потрясающие напитки, из которых самый глубокий след в памяти Виталика оставил коктейль «Черный обух»: в чашку горячего крепчайшего кофе, накапавшего из венгерской бомбочки-кофеварки, добавляется чистый спирт в соотношении 1:1. Виталик не помнил, удалось ли кому-нибудь одолеть вторую порцию…

Так вот, какое-то время ушло у них на размышления о названии: все известные им общества как-то назывались. Но довольно скоро кошку назвали кошкой и новое общество осталось просто Обществом. Как и положено, у Общества был устав. Этот единственный отпечатанный на машинке документ занимал полстраницы.

Устав

1. Обязанности

а) взнос в фонд общества 1 р. (рубль) в неделю;

б) участие в каждом собрании 1 р. (раз) в неделю;

в) делать не менее 1 доклада в месяц;

г) на каждом собрании выступать с пятиминутным сообщением.

2. Организационные принципы

а) собрания проводятся не реже 1 р. в неделю;

б) система голосования — простое большинство;

в) кворум — пять членов Общества;

г) председатель и секретарь выбираются на каждом собрании;

д) на каждом же собрании заслушивается (а стало быть — предлагается) не менее одного доклада;

е) за два пропуска собраний по неуважительной причине — исключение из Общества на месяц;

ж) исключение из Общества может воспоследовать также за неподчинение решению собрания и за нарушение Устава.

Вот, в сущности, и все. Просто, как биография Радика Юркина.

Кроме устава, был еще Проект программы, правда, рукописный. До самой программы дело не дошло.

Проект программы

Наука (10 докладов)

1. Кибернетика и человек (2)

2. Пути развития человечества и общества (1)

3. Психология, фрейдизм, мораль (2)

4. Взаимосвязь науки и искусства (1)

5. История философии (4)

Искусство (20 докладов)

1. Изобразительное искусство

Возрождение и XVIII в. (2)

Русское искусство XIX в. (1)

Зарубежное искусство XIX в. (1)

Искусство XX в. (5)

2. Поэзия

Поэзия до XIX в. (1)

Русская поэзия XIX в. (1)

Русский декаданс (2)

Зарубежная поэзия XIX–XX вв. (2)

Советская поэзия (1)

3. Музыка

Джаз, легкая музыка (1)

Классическая музыка (3)

С периодичностью раз в две недели выпускать журнал. Программа принята: «за» — 5, «против» — 1, «воздержался» — 1.

Несколько позже в Проект программы кооптировали античное искусство, архитектуру, политику и технику, а к поэзии добавили прозу. Утомленные, но и удовлетворенные выполненной работой члены Общества разбежались — дело было в июне шестьдесят первого — на каникулы.

Поразительно, но в сентябре на первое заседание собрались пятеро из семи, в их числе Виталий Затуловский, который и сохранил кое-какие бумаги Общества, включая протокол этой встречи.

Вот он.

23. IX.1961

Присутствовали: Ицура, Дубинский, Баулин, Затуловский, Фомин — предс.

1. Доклад «О французских символистах» (Затуловский).

Материалы:

Поль Верлен. Стихотворения. Б-ка Ленина. Ща37 В.

Артюр Рембо. Стихотворения (книга из библиотеки Затуловского).

Раб. тетрадь Затуловского, стр. 1—11.

Оценка: 9; 7.

2. План следующего собрания.

1. Кельты и галлы. Происхождение французской нации (Дубинский).

2. Собинов. Пластинки (Фомин).

Вы будете смеяться, но через неделю состоялось очередное заседание.

29. IX.1961

Присутствовали: Галустян — предс., Твердилов — секр., Затуловский, Дубинский, Баулин, Ицура, Фомин. Ура — полный сбор!

1. Происхождение французской нации (Дубинский).

Материалы:

Всемирная история тт. 1 и 2;

История философии Фулье;

Брокгауз. Энциклопедический словарь.

Оценка 7; 4.

В полемике затронуты вопросы:

а) что первично в отношении влияния — характер или религия?

б) Нильс Бор о жизни. Принцип дополнительности применительно к этому;

в) правое и левое в жизни.

2. Пятиминутки.

Твердилов — вирусы и теория наследственности. Затуловский — Диего Ривера, вычислительная техника. Дубинский — о скрипках.

Фомин — о не той квитанции и о хамелеонах.

Ицура — о художниках-абстракционистах.

Баулин — о секвойях.

Соображение: отыскать географические карты разных времен, ибо в сличении их немало поучительного!

Виталий Иосифович Затуловский погрузился в глубокую задумчивость: что за «не та» квитанция в связке с хамелеонами послужила предметом сообщения Толи Фомина? И почему оценки докладов имеют такую двучленную форму? Поразмышляв — безрезультатно, — он стал изучать следующие протоколы.

Кстати о картах.

Географией были увлечены все члены Общества. Скажем, знали назубок столицы всех стран мира. Но это пустяк. Задумчивый Алик мог внезапно прервать плавное течение ученого собрания, обсуждавшего что-то там австралийское, и, после непременного «кстати», продолжить, например, так:

— Мельбурн, друзья мои, интересен для нас еще и тем, что самый красивый в городе мост, Уэст-гейт-бридж, через реку со звучным названием Ярра спроектирован сыном Александра Федоровича Керенского, а сам Александр Федорович был женат на австралийке и после войны — я имею в виду Вторую мировую — уже в немалых годах подавал прошение о зачислении его на должность заведующего кафедры русского языка и литературы тамошнего Мельбурнского университета…

Тем временем Виталий Иосифович, плюнув на «не ту» квитанцию, все же вспомнил, что в оценках докладов — видимо, по десятибалльной шкале — первая цифра означала балл, даваемый слушателями, вторую давал себе сам докладчик. Как видно — скромность, скромность и еще раз скромность.

Он шелестел ветхими страницами амбарной книги с протоколами Общества и вспоминал.

У Володи Дубинского была тайная страстишка, выказать которую могучий парень, способный, как и Палыч, подтянуться на одной руке, да несколько раз кряду, стеснялся. Любил он до самозабвения русский романс. Тот еще, классический. Гурилев, Варламов, Булахов… И как-то раз, дорвавшись, рассказал слегка обалдевшим членам Общества массу подробностей о Булаховых, числом три, из коих два — Петра. Да еще жена и дочь одного из них оказались блистательными певицами… Первый Булахов, с трепетом говорил Володя, Петр Александрович, родился в 1792 году, пению учился у итальянца Риччи, пел сначала в Московском частном хоре, потом — в театре Пашкова, а с 1825 года — в Большом. Он-то впервые исполнил и «Черную шаль» Верстовского, и «Соловья» Алябьева — да, да, тогда это пели не колоратурные сопрано, а тенора. В Третьяковке можно увидеть портрет Петра Александровича кисти Тропинина. Два его сына — Павел и Петр — стали музыкантами, Павел считался первым тенором Петербурга, а Петр не столько пел, сколько сочинял: «Нет, не тебя так пылко я люблю», «Не пробуждай воспоминанья», «Нет, не люблю я вас» — все это Петр Петрович написал. И жена его, Анисья Александровна, сценическая фамилия — Лаврова, пела и в Большом, и в Петербурге тоже… И дочь их, Евгения Збруева, стала певицей, у нее было глубокое контральто, она дожила до 1936 года и оставила воспоминания об отце: жил тот тяжко и бедно, много лет был прикован к креслу параличом… В заключение докладчик было затянул «В час, когда мерцанье звезды разольют и на мир в молчанье сон и мрак сойдут», но в месте, которым Дубинский особенно гордился: я и-и-и-ду из дома, — терпенье слушателей лопнуло.

Такая получилась внеплановая пятиминутка, не попавшая в протоколы Общества. Виталик потом долго ломал голову — до сих пор ломает, когда выдается свободная минутка, — как Евгения Ивановна Збруева могла приходиться дочерью Петру Петровичу Булахову.

Виталий Иосифович листает дальше. Батюшки, прелесть какая!

Баулин опоздал на 1 час и не был готов к докладу, за что единогласно осужден морально.

Членам Общества дозволяется за неимением денег брать на душу долг, исчисляемый произвольным количеством рублей.

А вот и знакомый почерк — да это его, Виталика, рука.

Председателю заседания Общества

от члена Общества Затуловского В.

Уведомляю высокое собрание, что не смогу быть на заседании О. к 18 часам. Причина — консультация в институте, назначенная на то же время. Надеюсь, Общество и Председатель благоволят соразмерить степень соответствия данной причины требованиям Устава.

Сегодня я еще раз прочел статью Блока «О символизме». Статья недлинная, но она была у меня в руках 20 мин., и я успел лишь внимательно прочесть ее, не делая выписок. Мне кажется, она могла бы послужить некоторым дополнением к последнему докладу Алика. Поэтому я постарался воспроизвести те образы, которые остались у меня в памяти после статьи. Прошу Алика (как лучше всего разбирающего мой почерк) прочесть нижеследующее. Желательно с соответствующим выражением. Далее — Блок, довольно близко к тексту.

Стоило в душах некоторых людей зародиться этому чувству — возник символизм. Ты — теург, носитель тайного дара сохранять свободу, но добровольно отдаешь себя в рабство силам подсознания. Миры зовут — со всех сторон звучит музыка, беспокойная, клочковатая, и сквозь эту музыку различимы слова. Зовущие миры обретают окраску, сначала, как и музыка, неровную, затем — сплошную, пурпурно-лиловую.

Золотой меч пронзает этот пурпур и поражает сердце теурга. И являются Лицо и Голос. Теург ощущает прикосновения бесчисленных рук, голоса и руки требуют от него ответа. Близка высшая точка торжества, где теург растворяется в зовущих мирах, обретает единство с ними. Но… Лучезарный меч гаснет. Волны сине-лилового мрака побеждают пурпур. В этом мраке качается белый катафалк, на нем — кукла с Лицом, которого ждал теург, но это мертвая кукла — ведь он теперь в ином, синем мире. Теург и сам изменился. Он творит образ мертвой куклы — из шелеста трав, шороха прибоя, небесного грома, лепестков роз. Волшебные миры заполнили сердце и создали Незнакомку — красавицу-куклу, дьявольское порождение лиловых и синих миров.

Но что делать с моим созданием? Оно не живое — ибо его нет, и не мертвое — оно во мне. И что делать с моей жизнью, ибо и она — искусство. Я слышу, как бьет крыльями врубелевский Демон, но и он — призрак. Где же выход из синего мира, который погубил Лермонтова, Гоголя, Врубеля? В глухую полночь этих миров художники сходят с ума.

Но все же был и золотой луч! Мы были возведены на вершину и увидели мир в закате. Мы спустились с горы и отдались этому закату, красивые, как царицы, но не храбрые, как цари. Мы побоялись подвига.

Сойдя с вершины, найдем ли мы в этом потускневшем небе след золотого меча?

Ох, врал Виталик, наверняка содрал он все это у Блока, а не по памяти писал. И здесь, как много раз до — и после, — находил способ повернуться к аудитории выгодным профилем.

М-да, а вот подкреплялись члены Общества во время изнуряющих заседаний гоголем-моголем, который тут же торжественно готовился. Ни тебе косячка, ни ширева, ни колес. Ни — алкоголя. Растирали пяток яиц с сахаром, добавляли какао, выдавливали сок лимона и взбивали вилкой. Жутко приторно — но бодрило. Иногда слушали пластинки и магнитофонные записи — от Рахманинова до «Шестнадцати тонн». Вперемешку. Виталик отдавал предпочтение «Тоннам», хотя никогда бы в этом не признался. Увлеченный английским, он старался пробиться к смыслу басовито исполняемой песни. Она и сейчас ему помнится. Со свойственным ему стремлением пустить пыль в глаза он часами гонял ее дома, чтобы разобрать слова, а когда почти все понял, на очередной интеллектуальной оргии эту пыль таки пустил.

— Можно сказать, боевой клич американских шахтеров, — небрежно поучал он собратьев по Обществу. — Вот, послушайте.

И проигрывал первый куплет:

— Говорят, — переводил он, остановив проигрыватель, — что человек создан из грязи, вроде как из праха, а бедняк сделан из мышц и крови, из мышц, крови, кожи и костей, из слабого разума и сильной спины.

Оценив эффект, Виталик пускал продолжение:

— Погрузишь шестнадцать тонн, а что получишь? — токовал он. — На день постареешь, да еще больше задолжаешь. Не зови меня, святой Петр, не могу я к тебе идти, потому что задолжал свою душу магазину компании.

Тут он давал объяснения, что, мол, святой Петр стоит у врат Царствия Небесного и впускает туда праведников. А шахтеры всегда были в долгу у своих хозяев, потому что платили им вроде как не деньгами, а талонами: на них только в своих магазинах можно было что-то купить. Такой вот звериный оскал капитализма. Чистая политинформация под хорошую музыку. Народ слушал, кивал, и только сильно диссидентствующий Алик Умный задумчиво смотрел вдаль. А пластинка пела:

В этом месте у Виталика возникли определенные затруднения, и он честно в них признался.

— Видите ли, — говорил он, — сначала тут вроде как все ясно: я родился хмурым утром, солнца не видно, взял свой обушок и почапал к шахте. Нагрузил я шестнадцать тонн угля номер девять… Но разрази меня гром, если я знаю, что за уголь такой, почему ему девятый номер присвоили.

— Ну да, — желчно заметил Алик. — Уголь все же — не трамвай.

— Какой такой трамвай, почему трамвай? — всполошился Виталик.

— С девятым-то трамваем полегче. Всегда спеть можно:

Остальные члены Общества сочувственно покивали — не знает человек, чего уж тут (много позже Виталик раскопал, что речь шла не об угле с этим номером, а о шахте — Девятой шахте в Кентукки, которую шахтеры называли «Раем»), и переводчик с достоинством продолжил:

— А этот долбаный босс (предмет особой гордости, где-то он раскопал такое значение «соломенного» босса) и говорит: «Черт бы меня побрал!» Вроде как — удивился.

Потом шел повтор второго куплета, и Виталик отдохнул. Пятый куплет звучал так:

— Я родился дождливым утром, — вещал он, — борьба и беда стали моим вторым именем. Воспитала меня старуха-львица в зарослях сахарного тростника, и ни одна приличная женщина не могла меня заставить вести себя прилично. — И небрежно заметил: — Тут, кстати, возможно и другое толкованье. Walk the line, то бишь пройти по линии, значит вообще-то правильно себя вести, но еще и быть трезвым, чтобы суметь пройти по линии. Так что, может, этот шахтер с горя не просыхал.

Потом опять шел припев, а после него:

— Коль увидишь меня, уступи-ка дорогу, кое-кто не успел — отдал душу Богу. У меня кулак железный, а второй — как камень твердый, если правой промахнусь, левой всю расквашу морду, — резвился Виталик.

На этом разбор песни закончился.

Ну а у Алика была своя манера. Он обращал синие глаза к потолку, выдерживал паузу, потом обводил взглядом присутствующих и говорил:

— Помогите-ка, друзья мои, найти ответ на вопрос, который не дает мне покоя с утра. Какова раскраска зебры: черые полоски по белому или белые полоски по черному?

Но чаще, после синего взгляда, следовало: «А известно ли вам…»

И начиналось, скажем, такое:

— А известно ли вам, сколько курица может прожить без головы? — Снисходительная пауза. — Как выяснилось, без малого два года. Давно дело было, в тысяча девятьсот сорок пятом году, и далеко — в городишке штата Колорадо, не помню его названия. Жил там у одного фермера петушок по имени Майк, и его хозяин — Ллойд Ольсен звали того фермера — оттяпал петушку голову. Не то чтобы по злобе, а по обычной крестьянской нужде — захотелось курятинки. И надо ж такому случиться, что топорик миновал яремную вену и оставил Майку небольшой кусочек стволовой части мозга. И вот ольсеновский кот прикончил отлетевшую голову а остальное не пожелало помирать. Мало того, это остальное продолжало жить в свое удовольствие. Оно стало знаменитостью. На обложках «Тайма» и «Лайфа» красовались портреты Майка, а хитрюга Ольсен собирал по четвертаку за счастье увидеть безголового петуха. Он даже показывал желающим его засушенную голову — фальшивку, конечно, ведь настоящую сожрал Грималкин, жирный добродушный котяра. Между тем ежемесячный доход Ольсена в разгар славы Майка достиг четырех с половиной тысяч долларов, а такие деньги в сорок пятом году были ой-ёй-ёй! Завистники и подражатели отсекали головы домашней птице в стремлении повторить это чудо — вотще: куры, утки, гуси, индейки жить без головы отказывались наотрез. А Майк жил себе и не тужил. Кормежку и питье в его организм хозяин доставлял с помощью пипетки. За два года освобожденный от необходимости думать петушок прибавил больше двух кило. Майк топтал бы землю и дальше, если бы не рассеянность Ольсена. Как-то в Фениксе — штат Оризона, чтоб вы знали, ибо никогда не вредно пополнить свои сведения по географии, — в гостинице, где Ольсен с Майком остановились на отдых, петушок вдруг стал задыхаться. Очистить дыхательные пути птицы можно было, и такое уже случалось, с помощью той же пипетки, да только хозяин позабыл ее где-то на последнем показе своего кормильца. И Майк помер. Увы, увы, увы… Однако слава о нем живет по сю пору. И население родного города Майка каждый май, не буду врать какого числа, бурно празднует День Безголового Майка. Курятину в тамошних ресторанах в этот день не подают.

Все это у них называлось пятиминутками, и набралось их немало. Конечно, память Виталика не могла сохранить полный набор этих поучительных историй, но кое-что всплыло, ожило, пока он неторопливо переворачивал страницы упомянутой амбарной книги. Набралось достаточно, чтобы снабдить это кое-что отдельным заголовком: