Они медленно шли по вечерней дороге. Слева тянулось алое поле колючек, справа краснел верхушками влажный лес. Было тихо.

— Вы угадали, — покашливая говорил карлик, — я не Сейт-бала. Сейт-бала — моя вторая. А я — третья. Позвольте представиться: Сейт-гуна.

— Где же ваша вторая? — спросил Дмитрий.

— Сейт-бала удалился.

— А первая?

— Тоже.

— Вы когда-нибудь собираетесь вместе?

— Очень редко, что печально. Ведь тройственная встреча оставляет иллюзию наиболее полного воплощения в телесном мире.

— А, так вы признаете…

— Признаю что? — насторожился Сейт-гуна.

— Что вас тянет в телесный мир. Хочется ощущать звуки, запахи, тяжесть.

— Я этого не говорил, — возразил карлик. — Речь шла об иллюзии. Иллюзии не опасны. А телесный мир низмен и подл. Мы его презираем. Мы презираем вещи.

Солнце погасло в устье дороги, холодный ветер пробежал по синей опушке.

— Куда мы идем, однако?

— В маленький городок, некогда вертеп и рассадник мерзости, которому по иронии судьбы суждено было стать колыбелью великого движения единства и растворения.

— В какой же стадии мы его найдем — рассадника или колыбели?

— В промежуточной.

Городок встал перед ними внезапно. Карлик-вожатый свернул направо, потом метнулся влево мимо ветхой стены, ссыпался по каменным ступеням в колодец тусклого переулка и юркнул в провал полукруглой двери. Дмитрий едва поспевал. За дверью открылся душный звучащий мир. В синем, белом, зеленом свете суетились люди, бесформенное тело толпы занимало центр зала, пульсирующие отростки булькали по углам у стоек.

— Ночной отдых категорий. Зорийцев здесь не встретишь, — сказал Сейт-гуна, дотянувшись Дмитрию до уха.

Стеклянные глаза разной величины пялились со стен — ободранных стволов, покрытых жирным лаком. Толпа обреченно колыхалась под ритмичные звуки. Люди дергались, изгибались, почти падали.

— И все же они теперь свободны, — сказал поэт.

— Слишком свободны, — сказал садовник.

— А, вы здесь? — спросил Дмитрий.

— Мы всегда с вами, — сказал поэт.

— Всегда рядом, — подтвердил садовник. — Вы же знаете, без нас вам пришлось бы туго. Ведь мы приставлены к вам гидами.

— Проводниками, — уточнил поэт.

— Какая разница! — недовольно сказал садовник. — Вечно ты перебиваешь!

— А еще лучше — вожатыми. Вожатый — самое подходящее слово.

— Ну, знаешь. — Садовник обиженно замолчал.

— Полно, Вергилии, не надо ссориться. Мне довольно строенного спутника Сейта, не хочу видеть рядом еще двух расстроенных.

— Вы нас гоните? — спросил садовник.

— Нет, нет, Дмитрий не гонит нас! — радостно закричал поэт. — Он просто хочет видеть нас веселыми. Строенный — расстроенный, ах, этот каламбур может оценить только поэт, уверяю вас.

Музыка умолкла. На табуретку вскочил молодой мужчина с бородой в три косицы. Он держал палку с плакатом:

УБЕЙ В СЕБЕ ГАДА -

БЛАЖЕНСТВО НАГРАДА

Бородатый потряс косичками, набрал воздуха и заговорил с напором:

— Дети-цветы! Ищите невидимое под видимым. Бейтесь с трясиной вещей. Черный князь мира сего вздымает темные зовы тела, сеет тлетворные семена вожделения, ведет плоть против духа. Идите же в праведный бой, помня и надеясь… — Он качнул свой жезл и повернул плакат другой стороной:

ВЫРВИ ДУШУ ИЗ ДУШНОГО ПЛЕНА

И СПАСЕШЬСЯ ОТ ПРАХА И ТЛЕНА

— И надеясь, — говорил бородатый, напрягаясь до страстного хрипа, — что лишь идущим к просветлению откроется благо высшего существования. А вы, — он повернулся к темному углу, обращаясь почему-то к двум фигурам, вяло топчущимся под резкую, крикливую музыку, — вы, слепые поводыри слепых, похотливые ейлы, источники нечистот и смрада, вы жизнью своей свидетельствуете, что путь ваш ложен, что облик телесный, поднятый вами как знамя, есть провал и потерянное звено…

— Он говорит правильно, только слишком много о плоти. Пора забыть это слово, — сказал Сейт-гуна. — Не так уж оно безобидно. Он еще почувствует это на своей шкуре. Мелкие теоретические промахи чреваты крупными ошибками в практической борьбе. А что мы делаем с такими путаниками, как вы думаете?

— Применяете методы Катапо? — предположил Дмитрий.

— Не стоит вспоминать это имя. Дурной тон. Мы имеем нескромность считать, что располагаем собственными методами. И способны найти иных исполнителей. Вот целая толпа молодых — спросите любого, ни один не знает, кем был Катапо.

— Забывший свою историю слеп.

— Зато его не мучают сомнения в истинности пути. Впрочем история — конек моих второй и первой. Я только знаю, что вы ее прилежно изучаете. Может быть, откроете им глаза, — карлик повел рукой вокруг. — Кто из них просил объяснить, что есть история? Правда, перед вами тени. Вы опоздали.

Сквозь толпу пробиралась молодая женщина, качая стриженной головой на тонкой длинной шее. Молния ударила у ног Дмитрия. Анна. Она протянула руку:

— Тэр.

— Вот и мой знакомый профессор химии! — радостно закричал садовник.

— Ах, — сказала она, улыбаясь большим ртом, — всего-то полгода преподавания в колледже. Я ведь за вами. — Она смотрела на Родчина серьезно, приближая знакомое скуластое лицо с запавшими огромными глазами и крепко беря его за руку. — Идемте.

Они шли мимо высоких переполненных мусорных баков и слепых брандмауэров, мимо ржавых пожарных лестниц и веревок с сырым бельем. По узкой наклонной галерее с источенными жучком перилами они поднялись на шестой этаж. Тэр ключом открыла дверь, снова нашла руку Дмитрия и повела, уверенно обходя сундуки с оббитыми углами. По пути глянула в мутное зеркало желтого шкафа, заступившего дорогу, тронула короткие волосы и, свернув к стене, подняла соломенную шторку. Открылся тусклый экран. Тэр нажала круглую черную кнопку.

— Подожди, я поищу чего-нибудь поесть. — Она исчезла в щели между треснувшим трюмо и диваном, снабженным полкой с бюстиком Катапо и табуном костяных ластификов.

Дмитрий опустился в кресло-качалку и, вдруг обнаружив у локтя серебряную трубу какого-то аппарата, неловко отдернул руку и развалил высокую стопку книг и брошюр, лежавшую на полу. Поднял одну наугад. «Электрорубанок ЭР-ОК100. Руководство по эксплуатации». Первый абзац начинался словами: «Всякое дело следует делать как следует», — учит нас Учитель. Развивая эту всеобъемлющую гениальную идею, Отец-указатель отечески указывает: «Без сучка, без задоринки — таков девиз передового труженика, идущего вперед и отдающего все силы победе в славном труде во славу движения вперед». Выполняя завет Учителя-указателя трудиться во славу победы и движения вперед без сучка, без задоринки, следует воспользоваться электрорубанком, для чего подготовить его к работе следующим образом. Вилку В-1 (см. рис. 1) подключить к розетке сетевого питания…»

Тэр все не было. Дмитрий потянулся к другой брошюре, сдул пыль. На серой обложке обозначилось: «Приготовление вяленых извячьих хвостов в домашних условиях». На первой странице Родсин прочел: «В основополагающем труде «Рациональное питание как основа рационального поведения» великий Отец-указатель закладывает основы учения о рациональном питании как основе рационального поведения. В ряду других продуктов, рекомендуемых в пищу рационально ведущего себя кальбианина, достойное место занимает мясо извяка. Чтобы предохранить этот ценный продукт от порчи, его следует…» Дмитрий уронил книгу. Следующим в стопке был толстый крупноформатный труд «Родовспоможение в практике ейловодства». Родчин колебался, взять его или нет, но в это время экран напротив кресла ожил.

Коренастый человек в строгом костюме, стоя на небольшом возвышении держал речь. Позади него ровной линейкой сидели мужчины неопределенно-пожилого возраста, все в таких же строгих темных костюмах и с отрешенно-строгими лицами. Оратор говорил свободно, ловя живыми глазами внимание невидимого зала. «Да, мы пошли на это, мы решились упразднить цензуру. Ужасы пережитой тирании убедили нас в необходимости этого шага. Досмотр над культурой и гнет связаны неразрывно. Где предписывают слова и мысли, там неизбежно появляются глухие уши, немые рты, слепые глаза… Я не утверждаю, что наш путь единственно верен. Я просто исхожу из прозрачной идеи, что скрывать наше прошлое, прятать в темные углы наши беды и ошибки, наши глупости и огрехи — преступление…»

Появилась Тэр с кульками и пыльной бутылкой.

— А, — сказала она, глянув на экран, — слова, слова…

— Ты с этими словами не согласна?

— Согласна. Но что с того? Мы все так устали, так опустошены, что уж нет мочи ни соглашаться, ни спорить. А человек он, — она кивнула на экран, — неплохой.

— Кто он?

— Президент реформаторского братства. Антикатапист.

— Ага, а за его спиной, стало быть, это самое братство?

— Эти братья только и ждут момента, как заглотнуть своего президента.

— Какую же мы здесь видим фазу?

— Ты ведь знаешь, в нашем мире время не имеет определенного направления, течет в разные стороны. Реализуются множество вариантов, они пересекаются. Я знаю будущее этого братства. Увы, оно печально. Впрочем, у нас на хороший конец рассчитывать не приходится.

Человек на экране окончил речь. Послышался одобрительный гул невидимого зала. Старцы как один подняли руки и застучали ладошами.

На возвышение поднялся следующий оратор — крупный, тучный, с маленькими блестящими глазами. Поправляя сбивающийся чуб, высоким голосом, который не вязался с его сложением, он рассказывал о том, как Ол-Катапо, покончив с врагами и бывшими соратниками, впал в состояние липкого постоянного страха. Он видел тени убиенных, которые бродили по улицам столицы, кружились лунным хороводом у Дома Расцвета. Как-то на базаре бродячий онгерщик рассказал, будто в одном из шоктов поселилась душа Длинного Олсо. Неуспокоенная, исполненная жаждой правды народной, жаждой мести. Уже через день слух дошел до отца-указателя. С улиц разом исчезли онгерщики. Затем родилось повеление изничтожить всех шоктов. И эти милые невинные создания, воскликнул оратор, почти исчезли из нашей жизни.

— Кто это — шокты? — спросил Дмитрий.

— Такие пушистые зверьки, серые, рыжие, редко — голубые, с темными полосками вдоль спины и светящимися глазами. Люди любили их за кроткий нрав, да сейчас их действительно не встретишь. Перебили.

«Вы увидите, — продолжал звенеть голос с экрана, — последнее заседание Совета яктоносцев, решившее судьбу шоктов и едва не принявшее план уничтожения категорийцев».

Тэр подошла к Дмитрию сзади и нежным движением ладоней сжала его виски. Потом вдруг ткнулась подбородком и губами в волосы. Дмитрий отвернулся от экрана, унося в памяти подергивание сухого века отца-указателя: «Всех! До единого!» — «И голубых?» — «Голубых — в первую очередь».

— Скажи, Тэр, этот карантинный путь — в чем его смысл?

— Выворачивание души. Поиск того, что по установлению считается низменным. У тебя ничего не могут найти. Кроме юношеской любовной истории. Они озадачены. Сколько тебе лет?

— Двадцать восемь.

— А сколько вы живете?

— Лет сто-сто десять.

— О, ты так молод, не прожил и трети. А во взрослой жизни эта доля совсем мала. Одна десятая.

— Как это?

— Отбрось два десятилетия созревания. Получается, ты прожил восемь лет из восьмидесяти.

— Пожалуй. Значит, кое-что они раскопали.

— Помнишь мост. Как меня… как ее звали?

— Анной. Мы встречались в старинной части города. Порой нам казалось — мы в средневековье. Подъемные мосты, сточные канавы. Каждую минуту из-за угла может выйти прохожий, закутанный в плащ, под которым целый арсенал. А следом — паланкин с красавицей, в бархатных драпировках блеснет кольцо на прелестной руке. Тут же группа злодеев, преследующих пылкого любовника. Вот-вот завяжется схватка… Она всегда опаздывала. Как-то я прождал минут сорок, разозлился и спрятался за фонарный столб. Она пришла, озирается. Я вышел, и, помню, мы ужасно поссорились. Впрочем, ссора — вздор. Просто я был мальчишкой, и ты… и она это чувствовала. У нашей любви не могло быть хорошего конца. Она искала постоянства, твердой опоры, а для меня дули ветры всех планет. Я и сам был легок, как ветер.

— Вот тогда-то, Дима, и не произошло мирового соединения.

— Ты уверена, что существует лишь одна душа во всем свете, предназначенная для союза с другой?

— А сам ты как думаешь?

— Не знаю. По-моему, это опасно. Стремящиеся друг к другу души соединяются с такой силой, что рождается новая маленькая вселенная. И для большой они перестают существовать.

— Как странно, что ты опять это говоришь, милый. — Она сидела у его ног, и запрокинутое лицо ее сияло слезами, но сияло не Дмитрию. — Что нам мир, когда мы владеем друг другом. Еще час назад мы пили кубок приязни из рук Атры, и ты говорил, что готов уйти со мной за Рыжие горы. Ну же! Мы пойдем, но позволь мне взять брата. Эй, Уно, вылезай! Нужно спешить. Право, милый, он не помешает нам, он славный мальчишка, я не могу его бросить. — И она повернулась к темному углу. Из-за шкафа вылез кучер латайки, любитель колотить палкой по блестящим коричневым горшкам. Был он, правда, умыт и причесан, в чистой рубахе и аккуратных сандалиях. И глаза его светились навстречу сестре.

— Вы подружитесь, — горячо сказала Тэр.

— Мы уже встречались, — сказал Дмитрий. Захваченный порывом, он вскочил и услышал сразу два голоса.

— Как светятся твои глаза, любимый, — сказала Тэр.

— Поздравляю! — визжал Сейт-ала, одетый почему-то в синий мундир. — Такая честь! От имени всех… соседей… приношу, то-есть глубочайшие… — Он протянул Родчину бумажку, на этот раз голубую, глянцевитую. — Ах, мы так рады за вас. Это, конечно, воздаяние по заслугам, но и — признайтесь — везение тоже! Ведь в Едином могла бы возникнуть нужда не в химике, а, скажем, музыканте или дробильщике камней… Хе-хе… И ваша очередь на слияние с Ним могла бы отодвинуться.

Дмитрий начинал понимать, что играет чью-то роль в ожившей картине. Мужа Тэр? Как она только что играла, да как еще играла, роль Анны? Уно помог ему усадить Тэр в качалку. Ее глаза потухли, она дрожала.

— Идиот. — Рядом с Сейт-алой появился Сейт-бала. — Зачем им дробильщик камней? Откуда там камни?

Сейт-ала озадаченно молчал. Но быстро нашелся.

— Однако же, в конце концов и дробильщики ушли в единое поле. Стало быть, ты несправедлив ко мне.

— Здесь душно, — сказал садовник. — Побродим по улицам.

— Но как оставить ее одну? — спросил Дмитрий.

— Не волнуйтесь, — сказал поэт. — Она любит одиночество. И, кроме того, Уно побудет здесь.

— А эти не причинят ей вреда? — Дмитрий повернулся к Сейтам, но тех уже не было.

За домом обнаружился пустырь с двумя одинокими деревьями и старым скрипучим гамаком между ними. Было темно, тепло, влажно. Он забрался в гамак и глядел в небо.

— Тэр так и не свыклась с потерей, — говорил поэт, тыча концом палки в пожухлые листья. — Она, как и муж, была химиком и все ждала, что и ей принесут голубую повестку. Но химики не требовались. Долго не возникало нужды в химиках…

— Поэтому у нее, как ты сказал, и было три мужа и без счета любовников? — спросил садовник.

— Ты хочешь опять поссориться? Я не допущу этого. Какая звездная ночь! — сказал поэт.

— Не время любоваться звездами, — послышался раздраженный голос, и Сейт-ала выступил из мрака.

— А, вы уже помирились со своей второй? — спросил Дмитрий.

— Помирились, помирились. Не будем, однако, терять время. До сих пор остается неясным вопрос об оркестре, что играл на набережной у афишной тумбы. Куда он ушел?

Податливой сетки гамака не было. Дмитрий привалился к мшистой стене. Тьма сгущалась в этой части зала, но снизу вместе с рассеянным серым светом тянул ветерок, неся легчайший аромат виногроз и память о той жизни.

Играл духовой оркестр. Играл на ходу. Маленький мостик повис над узкой черной водой. Все неспешно и весело шли, не зная куда. Господи, да хоть один человек в целом мире знает, куда он идет? Кто-то растягивал гармошку, и женский голос, которому ведомы тайны, пел о весне и прощании.

Любимая, мы пройдем этот мост и еще тысячи мостов, мы оставим позади гулкий город, похожий на кладбище каменных кораблей, мы выйдем к окраине, к полузасыпанным крепостным стенам, минуем пустырь, по мокрой холодной земле скользнем под навес ивняка, осторожно обогнем болото, пройдем через малинник, пересечем земляничную вырубку с широкими свежими пнями, снова углубимся в лес, ступая по влажному нарезанному полосами дерну, ты дашь мне руку, босая, в выцветшем платье, и я, тоже босиком, в засученных до колен штанах, мы будем долго идти по красному клеверу, где слоноподобные шмели гудят над сверкающими шарами росы, потом по рыжей пахучей хвое под темными соснами, пока не очутимся на краю покатого поля, оборванного оврагом, за которым нежным замшевым изломом встанет крыша избы. Как хорошо, хотя это и не наш дом и не наша цель, да мы и не знаем цели, не знаем, куда и зачем идем, но может быть цель знает нас…

Мы будем идти долго, как никто до нас не шел, и немыслимо длинный наш путь постепенно превратится в полет. Да, мы полетим — сначала за околицу села, потом до следующего леса, потом к ближайшей звезде… Созвездие Лебедя печально проводит нас, наклонив длинный свой крест. Наш корабль прекрасен — вселенская яхта добротной постройки, мореный дуб, начищенная медь, старинные картины в трещинках на лаке. Мы будем вдвоем. Вечен будет наш полет. И мы будем вечны.

Снова и снова дымные шарики швыряли Дмитрия Родчина в прошлое планеты Гасси. И ему становилась все яснее страшная роль отца-указателя Ол-Катапо в судьбе ее обитателей.

Невероятная сила сидела в этом маленьком человеке, к старости ставшем вовсе сморщенным желтым пеньком с грязной ваткой в левом ухе. Он раздавил легионы врагов, завистников и соперников, многие из которых были и умнее, и смелее. Но ни у одного не хватало тех двух качеств, которыми столь щедро был наделен Катапо и которые обеспечили ему победу. Никто из рвущихся к власти не был столь вероломен и хитер, как грубовато-простецкий и немногословный Катапо. И второе, быть может, более важное. Этот маленький смуглолицый предводитель куда глубже понимал душу народа империи, чем его соратники по лиловому делу. Нутром, кишками, кровью своей Катапо учуял чаяние массы, настроения и желания самой низкой и подлой ее части — подонков, отребья. И сделал ставку — на подонков. И — угадал.

Молодой уголовник, подручный известного громилы — любителя грабить банки с бомбами, шумовыми эффектами и трупами, Катапо после пары отсидок в болотах северной Кальбы бежал в столицу и, сменив имя, поступил филером в имперскую охранку. Теперь уже по долгу службы посещал он самые грязные кабаки, долго и цепко наблюдал за грузчиками, погонщиками, дробильщиками камней, уличными музыкантами, отставными стражниками. Смотрел, слушал… Вникал. Одна сцена врезалась в память. Вырос в проеме двери огромный оборванный крючник и в повисшей тишине — умолк пьяный гам, затихли струны онгеров — зычно проорал: «Айда образованных бить. Против императора языками блудят. Бить хлюпиков, чтоб запомнили!» И кабак выдохнул единой глоткой: «Слава имератору! Бей! Бей!» Позже в Рыжих горах они затевали споры о тонкостях коллегиального управления освобожденной Кальбой и Катапо сказал вдруг тихо, словно про себя: «Наш народ однолюб. Ему один нужен — пусть император или не император, но только один». Все замолкли, и только Длинный Олсо пробормотал: «Что ты говоришь, Кобра?»

Там, в Рыжих горах, они мечтали о свободной Кальбе и страстно ненавидели тех, кто мешал. Ослепленные светлыми образами желанного будущего, они не считали жестоким или предосудительным убирать с пути не только противников, но и колеблющихся попутчиков. «Слава лиловому делу! — кричали они. — Бей! Бей!» И признанным специалистом в таких делах был брат Кобра, несгибаемый борец, не знающий жалости к врагам и предателям. Когда вошел он в Дом Расцвета, стало ясно, что безжалостность его универсальна и абсолютна — ни враги, ни друзья, ни преданные слуги, ни покорные рабы не могли рассчитывать на пощаду.

В борьбе за власть Кобра-Катапо проявил поразительную одаренность: сила воли соединялась в нем с расчетливой хитростью, грубоватое дружелюбие — с безграничным вероломством, непомерное честолюбие — с холодной выдержкой. После переворота, блестяще организованного Длинным Олсо и Черным Кеесом, император пал. Выждав несколько лет, Катапо совершил внезапный и столь же победоносный контрпереворот, утопив в крови дело «братьев Рыжих гор». А победив, приступил к созданию единой, великой, всеобъемлющей пирамиды, на строительный материал которой пошли все обитатели планеты. Ему мыслилось так: все под неусыпным контролем, свободен лишь он, Ол-Катапо, образующий вершину сооружения. Но свобода эта оказалась призрачной. Катапо оказался не только рабом своих страстей и желаний, но и — через взаимную ненависть — рабом своих подданных. Они искательно заглядывали в его желтые холодные глаза, но Катапо видел, что они лишь боятся — боятся и выжидают. И отец-указатель, усмехаясь морщинистым печеным личиком, уничтожал каждое последующее поколение своих верных слуг. Но наступила пора, когда лучшие его выученики не захотели разделить участь своих оболганных и убитых предшественников. В торопливом, лихорадочном заговоре они прикончили (отравили? зарезали? пристрелили? — этого Дмитрий так и не узнал) старика. И сразу же перегрызлись между собой. Именно в это время на сцену вышли колпаки.

Самым страшным злодеянием Катапо оказалось не зверское уничтожение соратников. Да, он извел их почти всех. Но самая лютая беда была в том, что он развратил народ. Ол-Катапо сотворил, орудуя в липкой атмосфере страха и лживого единства, тысячи себе подобных монстриков, легионы маленьких Катапо — от начальника заила до последнего стражника. И тогда на фоне методичного избиения сохранявших достоинство и личность людей начала перерождаться сама душа народа. Так был открыт путь к царству Нуса, этого коллективного образования, выросшего как чудовищный гриб на зловонном болоте катаповского мира. Еще Катапо, безошибочно чуя, откуда может исходить главное сопротивление его власти, побудил целое племя ученых разработать самые действенные способы убиения самобытности, неповторимости каждой души. И однажды созданные — уже при преемниках Ол-Катапо — колпаки заработали во всю силу. Родилось существо невероятно серьезное — и в той же степени спесивое. Сонному Нусу власть свалилась как большая теплая подушка.