50. Символы аналогии

[562]

Иным могло бы показаться странным, что речь идет о символах аналогии, потому что если, как это часто говорят, сама символика основана на аналогии, то и всякий символ, каков бы он ни был, должен быть выражением аналогии. Но такой способ рассмотрения вещей не верен: то, на чем она основывается, это, более общим образом, соответствия, существующие между различными уровнями реальности, но не всякое соответствие является аналогией. Мы понимаем здесь аналогию исключительно в ее самом строгом значении, т. е., согласно герметической формуле, как соотношение "того, что внизу" с "тем, что вверху". Соотношение, которое, как мы это уже не раз объясняли, в тех многочисленных случаях, когда нам доводилось его рассматривать, по самой сути подразумевает представление об "обратности направления" двух своих членов. Эта идея, впрочем, вписана так ясно и столь явным образом в символы, о которых мы будем говорить, что можно удивляться, как она оставалась незамеченной — даже теми, кто тщится их использовать, но именно этим ясно демонстрирует свою неспособность понять и правильно истолковать их.

Строение символов, о которых идет речь, основывается на изображении колеса с шестью спицами; как мы уже говорили, это колесо вообще есть прежде всего символ мироздания, где окружность олицетворяет проявление, осуществленное спицами, исходящими из центра. Но, естественно, число спиц, начертанных в нем, меняется в зависимости от случая, добавляя другие, более частные значения. С другой стороны, в некоторых производных символах сама окружность может и не быть изображенной; но в том, что касается их геометрического строения, эти символы тем не менее должны рассматриваться как вписанные в окружность. Вот почему их следует рассматривать в связи с символом колеса, даже если внешняя форма последнего, т. е. окружность, которая определяет его контур и границу, не выявлена здесь четким и видимым образом. Последнее лишь указывает на то, что в данном случае внимание должно обращаться не на саму проявленность, а особую область, где она разворачивается, поскольку эта область в некотором роде остается в состоянии неопределенности, предшествующем действительному очерчиванию окружности.

Простейшей фигурой, лежащей в основании всех других, является та, что образуется единственно совокупностью шести лучей (спиц). Последние, будучи попарно противоположными в своем исхождении из центра, образуют три диаметра: один вертикальный, а два других — косые и равномерно наклонные с двух сторон к первому. Если считать, что в центре расположено солнце, то это будут шесть лучей, о которых мы говорили в предыдущем исследовании; и в таком случае "седьмой луч" не может олицетворяться не чем иным, как самим центром. Что же до указанной нами связи с трехмерным крестом, то она устанавливается самым непосредственным образом: вертикальная ось остается неизменной, а два косых диаметра являются проекцией на плоскости изображения, двух осей, которые образуют горизонтальный крест. Это последнее соображение, весьма необходимое для полного понимания символа, не принадлежит, впрочем, к числу тех, где этот символ делают именно олицетворением аналогии и где довольствуются тем, что берут его как таковой, вне связи с другими символами, родственными ему через различные аспекты его сложного значения.

В христианской символике это изображение именуется простой хризмой; его тогда считают образованным посредством соединения двух букв, I и X, т. е. греческих инициалов двух слов Jesous Christos, и таков именно смысл, который оно, похоже, получило в первые века христианства. Но само собой разумеется, что этот символ много старше, и, в самом деле, он принадлежит к числу тех, что встречаются повсюду и во все времена. Константинова хризма, образованная соединением X и Р, двух первых греческих букв имени Christos, на первый взгляд представляется непосредственной производной от простой хризмы, основное положение которой она в точности сохраняет и от которой отличается лишь присоединением в верхней части вертикального диаметра завитка, предназначенного превратить I в Р. Этот завиток, естественно, имеющий более или менее округлую форму, может в таком положении рассматриваться как подобие изображения солнечного диска, возникающего на вершине вертикальной оси, или "Мирового Древа". Данная ремарка обретает особое значение в связи с тем, что в дальнейшем будет сказано нами по поводу символа древа.

Интересно отметить — в том, что более тесно касается геральдической символики, — шесть лучей являют своего рода общую схему, согласно которой в гербе располагались самые разнообразные фигуры. Взглянем, например, на орла или любую другую геральдическую птицу, и нам нетрудно будет осознать, что здесь действительно обнаруживается это расположение, т. к. голова, хвост, оконечности крыльев и лапы соотносятся, соответственно, с точками шести лучей; взглянув затем на такую эмблему, как цветок лилии, можно будет установить то же самое. В последнем случае не имеет большого значения историческое происхождение данной эмблемы, которое стало поводом разноречивых гипотез: будто цветок лилии и в самом деле есть цветок, что, кстати, согласуется с равнозначностью колеса и некоторых цветочных символов, таких, как лотос, роза и лилия (эта последняя, впрочем, действительно имеет шесть лепестков), или что первоначально он был острием копья, или птицей, или пчелой, древним халдейским символом царства (иероглиф sar), или даже жабой. Или еще, что более вероятно, будто он (цветок) является результатом своего рода «конвергенции» излияния нескольких этих изображений, сохранив лишь их общие черты. В любом случае он строго соответствует схеме, о которой мы говорили, и это и есть самое существенное при определении его главного значения.

С другой стороны, если через два соединить оконечности шести лучей, мы получим хорошо известную фигуру гексаграммы, или "печати Соломона", образованную из двух противоположных друг другу и переплетенных между собой равносторонних треугольников. Шестиконечная звезда в собственном смысле слова, которая отличается лишь тем, что прорисован только ее внешний контур, очевидно, есть лишь вариант того же самого символа. Средневековый христианский герметизм среди прочего видел в двух треугольниках гексаграммы олицетворение слияния двух природ, божественной и человеческой, в личности Христа; а число шесть, с которым, естественно, соотносится этот символ, среди прочих своих значений имеет значения союза и посредничества (mediation), которые идеально подходят здесь. Это же самое число является также, согласно еврейской Каббале, числом творения (творения "в шесть дней" Книги Бытия), и в этой связи атрибуция его символа Слову не менее обоснованна. В конечном счете, это своего рода графическое переложение omnia per ipsum facta sunt ("все через него стало быть") Евангелия от Иоанна.

А два противоположных треугольника "печати Соломона" — и это мы особенно хотели подчеркнуть — олицетворяют два тернера, один из которых является как бы отражением или перевернутым образом другого; и вот в этом-то данный символ является точным изображением аналогии. Можно также в изображении шести лучей взять два тернера, образованных соответственно оконечностями трех верхних и трех нижних лучей. Будучи затем целиком наложены с одной и с другой стороны на плоскость отражения, они разделяются, а не переплетаются, как в предыдущем случае; но их перевернутое соотношение остается тем же. Чтобы сделать более точным этот смысл символа, иногда часть горизонтального диаметра обозначается в гексаграмме (и следует отметить, что точно так же обстоит дело с цветком лилии); этот горизонтальный диаметр олицетворяет отражения на "поверхности Вод" двух конусов, имеющих общую ось и обращенных вершинами в противоположные стороны. Добавим, что можно было бы получить и другое олицетворение «обратности», рассматривая два косых диаметра как видимый контур двух противоположных конусов с единой вершиной и общей осью в виде вертикального диаметра. И здесь, поскольку их общая вершина, которая есть самый центр изображения, расположена на плане отражения, один из этих двух конусов является перевернутым образом другого.

Наконец, изображение шести лучей, иногда немного измененное, но всегда совершенно узнаваемое, образует еще и схему другого очень важного символа — символа дерева с тремя ветвями и тремя корнями, где мы явно обнаруживаем два обратных тернера, о которых мы только что говорили. Впрочем, эта схема может рассматриваться в двух противоположных направлениях, так что ветви могут занимать место корней, и наоборот; мы вернемся к этому соображению, когда более полно будем рассматривать некоторые из аспектов символики "Мирового Древа".

 

51. Мировое Древо

[566]

Мы уже говорили по другим поводам о "Мировом Древе" и его «осевой» символике; не возвращаясь здесь к сказанному ранее, мы лишь добавим несколько замечаний касательно некоторых частных аспектов этой символики и особенно того случая, когда дерево предстает как бы перевернутым, т. е. с корнями вверху и ветвями внизу. Этому вопросу Ананда Кумарасвами посвятил специальную статью, The Inverted Tree. Легко понять, что если это так, то прежде всего потому, что корень олицетворяет первоначало, тогда как ветви — разворачивание проявленности; но к этому общему объяснению уместно добавить соображения более сложного характера, впрочем, всегда основанные на использовании "обратного направления" аналогии, с которым открыто соотносится это перевернутое положение дерева. В этой связи мы уже указывали, что именно на символе аналогии в собственном смысле слова, т. е. на изображении шести лучей, оконечности которых сгруппированы в два противоположные друг другу тернера, строится схема дерева с тремя ветвями и тремя корнями. Схема эта, впрочем, может рассматриваться в двух противоположных направлениях, а это показывает, что две соответствующих позиции дерева должны соотноситься с двумя различными и взаимодополнительными точками зрения, в зависимости от того, рассматривается ли оно снизу вверх или сверху вниз, т. е., в конечном счете, в зависимости от того, становятся ли на точку зрения проявленности или первоначала.

Опираясь на это соображение, А. Кумарасвами упоминает два перевернутых дерева, описанные Данте как близкие к вершине «горы», т. е. находящиеся непосредственно под тем планом, на котором расположен Земной Рай; в то же время, когда он достигнут, деревья оказываются возвращенными в нормальное положение. И таким образом эти деревья, которые в действительности, похоже, суть лишь различные аспекты «единственного» Древа, "оказываются перевернутыми только ниже точки, где находится место восстановления и возрождения человека". Важно отметить, что хотя Земной Рай в действительности еще является частью космоса, виртуально его положение «надкосмично»; можно было бы сказать, что он олицетворяет "вершину целостного существа" (bhavagra), так что его план отождествляется с "поверхностью Вод". Он по сути являет себя как "план отражений", и мы вновь в связи с этим касаемся символики перевернутого образа: "то, что вверху", или над "поверхностью Вод", т. е. область первоначала или «надкосмическая» сфера, отражается в обратном положении в "том, что внизу", или находится под этой же самой поверхностью, т. е. в области «космической». Иными словами, все, что находится выше «отражения», имеет правильное положение, все, что ниже — перевернутое. Следовательно, если предположить, что дерево возвышается над Водами, то видимое нами — пока мы находимся в «космосе» — есть его перевернутое изображение, с корнями вверху и ветвями внизу; напротив, если мы сами помещаемся над Водами, мы более ясно видим не "дерево перед нами", но его первоисточник, т. е. реальное дерево, которое, естественно, является теперь перед нашим взором в своем правильном положении. Дерево все то же, но изменилась наша позиция по отношению к нему, а также, следовательно, и точка зрения, с которой мы его рассматриваем.

Это подтверждается еще и тем фактом, что в некоторых традиционных индуистских текстах речь идет о двух деревьях, одном «космическом» и другом «надкосмическом»; а поскольку, естественно, два эти дерева накладываются друг на друга, то одно из них может рассматриваться как отражение другого, а в то же время их стволы продолжают друг друга, так что как бы являясь частями единого ствола, что соответствует доктрине "единой сущности и двух природ" Брахмы. В авестийской традиции эквивалент этому мы обнаруживаем в виде двух деревьев Хаомы, белого и желтого, одного небесного (или скорее «райского», поскольку оно растет на горе Альборж — Аl-borj) и другого земного; второе выступает как «заместитель» первого для человечества, удаленного от "изначального местопребывания", как опосредованное созерцание образа есть «заместитель» непосредственного видения реальности. Зогар также говорит о двух деревьях, одном высшем и другом низшем; и на некоторых изображениях, в частности, на одной ассирийской печати, ясно различимы два взаимоналоженных дерева.

Перевернутое древо есть не только, как мы сейчас сказали, «макрокосмический» символ; оно также иногда и по тем же причинам является символом «микрокосмическим», т. е. символом человека; так, Платон говорит, что "человек есть небесное растение, а это значит, что он похож на перевернутое дерево, корни которого стремятся к небу, а ветви — вниз, к земле". В нашу эпоху оккультисты много злоупотребляли этой символикой, для них имеющей ценность всего лишь простого сравнения, глубинный смысл которой полностью от них ускользает и которое они истолковывают самым грубым «материализованным» образом, пытаясь обосновать его соображениями анатомическими или, скорее, «морфологическими», на редкость вздорными. Таков пример, среди прочих, искажений, которым они подвергают отрывочные традиционные понятия, пытаясь встроить их, не понимая их сути, в свои собственные концепции.

Из двух санскритских терминов, главным образом используемых для обозначения "Мирового Древа", один, ньягродха, дает повод для любопытного замечания в том же роде, ибо он означает буквально "растущий вниз" — и не только потому, что такой рост и в самом деле олицетворяется воздушными корнями в пространстве дерева, носящего это имя, но также и потому, что когда речь идет о символическом дереве, последнее и само рассматривается как перевернутое. Следовательно, именно к этому положению дерева прилагается понятие ньягродха, тогда как другое обозначение, ашваттха, похоже, по крайней мере первоначально, подразумевает нормальное положение дерева, хотя впоследствии различие не проводилось столь же четко. Это слово, ашваттха, истолковывается в значении «коновязь», и этот конь, являясь здесь символом Агни или Солнца, либо же того и другого одновременно, должен рассматриваться как завершивший свой бег, когда достигнута "Ось Мира". Напомним в этой связи, что в различных традициях образ солнца также связан с образом дерева, хотя и по-другому, ибо там оно изображается как плод "Мирового Древа". Плод этот отделяется от древа в начале цикла и вновь возвращается к нему в конце, так что и в этом случае дерево также действительно оказывается "стоянкой Солнца".

Что же касается Агни, то здесь есть нечто большее: он сам отождествляется с "Мировым Древом", откуда его имя Ванаспати, или "Повелитель деревьев". И такое отождествление сообщает осевому «Древу» огненную природу, явно родственную "Неопалимой купине", которая, впрочем, как место и основа проявления Божества, должна также мыслиться имеющей «центральное» положение. Ранее мы говорили об "огненном столбе" или о "столбе дыма" Агни как замещающем в иных случаях дерево или столп в качестве «осевого» изображения; и только что сделанное примечание окончательно объясняет эту равнозначность и сообщает ей все ее значение.

А. Кумарасвами приводит в этой связи отрывок из Зогара, где "Древо Жизни", — которое, кстати, описывается как "простирающееся сверху вниз", следовательно, как перевернутое, — изображается как "Древо Света", что полностью согласуется с этой же самой идентификацией. А мы можем добавить к этому еще и другое уподобление, извлеченное из исламской традиции и не менее примечательное. В суре Свет говорится о "древе благословенном", т. е. исполненном духовных излучений, которое не находится "ни на востоке, ни на западе", что четко обозначает его позицию как «центральную», или "осевую". И это древо есть олива, чье масло поддерживает свет в лампаде; этот свет символизирует свет Аллаха, который реально есть сам Аллах, потому что, как говорится в начале того же самого стиха, "Аллах — есть Свет небес и земли". Очевидно, что если древо представляется здесь оливой, то это в силу освещающей способности извлекаемого из ее плодов масла, следовательно, огненной и световой природы, заключенной в ней. Следовательно, и здесь также речь идет о "Древе Света". С другой стороны, по крайней мере в одном из индуистских текстов, которые описывают перевернутое дерево, последнее подчеркнуто отождествляется с Брахмой. Если же в других случаях оно отождествляется с Агни, в этом нет никакого противоречия, потому что Агни, в ведической традиции, есть лишь одно из имен и аспектов Брахмы. В текстах Корана это Аллах в образе Света освещает все миры. Наверняка было бы затруднительно продвинуть уподобление еще дальше, и мы имеем здесь еще один из самых поразительных примеров единодушного согласия всех традиций.

 

52. Дерево и ваджра

[581]

Выше мы рассмотрели схему дерева с тремя ветвями и тремя корнями, построенную на основе общего символа аналогии и доступную рассмотрению в двух противоположных направлениях; добавим еще несколько дополнительных примечаний в этой связи, которые позволят лучше выявить тесную связь, существующую между внешне различными символами "Оси Мира". В самом деле, как легко понять из приведенного ниже изображения, схема, о которой идет речь, по сути своей идентична изображению двойной ваджры, две противоположных оконечности которой равным образом воспроизводят символику аналогии, о которой мы говорили.

В одном из наших предыдущих исследований, где речь шла о ваджре, мы уже указывали на это сходство в связи с тройственностью, которая часто встречается в «осевой» символике и имеет целью изобразить одновременно саму ось — естественно, занимающую центральное положение — и два космических потока, слева и справа, являющиеся ее спутниками. Пример такой тройственности являют некоторые изображения "Мирового Древа"; и мы отмечали, что "в этом случае парная тройственность ветвей и корней еще более точно напоминает такую же тройственность оконечностей ваджры", которые, как известно, имеют форму трезубца, или тришулы.

Можно было бы, однако, задаться вопросом, способно ли таким образом установленное подобие между древом и символом молнии, которые на первый взгляд представляются вещами столь различными, быть прослежено дальше простого факта этого, очевидно, общего для них «осевого» значения. Ответ на этот вопрос находится в том, что мы сказали относительно огненной природы "Мирового Древа", с которым в ведической символике отождествляется и сам Агни в качестве Ванаспати и точным эквивалентом которого является, стало быть, "огненный столб" как олицетворение оси. Ясно, что молния равным образом имеет огненную или световую природу; впрочем, вспышка молнии является одним из самых распространенных символов «озарения», понимаемого в смысле интеллектуальном или духовном. "Древо Света", о котором мы говорили, пересекает и озаряет все миры; согласно отрывку из Зогара, цитируемому в этой связи А. Кумарасвами, "озарение начинается на вершине и распространяется по прямой линии через весь ствол целиком; такое распространение света может легко ассоциироваться с идеей молнии. Кроме того, "Ось Мира" вообще всегда более или менее явно рассматривается как светящаяся; у нас уже был случай напомнить, что Платон описывает ее именно как "светящуюся алмазную ось", что точно и еще более непосредственно соотносится с одним из аспектов ваджры, потому что последняя имеет значение одновременно и «молнии», и "алмаза".

Есть еще и другое: одним из самых распространенных наименований осевого древа в различных традициях является "Древо Жизни"; но известно, какую непосредственную связь устанавливают традиционные доктрины между «Светом» и «Жизнью». Мы не будем более подробно останавливаться на этом, поскольку уже рассматривали данный вопрос; напомним еще только, поскольку он непосредственно относится к нашей теме, тот факт, что еврейская Каббала соединяет оба понятия в символике "росы света", источаемой "Древом Жизни". Сверх того, в некоторых отрывках из Зогара, которые г-н Кумарасвами равным образом цитирует в ходе своего исследования о "перевернутом дереве" и в которых речь идет о двух деревьях, верхнем и нижнем, т. е. в некотором роде наложенных друг на друга, эти два дерева обозначаются, соответственно, как "Древо Жизни" и "Древо Смерти". А это, напоминая к тому же о символической роли двух деревьев в Земном Раю, чрезвычайно значимо как дополнение подобия, которое мы имеем в виду здесь, потому что эти значения «жизни» и «смерти» в действительности связаны также с двойным аспектом молнии, олицетворяемым двумя противоположными направлениями ваджры, как мы уже объясняли это ранее.

Как мы сказали тогда, речь на самом деле идет, в самом общем смысле, о двойственном могуществе — созидания и разрушения, выражением которого в нашем мире являются жизнь и смерть и которое находится в связи с двумя фазами «выдоха» и «вдоха» универсальной проявленности. И соответствие этих двух фаз четко показано в одном из текстов Зогара, на которые мы только что указывали, потому что эти два дерева там изображены как восходящее и нисходящее, так что в некотором роде одно занимает место другого, согласно чередованию дня и ночи. И разве это не делает окончательно очевидной совершенную целостность всей этой символики?

 

53. Древо Жизни и напиток бессмертия

[586]

Говоря о "Мировом Древе", мы упомянули, среди различных его олицетворений, дерево Хаома авестийской традиции; последнее (а точнее, белое Хаома, райское древо, потому что другое, желтое Хаома, есть всего лишь его позднейшее "замещение") находится в особой связи с его аспектом "Древа Жизни", ибо напиток, который приготовляют из него и который также зовется хаома, есть то же самое, что и ведическая сома, которая, как известно, отождествляется с амритой, или "напитком бессмертия". А то, что сома предстает как вытяжка скорее из простого растения, нежели из дерева, не является серьезным аргументом против этого сближения с символикой "Мирового Древа". В самом деле, последнее обозначается множеством имен, и наряду с теми, что соотносятся с деревьями в собственном смысле слова, встречаются также названия «растения» (ошадхи) и даже «тростника» (ветаса).

Если же обратиться к библейской символике Земного Рая, то единственная заметная разница состоит здесь лишь в том, что бессмертие дается не напитком, приготовленным из "Древа Жизни", но самим его плодом; речь здесь, стало быть, идет скорее о "пище бессмертия", а не о напитке. Но во всех случаях и всегда это продукт дерева или растения, и продукт, в котором оказывается сконцентрирован сок, в некотором роде являющийся самой «эссенцией» растения. Следует заметить также, с другой стороны, что из всей растительной символики Земного Рая одно лишь "Древо Жизни" сохраняется в Небесном Иерусалиме, тогда как вся остальная символика соотносится здесь с минералами; и это дерево приносит тогда двенадцать плодов, которые суть двенадцать «Солнц», что равнозначно двенадцати Адитья индуистской традиции; само же дерево являет их общую природу, единство, к которому они в конце концов возвращаются. Можно вспомнить здесь то, что мы говорили о дереве, рассматриваемом как "стоянка Солнца", и о символах, где солнце изображается спускающимся в конце цикла и для отдыха на дерево. Адитья являются сыновьями Адити, и идея «неделимости», которую выражает это имя, очевидно, предполагает «неразложимость», стало быть, «бессмертие»; впрочем, Адити не лишена, в некотором роде, связей с "растительной сущностью", хотя бы потому, что она рассматривается как "богиня земли", и в то же время она есть "матерь Дэвов". А оппозиция Адити и Дити, из которой проистекает противопоставление Дэвов и Асуров, может быть соотнесена в этой связи с оппозицией "Древа Жизни" и "Древа Смерти", о которой мы говорили в предыдущем исследовании. Впрочем, эта оппозиция обнаруживается в самой символике солнца, поскольку последнее также отождествляется со «Смертью» (Мритью) в своем аспекте обращенности к "нижнему миру", а в то же время оно есть "врата бессмертия", так что можно было бы сказать, что его другой лик, обращенный к области «вне-космической», отождествляется с самим бессмертием. Эта последняя ремарка возвращает нас к тому, что мы говорили ранее по поводу Земного Рая, который реально есть еще часть «космоса», но положение которого виртуально «надкосмично». Именно этим объясняется, что отсюда можно дотянуться до плода "Древа Жизни", что равнозначно тому, как если бы существо, достигшее центра нашего мира (или всякого другого состояния существования), тем самым уже завоевало бессмертие. А то, что верно для Земного Рая, естественно, верно и для Небесного Иерусалима, ибо и тот, и другой суть, в конечном счете, всего лишь два взаимодополняющих аспекта одной и той же реальности, попеременно преобладающие в зависимости от того, рассматривается ли она по отношению к началу или концу космического цикла.

Само собой разумеется, что все эти соображения должны быть соотнесены с тем фактом, что в различных традициях растительные символы выступают как "залог воскресения и бессмертия": "золотая ветвь" античных мистерий, акация, которая заменяет ее в масонской инициации так же, как вербы или пальмы — в традиции христианской. А также — с ролью, которую вообще играют в символике вечнозеленые деревья и те, что дают не подверженные тлению смолу или камедь. С другой стороны, тот факт, что растительность в индуистской традиции иногда рассматривается как имеющая «асурическую» природу, не может служить возражением. В самом деле, созревание растения совершается отчасти в воздухе, отчасти под землей, что в некотором роде означает двойственную природу, в каком-то смысле соотносящуюся, кроме того, с "Древом Жизни" и "Древом Смерти". Кстати сказать, это именно корень, т. е. подземная часть, является исходной «опорой» воздушного роста, что соответствует «приоритетности» природы Асуров по отношению к Дэвам. Сверх того, не без оснований конечно, борьба между Дэвами и Асурами изображается как разворачивающаяся, главным образом, вокруг обладания "напитком бессмертия".

Из тесной связи "напитка бессмертия" с "Древом Жизни" вытекает следствие, очень важное с более специальной точки зрения традиционных наук, а именно то, что "эликсир жизни" находится в особом соотношении с тем, что можно назвать «растительным» аспектом алхимии, где он соответствует тому, чем является "философский камень" для ее «минерального» аспекта; в конечном счете, можно было бы сказать, что «эликсир» есть "растительная сущность" по преимуществу. Здесь не следует в порядке возражения ссылаться на расхожесть таких выражений, как "золотой напиток" и "золотая ветвь", которую мы только что упоминали: они в действительности указывают на «солярный» характер того, о чем идет речь. Очевидно, что этот характер должен проявляться на уровне растительном так же, как и минеральном; и в этой связи мы напомним еще изображение солнца как "плода Древа Жизни", плода, который, кстати, обозначается именно как "золотое яблоко". Само собой разумеется, что коль скоро мы рассматриваем эти вещи в их принципе, то именно символически следует понимать здесь растительное и минеральное, т. е. речь идет прежде всего об их «соответствиях» или о том, что они соответственно олицетворяют на уровне космическом. Впрочем, это нисколько не помеха тому, чтобы понимать их также и буквально, когда речь идет о некоторых частных применениях. В этом случае также без труда можно обнаружить оппозицию, о которой мы говорили, связанную с двойственной природой растительного: именно таким образом растительная алхимия в медицинском применении, для которого она пригодна, своей «изнанкой», если можно так выразиться, имеет "науку о ядах". Впрочем, именно в силу этой оппозиции все, что является «лекарством» в одном аспекте, в то же время является «ядом» в аспекте противоположном. Естественно, мы и не помышляем о том, чтобы развернуть здесь все, что можно извлечь из этого последнего примечания; но оно, по крайней мере, позволит разглядеть точные применения, которым может, в такой области, как традиционная медицина, дать место символике, столь же «изначальной» в самой себе, что и символика "Древа Жизни" и "Древа Смерти".

 

54. Символика лестницы

[596]

Ранее мы упомянули о символике, сохранившейся у индейцев Северной Америки, согласно которой люди переходят из одного мира в другой, карабкаясь вверх по центральному дереву, потому что различные миры представляются как ряд наложенных друг на друга пещер. Сходная же символика обнаруживается в ряде случаев в ритуалах, где самый факт взбирания на дерево олицетворяет восхождение существа по оси. Такие ритуалы являются «ведическими» точно так же, как и «шаманскими», и даже сама их распространенность указывает на их подлинно «изначальный» характер.

Дерево может быть заменено здесь каким-либо другим равнозначным «осевым» символом, например, мачтой корабля; в связи с этим следует заметить, что с традиционной точки зрения, строительство корабля является — точно так же, как и строительство дома или колесницы, — осуществлением "космической модели". Интересно отметить также, что «марс», помещаемый на верхней части мачты и вкруговую охватывающий ее, совершенно четко занимает здесь место «глаза» купола, который ось условно пересекает в самом центре, когда она не изображена материально. С другой стороны, любители «фольклора» могли бы равным образом заметить, что простонародный "столб с призом" ярмарочных праздников и сам по себе есть не что иное, как непонятый остаток ритуала, сходного с теми, о которых мы только что говорили; в этом случае столь же примечательную деталь составляет кольцо, подвешенное наверху мачты, которого нужно достичь, карабкаясь по ней (кольцо, которое мачта пересекает и за пределы которого выходит, как мачта корабля выходит из марса, а мачта ступы — из купола). Это кольцо также является еще одним совершенно очевидным олицетворением "солнечного глаза", и согласитесь, конечно, не так называемая "народная душа" могла выдумать подобную символику!

Другим очень распространенным символом, непосредственно связанным с тем же порядком идей, является лестница, и это еще один «осевой» символ; как говорит А. Кумарасвами, "Ось Вселенной является как бы лестницей, по которой совершается постоянное движение восхождения и нисхождения". Сделать возможным такое движение — есть основное назначение лестницы; а поскольку, как мы только что видели, дерево и мачта играют одну и ту же роль; вполне можно сказать, что в этом отношении лестница является их эквивалентом. С другой стороны, конкретная форма лестницы требует некоторых примечаний: два ее вертикальных стояка соответствуют дуальности "Древа Познания", или, в еврейской Каббале, двум «колоннам», правой и левой, Древа Сефирот. Ни та, ни другая не является «осевой» в собственном смысле слова, а "центральная колонна", которая действительно является самой осью, не изображена чувственно осязаемым образом (как и в тех случаях, когда не имеет видимого воплощения центральный столп здания). Но, впрочем, вся лестница в своей совокупности в некотором роде "связуется в единое целое" ступенями, которые соединяют стояки между собой и которые, будучи помещены горизонтально между последними, обязательно имеют свою середину размещенной на самой оси. Мы видим, таким образом, что лестница являет очень сложную символику: она, можно было бы сказать, — это как бы «вертикальный» мост, поднимающийся через все миры и позволяющий пройти всю их иерархию, ступая со ступени на ступень; и в то же время ступени суть сами эти миры, т. е. различные уровни или степени универсального Существования.

Это значение очевидно в библейской символике лестницы Иакова, по которой поднимаются и спускаются ангелы; известно также, что на месте, где он имел видение этой лестницы, Иаков поставил камень, который он "воздвиг как столб" и который тоже является образом "Оси Мира", заменяющим некоторым образом саму лестницу. Ангелы олицетворяют высшие состояния бытия; следовательно, именно ему соответствуют более конкретно ступени; это объясняется тем фактом, что лестница должна стоять своим подножием на земле, т. е. для нас сам наш мир неизбежно является «опорой», от которой должно начаться восхождение. И если бы, дабы понять всю совокупность миров такой, какой она должна быть в реальности, предположить, что лестница продолжается под землей, то ее нижняя часть, во всяком случае, оставалась бы невидимой, как для существ, ушедших в «пещеру», расположенную на определенном уровне, невидимой остается вся простирающаяся над ней центральная часть дерева. Иными словами, когда нижние ступени уже пройдены, более нет необходимости в реальном их рассмотрении для последующей реализации человеческого существа, в которой теперь может иметь место лишь прохождение верхних ступеней.

Вот почему, особенно когда лестница используется как элемент некоторых инициатических ритуалов, ее ступени подчеркнуто рассматриваются как олицетворение различных небес, т. е. высших состояний бытия; и вот почему, в частности в митраистских мистериях, лестница имела семь ступеней, которые находились в связи с семью планетами и которые, говорят, были сделаны из металлов, соотносящихся с последними. Преодоление этих ступеней символизировало прохождение такого же количества последовательных степеней посвящения. Эта лестница из семи ступеней встречается в некоторых инициатических организациях средневековья, откуда она, вне всяких сомнений, более или менее непосредственно перешла в высокие степени шотландского масонства, как мы говорили в другом месте в связи с Данте. Здесь ступени соотносятся с аналогичным числом «наук», но по сути здесь нет никакой разницы, потому что, согласно самому Данте, эти «науки» отождествляются с "небесами". Само собой разумеется, что для того, чтобы таким образом соответствовать высшим состояниям и ступеням посвящения, эти науки могли быть лишь науками традиционными, понимаемыми в их самом глубоком и самом, собственно, эзотерическом смысле; и это так даже для тех из них, названия которых для современных людей, в силу дегенерации, на которую мы часто указывали, обозначают лишь профанические науки или искусства, т. е. нечто, относящееся к подлинным наукам как пустая оболочка и лишенный жизни "остаток".

В некоторых случаях обнаруживается также символ двойной лестницы, а это подразумевает, что за восхождением должен следовать новый спуск. Тогда поднимаются с одной стороны по ступеням, которые являются «науками», т. е. степенями познания, соответствующими реализации такого же числа состояний, а вновь спускаются с другой стороны по ступеням, которые являются «добродетелями», т. е. плодами этих же степеней познания, примененного на соответствующих уровнях. Впрочем, можно заметить, что даже в случае простой лестницы один из поднимающихся некоторым образом может рассматриваться как «восходящий», а другой — как «нисходящий», согласно общему значению двух, правого и левого, космических потоков, с которыми равным образом соотносятся эти двое поднимающихся уже в силу их «бокового» положения по отношению к вертикальной оси. Последняя же, будучи невидимой, тем не менее является основным элементом символа — тем, которому всегда должны соответствовать все его части, если мы хотим полностью понять значение символа.

К этим разнообразным сведениям мы в заключение добавим еще несколько необычный пример символики, который также встречается в некоторых инициатических ритуалах и суть которого составляет восхождение по винтовой лестнице. В этом случае речь идет, можно сказать, о менее прямом восхождении, потому что вместо того, чтобы совершаться вертикально, согласно направлению самой оси, оно происходит согласно оборотам спирали вокруг этой оси, так что процесс такого восхождения предстает скорее как «периферический», нежели как «центральный». Но в принципе конечный результат должен быть одним и тем же, т. к. речь всегда идет о восхождении через иерархию состояний существа, а последовательные витки спирали являются, как мы уже подробно объясняли в другом месте, точным олицетворением универсального Существования.

 

55. "Игольное ушко"

[606]

Как мы уже сказали раньше, одним из выражений символа "узких врат" является "Игольное ушко", которое именно в этом значении упоминается в хорошо известном евангельском тексте. Английское выражение needle's eye, буквально "глаз иглы", особенно показательно в этом отношении, потому что оно более непосредственно связует этот символ с некоторыми из его эквивалентов, такими, как «глаз» купола в архитектурной символике: это различные изображения "солнечной двери", которая сама обозначается как "Око Мира". Заметим также, что игла, когда она помещена вертикально, может быть принята за изображение "Оси Мира"; и тогда, поскольку оконечность с отверстием находится вверху, налицо точное совпадение этого положения «глаза» иглы с положением «глаза» купола.

Этот же самый символ имеет и другие интересные соответствия, которые были отмечены Анандой Кумарасвами: в Джатаке, где речь идет о волшебной игле (которая, впрочем, в действительности, идентична ваджре), игольное отверстие на языке пали обозначается словом паса (pasa). Это слово есть то же самое, что и санскритское паша (pasha), обычно имеющее значение «узел» или «петля»; это, по-видимому, прежде всего указывает, как отметил Кумарасвами, что в эпоху очень древнюю иглы были не просверлены, как делалось позже, но просто-напросто согнуты на одном из своих концов таким образом, чтобы образовать род петли, в которую проводилась нить. Но что еще более заслуживает рассмотрения, так это отношение, которое существует между таким приложением слова паша к игольному отверстию и его другими, более употребительными значениями, впрочем, равным образом производными от первичной идеи "узла".

В самом деле, в индуистской символике паша чаще всего есть "скользящая петля" или «лассо», служащее для ловли животных на охоте; в этой форме паша есть одна из главных эмблем Мритьи или Ямы, а также Варуны. Животные же, которых они ловят посредством этой паша, в действительности суть все живые существа (пашу — pashu). Отсюда также и смысл слова «связь»: животное, как только оно поймано, оказывается связано скользящей петлей, которая затягивается на нем; точно так же живое существо связано ограничивающими условиями, которые удерживают его в его конкретном состоянии проявленного существования.

Чтобы выйти из этого состояния паша, нужно, чтобы существо освободилось от своих детерминаций, т. е., в терминах символических, чтобы оно вырвалось от паша и прошло сквозь скользящую петлю так, дабы последняя не затянулась на нем. Это равносильно тому, что это существо пройдет меж челюстей Смерти так, чтобы они не сомкнулись на нем. Петля паша является, стало быть, другим аспектом "узких врат", точно так же, как и "вдевание нитки в иголку" олицетворяет прохождение этой же самой "солнечной двери" в символике вышивания; добавим, что нить, проходящая через игольное ушко, своим эквивалентом также имеет в символике стрельбы из лука — стрелу, пронзающую мишень в ее центре. Последний, кстати сказать, и обозначается как собственно «цель», понятие, которое тоже очень показательно в том же отношении, потому что прохождение, о котором идет речь и посредством которого осуществляется "выход из космоса", также является целью, которой должно достигнуть живое существо, дабы окончательно «освободиться» от уз проявленного существования.

Это последнее примечание побуждает нас уточнить, вместе с Кумарасвами, что лишь в отношении "последней смерти", той, которая непосредственно предшествует «освобождению» и за которой нет возвращения к состоянию, связанному условиями, "вдевание нитки в иголку" действительно олицетворяет прохождение через "солнечную дверь". Потому что в любом другом случае речь еще не может идти о "выходе из космоса". Однако, можно по аналогии и в относительном смысле говорить также о "прохождении игольного ушка" или об "ускользании от паша", чтобы обозначить всякий переход от одного состояния к другому, поскольку такой переход всегда есть «смерть» по отношению к предшествующему состоянию, и, в то же время, «рождение» в последующем состоянии, как мы уже это неоднократно объясняли.

Есть еще и другой важный аспект символики паша, о котором мы до сих пор не говорили: это тот, под которым он более конкретно соотносится с "жизненным узлом". Нам остается показать, каким образом и это строго соотносится с соображениями того же самого порядка. В самом деле, "жизненный узел" олицетворяет связь, которая удерживает вместе различные составляющие элементы индивидуальности; это, стало быть, она удерживает человеческое существо в его состоянии паша, потому что когда эта связь разрывается или ослабевает, следует распад соединяемых ею элементов, и этот распад есть собственно смерть индивидуальности, влекущая за собой переход человека в иное состояние.

Перенося это на конечное «освобождение», можно сказать, что когда человеку удается пройти сквозь петлю так, чтобы она не затянулась и снова не захватила его, это равнозначно тому, как если бы эта петля развязалась для него, и притом окончательным образом. По сути, здесь перед нами всего лишь два различных способа выражения одного и того же. Мы не будем более задерживаться на этом вопросе о "жизненном узле", который в своем развитии мог бы увести нас намного дальше; раньше мы уже указывали, что в архитектурной символике этот узел имеет свое соответствие в "чувствительной точке" здания, где последнее само является образом живого существа, равно как и мира — в зависимости от того, рассматривают ли его с точки зрения «микрокосмической» или «макрокосмической». Но в данный момент сказанного нами достаточно, чтобы показать, что «развязывание» этого узла, который есть также "гордиев узел" греческой легенды, есть, по сути, еще один эквивалент прохождения человеческого существа через "солнечную дверь".

 

56. Прохождение вод

[613]

Ананда Кумарасвами отметил, что в буддизме, как и в брахманизме, "Путь Паломника", представляемый как «путешествие», может быть тремя разными способами увязан с символической рекой жизни и смерти: путешествие может совершаться либо вверх по течению, к источнику вод, либо как переправа через них на другой берег, либо, наконец, как спуск по течению к морю. Как он совершенно справедливо замечает, такое использование различных символик, по видимости противоположных, а реально имеющих одно и то же духовное значение, согласуется с самой природой метафизики, которая никогда не бывает «систематической», всегда оставаясь совершенно целостной. Нужно только внимательно следить за точным смыслом, в котором символ «реки», с ее истоком, ее берегами и ее устьем, должен пониматься в каждом из случаев, о которых идет речь.

Первый случай, случай "подъема по течению", быть может, является самым примечательным в некоторых отношениях, потому что тогда реку следует понимать как тождественную "Оси Мира"; это "небесная река", которая спускается на землю и которая в индуистской традиции обозначается такими именами, как Ганга и Сарасвати, являющиеся, собственно, именами некоторых аспектов Шакти. В еврейской Каббале эта "река жизни" обретает соответствие себе в «каналах» Древа Сефирот, по которым влияния "верхнего мира" передаются в "нижний мир" и которые также находятся в непосредственной связи с Шехиной, являющейся, в конечном счете, эквивалентом Шакти. Так же обстоит дело с водами, которые "текут вверх", что является выражением возвращения к небесному источнику, олицетворяемого тогда не конкретно подъемом по течению, но обращением направления самого этого течения. Во всяком случае, здесь налицо "обращение вспять", которое с другой стороны, как отмечает Кумарасвами, изображалось в ведических ритуалах переворачиванием ритуального сосуда, другого образа "Оси Мира", и можно тотчас же заметить, что все это теснейшим образом связано с символикой "перевернутого древа", о котором мы говорили выше.

Можно заметить еще, что здесь налицо одновременно и сходство, и различие с символикой четырех рек Земного Рая: последние растекаются по поверхности земли горизонтально, а не вертикально, по направлению оси; но они берут свое начало у подножия "Древа Жизни", которое, естественно, есть одновременно и "Ось Мира", и Древо Сефирот Каббалы. Стало быть, можно сказать, что небесные влияния, нисходя по "Древу Жизни" и достигая таким образом центра земного мира, распространяются затем в последнем этими четырьмя потоками, или, если заменить "Древо Жизни" "небесной рекой", то можно сказать, что она, достигая земли, здесь разделяется и растекается на все четыре стороны света. В этих условиях "подъем по течению" может рассматриваться как совершаемый в два этапа: первый, выполняемый в плане горизонтальном, ведет к центру этого мира; второй, начинающийся отсюда, выполняется вертикально, по оси, и о нем-то и шла речь в предыдущем случае. Добавим, что эти два последовательных этапа имеют, с точки зрения инициатической, свое подобие, соответственно, в сфере «малых» и "великих мистерий".

Второй случай, символика переправы с одного берега на другой, несомненно, более распространен и более широко известен; "переход через мост" (который может быть также переходом брода) обнаруживается почти во всех традициях, а также, более конкретно, в некоторых инициатических ритуалах; переправа может также осуществляться на плоту или в ладье, а это в таком случае связуется с всеобщей символикой мореплавания. Река, которую надлежит пересечь подобным образом, является "рекой смерти"; берег, от которого отплывают, есть мир, подвластный изменениям, т. е. область проявленного существования (чаще всего рассматриваемая конкретно в ее человеческом и телесном состоянии, потому что в действительности мы должны начинать движение от последнего), а другой берег есть Нирвана, состояние существа, окончательно освобожденного смертью.

Наконец, что касается третьего случая, "спуска по течению", то Океан следует рассматривать здесь не как водное пространство, которое нужно пересечь, но, напротив, как самую цель, которой надлежит достичь, стало быть, как олицетворение Нирваны; символика двух берегов тогда отличается от только что виденного нами, и здесь даже налицо пример двойного смысла символов, ибо речь не идет больше о том, чтобы переправиться с одного берега на другой, но именно о том, чтобы избежать обоих. Они являются, соответственно, "миром людей" и "миром богов", или, иначе, обусловленностью «микрокосмической» (адхьятма) и «макрокосмической» (адхидевата). Чтобы достичь цели, надо избежать и других опасностей, в самом течении; они символизируются крокодилом, который лежит "поперек течения", а это явно указывает на то, что путешествие совершается по направлению последнего. Этот крокодил, с раскрытой пастью, из которой нужно вырваться, олицетворяет Смерть (Мритью) и является "стражем Врат", в этом случае олицетворяемых устьем реки (которое вернее было бы, как говорит Кумарасвами, рассматривать как «уста» моря, куда изливается река); стало быть, здесь перед нами еще один символ «Врат», добавляющийся ко всем тем, которые у нас уже был случай изучить.

 

57. Семь лучей и радуга

[618]

Мы уже говорили по различным поводам о символике "семи лучей" солнца; можно было бы спросить себя, находятся ли эти "семь лучей" в связи с тем, что обычно обозначают как "семь цветов радуги" т. к. последние буквально представляют собой различные излучения, из которых слагается солнечный свет. Связь и в самом деле есть, но в то же время эти так называемые "семь цветов" являются типичным выражением того, как подлинные традиционные сведения могут быть искажены общим непониманием. Такое искажение в случае, подобном данному, впрочем, легко объяснимо: известно, что здесь должен существовать септенер, но поскольку не могут отыскать один из его членов, последний замещают другим, совершенно неуместным; септенер тогда, по видимости, восстанавливается, но восстанавливается так, что его символика полностью искажается. Если же теперь спросить, почему один из членов подлинного септенера ускользает от профана, ответить нетрудно: это потому, что данный член соответствует "седьмому лучу", т. е. лучу «центральному» или «осевому», который "проходит сквозь солнце", и что последний, не являясь таким же лучом, как другие, не может быть изображаем, как они. В силу этого, а также в силу всей совокупности своих символических и собственно инициатических связей, он имеет особо таинственный характер; и с этой точки зрения можно было бы сказать, что замещение, о котором идет речь, своим следствием имеет сокрытие тайны от глаз профанов. И не столь уж важно, произошло ли оно преднамеренно либо явилось следствием всего лишь невольной ошибки, что, несомненно, было бы затруднительно определить наверняка.

В самом деле, радуга имеет не семь, но только шесть цветов; и не нужно долго размышлять, чтобы осознать это, ибо достаточно обратиться к элементарным понятиям физики. Существуют три основных цвета: синий, желтый, красный, и три цвета, дополнительных к ним, т. е., соответственно, оранжевый, фиолетовый и зеленый, всего шесть цветов. Естественно, существует также бесконечное множество промежуточных между этими цветами, при этом переход от одного к другому в действительности совершается непрерывным и неосязаемым образом; но, очевидно, нет никакой серьезной причины добавлять какой-либо их этих оттенков к перечню цветов, или тогда можно было бы рассматривать таким образом целое их множество, а в таком случае само ограничение количества цветов семью становится по существу непонятным. Мы не знаем, приводили ли противники символики когда-либо такое возражение, но в таком случае было бы весьма удивительно, что они не воспользовались этим для определения данного числа как «произвольного». Индиго, который обычно называют среди цветов неба, в действительности есть не более чем простой промежуточный оттенок между фиолетовым и синим, и оснований считать его отдельным цветом не больше, чем их было бы, если рассматривать подобным же образом любой другой оттенок — например, зелено- или желто-синий; кроме того, введение этого нюанса в перечень цветов полностью разрушает гармонию их распределения, которое, — если, напротив, обратиться к правильному пониманию, — совершается согласно очень простой и в то же время очень значимой с символической точки зрения схеме. В самом деле, можно поместить три основных цвета на три вершины треугольника, а три дополнительных цвета на вершины другого треугольника, обратного первому, — таким образом, чтобы каждый основной и каждый дополнительный к нему цвет оказались в диаметрально противоположных точках; можно видеть, что получаемая таким образом фигура есть не что иное, как "печать Соломона". Если очертить круг, в который вписан двойной треугольник, то каждый из дополнительных цветов займет здесь точку, находящуюся в середине дуги, заключенной между точками, где расположены два основных цвета, соединением которых она и образована (последние, разумеется, суть два основных цвета, отличных от того, дополнительным к которому является рассматриваемый цвет). Промежуточные оттенки, естественно, будут соответствовать всем другим точкам окружности, но в двойном треугольнике, который является здесь основным, есть место, как это совершенно очевидно, только для шести цветов. Эти соображения могут показаться слишком простыми, чтобы было уместно настаивать на них; но следует почаще вспоминать предметы такого рода, чтобы выправлять общепринятые идеи, ибо непосредственные явности часто недоступны зрению большинства людей. Подлинный "здравый смысл" отличен от "общепризнанных представлений", с которыми его бездумно смешивают, и очень далек от того, что Декарт считал "вещью, наилучшим образом разделяемой в мире".

Чтобы разрешить вопрос о седьмом «цвете», который действительно должен быть добавлен к шести цветам, дабы дополнить септенер, нам нужно обратиться к геометрическому изображению "семи лучей", которое мы уже описывали в другой связи: имеющему шесть направлений в пространстве, образующих трехмерный крест и центр, откуда исходят эти направления. Важно отметить, прежде всего, близкое сходство этого изображения с тем, о котором мы только что говорили применительно к цветам: как и они, шесть направлений здесь попарно противоположны друг другу, по ходу трех прямых линий, которые, простираясь по ту и другую сторону центра, соответствуют трем измерениям пространства. А если мы хотим дать их изображение на плоскости, то, очевидно, их можно изобразить только посредством трех диаметров, образующих колесо с шестью спицами (общая схема «хризмы» и других равнозначных символов); но эти диаметры соединяют противоположные вершины двух треугольников "печати Соломона" таким образом, что два изображения реально становятся одним. Отсюда следует, что этот седьмой член является цветом не более, нежели центр является направлением; но подобно тому, как центр является первоначалом, из которого проистекает все пространство с шестью направлениями, должно существовать и первоначало, от которого произволны шесть цветов и в котором они синтезированы. Им, стало быть, может быть только белый цвет, который на самом деле «бесцветен», как точка лишена «измерений»; он не усматривается в радуге, как и "седьмой луч" не присутствует в геометрическом изображении; но все цвета — это лишь производные от разложения белого цвета, точно так же, как направления пространства являются лишь развитием возможностей, заключенных в изначальной точке.

Стало быть, подлинный септенер слагается здесь из белого цвета и шести цветов, на которые разлагается первый, потому что он есть принцип всех основных, которые без него никак не могли бы существовать. Но он же есть и последний в том смысле, что все остальные в конечном счете возвращаются в него: соединение всех цветов восстанавливает белый цвет, породивший их. Можно было бы сказать, что в таким образом сформированном септенере единица пребывает в центре, а шестерка на окружности; иными словами, такой септенер слагается из единицы и сенера (шестерки), где единица соответствует не-проявленному первоначалу (принципу), а сенер — всей совокупности проявленного. Мы можем установить сходство между этой символикой и символикой «недели» еврейской Книги Бытия, потому что и там тоже седьмой «эон» существенно отличается от шести других: в самом деле, творение есть "дело шести дней", а не семи; седьмой день — день «отдыха». Этот седьмой член, который можно было бы обозначить как «субботний», поистине является также и первым, потому что этот «отдых» есть не что иное, как возвращение Творящего Первоначала в изначальное состояние непроявленности, из которого, впрочем, оно вышло лишь по видимости, по отношению к творению, и чтобы произвести последнее согласно шестиричному (senaire) циклу, но из которого само по себе реально никогда не выходило. На точку, выходящую из себя самой, чтобы очертить шесть направлений пространства, не влияет разворачивание пространства; на белый свет не влияет излучение радуги; подобно этому на непроявленное Первоначало, без которого проявление никак не могло бы быть, не действуют "шесть дней творения". И точка, и свет, и Первоначало не зависят от своих проявлений. А "седьмой луч" есть «Путь», которым бытие, пройдя цикл проявленности, возвращается к непроявленному и действительно соединяется с Первоначалом, от которого, однако, и в самой проявленности никогда, кроме как иллюзорно, не отделялось.

 

58. Janua Coeli

[625]

В своем важном исследовании Swayamatrinna Janua Coeli Ананда Кумарасвами описывает символику суперструктуры ведического алтаря, а более конкретно — трех просверленных кирпичей (свайматринна), которые являются лишь одной из его основных частей. Эти кирпичи, которые могут быть также и камнями (шоркара), должны были бы, в соответствии с их назначением, быть просверлены "сами по себе", т. е. естественно, хотя на практике также сверление могло быть иногда и искусственным. Как бы то ни было, речь идет о трех кирпичах или о камнях кольцевидной формы, которые, будучи положены друг на друга, соответствуют трем мирам (Земле, Атмосфере и Небу) и которые, вместе с тремя другими кирпичами, олицетворяющими "Универсальные Светочи" (Агни, Вайю и Адитью), образуют вертикальную Ось Вселенной. Кстати сказать, на старинных индийских монетах обнаруживаются (подобные изображения встречаются также на некоторых вавилонских печатях) изображения трех миров в виде трех колец, связанных между собой вертикальной линией, которая проходит через их центры.

Из этих трех наложенных друг на друга кирпичей самый нижний архитектурно соответствует очагу (с которым, впрочем, отождествляется сам алтарь, будучи равным образом местом проявления Агни в земном мире), а самый верхний — «глазу» или центральному отверстию купола. Они, таким образом, как говорит Кумарасвами, образуют одновременно «дымоход» ("cheminel") и «путь» ("chemin") (сближение этих двух слов не лишено значения, даже если, как это возможно, они не имеют прямой этимологической связи), которым следует Агни и мы должны следовать к Небу. Кроме того, делая возможным переход из одного мира в другой, который неизбежно осуществляется по Оси Вселенной, причем в двух противоположных направлениях, они являются путем, которым Дэвы поднимаются и спускаются сквозь эти миры, пользуясь тремя "Вселенскими Светочами" как аналогичным числом ступеней, самым известным примером которой, в соответствии с символикой, является "лестница Иакова". Что объединяет эти миры и является в некотором роде общим для них, хотя и в различных модальностях, — так это "Всеобщее Дыхание" (сарва-прана), которому соответствует центральная пустота наложенных друг на друга кирпичей. Это есть также, согласно другому и по сути равнозначному выражению, сутратма, которая, как мы уже объясняли, связывает все состояния бытия между собой и с их всеобщим центром, самым распространенным символом которой является солнце, так что сама сутратма представляется как "солнечный луч", а еще точнее — "седьмой луч", проходящий непосредственно сквозь солнце.

И действительно, именно с этим прохождением "сквозь Солнце" более тесно соотносится символика верхнего кирпича, потому что последний, как мы только что сказали, соответствует «глазу» купола или "космической крыши" (напомним в связи с этим, что солнце также именуется "глазом мира"), т. е. отверстию, через которое совершается выход из Космоса; последний же, с заключенными в нем разнообразными мирами, олицетворяется в архитектурной символике всей совокупностью здания. В человеческом существе этому верхнему отверстию соответствует брахмарандхра, т. е. отверстие, расположенное на темени, посредством которого тонкая осевая артерия сушумна находится в постоянной связи с "солнечным лучом", равным образом именуемым сушумна, который есть не что иное, как сутратма, рассматриваемая в его частном отношении с этим существом. Точно так же верхний кирпич может еще уподобляться и черепу "Космического Человека", если для олицетворения совокупности выбрать «антропоморфическую» символику. С другой стороны, в зодиакальной символике то же самое отверстие соответствует знаку Козерога — "вратам богов", что соотносится с дэва-яной, сквозь которые мы проходим в область "по ту сторону Солнца". Знак же Рака есть "врата людей" и соотносится с питри-яной, посредством которой человек не может выйти из Космоса. И можно сказать еще, что эти "врата солнцестояния" для существ, проходящих через них, соотносятся с теми случаями, когда "солнечная дверь", соответственно, открыта или закрыта. Как уточняет Кумарасвами, две яны, которые таким образом связуются с двумя половинами годового цикла, соотносятся с севером и югом, поскольку видимое движение солнца есть, с одной стороны, восхождение к Северу с началом движения от Козерога, а с другой, спуск к Югу от Рака.

Стало быть, солнце или, скорее, то, что оно олицетворяет на изначальном уровне (ибо, само собой разумеется, в действительности речь идет здесь о "солнце духовном") в качестве "Ока Мира" является подлинными "вратами Неба", или Janua Coeli, которые описываются понятиями столь разными, как "отверстие", "уста" или втулка колеса; осевое значение этого последнего символа очевидно. Однако здесь следует проводить различие, дабы избежать нежелательного смешения: в самом деле, раньше мы уже говорили по поводу лунного аспекта символики Януса (или, точнее, Януса-Яны, отождествляемого с Лунусом — Луной), что Луна есть одновременно Janua Coeli и Janua Inferni; в этом случае вместо двух половин годового цикла, восходящей и нисходящей, следовало бы, чтобы установить аналогичное соответствие, рассматривать две половины лунного или месячного цикла, растущую и убывающую. А если солнце и луна могут рассматриваться оба как Janua Coeli (Янус Неба), то это потому, что в действительности в этих двух случаях небо понимается не в одном и том же смысле. В самом деле, самым общим образом это понятие может использоваться для обозначения всего того, что соотносится с надчеловеческими состояниями; но очевидно, что следует проводить большую разницу между теми из этих состояний, которые еще принадлежат Космосу, и тем, что, напротив, находится вне Космоса. Что касается "солнечных врат", то речь идет о небе, которое можно было бы назвать высшим и «надкосмическим»; напротив, что касается "лунных врат", то речь идет только о Сварге, т. е. о том из "трех миров", который, будучи самым возвышенным, остается, однако, включенным в Космос, так же, как и два других. Возвращаясь к рассмотрению самого верхнего из трех просверленных кирпичей ведического алтаря, можно сказать, что "солнечные врата" располагаются на его верхней поверхности (то есть подлинной вершине всеобщего здания), а "лунные врата" на его нижней поверхности, потому что сам этот кирпич олицетворяет Сваргу; кстати сказать, лунная сфера и в самом деле описывается как соприкасающаяся с верхней частью атмосферы, или промежуточного мира (Антарикша), который здесь олицетворяется средним кирпичом. Стало быть, в терминах индуистской традиции можно сказать, что "лунные врата" открывают доступ к Индра-локе (потому что Индра является правителем Сварги), а "солнечные врата" — к Брахма-локе; в традициях западной античности Индра-локе соответствует «Элизий», а Брахма-локе — «Эмпиреи», где первое «внутрикосмично», а второе — «надкосмично». И мы должны добавить, что только "солнечные врата" являются "узкими вратами" в собственном смысле слова, о которых речь шла ранее и через которые человеческое существо, выходя из Космоса и тем самым окончательно освобождаясь от условий всякого проявленного существования, поистине переходит "от смерти к бессмертию".

 

59. Кала-мукха

[641]

В ходе исследования, о котором мы только что говорили, А. Кумарасвами попутно исследует другой символ, значение которого находится в связи с Janua Coeli: речь идет о "голове чудовища", которая в разнообразных и более или менее стилизованных формах встречается в самых различных странах, где она получила разные имена, в частности Кала-мукха и Кирти-мукха в Индии, и Тао тэ в Китае; она встречается также не только в Камбодже и на Яве, но и в Центральной Америке, и даже не чужда европейскому средневековому искусству. Важно отметить прежде всего, что это изображение обычно помещается на дверную перемычку либо на замок свода моста, или на вершину ниши (торана), заключающей в себе образ божества. Так или иначе, оно чаще всего связывается с идеей двери, что отчетливо определяло его символическую значимость.

Этому изображению давали разнообразные объяснения (само собой разумеется, мы не говорим здесь о тех, кто хотел бы видеть в этом просто-напросто «декоративный» мотив), которые могут заключать частицу истины, но большинство которых неубедительно — хотя бы потому, что они не могут быть применимы ко всем случаям без различия. Так, М.К. Маршалл отметил в изображениях, которые он изучал более конкретно, почти постоянное отсутствие нижней челюсти, а поскольку к этому добавляются круглая форма глаз и оскаленные зубы, он заключает отсюда, что изначально речь должна была идти об изображении человеческого черепа. Однако нижняя челюсть не всегда отсутствует, и она как раз существует в китайском Тао тэ, хотя и имеет здесь очень странный вид, как если бы она была скроена из двух симметричных частей, отогнутых с каждой стороны головы, что Карл Хенце объясняет поисками соответствия виду снятой шкуры тигра или медведя. Это может быть верно в данном конкретном случае, но не в иных случаях, где чудовище имеет пасть нормальной формы и более или менее широко открытую; и даже в том, что касается Тао тэ, такое объяснение, в конечном счете, имеет лишь «историческую» ценность и, естественно, ни в коей мере не касается символической интерпретации.

Тао тэ, впрочем, в действительности не является ни тигром, ни медведем, ни каким-либо другим определенным животным, и г-н Генце так описывает сложный составной облик фантастической маски: "пасть хищника, вооруженная крупными клыками, рога буйвола или барана, лицевая часть и хохолок совы, крылья и когти хищной птицы, лобный узор в форме стрекозы". Это изображение является в Китае очень древним, т. к. оно почти неизменно встречается на бронзе династии Шан.

Имя Тао тэ, которое обычно переводят как «пожиратель» или «людоед», похоже, было дано ему много позже, но, тем не менее, оно верно, ибо речь действительно идет о «пожирающем» чудовище. Равным образом, это верно и для его эквивалентов, принадлежащих к другим традициям, которые если и не имеют облика столь сложного, как Тао тэ, во всяком случае, никогда не могут быть сведены к изображению какого-либо одного животного; так, в Индии это может быть лев (и именно в этом особом случае его принято именовать Кала), или Макари (символ Варуны, что следует запомнить для понимания последующих соображений), или даже орел, т. е. Гаруда. Но под покровом всех этих форм основное значение остается неизменным.

Что же до этого значения, то г-н Хенце в только что упомянутой статье видит в Тао тэ прежде всего "демона мрака", это может быть верно в определенном смысле, но при условии дополнительного объяснения и уточнения, как, видимо, это и было сделано Хенце в другой работе.

Это «демон» вовсе не в обычном смысле слова, а в изначальном смысле ведического «асура», и мрак, о котором идет речь, в действительности есть высший мрак; иными словами, речь идет здесь о символе "Высшего Тождества" как поочередно поглощающего и излучающего "Свет Мира". Тао тэ и другие сходные чудовища соответствуют Вришре и его различным эквивалентам, а также Варуне, посредством которого свет и дождь попеременно удерживаются и выпускаются, и это есть попеременность инволютивных и эволютивных циклов универсальной проявленности. Точно так же Кумарасвами мог вполне обоснованно заявить, что этот лик, каковы бы ни были его различные обличья, поистине является "Ликом Бога", который одновременно "убивает и животворит". Это, стало быть, не вполне "мертвая голова", как того хотелось бы господину Маршаллу, если только последняя не принимается за символ, но это скорее, как говорит опять-таки Кумарасвами, "голова Смерти", т. е. Мрити, одним из имен которого является также и Кала.

Кала есть, собственно, «пожирающее» Время, но через транспозицию обозначает также само Первоначало, принцип как «пожирателя» или, скорее, «преобразователя» проявленности, которую он возвращает в непроявленное состояние, в некотором роде поглощая ее собой, что является самым высоким смыслом, в котором могла бы пониматься Смерть. Он также символически уподобляется солнцу, и, кстати, известно, что лев, маску (синкха-мукха) которого оно заимствует, является конкретно солнечным символом; это возвращает нас к тому, что мы уже говорили по поводу Janua Coeli, а Кумарасвами напоминает в этой связи, что Христос, который сказал: "Я дверь овцам" (Ин., 10, 1), одновременно является "Львом от колена Иу-дина" (Откр., 5, 5) и "Солнцем человеков". В византийских церквах фигура Пантократора или Христа "в славе" занимает на своде центральное место, т. е. именно то, которое соответствует «глазу» купола; а последний, как мы уже объясняли ранее, олицетворяет находящуюся на верхней оконечности "Оси Мира" дверь, посредством которой осуществляется "выход из космоса".

Возвращаясь к Кале, скажем, что составное изображение, известное на Яве под именем Кала-макара, в котором черты льва сочетаются с чертами Макары, также имеет по существу солярное значение, а в то же время своим аспектом Макары оно более конкретно соотносится с символикой Варуны. В той мере, в какой он отождествляется с Мрити или Ямой, Макара есть крокодил (шишумара или шишумари) с разверстой пастью, который лежит "против течения", олицетворяющего единственный путь, коим неизбежно должно пройти каждое человеческое существо. Он, таким образом, выступает как "хранитель врат", которые следует пройти, чтобы освободиться от ограничивающих условий (символизируемых паша Ва-руны), удерживающих его в области случайного и проявленного существования. С другой стороны, тот же самый Макара является в индуистском Зодиаке знаком Козерога, т. е. "врат Богов"; следовательно, он имеет два противоположных аспекта, если угодно, «благотворный» и «злотворный», которые также соответствуют двойственности Митры и Варуны (объединенных в нерасчленимую чету двойственной формой Митраваруна), или "Солнца дневного" и "Солнца ночного", а это равносильно тому, что, в зависимости от состояния приближающегося к нему человека, его пасть становится для последнего "вратами Освобождения" или "челюстями Смерти". Этот последний случай есть случай обычного человека, который должен, пройдя через смерть, вернуться к другому состоянию проявленности, тогда как первый — это случай существа, "готового пройти сквозь сердцевину Солнца" посредством "седьмого луча", потому что само оно уже отождествилось с Солнцем, и потому что таким образом, на вопрос "Кто ты?", который будет задан ему, когда оно достигнет этой двери, оно поистине сможет ответить: "Я есть Ты".

 

60. Свет и дождь

[661]

Мы только что указали вскользь на некоторую связь, существующую между светом и дождем, поскольку и тот, и другой равным образом символизируют небесные или духовные влияния. Это значение самоочевидно в том, что касается света; что же до дождя, то его значение мы уже объясняли ранее, уточнив, что речь в этом случае идет прежде всего о схождении этих влияний в земной мир и заметив, что именно таков их реальный глубинный смысл, полностью независимый от всякого «магического» применения, от очень распространенных ритуалов, имеющих своей целью "вызывание дождя". Впрочем, и свет, и дождь, оба обладают «животворящей» силой, которая, видимо, олицетворяет действие влияний, о которых идет речь; с этим их свойством связывается также более конкретным образом символика росы, которая, естественно, тесно соотносится с символикой дождя и является общей для многочисленных традиционных форм, от герметизма и еврейской Каббалы до дальневосточной традиции.

Важно отметить, что свет и дождь, когда их рассматривают таким образом, соотносятся не только с небом вообще, но и, более тесно, с солнцем; и это находится в строгом согласии с природой соответствующих физических явлений, т. е. самих света и дождя, понимаемых в их буквальном смысле. В самом деле, с одной стороны солнце действительно является непосредственным источником света в нашем мире; а с другой — оно также, испаряя воды, некоторым образом уносит их в верхние слои атмосферы, откуда они дождем вновь ниспадают на землю. В связи с этим следует отметить еще и то, что действие солнца в произведении дождя обусловлено именно его теплом; таким образом, мы снова обнаруживаем два взаимодополняющих члена, свет и тепло, поляризующие огненный элемент, как мы уже говорили об этом в других случаях. И это примечание дает нам объяснение двойного смысла, являемого символическим изображением, которое, похоже, вообще слишком мало понималось.

Очень часто, в разное время и в разных местах, вплоть до западного средневековья, солнце изображалось с лучами двух видов, попеременно прямыми и волнистыми; замечательный пример этого изображения можно видеть на ассирийской табличке в Британском музее, датируемой I в. до н. э., где солнце имеет облик своего рода звезды с восемью лучами: каждый из четырех вертикальных и горизонтальных лучей слагается из двух прямых линий, образующих между собой очень острый угол, и каждый из четырех промежуточных лучей — из совокупности трех параллельных волнистых линий. В других равнозначных изображениях волнистые лучи образуются, как и лучи прямые, двумя линиями, соединяющимися на своих оконечностях и являющими тогда хорошо известный образ "пылающего меча". Во всех случаях само собой разумеется, что основными элементами, которые надлежит рассматривать, являются соответственно прямая и волнистая линии; к ним, в конечном счете, и могут сводиться лучи на самых упрощенных изображениях. Но каково здесь точное значение этих двух линий?

На первый взгляд, по смыслу, который может представляться наиболее естественным, когда речь идет об изображении солнца, прямая линия олицетворяет свет, а линия волнистая — тепло; это, кстати, соответствует и символике еврейских букв реш и шин, как элементам, соответственно, корней ар и аш, которые выражают именно эти две взаимодополняющие модальности огня. Однако, что, похоже, усложняет вопрос, так это то, что волнистая линия также имеет всеобщее значение символа воды. На той же самой ассирийской табличке, которую мы только что упоминали, воды изображены рядом волнистых линий, в точности сходных с теми, которые изображают и лучи солнца. Истина же в том, что, как следует из уже данных нами объяснений, здесь нет никакого противоречия; дождь, которому, естественно, подобает общий символ воды, реально может рассматриваться как исходящий от солнца. И кроме того, поскольку он и в самом деле является результатом солнечного тепла, его изображение вполне закономерно может смешиваться с изображением самого этого тепла.

В связи с данным вопросом следует отметить еще вот что: огонь и вода являются элементами (стихиями) противоположными, хотя их оппозиция, впрочем, есть лишь внешняя видимость дополнительности; но за пределами области, где утверждаются противоположности, они должны, как все противоположности, неким образом вновь слиться и соединиться. В самом Первоначале, чувственно осязаемым образом которого является солнце, они в некотором роде взаимоотождествляются, что делает еще более оправданным только что рассмотренное нами изображение; и даже на уровнях более низких, но соответствующих состояниям проявленности более высоким, нежели физический мир, к которому принадлежат огонь и вода в их «грубом» аспекте, как раз и создающем условия для их оппозиции, тоже может существовать связь, равносильная, так сказать, относительному тождеству. Это верно для "верхних вод", которые суть возможности неоформленного проявления и которые, в определенном смысле, символически олицетворяются облаками, откуда дождь падает на землю, а огонь в то же самое время пребывает там в виде молнии. И это так же, даже и на уровне оформленной проявленности, для некоторых возможностей, принадлежащих к тонкой области. Особенно интересно отметить в связи с этим, что алхимики "под водами подразумевают лучи и блеск их огня" и что «омовением» они именуют не "обмывание чего-либо с помощью воды или какой-либо другой жидкости", а «очищение», совершаемое огнем, так что "древние скрыли тайну этого омовения под загадкой саламандры, о которой они говорят, что она кормится в огне, и не сгораемого льна, который, не уничтожаясь, очищается и отбеливается в нем. Отсюда можно понять, почему в герметической символике часто делаются намеки на "огонь, который не обжигает" и на "воду, которая не увлажняет рук", а также и то, что «одушевленная», т. е. оживленная действием серы ртуть описывается как "огненная вода", а иногда даже и как "жидкий огонь".

Возвращаясь к символике солнца, добавим только, что два вида лучей, о которых мы говорили, встречаются и на некоторых символических изображениях сердца; и солнце, или то, что олицетворяется им, в самом деле рассматривается как 'Сердце Мира", так что и здесь тоже речь идет в действительности о том же самом. Но это, поскольку сердце выступает здесь как одновременно центр света и тепла, может стать предметом другого рассмотрения.

 

61. Цепь миров

[678]

В Бхагавадгите сказано: "Все сущее в мире нанизано на Меня, как жемчужины на нить". Речь идет здесь о символике сутратмы, о которой мы уже говорили по другим поводам. Это Атма, которая как нить (сутра), пронизывает и связует между собой все миры, являясь в то же время «дыханием», наполняющим и дающим им жизнь. Без него они вообще не могли бы ни обладать реальностью, ни каким-либо образом существовать. Мы говорим здесь о мирах, становясь на точку зрения макрокосмическую, но нужно хорошо понимать, что, с точки зрения микрокосмической, следовало бы также рассмотреть уровни проявленности бытия, и что символика была бы точно такой же в каждом из этих случаев.

Каждый мир, или каждый уровень существования может олицетворяться сферой, которую диаметрально пересекает нить — таким образом, чтобы создать ось, соединяющую два полюса этой сферы; можно видеть, таким образом, что ось этого мира есть, собственно говоря, не что иное, как часть самой оси всей универсальной проявленности и что именно так устанавливается действительная связь всех состояний, входящих в эту проявленность. Прежде чем пойти дальше в исследовании этой символики, мы должны прежде всего рассеять досадное смешение того, что в таком изображении должно рассматриваться как «верх» и «низ». На уровне «физической» видимости, если двигаться от какой-либо точки на поверхности сферы, низом всегда будет направление, идущее к центру этой сферы; однако, было замечено, что это направление не прерывается в центре, что оттуда оно идет к противоположной точке поверхности, выходя за пределы самой сферы, из чего заключили, что точно так же должно продолжиться и нисхождение. Отсюда пожелали сделать вывод, будто бы существует не только "нисхождение к материи", т. е., коль скоро речь идет о нашем мире, к тому, что есть самого грубого на телесном уровне, но также и "нисхождение к духу" — так что, если принять такую концепцию, и самый дух должен был бы иметь «злотворный» аспект. Реально же вещи следует рассматривать совершенно иначе: именно центр на таком изображении является самой нижней точкой, и за пределами последней можно только подниматься, как Данте поднялся из Ада, продолжая следовать в том же направлении, по которому вначале спускался, или, по крайней мере, в том направлении, которое геометрически выглядит тем же самым, потому что гора Земного Рая, в его символическом пространстве, является антиподом Иерусалима. Впрочем, достаточно задуматься на мгновение, дабы понять, что в противном случае изображение не было бы цельным, ибо никоим образом не согласовалось бы с символикой силы тяготения, рассмотрение которой очень важно здесь. И, кроме того, каким образом то, что является самым низким для одной сферы, могло бы одновременно быть самым высоким для точки, диаметрально противоположной, и каким образом выглядело бы все, если бы, напротив, движение начиналось от этой последней точки? Верно лишь то, что точка остановки спуска не располагается на уровне телесном, т. к. слишком реально присутствие «инфра-телесного» в продолжениях нашего мира; но такое «инфра-телесное» — это низшая психическая область, которая не только не может отождествляться с чем-либо духовным, но которая является именно тем, что наиболее удалено от всякой духовности, до такой степени, что могло бы показаться ее противоположностью во всех отношениях — во всяком случае, если бы позволительно было сказать, что дух имеет противоположность. Только что отмеченное нами смешение есть, стало быть, в конечном счете, не что иное, как частный случай более распространенного смешения психического и духовного.

В ответ на только что сказанное можно было бы возразить, что, подобно тому, как существует иерархия проявленных состояний, т. е. между ними выделяются состояния высшие и низшие, точно так же, на самой «связующей» их нити есть направление, ведущее вверх, и направление противоположное, ведущее вниз. Это верно в определенном смысле, но следует еще добавить, прежде всего, что такое различие ни в коем случае не затрагивает сутратму, которая повсюду и всегда тождественна самой себе, каковы бы ни были природа и качество состояний, которые она проницает и наполняет; далее, это касается самой цепи миров, а не каждого из этих миров, взятого отдельно и рассматриваемого обособленно от других. В самом деле, любой из этих миров, сколь бы ни был он протяжен, является лишь бесконечно малым элементом в совокупности универсальной проявленности, таким образом, что, строго говоря, изображение его должно было бы сводиться к точке; можно было бы также, применяя геометрическую символику вертикального и горизонтального направлений, изобразить миры в виде бесконечной череды горизонтальных дисков, нанизанных на вертикальную ось. Во всяком случае, таким образом можно видеть, что в пределах каждого мира ось реально достижима только в одной точке, и, следовательно, лишь выйдя за эти пределы, можно обнаруживать на оси верх и низ, или нисходящее направление.

Мы можем заметить еще и другое: ось, о которой идет речь, уподобляема, согласно другой символике, о которой мы уже говорили, "седьмому лучу" солнца; и если мир изобразить как сферу, то реально у этой сферы не должно быть никаких диаметров. Потому что если рассмотреть три прямоугольных диаметра, образующих оси трехмерной системы координат, то шесть образуемых ими попарно противоположных направлений окажутся не чем иным, как шестью другими лучами солнца; "седьмой луч" должен был бы быть им всем равно перпендикулярен, потому что он один, будучи осью универсальной проявленности, является тем, что можно было бы назвать абсолютной вертикалью, по отношению к которой оси координат рассматриваемого мира все горизонтальны. Очевидно, что это не изобразимо геометрически, а это показывает, что всякое изображение вынужденно неадекватно; по крайней мере, "седьмой луч" не может быть реально изображен иначе, чем точкой, которая совпадает с самим центром сферы. И это указывает еще и на то, что для всякого бытия, которое заключено в пределы определенного мира, т. е. в конкретные условия определенного существования, сама по себе ось в действительности «невидима», и перцепции может быть доступна только та ее точка, которая является ее «следом» в этом мире. Впрочем, само собой разумеется, что это последнее наблюдение, необходимое для того, чтобы символика и его соотношения с мирами, которые эта ось связует между собой, могли быть представлены возможно полнее, нисколько не отменяет того, что на самом деле "цепь миров" чаще всего, как мы уже говорили, изображается рядом сфер, нанизанных на нить наподобие жемчужного ожерелья, и по правде сказать, было бы вовсе невозможно дать ей какой-либо другой чувственно осязаемый образ.

Важно еще отметить и то, что в действительности «цепь» может быть проходима только в одном единственном направлении, соответствующем тому, что мы назвали путем восхождения по оси; это особенно ясно в случае применения символики времени, уподобляющей миры или уровни существования последовательным циклам, так что, по отношению к данному уровню (состоянию), предыдущие циклы представляют низшие состояния, а циклы последующие — состояния высшие; это подразумевает, что их сцепление должно рассматриваться как необратимое. Впрочем, такая необратимость равным образом подразумевается в концепции этого же самого сцепления как имеющего, собственно, «причинный» характер, хотя такая концепция, по существу, предполагает единовременность, а не последовательность, потому что в соотношении причины и следствия два члена никогда не могут быть обратимы. И, по сути, это понятие причинной связи и составляет истинный смысл того, что символически передается видимостью циклической последовательности, ибо точка зрения единовременности всегда соотносится с уровнем реальности более глубоким, нежели уровень последовательности.

"Цепь миров" обычно изображается в форме круга, потому что, если каждый мир рассматривается как цикл и, как таковой, символизируется фигурой круга или сферы, то вся целиком проявленность (манифестация), которая есть совокупность всех миров, предстанет в этом случае как своего рода "цикл циклов". Таким образом, цепь может быть не только непрерывно пройдена от начала до конца, но затем и снова, и всегда в одном и том же направлении, что, впрочем, в разворачивании манифестации соответствует другому уровню, нежели тот, на котором совершается простой переход от одного мира к другому. Поскольку такое прохождение может совершаться бесконечно, то бесконечность самой манифестации получает здесь еще более осязаемое выражение. Однако важно добавить, что если цепь замыкается, то сама точка, где она замыкается, ни в коей мере не может сравниваться с другими точками, ибо она не принадлежит к ряду проявленных состояний; начало и конец соединяются и совпадают, или, скорее, реально они есть одно и то же. Но это возможно лишь потому, что они располагаются вовсе не на каком-либо уровне проявления, но за пределами последней и в самом Первоначале.

В различных традиционных формах самым общепринятым символом "цепи миров" являются четки; и мы заметим сразу же — в связи с тем, что было сказано нами вначале о «дыхании», поддерживающем миры, — что формула, произносимая на каждой бусинке (зерне), соответствует (по крайней мере, в принципе, если не всегда фактически) дыханию, две фазы которого соответственно символизируют, как мы знаем, сотворение мира и его растворение. Интервал между двумя дыханиями, естественно, соответствующий переходу от одного зерна к другому, а вместе с тем — мигу молчания, тем самым олицетворяет пралайю; общий смысл этой символики, стало быть, вполне ясен, каковы бы ни были более частные формы, обретаемые ею в зависимости от случая. Нужно заметить также, что на самом деле самым существенным элементом является здесь нить, соединяющая зерна между собой; это может даже показаться самоочевидным, ибо не может быть четок, если нет нити, на которую затем нанизываются эти зерна, "как жемчужины ожерелья". И, однако, если нам представляется необходимым привлечь внимание к этому, то лишь потому, что извне замечают скорее зерна, а не нить; и это также очень показательно, потому что именно зерна олицетворяют проявленность, тогда как сутратма, олицетворяемая нитью, сама по себе есть непроявленное.

В Индии четки именуются акша-мала, или "гирлянда акш" (а также акша-сутра); но что именно обозначается понятием акта? По правде сказать, этот вопрос достаточно сложен? Глагольный корень акш (aksh), от которого производно это слово, означает «достигать», "проникать", проходить насквозь, откуда первичный смысл слова акша — ось ("axe"); кстати, слово акша и само слово «акс» (ось) явно идентичны. Можно незамедлительно, ссылаясь на уже изложенные нами соображения, усмотреть здесь прямую связь с по сути своей «осевым» значением сутратмы; но как же случалось, что слово акша стало означать уже не нить, но сами зерна четок? Чтобы понять это, следует осознать, что в большей части своих вторичных приложений это обозначение самой оси было некоторым образом перенесено (можно было бы сказать, посредством перехода от смысла активного к смыслу пассивному) на то, что пересекается ею, а еще конкретнее — на точку ее проникновения (в зерно). Так, например, акша является «глазом» колеса, т. е. его втулкой; а идея «глаза» (смысл, который слово акша особенно часто имеет в понятиях сложносоставных, производных от него) возвращает нас к символической концепции оси как "солнечных лучей", тем самым озаряющей миры по мере того, как она проникает в них. Акша есть также игральная кость, очевидно, по причине «глазков» или точек, которыми размечены различные ее стороны, и, равным образом, это название разновидности зерна, из которой обычно изготавливаются четки, потому что отверстие, просверленное в зернах последних, также является «глазом», назначение которого именно в том, чтобы сделать возможным прохождение «осевой» нити. Это еще раз подтверждает только что сказанное нами об изначальной важности этой последней в символе "цепи миров", потому что именно от нее, в конечном счете, получают свое значение составляющие такую цепь зерна — можно было бы сказать, точно так же миры реально являются «мирами» лишь постольку, поскольку они пронизаны сутратмой.

Число зерен в четках меняется в зависимости от традиций, а также и от различных более специальных применений; но, по крайней мере, в восточных формах это всегда циклическое число: так, именно в Индии и Тибете это число обычно составляет 108. В действительности состояния, образующие универсальную проявленность, являются бесконечным множеством, но ясно, что это множество не могло бы быть адекватно изображено символом чувственно осязаемым, как тот, о котором идет речь, и обязательно требуется, чтобы число зерен было определенным. А поскольку это так, циклическое число совершенно естественно подобает круговой фигуре — такой, которая рассматривается нами здесь и которая сама олицетворяет цикл, или скорее, как мы уже сказали раньше, "цикл циклов".

В исламской традиции число зерен — 99, число, которое также, в силу своего коэффициента 9, является «круглым» и которое здесь, кроме того, соотносится с божественными именами; поскольку каждое зерно олицетворяет мир, это может быть равным образом соотнесено с ангелами, рассматриваемыми как "управители сфер". При этом каждый ангел олицетворяет или некоторым образом выражает некий божественный атрибут, с которым оказывается в особой связи тот из миров, «духом» которого он является. С другой стороны, сказано, что недостает одного зерна до полной сотни (что равнозначно приведению множества к единице), поскольку 99=100-1 и что зерно, которое есть то, что соотносится с "Именем Сущности" (Исмудх-Дхат), может быть найдено только в Раю; этот момент требует еще нескольких пояснений.

Число 100, как и число 10, квадратным по отношению к которому оно является, нормально может соотноситься только с прямоугольной, а не круговой мерой, так что оно не может быть просчитано на самой окружности "цепи миров"; но отсутствующая единица точно соответствует тому, что мы назвали точкой соединения оконечностей этой цепи, точкой, которая — напомним еще раз — не принадлежит к ряду проявленных состояний. В геометрической символике эта точка, вместо того, чтобы находиться на окружности, олицетворяющей совокупность проявленности, окажется в самом центре этой окружности, поскольку возвращение к Первоначалу всегда изображается как возвращение к центру. В самом деле, Первоначало не может обозначаться в проявленности только посредством своих атрибутов, т. е., согласно языку индуистской традиции, своими "не высшими" аспектами; последние, можно было бы еще сказать, суть формы, в которые облекается сутратма по отношению к различным пересекаемым ею мирам (хотя в действительности сутратма не находится под влиянием этих форм, которые, в конечном счете, суть лишь видимости, обусловленные самой манифестацией); но Первоначало в самом себе, т. е. «Высшее» (Параматман, но уже не сутратма), или «Сущность», рассматриваемая как абсолютно независимая от каких-либо атрибутов или определений, не может мыслиться входящей в связь с проявленностью, будь это и в иллюзорном мире, хотя проявленность из него проистекает и от него целиком зависит во всем, что она есть. Иначе она ни на каком уровне не была бы реальной: окружность не существует иначе, как в силу центра; но центр никоим образом и ни под каким видом не зависит от окружности. Возвращение к центру, впрочем, может рассматриваться на двух различных уровнях, а символика «Рая», о которой мы только что говорили, равно приложима и к тому, и к другому случаю. Если вначале рассматриваются только многочисленные модальности определенного состояния бытия — такого, как человеческое состояние, — то интеграция этих модальностей осуществится в центре такого состояния, который действительно есть Рай (Эль-Джанах), понимаемый в своем самом непосредственном и самом буквальном значении. Но это все же лишь относительный смысл, и, если речь идет о целостной проявленности, нужно — дабы освободиться от нее и от всяких следов конкретно обусловленного состояния — произвести наложение центра состояния на центр тотального бытия, который есть, собственно, то, что по аналогии обозначается как "Рай Сущности" (Джанату-Дхат). Добавим, что в этом последнем случае "сотое зерно" четок является, собственно говоря, единственным существующим, потому что все другие в конечном счете поглощаются им; в самом деле, в абсолютной реальности более нет места ни для одного из имен, которые «раздельно» выражают множественность атрибутов. Нет более даже Аллахуммы — Allahumma (имя, равнозначное еврейскому Элохим), который синтезирует это множество атрибутов в единстве Сущности; нет ничего, кроме Аллаха, вознесенного amma yacifun, т. е. по ту сторону всяких атрибутов, которые являются лишь преломлениями Божественной Истины, доступными восприятию и выражению ограниченных существ.

 

62. "Корни растений"

[707]

Согласно каббалистической традиции, среди тех, кто проник в Пардеш (Pardes), были некоторые, "опустошившие сад"; и говорится, что эти опустошения состояли именно в "срезании корней растений". Чтобы понять, что это означает, нужно прежде всего обратиться к символике перевернутого древа, о которой мы уже говорили в другой связи. Корни находятся вверху, т. е. в самом Первоначале; срезать эти корни — значит рассматривать «растения» или символизируемые ими существа как в некотором роде обладающие независимыми от Первоначала существованием и реальностью. В случае, о котором идет речь, этими существами являются именно ангелы, потому что он, естественно, соотносится со степенями надчеловеческого бытия, и легко понять, каковы могут быть последствия этого, в особенности для того, что принято именовать "практической Каббалой". В самом деле, призывание ангелов не как "небесных посредников", каковыми они являются с точки зрения традиционной ортодоксии, но как самостоятельных независимых сил, является именно «ассоциацией» (по-арабски ширк), в смысле, который придает этому слову исламская традиция, потому что такие силы тогда неизбежно выступают как ассоциируемые с самой Божественной Силой, вместо того, чтобы быть производными от нее. Эти последствия, с еще большим основанием, обнаруживаются в приложениях низшего порядка, относящихся к области магии, области, в которой, впрочем, рано или поздно неизбежно оказываются те, кто совершают такую ошибку; потому что тем самым для них более не может быть речи о «теургии», ибо всякое действительное общение с Первоначалом становится невозможным, как только "срезаны корни". Добавим, что те же следствия сказываются даже в самых деградировавших формах магии, таких, как "церемониальная магия"; только в последнем случае, если ошибка и остается по сути той же, ее действительная опасность несколько смягчается незначительностью результатов, которые могут быть получены. Наконец, следует заметить, что это непосредственно объясняет одно из толкований, в которых происхождение отклонений иногда приписывается "падшим ангелам"; в самом деле, ангелы действительно являются «падшими», когда их рассматривают подобным образом, потому на самом деле это вследствие своей сопричастности Первоначалу они обладают всем, что составляет их существо; так что когда эта сопричастность не признается, то остается лишь чисто негативный аспект, который есть как бы тень, обратная по отношению к самому этому существу.

Согласно ортодоксальной концепции, ангел как "небесный посредник", по сути, есть не что иное, как выражение божественного атрибута на уровне неоформленной проявленности, т. к. именно и только посредством этого возможно установление реальной связи между человеческим состоянием и самим Первоначалом; его аспект, доступный существам, находящимся в этом человеческом состоянии, он и олицетворяет. Это, впрочем, отчетливо показывают сами имена ангелов, которые на самом деле всегда являются обозначениями таких божественных атрибутов; и в самом деле, именно здесь имя полностью соответствует природе носителя и поистине составляет единое целое с его сущностью. До тех пор, пока это значение не теряется из виду, «корни», стало быть, не могут быть «срезаны», следовательно, можно было бы сказать, что ошибочное мнение, полагающее, будто божественное имя принадлежит собственно ангелу как таковому, в качестве «отдельного» существа, оказывается возможным только тогда, когда затемняется понимание священного языка. И если действительно дать себе отчет в том, что подразумевается здесь, станет понятно, что это замечание исполнено гораздо более глубокого смысла, нежели может показаться на первый взгляд. Эти соображения сохраняют всю свою ценность при каббалистической интерпретации Малаки, что значит "Мой ангел" или "Мой посланник", как "ангела, в котором Мое имя", т. е., в конечном счете, такого, в котором пребывает сам Бог, по крайней мере в одном из своих «атрибутивных» аспектов. Такая интерпретация прежде всего и по преимуществу прилагается к Метатрону, "Ангелу Лика", или Михаилу — Mikael (анаграммой которого является Малакия), поскольку, в своей «солнечной» роли, он некоторым образом отождествляется с Метатроном; но она приложима также и ко всякому ангелу, поскольку последний действительно, по отношению к проявленности и в самом строгом смысле слова, является «носителем» божественного имени и даже, с точки зрения «Истины» (Эль-Хакк), реально есть не что другое, как само это имя. Всякое различие здесь лишь вытекает из определенной иерархии, которая может быть установлена между божественными атрибутами, в зависимости от того, проистекают ли они здесь более или менее непосредственно от Сущности, так что их проявленность может рассматриваться как находящаяся на различных уровнях. В конечном счете, именно таково обоснование ангельских иерархий; эти атрибуты или эти аспекты, кстати сказать, неизбежно должны рассматриваться как пребывающие в бесконечном множестве, коль скоро они рассматриваются «раздельно», и именно этому соответствует множество ангелов.

Можно было бы задаться вопросом, почему речь здесь идет исключительно об ангелах, тогда как в действительности всякое существо, каково бы оно ни было и к какому бы уровню бытия ни принадлежало, во всем целиком зависит от Первоначала. Эта зависимость, которая есть в то же время сопричастность, является, можно было бы сказать, самой мерой его реальности. И, сверх того, всякое естество также имеет в себе самом, а точнее в своем «центре», по крайней мере, виртуально, божественное начало, без которого его бытие было бы даже не иллюзией, а скорее простым и чистым небытием. Это, кстати сказать, в точности соответствует каббалистическому учению, согласно которому «каналы» передачи эманации Первоначала проявленным существам не прерываются на каком-либо уровне, но последовательно распространяются на все ступени универсального существования, вплоть до самых низших; так что, если воспользоваться предыдущей символикой, нигде не может быть никакого существа, которое можно было бы уподобить "растению без корней". Ясно, однако, что в сопричастности, о которой идет речь, есть степени, заслуживающие рассмотрения, и что эти степени точно соответствуют самим степеням Существования; вот почему последние обладают тем большей реальностью, чем больше они возвышены, т. е. чем ближе они к Первоначалу (хотя, разумеется, нет никакой общей меры между каким-либо состоянием проявленности, будь оно даже самым высоким из всех и самим первоначальным состоянием). Здесь, как, впрочем, и в других случаях, уместно проводить различие между творениями, расположенными в области неоформленной или надындивидуальной проявленности (таков именно случай ангелов), и естествами, расположенными в области чувственно осязаемой (оформленной) или индивидуальной проявленности. А это нуждается в уточненном объяснении.

Можно сказать, что только на уровне не чувственном (неоформленном) любое творение выражает или являет подлинно, а также сколь возможно целостно атрибут Первоначала; различие этих атрибутов определяет здесь само различие творений, и оно может быть описано как "различение без разделения (бхеда в индуистской терминологии), т. к. само собой разумеется, что в конечном счете все атрибуты реально являются «единым». С другой стороны, поскольку природа каждого существа вся целиком сводится некоторым образом к выражению единственного атрибута, то ясно, что существо это, таким образом, в самом себе обладает единством совсем другого порядка и по-иному реальным, нежели весьма относительное, одновременно фрагментарное и «составное» единство индивидуальных существований как таковых. И, по сути, именно в силу такого сведения ангельской природы к определенному атрибуту, без какой-либо иной «композиции», кроме простой смеси действия и могущества, по необходимости присущей всякой проявленности, Фома Аквинский мог рассматривать различия, существующие между ангелами, как сравнимые с различиями специфическими, а не индивидуальными. Если же есть желание найти, на уровне оформленной проявленности, соответствие или отражение того, о чем мы только что говорили, то это будут вовсе не индивидуальные творения, взятые каждое по отдельности (и это вполне ясно следует из нашего последнего примечания), но скорее «миры» или сами состояния существования. При этом каждый из них, в своей совокупности и как бы «глобально», более тесно связан с определенным божественным атрибутом, частным производным которого он и является, если позволено так выразиться. А это непосредственно сходится с Концепцией ангелов как "управителей сфер" и соображениями, которые уже были высказаны нами в связи с этим в нашем предыдущем исследовании о "цепи миров".

 

63. Символика моста

[721]

Хотя по различным поводам мы уже говорили о символике моста, все же добавим к уже сказанному еще несколько соображений в связи с исследованием Доньи Луизы Кумарасвами по этой теме, в котором она настаивает особенно на одном моменте, показывающем тесную связь этой символики с доктриной сутратмы. Речь идет о первоначальном смысле слова сету, которое есть самое древнее из различных санскритских понятий, обозначающих мост, и единственное, которое встречается в Purbege. Это слово, производное от корня си, «связывать», собственно, и означает «связь»; и в самом деле, мост, переброшенный через реку, есть именно то, что связывает один берег с другим, но, помимо этой ремарки самого общего порядка, в том, что подразумевается под этим термином, есть нечто гораздо более определенное. Нужно представить себе мост очень примитивно составленным из двух жердей, что является его самой ортодоксальной естественной моделью, или как веревку, закрепленную таким же образом, как эти жерди, например, на деревьях, растущих на двух берегах, которые, таким образом, действительно оказываются «привязанными» друг к другу этой веревкой. Поскольку два берега символически олицетворяют два различных состояния бытия, ясно, что веревка здесь есть то же самое, что и «нить», соединяющая эти состояния между собой, т. е. сама сутратма. Характер такой связи, одновременно очень тонкой и прочной, есть также адекватный образ ее духовной природы; и вот почему мост, который уподобляется также и лучу света, в традициях часто описывается как столь же тонкий, что и лезвие меча; или если он сделан из дерева, как состоящий из одного единственного ствола дерева. Эта узость выявляет опасность данного пути, впрочем, единственно возможного. Не всем удается пройти его, во всяком случае, очень немногим — без некоей помощи, своими усилиями. Ибо всегда есть определенная опасность при переходе от одного состояния к другому; но это особенно относится к двойному, «благотворному» и «злотворному», значению, которым обладает мост, как и многие другие символы, и к которому мы вскоре вернемся.

Два мира, олицетворяемые двумя берегами, суть, в самом общем смысле, небо и земля, которые были едины изначально и которые были разделены уже самим фактом проявления, чья область вся целиком уподобляется тогда реке или морю, простирающемуся между ними.

Мост, стало быть, в точности эквивалентен осевому столбу, соединяющему небо и землю, вместе с тем сохраняя их раздельность; и в силу именно этого значения он, в сущности, должен рассматриваться как вертикаль, подобно всем другим символам "Оси Мира" — например, втулке "космической колесницы", где два колеса последней сходным образом олицетворяют небо и землю; отсюда же равным образом следует фундаментальное тождество символики моста с символикой лестницы, о которой мы говорили в другой связи.

Таким образом, переход моста, в конечном счете, есть не что иное, как прохождение оси, которая в действительности одна соединяет различные состояния между собой. Берег, от которого он начинается, в действительности есть состояние, в котором в настоящий момент находится существо, которое должно пересечь его; а тот, которого оно достигает, перейдя другие состояния проявленности, есть мир изначальный. Один из берегов есть область смерти, где все подвластно изменениям, а другой — область бессмертия.

Мы только что напомнили, что ось одновременно соединяет и разделяет небо и землю; точно так же, если мост есть действительно путь, соединяющий два берега и позволяющий перейти с одного на другой, он, однако, может быть также, в некотором роде, и препятствием, помещенным между ними, а это возвращает нас к его «опасному» характеру. Впрочем, это подразумевается уже в значении слова сету, согласно которому это связь в том двойном смысле, в котором ее можно понимать: с одной стороны, это то, что соединяет вещи между собой, с другой — путы, схватывающие человека. Веревка равным образом может служить этим двум целям, и мост также является в том или другом аспекте, т. е. в конечном счете, как «благотворный» или «злотворный», в зависимости от того, удастся ли человеку пересечь его или нет. Можно заметить, что двойной символический смысл моста является результатом еще и того, что он может быть перейден в двух противоположных направлениях, тогда как это следует сделать только в одном, том, которое ведет с этого берега к «другому»; всякое же возвращение назад есть опасность, которой следует избегать, — за исключением единственного случая — существа, которое, уже освободившись от обусловленного бытия, может отныне "свободно двигаться" сквозь все миры и для которого такое возвращение назад есть, кстати сказать, не более чем чисто иллюзорная видимость. В любом другом случае, часть моста, которая уже пройдена, должна неизбежно "теряться из виду", как если бы она более не существовала, точно так же, как символическая лестница всегда считается имеющей свое основание в той самой области, в которой находится поднимающееся по ней существо. Ее нижняя часть исчезает для него по мере того, как совершается его восхождение. Пока человек не достиг изначального мира, откуда он сможет вновь спуститься в проявленность, никак не подвергаясь ее воздействию, его реализация может действительно происходить только как восхождение; и для того, кто связал бы себя с путем как таковым, принимая таким образом средство за цель, этот путь подлинно стал бы препятствием, вместо того, чтобы действительно вести к освобождению. А последнее подразумевает постоянное разрушение уз, соединяющих его с уже пройденными стадиями, так что в конечном счете ось сожмется до единственной точки, которая заключает в себе все и которая есть центр целостного бытия.

 

64. Мост и радуга

[732]

В связи с символикой моста и его, по сути, «осевым» значением мы отмечали, что уподобление этой символики символике радуги не является столь распространенным, как это обычно думают. Наверняка, есть случаи, где такое уподобление существует, и одним из самых чистых является тот, который встречается в скандинавской традиции, где мост Бифрост открыто уподобляется радуге. Впрочем, когда мост описывается как в одной части возвышающийся, а в другой понижающийся при его прохождении, т. е. как имеющий форму арки, то скорее кажется, что очень часто эти описания делались под впечатлением поверхностного сближения с радугой, а не подразумевали подлинного тождества этих двух символов. Впрочем, это сближение легко объяснимо уже тем, что обычно радуга рассматривается как символ единства неба и земли; между тем, посредством чего устанавливается связь между небом и землей, и знаком их союза есть очевидная связь, но она не обязательно имеет своим следствием уподобление или отождествление. Добавим сразу же, что само это значение радуги, которое в той или иной форме встречается в большинстве традиций, является прямым следствием ее тесной связи с дождем, поскольку последний, как мы уже объясняли раньше, олицетворяет схождение небесных влияний в земной мир.

Самым известным на Западе примером этого традиционного значения радуги является, естественно, библейский текст, где оно выражено совершенно четко. Там говорится буквально: "Я полагаю радугу мою в облаке, чтобы она была знамением (вечного) завета между Мною и между Землею", но следует заметить, что это "знамение завета" ни в коем случае не предстает здесь как делающее возможным переход из одного мира в другой, переход, на который, впрочем, в этом тексте нет ни малейшего намека. В других случаях то же самое значение получает выражение в очень различных формах: например, у греков радуга уподоблялась покрывалу Ириды, а возможно — и самой Ириде, в ту эпоху, когда в символических изображениях «антропоморфизм» не был развит ими так сильно, как это случилось позже. Здесь это значение подразумевалось уже в силу того, что Ирида была "вестницей богов" и, следовательно, играла роль посредника между небом и землей; и само собой разумеется, что такое представление во всех отношениях далеко от символики моста. Похоже, что, по сути, радуга уподоблялась космическим потокам, посредством которых совершается обмен влияниями между небом и землей, в гораздо большей степени, чем посредством оси, по которой осуществляется связь между различными состояниями. И это, кстати, лучше согласуется с ее изогнутой формой, потому что, хотя, как мы отметили ранее, сама эта форма вовсе не обязательно вступает в противоречие с идеей «вертикальности», тем не менее остается верным, что сама эта идея не может быть подсказана непосредственной видимостью, как то, напротив, имеет место в случае всех собственно осевых символов.

Нужно признать, что символика радуги в действительности очень сложна и проявляется в различных аспектах аспекты; но, возможно, одним из важнейших среди последних, хотя вначале это и может показаться странным и уж, во всяком случае, таким, который наиболее явным образом соотносится с тем, на что мы только что указали, является тот, что уподобляет ее змее и встречается в самых разных традициях. Отмечено, что китайский иероглиф, обозначающий радугу, имеет корень «змея», — хотя такое уподобление формально не выражено повсюду в дальневосточной традиции, — в т. ч. здесь скорее можно видеть как бы воспоминание о чем-то очень далеком. Похоже, что такая символика была немного известна и самим грекам, по крайней мере, в архаический период, ибо, согласно Гомеру, радуга была изображена на щите Агамемнона в виде трех голубых змей, "подобия дуги Ириды и памятного знамения для людей, которое Зевс запечатлел в облаках. Во всяком случае, в некоторых регионах Африки, а конкретнее — в Дагомее, "небесный змей" уподобляется радуге и в то же время он рассматривается как хозяин драгоценных камней и сокровищ; впрочем, может показаться, что существует определенное смешение двух различных аспектов символики змеи, потому что, если роль хозяина или хранителя сокровищ действительно довольно часто приписывается, в ряду других разнообразных существ, змеям или драконам, то последние тогда имеют характер скорее подземный, нежели небесный. Но возможно также, что между этими двумя по видимости противоположными аспектами имеется соотношение, сравниваемое с тем, которое существует между планетами и металлами. С другой стороны, по меньшей мере любопытно заметить, что в данной связи этот "небесный змей" имеет весьма разительное сходство с "зеленой змеей" хорошо известной символической сказки Гете, где змея превращается в мост, а затем рассыпается драгоценными камнями; если этот последний тоже должен считаться имеющим отношение к радуге, то в этом случае можно было бы обнаружить ее идентичность с мостом, что было бы тем менее удивительно, что Гете, вполне возможно, подразумевал здесь конкретно скандинавскую традицию. Кроме того, нужно сказать, что сказка, о которой идет речь, очень неясна как в том, что касается происхождения различных элементов символики, которыми мог вдохновляться Гете, так и в самом ее значении. А все истолкования, которые пытались давать ей, в действительности мало удовлетворительны. Мы не будем более настаивать на этом, но нам показалось, что небезынтересно провести мимоходом это несколько неожиданное сближение, для которого упомянутая сказка дала повод.

Известно, что одно из основных символических значений змеи соотносится с космическими потоками, на которые мы указывали выше, потоками, которые, в конечном счете, есть не что иное, как следствие и как бы выражение действий и реакций сил, исходящих, соответственно, от неба и земли. Именно здесь заключено то, что дает единственное внятное объяснение уподобления радуги змее, и такое объяснение совершенно согласуется с общепризнанным характером радуги как знака союза неба и земли, союза, который в действительности в некотором роде манифестируется этими потоками, потому что без него они бы не могли возникнуть. Нужно добавить, что змея, когда она обладает этим значением, чаще всего ассоциируется с осевыми символами — такими, как древо или жезл, что легко понять, потому что именно направление оси определяет направление космических потоков. Но, однако, без какого-либо смешения одного с другим, как если обратиться здесь к соответствующей символике в ее самой строгой геометрической форме, спираль, начерченная на цилиндре, никогда не совпадает с самой осью последнего. Между символом радуги и символом моста подобная связь была бы, в конечном счете, той, которую можно было бы счесть самой нормальной; но, как следствие, эта связь привела в некоторых случаях к своего рода слиянию двух символов, которое было бы целиком оправдано лишь тогда, когда дуальность дифференцированных течений одновременно рассматривалась бы как получающая разрешение в единстве осевого потока. Однако нужно также учесть и то, что изображения моста не идентичны — в зависимости от того, уподобляется он радуге или нет; и в этой связи можно было бы задаться вопросом, нет ли между прямым мостом и мостом в форме арки — по крайней мере, в принципе — различия значений, в некотором смысле соответствующего тому, которое, как мы уже отмечали раньше, существует между вертикальной лестницей и винтовой. Различия «осевого» пути, непосредственно ведущего человека в изначальное состояние, и пути, скорее, «периферического», подразумевающего раздельное прохождение через ряд иерархических состояний, хотя и в том, и в другом случае конечная цель неизбежно будет одной и той же.

 

65. Цепь единства

[745]

В ряду масонских символов, которые, похоже, очень мало поняты в наше время, есть и символ "цепи единства", которая окружает Ложу в ее верхней части. Иные хотели бы видеть здесь шнур, которым оперативные масоны пользовались для того, чтобы очертить и отграничить контур здания; разумеется, они правы, однако такого объяснения недостаточно, и следовало бы, по крайней мере, задаться вопросом о символическом значении самого шнура. Можно было бы также счесть ненормальным положение, приписываемое «инструменту», предназначенному для выполнения чертежа на земле, и это также требует некоторых пояснений.

Чтобы понять, о чем идет речь, следует прежде всего вспомнить, что с традиционной точки зрения всякое здание, каково бы оно ни было, всегда строилось согласно космической модели; кстати сказать, особо уточняется, что Ложа есть образ Космоса, и, несомненно, это последнее воспоминание о таком знании, которое до сего дня сохранилось в западном мире. А коль скоро это было так, местоположение здания должно было определяться и" обрамляться" чем-то, что некоторым образом соотносилось с тем, что можно было бы назвать «рамой» самого Космоса. Мы сейчас увидим, что это такое, и мы можем тотчас же сказать, что контур, «материализованный» шнуром, представлял, собственно говоря, ее земную проекцию. Впрочем, мы уже видели нечто подобное в планах городов, основанных в соответствии с традиционными правилами; в самом деле, взятые раздельно случай таких городов и случай зданий, по существу не различаются в этом отношении, потому что речь здесь всегда идет о подражании одной и той же космической модели. Когда здание построено и даже как только оно начало расти в вышину, шнур, очевидно, уже не играет никакой роли; точно так же, положение "цепи единства" соотносится не с контуром, обозначению которого послужил шнур, но скорее с его космическим прототипом, воспоминание о котором, напротив, всегда уместно для определения символического значения Ложи и ее различных частей. Сам шнур, в этой форме "цепи единства", становится тогда символом «рамы» Космоса; и его положение понимается без труда, если, как это и есть на самом деле, эта «рама» имеет характер небесный, а не земной; уже посредством такой транспозиции, добавим мы, земля, в конечном счете, лишь возвращает небу то, что она позаимствовала у него вначале.

А еще более отчетливым смысл этого символа делает то, что в то время как шнур, в качестве «инструмента», естественно, представляет собой простую линию, "цепь единства", напротив, местами имеет узлы; обычно их должно быть двенадцать, и, таким образом, они, очевидно, соответствуют знакам Зодиака. В самом деле, это именно Зодиак, внутри которого движутся планеты, образует «оболочку» Космоса, т. е. ту «раму», о которой мы говорили, и совершенно ясно, что это действительно, как мы сказали, есть небесная "рама".

Существует и еще нечто, не менее важное, а именно: то, что среди функций «рамы» есть одна, быть может, важнейшая, и она состоит в том, чтобы удерживать на их местах разнообразные элементы, которые она содержит или заключает внутри себя — таким образом, чтобы формировать из них упорядоченное целое, что, впрочем, как известно, и есть этимологическое значение самого слова "Космос". Она ("рама") должна каким-то образом «связывать» или «соединять» эти элементы между собой, что, впрочем, формально и выражается наименованием "цепь единства"; и отсюда именно — в том, что касается последней, — проистекает ее самое глубокое значение. Потому что, подобно всем символам, являющим себя в форме цепи, шнура или нити, она, в конечном счете, соотносится с Сутратмой. Мы ограничимся лишь привлечением внимания к этому моменту, не вдаваясь на сей раз в более пространные объяснения, потому что мы вскоре должны будем к нему вернуться, ибо эта черта еще более явственно выражена в случае некоторых других символических «обрамлений», к исследованию которых мы теперь переходим.

 

66. Обрамления и лабиринты

[754]

А. Кумарасвами исследовал символическое значение некоторых «узлов», которые встречаются на гравюрах Альбрехта Дюрера; эти «узлы» представляют собой очень сложные сплетения, образуемые непрерывной линией, притом что все целое являет фигуру круга. Иногда имя Дюрера оказывается вписано в центральную часть. Эти «узлы» сближались со сходной фигурой, обычно приписываемой Леонардо да Винчи, в центре которой читаются слова Accademia Leonardi Vinci; иные хотели бы видеть в этой последней "коллективную подпись" эзотерической «Академии», т. к. в Италии в эту эпоху существовало некоторое их число, и такое предположение не лишено оснований. В самом деле, иногда эти рисунки называли «дедалами» или «лабиринтами», и, как отмечает Кумарасвами, несмотря на различие форм, которое частично может быть обусловлено причинами технического порядка, они действительно имеют тесную связь с лабиринтами, а еще конкретнее — с теми, которые были начертаны на плитах пола некоторых средневековых церквей. А последние равным образом рассматриваются как "коллективная подпись" корпораций строителей. В той мере, в какой они символизируют узы, соединяющие между собой членов инициатической или, по меньшей мере, эзотерической организации, эти рисунки являют разительное сходство и с масонской "цепью единства". А если вспомнить об ее узлах, то имя «узлы», данное этим рисункам, по всей видимости, самим Дюрером, также предстает очень многозначительным. По этой причине, так же, как и по другой, к которой мы далее вернемся, важно отметить еще и то, что речь идет о линиях, не являющих собой какого-либо разрыва непрерывности; церковные лабиринты равным образом могли быть пройдены с одного конца до другого так, чтобы нигде не встретить точку разрыва, вынуждающую остановиться или вернуться назад. Таким образом, в действительности они представляли собою просто-напросто очень длинный путь, который следовало совершить весь целиком прежде, нежели достичь центра.

В некоторых случаях, как в Амьене, "мастер дела" заставил изобразить самого себя в центральной части, точно так же, как да Винчи и Дюрер вписали в нее свои имена; тем самым они символически располагались в "Святой Земле", т. е. в месте, предназначенном для «избранных», как мы уже объясняли ранее, или в духовном центре, который во всех случаях был образом или отражением подлинного "Центра Мира" — подобно тому, как дальневосточная традиция всегда помещала Императора на центральное место.

Это прямо подводит нас к соображениям другого порядка, которые соотносятся с более «внутренним» и более глубоким смыслом этого символизма: поскольку человек, проходящий лабиринт или какое-либо другое равнозначное изображение, тем самым в конце концов обретает "центральное место", т. е., с точки зрения инициатической самореализации, свой собственный центр, то само прохождение, со всеми своими сложностями, есть, очевидно олицетворение множественности состояний или модальностей проявленного существования, по бесконечной череде которых человек должен был «блуждать» прежде, нежели суметь утвердиться в этом центре. Непрерывная линия тогда является образом сутратмы, которая соединяет между собой все состояния, и, кстати сказать, в случае "нити Ариадны", сопряженной с прохождением лабиринта, этот образ является с такой отчетливостью, что странно, как можно было этого не замечать; таким образом, оказывается обоснованным примечание, которым мы закончили наше предыдущее исследование о символизме "цепи единства". С другой стороны, мы особенно настаивали на характере «обрамления», который являет последняя; но достаточно взглянуть на рисунки Дюрера и Винчи, чтобы заметить, что они также образуют собой подлинные «обрамления» вокруг центральной части, что составляет еще одну черту сходства между этими символами. А есть еще и другие случаи, где мы равным образом обнаружим тот же самый характер, притом таким образом, который еще раз выявляет совершенную согласованность различных традиций.

В одной книге, о которой мы уже говорили ранее, Джексон Найт отметил, что в Греции, близ Коринфа, были обнаружены уменьшенные глиняные модели домов, восходящие к архаической эпохе, именуемой "геометрической"; на внешних стенах можно видеть меандры, которые окружают дом и рисунок которых, похоже, в некотором роде является «замещением» лабиринта. В той мере, в какой последний олицетворял защиту, будь то от враждебных людей, будь то, в особенности, от враждебных психических влияний, можно рассматривать также и эти меандры как обладающие силой защитной и притом даже двойной, препятствующей не только проникновению злотворных влияний в жилище, но и выходу из него и рассеиванию вовне влияний благотворных. Возможно, что в определенные эпохи в них больше ничего не видели; но не нужно забывать, что сведение символов к более или менее «магическому» употреблению уже соответствует состоянию вырождения с точки зрения традиционной, состоянию, в котором забылся более глубокий смысл. У истоков, стало быть, должно было иметь место нечто другое, и легко понять, о чем на самом деле идет речь, если вспомнить, что традиционно всякое здание строится по космической модели; и до тех пор, пока не было никакого различия между «сакральным» и «профаническим», то есть до тех пор, пока вследствие оскудения традиции не появилась профаническая точка зрения, так было всегда и повсюду даже и для обычных жилищ. Дом был тогда образом Космоса, т. е. как бы "малым миром", замкнутым и завершенным в самом себе; и если отмечают, что он «обрамлен» меандром, точно так же, как Ложа, космическое значение которой не было утрачено, «обрамлена» "цепью единства", то тождественность двух символов обнаруживает себя как совершенно очевидная. И в том, и в другом случае то, о чем идет речь, в конечном счете есть не что иное, как олицетворение самой «рамы» Космоса.

Другой пример, примечательный с точки зрения символизма «обрамлений», являют нам некоторые китайские иероглифы, изначально соотносившиеся с ритуалами фиксации или стабилизации, которые состояли в начертании концентрических кругов или спирали вокруг предметов. Иероглиф хэн, обозначающий такой ритуал, в старинном письме образовывался спиралью или двумя концентрическими кругами между двумя прямыми линиями. Во всем древнем мире новые сооружения, будь то стоянки, города или деревни «стабилизировались» путем очерчивания вокруг них спиралей или кругов; и добавим, что можно видеть реальное тождество «обрамлений» с лабиринтами. По поводу иероглифа ши фу, который поздние комментаторы переводят как просто-напросто «большой», только что процитированный нами автор говорит, что он обозначает магию, обеспечивающую интегральность, целостность пространств, «обрамляя» их защитными знаками. Таково назначение рисунков на бордюрах старинных произведений искусства. Ши фу есть благословение, которое было прямо или символически «обрамлено» таким способом; бич также может быть «обрамлен», дабы помешать ему распространяться. И здесь также видимым образом речь идет только о «магии» или о том, что считают ею; но идея «фиксации», или «стабилизации» достаточно ясно показывает, в чем состоит суть дела: речь идет о самой существенной функции «рамы», которая, как мы уже говорили ранее, заключается в собирании и удержании на своем месте различных элементов, окружаемых ею. Кстати сказать, у Лао-Цзэ есть тексты, где встречаются эти иероглифы, очень доказательные в данном отношении: "Когда обрамляют (или описывают инь, иероглиф, вызывающий представление, сходное с тем, что дает иероглиф хэн) семь животных духов и охватывают Единство, можно быть замкнутым, непроницаемым и неподкупным". И в другом месте: "Благодаря знанию, должным образом обрамленному (ши), мы беспрепятственно идем по Великому Пути". В первом из этих двух текстов речь идет, очевидно, об установлении или поддержании нормального порядка различных элементов, составляющих бытие, таким образом, чтобы превратить его в единое целое; во втором "хорошо обрамленное знание" есть, собственно говоря, знание, в котором каждой вещи отводится в точности то место, которое подобает ей. Впрочем, космическое значение «рамы» само по себе никоим образом не исчезает в подобном случае; в самом деле, разве согласно любым традиционным концепциям, человеческое существо не является «микрокосмом» и разве знание не должно также, охватывать неким образом целостность Космоса?

 

67. "Цифра четыре"

[771]

Среди старинных цеховых клейм есть одно, которое имеет особо загадочный характер: это то, которому дали имя "цифра четыре", потому что оно и в самом деле имеет форму цифры 4, к которой часто добавляются дополнительные линии, горизонтальные или вертикальные, и которая обычно сочетается либо с другими символами, либо с буквами или монограммами так, чтобы образовать сложный ансамбль, где она всегда занимает верхнюю часть. Этот знак был общим для большого числа корпораций, если даже не для всех, и мы не знаем, почему писатель-оккультист, который в довершение всего совершенно безосновательно возводит его происхождение к Катарам, счел возможным заявить недавно, что знак этот принадлежал именно "тайному обществу" печатников и книгопродавцов. Верно, что он встречается во многих клеймах печатников, но не менее часто — и у каменотесов, витражных мастеров, ковроткачей, и это лишь несколько примеров, достаточных для доказательства несостоятельности такого мнения. Было замечено даже, что частные лица или семьи изображали этот же самый знак на своих домах, на своих надгробных камнях или на своих гербах; но здесь в иных случаях никак нельзя доказать, что его не следует отнести скорее на счет каменотеса, нежели самого владельца, а в других речь наверняка идет о лицах, объединенных некими узами, иногда наследственными, с некоторыми цехами. Как бы то ни было, не вызывает сомнений, что знак, о котором идет речь, имеет цеховой характер и находится в прямой связи с ремесленными инициациями; и даже, если судить по тому, как он употреблялся, есть все основания думать, что по сути он был знаком мастерства.

Что же касается значения "цифры четыре", которое, очевидно, представляет для нас наибольший интерес, то говорившие о нем авторы далеки от согласия между собой, тем более, что все они, похоже, не ведают, что символ вполне поддается нескольким различным интерпретациям, нисколько друг друга не исключающим. В этом нет ничего, достойного удивления, что бы ни думали о нем те, кто придерживается профанической точки зрения, ибо не только множественность смыслов вообще неотъемлемо присуща самой символике, но, кроме того, в этом случае, как и в некоторых других, может иметь место взаимоналожение и даже слияние нескольких символов в один. М.В. Деонна, недавно упомянув "цифру четыре" в ряду других символов, фигурирующих на старинном оружии, и говоря в связи с этим достаточно обобщенно, впрочем, о происхождении и значении данного клейма, упомянул и мнение, согласно которому оно олицетворяет то, что он именует, весьма неожиданно, "мистическим значением цифры 4". Не отбрасывая целиком такое истолкование, он, однако, предпочитает другое и предполагает, что "речь идет об астрологическом знаке", знаке Юпитера. Действительно, последний в своем главном аспекте являет сходство с цифрой 4; верно также и то, что употребление этого знака может находиться в какой-то связи с идеей «мастерства»; но несмотря на это, мы, в противоположность мнению г-на Деонна, думаем, что это всего лишь вторичная ассоциация, которая, сколь бы законной она ни была, всего лишь добавляется к первичному и главному значению символа.

В самом деле, у нас не вызывает сомнений, что речь идет прежде всего о кватернерном символе — не столько в силу его сходства с цифрой 4, которое могло бы в некотором роде быть всего лишь «случайным», сколько по другой, более решающей причине. Эта цифра 4, во всех клеймах, в которых она присутствует, имеет форму, в точности совпадающую с формой креста, где верхняя оконечность вертикальной ветви и одна из оконечностей горизонтальной ветви соединены косой линией, но неоспоримо, что крест, независимо от всех его других значений, есть по существу кватернерный символ. И такая интерпретация лишний раз подтверждается тем, что существуют случаи, где "цифра четыре", в соединении с другими символами явно занимает место, принадлежащее кресту на других, более распространенных изображениях, идентичных тому, которое рассматривается здесь, за исключением этого единственного различия. Именно так обстоит дело, когда "цифра четыре" встречается в изображении "шара Мироздания", или тогда, когда это знак венчает сердце, как это особенно часто имеет место в клеймах печатников.

Это не все, есть и еще нечто другое, не менее важное, хотя г-н Дуонна и не приемлет такого допущения: в статье, на которую мы ссылались выше, отметив, что иные желали бы "произвести это клеймо от Константиневой монограммы, уже свободно толкуемой и искажаемой на меровингских и каролингских документах, он говорит, что "гипотеза представляется совершенно произвольной" и "что некая аналогия не подтверждает ее". Мы далеки от подобного мнения; любопытно, впрочем, констатировать, что среди разнообразных изображений, репродуцированных самим г-ном Деонна, есть два, которые изображают полную хризму (монограмму Иисуса Христа), в которой буква «Р» просто-напросто заменена "цифрой четыре". Разве это не должно было бы побуждать, по меньшей мере, к большей осторожности? Следует также заметить, что встречаются, без какого-либо различения между ними, две противоположные ориентации "цифры четыре". Мы уже объясняли, что различают простую хризму и хризму, именуемую «константиновой»: первая образуется шестью лучами, исходящими из центра и шестью лучами, попарно противоположными друг другу, т. е. она имеет три диаметра, один верткальный и два наклонных. И, в качестве Хризмы, она считается образованной соединением двух греческих букв «I» и «X». Вторая, которая точно так же считается соединяющей две буквы, «X» и «Р», непосредственно произвол на от первой, путем присоединения к верхней части вертикального диаметра Зодиака, предназначенного трансформировать «I» в «Р», но имеющего также и другие значения, а кроме того, являющегося в многообразных различных формах, что делает еще менее удивительным его замещение "цифрой четыре", которая, в конечном счете, есть лишь еще один вариант. Впрочем, все это становится яснее, как только мы замечаем, что вертикальная линия в Хризме, так же, как и в "цифре четыре", в действительности есть образ "Оси Мира"; на ее вершине завиток буквы Р есть, как и «ушко» иглы, символ "узких врат". А что касается "цифры четыре", достаточно вспомнить о ее связи с крестом и с таким же «осевым» характером последнего и, кроме того, принять во внимание, что добавление косой линии, которая дополняет изображение, соединяя оконечности двух ветвей креста и закрывая таким образом один из его углов, искусно сочетает с кватернерным значением, несуществующим в случае хризмы, символику "узких врат". И следует признать, что в этом есть нечто в совершенстве подобающее знаку мастерства.

 

68. Узы и узлы

[782]

Мы уже неоднократно говорили о символике нити, которая проявляется в многочисленных аспектах, но сущностное и собственно метафизическое значение которого всегда заключается в олицетворении сутратмы. Последняя, с точки зрения как макрокосмической, так и микрокосмической, связует все состояния существования между собой и с Первоначалом. Не имеет значения, что в различных изображениях, порожденных этой символикой, речь может идти о нити в собственном смысле слова, о веревке или о цепи, либо же о графическом начертании, подобном тем, на которые мы указали ранее, либо же еще о пути, созданном посредством архитектурных приемов, как в случае лабиринтов, пути, который человек должен пройти с одного конца до другого, дабы достичь своей цели. Существенным во всех случаях является то, что мы всегда имеем дело с линией, в которой нельзя обнаружить разрыва непрерывности. Рисунок этой линии также может быть более или менее сложным, что обычно соответствует модальностям или более частным применениям ее общей символики. Так, нить или ее эквивалент может сворачиваться таким образом, чтобы образовывать завитки или узлы; а в структуре целого каждый из этих узлов олицетворяет точку, где действуют силы, определяющие конденсацию и монолитность «агрегата», который соответствует тому или иному состоянию проявленности. Таким образом, можно было бы сказать, что именно этот узел удерживает творение в данном состоянии и что его развязывание немедленно повлечет за собой смерть для этого состояния; кстати сказать, именно это и выражено очень отчетливо в таком понятии, как жизненный узел. Естественно, тот факт, что узлы, соотносящиеся с различными состояниями, фигурируют все одновременно и постоянно в символической линии, не должен считаться опровержением только что сказанного, ибо, помимо того, что он обусловлен техническими характеристиками самого изображения, в действительности он соответствует точке зрения, с которой все состояния рассматриваются в единовременности, точке зрения, которая всегда ближе к первоначалу, нежели последовательное рассмотрение. Заметим в связи с этим, что в символике ткачества, исследованной нами в другом месте, точки пересечения нитей утка и основы, посредством которых создается ткань вся целиком, также имеют сходное значение, поскольку эти нити являются в некотором роде "силовыми линиями", определяющими структуру Космоса.

В своей недавней статье Мирча Элиаде высказался об «амбивалентности» символики уз и узлов, и этот момент заслуживает того, чтобы уделить ему некоторое внимание; естественно, здесь можно усмотреть частный случай двойного смысла, который вообще внутренне присущ символам; но, кроме того, следует осознавать, чем именно обосновывается его наличие в том, что касается конкретных символов, о которых здесь речь. Прежде всего, следует заметить в связи с этим, что узы могут рассматриваться как нечто сковывающее или нечто соединяющее, и даже в обыденной речи само слово равно обладает двумя этими значениями. В символике уз тому же соответствуют две точки зрения, которые можно было бы назвать обратными друг другу. И если самой непосредственно очевидной из этих двух точек зрения является та, которая узы превращает в путы, то потому, что, в конечном счете, это точка зрения проявленного существа как такового постольку, поскольку оно видит себя «связанным» определенными условиями существования и как бы замкнутым ими в границах своего случайного состояния. С этой же точки зрения смыслом узла является как бы усиление смысла уз вообще, потому что, как мы уже говорили выше, чаще узел олицетворяет то, что фиксирует данное существо в определенном состоянии. И та часть уз, посредством которой он образован, есть, можно было бы сказать, все то, что способно в них видеть это существо, постольку, поскольку оно не способно выйти из границ этого состояния; связь же, которую те же самые узы устанавливают с другими состояниями, от него неизбежно ускользает. Другая точка зрения может быть определена как поистине универсальная, ибо именно она охватывает всю совокупность состояний, а для того, чтобы уловить это, достаточно отослаться к понятию сутратмы. Узы, рассматриваемые тогда во всей их протяженности, суть то, что соединяет эти состояния не только между собой, но также, повторим еще раз, с самым их Первоначалом. Так что, далеко не будучи путами, они напротив, становятся средством, с помощью которого данное существо может действительно соединиться со своим Первоначалом, и путем, который ведет к этой цели. В таком случае нить или веревка имеют собственно «осевое» значение, и подъем по вертикально натянутой веревке может точно так же, как и подъем на древо или шест, олицетворять процесс возвращения к Первоначалу. С другой стороны, связь с Первоначалом самым разительным образом иллюстрируется вождением марионеток: марионетка олицетворяет здесь индивидуальное существо, а кукольник, который заставляет ее двигаться с помощью нити, есть «Оно»; без этой нити марионетка оставалась бы неподвижной, точно так же, как без сутратмы любое существование было бы всего лишь чистым небытием и, согласно дальневосточной формуле, "все существа были бы пустыми".

Да даже и в первой из двух точек зрения, о которых мы только что говорили, тоже есть определенная амбивалентность другого порядка, связанная с различием способов, посредством которых человек, в зависимости от степени своего духовного развития может оценивать состояние, в котором он находится и которое язык достаточно хорошо передает значениями, влагаемыми в слово «привязанность». В самом деле, если испытывают привязанность к кому-либо или к чему-либо, то, естественно, злом считают отделенность от них, даже если эта отделенность должна повлечь за собой освобождение от некоторых ограничений, в пределах которых удерживаются самой этой привязанностью. Более общим образом, привязанность человека к своему состоянию в то же самое время, как она мешает ему освободиться от присущих этому состоянию пут, заставляет его считать несчастьем необходимость покинуть это состояние или, иными словами, приписывать «злотворный» характер смерти для этого состояния, являющейся результатом разрыва "жизненного узла" и растворения целого, которое образует его индивидуальность. Лишь человек, которому определенное развитие позволяет, напротив, надеяться превзойти условия своего состояния, может «осуществить» их как путы, каковыми они и в самом деле являются, и «отделенность», которую он отныне испытывает по отношению к ним, уже является, по крайней мере, виртуально, разрывом этих пут — или, если предпочесть другой и, возможно, более точный способ выражения, ибо никогда не бывает разрыва в собственном смысле слова, трансмутацией "того, что сковывает" в "то, что соединяет", которая, по сути, есть не что иное, как признание или осознание подлинной природы сутратмы.