Никогда еще в жизни не переживал Карл такого томительно скучного и тяжелого лета и осени, как в этом году. Он скучал по своим цветам, как любящий отец тоскует по отсутствующим детям. Мысленно он постоянно уносился в желтенький домик и прилегающий к нему садик. Он часто сидел у окна дома или на скамейке в парке, поглощенный мрачными мыслями, преследовавшие его опасения относительно будущего воплощались в реальные, грозные образы. Листья вяли и осыпались с деревьев и старик почувствовал, как на него вдруг откуда-то пахнуло холодным дыханием зимы. Что, кроме несчастья, могла принести с собою зима? Карлу приходилось теперь еще больше просиживать за работой у себя в мастерской, так как его зрение с каждым днем становилось все слабее, а руки тряслись все сильнее. Скоро он ни на что не будет уже годен, а дело было далеко еще не окончено. Будущее перестало пугать и терзать его измученное сердце с тех пор, как он застраховал свою жизнь и обеспечил этим свою семью. Но неотвязчивая мысль о смерти угнетающе действовала на него. Один месяц проходил за другим и Карлу становилась все ясней неизбежность близкой смерти. Конечно, и он, не задумываясь, готов, хоть сейчас, умереть ради Катрины и детей, но у него слезы навертывались на глаза при мысли об их горе и ужасе и о своей вечной разлуке с семьею. В декабре он убедился, что его конец не за горами. Глаза ему совсем изменили. Он не мог более гравировать. Руки окончательно отказывались ему служить, и он только все портил, когда принимался за работу. В течение нескольких дней после этого открытия, он почти ни на шаг не отходил от Катрины. Если она была чем-нибудь занята на кухне, он просиживал так же; если она шла в комнату, он, как тень, плелся за нею.

Целыми часами старики сидели молча вдвоем. Вечером, сидя в кресле рядом с мужем, Катрина часто начинала дремать. Карл осторожно наклонялся к ней, брал ее за руку и держал ее в своей, низко опустив голову и закрыв глаза, чтобы сдержать слезы. И эти тихия минуты прощания с женой сделали свое дело: исстрадавшаяся, измученная душа Карла успокоилась. Наконец, он назначил день, когда покончит с собою. Теперь он не колебался более.

При поступлении в мастерскую Текла выговорила себе одно свободное утро раз в месяц для того, чтобы ходить с отцом за покупками. Карл не любил ходить один по магазинам, а для Теклы это было большим удовольствием. На другой день после своего геройского решения он вооружился четырьмя громадными корзинами и отправился с Теклою на Шестую авеню.

До Рождества оставалось менее двух недель, и улицы были полны предпраздничного оживления и сутолоки. Снег был весь счищен с тротуаров и сложен в громадные кучи, которые тянулись вдоль всей улицы. Груды снега постепенно исчезали с улицы: их складывали на телеги и увозили. В ясном морозном воздухе гулко раздавался лязг железных лопат, мягкий звук бросаемого на возы снега, окрики кучеров на лошадей, которых приходилось то осаживать назад, то подвигать вперед. Никто не обращал ни малейшего внимания на грохот мчавшейся по крышам железной дороги, на трамваи, с их несмолкаемыми колокольчиками и гонгами, на монотонное дребезжание фургонов и на топот лошадиных копыт до гранитной мостовой. Все были заняты лишь мыслями о предстоящих праздниках. Текла шла рядом с отцом, беспрестанно оборачиваясь, чтобы мельком взглянуть на витрины магазинов с их рождественскими выставками. Карл вошел в большой магазин на Шестой авеню и купил, что ему нужно, на сумму в пять долларов. Разложив покупки по корзинам, он дал приказчику кредитный билет в пятьдесят долларов. Приказчик тотчас же отправил кредитный билет вместе с чеком в кассу. Кассирша пересчитывала в это время находившиеся в кассе кредитные билеты и время от времени смачивала о губку свой большой палец. Она взяла билет Карла и нечаянно провела мокрым пальцем по его поверхности. К её ужасу, чернила тотчас расплылись. Она взглянула на билет и поняла, что он поддельный. Не теряя ни на минуту присутствия духа, она отослала сдачу приказчику. Затем она отошла от конторки и, как ни в чем не бывало, прошла в противоположный конец магазина, подошла к управляющему и спокойно рассказала ему все происшествие. Между тем Карл взяв с прилавка две корзины, вышел из магазина вместе с Теклой. Следом за ним вышел управляющий, с намерением сдать старика на руки первому полисмену.

Не доходя до Четырнадцатой улицы, Текла остановилась, залюбовавшись выставкой изящной обуви. Подоконник был сплошь затянуть черным бархатом и на этом фоне были расставлены бронзовые туфли с бисерными украшениями и тут же красовались белые, черные, красные атласные башмаки.

– Эмелина пришла бы в восторг от таких туфель, – грустно проговорила Текла. – Нельзя ли будет подарить ей на Рождество такую пару.

– О, да, – ответил Карл. – Эта можно будет сделать. Что-то в звуке его голоса наполнило счастьем все существо Теклы. Лично для себя, она ничего не желала. Но ее давно уже тяготило мрачное настроение Эмелины и тревожное состояние отца. Страх, отравлявший ему жизнь, невольно отражался и на Текле. Теперь она вдруг почувствовала, что отец, почему-то, вдруг повеселел и, хотя и не знала причины, но спокойствие отца отразилось и на её настроении.

Подхватив с тротуара свои корзины, они стали проталкиваться сквозь толпу. Двумя течениями медленно двигалась толпа гуляющих по тротуару. Перед витринами постоянно толкалась публика, двери магазинов беспрестанно открывались и закрывались.

Карл и Текла снова остановились перед большой витриной посмотреть выставку кукол. Было немыслимо пробраться к самой витрине и им пришлось стать позади всех. Но медленно подвигаясь вперед, им удалось наконец протиснуться в первый ряд. Очутившись перед витриной, они поставили свои корзины на тротуар, рядом с собою. Посреди витрины была изображена лужайка. Нарядные куклы весело танцевали на ней. Несколько отступя от лужайки, возвышался пригорок, поросший тенистыми деревьями. Тут стояла группа кукол, с застывшими улыбками на устах; некоторые плели венки из маргариток и фиалок. На скамейках восседали солидные мамаши, с маленькими детьми на руках, а маленькие детские колясочки стояли около них на дорожке.

Карл и Текла стояли, не отрывая глаз от витрины, и трудно было решить, кто из них больше увлечен куклами. Карл стоял неподвижно, вытянув по швам руки в грубых вязанных перчатках. Как всегда, на нем было его старое, полинявшее, коричневое пальто, оттягивавшее ему плечи; старая шляпа была надвинута на самый лоб, длинные волосы и борода растрепались от ходьбы. Старик очень напоминал своим видов придурковатого немецкого крестьянина. Но стоило только заглянуть под широкополую шляпу Карла, чтоб каждому бросилась в глаза добрая улыбка, с которой он смотрел на кукол, его старческое, сморщенное от удовольствия лицо и светящиеся радостным блеском глаза. Текла стояла рядом с отцом, наклонив голову на бок. Лицо её и улыбка дышали безотчетною грустью. Эта здоровая, грубоватая девушка, очень походившая своей фигурой и многими стремлениями на мужчину, не могла равнодушно видеть куклу или ребенка. Как бы ей хотелось иметь такое же крошечное, беспомощное создание.

Вдруг публика неожиданно заволновалась, началась давка. Сзади на толпу немилосердно напирал, прокладывая себе дорогу к витрине, высокий человек в синем мундире, а за ним вслед шел худощавый, нервный управляющий.

– Вот они стоят, рядом с корзинами.

Карл медленно повернул голову и в ту же минуту чья-то тяжелая, костлявая рука схватила его за воротник пальто и больно придавила ему шею возле самого уха.

– Забирайте ваши корзины, – сказал полисмен, силою пригибая старика к тротуару. – Живее поворачивайтесь, слышите, что я вам говорю.

Карл обезумел от страха. У него закружилась голова и потемнело в глазах. Он долго шарил по тротуару, отыскивая ручки своих корзин и, наконец нащупал их. Он оглянулся вокруг диким, растерянным взглядом и увидел целое море удивленных, испуганных лиц, с любопытством смотревших на него. Неожиданное появление полисмена и его грубое обращение с отцом поразили Теклу. Она впилась глазами в полисмена и, как вкопанная, простояла на месте несколько минут, затем быстро сняла перчатки и со сжатыми кулаками набросилась на охранителя порядка. Текла горько плакала, ободряла отца и так и сыпала нелестными эпитетами по адресу полисмена, нанося ему по лицу удар за ударом.

Она там стремительно налетала на колосса в синем мундире, что тот даже пошатнулся и чуть было не свалился в снег. Управляющий кинулся ему на помощь и с трудом оттащил в сторону обезумевшую девушку, наградившую его за непрошенное вмешательство увесистым ударом в переносицу. Публика волновалась; некоторые спешили поскорее уйти от этой безобразной сцены, другие, напротив, энергично проталкивались вперед. Толпа все увеличивалась, со всех сторон сыпались вопросы, слышался смех и остроты по адресу полисмена и управляющего. Полисмен бросился к Текле и потащил за собою Карла. Он схватил Теклу за кисть и изо всех сил принялся крутит ей руку. Боль была невыносима и через несколько минут девушка упала на колени перед своим мучителем.

– Я вас обоих отколочу, если ты только посмеешь еще драться, ведьма этакая.

– Не трон его, Текла, – дрожа от страха умолял ее Карл. – Он прибьет тебя. Все уладится, пойдем по-хорошему. Ах, Боже мой, Текла, оставь его в покое.

– Забирайте же ваши корзины, – закричал полисмен, подталкивая к ним Теклу. Голос отца несколько успокоил Теклу, она послушалась грозного окрика полисмена, покорно нагнулась и подняла свою ношу. Она продолжала плакать и жалобно причитать, проклинала полисмена и жадную до скандалов публику. Толпа отхлынула, полисмен воспользовался удобным моментом и повел своих пленников по образовавшемуся узкому проходу, щедро награждая их тумаками в спину.

Вслед за полисменом шел управляющий. Они свернули на Тринадцатую улицу и вскоре вошли в здание полиции. Полисмен пропихнул Карла и Теклу вперед, к длинному, высокому столу, за которым сидел сержант. Это был человек лет сорока, небольшого роста и очень полный. Его круглая голова, с коротко подстриженными волосами покоилась на короткой, бычачьей шее. Густые, черные усы полузакрывали чувственный рот. Нос был маленький, острый. Мутные, карие глаза смотрели враждебно и подозрительно. Он не умел улыбаться, а только презрительно гримасничал. Быстрым взглядом окинул он вновь прибывших, машинально взял в руку перо и обмакнул в громадную чернильницу.

– Я арестовал его на улице. Вот этот господин, – полисмэн указал рукой на управляющего, – обвиняет его в сбыте фальшивого кредитного билета. Девушка была со стариком.

Сержант в упор посмотрел на Карла и сурово спросил:

– Как вас зовут?

– Отвечайте, – сказал полисмен, – скажите, как вас зовут.

– Карл Фишер.

– Где вы живете?

Карл чувствовал себя очень нехорошо, мысли его путались. Он с трудом улавливал вопросы сержанта. Полисмен сильно встряхнул его за плечо и повторил вопрос.

– Вас спрашивают, где вы живете?

– В Вашингтон сквере.

– На какой улице, какой номер вашего дома?

Карл медленно провел рукою по лбу, видимо стараясь что-то вспомнить. Текла ответила за него.

– Чем занимаетесь?

– Отвечайте же, – сказал полисмен, – чем вы занимаетесь?

– Он был прежде гравером, – с трудом выговаривала Текла, дрожащим от гнева и обиды голосом. – Не смейте его так пихать! Что вам от него надо?

– Вы бывший гравер? – спросил сержант Карла, устремив на него пристальный взгляд.

– Да.

– Вы не занимаетесь теперь этим делом? Давно бросили?

– Лет пят, шест тому назад.

– А что же вы делали все эти годы?

– Я делал деньги.

– Будьте осторожнее в ваших словах, – резко оборвал его сержант. Вы сами себе выдаете.

Он заполнил лист, спросил у управляющего его имя, где он служит, какое место занимает. Затем он взял поддельный кредитный билет и вложил его в конверт. Карла обыскали, отобрали все имевшиеся при нем деньги, нож и тут же завернули все в пакет и приложили к нему печать.

– Отведите его в камеру, – сказал сержант, раскачиваясь на стуле и протягивая руку к лежавшей на столе вечерней газете. – Девушку освободите, отпустите домой. К ней не предъявлено никакого обвинения.

Полисмен толкнул Карла по направлению к двери, в глубине комнаты.

– Куда вы его ведете? – спросила Текла. – Папа, папочка! Отдайте мне его!

Она побежала за отцом, но раздался строгий окрик полисмена и тотчас же другой великан-полисмен преградил ей дорогу. Он схватил девушку за голову и круто повернул ее назад.

– Ну, это дудки, – сказал он дерзко, но не без добродушие в голосе. – Лучше уходите отсюда по хорошему. Ступайте-ка себе домой.

Но она не хотела уходить, она хотела увидеть, куда уведут её отца. Тогда полисмен вышел из себя, схватил Теклу за плечо и вытолкнул ее на улицу.

– Ступайте домой или вас отправят к Джерри, – предупредил он ее.

– Что вы сделаете с моим отцом?

– Запрем его в камеру. Вы его больше не увидите и вам нечего здесь оставаться. Ступайте домой. Ступайте же.

Он спустился со ступенек и направился к ней. Текла поспешно отошла от него на несколько шагов. Прошло несколько часов, а Текла все еще стояла на углу, с тревогою устремив взор на мрачное серое здание полиции. Наступила ночь и она, рыдая, пошла домой.

Карла вытолкнули через дверь на маленький, вымощенный дворик, окруженный с четырех сторон целым рядом каменных камер, с обитыми железом дверьми.

Камеры первого этажа предназначались для женщин. Карл по ступенькам спустился вслед за полисменом в подвальное помещение. Полисмен грубо втолкнул его в узенькую камеру и тотчас же запер за ним дверь на замок. Затем полисмен отправился делать обход своего участка. Не успел он удалиться, как из соседней камеры послышался грубый голос:

– Эй, кого там привели?

Карл ничего не ответил. Он опустился на деревянную скамейку, стоявшую у стены, закрыл лицо руками и заплакал. Он думал о Катрине, Эмилине, Текле и очень боялся за них.

Наступила ночь. Карл прислонился к стене в уголке камеры, и, скорчившись на скамейке, вскоре заснул, измученный всеми пережитыми за этот день волнениями. Но спал он неспокойно. Он часто просыпался, вскакивал и с недоумением озирался, не понимая, как и зачем он попал в эту камеру. Стоило ему только проснуться и все мысли его сосредоточивались на Катрине и детях, о себе он и не думал. Но усталость брала свое и он снова засыпал. Мирные, тихие сны успокаивали его истерзанную душу и на губах его появлялась улыбка.

Ему снилось, что он и Катрина на родине, в Германии, играют с сестрами и братьями на зеленом лугу, позади отцовского дома. Он видел пухлую, краснощекую Fräulein, которую он так любил и с которой потом повенчался и переселился в Америку. Ему снились счастливые годы усиленной, напряженной работы, когда он понемногу откладывал деньги для своих детей; видел он крошку Теклу, которая, весело смеясь, карабкалась ему на плечи или набивала ему трубку. Но Карл просыпался и все эти светлые картины невозвратимо утраченного прошлого исчезали. Он вспоминал тотчас же об обрушившемся на него несчастии и ему становилось страшно. Сердце тоскливо ныло и сжималось.

Он не понимал, за что его арестовали, в чем он провинился перед тем обществом, которое, ведь не постеснялось обворовать его.

– Смотри, не попадайся, а то тебя упекут в тюрьму на десять лет, – предупреждал его шесть лет тому назад Абе Ларкинс.

На следующий день, в девять часов утра, Карла отвезли в карете в Джефферсон Маркенс Корнс, куда явился и владелец магазина. Карла поместили за решеткой.

После снятия показаний с потерпевшего, клерк пристально посмотрел на Карла и предложил ему внимательно выслушать чтение протокола, объяснив предварительно важное его значение.

Началось чтение. Судья откинулся на спинку кресла, оперся головой на руку и принялся внимательно изучать лицо обвиняемого. Судье было около шестидесяти лет. Он уже много лет занимал место судьи и был очень непопулярен среди нью-йоркских журналистов и адвокатов. Он слыл за человека очень раздражительного, упрямого, высокомерного, взбалмошного и не считавшегося с чужим мнением. Очень тщательно изучал он всегда все поступавшие к нему дела, находил, что все полицейские – воры и бездельники, и постоянно обвинял их в злоупотреблении властью и в вымогательстве денег.

Судья глядел на Карла и по выражению его лица ему вскоре стало ясно, что подсудимый ровно ничего не понимает из того, что так торжественно читает клерк. Невинность подсудимого казалась ему вне всякого сомнения.

– Вот еще одна невинная жертва тупоголовой полиции и человеческой глупости, – подумал судья. – Если бы на Фишере было хорошее платье, если бы по внешнему виду он походил бы на маклера или проповедника, они никогда не тронули бы его, они постарались бы объяснить все простым недоразумением, стали бы доказывать, что кто-нибудь обманул Фишера и подсунул ему фальшивый билет. Но он беден, невежественен и потому они, не задумываясь, хватают его, тащат в тюрьму, бьют и оскорбляют его, до тех пор, пока он не докажет всю лживость взведенного на него обвинения.

Судья задумался. Клерк закончил чтение и в строго юридических выражениях объяснил Карлу, что он имеет право не говорить того, что не соответствует его интересам.

– Вы слышали, в чем вас обвиняют? Что вы имеете сказать? – прибавил клерк.

Карл упорно молчал и растерянно смотрел на клерка.

– Он вас не понимает? – вмешался судья, смотря на Карла, который, услыхав дружеский голос, повернул голову в его сторону. Каждая черта его лица дышала глубокой благодарностью к сострадательному судье.

– Знали-ли вы, когда расплачивались в магазине, что билет сделан от руки? Вы вместо право не ответить мне, если хотите.

– Да, – медленно проговорил Карл с полными слез глазами. – Я сделал билет.

Его тронула доброта судьи. Прежний гнетущий страх исчез, его сменила тихая грусть.

Судья с удивлением взглянул на Карла, бледные щеки которого покрылись румянцем. Он не верил своим ушам и не мог согласовать это признание с тем, что он так ясно читал в добрых, карих глазах Карла.

– Есть у вас в городе знакомые, родственники? – спросил он, помолчав немного.

– У меня есть кузен, Вильям Рётинг.

Судья задумчиво крутил ус, не сводя глаз с Карла. Он был очень взволнован неожиданным признанием Карла, любопытство его было возбуждено. Он жалел, что дело неподсудно ему, что нельзя будет подробно изучить его. – Нельзя сухо и формально отнестись к этому делу, – думал он. – Тут нужно проявить мудрость и понимание человеческой души, а не руководствоваться только известной статьей закона. Только при таком отношении может восторжествовать правда и правосудие. Но что может он сделать? Он совершенно бессилен.

– Я должен передать вас в руки федеративных властей, – сказал он. – Советую вам послать за вашим кузеном и сейчас же пригласить адвоката для ведения дела.

Карла отвезли в главное полицейское управление на Мальберри стрит. Здесь с него сняли фотографию и посадили в одну из подвальных камер.

Карл, помня совет судьи, попросил полисмена, отводившего его в камеру, послать за Вильямом Рётингом. Но на подобные просьбы заключенных, если они бедны и не имеют влиятельных связей, не обращают внимания. Закон требует немедленного исполнения подобных просьб, но полиция ничего не делает бесплатно.

Тщетно ждал Карл в воскресенье появление Рётинга. Ночь он провел без сна, теряясь в догадках, что-то теперь с ним сделают. С нетерпением ожидал он двоюродного брата, надеясь, что тот хоть несколько успокоит его.

В девять часов его вывели из камеры и вместе с четырьмя другими арестантами выстроили в ряд перед сыщиками, которые внимательно осмотрели его и объявили, что не знают его. В это время в комнату вошел шериф, взял Карла и повел в здание почтовой конторы, к заседавшему там комиссару. Здесь снова повторилась вся процедура, проделанная уже раз на суде: Карлу предъявили обвинение в подделке кредитного билета и в попытке сбыт его в магазине, а затем ему опять высокопарным судейским языком пояснили, что он должен говорить осторожно, чтобы не наговорить на себя.

Молча стоял Карль перед комиссаром, вслушиваясь в непонятные для него слова.

– О, да. Я сам сделал деньги, – сказал он машинально, заметив, что комиссар ждет ответа.

Итак, подсудимый сам сознался в совершенном им преступлении, теперь оставалось только приговорит его к принудительным работам и разузнать, нет ли у него сообщников. После допроса Карла отправили в тюрьму на Ладло стрит. Шериф же должен был произвести обыск на квартире Фишера. Рано утром, во вторник, шериф отправился на квартиру старика. Дверь открыла ему Эмелина. Когда он показал ей свой заначек и объявил, что пришел произнести у них обыск, она тотчас же нахмурилась и хотела захлопнут дверь перед самым его носом, но он оттолкнул ее от двери и прошел в комнату, выходившую окнами на улицу.

– Где ваша мать? – спросил он.

– Она больна и лежит в постели.

– Где? Там? – спросил он, подходя к полуоткрытой двери соседней комнаты. Он открыл дверь и вошел к Катрине.

На постели, вся скорчившись, лежала маленькая, худенькая старушка с желтым, сморщенным личиком. Щеки её были мокры от слез, глаза ввалились и распухли. Она с трудом различала предметы.

– Слушайте, – грубо заговорил шериф, – вы обязаны рассказать мне все, что вам известно по этому делу. Ведь я отлично знаю, что вы помогали вашему мужу подделывать кредитные билеты и что у вас здесь целый склад их. Где спрятаны у вас билеты? Отвечайте живее, не то плохо будет.

Услыхав незнакомый голос, старушка вздрогнула, приподнялась, опершись на локоть, и напрягла все свое зрение, чтобы разглядеть шерифа. Губы её сильно дрожали и ей стоило больших усилий пролепетать:

– Где он?

– Он сидит в тюрьме. Признавайтесь во всем, а то и вы туда же попадете.

– Да, да, – простонала она, видимо волнуясь. – Я должна быть с ним.

Она попыталась встать с кровати, но ноги её подкосились и отказались служить ей. Она упала на кровать и заплакала.

Шериф равнодушно отвернулся и вышел из спальни. Эмелины не было видно, она спряталась в чуланчик, за платьями. Теклы не было дома. Она отправилась хлопотать о свидании с отцом, но все её хлопоты были безуспешны.

Шериф приступил к обыску квартиры. В жилых комнатах он ничего не нашел. Оставалось обыскать мастерскую Карла, помещавшуюся в самом конце квартиры. Взломав замок, шериф проник в мастерскую. Все улики были здесь на лицо. Он отвинтил рамку от окна, забрал перья, чернила и несколько бумажек с подозрительными рисунками и сложил все это вместе. На полу, в углу, стоял запертый на замок жестяной ящик. Он моментально сломал замок. В ящике оказалось около 1000 долларов настоящими кредитными билетами и столько же поддельных. Недолго думая, шериф спустил настоящие деньги за ворот своей рубашки, а поддельные оставил в ящике. Ящик вместе с остальными вещественными доказательствами он связал в один пакет. Десять минуть спустя, он радостно удалился, захватив с собой этот пакет.

Карл просидел в тюрьме на Ладло стрит шест недель. Федеративная обвинительная камера созывается только тогда, когда накопится достаточное количество дел. Карлу пришлось ждать её созыва недели полторы.

Выслушав данные, добытые следствием, камера постановила предать Карла суду. Целый месяц просидел он еще в тюрьме, ожидая, когда, наконец, настанет очередь его дела.

Наконец, дело было назначено к слушанию в суде. Председательствовал судья Дежешуа Престон, краса и гордость всего судейского мира, так по крайней мере думали о нем в обществе. Это был очень богатый человек, который с честью нес, сопряженное с занимаемым им местом, представительство. Он дал превосходное образование своей дочери, единственной наследнице всего его состояния. Этим исчерпывались все его заботы о дочери и интерес к общественной жизни. Но до сих пор не было удовлетворено одно из пламеннейших его желаний. Еще в колледже он твердо решился достичь высших судебных почестей и все его помыслы и старания были направлены исключительно к достижению этой цели.

Пятидесятилетний судья пользовался репутацией выдающегося юриста. Он был очень популярен среди представителей американской республиканской партии, хотя никогда не принимал активного участия в политической жизни страны. Кроме того он стяжал себе громкую известность крупными пожертвованиями на ведение предвыборных агитаций и многие были уверены, что значительные пожертвования мистера Вандемера пополняются в большой дозе из средств судьи. Он был чрезвычайно важен, строг, тверд и неподкупен. Говорил он тихим, но ясным и ровным тоном. Речи его отличались беспристрастностью и авторитетностью, исключавшей возможность возражений.

Судья молча смотрел на несчастного Карла, печально стоявшего перед ним посреди большой мрачной комнаты, и прислушивался к чтению обвинительного акта. Затем он спокойно спросил:

– В состоянии-ли вы заплатить адвокату за ведение вашего дела?

Карл отрицательно покачал головой и устремил на судью свои грустные глаза, которые, казалось, молили вернуть ему дружеское расположение людей, без которого ему было так нестерпимо тяжело.

– В таком случае, – проговорил судья, равнодушно отворачиваясь от старика, – я назначаю вашим защитником м-ра Эдгара Адамса.