Перевод под редакцией В. Азова.

Роббинс и Дюмар, репортеры, первый — газеты «Пикайюн», а второй — «Пчелы», старой французской газеты, жужжащей уже около столетия, — были добрыми друзьями. Дружба их была испытана многими годами пережитых вместе радостей и горестей. Они сидели в маленьком, посещаемом главным образом, креолами, кафе мадам Тибо на Дюмен-стрит, где они обыкновенно встречались. Если вам знакомо это кафе, вы не можете не вспомнить о нем с чувством удовольствия. Оно небольшое и темное, с маленькими полированными столиками, сидя за которыми вы можете пить самый лучший кофе во всем Новом Орлеане, а также абсент, не хуже, чем у Сазерака. Полная и любезная мадам Тибо восседает за конторкой и принимает от вас деньги. Племянницы мадам — Николет и Мэмэ, в прелестных передничках с нагрудниками, подают вам напитки.

Дюмар пил свой абсент маленькими глотками, полузакрыв глаза, плавая в облаках дыма своей папиросы, с чисто креольским сладострастием.

Роббинс просматривал утренний выпуск «Пикайюн», разыскивая в нем, как это свойственно молодым репортерам, промахи в верстке газеты и исправления, внесенные, полным зависти к нему редактором в доставленный им материал. Его взгляд упал на следующие строки в отделе объявлений, и, с восклицанием удивления, он прочел их вслух своему другу:

— «Публичный аукцион. Сегодня в 8 часов будет продаваться с торгов все имущество сестер-самаритянок в доме, принадлежащем этому ордену, на Боком-стрит. Будет продаваться земля, дом и вся обстановка его и церкви».

Это объявление послужило для обоих друзей поводом вспомнить один случай из их репортерской практики, произошедший около двух лет назад. Они припоминали все отдельные инциденты, повторили все свои старые догадки и теперь снова обсуждали этот случай с изменившейся с течением времени точки зрения.

В кафе не было посетителей, кроме них. Тонкий слух мадам уловил их разговор, и она подошла к их столику. Разве не из-за потерянных ею денег, не из-за ее таинственно исчезнувших двадцати тысяч долларов началось все это дело?

Все трое вновь занялись давно забытой тайной, вновь перемалывая, как старую сухую мякину, все давно отброшенные, как негодные, прежние предположения. В этой самой церкви дома сестер-самаритянок Роббинс и Дюмар, во время своих тщетных поисков ключа к разгадке этой тайны, стояли, смотря на золоченую статую Святой Девы.

— Вы правы, мальчики, — промолвила, резюмируя все сказанное, мадам. — Этот monsieur Морэн очень нехороший человек. Все уверены, что он украл деньги, которые я дала ему на сохранение. Да. Он, очевидно, промотал их так или иначе. — Мадам с широкой улыбкой одобрения посмотрела на Дюмара. — Я хорошо поняла вас, monsieur Дюмар, когда вы пришли просить меня сообщить вам все, что я знаю о monsieur Морэне. О да! Я знаю, что в большинстве случаев, когда у таких людей пропадают деньги, вы говорите: «Cherchez la femme» — здесь замешана какая-нибудь женщина. Но с monsieur Морэн это не так. Нет, мальчики, это не так! До самой своей смерти он считался святым. Вы, monsieur Дюмар, с таким же успехом можете пытаться найти эти деньги в статуе Святой Девы, которую monsieur Морэн поставил в церкви этих petites soeurs, как пытаться найти в этом деле хотя одну femme.

При последних словах мадам Тибо Роббинс слегка вздрогнул и искоса бросил проницательный взгляд на Дюмара. Креол спокойно сидел и задумчиво следил за кольцами дыма, поднимавшимися от его папиросы. Все это происходило в девять часов утра. Через несколько минут друзья расстались и направились каждый по своей дороге к своим дневным занятиям.

В Новом Орлеане хорошо помнят обстоятельства смерти monsieur Гаспара Морэна, умершего в том городе. Monsieur Морэн занимался художественными ювелирными работами в старом французском квартале и пользовался в городе всеобщим уважением. Он происходил из одного из старейших французских родов и был известен, как антиквар и любитель древностей. Ему было около пятидесяти лет, и он был холостяком. Он жил спокойно и с комфортом в одной из этих старых гостиниц на Роял-стрит. Однажды утром его нашли мертвым в его номере, и причина его смерти осталась невыясненной.

Когда разобрались в его делах, выяснилось, что он фактически несостоятелен; его товаров и личного имущества с трудом хватило на покрытие его долгов, чтобы оградить память о нем от общественного осуждения. Затем выяснилось, что мадам Тибо, служившая когда-то экономкой в семье Морэн, доверила ему сумму в двадцать тысяч долларов, полученную ею в наследство от родных, проживающих во Франции.

Самые тщательные расследования друзей покойного и властей не смогли открыть, куда девались деньги. Они исчезли бесследно. За несколько недель до своей смерти monsieur Морэн взял всю сумму золотом из банка, в который она была временно внесена, как он объяснил мадам Тибо, пока он искал для этого капитала верное помещение. Память о monsieur Морэне, таким образом, оказалась опозоренной навсегда бесчестным поступком, а мадам Тибо была, конечно, безутешна.

Вот тогда-то Роббинс и Дюмар, каждый, как представитель своей газеты, приступили к одному из тех упорных частных расследований, к которым за последние годы стала прибегать пресса.

— Cherchez la femme! — сказал Дюмар.

— Да, это совершенно верно! — согласился Роббинс. — Все пути ведут к женщине, и мы найдем ее.

Они исчерпали все сведения персонала гостиницы, в которой жил monsieur Морэн, начиная с мальчика для побегушек до самого владельца. Затем они вежливо, но упорно расспросили всех родственников покойного до самых отдаленных. Они ловко подвергли допросу служащих покойного ювелира и ходили по пятам его покупателей, стараясь получить от них сведения о его привычках. Подобно собакам-ищейкам, они обнюхивали каждый шаг предполагаемого преступника, сделанный им по ограниченным и однообразным тропам его жизни.

В результате их трудов monsieur Морэн предстал перед ними человеком беспорочным. Против него нельзя было выставить ни одной слабости, которую можно было бы истолковать как преступную наклонность, ни одного уклонения с праведного пути, ни намека даже на пристрастие к женскому полу.

Его жизнь была регулярна и лишена удовольствий, как жизнь монаха; его привычки были просты, и он их ни от кого не скрывал. По мнению всех знавших его, он мог служить примером добродетели и скромности и отличался щедростью и отзывчивостью.

— Что же теперь? — спросил Роббинс, перелистывая свою чистую записную книжку.

— Cherchez la femme, — сказал Дюмар, закуривая папиросу. — А как относительно «Леди Белларс?».

«Леди Белларс» в этом сезоне была лучшей представительницей женского пола на скачках. Будучи существом женского пола, она была капризна и изменчива, и несколько человек в городе, верившие в то, что она им не изменит, проиграли из-за нее большие суммы. Репортеры исследовали и это указание.

Monsieur Морэн? Конечно нет. Он даже никогда не бывал на скачках. Это не такой человек.

— Не бросить ли нам это? — предложил Роббинс. — И не предоставить ли заняться этим делом отделу шарад и ребусов?

— Cherchez la femme, — напевая, сказал Дюмар и протянул руку за спичкой. — А не попытаться ли у этих сестер, как они там называются?

Во время расследования выяснилось, что monsieur Морэн особенно почитал этот благочестивый орден. Он щедро поддерживал его, и церковь этого ордена была его излюбленный местом молитвы. Говорили, что он ежедневно ходил туда возносить свои молитвы у алтаря. Действительно, казалось, что к концу его жизни все его мысли были заняты исключительно религиозными вопросами, даже, может быть, в ущерб его коммерческим делам.

Роббинс и Дюмар отправились туда и позвонили у узкой двери в гладкой каменной стене, сурово смотревшей на Боком-стрит. Старушка подметала церковь. Она сказала им, что сестра Фелиситэ, настоятельница ордена, сейчас молится у алтаря на амвоне. Через несколько минут она выйдет оттуда. Альков отделяли от взоров тяжелые черные драпировки. Они стали ждать.

Вскоре драпировки раздвинулись, и сестра Фелиситэ вышла. Она была высокого роста, худая, костлявая и некрасивая, в черном платье и в строгом чепце ордена, что придавало ей несколько трагический вид.

Роббинс, репортер из типа ни перед чем не останавливающихся, но лишенных такта и деликатности, начал говорить.

Они являются представителями прессы. Дама, вероятно, слышала о деле Морэна. Необходимо, ради справедливости к памяти покойного, узнать истину об исчезнувших деньгах. Известно, что он часто посещал эту церковь. При создавшемся положении всякие сведения о привычках и вкусах monsieur Морэна, о его друзьях и прочем будут весьма ценны для посмертного оправдания его.

Да, сестра Фелиситэ об этом слышала. Все, что она знает, она с радостью сообщит, но знает она очень мало. Monsieur Морэн был хорошим другом ордена, жертвовал ему суммы, иногда доходившие до ста долларов. Орден вполне самостоятельный и всегда зависел в своей благотворительной деятельности от частных пожертвований. Monsieur Морэн пожертвовал в церковь серебряные подсвечники и облачение на алтарь. Он каждый день приходил молиться в церковь и иногда оставался здесь целый час. Он был пламенным католиком, посвятившим себя благочестию. Да, еще в алькове стоит статуя Святой Девы, которую он сам вылепил и отлил и пожертвовал ордену. О, как жестоко бросать тень на память такого прекрасного человека!

Роббинс сам был глубоко огорчен этими обвинениями. Но, до тех пор, пока не будет выяснено, что сделал monsieur Морэн с деньгами мадам Тибо, вряд ли удастся заткнуть рот клевете. Иногда… даже очень часто… В делах подобного рода бывает… э-э-э, как говорят… э-э-э, замешана женщина… Совершенно конфиденциально… Если… Может быть…

Сестра Фелиситэ строго взглянула на него своими большими глазами.

— Была одна женщина, — медленно проговорила она, — перед которой он преклонялся, которой он отдал всю свою душу.

Роббинс в восторге принялся искать свой карандаш.

— Вот эта женщина! — неожиданно задушевным, глубоким тоном проговорила сестра Фелиситэ. Она протянула свою длинную руку и раздернула драпировки алькова. Внутри алькова была ниша, освещенная мягким светом, вливавшимся через окно из цветного стекла. В углублении голой каменной стены стояло изображение Святой Девы цвета чистого золота.

На Дюмара, чисто внешнего католика, этот момент произвел сильное впечатление своей торжественностью. Он склонил на мгновение голову и перекрестился. Роббинс, бормоча невнятные извинения, в замешательстве отступил. Сестра Фелиситэ задернула драпировки, и репортеры ушли.

На узком каменном тротуаре Боком-стрит Роббинс с неуместным сарказмом обратился к Дюмару:

— Ну, что же дальше? Cherchez la femme?

— Абсент, — сказал Дюмар.

Слова мадам Тибо задали новую работу голове Роббинса.

Разве в самом деле так невероятна мысль, что религиозный фанатик пожертвовал свое имущество, или, вернее, имущество мадам Тибо, обратив его в статую — материальный символ пожирающего его благочестия?.. Во имя служения Богу совершались гораздо более странные поступки. Разве невозможно, что пропавшие тысячи ушли на отлитие этой сияющей статуи, разве нельзя допустить, что ювелир отлил ее из чистого драгоценного металла и поставил ее там с мыслью, зародившейся в его несколько расстроенных мозгах, снискать милость святых и проложить путь к своему личному богатству?

В этот же день без пяти минут три Роббинс входил в дверь церкви ордена сестер-самаритянок. Он увидел здесь в тусклом освещении толпу человек в сто, собравшуюся на аукцион. Большинство собравшихся были членами различных религиозных орденов, священниками и людьми духовного звания, явившимся сюда с целью купить церковную утварь и принадлежности и тем спасти их от поругания неверующих. Другие же, деловые люди или комиссионеры, пришли с целью купить недвижимость. Клерикального вида господин вызвался вести торги и внес в обязанности аукциониста изысканную речь и благородное достоинство манер.

После того как были проданы несколько незначительных предметов, двое служителей вынесли статую Святой Девы.

Роббинс первый предложил десять долларов. Толстяк в одежде священника предложил пятнадцать. Голос из противоположной части поднял цену до двадцати долларов. Все трое поднимали цену, поочередно набавляя по пяти, пока предложение не достигло пятидесяти долларов. После этого толстяк сдался, а Роббинс, решившись на рискованный удар, поднял цену до ста.

— Сто пятьдесят, — сказал голос из противоположной части зала.

— Двести, — храбро перебил его Роббинс.

— Двести пятьдесят, — быстро крикнул его противник.

Репортер замялся на мгновение, соображая, сколько он сможет занять у своих товарищей по редакции и сколько ему удастся выманить у управляющего конторой в счет жалованья на будущий месяц.

— Триста, — предложил он.

— Триста пятьдесят, — произнес его противник более громким голосом.

Роббинс нырнул в толпу, в сторону, откуда раздавался голос, и свирепо схватил его обладателя за воротник.

— Ах, идиот ты некрещеный, — прошипел Роббинс над самым его ухом, — купим пополам?

— Согласен! — спокойно сказал Дюмар. — Я не сумел бы собрать триста пятьдесят долларов, даже если бы мне дали разрешение на производство обыска у всех моих друзей, но половину выставить я могу. Что тебя дернуло набавлять цену против меня?

— Я думал, что я единственный дурак в этой толпе, — объяснил Роббинс.

Никто больше не надбавил, и статуя осталась за синдикатом из двух репортеров. Дюмар остался охранять добычу, а Роббинс побежал выколачивать из ресурсов и кредитов обоих нужную сумму. Вскоре он вернулся с деньгами, и двое мушкетеров погрузили свою драгоценную поклажу и направились с нею к Дюмару, занимавшему комнату поблизости, на Шартр-стрит. Они втащили ее, завернутую в скатерть, по лестнице и поставили на стол. Она весила не меньше ста фунтов, и, если бы их смелая теория оказалась правильной, эта стоящая перед ними статуя стоила бы двадцать тысяч золотых долларов.

Роббинс сдернул скатерть со статуи и открыл свой перочинный ножик.

— Sacre! — вздрогнув, пробормотал Дюмар. — Это мать Христа. Что ты собираешься делать?

— Заткнись, Иуда! — холодно сказал Роббинс. — Теперь уж поздно думать о спасении твоей души.

Уверенной рукой он отколол кусочек от плеча статуи. На месте осколка они увидели тусклый сероватый металл; статуя была покрыта, по-видимому, только тонким слоем позолоты.

— Свинец! — объявил Роббинс и швырнул свой ножик на пол, — позолота!

— К черту ее! — крикнул Дюмар, забыв все свои угрызения совести. — Пойдем выпьем!

Они направились в кафе мадам Тибо.

Вероятно, мысли мадам в этот день были заняты воспоминаниями о старых услугах, оказанных ей обоими молодыми людьми.

— Вы не должны сидеть за этим столом, — вмешалась она, когда они собрались сесть на свои места. — Да, да, мальчики, нет, нет! Я хочу, чтобы вы перешли в эту комнату, как мои tres bons amis. Да, я сама приготовлю для вас anisette и великолепный cafe royal. О, я люблю угощать моих друзей. Да. Пожалуйста, пройдите сюда.

Мадам провела их в маленькую заднюю комнату, куда она иногда приглашала особенно почетных гостей. Она усадила их в удобные кресла, около открытого большого окна, выходящего на двор, и поставила между ними маленький столик. С гостеприимной суетливостью она принялась приготовлять обещанные напитки.

Репортеры в первый раз удостоились чести быть допущенными в это святилище. В комнате царил полумрак, среди которого блестели вещи из дорогого полированного дерева, стекла и металла, которые так любят креолы. С маленького двора доносились вкрадчивые звуки крошечного фонтана, трепещущие листья банана, растущего около окна, раскачивались в такт капающей воде. Роббинс, будучи по натуре исследователем, окинул любопытным взором всю комнату. Вероятно, от какого-нибудь предка-дикаря мадам унаследовала любовь к грубому и яркому в обстановке.

Стены были украшены дешевыми литографиями, пестрыми пасквилями на природу, отвечающими вкусам буржуазии; поздравительными открытками, красочными газетными приложениями и образцами художественных реклам, рассчитанных на доведение зрительных нервов смотрящего на них до состояния обалдения, чтобы подчинить его себе. Пятно чего-то непонятного среди всего остального, яркого и вполне ясного, озадачило Роббинса. Он встал и подошел ближе, чтобы рассмотреть это на более близком расстоянии. Затем он, как бы от слабости, прислонился к стене и воскликнул:

— Мадам Тибо! О, мадам! С каких пор… О! с каких пор у вас вошло в привычку оклеивать стены государственными четырехпроцентными обязательствами, обеспеченными золотом, достоинством в пять тысяч долларов? Скажите мне, это сказка Гримма или мне следует обратиться к окулисту?

При этих словах мадам Тибо и Дюмар подошли к нему.

— Что вы говорите? — весело спросила мадам. — Что вы говорите, monsieur Роббинс. Ах, эти красивые маленькие кусочки бумаги! Одно время я думала, что это, — как вы это называете? — календарь, а эти маленькие цифры внизу — дни месяца. Но нет. Эта стена треснула на этом месте, monsieur Роббинс, и я прикрепила сюда эти маленькие кусочки бумаги, чтобы скрыть трещину. Мне кажется, что цвет их так хорошо гармонирует с обоями. Откуда я их достала? Ах, да, я очень хорошо помню. Однажды monsieur Морэн пришел ко мне — это было почти за месяц до его смерти, это было в то время, когда он обещал поместить эти деньги для меня. Monsieur Морэн оставил эти маленькие кусочки бумаги на этом столе и говорил очень много о деньгах, чего я никак не могла понять. Но я больше никогда не видела этих денег. Этот monsieur Морэн плохой человек. А что, как вы называете эти кусочки бумаги, monsieur Роббинс?

— Это ваши двадцать тысяч долларов с неотрезанными купонами, — сказал он, обводя большим пальцем каждое из четырех обязательств. — Надо будет пригласить обойщика, чтобы он аккуратно отлепил их от стены.

Он вытащил Дюмара за рукав в другую комнату. Мадам звала Николет и Мэмэ, чтобы они пришли посмотреть на богатство, возвращенное ей monsieur Морэном, этим лучшим из людей, этим праведником, находящимся теперь в раю.

— Дюмарчик, — сказал Роббинс, — я загуляю. Три дня уважаемой «Пикайюн» придется обойтись без моих ценных услуг. Я рекомендую тебе присоединиться ко мне Это зеленое снадобье, которое ты пьешь, ни к чему. Оно будит мысль. Нам необходимо забыться. Я представлю тебя единственной даме, которая может в данном случае гарантировать достижение желаемого результата. Имя ее миссис Виски из Кентукки, выдержанная в течение двенадцати лет в кувшинах. Как тебе нравится эта идея?

— Allons! — сказал Дюмар. — Cherchez la femme!