Перевод Л. Каневского.

Около двух лет назад из Хаустона самым таинственным образом исчез один из самых ярких, самых известных представителей высшего общества. Несколько лет он был законодателем моды, ее зерцалом, моделью для «Магнолия-Сити». Особенно славился он умением выбирать для себя самую утонченную, сверхмодную одежду, «последний писк», все считали его лидером среди тех, кто создавал современный, самый яркий, самый подобающий стиль в одежде.

Ни один человек в Хаустоне никогда не видел ни малейшей складки на его элегантном, блестяще подогнанном по фигуре костюме, и никто никогда не видел ни малейшего пятнышка на его белоснежных рубашках.

У него было достаточно средств, позволяющих ему посвящать всего себя целиком светской жизни, искусству одеваться, а все его поведение и безукоризненные манеры ставили его на одну доску со знаменитым красавчиком Бруммелем.

Но вот год назад многие стали замечать, что он становился все более чем-то озабоченным, все более задумчивым, его непринужденные, галантные манеры оставались такими же, как и прежде, как у истинного Честерфильда, но он выглядел более молчаливым, мрачным, казалось, что его что-то гнетет. Вдруг, ни с кем не попрощавшись, он исчез без следа.

На его банковском счету оставалось много денег, все высшее общество ломало себе голову над тем, чем же было вызвано его таинственное внезапное исчезновение.

В Хаустоне у него не было никаких родственников, ну а проявляя вошедшее в поговорку непостоянство, все его знакомые и легкомысленные друзья, бабочки-однодневки, очень скоро позабыли о нем.

* * *

Наконец волновавшая многих тайна прояснилась. Один Хаустонский торговец, близкий друг светского молодого человека, решил в сентябре совершить путешествие в Европу.

Во время пребывания в Италии он захотел посетить один из старинных монастырей в Альпах; в один прекрасный день он стал взбираться вверх по Пассо-ди-Сан-Джакомо дорогой, которая была нисколько не шире тропинки для мулов. Она вела к ледникам Леопонтийских Альп и заканчивалась прямо-таки в поднебесье, на высоте семь тысяч футов. Еще выше, на заснеженной скале, торговец увидал примостившийся на ней монастырь францисканцев, миноритов (меньших братьев), членов одного из подразделений — группы Чисмонатана, католического монашеского ордена францисканцев.

Он со всеми предосторожностями взбирался по узкой дорожке, то и дело останавливаясь, чтобы полюбоваться яркими цветами переброшенной через небо радуги от холодных ледников или быстрыми сходами снежных лавин в ущельях, высоко над головой.

Целых шесть часов длился этот трудный подъем, и вот наконец он достиг цели. Он стоял перед массивными железными воротами монастыря. Хаустонец дернул за веревку колокола — мрачного вида страж кивком головы пригласил его войти и воспользоваться гостеприимством братьев. Его проводили в просторный, плохо освещенный зал, стены и полы в котором были выложены из холодного серого камня. Впустивший его монах снова кивком головы попросил его подождать, покуда монахи не разойдутся по своим кельям после вечерней молитвы. Раздался глухой удар колокола, большие двери неслышно распахнулись, и процессия хорошо выбритых монахов беззвучно прошествовала в кельи. Они шли, низко наклонив голову, перебирая четки, с их шевелящихся губ слетала неслышная молитва.

Когда шествие проходило мимо него, посетитель был просто ошарашен, вдруг увидев среди благочестивых монахов того, кто когда-то был всеобщим любимцем и образцом элегантности в Хаустоне.

* * *

Он громко окликнул его, назвав по имени, монах, вздрогнув от его голоса, поднял голову и, увидав торговца, вышел из строя своих молящихся на ходу братьев. Остальные продолжили свое молчаливое шествие, и вскоре за последним из них затворилась большая дверь.

Хаустонец с любопытством взирал на новоиспеченного монаха.

На нем была длинная черная сутана, подпоясанная на талии пеньковой веревкой и своими классическими ниспадающими складками доходившая ему до пят. Волосы на голове были выбриты кружком, а лицо выглядело гладким, как у девицы. Но больше всего торговца поразило выражение полного умиротворения, покоя и счастья на нем. А во взгляде не было прежней тревоги и озабоченности, которые замечали его друзья перед тем, как он исчез.

Казалось, что тихая, святая красота струилась с его лица, становясь благословением.

— Во имя Господа, — спросил его друг, — что же заставило тебя похоронить себя заживо здесь, вдали от мира, почему ты бросил друзей, оставил все удовольствия, чтобы провести все свои дни в этом ужасном месте?

— Послушай, — ответил ему монах, — я скажу тебе почему. Теперь я беспредельно, трансцендентно счастлив. Я достиг венца всех своих желаний. Вот, посмотри на это облачение.

Он с гордостью смотрел на свою грубую, жесткую сутану, классические складки которой сбегали от талии до пят.

— Я — единственный человек, — продолжал он, — который наконец вкусил плод всех своих самых дорогих земных надежд. Теперь на мне такой наряд, который не пузырится на коленях.