Глава двадцать девятая

Выход из довольно прозаического здания вокзала «Санта-Лючия» в залитую солнцем Венецию можно было сравнить с тем, как в «Хрониках Нарнии» входили в платяной шкаф и попадали из него в волшебную страну, только с водой, а не со снегом. При виде расстилавшейся перед ней нефритово-зеленой, мерцающей водной глади, покрытых трещинами зданий, стоящих вдоль канала, и сотен судов, теснившихся в поисках выгодного места стоянки, Эмми от изумления захлопала глазами.

Она совершенно не представляла, что делать дальше, была в смятении.

— Мне кажется нам лучше сесть на вапоретто, а не в водное такси, — сказал ей Арчи. Во время ленча он прилежно изучал путеводитель. — Гораздо веселее действовать, как местные жители. Мы не хотим, чтобы с нас содрали втридорога.

— Хорошо, — согласилась Эмми, все же немного сбитая с толку. Да как тут можно передвигаться среди всего этого? Повсюду толпы людей: туристы, студенты, путешественники, все с багажом, картами, кино— и фотокамерами сгрудились у остановок вапоретто, дожидаясь следующего водного трамвайчика, который повезет их по Большому каналу и дальше в сказочный город.

Все казалось таким мягким. Не было резких цветов и линий, только цвет коралла, охры и бирюзы с оттенком серого. Стены, чудилось, рассыплются в прах от малейшего прикосновения. Вывески как-то ненадежно висели на стенах домов, готические арочные окна с каменными средниками намекали на скрывающиеся за ними тайны.

Арчи схватился за путеводитель.

— Нам нужен первый номер. Он провезет нас как раз по Большому каналу. Давай я возьму.

Он забрал у Эмми шляпные коробки, ловко подхватив и свою сумку. Эмми взяла свой чемодан и пошла за ним к остановке. Вапоретто покачивался на воде у пристани, и молодые люди, невольно толкаясь, попали на борт вместе с остальными пассажирами. Трамвайчик отчаливал, вода шлепала по его бортам, нос разрезал стеклянную гладь канала, на которой плясали лучи вечернего солнца.

Эмми вертела головой во все стороны, пока они плыли. Она видела мосты, балконы и балюстрады, обветшалые деревянные жалюзи, фонари из кованого железа и арочные окна, средники и голые кирпичи. Неровные, осыпающиеся фундаменты, входы, почти скрывшиеся под водой. Горгульи и львиные головы злобно смотрели на Эмми со своих подпор; цветы свисали из ящиков на окнах; выцветшие надписи что-то обещали, но она не понимала что. Когда же Эмми увидела черную гондолу, беззаботно плывущую по каналу перед ними, она едва не упала в обморок.

— О Боже! — выдохнула она, обращаясь к Арчи. — Гондольер в полосатой рубашке и все остальное… Это выглядит таким настоящим…

Арчи улыбался во весь рот. Он был искренне взволнован. После напряжения последних нескольких недель было таким облегчением снова чему-то порадоваться. Он обнял Эмми за плечи.

— Просто потрясающе! — прокричал он, стараясь перекрыть шум.

Они миновали знакомые достопримечательности, хорошо известные по школьным учебникам и фильмам: мост Риальто, здание Академии, церковь Санта-Мария-делла-Салюте, Дворец дожей… Здания во всем великолепии стиля рококо, некоторые до изумления изысканные, были одно лучше другого.

Они высадились в конце Большого канала, у площади Сан-Марко, и их быстро увлекла вечерняя толпа, пока они пробирались мимо палаток с венецианскими масками, куклами Пиноккио и мороженым. В воздухе витало какое-то лихорадочное напряжение, которое вылилось бы в тревогу, если бы Арчи и Эмми не замедлили шаги, вспомнив, что знают, куда идут.

Агентство «Не теряй надежды» забронировало им номера на две ночи в гостиничке на узкой улице недалеко от площади. Как только они пошли между зданиями в стороне от основного потока пешеходов, их окутал милосердный покой. Гостиница была семейной, всего на несколько номеров и оказалась просто восхитительной. Задний дворик изобиловал зеленью в терракотовых горшках, в центре его высился осыпающийся фонтан, увенчанный обнаженным херувимчиком. Внутренняя обстановка сочетала в себе поблекшее великолепие и венецианское очарование: богато украшенные зеркала и картины в резных рамах соседствовали с пухлыми диванами, беломраморные полы и кованые железные балюстрады создавали ощущение роскоши.

Спальня Арчи была непомерно, до нелепости пышной. Кровать оказалась богатым сооружением под темно-розовым бархатом с позолоченным изголовьем, а над ней висела люстра. Непонятно было, как ее выдерживал потолок. Как только ушел портье, Арчи огляделся в легком замешательстве, но едва сдерживая смех при виде этой бесстыдной, на его взгляд, роскоши. Достал из сумки рубашку и джинсы и переоделся. В этом необыкновенном городе им предстояло провести лишь этот вечер и завтрашний день, и Арчи был полон решимости сделать ближайшие двадцать четыре часа настолько незабываемыми для Эмми, насколько это в его силах. У него сложилось впечатление, что жизнь девушки гораздо тяжелее, чем она утверждает. Что она с трудом сводит концы с концами, занимаясь любимым делом. Он ею восхищался и с немалой радостью придушил бы этого мошенника Чарли, если тому когда-нибудь не посчастливится с ним столкнуться.

С Эмми он встретился в фойе. Девушка надела черные брюки-капри, красную рубашку, завязанную узлом на талии, на голове под лихим углом сидел берет. В каждом своем наряде она казалась другим человеком. «Однако неизменно оставалась сама собой», — подумал Арчи. Он никогда не встречал девушки, столь твердо знающей, кто она такая.

Саймон заказал частное такси от вокзала. Их катер обошел все другие суда и решительно летел по широкой лагуне. Гребни волн были окрашены золотом в лучах вечернего солнца, и перед путешественниками расстилалась Венеция. Знаменитые здания рельефно выделялись на фоне темно-голубого неба, и город игриво мерцал, самодовольно зная, что в мире нет вида, подобного этому, что даже бывалые путешественники будут очарованы его куполами, башнями и колоннадами, выдержанными в желтовато-коричневых, янтарных и бронзовых тонах.

Приблизившись к лежавшему на другой стороне лагуны острову Джудекка, катер прошел мимо огромной мельницы «Молино Стаки», мимо длинного парадного строя домов, магазинов и ресторанов, затем, наконец, мимо классической, блиставшей белизной церкви Христа Спасителя, широкая каменная лестница которой приглашала верующих войти внутрь.

У причала, обозначенного черными с золотом шестами, перед путешественниками возник фирменно-розовый отель «Чиприани». Саймон взял Стефани за руку, когда они шагнули на твердую землю и попали в пышный сад со шпалерами лимонных деревьев и душистого жасмина. Семью встретил персонал в униформе, багаж моментально унесли, пока они шли по короткой дорожке к ресепшен. Там с ними тепло поздоровался управляющий, затем проводил Бетт и Джейми в их номера, в главной части отеля.

Стефани обняла девушку.

— Я приду проведать тебя попозже.

— Со мной все нормально, — сказала Бетт. — Я хочу принять ванну. Не волнуйтесь.

Она храбро улыбнулась, и у Стефани сжалось сердце. Бетт, наверное, сама не своя от тревоги. Стефани жалела, что ничем не может смягчить ее страданий, но пока они не будут знать точно о состоянии Бетт, толку от нее, Стефани, мало. Надо как можно скорее вывести девушку из этого положения.

Затем Стефани и Саймона провели по мраморным коридорам, по туннелю, выложенному терракотовой плиткой, и через сладко пахнувшие живые изгороди в палаццо «Вендрамин», примыкающий к отелю дворец. Когда им показали их номер-люкс, Стефани готова была ущипнуть себя. Она никогда не видела такого гостиничного номера. В одном его конце — обращенное в сад окно от пола до потолка в обрамлении шелковых штор с видом на лагуну. В другом — громадная кровать, застеленная хрустящим белым льном.

Стефани бродила по номеру, трогая все в изумлении: письменный стол в китайском стиле со всеми необходимыми письменными и канцелярскими принадлежностями, туалетный столик с зеркалом, маленький стол под девственно-чистой скатертью, на котором стояло изысканное блюдо с ананасами, манго, малиной и киви. Управляющий объяснил, что в любое время дня и ночи в их распоряжении два дворецких. Надо лишь вызвать их по телефону.

Стефани с трудом удержалась от смеха. Что они будут делать с двумя дворецкими? Она и близко не представляла.

А вот Саймон, похоже, воспринимал все это спокойно. Он привык к такого рода обслуживанию. Когда управляющий удалился, Стефани подошла к окну, и они с Саймоном смотрели на воду, менявшую цвет с золотого на темно-синий, на великолепный Дворец дожей.

— Это просто потрясающе, — прошептала она. — Лучше и быть не может.

Саймон повернулся к ней.

— Я хотел, чтобы это путешествие было особенным, — сказал он Стефани.

Она выдавила улыбку. Оно было более чем особенным, но неотложная проблема оставалась нерешенной. Стефани отвернулась.

— Мне нужно в аптеку, — как можно небрежнее бросила она через плечо.

— Уверен, в отеле найдется практически все, что тебе нужно. И если не дворецкий, то я могу тебе это принести. — Саймон улыбнулся.

— Нет. Мне нужно пойти самой.

— Зачем?

Стефани неприятно было разыгрывать кокетку, но это была единственно возможная тактика.

— Тебя это не касается. Не следует задавать леди такие вопросы.

— О! — Саймон немного смутился. — Понятно. Ну, тогда я пойду с тобой.

— Нет. Я бы лучше пошла одна, если ты не против. Я быстро.

Саймон мгновение колебался, потом кивнул:

— Ладно. Я пойду прогуляюсь по парку. Произведу, так сказать, рекогносцировку на местности.

— Отлично.

Стефани испытала облегчение. Отвлечь Саймона оказалось легче, чем она думала.

Она зашла в ванную комнату. С тоской посмотрела на огромную мраморную ванну, прекрасные гели для душа и лосьоны для тела, которые только и ждали, чтобы ими воспользовались, но времени не было. Стефани спустилась на ресепшен и спросила у консьержа, где ближайшая аптека. Снабженная картой Венеции, она вернулась на причал, откуда отправлялся в город предоставляемый отелем катер. Невероятно красивый водитель, учтивый, в темных очках, подал ей руку, помогая подняться на борт, и через пять минут они неслись по водам лагуны.

Стефани было не до окружающих красот. Вскоре показался причал, и через несколько минут Стефани помогли высадиться на набережную. Достав карту, она стала ее изучать. Вокруг под вечерним солнцем сновали сотни туристов, сбивая Стефани с толку. В конце концов ей все же удалось сориентироваться.

Она пошла по узким улочкам, выискивая на ветшающих стенах выцветшие черные буквы — названия улиц. Не было времени остановиться и поглазеть на витрины магазинов, хотя они выглядели очень заманчиво: краем глаза Стефани замечала дамские сумочки ярких цветов, шикарные льняные платья и элегантные туфли на высоких каблуках. Всему этому придется подождать. Она пробиралась сквозь толпу, все остальные как вкопанные радостно замирали у витрин. Неужели они не понимают, что она спешит?

Наконец она нашла аптеку и с облегчением увидела, что та открыта. Толкнув дверь, Стефани вошла. Запах был знакомым: универсальный слабый душок антисептика, но коробочки и баночки вокруг нее выглядели странно.

Как же по-итальянски будет «тест на определение беременности»? Если подумать, а существуют ли они вообще в Италии? Может, женщины здесь просто ходят к врачу, чтобы выяснить это? По-итальянски Стефани совсем не говорила. Знала названия всех разновидностей пасты, но и только. Вышла фармацевт, женщина средних лет в очках.

Стефани многозначительно посмотрела на «тест».

— Бамбино… — произнесла она, потом подняла большой палец вверх, затем опустила.

Фармацевт озадаченно на нее смотрела.

Стефани похлопала себя по животу.

— Бамбино? — снова сказала она с вопросительной интонацией, потом пожала плечами. Она чувствовала себя ужасно глупо, но рада была, что в аптеке никого больше нет.

На сей раз фармацевт просияла.

— А-а-а-а! Test di gravidanza?

Стефани кивнула, надеясь, что это именно то, что она имела в виду. Через несколько мгновений фармацевт протянула ей продолговатую коробочку. Посмотрев на упаковку, Стефани решила, что, судя по картинкам, она с задачей справилась.

— Грацие, — с благодарностью сказала она и отсчитала деньги.

Фармацевт улыбнулась, кладя коробочку в пакет.

— Buona fortuna.

«Она желала мне удачи, — сообразила Стефани, — видимо, думая, что тест предназначен для меня». Объяснять было слишком сложно, поэтому она только улыбнулась, взяла сдачу и покинула аптеку.

Солнце уже опускалось за горизонт, когда Стефани села на катер, возвращавшийся в отель. На месте она, не тратя времени, пошла в номер Бетт.

Девушка лежала на кровати в белом гостиничном халате.

Стефани протянула ей пакет.

— Давай разберемся с этим, — сказала она. — Тогда сможем решить, что делать.

Бетт молча взяла пакет и исчезла в ванной комнате. Это были три самые долгие минуты в жизни Стефани. Она сидела на кровати, втайне молясь, чтобы результат оказался отрицательным. О другом варианте и думать не хотелось. Он предполагал множество последствий. Стефани решила, что сделает все, чтобы поддержать Бетт и ее малыша, если до этого дойдет. Она считала, что Таня была не слишком хорошей матерью, не говоря уже о том, чтобы, так сказать, по своей воле неожиданно стать бабушкой.

Бетт вышла из ванной комнаты. В лице ее не было ни кровинки, взгляд потухший. Выглядела она ужасно юной.

— Положительный.

— О милая моя! — произнесла Стефани, сердце у нее упало. Насколько легче было бы, если б тест оказался отрицательным. Теперь же впереди не было ничего, кроме сердечной боли и трудных решений.

Бетт расплакалась.

— Что мне делать?

— Все будет хорошо, — пообещала ей Стефани. — Честно, Бетт. Это не конец света. Я понимаю, что так кажется.

— У меня будет ребенок, — сказала Бетт. — Я не знаю, как ухаживать за младенцем.

Стефани взяла ее за плечи.

— Послушай меня, — сказала она. — Какое бы решение ты ни приняла, я буду рядом с тобой. Полностью поддержу тебя. И говорю это не ради красного словца. Ты не одинока в этой ситуации, Бетт.

— Нет смысла даже вести этот разговор. — Бетт с размаху села на кровать. — Папа не позволит его сохранить.

Стефани нахмурилась.

— Милая, это не его решение. Он не может заставить тебя сделать то, чего ты не хочешь. И в любом случае я уверена, что он не запретит.

— Вы его не знаете. — Бетт сидела с несчастным видом. — Вспомните, как он разозлился на Джейми. Он выгонит меня.

— Ты же сама не веришь тому, что говоришь. Ведь так?

Бетт пожала плечами:

— Джейми всего-то хотел еще год подождать с университетом. Это не сравнить с рождением ребенка, правда?

Стефани взяла ее руки в свои.

— Думаю, ты не понимаешь своего отца.

Бетт странно на нее посмотрела.

— Вы знаете, почему ушла моя мама?

Стефани почему-то подумала, что причина ей не понравится.

— Мне казалось, потому что она встретила Кита?

Бетт покачала головой:

— Нет. Это была не настоящая причина. Настоящей причиной было то, что папа заставил ее сделать аборт.

— Что?

— Да. Мама забеременела года два назад. Это произошло случайно. Папа заставил ее избавиться от ребенка. Поэтому она и ушла, а не из-за Кита. Она не могла пережить то, что он заставил ее сделать.

Стефани похолодела.

— Ты, должно быть, ошибаешься. Не мог он такого сделать.

Или мог? В конце концов, насколько хорошо она знала Саймона? Они встречаются всего три месяца.

— Мог. Он сказал, что ребенок — это последнее, что ему нужно в их браке, со стрессами и всем прочим, да они еще и не ладят, и несправедливо приводить его в этот мир. — Глаза Бетт наполнились слезами. — Так что он скажет мне?

Стефани нужно было подумать. Эта неожиданная новость была ужасна, но пока требовалось ободрить Бетт.

— Я не позволю ему заставить тебя сделать то, чего ты не хочешь. Доверься мне. Решение будешь принимать ты. Я об этом позабочусь.

Она крепко обняла девушку. Бетт прильнула к ней.

— Скажите ему вместо меня! Вы скажете папе? Я просто очень боюсь.

— Конечно, скажу.

Бетт казалась огорченной.

— Но только после путешествия. Я не хочу его испортить. Вы ничего не должны говорить папе до конца поездки. Простите меня. Вы были так добры ко мне, а я вам все порчу…

— Ничего ты не портишь.

Стефани не представляла, что испытывает Бетт. Ей хотелось все для нее уладить. В ее душе поднялась волна симпатии к девушке. Бетт вела себя храбро, по-взрослому, неэгоистично. Видно было, что она искренне не хочет портить путешествие для Стефани.

— Послушай! Давай-ка оденься, а? Пойдем, пораньше поужинаем, и ты хорошо выспишься, а утром все может показаться лучше.

Стефани знала, что говорит банальности, но она немного могла сказать или сделать.

Бетт снова обняла ее за шею.

— Я так рада, что вы с папой, — сказала она.

Стефани не хотелось говорить, что в свете только что услышанного она начала сомневаться в крепости отношений с Саймоном.

Все вчетвером они поужинали в «Чипс». Решили, что хотят провести совсем спокойный вечер, поэтому выбрали этот, а не более строгий ресторан «Фортуни» в основном здании отеля. В расположенном у самой воды, с видом на лагуну «Чипсе» царила непринужденная, шумная атмосфера, какая бывает в дорогом яхт-клубе. Они сидели на улице, на обогреваемой террасе. Вода сделалась темно-синей, на небе светила луна. Заказали грибное ризотто со сливками и пино гриджо, и если Саймон и удивился, почему Бетт его не пьет, то ничего не сказал.

Стефани поймала себя на том, что почти не ощущает голода, хотя она никогда не пробовала ризотто вкуснее: густое, но не разварившееся и изумительно пряное. Были тому виной ее сомнения насчет Саймона или страхи за Бетт, но внезапно желудок свело спазмами. Все показалось таким хрупким.

А Саймон тем временем нисколько не подозревал ни о каких подводных течениях и болтал с официантами на не слишком хорошем, но оживленном итальянском. Весь вечер Стефани наблюдала за ним, размышляя. Неужели она лишь поверхностно узнала человека, которого, как считала, полюбила?

В постели Стефани в тревоге лежала без сна. Она как можно дальше отстранилась от Саймона, невыносимо было лежать рядом с ним. Кровать, по счастью, была огромная, поэтому их разделяли добрых три фута. Чтобы объяснить такое расстояние между ними, Стефани сделала вид, что из-за грибного ризотто у нее расстроился желудок. Она просто не могла принять то, что Бетт сказала ей о прерванной беременности. При одной мысли об этом ее бросало то в жар, то в холод. Неужели он действительно заставил Таню это сделать? Но ведь нельзя же заставить свою жену совершить что-то подобное? Или он просто дал ей понять, насколько осложнит ей жизнь, если она не согласится? Может, он решил оставить ее без денег? Деньги, кажется, были очень важны для Тани. Может, он от нее откупился?

Стефани встала и подошла к окну. На улице было тихо и темно, только светили фонари на бульваре и вырисовывался силуэт Венеции на той стороне лагуны, освещенной луной.

Она вздохнула. Это открытие полностью изменило ее мнение о Саймоне. Она знала, что он сильный и решительный человек и пусть немного склонен к излишнему контролю, исключительному праву родителей, но запугивание? Примириться с человеком, который прибегает к такой мере воздействия, она никогда не смогла бы. Впервые за все время знакомства с Саймоном она посочувствовала Тане. Неужели она жила в условиях террора и не смогла больше выносить этот ужас? Не поэтому ли она его бросила?

Возникли неразрешенные проблемы, бесчисленные сомнения. Стефани не совсем понимала, что делать, не такую жизнь она себе представляла. Она хотела стать частью этой семьи, чтобы все они вместе, как единое целое, потрудились и вернули в дом стабильность и счастье. Но теперь Стефани сомневалась, что верно поняла свою роль. Она хотела быть равной Саймону, его доверенным лицом, возлюбленной, а не человеком, который станет оспаривать его решения и бросаться на защиту его детей, когда он не одобрит их поступки.

— Стеф! — Раздавшийся голос заставил ее вздрогнуть. — Ты хорошо себя чувствуешь? Что ты делаешь?

Стефани вздохнула. Вполне можно поговорить и сейчас, не обязательно за завтраком.

— Прости, Саймон, но мне кажется, ничего не получится.

— О чем это ты?

— Я не могу продолжать наши отношения.

Саймон засмеялся, но смех был слегка неестественным.

— О чем ты говоришь?

Он выглядел таким убедительным, сидя в кровати с недоуменным видом. Не как человек, который приказал своей жене сделать…

— Ты не тот человек, за которого я тебя принимала. И мне жаль, потому что я тебя люблю и люблю твоих детей.

Саймон встал с кровати, подошел к лампе и включил ее. От внезапно вспыхнувшего света Стефани заморгала.

— Постой-ка минутку. Я что-то не пойму. Что вдруг изменилось? Что все это значит?

Он казался искренне расстроенным. Стефани подумала, что обязана хотя бы объяснить ему, дать шанс защититься. Это было только справедливо.

— Ты заставил Таню сделать аборт.

Даже от одних этих слов она вздрогнула. Саймон в ужасе посмотрел на нее.

— Кто тебе это сказал? — требовательно спросил он. — Она позвонила тебе и сказала? Или одна из ее услужливых подружек?

— Не важно, кто мне это сказал. Это правда?

Он пристально смотрел на нее.

— Не могу поверить, что ты так обо мне подумала даже на мгновение.

Стефани, возражая, выставила ладони.

— Почему нет? Ты был рад прогнать Джейми, потому что он собирался совершить поступок, который ты не одобрял…

— Это совершенно другое дело!

— Правда? Разве это не навязывание другому человеку своей воли? Без учета его желаний?

Саймон дернулся при этих словах, лицо его сморщилось. «Я подловила его, — подумала Стефани. — Конечно, ему это не понравилось».

Саймон подошел к окну и несколько минут смотрел на улицу. Когда он повернулся к Стефани, она увидела слезы у него на глазах. На мгновение она смягчилась. Она ожидала вспышки гнева.

— Когда Таня сказала мне, что беременна, я обрадовался. — Говорил он негромко, спокойно. — Был, разумеется, потрясен. И немного, знаешь, напуган перспективой пройти через все это снова. Но, странно, я подумал, что, возможно, ребенок хорошо на нее повлияет. На всех нас. Успокоит ее и даст возможность подумать о ком-то еще, а не только о себе. — Горечь послышалась в его голосе. — Это Таня решила избавиться от ребенка. Она сообразила, что он чересчур ограничит ее свободу. Она поставила меня перед свершившимся фактом. После посещения клиники. Она сказала, что женщина имеет право делать что хочет… и ей не нужно моего одобрения. Никогда не прощу ей, что она избавилась от нашего ребенка. Для меня это стало последней каплей. Именно это дало мне мужество наконец с ней развестись. Я не мог жить с женщиной, которая могла быть такой… Я даже не нахожу слов.

Тут голос Саймона дрогнул. Стефани шагнула вперед, но он остановил ее, подняв руку.

— Я полагаю, что теперь она чувствует вину за свой поступок. И в свойственной ей манере, вероятно, все перевернула, чтобы выставить себя невинной, а виноватым сделать меня. В этом ей нет равных. Она умеет быть очень убедительной. — Он посмотрел на Стефани. — Тебе, думаю, Бетт сказала?

Стефани кивнула.

— Стало быть, Таня пыталась настроить против меня даже мою собственную дочь. — Саймон посмотрел на Стефани в полном недоумении. — Я не заслуживаю этого, Стефани. Я только пытался сделать все возможное для своей семьи, для этого иногда приходится быть жестким. Дело в том, Стеф, что когда пытаешься защитить людей, ты иногда превращаешься в «плохого парня». Или кажешься таковым. Потому что дети совершают поступки или принимают решения, которые, как тебе известно, пойдут им во вред. Не знаю… Некоторые считают, что нужно позволить им учиться на собственных ошибках. Но мне просто становится страшно… — Он уткнулся в шею Стефани, поглаживая ее по волосам. — Поэтому я так и обрадовался, когда познакомился с тобой. Чтобы ты поддерживала меня на жизненном пути. Уравновешивала меня. Напоминала, что бескомпромиссная любовь не всегда хорошо.

Стефани крепко его обняла. «О Боже! — подумала она. — Что же он скажет о Бетт? Что скажет?» Она расскажет ему сейчас, до окончания путешествия, потому что нельзя выслушать такое признание и не раскрыть все свои карты. Он не простит ей, если она промолчит до возвращения. И вообще Бетт не должна ждать.

— Саймон, мне нужно кое-что тебе сказать.

Он резко поднял голову.

— У Бетт будет ребенок. Она беременна.

Он сделал шаг назад. В полумраке Стефани увидела выражение его лица — смесь ужаса и потрясения.

— У Бетт? — переспросил он. — Откуда ты знаешь? Когда она тебе сказала?

— Она сказала мне вчера. В поезде. — Стефани положила руки на плечи Саймона и посмотрела на него. — Этим вечером она сделала тест. Она не хотела, чтобы я рассказывала тебе до возвращения домой. Она не хотела портить поездку.

Саймон отошел в сторону.

— Мне нужно с ней поговорить.

Он направился к двери, но Стефани его остановила.

— Не буди ее сейчас. Она крепко спит. Дай ей отдохнуть.

Взяв Саймона за руку, Стефани развернула его лицом к себе. Мука в его глазах была почти нестерпимой.

— Она же сама еще ребенок, — проговорил он, и Стефани увидела слезы. Он сердито отвернулся. — Это все я виноват. Мы виноваты. Я и Таня. Конечно, что-то подобное должно было случиться…

— Нет! — резко возразила Стефани. — Ты не должен себя винить. Это была случайность. Из тех, что происходят постоянно.

Он поморщился при этих словах, но, кажется, принял их.

— Таня знает?

— Не думаю.

— Она не должна узнать, пока мы все не решим. Я не хочу, чтобы она вонзила свои когти в Бетт. Одному Богу известно, что она сделает. Использует это против меня…

Стефани видела, что он ударился в панику. Обняла его, успокаивая.

— Эй! — проговорила она. — Все будет в порядке. Мы с этим разберемся.

Саймон прерывисто вздохнул, лицо у него сморщилось.

— Моя девочка… — Голос его дрогнул. — Я должен убедиться, что с ней все в порядке.

— По-прежнему еще очень рано. Давай-ка поспим несколько часов. Затем попросим наших дворецких принести нам завтрак. — Она улыбнулась. — Мы все обговорим, потом сходим проведать Бетт. Когда у тебя будет возможность подумать об этом.

Саймон посмотрел на нее.

— Ты меня поражаешь, — сказал он, устало провел ладонью по лицу. — Догадываюсь, что она захочет сохранить ребенка. Я знаю мою Бетт. Именно это она захочет сделать. — Он выдавил улыбку. — По крайней мере я надеюсь, что именно это она захочет сделать.

Стефани казалось, что у нее сейчас растает сердце. Она услышала все, что хотела услышать. Слова любящего отца, который поддержит свою дочь, несмотря на всю свою боль, несмотря на неодобрение.

 

Глава тридцатая

В отличие от Сильви Райли не любил валяться в постели. Он проснулся в шесть и понял, что она встанет не раньше, чем через несколько часов. У Сильви всегда был чудовищный недосып после съемок, и Райли не хотел ее беспокоить. Он оставил ее уютно угнездившейся среди пуховых одеял и потихоньку ушел к Риальто, чтобы запастись едой на несколько следующих дней.

Он прошел по мосту Академии, преодолел лабиринт каналов, которые вели к знаменитым рынкам. Маршрут он знал как свои пять пальцев. Они с Сильви всегда останавливались в одних и тех же апартаментах на Большом канале: несколько смежных комнат, из которых открывались прекрасные виды, на первом этаже палаццо пятнадцатого века.

На ходу Райли примечал сцены из повседневной жизни, разыгрывающиеся, так сказать, за кулисами: два юных паренька с футбольным мячом на тихой площади, женщина развешивает белье, два старика остановились покурить и поболтать, прежде чем разойтись в разные стороны. Актеры этих крохотных эпизодов, происходивших на фоне изысканнейшего задника, нисколько не обращали внимания на декорации. Эту-то Венецию и любил Райли: тайные житейские стороны жизни, тогда как Сильви предпочитала внешнюю, выставляемую напоказ эффектность Венеции.

На рынке он, передвигаясь в толпе венецианцев, как местный житель, выбирал лучшие дары земли, переговариваясь по-итальянски с владельцами прилавков, некоторые знали его если не по профессии, то в лицо. Они были слишком заняты, чтобы почитать знаменитость, хотя за годы Райли перефотографировал большинство из них. Он купил цуккини с сохранившимися ярко-желтыми цветочками и темно-красные томаты, такие же бугристые и бесформенные, как женщины средних лет в чересчур тесных юбках. Свежую связку спаржи. Горох — зеленые стручки и пурпурные, и черные, и белые. Крохотных крабов-пауков. Блестящие ягоды, малиновые, цвета бургундского вина и алые, налитые соком, идеально подходящие для завтрака Сильви, когда она наконец встанет.

Райли не спеша возвращался в палаццо, нагруженный покупками, радуясь солнцу, согнавшему утренние облачка в сторону и волшебно преображавшему город. Он начал строить планы, а потом решил: ничего они не станут делать. Для них обоих будет чудом не придерживаться никакого расписания, куда им идти, что делать, когда есть, когда дышать. А удивительное свойство этих апартаментов заключалось в том, что они куда-то далеко отодвигали реальность, и поэтому Райли и Сильви расслабились сразу же, без переходного периода, что часто бывает так трудно сделать на отдыхе. Разумеется, этому поспособствовало и путешествие в поезде. «Восточный экспресс» всегда отвлекал от забот, переносил тебя в лучшее место, все равно куда.

Вернувшись, Райли с удивлением увидел, что Сильви встала, оделась в потертые джинсы и белую рубашку с длинными рукавами. Она открыла окна, чтобы впустить бодрящий весенний воздух и полупрозрачный свет, примостилась на подоконнике, сидя боком, подтянув к груди колени, и смотрела на канал, где от берега к берегу по ломаным траекториям перемещались в затейливо поставленном танце речные трамвайчики-вапоретто, моторные лодки и гондолы.

— Привет. Доброе утро.

Она взглянула на него и улыбнулась.

— Я проснулась, а тебя нет.

— Ты же знаешь, я не могу долго спать. Я принес нам еды.

Райли сложил пакеты в маленькой кухонной зоне. В Венеции это встречалось часто: основные комнаты большие и впечатляющие, а кухонные помещения ничтожно малы. Райли полагал, что люди здесь предпочитали есть вне дома. Он прошел назад по мраморному полу мимо до неприличия огромных, подковообразных итальянских диванов, на фоне которых прекрасно смотрелись расписанные фресками стены и грандиозные люстры. Док-станция была спрятана в резном шкафчике. Райли подключил свой айпод.

Перед путешествием он составил подборку песен, которые что-то значили для них с Сильви в минувшие годы. Ему потребовался не один час, чтобы найти и загрузить их. Некоторые давно забылись, упрятанные в дальние уголки памяти, но по мере того, как он оглядывался назад, освежая память с помощью фотографий, они вернулись к нему. Восстановление их приносило радость с оттенком горечи — воспоминания о давних временах, но все равно воспоминания. Никто не может отнять это у них. Пока не может.

Райли включил «Воспроизведение». Музыка полилась из скрытых динамиков, наполняя комнату, но не поглощая пространство, как это умеют лучшие акустические системы.

Услышав музыку, Сильви с улыбкой повернулась.

— Марианна Фейтфулл. «Когда льются слезы», — сказала она. — Я устроила ту дурацкую вечеринку, помнишь? «Приходите в своем истинном облике».

Райли улыбнулся.

— Ты оделась наполовину ангелом, наполовину чертенком.

Он так ясно это помнил. Сильви нарядилась в красное, с рожками и хвостом и с крыльями. Он был в черном и белом — фотограф.

— Мы крутили ее всю ночь. Снова и снова.

Райли взял Сильви за руку и помог спуститься с подоконника. Сильви с улыбкой устроилась в его объятиях. Одной рукой он обнял ее за талию, обхватил палец Сильви с кольцом. Она подняла палец, и кольцо засияло, заискрилось в солнечном свете. Они закружились под музыку. Каждая нота, каждый ритмический акцент, каждое слово были запечатлены в их памяти. В песне ничего не изменилось, как ничего не изменилось и в них самих, не слишком. Внешне они стали другими, но их души, их суть остались прежними.

Не совершил ли он ошибку, думал Райли. Не следовало ли ему попросить Сильви выйти за него в ту ночь горячей страсти, его тогда так и подмывало сделать предложение. Что-то внутри подсказало ему, что момент неподходящий, но теперь он гадал о возможном развитии событий. Были бы у них дети? Он не позволял себе воображать, какими они могли быть, их маленькие Райли-Сильви. Или как изменились бы их жизни. Возможно, напряжение их творческой жизни и неизбежные искушения полностью разрушили бы их отношения. Очень немногие из их поженившихся знакомых до сих пор оставались вместе. А это стало бы трагедией. Вполне вероятно, что сейчас он не держал бы Сильви в объятиях.

«Нет», — подумал Райли. Он правильно поступил, что ждал. Когда умолкли последние аккорды песни, которая принадлежала им в то лето, он пришел к выводу, что, может, он и ждал почти всю жизнь, но их брак станет идеальным.

 

Глава тридцать первая

Саймон и Стефани решили, что она первая переговорит с Бетт и объяснит: Саймон знает про ребенка. Не важно, как они себя поведут, накал эмоций будет велик. Стефани подумала, что Бетт испугается, если Саймон, даже при всем своем сочувствии дочери, встретится с ней прямо сейчас.

Бетт у себя в номере измучилась, проплакав всю ночь.

— Я не спала, — сказала она Стефани. — Не могу поверить, что я так сглупила. Я всегда думала, что девчонки, которые залетают, просто тупицы. А после того, что случилось с мамой…

Стефани села на незастланную кровать. Требовалось тщательно подобрать слова. Девушка должна знать правду, но незачем излишне чернить Таню.

— Тебе нужно кое-что узнать, Бетт. Твой папа не заставлял твою маму делать аборт, — начала Стефани. — Думаю, может, твоя мама немножко переиначила историю. Вероятно, она была расстроена тем, что произошло.

Она старалась быть как можно тактичнее.

— Как она могла так поступить?! — воскликнула Бетт. — Это же дурно.

— Может, она жалела о своем решении? — Стефани не представляла, как Таня может так манипулировать людьми, но не хотела портить отношения Бетт с матерью. Девушка, вне всякого сомнения, будет нуждаться в ней в течение ближайших нескольких месяцев. Стефани надеялась, что Таня сумеет для разнообразия подумать о ком-то другом, а не только о себе. — От огорчения и в состоянии стресса люди иногда совершают странные поступки.

Бетт кивнула:

— Наверное…

— И послушай… Я сказала твоему папе сегодня утром. О ребенке. У меня не может быть от него секретов. Надеюсь, ты не сердишься, я подумала, что так будет лучше. И, во всяком случае, он хочет, чтобы ты знала: он поддержит любое твое решение.

Бетт сглотнула.

— Где он?

— Ждет в коридоре. Он очень тебя любит, Бетт. — Стефани погладила девушку по щеке. — Ты хочешь с ним увидеться?

Бетт кивнула, говорить она не могла. Стефани подошла к двери и открыла ее. Там в тревоге стоял Саймон. Стефани посторонилась, пропуская его.

Отец и дочь без слов обнялись. Наблюдая за ними, Стефани ощутила комок в горле. Она понятия не имела, о чем думает Саймон, обнимая Бетт. Должно быть, вспоминает прошедшие годы, связанные с дочерью надежды. Может, сожалеет, что все сложилось так, а не иначе, или винит себя.

Дверь распахнулась и на пороге появился возбужденно улыбающийся Джейми.

— Эй, народ! Что тут происходит? Мы идем завтракать или как?

Он обвел взглядом их лица. Никто ничего не сказал.

— Что такое?

Бетт криво улыбнулась.

— Я залетела.

Джейми уставился на сестру.

— Когда? — спросил он. И тут же: — От кого?

Бетт колебалась. Смысла лгать или покрывать его не было.

— От Коннора…

— От Коннора? — Сжав кулаки, Джейми шагнул вперед. — Я его убью, — сказал он.

— Не надо, — попросила Бетт. — Все не так. Не вини Коннора. Это я совершила дурацкую ошибку.

— Он знает?

— Нет…

Боль и недоумение отразились на лице Джейми. Он подошел к сестре и обнял ее.

— Все будет хорошо, Бетти, — пообещал он ей. — Правда, папа?

Саймон кивнул, давясь слезами, и обнял своих детей.

«Семьи, — подумалось Стефани, — это не сплоченный коллектив, который движется по одному пути. В семьях случаются спады и подъемы. У каждого члена семьи свои проблемы, нерешенные дела и тайные планы. Иногда они совпадают, а иногда вступают в противоречие. В рамках семьи бывают единодушие, вражда и разногласия, которые постоянно претерпевают изменения. Но это не означает, что в основе своей семьи не являются единым целым. Вот так они и функционируют. У каждого своя роль, но случается, что в зависимости от обстоятельств роли меняются, в том числе на противоположные, переходят к другому человеку».

И Стефани осознала, какова ее роль в этой семье. Она будет тем человеком, который будет поддерживать их на жизненном пути. Им столько пришлось пережить, и каждый из них настрадался по-своему. В голове зазвучали слова песни Стиви Уандера. Что-то про то, что нужно оставаться сильным и двигаться в правильном направлении. Это она могла для них сделать. Она может быть «гласом умиротворения», «объективным взглядом».

Она шагнула к ним. Погладила Бетт по голове, сжала костлявые плечи Джейми, затем обняла за талию Саймона.

Они приняли ее в свой круг, все трое. И теперь их стало четверо. В этот момент Стефани стала членом этой семьи.

 

Глава тридцать вторая

— У нас есть только один день, — сказала на следующее утро за завтраком Эмми. — Поэтому нам нужно использовать его по максимуму.

— Что ж, — с готовностью откликнулся Арчи, — ты выбирай, куда хочешь пойти. По части культуры я дикарь.

— Думаю, нам надо пойти в Скуолу ди Сан-Рокко. Посмотреть Тинторетто. Потом, может, в музей Пегги Гуггенхайм? Но я не знаю. Ты предпочитаешь классическое или современное искусство?

— Э… Пас. Ни на том, ни на другом не специализировался. Пойду, куда поведут.

Арчи сам признался, что в культуре он полный профан, но с радостью подчинился руководству Эмми. Во время их прогулки его больше всего умиляли восхищение Эмми и удовольствие, которые девушка получала от мелочей. Художественная лавка, витрина, заваленная красками в порошках, живостью цвета готовых поспорить с радугой, яркими, насыщенными и мощными. Выставка люстр из муранского стекла, вычурных до нелепости и даже до крайности: молочно-белые жгуты из стекла были украшены на концах рубиново-красными и изумрудно-зелеными вставками. На кампо Сан-Барбара, перед витриной крохотной лавочки у маленького каменного моста, Эмми ахнула при виде оригинальных вещей: чучел кроликов, мраморных черепов, старинных кукол, серебряных фигурок лосося.

— Я хочу все это привезти домой и расставить в своей студии!

Арчи решительно не понимал, зачем кому-то тащить такое в дом, но был очарован энтузиазмом Эмми.

Он, однако, с благодарностью познакомился с ошеломившими его творениями Тинторетто. Он не ожидал, что их величие повергнет его в такой трепет — все стены в Скуоле были расписаны с энергией и чувственностью, от которых ему захотелось заплакать. Никогда ничто не вызывало в нем таких чувств. У Арчи в голове не укладывалось, как человек может достичь такого совершенства. Сцены из Ветхого и Нового заветов глубоко его тронули, хотя он был совершенно уверен, что в Бога не верит. Арчи разглядывал потолки и упивался фресками, щедро сдобренными золотом.

— Это можно сравнить с религиозным переживанием, — заметил он. — Я не привык к такого рода вещам.

— Думаю, в этом суть великого искусства, — сказала Эмми, довольная его неожиданной реакцией. Она думала, что Арчи наскучит это через пять минут и он захочет двинуться дальше, но на самом деле именно она торопилась уйти. — Мы не можем оставаться здесь весь день, нам еще столько нужно обойти, подняться на столько мостов.

— Так куда теперь? — спросил Арчи, скромно сжимая бумажный пакет с открытками. Ведь он даже не удосужился покрасить стену дома за туалетом, когда ему сменили бак для воды.

Музей Гуггенхайм его смутил. Ему понравилась простота здания в стиле ар-деко, с широкими лестницами, ведущими к Большому каналу, но он совершенно не понял ничего из этого искусства, и привлекательным оно ему не показалось. Он долго вглядывался в работу Виллема де Кунинга «Женщина на пляже». Смутно различил ногу и голову, но если не считать их, создавалось впечатление, будто кто-то швырнул на холст кучу краски.

— Уверен, все это говорят, — сказал он Эмми. — Но и я так могу.

Она только засмеялась.

— И мне нравятся вещи, которые похожи на себя, — проворчал он. — На Тинторетто я готов смотреть хоть каждый день.

Потом они сидели в кафе и пили словно светящийся изнутри оранжевый апероль-шприц.

Эмми достала из сумочки блокнот и цветные карандаши. Начала рисовать.

— Это станет моей венецианской коллекцией, — пояснила она. — Для следующей зимы.

Она быстро набросала отделанный перьями тюрбан из плиссированной ткани в стиле Фортуни и цилиндр, черный с красным того оттенка, каким изнутри красят гондолы. Арчи сидел под дневным солнцем и смотрел, как она рисует. Отдаваясь мечтательному покою, он чувствовал солнечное тепло на своей коже, а насыщенные алкоголем пузырьки творили свое волшебство. Впервые за несколько недель Арчи ничего не делал, абсолютно ничего, только отдыхал. Мысли его побежали. Несколько недель назад ему бы и в голову не пришло, что он будет сидеть на залитой солнцем площади с такой девушкой, как Эмми, девушкой, которую иначе никогда не нашел бы…

— Просто интересно, — проговорил он, — а что Джей написал обо мне в той анкете?

Припоминая, Эмми отделывала большой бант на боку шляпы.

— Он написал, что ты неряха, — наконец выдала она. — Но тщательно моешь руки.

— Вот негодяй!

— Что ты довольно застенчивый, но вообще-то любишь вечеринки. Если на них ходишь.

— Правда…

Эмми наклонила голову набок, вспоминая остальное.

— И что превыше всего ты ценишь верность.

Арчи отвел взгляд. Говорить он не мог. Эти последние несколько слов с такой остротой напомнили ему о дружбе, которая у него была. И которую он утратил. Лежавшая на столе рука Арчи сжалась в кулак. Он не сорвется. Не здесь, не с Эмми после такого чудесного дня. Потом он почувствовал, как пальцы Эмми накрыли его руку и нежно сжали. Девушка ничего не сказала. Даже не посмотрела на него, просто продолжала рисовать свободной рукой. Но на этот раз Арчи ладонь не убрал.

 

Глава тридцать третья

Имоджен проснулась от колокольного звона и крика чаек. На мгновение ей показалось, что она грезит наяву. Она находилась в «Чиприани» в объятиях Дэнни Маквея. Лучше и быть не может, честное слово. Она как можно осторожнее выбралась из этих объятий, натянула футболку и взяла телефон, чтобы, пока будет чистить зубы в ванной комнате, проверить почту.

От Сейбол и Остермейер пришли три сообщения. Все с прикрепленными подробностями о потенциальной квартире. Имоджен нажала клавишу, потом со вздохом отключила телефон. Она не хотела смотреть. Действительность начала постепенно возвращаться, вторгаться в фантазию. Имоджен охватило смятение. Внезапно возбуждение от романтического поступка Дэнни и эйфория от воссоединения с ним сменились тревогой, от которой она не могла отделаться. Сообщения в почте напомнили ей о принятых на себя обязательствах; обязательствах, от которых она вряд ли сможет отказаться, если хочет, чтобы к ней относились серьезно. Нельзя согласиться на работу, а через пять минут от нее отказаться, потому что «школьная влюбленность» переполняет тебя восторгом.

Или можно?

В беспокойстве она позвонила обслуге и попросила принести завтрак. Не избежать серьезного разговора с Дэнни об их будущем. Как он его видит? Они вообще не касались этой темы в поезде и вчера за ужином в отеле. Реальный мир почему-то кажется несущественным, когда ты в «Восточном экспрессе» или попадаешь под чары Венеции.

Когда завтрак доставили, Имоджен принесла поднос в кровать и разбудила Дэнни.

— Привет, девушка моей мечты, — улыбнулся он.

— Нам нужно поговорить, — ответила Имоджен.

— По моему опыту, — сказал Дэнни, — это всегда плохой знак.

Имоджен дала ему ломтик манго.

— Я по-прежнему собираюсь ехать в Нью-Йорк, — начала она, большим пальцем вытирая сок с его губ. — Там ждут, что я приеду хотя бы обсудить положение дел.

— Что ж. Стало быть, ничего не изменилось. Со времени твоего письма.

Слова эти были произнесены спокойным тоном, но Имоджен почувствовала, что Дэнни злится.

— Еще не знаю, — призналась она. — Но ты должен понять: это моя карьера.

— Ну, меня немного не так воспитывали. Прости, если я не понимаю.

— С закрытием галереи мне приходится думать о том, как создать себе имя. Чтобы у меня был выбор. И деньги.

— Деньги есть у меня, — сказал он. — Если тебе нужны деньги, я зарабатываю очень много. Я могу дать тебе все, что ты хочешь.

Он не понимал. Совершенно.

— Давай поговорим об этом, когда я вернусь с этой встречи, — предложила Имоджен. — Не хочу, чтобы мы из-за этого поссорились.

Дэнни не ответил.

— Я тебя расстроила? — спросила она.

— Нет, — отозвался он. — Просто поставила меня на место. Сначала — карьера, потом — я.

— Нет. Я хочу и то и другое.

— Я хочу только тебя.

Он откинулся на подушки и закрыл глаза.

— Легко сказать, — возразила Имоджен. — Но это не очень практично. — Она почувствовала, как в ней закипает возмущение. — Я же не жду, что ты оставишь свой бизнес.

Он снова сел в кровати.

— Я бы завтра от него отказался. Ради тебя.

— И что бы ты тогда делал целыми днями? И как зарабатывал бы на жизнь? Вернулся к старым способам?

Едва услышав свои слова, Имоджен пришла в ужас, но Дэнни так упрямился.

— Прости, — сказала она. — Я не должна была этого говорить.

— Да. — Он откинул одеяло и выбрался из постели. Имоджен опустила глаза. Ей не хотелось на него смотреть. — Не дай Бог, я забуду, что я всего лишь Маквей.

— Дэнни, я совсем так не думаю. Я считаю тебя удивительным. Ты… — «О Боже, какие подобрать слова, чтобы это не показалось покровительственным? Несмотря ни на что, ты самостоятельно добился прекрасных успехов?» — Я тебя люблю, — в итоге произнесла она.

Дэнни захлопнул дверь в ванную комнату.

Имоджен схватилась за голову. Неужели разница между ними всегда будет? Хотя особой разницы теперь уже и нет. Он успешен, она знала, хотя об этом и не трубил. По вещам, которые он покупал, по тому, к чему стремился, как разговаривал по телефону, было заметно, чувствовалось, что Денни переродился. Почему она не воздает ему должное за это вместо того, чтобы тыкать носом в прошлое?

Потому что он тоже играл нечестно. Дулся из-за ее амбиций, считал их угрозой для себя. Что ж, карьера является неотъемлемой частью жизни Имоджен, и если ему это не нравится…

Имоджен подошла к шкафу и стала выбирать одежду. Она пойдет на встречу с Джеком Моллоем. К тому времени, когда она вернется, Дэнни остынет, она была в этом уверена.

Остров Джудекка был маленьким, и, быстро взглянув на карту, Имоджен сообразила, что апартаменты, в которых жил Джек Моллой, находились в одном из домов, выстроившихся вдоль набережной и смотревших поверх воды на Дзаттере. Если вы любили искусство, то где еще вы купили бы дом? Ни один пейзаж в мире не писали так часто, как этот.

На встречу Имоджен надела кремовое полотняное платье-рубашку с широким поясом. Ей хотелось выглядеть деловито, но не слишком строго. Отель она покинула через боковой вход, через ресторан «Чипс». Люди уже начали собираться на террасе, чтобы выпить. Они наслаждались коктейлями или вином, сидя на солнце и любуясь великолепным видом, обогреватели смягчали весенний холодок.

Имоджен свернула налево и пошла по широкому бульвару вдоль воды. Полуденное солнце играло в лужах, оставшихся от прошедшего ранее дождичка. С лагуны задувал нежный бриз. Бульвар был хорошо вымощен, с фонарями из кованого железа, в их розовых плафонах отражался красный камень зданий.

Оставив позади несколько мостов, Имоджен обратила внимание, что каналы на Джудекке шире каналов Венеции. Остров казался не таким тесным, и свет был каким-то особенным. Она миновала несколько ресторанов со столиками на улице, один заманчивее другого, прежде чем наконец не остановилась перед зданием, в котором жил Джек Моллой. Оно притулилось у канала с деревянным мостом. Строение было приятно симметричным и внушительным, со ставнями на окнах и коваными железными балконами, однако поблекшим в своем величии, терракотовая штукатурка в некоторых местах отвалилась, обнажая скрытый под ней более бледный камень.

Рядом с тяжелой аркой входной двери, выкрашенной в темно-зеленый цвет, было множество круглых медных звонков, под каждым выгравировано имя владельца. В середине Имоджен увидела: Джек Моллой. Его имя казалось решительно английским среди причудливых итальянских, хотя она вспомнила, что на самом деле он был американцем ирландского происхождения.

Она позвонила. Прошло минуты две, никто не ответил. Имоджен почувствовала укол разочарования.

А затем дверь отворилась. Перед Имоджен стояла девушка лет двадцати трех в платье-футболке и шлепанцах, темные волосы собраны в хвост на макушке.

— О, простите, — сказала Имоджен. — То есть… scusi…

Она не могла придумать, что сказать. Девушка тепло ей улыбнулась:

— Все нормально. Вы, должно быть, Имоджен. Джек попросил меня спуститься за вами. Боюсь, в последнее время ему трудновато ходить по лестнице. — Девушка посторонилась. — Кстати, я Петра. Его домработница.

Имоджен последовала за девушкой через мрачный холл. Аромат лилий в большой вазе на столе едва заглушал сильный запах от расположенного рядом канала. В здании стояла мертвая тишина, словно здесь вообще никто не жил. Двумя лестничными пролетами выше была открыта дверь квартиры Джека.

— Входите, — сказала Петра, и Имоджен ступила внутрь.

Окна от пола до потолка смотрели на канал, и зеленоватая голубизна воды перекликалась со стенами, выкрашенными в будто бы запыленные, мягкие цвета. Тяжелые льняные шторы были подхвачены толстыми веревками. Два кремовых дивана стояли друг против друга в центре комнаты, и на одном из них полулежал Джек Моллой. Его редеющие волосы были зачесаны назад, в правой руке дымилась сигарета. Одежда его была поношенной и потертой, но, очевидно, дорогой, так как сохранила свой цвет и форму: темно-синяя рубашка и белые брюки. Глаза Джека Моллоя скрывались под нависающими веками, в них светился интерес к происходящему.

— Джек Моллой. Простите, что не встаю. — Он протянул руку и не объяснил, почему не может встать. Может, у него и нет объяснения? Может, в его возрасте он просто не хочет вставать с очень удобного по виду дивана?

Имоджен пожала протянутую руку, она была прохладной и сухой, и пожатие оказалось твердым.

— Здравствуйте, — сказала Имоджен. — Я Имоджен.

— Значит… Один из близнецов ваш отец?

— Верно. Тим.

Он посмотрел на нее.

— Вы не совсем похожи на Адель.

Имоджен невольно подумала, что разочаровала его, как будто он ожидал двойника.

— Ну да. Я ниже ростом. И полнее. И волосы у меня не такие темные. Я не так элегантна…

— Вы кажетесь мне исключительно прелестной. Я просто рассматривал вас. Я очень давно ее не видел. Хотя думаю, возможно… Цвет ваших глаз?

Имоджен испытывала неловкость от его пристального взгляда, такого пронизывающего.

— Значит… Вы знали мою бабушку, когда она была моложе?

Джек несколько секунд молчал.

— Да. Да, я знал ее, когда она только открыла свою галерею. Мне нравится думать, что я в некотором роде вдохновил ее. Хотя она была очень целеустремленной. Конечно, она во мне не нуждалась.

— Галерея пользовалась огромным успехом. Но знаете, мы ее продаем. Бабушке уже не по силам эта работа.

— А вы не хотите и дальше заниматься ею.

В его тоне прозвучал упрек. Имоджен подумала, уж не отправила ли ее сюда Адель для того, чтобы Джек Моллой убедил ее остаться в галерее. Правда, бабушка ничего так не желала, как выпихнуть внучку из гнезда.

— Полагаю, мне нужно новое занятие, — сказала Имоджен. — Мир не ограничивается Шеллоуфордом.

— Уверен, вы добьетесь успеха в любом деле.

— Я, конечно, приложу все усилия. — Имоджен оглядывала гостиную. На стенах висело несколько впечатляющих картин. «Превосходящих своей стоимостью само здание», — предположила она. — У вас тут великолепные работы.

— Да. Но вы еще увидите лучшую. Подарок к вашему дню рождения, насколько я понимаю.

Имоджен пожала плечами:

— Я понятия не имею, что это. Адель мне не сказала. Только название. Я ничего о ней не знаю. — Она помолчала. — И того, почему она у вас.

— Я был ее хранителем со дня написания.

— Почему? Почему бабушка не могла держать ее у себя?

— Это было… Сложно.

Джек посмотрел на нее с вызовом.

Имоджен приподняла брови.

— Сложно — в каком смысле?

На мгновение Имоджен подумала, не была ли картина украдена. Она была уверена, что Адель ни за что не стала бы иметь дела с ворованным произведением искусства, но некая тайна существовала.

Джек улыбнулся:

— Я заказал ее ко дню рождения Адели.

Он протянул руку, чтобы Имоджен помогла ему подняться. Джек Моллой был почти невесомым, и Имоджен поняла, насколько он слаб. Внешность его была обманчива.

Джек поманил ее за собой.

— Она в столовой, — сказал он.

Открыл тяжелую деревянную дверь. Стены следующего помещения были выкрашены в кроваво-красный цвет. Большую часть комнаты занимал стол на двенадцать человек в окружении дюжины резных стульев, похожих на миниатюрные троны. В дальнем конце помещался камин высотой до плеча. Над ним висела картина.

Едва увидев ее, Имоджен ахнула.

На темно-зеленом бархате кушетки распростерлась женщина, белизна ее кожи резко выделялась на этом фоне. Волосы полураспущены, одна рука лежит на шее, другая покоится на бедре. Во взгляде сквозит бесконечное удовлетворение. Не могло быть сомнения: она только что насладилась близостью с любовником; об этом говорила игривая полуулыбка на ее губах. Модель являла собой воплощение женственности; слово «эротичная» прозвучало бы приземленно.

Внизу к раме была прикручена позолоченная табличка с выгравированными на ней тремя словами. «Возлюбленная». Ребен Зил.

Имоджен прижала руку к груди. У нее перехватило дыхание. Никогда в жизни она не видела столь великолепной работы. Это был классический, необузданный Ребен Зил — блистательный образец всего того, за что его восхваляли. Женщина словно бы находилась в этой комнате рядом с Имоджен. Ей чудилось, будто она касается ее кожи, ощущает ее тепло, казалось, заговори она, и женщина ей ответит.

Но не это потрясало больше всего.

Она лишилась дара речи, потому что женщина на картине была Адель.

Имоджен повернулась к Джеку за подтверждением.

Он пристально смотрел на картину, опираясь на трость. Взгляд его был мечтательным. Имоджен не совсем его разгадала. Сожаление? Восхищение? Тоска. Это была тоска.

Что-то щелкнуло у нее в мозгу. Недостающие части головоломки встали на место.

— Вы были любовниками, — прошептала она.

Мгновение он не отвечал.

— Я по-прежнему по ней скучаю, — сказал Джек. — Я был дураком. Мне не следовало ничего начинать, но я был слишком тщеславен, чтобы сопротивляться вызову. Я ее обожал, но никогда не выдавал этого, до самого конца. У меня были собственные правила, которые, как мне казалось, делали меня непобедимым и неприкосновенным. — Он помолчал. Как-то ссутулился. — Все это значит, что в итоге я потерял женщину, которую очень любил.

— Что случилось? — спросила она у Джека.

— О, у вашей бабушки достало здравого смысла, чтобы понять мою никчемность. А ваш дедушка был в десять раз лучше меня.

Имоджен подумала о своих дедушке и бабушке. Они всегда были так близки. Она не могла представить, что у Адели был роман. Судя по картине, она была довольно молода. Ненамного старше теперешней Имоджен.

— Она понимала, — продолжал Джек, — что я никогда не сделаю ее счастливой. Она знала, когда поставить точку. В тот момент, когда все было идеально. Это был единственный выход. Она очень умная женщина, Адель.

Джек поднял трость и, упираясь ею в раму, выровнял картину. Имоджен снова на нее посмотрела.

— Это действительно Ребен Зил? — спросила она, но подтверждения не требовалось. Она видела это по уверенным мазкам, по самому качеству, энергии живописи.

Джек кивнул.

— Одна из самых ранних его работ, — сообщил он. — Но, думаю, она будет для вас очень ценной.

— Да что же мне с ней делать? — Имоджен внезапно ощутила великую ответственность, чуть ли не благоговейный страх.

Глаза-бусинки Джека уставились на нее.

— Вы можете использовать ее наилучшим для себя способом, — сказал он.

Имоджен даже вообразить не могла, какое впечатление произведет это открытие.

— Неизвестный Ребен Зил, — проговорила она. — СМИ с ума сойдут.

— И от вас зависит, моя дорогая, правильно использовать их. — Теперь его глаза искрились. — По своему усмотрению.

— Они захотят узнать, кто изображен на картине. Все захотят. Не могу представить, чтобы Адель решила открыть правду.

— Об этом вы должны поговорить с ней. Но никому и не нужна правда. По-моему, лучше всего, вероятно, продолжать защищать тех, кто может больше всего пострадать.

Ее дед, подумала Имоджен. Знал ли он? А жена Джека? Оба они умерли, но это не означает, что теперь можно обнародовать эту историю. Это будет неуважением к их памяти.

Совершенно ошеломленная, Имоджен прикрыла ладонью рот. Картина опьяняла и заслуживала того, чтобы о ней узнал весь мир, но насколько же глубоко личной она была.

— Что же с ней делать? — произнесла Имоджен. — Не уверена, что совладаю со столь ответственной задачей. Это важно.

— Если я знаю Адель, — промолвил Джек, — она хочет, чтобы вы воспользовались полотном как инструментом. Чтобы помочь себе.

— Я не могу ее продать! — воскликнула Имоджен. — Я никогда ее не продам!

— Нет, нет, — успокоил ее Джек. — И будьте уверены, если вы захотите ее продать, я ее у вас выкуплю. И расстанусь со всеми до единой своими картинами, чтобы сохранить «Возлюбленную» в надежных руках.

Он сердито посмотрел на нее. Имоджен не усомнилась, что именно так он и поступит.

— Она в надежных руках, — заверила она Джека. — Могу вам это пообещать.

— Хорошо, — сказал он. — И я доверяю суждению Адели. В этом ей не было равных.

Внезапно он отвернулся. У Имоджен сжалось сердце от жалости к Джеку. Она чувствовала, как сильно он страдает, его терзания, всю жизнь не имевшие выхода. Девушка не знала, как поступить: утешить или оставить хозяина в покое. Ей захотелось обнять его, но они только что познакомились. Имоджен прочистила горло, и не успела она заговорить, как Джек повернулся к ней.

— Пообедайте со мной, — пригласил он. — Готовить будет Петра. Мы поедим здесь. Я хочу насладиться картиной в последний раз.

Он развернулся и вышел из столовой. Имоджен осталась одна. Наступила глубокая тишина. В комнате было холодно, и Имоджен поежилась.

«Возлюбленная». Женщина, которую кто-то любит.

Она подумала об истории Адели и Джека и об их тайне. Глядя на картину, она понимала, как много эта история значила для Адели. А тот, благодаря кому она была так изображена, должен был питать к ней глубокую и долгую страсть. Ту страсть, какой большинство людей не испытывают и за всю жизнь. Ту страсть, в которой черпают вдохновение литература, музыка, поэзия — искусство. Зил запечатлел ее на холсте с обескураживающей точностью. Имоджен подумала о реакции, которую вызовет картина, если когда-нибудь явится миру. И почувствовала себя польщенной желанием бабушки передать картину ей. Она, Имоджен, сделает все, чтобы это полотно получило заслуженные признание и славу, каким бы образом это ни произошло.

Уходя из столовой, Имоджен еще раз посмотрела на «Возлюбленную». Что-то еще в ней показалось Имоджен знакомым. Помимо того, что это ее бабушка. Не столько черты лица, сколько чувства, которые пробуждала в Имоджен картина. Она полностью сопереживала женщине, изображенной на полотне, но не понимала почему.

А потом вдруг все стало ясно. Она видела это выражение в своих глазах. В зеркале. После близости с Дэнни.

* * *

За ленчем Джек приободрился, как будто стряпня Петры укрепила его и придала сил. Девушка принесла огромное белое блюдо, заполненное пучками проростков спаржи, перевязанных вместе с ломтиками сырокопченой грудинки, кростини с куриной печенкой, а также сандвичами с начинкой из инжира, фенхеля и салями.

— Не знаю, что буду делать, когда Петра уедет, — сказал Джек, обращаясь к Имоджен. — Она изучает искусство, и в ее распоряжении очень милая комната в обмен на готовку для меня. Но этим летом она заканчивает учиться.

— В колледже найдется множество таких же девушек, как я. Я повешу объявление, — сказала Петра. — И оставлю свои рецепты.

— Они будут не такими, как ты, — настаивал Джек.

— Вы влюбитесь в следующую точно так же, как влюбились в меня через две минуты после ухода Абигайль.

Петра явно знала истинную цену Джеку, но, очевидно, он ей очень нравился.

В качестве основного блюда она подала свиную грудинку с фенхелем, свиная шкурка хрустела, мясо таяло во рту. Пока они ели, Имоджен рассказывала Джеку о своих планах стать консультантом. Он предложил много интересных идей, и Имоджен поняла, насколько он был полезен Адели, когда та начинала. Он щедро делился своими знаниями, не многие на это способны.

— Так чем займется Адель?

— Полностью на покой она не уйдет. Я знаю, что не уйдет. Бабушка всегда будет рядом, если понадобится ее совет. Она слишком любит свою профессию. Да и вообще, на что она станет тратить время, если совсем отойдет от дел?

Имоджен была уверена, что это правда.

Она взглянула на Джека, который смотрел в пространство, неожиданно притихший. Осознав, что за ним наблюдают, он резко повернул голову к Имоджен.

— Знаете, я ее обожал. Она заслуживала гораздо лучшего человека, чем я. Я никогда, никогда не сделал бы ее счастливой. Я слишком поверхностный и тщеславный.

— Не печальтесь, — сказала Имоджен. — Дедушка сделал ее счастливой. Очень счастливой.

Мгновение ей казалось, что она слишком резко ответила этому старому человеку. Его слова, казалось, обожгли ее.

— По-другому, — мягко добавила она. — Уверена, что для нее вы были особенным.

Имоджен не одобряла их поступок, но понимала: страсти не прикажешь. Она сама очень хорошо это знала.

Закончили они сгроппино: каждый получил по бокалу лимонного сорбе с просекко, и после этого Джек очень быстро ослабел. Уснул прямо за столом, голова его стала клониться на грудь.

— Это нормально, — сказала Петра. — Через минуту он встанет и пойдет в постель. — Она забрала у него бокал и мягко потрясла за плечо. — Джек, по-моему, Имоджен собирается уходить.

Он проснулся и поднял на нее взгляд.

— Если вы когда-нибудь полюбите, — сказал он, и глаза его стали яркими, — если вы когда-нибудь полюбите по-настоящему, не уходите. Все, что угодно, только не уходите.

Он встал и вышел из комнаты, не оборачиваясь. Петра принялась убирать со стола.

— Он делается таким, когда устает, — сказала она, сострадательно улыбнувшись. — Позднее он снова приободрится.

Сначала Имоджен не ответила. Слова Джека пронзили ее в самое сердце. Внезапно все обрело смысл и встало на свои места.

— Я должна идти, — только и проговорила она, беря сумочку. — Спасибо за прекрасный ленч.

Она только надеялась, что еще не слишком поздно.

Из окна гостиной Джек смотрел на Имоджен, пока она шла по бульвару к «Чиприани». Он почувствовал в ней внутреннюю силу, равно как и ранимость, и это перенесло его в прошлое. Это было больше пятидесяти лет назад, но осознание того, что он потерял свою истинную любовь, поразило его так же, как в то утро в «Чиприани», когда он проснулся и увидел, что Адель ушла.

Он получил самый жестокий урок за всю свою жизнь. Больше романов у него не было. Моллой оставался верен Розамунде, зная, что как бы старательно он ни искал любовь, он не заполнит пустоту, оставшуюся после потери Адели. И постепенно ему стало достаточно Розамунды, и он научился ценить то, что действительно было важно в жизни: например, их чудесных дочерей, роскошный дом и друзей. Джек стал счастливее, когда избавился от добровольного напряжения, связанного с достижением бессмысленных побед. Пришлось одержать много значившую для него победу, чтобы понять, какая все это тщета.

Джек прошел в комнату, служившую ему кабинетом. Из нее открывался вид на канал позади дома, и если выглянуть из окна, можно было увидеть край острова и чуть дальше — голубую воду лагуны. Вдоль стен шли книжные полки — сотни и сотни книг по искусству: ценная коллекция, многие из томов давно стали раритетами. Здесь он написал свои рецензии, доклады и несколько собственных книг, ни одна из которых не принесла ему больших доходов, но доставила огромное наслаждение.

И сотни писем. Писем, которые он написал, но так никогда и не набрался смелости отослать, все — к одному человеку. Тем не менее он их хранил, потому что они были свидетельством его чувств, напоминанием о каждом охватывавшем его переживании — от надежды и восторга к отчаянию — за те годы, что минули с тех пор, как он и Адель провели свои последние дни вместе на этом острове. Он потому и вернулся на Джудекку после смерти Розамунды, что здесь чувствовал себя ближе к Адели, чем где бы то ни было.

Он услышал громкий перезвон на церкви Святой Марии. Два часа.

Джек вынул из блокнота лист бумаги, взял ручку и начал писать, его прекрасный наклонный почерк четко выделялся на странице. Начал он точно так же, как начинал все другие письма, те, что так и не отослал.

Моя дражайшая, милая Адель!

С каким удовольствием я принял у себя твою чудесную внучку! Не в последнюю очередь потому, что словно бы часть тебя находилась со мной в комнате. У нее твой характер, твоя грация и твои изумительные глаза, глаза, которые я никогда не забывал. Мое последнее воспоминание о тебе — слезы в твоих глазах, когда ты целовала меня ночью перед уходом. Я ничего так не хочу, как еще раз посмотреть в них, чтобы раз и навсегда стереть следы тех слез. Если ты решишься на встречу со мной, это будет иметь для меня огромное значение.

По-моему, не найти лучшего хранителя для «Возлюбленной», чем Имоджен. И Ребен, знаю, был бы доволен, что она в надежных руках. Эта работа всегда была его любимой.

Твой навсегда и всегда Джек.

Он положил ручку и посмотрел на письмо. Джек чувствовал себя опустошенным. Не сумел удержаться от мольбы. В конце концов он хотел, чтобы Адель приехала по собственной воле, а не из чувства долга. Джек аккуратно промокнул написанное, сложил листок и сунул в конверт, затем написал адрес. С этим письмом он пошел гораздо дальше, чем с остальными. Они так и лежали стопкой в нижнем левом ящике его стола. Джек полагал, что это ритуальное излияние чувств, которое он себе позволял, дешевле психоаналитика.

Со вздохом он повернулся на вращающемся стуле, чтобы посмотреть в другой конец комнаты, где стоял мольберт. На нем стояла картина.

Петра, подумалось Джеку, талантливая девочка. Одна из лучших студенток, которых он выпестовал за многие годы. Когда он попросил ее сделать копию «Возлюбленной», она не испугалась и блестяще справилась с задачей. Только самые опытные эксперты, самые придирчивые критики заметили бы недостаточную уверенность в мазках, едва уловимую нерешительность. Может, в работе и нет контролируемой импульсивности подлинного Зила, но девяносто девять процентов зрителей этого не поймут. Однако дух картины, по мнению Джека, передать не удалось. Перед художником не было источника вдохновения. Он помнил слова Ребена, когда тот передавал ему законченную работу. «У меня такое чувство, будто я написал настоящую любовь», — сказал он Джеку. В то время Джек не совсем понял, что имел в виду Ребен. Когда же осознал, Адель ушла и ему осталась лишь эта картина.

И поэтому в течение всех этих лет «Возлюбленная» приносила ему утешение и боль. Напоминала о том, что у него было и чего он лишился. Даже сейчас Адель смотрела на него, ее глаза сияли обожанием и желанием, которые он не ценил, пока не стало слишком поздно.

Раздался стук в дверь, затем вошла Петра с дневной чашкой чая.

— Все в порядке? — спросила она, уловив его настроение. Она привыкла к его капризам, знала, что он может в мгновение ока перейти от общительности к мрачности.

— Я… Мне кажется, я просто устал, — сказал ей Джек. Выдавил усталую улыбку. — Возможно, за обедом я переусердствовал с вином.

Петра поставила на письменный стол перед ним чашку. Увидела письмо и протянула руку.

— Хотите, я его отправлю?

Джек уставился на письмо. Куда проще будет убрать его в ящик к остальным. Таким образом, он будет избавлен от сомнений. Таким образом, он будет сам в ответе за свою судьбу. Если отправит, то будет мучиться, дожидаясь ответа.

— Да, — ответил он. — Да, пожалуйста. Это было бы очень любезно с твоей стороны.

Имоджен покинула квартиру Джека как в тумане. Снаружи в глаза ей ударило яркое солнце, а белый Дзаттере напротив вырос перед ней, как мираж. Очертания неба, воды и зданий были четкими, соответствуя ясности ее мыслей. Мимо проплыла флотилия гондол, скользя по воде спокойно, но целиком сосредоточившись на своей цели. Именно так, поняла Имоджен, чувствовала себя и она. Спокойной, но сосредоточенной. Внезапно все обрело смысл и будущее стало ясным.

Ей стало интересно, до какой степени Адель знала, что она, Имоджен, нуждалась именно в этом, и не послала ли ее к Джеку Моллою для того, чтобы научить при встрече с любовью распознавать ее? Адель обладала мудростью и интуицией. Она вполне могла легко догадаться о переживаниях своей внучки. Она поняла бы, что простой беседы недостаточно. Что Имоджен должна до всего дойти сама.

В любом случае ей было все равно. Она знала, что должна сделать. Дэнни лучше ее знал, что они созданы друг для друга, и не боялся это признать, однако Имоджен пошла на попятную. Чего она боялась? Любовь, когда она чиста, правильна, реальна, не нуждается ни в оправдании, ни в анализе. При покупке картин Имоджен всегда руководствовалась внутренним чутьем, тогда почему она оказалась не способна правильно определить возникшие между ними отношения?

Не помешал ли ей глубоко укоренившийся страх, что у плохого парня и хорошей девушки не может быть сказочного будущего? Только потому, что весь остальной Шеллоуфорд отнесется к этому скептически? Если она боялась именно этого, тогда почему не поступила, как Ники, и не вышла замуж за кого-нибудь предсказуемо безопасного и скучного?

Она торопливо шагала по булыжной мостовой к отелю и гадала, что делал Дэнни, пока ее не было. Ей ужасно хотелось прикоснуться к нему, поцеловать и сказать то, что он уже давно и так знал. То, о чем ему уже хватило мужества объявить, потому что он был лучше ее. Она ворвалась в номер, широко улыбаясь, с сияющими от радостного предвкушения глазами.

В номере было пусто. Спокойно и тихо. Как будто здесь никого никогда не было. Постель идеально заправлена, смятые простыни безукоризненно разглажены и накрыты покрывалом. Все лежало на своих местах, словно номер готов к следующему приему гостей. Не было следа ни Дэнни, ни его вещей. Его одежда, сумка — все исчезло.

Имоджен села на край кровати, вся ее энергия и надежды испарились. Она пришла слишком поздно. Довела его своим жизненным планом, одержимостью карьерой, присущей среднему классу, в ее судьбе не было места непосредственности, переменам или компромиссу.

«Неудивительно, что он смылся. И еще, наверное, думает, что легко отделался. Сидит себе сейчас, вероятно, в каком-нибудь бакаро на глухой улочке и заигрывает с молодой знойной итальянкой с огненным взором и страстной душой, которая не притворяется лучше, чем она есть…»

Имоджен негромко вскрикнула, когда из-за штор в комнату шагнул с балкона человек. Она вскочила с колотящимся сердцем и поняла, что это Дэнни. Он остановился там, в джинсах и обтягивающей футболке, босой, с чашкой в руке.

— Ты меня до смерти напугал!

— Прости. Я пил на балконе кофе.

— Я думала, ты уехал.

— Конечно, нет. — Он нахмурился.

— А где твои вещи?

Дэнни засмеялся.

— Пришел дворецкий и все распаковал. Повесил все в шкаф. Куртку он унес в чистку.

Имоджен не знала, то ли смеяться, то ли плакать. Она закрыла лицо ладонями.

— Что случилось? — Он подошел и сел рядом, обнял. Имоджен прижалась к нему. — Встреча прошла плохо?

Имоджен с трудом покачала головой.

— Нет, все отлично. Это было… очень интересно.

Она толком не знала, с чего начать. Ее мозг все еще переваривал полученную информацию: роман ее бабушки и тот факт, что скоро она, Имоджен, станет обладательницей картины, которая взбудоражит весь художественный мир. Это меняло все.

— Дэнни…

— Да?

— Я не еду в Нью-Йорк.

Ни один мускул в его лице не дрогнул.

— А как же… твоя карьера?

— Я по-прежнему могу заниматься делами. Могу работать с Остермейер и Сейбол как консультант. Я все обдумала. Я полезнее им по эту сторону Атлантики. У меня будет офис в Лондоне. Когда надо, буду летать в Нью-Йорк. Получу новых клиентов.

Он кивал, следя за ее словами.

— Что ж, — наконец проговорил он. — Молодец.

Голос его звучал ровно. Имоджен сделала глубокий вдох.

— Я собираюсь по-прежнему жить в Шеллоуфорде. — Она повернулась, чтобы посмотреть Дэнни прямо в глаза. — С тобой?..

Она не могла оценить его реакцию. Дэнни был мастер делать непроницаемое лицо: черты его ничего не выражают, глаза ничего не выдают.

Мгновение он пристально смотрел на Имоджен.

— Насчет этого не знаю. Мне нужно все обдумать.

У Имоджен упало сердце, надежда увяла. Она чувствовала себя сдувшимся шариком. Что ж, ничего другого она и не заслуживает. Нельзя же было ожидать, что он все бросит и встретит ее с распростертыми объятиями. Затем она увидела, что уголок губ Дэнни подергивается. Он, догадалась Имоджен, с трудом сдерживает смех. Смотрел Дэнни в потолок, но глаза его сияли, когда он наконец заговорил:

— Я думаю, что Топ Кэт будет возражать против твоих посягательств на мое внимание. Он, знаешь ли, очень ревнив. Не любит делиться. Жизнь с ним будет сплошным кошмаром…

Речь Дэнни оборвалась, когда Имоджен с возмущенным возгласом толкнула его на кровать. Села на Дэнни верхом и прижала его руки к кровати с озорной улыбкой. Она смотрела на него и видела, что он рад.

— Что ж, разумеется, — сказала она, — если ты хочешь, чтобы твоей жизнью руководил этот рыжий паршивец, дело твое.

Скользнув ладонями по бедрам Имоджен, Дэнни забрался к ней под платье.

— Фурия в аду ничто по сравнению с брошенным котенком.

Несколько секунд они пристально смотрели друг на друга. Потом Имоджен почувствовала, как его пальцы забрались под кружево ее трусиков, касаясь обнаженной кожи. Она не могла дольше притворяться. И растворилась в нем.

Дэнни Маквей, Дэнни Маквей, Дэнни Маквей. Она будет жить с ним, в его сказочном коттедже. Они будут гулять по Шеллоуфорду, держась за руки, гордясь тем, что вместе. И если однажды она найдет помощницу, которую сумеет обучить и доверить ей вести дела хотя бы на несколько месяцев, тогда, может быть… Просто может быть…

Она закрыла глаза, и перед ее мысленным взором встала школьная тетрадка в потрепанной красной обложке. И на последней странице в кляксах было написано снова и снова: Имоджен Маквей. Имоджен Маквей. Имоджен Маквей.

 

Глава тридцать четвертая

К началу вечера Эмми и Арчи совсем выбились из сил. Ловкий гондольер подловил молодых людей в тот момент, когда они вовсе не могли сопротивляться. Через несколько минут наши герои уже полулежали на груде подушек в богатых наволочках и скользили по тайным маленьким каналам в стороне от орд туристов, с которыми сталкивались ранее.

— Спеть для вас? — с воодушевлением спросил гондольер. — Серенада для вас, да? Счастливая пара?

— О нет! — поспешно ответил Арчи. — Думаю, вы взялись за палку не с того конца. Ха-ха!

Гондольер нахмурился. Эмми улыбалась, опустив глаза.

— Это бесплатно, — сказал гондольер. — Без денег.

— Но мы не пара, — стал объяснять Арчи, указывая на себя и Эмми. — Мы не муж и жена. Просто друзья. Амигос? — Он наморщил лоб — Нет, это по-испански. Как по-итальянски «друзья»?

— Не знаю, — сказала Эмми.

— Друзья? — переспросил гондольер и покачал головой. Арчи нисколько его не убедил. — Не друзья, нет. — Он указал на Арчи, потом на Эмми. — Я могу сказать.

Арчи взглянул на Эмми.

— Он не успокоится, пока мы не разрешим ему спеть.

Она пожала плечами:

— Раз уж мы в Венеции…

Арчи повернулся к гондольеру и показал большие пальцы рук.

— Давай, приятель. Спой от всего сердца. Как никогда в жизни…

Гондольер просиял и разразился ликующей песней. Эмми закрыла лицо руками, смеясь от смущения. Арчи грыз ноготь, подняв брови, но тоже невольно улыбался. Молодые люди обменивались взглядами, оба в равной мере испытывая неловкость, но и развлекаясь тоже.

— Нас провели, — сказал Арчи. — Теперь мне придется дать ему громадные чаевые. Он взял не так, так этак.

В тот вечер Арчи и Эмми долго не могли выбрать место для ужина, которое устроило бы обоих. Наконец они нашли одно заведение напротив мастерской, где ремонтировали гондолы, достойный, настоящий венецианский бар-бакаро, там подавали чикетти, итальянский вариант испанских закусок тапас. Молодые люди просидели не один час, заказав для начала брускетту и боккончино, а также фритто-мисто, затем последовала здоровенная миска ризи-э-бизи, фирменного блюда этой харчевни. Название его переводилось как «рис с горошком», но казалось слишком прозаичным для густого, насыщенного сливками и таявшего во рту кушанья. В конце ужина они заказали по порции панна-котты с черной смородиной, и владелец поставил на их стол бутылку граппы.

— Невежливо будет не попробовать, — заявил Арчи и налил по стаканчику огненного напитка.

К тому времени, когда они вышли на улицу, солнце давно уже село. Эмми взяла Арчи под руку, и они неторопливо пошли вдоль канала, разомлевшие от обильной трапезы, а через двадцать минут безнадежно заблудились.

— Я уверена, что вот тот мост ведет к площади, которая ведет к другой площади, которая ведет к мосту рядом с нашей гостиницей, — неопределенно указала Эмми.

— По мне, этот мост ничем не отличается от других.

Упало несколько очень крупных дождевых капель.

— Будет дождь.

— Надо бежать.

— Мы не знаем, куда бежать.

Небеса разверзлись, и словно все содержимое лагуны обрушилось на их головы. Арчи и Эмми оказались в окружении серой бесконечности, здания смыкались вокруг них, канал рядом был черным, как чернила. Поблизости никого не было видно. Все благоразумно нашли себе укрытие. Арчи и Эмми развернули карту, но через несколько секунд она промокли и сделалась абсолютно нечитаемой. Арчи снял джемпер и, накинув его на голову Эмми, потащил девушку к ближайшему дверному проему. Под портиком оказалось достаточно места, чтобы укрыться. Стоя рядом с ним, Эмми дрожала от холода. Арчи посмотрел на нее: волосы у девушки прилипли к голове, тушь стекала по щекам. Им овладел порыв, какого никто у него никогда прежде не вызывал. Не такого рода.

Больше всего на свете ему хотелось поцеловать Эмми.

Она подняла на него глаза.

— Никогда не видела такого ливня.

Арчи не мог оторвать взгляда от ее глаз. Встревожившись, Эмми немного отстранилась.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросила она.

Нет. Нет, совсем нет. Его словно громом поразило, и он сейчас натворит страшных глупостей, если не поостережется. Он отвернулся.

— Арчи!

— Можем с таким же успехом и побежать, — сказал он. — Мы все равно промокли до нитки.

Он шагнул из укрытия под поток. Вода потекла за воротник по спине. Он замерзал. Замерзал снаружи — и изнутри. Сердце казалось холодным, как гранит.

Взволнованная Эмми трусила рядом с ним, стараясь не отставать, потом ее лицо осветилось.

— Сюда! — воскликнула она, указывая на ближайший переулок. — Это здесь. Точно. Я помню этот фонтан. Мы все же не так далеко от гостиницы.

Арчи не ответил. Она схватила его за руку и потащила за собой.

— Идем же! — подгоняла она его. — Ты подхватишь смертельную простуду!

«Может, — подумалось Арчи, — это был бы выход». Быстротекущая двусторонняя пневмония, которая унесет его и избавит от страданий. Смерть в Венеции. Как уместно.

Но он тем не менее поспешил за Эмми, вежливость пересилила отчаяние. Эмми нужно было как можно скорее попасть в гостиницу, где тепло и сухо.

Когда они добрались до гостиницы, Арчи прямиком отправился к себе в номер.

— Увидимся утром, — промямлил он. — Я что-то не очень себя чувствую, если честно.

Не глядя на девушку, Арчи закрыл дверь. Сел на кровать, оставляя на пуховом стеганом одеяле мокрые следы. Его била дрожь. Чем скорее они вернутся в Англию, тем лучше, думал он. Пока он не выставил себя дураком.

Завтрак на следующее утро был пыткой. Арчи свалил свою молчаливость на граппу.

— От этой водки у меня болит голова, — сказал он, но с головой у него все было в порядке. Это сердце его болело.

Он съел, сколько мог, сладких рогаликов с клубничным джемом, лишь бы чем-то себя занять. Эмми развернула свой рогалик и бросала крошки на землю, где их клевали маленькие птички. Молодые люди почти не разговаривали. Эмми явно была озадачена его настроением, но Арчи не знал, как оправдать свою мрачность.

Подходило время отъезда, а мысль о возвращении домой была ему невыносима. От одного воспоминания о жалком коттедже и дожидающейся работе мурашки ползли по телу. Арчи не хотелось думать ни о ферме, ни о своем бизнесе. Ни о жизни без Джея, который звонил и вытаскивал его в паб или в Твикенхем на матч по регби. Но выбора у него не было. Они с Эмми отправятся в аэропорт сразу же после завтрака. В Хитроу они, неестественно оживленные, без сомнения, попрощаются и дадут друг другу обещание встретиться за ленчем, которое не сдержат. И она ускользнет у него сквозь пальцы, и он никогда больше ее не увидит, а сам он исчезнет у себя на ферме и превратится в отшельника, как Джей и предсказывал, потому что без Джея, не дававшего ему покоя, его светская жизнь сойдет на нет. И с каждым днем он будет становиться все более скучным, все меньше походить на человека, которым хотел быть, и больше никогда не почувствует того дуновения тепла, которое принесла в его жизнь Эмми, проблеска оптимизма, ощущения, что в мире есть еще что-то.

В аэропорту была жуткая толчея — множество людей, не слишком хотевших расстаться с великолепием самого восхитительного города мира и вернуться к обыденной жизни: к дорогам и потокам транспорта, обыкновенным кирпичам, скрепленным известковым раствором, в города, где солнце не пляшет на воде, окрашивая дома в золотой цвет. Чары рассеются, как только они войдут в здание аэропорта и начнут искать в расписании номер стойки регистрации на свой рейс. Эмми была подавлена и сильно нервничала, без конца проверяла свой билет и паспорт и рылась в сумочке. Стоя в очереди к стойке регистрации, она то и дело сплетала и расплетала пальцы.

Посмотрела на Арчи. Глаза у нее были широко раскрыты.

— Я не хочу домой, — вдруг сказала Эмми. Затем покраснела и отвернулась.

У Арчи комок встал в горле. В голове не было ни одной мысли. Все так перепуталось. А потом ему послышался голос, тот сухой, насмешливый тон:

— Бога ради, Харбинсон, разберись же с этим делом.

Сердце Арчи ускорило свой ритм.

— Что? — прошептал он.

На сей раз он определенно услышал ответ:

— Смелее. Ты здесь только один раз. Положись в этом на меня.

Арчи выпустил из рук сумку и повернулся к Эмми.

— Я тоже не хочу возвращаться. — Очередные пассажиры зарегистрировались, и их багаж исчез в черном отверстии, очередь продвинулась вперед. — Так давай останемся.

Эмми засмеялась.

— Как это было бы чудесно. В наших мечтах.

— Это не обязательно должно быть в мечтах, ведь так? Мы можем сделать это реальностью.

Пока Эмми, растерявшись, смотрела на него, они оказались у стойки. Девушка положила на ленту транспортера шляпные коробки. Сотрудница компании улыбнулась молодым людям.

— Ваши паспорта, пожалуйста.

— Подожди. — Арчи удержал ее руку с паспортом. Эмми нахмурилась. Он накрыл ее руку ладонью. — Давай вернемся. Вернемся в гостиницу, Эмми.

— Я не могу. Я должна лететь в Лондон.

— Зачем?

— Мне нужно делать шляпы. У меня встречи. Столько дел…

— Ты хочешь сказать, что еще одна неделя отдыха так уж подорвет твои дела? — требовательно спросил Арчи. — Не хочу показаться грубым, Эм, но это всего лишь шляпки. Наверняка твои клиентки не обидятся. Давай же. Ты живешь только раз. Если последние несколько недель чему-то меня научили, так этому. Лови момент, и все такое.

Прикусив губу, Эмми отвела взгляд. Щеки у нее порозовели.

— У меня нет таких денег, Арчи. Ты же знаешь. Я не могу позволить себе остаться здесь.

— У меня есть деньги. — Он понятия не имел, в какую сумму это может вылиться, но он раздобудет эти деньги любой ценой. — Мы поселимся в пентхаусе, если он свободен.

Люди в очереди начали проявлять нетерпение. Девушка за стойкой раздраженно спросила:

— Простите, так вы хотите лететь этим рейсом или нет?

— Нет, не хотим, — ответил ей Арчи. Он снял с ленты транспортера их сумки и шляпные коробки Эмми. — Идем.

Эмми смотрела на него, разинув рот.

— Мы же не можем просто… не поехать домой. Мы не можем…

— Почему нет? — Арчи чувствовал прилив смелости и решимости. Он ощущал, как Джей подбадривает его сверху. У него голова шла кругом от безрассудства и собственной спонтанности. И от чего-то еще. От большого пылающего шара внутри, который побуждал его к действию.

— Ты сошел с ума. — Она недоверчиво смотрела на него.

— Я не сумасшедший, — отрезал Арчи. — Это самая лучшая моя идея за всю жизнь.

— У меня недостаточно одежды! — запротестовала Эмми.

— Мы можем купить одежду. — Арчи шагал к выходу, Эмми почти бежала за ним.

— Я записана к стоматологу на вторник, — убеждала она. — И мне нужно заплатить за телеантенну. И налог на машину…

— Это не важно. Все это не имеет значения. Это никуда от тебя не убежит. Важно — жить одним днем. Пока что. — Он повернулся к ней, обвешанный багажом. — Я не хочу возвращаться на ферму и разбираться с кучей документов. Я хочу приключений. Хочу чувствовать. Я хочу…

Он посмотрел на Эмми и не смог определить выражение ее лица. Но понял, что сейчас самый подходящий момент.

— Я хочу тебя, — сказал он ей.

Эмми застыла. Арчи посмотрел в пол. Он никогда не совершал столь импульсивного поступка. Никогда так не рисковал. Шум окружающей толпы ревом отдавался у него в ушах. Объявления о вылете и приземлении самолетов неразборчиво гремели где-то на заднем плане. Арчи зажмурился. Он жалел, что не может улетучиться отсюда. «Проклятый Джей, — подумал он, — ну и втравил же ты меня».

— Тогда ладно.

Эмми ответила так тихо и спокойно, что Арчи едва услышал. Открыл глаза.

— Что? — переспросил он.

Она кивнула:

— Давай так и поступим.

Шагнула к нему. Арчи бросил сумки и шляпные коробки. Эмми обняла его за шею.

— Никогда не слышала ничего более безумного, — сообщила она Арчи.

— Какая разница? — спросил он.

Пассажиры вокруг посмотрели на них с подозрением, когда Арчи подхватил Эмми на руки и закружил. В конце концов он поставил ее на пол и снова подхватил их багаж. Эмми пришлось бежать, чтобы, не отставая от Арчи, выйти из дверей, в которые они совсем недавно вошли. Пять минут спустя они, держась за руки, уже ждали речной трамвай, идущий в город.

— Слушай, — улыбнулась Эмми. — Нам нужно отправить и-мейл Патрисии.

— Боже, только не это, она захочет фотографий, — простонал Арчи.

— Но это же только справедливо, — настаивала Эмми. — В итоге если бы не агентство «Не теряй надежду»…

Она положила голову ему на плечо.

Арчи не ответил. К «Не теряй надежды» это не имело никакого отношения. Агентство было лишь посредником. Он привлек Эмми, защищая ее собой от ветерка, дувшего с воды.

— Спасибо, дружище, — прошептал он и представил Джея там, наверху, сидящего на облаке купидона двадцать первого века. Он был доволен, подмигнул и поднял за них бокал.

Позднее в тот день Райли вел моторную лодку — ее предоставлял отель, — возвращаясь с Бурано, где они с Сильви обедали в их любимом рыбном ресторане. Еще она купила моток кружев, которыми славился остров, и проявила при этом нехарактерную для нее скрытность, засунув их на дно сумки.

— Ни о чем не спрашивай, — предупредила она, грозя Райли пальцем, и Райли ухмыльнулся.

Перед самым причалом, куда должна была прибыть их лодка, они проехали под крохотным мостиком. На мосту стояла пара, обнявшись и целуясь так, словно они никогда не остановятся, совершенно не обращая внимания на окружающее. У Райли дрогнуло сердце, когда он узнал их. Это была пара из салона ожидания. Те, которых подвергли той жуткой фотосъемке. Те, которые желали оказаться за миллион миль друг от друга.

— Девушка со шляпами, — проговорила Сильви и улыбнулась, принимая на хранение еще одну тайну еще одного дня.

Райли заглушил мотор и быстро достал из сумки камеру. Он был профессионалом. Подготовился за несколько секунд. Идеально выстроил кадр: заходящее солнце вспыхнуло огненным шаром, заливая пару сиянием.

— Вот, — сказал он Сильви и щелкнул затвором фотокамеры, — классный снимок.