Понедельник
Грузовик резко свернул на обочину, поскакал по ухабам и остановился. Джо-Боб с хохотом вывалился в канаву, держа в руке бутылку виски. Поднявшись на колени, он швырнул её мне:
— Лови, ублюдок! Допивай — и за дело! Где там наши стволы!
Моросил холодный мелкий дождь. Всё вокруг было тускло-серым, жёлто-бурым. Лежать бы сейчас в тёплой постели, подумал я, вместо того чтобы таскаться весь день под дождём по полям Техаса в компании трёх пьяных придурков, заманивших меня на охоту. Но чего не сделаешь ради команды. Ради коллектива.
— Чёрт! — выбравшись наконец из-за руля, широко расставив ноги, Медоуз начал мочиться, но заметил диких голубей, садящихся на овсяное поле. — Ты глянь! Дай пушку!
— Далеко слишком, — сказал я.
— Пушку!! — завопил Медоуз, и я бросил ему автоматическое ружьё двенадцатого калибра с золотым спусковым крючком.
Грохнул выстрел — дробь срезала метёлки овса на полпути между автомобилем и голубями. Несколько голубей поднялось в воздух, парни, расхватав ружья, патроны, побежали в поле, продираясь сквозь заросли овса. Я тоже взял свою дешёвую двустволку, купленную в универмаге «Сиэрс», поспешил за ними, заряжая ружьё на бегу.
— Овёс мокрый, им будет трудно взлететь, — заметил Джо-Боб.
Прямо перед нами вспорхнул жаворонок, замахал отчаянно крыльями на ветру, Медоуз и Джо-Боб одновременно вскинули стволы, и два заряда дроби в клочья разнесли крошечную пятнистую птичку.
— А я уж думал, что совсем ослеп! — захохотал довольный Джо-Боб.
Медоуз переломил свой «Браунинг» и вложил новый патрон. Сэт Максвелл посмотрел на меня и ухмыльнулся. Это он вытащил меня на охоту, он был уверен, что это будет хорошей терапией. Уже несколько лет я играл в одной футбольной команде с Медоузом и Джо-Бобом, но, несмотря на все мои усилия, отношения между нами можно было назвать лишь временным и очень ненадёжным перемирием. Они не любили меня. Я их боялся, В раздевалке, голые, огромные, они вызывали во мне отвращение, страх, но здесь, на овсяном поле графства Паркер, пьяные, с ружьями, мокрые от дождя, оба гиганта выглядели как чудовища из ночного кошмара. И мне хотелось чем-нибудь угодить им, хотя и ненавидел я себя за это. Джо-Боб поднял окровавленную мякоть, которая минуту назад была жаворонком, бросил в меня.
— Спокойно, — сказал Максвелл. — Уверенность в себе сделала его одной из самых ярких звёзд профессионального футбола. — Тебя никто не тронет. Главное, не лезь вперёд.
Загрохотали выстрелы. Джо-Боб и Медоуз сбили трёх голубей.
— Две птички мои! — крикнул Джо-Боб.
— Перебьёшься, это я двух хлопнул! — возразил Медоуз. — А третья от страха померла!
— Хрен тебе в зубы! — сказал Джо-Боб, заряжая ружьё. Потом он наклонился, поднял голубя, ещё живого, трепещущего, сжал двумя пальцами ему шею и оторвал голову. Крылья судорожно дёрнулись, голубь затих. Джо-Боб вдруг резко развернулся и бросил голубиную голову в меня; я поймал её и бросил обратно, на руке моей осталась кровь. Я вытер ладонь о джинсы, сжал в кулак, и пальцы слиплись. Медоуз поднял из овса другого голубя, он тоже трепыхался.
— Лови! — сказал Медоуз, бросая голубя в руки Джо-Боба. — Оторви ему башку, а я последнего поищу!
Раненая птица взлетела, словно бейсбольный мяч, но в воздухе ожила, замахала крыльями, полетела к нам.
— Ах, сучий потрох! — взревел Медоуз, вскидывая ружьё и целясь.
— Не стреляй! — крикнул Максвелл, и мы оба бросились на землю.
Дважды прогремел браунинг — убитый голубь хлопнулся рядом со мной. Я тут же навалился на него, боясь, что птица снова оживёт и Медоуз откроет пальбу.
Мы пошли дальше по полю. Стрельба не смолкала. Мы с Максвеллом сняли по одному голубю, Джо-Боб ухлопал двух и попутно разнёс сову, спавшую на дереве рядом с изгородью. Медоуз тоже застрелил пару голубей, но больше был занят бутылкой виски. На краю поля он достал из кармана непочатую, открыл. Мы остановились и, отхлёбывая виски, стали решать, что делать дальше.
Медоуз сказал, что примерно в миле отсюда есть озеро с укрытием для утиной охоты, там можно спрятаться от дождя и ветра и распить бутылку сидя. Мы согласились.
Недалеко от берега на воде качались пять крупных крякв. Не дав им взлететь, Джо-Боб и Медоуз убили четырёх, а Максвелл сбил пятую, когда она, сделав круг в воздухе, вернулась.
— Видали, двух одним выстрелом! — воскликнул Медоуз.
— Они не успели взлететь, — сказал Джо-Боб.
— Успели! — Медоуз широко расставил руки и поднял ногу. — Они уже успели поднять по лапе!
— Но их не достанешь, — сказал я.
— А ты сплавай за ними! — сказал Джо-Боб. — Мне они на хрен не нужны.
По обеим сторонам озера были небольшие укрытия для охоты на уток. Мы с Максвеллом сели на одной стороне, Джо-Боб и Медоуз на другой. Плескалась в камышах свинцовая вода, шумели от ветра кусты. Высоко в пустынном сером техасском небе парил ястреб.
Прогрохотали один за другим два выстрела — забарабанила по фанерному щиту перед нами дробь.
— Максвелл, они стреляют по нам! — закричал я.
Мы прижались к земле. Выстрелы не прекращались, дробь барабанила по щиту и после каждого залпа слышался с той стороны безумный хохот Джо-Боба.
— Эфиоп твою мать, Джо-Боб! — крикнул Максвелл вне себя от ярости. — Недоноски паршивые, кончайте, а то я вам члены поотрываю!
Стрельба прекратилась, Джо-Боб и Медоуз хохотали. Через полчаса мы с Максвеллом пошли к грузовику. Опустела и вторая бутылка виски. Решили охотиться с машины — я сел за руль, Максвелл рядом, а Джо-Боб и Медоуз встали на передний бампер.
Медленно поехали по шоссе. Максвелл наклонился и вытащил из-под сиденья ещё одну бутылку, глотнул и передал мне. Виски согрело меня и успокоило. Я решил, что худшее позади. В конце концов надо расслабиться! Ведь понедельник — наш выходной, а накануне в Сан-Луи мы выиграли во многом благодаря мне. Жизнь прекрасна, сказал я себе. И надо ею наслаждаться! Я протянул руку к бутылке с пятидесятиградусным виски, но линейные, стоявшие на бампере, открыли пальбу.
— Отлично! — ревел в восторге Джо-Боб. — Ты засадил ему прямо в задницу!
Полосатый кот, цепляясь передними лапами за траву, пытался сползти с дороги, задние лапы, искромсанные дробью, волоклись по песку. Я затормозил, Максвелл прицелился из окна и добил искалеченного кота.
— Не люди — звери, — сказал я.
— Развлекаются, — сказал Максвелл.
Я схватил бутылку и выпил почти треть.
— Пока у них ружья, мне не до развлечений.
— Скоро поедем обратно в Форт-Уэрт.
— И мне снова придётся дрожать в кузове? Максвелл пожал плечами.
К ресторану «Биг Бой» мы вернулись без голубей, потому что Джо-Боб бросал их по дороге во встречные машины.
— Ты поедешь в моей, — сказал Максвелл Джо-Бобу. — А я сяду к Филу. Встретимся у Кроуфорда.
Медоуз и Джо-Боб растерянно переглянулись — их удивляло желание Максвелла охотиться, пить со мной, а теперь и возвращаться в Даллас в моей машине. А мне стало веселей.
Близился вечер. Блеснув напоследок, сделав глубокий вдох, солнце скрылось в глубине техасской равнины. Потеплело. Я очень любил техасские сумерки, задумчивые, спокойные, полные какой-то скрытой силы, а не истерии, как в Нью-Йорке. Я отпер свой «бьюик-ривьеру», новенький, золотисто-бежевый, с кондиционером, стереофоническими динамиками, магнитофонами, радио и прочими делами. Мне было неловко ездить в такой машине. Я хотел купить подержанный «оппель», но Максвелл отправил меня к владельцу автомагазина, торгующего «бьюиками», — спонсору его телепрограммы, и тот заморочил мне голову, я выложил все деньги, которые у меня были, и потом ещё даже за что-то благодарил.
— Ну-ка, бэби-и, — Максвелл перешёл на негритянский диалект, как всегда, когда говорил о наркотиках. — Где там то, что ты называешь травкой. — Он растягивал слова.
— Сэт, говори просто — травка.
— Не могу, бэ-би-и. Настроение не то. Ну, где твой сногсшибательный сорняк?
— В бардачке.
Я наклонился, выбрал среди разбросанных под ногами кассет «Вместе после пяти» Дугласа, всунул её в плэйер, передвинул руль в более удобное положение и выехал со стоянки. Дуг Сэм пел о несчастной любви в Далласе.
Максвелл закурил, глубоко затянулся с протяжным шипящим звуком.
— Значит… это вот и есть то, что ты называешь сногсшибательным сорняком, бэ-би-и? — Максвелл достал сигарету изо рта и внимательно осмотрел её. — Это, конечно, не Катти Сарк с тоником. Но сойдёт. — Он протянул сигарету мне, и я сделал несколько коротких затяжек — по привычке, приобретённой в самолётах, общественных туалетах, на вечеринках, где не приходят в восторг от наркотиков. Из-за шумихи, поднятой телевидением и газетами, всё опасней становится курить даже такую травку, как марихуана.
Три года назад, возвращаясь после матча в Вашингтоне, мы с Максвеллом то и дело бегали в туалет курить. Почувствовав запах, стюардесса решила, что на кухне загорелась проводка, началась паника… Обошлось, но курить марихуану в самолёте клуба мы зареклись. Держались, правда, недолго — до следующей игры на чужом поле.
Впереди показались огни — там взималась плата за проезд по шоссе. Я сбавил скорость и опустил боковое стекло. Плотный мужчина лет сорока пяти, в серой форменной рубашке, стоял у дверей будки. В одной руке у него была квитанция, в другой — бутерброд с арахисовым маслом. Табличка с надписью «Билли Уэйн Робинсон» приколота к его нагрудному карману.
— Хелло, Билли Уэйн! — подмигнул ему Максвелл, в то время как я вытягивал из пальцев квитанцию. — Как здоровье? Семья как?
Узнав знаменитую улыбку, служащий остолбенел, а потом, словно сумасшедший, замахал руками, замотал головой, выплюнул половину бутерброда на багажник, пытаясь что-то сказать, ответить знаменитому Максвеллу.
— Ты его знаешь?
— Нет, просто люблю общаться с народом. Надо было предложить ему курнуть марихуанки.
Я нажал на акселератор, и крошечный островок под крышей, заполненный обнажёнными чувствами и стереофоническими звуками, со скоростью девяносто миль в час помчался навстречу будущему по трассе Форт-Уэрт — Даллас. По обеим сторонам лежащего на покатых холмах шоссе тянулись фабрики, склады, дома.
Вьётся дымок В небе над Далласом. Я мчусь к тебе, Моя Эллис…
— Держи, — кашляя, Максвелл протянул мне сигарету. Глаза его слезились, лицо побагровело и жилы на шее вздулись. Я взял сигарету.
— Б. А. вызывает меня завтра в десять, — сказал я.
— Скорей всего скажет, что ставит тебя на воскресную игру в основной состав.
— Сомневаюсь. Если бы так, то он вызвал бы Гилла и сказал, что его в стартовом составе не будет.
— Ты вчера классно занёс мяч в зону. Это решило исход матча.
— Да, но это был единственный пас, который мне удалось поймать.
— Ты и вышел лишь в четвёртом периоде. А я бросил тебе только один мяч.
— Кстати, — я повернулся к Максвеллу, — почему ты не бросаешь мне чаще?
— Потому что ты мало играешь, кретин.
— А! Но теперь, после моего фантастического прохода, ты уж, конечно, пригласишь меня участвовать в твоём телешоу. Дашь мне шанс пролезть в лучшие дома Далласа и Форт-Уэрта. Ведь это тебе ничего не стоит.
— Напрасно ты так думаешь, — ответил Максвелл. — К тому же я уже пригласил на эту неделю Джо-Боба.
— Ну а если я дам интервью? Расскажу, например, о том, как мне удалось справиться с лишаём, который был у меня в детстве, и с результатами воспитания на Среднем Западе. Может быть, оператору удастся снять крупным планом мои руки, палец, ковыряющий в носу.
— Это семейная программа, — сказал Максвелл.
— А почему бы не сделать футбольное шоу для закоренелых извращенцев?
— Что ты думаешь про ОСХ? — помолчав, задумчиво спросил Максвелл.
— ОСХ?
— Общество спортсменов-христиан. — Он говорил хрипло, медленно, стараясь удержать дым марихуаны в лёгких.
Б. А. попросил меня принять участие в национальном слёте, который они организуют в мае. На Хлопковом Кубке.
— Надеюсь, ты согласен, что все их идеи — дерьмо! Или нет?
— Как тебе сказать, — покачал головой Максвелл. — В конце концов, это ведь всё для общего блага…
— Тебе Б. А. это сказал?
— За что ты его не любишь? Ведь он христианин. И гораздо лучше тебя.
— Разумеется. Есть деньги, он преуспевает, жизнь его рассчитана до мелочей, и всё идёт как по маслу. Бог на его стороне.
— А ты рассуждаешь как последний неудачник, — заметил Максвелл. — Что плохого в его предложении?
— Да плевать я хотел! Давай, трудись на общее благо… — Я понизил голос, наполнил его хрипотцой, подражая Максвеллу. — Привет, парни, добрый вечер! Если хотите, Сэт Максвелл даст вам несколько добрых советов. Вместо того чтобы ловить кайф от марихуаны и прочего, отправляйтесь-ка вы лучше на стадион и калечьте друг друга за милую душу. Поверьте, это куда приятней!
Максвелл, глядя на дорогу, молчал. Я тоже задумался, но оглушительный кашель и судорожные жесты Максвелла прервали мои размышления.
— Чёрт, окурок проглотил! — Он тряхнул головой, отхаркался. — Чуть не сжёг себе горло.
— Я ведь говорил, не стоит так затягиваться.
— Говорил… Проклятье! — Он снова харкнул на пол. — А ещё у тебя есть?
— В бардачке.
Максвелл достал самокрутку. Марихуана была завёрнута в копию стодолларовой банкноты.
— Сукин сын! — улыбаясь, Максвелл разглядывал самокрутку. — Немалый куш взял старикан, который это придумал, а?
Дуглас запел «Сегуин». Я нажал кнопку, кассета упала мне на ладонь. Я поставил кассету «Роллинг Стоунз», начинавшуюся с «Женщин из кабака».
— Знаешь, — сказал Максвелл, затягиваясь и глядя вперёд отсутствующим взглядом, — я всегда мечтал поездить по Техасу с полгодика, из одного кабака в другой, послушать хорошую музыку и женщин с самыми печальными воспоминаниями послушать.
— А не боишься, что морду набьют, в Джексборо, например? В кабаках от Форт-Уэрта до Джексборо по традиции Старого Запада вечера не проходило без драк с поножовщиной и пальбой.
— Ты-то чего всё боишься? — помолчав, спросил Максвелл.
— Боли, — сказал я. — Боли. В ужас прихожу, когда вижу, как калечат моё тело, льётся на искусственную траву кровь, а миллионы болельщиков орут, свистят, хлопают…
— И часто видишь? Это, старина, часть жизни. Боль и Наслаждение. Я пришёл к выводу, что одного не бывает без другого. Только так по-настоящему живёшь, а не существуешь.
Я вспомнил, как в начале прошлой весны, когда Максвелл получил травму, мы хорошо посидели в каком-то кабаке, взяли виски с собой и отправились в Санта-Фе. В гостинице в три часа утра Максвелл завалил ночную дежурную на широкий кожаный диван в вестибюле. Я хотел уйти в номер, но она, пышная брюнетка лет сорока пяти, заговорила со мной и всё время, пока мой приятель над ней трудился, рассказывала о том, как обожает её сын Максвелла, не пропускает ни одного матча с его участием, вырезает всё из газет и будет счастлив, когда узнает, что она и Максвелл стали такими близкими друзьями; а у того на лице была гримаса то ли наслаждения, то ли дикой боли.
— Ты знаешь, — заговорил Максвелл, — мне кажется, что я почти уже перестал чувствовать боль. Помнишь, мне выбили локоть? Сперва боль была такая, что казалось, я сойду с ума. Или копыта отброшу тут же. И вдруг… Я не могу этого объяснить. — Он сморщил лоб, подбирая слова. — Понимаешь, мне было больно… но мне не было уже больно. Я хочу сказать, что было страшно больно, но я мог терпеть и… и даже какое-то удовольствие получать от боли. Понимаешь?
— Не совсем, — сказал я. Но в глубине души, однако, у меня шевельнулось смутное чувство близости к тому, что он пытался описать.
— Боль не даёт мне забыть, что я живу и действую. Боль придаёт мне уверенность. Сильная боль снимает нечеловеческое напряжение, которое давит и которое гораздо страшней любой боли. Странно, да?
— Слово «странно» здесь, по-моему, не подходит.
Впереди показались огни небоскрёбов Далласа. Я остановился, заплатил за проезд и свернул к мосту Тринити на сто тридцать пятое шоссе. Пересекая Коммерс, Мейн и Элм-стрит, взглянул на гигантскую рекламу фирмы «Хертц» на крыше склада учебников, на то место, где застрелили Кеннеди. Сотни раз я проезжал здесь, но не мог представить, как это произошло. Теперь в Белом доме другой президент. И он любит футбол. Он даже приезжал на тренировки столичной команды и учил ребят, как ставить заслоны, давать пас и делать обманные движения. Президент, питающий слабость к обманным действиям, — что может быть лучше? Б. А. его чуть ли не боготворил.
Я свернул на Моутор-стрит, проехал мимо Парклэндского госпиталя, куда привезли умирающего Кеннеди, выскочил на Мейпл-стрит и повернул направо. Стоянка была забита машинами, но я нашёл место у пожарного гидранта.
Максвелл вылез из машины, сделал последнюю затяжку, широко раскинул руки и запел хриплым баритоном:
Медленными широкими шагами он обогнул кусты и пошёл по дорожке к ступеням, ведущим к бассейну. Я потянулся, глядя на звёзды.
— Мир дому сему! — крикнул Максвелл, подойдя к открытой двери дома Энди Кроуфорда, подняв руки и прыгая на одной ноге. — Мир вам!
— И тебя тем же! — отозвался кто-то изнутри. Засмеялись.
Подождав, пока встречающие Сэта уйдут в глубь дома, я незаметно проскользнул на кухню и оттуда заглянул в комнату. В ней было человек тридцать, большинство знакомых по другим вечеринкам, но имён я почти не помнил. Джо-Боб и Медоуз приехали раньше и сидели рядом с крупной рыжеволосой девушкой. Хохоча, они запускали руки к ней под юбку, хватали за огромные, будто ненастоящие груди. Она отбивалась, не слишком много возмущения вкладывая в свои удары.
На кухне кроме меня была пара — демонстрирующий загар мужчина в розовой шёлковой рубашке, расстёгнутой до пояса, и очаровательная блондинка лет двадцати, вся в слезах.
— Не надо, киска, — успокаивал её он. — Он хороший парень.
— Зачем ему это надо было! Я ненавижу его!
— Тихо, тихо.
— Никогда больше, Стив!.. — Она подняла глаза и увидела меня. И мужчина повернулся.
— Здорово, Фил, дружище, как дела? — Он протянул мне руку. — Стив Петерсон, мы познакомились на прошлой вечеринке у Энди.
Я пожал его руку, не сводя глаз с девушки.
— А это Брэнда. Она почему-то рассердилась на Энди. Девушка отвернулась к холодильнику.
— Фил, ты играл просто фантастически! — Стив Петерсон хлопнул меня по плечу, потом стал поглаживать мою ключицу. — Твой перехват был великолепен! Ты мой любимый ресивер, Фил! Билл Гилл и Делма Хадл с тобой не сравнятся!
Я кивнул, глядя в пол.
— Слушай, — продолжал он гладить мою ключицу. — Мне надо успокоить её. — Он полез в карман за бумажником. — Звякни мне, когда будет время. Пообедаем вместе. У меня есть к тебе одно любопытное предложение. — Он сунул мне свою визитную карточку, не глядя, я положил её на стол.
— Ещё увидимся. — Он посмотрел на Брэнду, снова на меня. — Не забудь позвонить. У меня много знакомых девочек, и все высокого класса.
Не ответив на его кивок, я посмотрел в гостиную. Хозяин, Лучший Новичок Профессионального футбола за прошлый год Энди Кроуфорд, стоял, опершись на кованую железную перегородку, отделявшую гостиную от столовой, и оживлённо о чём-то разговаривал с Аланом Клариджем, новым защитником из Техаса. Оба были красивыми здоровенными мужиками ростом за сто девяносто, весом за сто, с мускулатурой культуристов. Они были похожи, их нередко принимали за братьев. Кроуфорд показывал на рубашку Клариджа. Едва лишь Кларидж опустил глаза, Кроуфорд сунул ему в нос палец. Опешив, Кларидж отшатнулся, а Кроуфорд залился хохотом, Кларидж тут же бросился на него, и, сцепившись, они с оглушительным грохотом рухнули на пол, опрокинув кресло и стулья. Кларидж упал на Кроуфорда, так они лежали, тяжело дыша, Кларидж что-то прошептал приятелю, нежно погладил по волосам, обнял, и губы их слились в долгом страстном поцелуе.
— Боже мой, куда я попала! — вскрикнула Брэнда и выбежала в сад.
— Она из Методистского университета, — сказал мне Стив Петерсон.
— Привет, Фил! — воскликнул Энди Кроуфорд, заметив меня. — Рад, что ты зашёл. — Он поднялся с пола, мы пожали друг другу руки.
Кларидж тоже встал и пошёл в спальню Кроуфорда, чтобы сменить разорванную рубашку.
— Фил, старина, — спросил у меня Кроуфорд, — ты с девочкой?
Я отрицательно качнул головой.
— Погоди, я сейчас найду какую-нибудь.
Вечеринка, судя по всему, началась давно, в середине дня, но ещё не достигла апогея. Это была обычная вечеринка — не чета тем, которые мы устраивали по воскресеньям после матчей. За неделю тренировок перед игрой и во время игры накапливается столько страха, боли, усталости, разочарования, отчаяния, злости, ненависти, а вдобавок и допинга, что разрядка необходима, иначе всё это, вместе взятое, может разорвать изнутри. Смешайте допинг, спиртное, марихуану с тем, что накапливается за неделю в стодвадцатипятикилограммовом теле игрока, а затем помножьте всё на двадцать — и вы поймёте, что такое послематчевая вечеринка. Можно ожидать любых сюрпризов. Были у этих вечеринок и дополнительные катализаторы — жёны. Моя вера в развод как единственную здоровую Американскую Традицию укреплялась после каждой вечеринки всё больше, каждый раз я убеждался, что одним из немногих триумфов в моей жизни был развод с женой. Массивные гранёные вазы и пепельницы были любимым оружием жён, рваные кровоточащие раны — результатом ссор. Порой жены объединялись и вместе пытались противостоять безумию наших послематчевых вечеринок. У нас была своя жизнь, свои секреты — раздевалок, тренировочных лагерей, отелей, и никогда наши секреты, наши тайны, как бы мы друг к другу ни относились, не доходили до жён. И у них была своя жизнь: вечерами за игрой в бридж или у телевизора они вырабатывали стратегию и тактику борьбы с мужским шовинизмом — с нами. Подобно большинству женщин, наши жёны мечтали не о безумных пьяных оргиях, которые устраивали мы, а о светских балах, известных им по книгам и фильмам.
Однажды в конце ноября, в воскресенье, измученный, я вернулся домой после досадного проигрыша в Балтиморе. На пороге меня встретила жена, одетая в костюм кролика. Был День всех святых, и жёны готовили костюмированный бал.
— Скорей одевайся и поехали! — В руках она держала такой же костюм для меня.
Я сказал, что никуда не поеду. Отдав матчу все силы, пот и много крови — и всё ради поражения, я не собирался теперь пить со своими партнёрами, щеголяя пушистым белым хвостом и длинными ушами.
— Ты не любишь, не любишь меня! — зарыдала она. — Ты никого, кроме себя, не любишь! Мне поручили бар, ты просто обязан надеть костюм!
— Ради всего святого, пощади, я не хочу появляться в зале «Шератона» в виде рождественского кролика!
— Это не рождество, а День всех святых! — Она вытерла нос маленькой белой лапкой.
— Послушай, я уже свалял дурака перед семьюдесятью тысячами зрителей! (Получив пас, я не удержал мяч, а мой проход мог бы решить исход матча.) Оставь меня в покое! Я устал.
— Ты всегда дома усталый! И у тебя ни на что нет сил! А вот на то, чтобы пьянствовать и спать с этими стервами из Рок-Сити, у тебя есть силы, да ещё сколько! — Она дёрнула себя за висящее ухо. — Ты понимаешь, что я тоже человек, женщина, и я хочу быть… со всеми, быть, как все.
— Давай обсудим это в другой раз.
— Ты всегда делаешь то, чего не хочу я, и наоборот! — На лице её выступил пот, кроличий костюм был тёплый. — И я знаю, ты бы никогда не женился на мне, если бы… Сознайся! Скажи хоть раз правду!
Я должен был возразить (хотя причиной женитьбы была всё-таки беременность, закончившаяся, кстати, выкидышем), я должен был тут же, не теряя ни секунды, возразить, а я потерял и секунду, и пять — возможно, оттого, что слишком устал. Или намеренно.
— Нет-нет, что ты, — сказал я, помолчав. — Я бы в любом случае на тебе женился…
Было поздно.
— Сволочь! — взвизгнула она. — Сейчас ты узнаешь!.. — Она бросилась на кухню, начала судорожно искать что-то в шкафу. За месяц это была четвёртая попытка покончить с собой. Уже использовались в этих целях огромный кухонный нож, снотворное, а на прошлой неделе — картофелечистка. Я пошёл наверх, потому что не держался уже на ногах от усталости. Такой был пас. Редкостный был пас. — Подонок! — завопила жена, когда я поднялся на верхнюю площадку. — Тебе плевать на меня, пусть я сдохну! Мразь, дрянь! Чёрт бы тебя побрал, скотина!
Мяч был уже у меня на кончиках пальцев. Должно быть, я споткнулся. Или меня сбили. Так или иначе — мяч вылетел у меня из рук. А пас был редкостный.
Я умывался, а внизу она хлопала дверьми и била посуду. Больше всего её заводило то, что я не обращал внимания на истерику. Но я не собирался драться с ней — царапины от ногтей, долго не заживают. Когда я спустился, Тони Беннетт пел о сердце, которое он оставил в Сан-Франциско. Это была песня нашего колледжа. Она сидела на полу в гостиной и листала альбом с нашими свадебными фотографиями. Лицо её было заплаканным, кроличьи уши свисали вниз. Она подняла красные глаза.
— Дурак. — Слеза скользнула по кроличьему усу и повисла на конце. — Дурак. Я люблю тебя.
Я засмеялся — и это было последней каплей. Она вскочила, сорвала с себя костюм, схватила мой со стола, выбежала во двор, швырнула на землю, облила костюмы бензином и подожгла. Почти голая, с вздымающейся грудью, с бешено сверкающими глазами, она смотрела, как кроличьи костюмы превращаются в пепел.
Через несколько минут, храня хрупкое перемирие, мы ехали на вечеринку в обычной одежде. Она молчала.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.
— Замечательно!
— Прости, но я правда чудовищно устал и…
— Ты всегда приходишь домой усталым, другим я тебя не помню. А когда Б. А. делает что-то такое, что тебе не по душе, ты вообще домой не приходишь. Мне это до смерти надоело. Я не могу больше. — Она спрятала лицо в меховой воротник. — Я хочу ребёнка, — сказала погодя очень тихо.
— Ты же знаешь, у нас пока нет для этого денег.
— Почему? Ты же много получаешь.
— Шестнадцать тысяч долларов — это не много. Если учесть, что мы платим за дом по триста долларов и держим горничную. А после сегодняшнего матча меня вообще могут выгнать. О, чёрт! Ведь он же был у меня в руках! И защитник упал… Проклятье!
— Ты думаешь только о своём футболе.
— Это не мой, а наш футбол. Если ты не хочешь идти работать. Впереди меня никого не было до самой лицевой линии! Как я его упустил!
— Если б ты не бросил работу у Брукса, нам бы не пришлось думать о деньгах.
— Я не бросил. Меня уволили. — В промежутках между футбольными сезонами два года я работал у Брукса Харриса, «используя свою известность, чтобы доказывать клиентам выгоду приобретения недвижимости у фирмы». Но потом выяснилось, что я был неспособен на последний толчок, по словам Брукса, после которого «клиент сделает шаг от нерешительности к стремлению подписать бумаги». Доводы клиентов, отказывающихся купить недвижимость, казались мне вполне разумными. Да… Чёрт возьми! Я же помню, что не спускал с него глаз! Какой был пас, а! Б. А. теперь посадит меня на скамейку.
— Дарлен Медоуз сказала мне, что её муж собирается принять предложение Брукса и… — Она резко повернулась ко мне. — Джудит Максвелл утверждает, что вы с Сэтом опять курили марихуану. Это правда?
— Нет, неправда. — Когда-то мы с Максвеллом пытались заставить жён курить марихуану вместе с нами, но они пришли в ужас и с тех пор следили за мной с Сэтом, шарили по карманам. Нет, всё же я сам скорей всего потерял равновесие, когда рванулся вперёд. Ведь он же был у меня в руках!
На вечеринке мы были единственной парой без маскарадного костюма. Я сказал, что мы одеты в костюмы знаменитого крайнего с женой, но это не помогло. Жена от меня сразу отошла, села между Дарлен Медоуз, одетой в стиле Скарлетт ОХара из «Унесённые ветром», и Джудит Энн Максвелл, изображавшей Жаклин Кеннеди-Онассис. Джудит была третьей женой Сэта. Сидя в баре, я думал о том, что весьма неплохо было бы переспать с Дарлен Медоуз. Муж её явился в балахоне Великого Дракона Ку-Клукс-Клана, и несколько чернокожих игроков из-за этого ушли с вечеринки. Джудит одела Сэта в костюм бандита времён Дикого Запада, и он выглядел немного смущённым, но разошёлся и вступил в «перестрелку» с Джо-Бобом Уильямсом, изображавшим, с пулемётными лентами на груди, Панчо Вилью. В результате оба повалились на пол замертво. После полуночи появился Алан Кларидж в женском платье. Он утверждал, что он и есть настоящая Глория Стейнем. А минут через сорок вечеринка закончилась — мужчины напились, как свиньи.
По дороге домой я спал на заднем сиденье. Когда машина остановилась, я проснулся. Жена выключила мотор, повернулась и трахнула мне кулаком в нос.
— Пьяная скотина! — Дверца хлопнула, и я слышал, как высокие каблуки процокали по тротуару к дому. Из носа у меня текла кровь и всё кружилось, двоилось перед глазами.
…Невесёлые мысли о жёнах вернули меня на землю, и я пошёл в спальню, чтобы курнуть травки. Энди пускал к себе в спальню только близких друзей, а я считал себя одним из них. Я сел на кровать, закурил. сигарету, глубоко затянулся и задержал дым в лёгких. «Во всяком случае, — подумалось, — лучше.».
Постель Кроуфорда была смята. На столике рядом лежала половинка сэндвича с арахисовым маслом и тарелка из-под супа. Красное покрывало гармонировало с ковром и обоями. Простыни и наволочки были шёлковыми. На одной из подушек лежал маленький цветной «Сони», рядом валялся вибратор. В ногах постели лежали три чековые книжки на разные банки и куча старых счетов. Энди не раз говорил, что из-за беспорядка в счетах он часто превышал банковский кредит на тысячу, а то и на две. Как и я, впрочем. Но банкиры с готовностью дают в кредит деньги, если ты числишься в основном составе. Не из чистой любви к футболу, разумеется. На комоде лежало пять телеграмм с одинаковым текстом: «Дай им как следует!!!» — и подписью: Сьюзан Б. Она отправляла телеграммы к каждому нашему матчу. Сейчас Сьюзан Бринкерман училась на художника-портретиста, а раньше была студенткой Методистского университета и во время футбольных матчей дирижировала трибунами. Жила она по моральным законам прошлого века, хотя бывали и исключения, после которых её мучили угрызения совести. С Энди у них давно уже тянулась своеобразная игра — он делал вид, что её невинность для него священна, но примерно дважды в неделю они «теряли над собой контроль и заходили слишком далеко», а наутро непременно каялись. На сегодняшнюю вечеринку Сьюзан не пришла, дав Энди возможность — одну из последних, так как вскоре они собирались пожениться — отдать дань грехам молодости.
Окурок обжёг мне пальцы, я смял его и проглотил. Вытянулся на постели и уставился в потолок, стараясь расслабиться. Обычно марихуана действовала как успокаивающее, казалось, что я плыву. Однако сейчас я не мог успокоиться. Мысли метались между вчерашней игрой, Б. А. и завтрашним днём. Мне отчаянно хотелось вновь оказаться в стартовом составе. Я только и думал об этом.
Чудом я справился с тремя серьёзными травмами, но забыть их не мог. Они повредили великолепный футбольный механизм, и если в ближайшее время я не смогу снова стать незаменимой частью нападения, руководство клуба начнёт подыскивать новый механизм. Время играло против меня.
Когда Б. А. заменил меня Билли Гиллом — из-за моей травмы колена, — мне показалось, что я рехнусь. Сперва я считал замену временной, в любом матче готов был войти в игру и показать, на что способен. Когда травма совсем прошла, я с большим трудом удерживал себя, вышагивая вдоль линии поля и поглядывая на Б. А., ожидая его команды — ноги, казалось, сами стремились в атаку. В перерывах я сидел в раздевалке вместе с другими игроками, внимательно слушал тренера, а потом подходил к Максвеллу и спрашивал, как идёт игра, клеится ли. Его рассеянный, дежурный, торопливый ответ напоминал мне, что я к игре отношения не имею. К концу третьего периода я уставал от ходьбы, садился на скамью, готовый разрыдаться. Накопленная энергия рвала меня на части изнутри, рёв зрителей, совсем ещё недавно считавших меня своим кумиром, убивал. Они все — тысячи и тысячи — словно и не помнили, что я когда-то был, когда-то тоже играл. К середине четвёртого периода мне уже не хотелось играть. Согнувшись, обхватив плечи руками, я сидел на краю скамьи и ждал, когда придёт конец мучениям и я смогу вернуться в раздевалку, срезать с гетр липкую ленту, оказавшуюся ненужной, сдать чистую форму, принять бессмысленный душ и напиться так, чтобы забыть про унижение.
Две победы одержала команда после того, как меня заменили Гиллом и я не ступил на поле. Третий матч был в Чикаго. К середине матча мы проигрывали, и Б. А. выпустил на поле меня вместо Гилла. В течение двух минут я перехватил два длинных паса и после того пробитого штрафного, мною же и заработанного, игра закончилась вничью. В следующее воскресенье мы играли в Атланте и выиграли со счётом 36:6, ведя с первых минут. Но я опять просидел на скамье.
Постепенно вошло в норму, что выпускают меня на поле, когда команда проигрывает. И, сидя на скамье запасных, я незаметно для себя стал болеть за другие команды, радовался промахам своих товарищей. Несколько раз я даже вскакивал с места и радостно кричал, когда в наши ворота забивали гол.
Есть ли смысл в успехе команды, если её игроку не дают возможности разделить счастье победы? Когда атлет, цвета какого бы клуба он ни носил, начинает понимать, что и соперники и партнёры в равной степени ему враждебны и бороться ему надо против тех и других, — он начинает понимать профессиональный спорт. Спортсмен всегда и везде одинок, ему никто не поможет, если он сам себе не поможет. И это закон.
Даже само понятие «команда» — фикция, обман, и игра под руководством Б. А. убедила меня в этом. Для Б. А. успех или неуспех команды были его личным успехом или неуспехом. Он не думал ни собственно о футболе как таковом, ни о Боге — он думал только о себе, о своей карьере и своих деньгах.
Поэтому я знал, что хотя Максвелл и Б. А. нынче ценят и уважают друг друга, но придёт день и Б. А. уничтожит Максвелла. Потому что Максвелл — индивидуалист и рано или поздно встанет на пути тренера.
У меня болела спина. Я повернулся на правый бок, потом на левый. Опустил ноги, встал и пошёл в гостиную. Томас Ричардсон сидел на полу, скрестив ноги. Я сел рядом с ним. Он не повернул головы, его взгляд скользил по гостям, толпившимся в гостиной. «Вчера у тебя получился отличный проход», — сказал он тихо.
— Спасибо. — Я покраснел от удовольствия. Похвала Ричардсона говорила о многом, и мне всегда казалось, что я недостоин её. — Завтра иду к тренеру, вызывает, — сказал я. — Начинается следующая глава в моей неравной борьбе за славу и благоденствие.
— Желаю успеха. — Ричардсон засмеялся, поворачиваясь ко мне. — Я встретил его в Сан-Луи и спросил, подписал ли он моё письмо с протестом против войны. Он ответил, что я сую нос не в своё дело и лучше бы сосредоточился на футболе. — Чернокожий атлет фыркнул и уставился в пол. — Проклятая война во Вьетнаме — не моё дело! Он сидел, закинув ногу на ногу, и глядел на меня с презрением. Мол, куда я лезу, я — цветной? Я был готов задушить его!
Ричардсон был активистом антивоенного движения, и я уважал его за это. Всё, что мне хотелось знать о войне, умещалось в несколько фраз, которые один пьяный профессор-политолог доверительно прошептал мне на ухо на пикнике преподавателей Мичиганского университета. После нескольких стаканов он сообщил мне по секрету, что не только выполнял регулярные задания ЦРУ, но и принимал участие в подготовке убийств. «Вот что я тебе скажу, — говорил профессор про какого-то политического деятеля, — сукин сын не протянет и полутора месяцев». Убили «сукина сына» через три недели. А вообще я старался держаться от политики подальше.
— Не расстраивайся, Томас. Помни, что Господь Бог так и не решил вопрос, как остановить фланговый прорыв. — С трудом встав на ноги, я дружески похлопал Ричардсона по плечу и пошёл на кухню. Через открытую дверь я видел танцующих у бассейна.
Джо-Боб стоял посреди гостиной с детским футбольным шлемом на голове и уже без штанов. Шлем был мал ему, лицо превратилось в нелепую маску. Если Джо-Боб не изменит себе, подумал я, то скоро начнётся.
Большинство мужчин старались не замечать или не обращать особого внимания на выходки Джо-Боба, мол, любит парень выпить и повеселиться, — никто не хотел быть побитым и унижённым при всех. Трудно не замечать, как двухметровый гигант, без штанов, возбуждённый, лапает твою спутницу, но характерной чертой гостей на таких вечеринках со знаменитыми футболистами была терпимость, я бы сказал — супертерпимость.
Я снова забрался на стол. Оттуда было удобней наблюдать за общим раскладом. Мне удалось насчитать пятерых девиц, достойных внимания. Тройка, сидевшая на диване с одинаково крепко сжатыми коленями, состояла скорей всего из стюардесс, не расстававшихся друг с другом с момента поступления в лётную школу. Чтобы отделить их друг от друга, надо было затратить слишком много интеллекта и эмоций. Худенькая девушка в джинсах, с длинными густыми каштановыми волосами, в очках с тонкой металлической оправой оживлённо беседовала с Томасом Ричардсоном. Она выглядела многообещающе, но, судя по её оживлению, предпочитала негров, и особенно ей нравился Ричардсон. Оставалась лишь девушка Боба Бодроу. Она сидела одна в окружении грязной посуды.
Отпрыск богатых нефтепромышленников, Бодроу стал преуспевающим страховым агентом и основал фирму ещё совсем молодым человеком. Не так давно он побывал на «отдыхе» в Фэйр-хейвене, где за сто долларов в день лечились представители высшего света Далласа. До этого Бодроу дважды задерживала полиция ранним утром в центре Далласа — голый, он палил из револьвера и орал, что это он убил Мартина Лютера Кинга. Ему поставили диагноз «крайнее истощение», отвезли в Фэйрхейвен и накачали торазином.
Бодроу и Кроуфорд были друзьями. Они носились в новеньком роскошном «континентале» Бодроу, пили, названивали знакомым по телефону из машины, палили из «магнума» 0,357 калибра. Страховой агент страдал манией преследования и был всегда при оружии.
Как и Стив Петерсон, Бодроу часто приводил с собой на вечеринки нескольких девиц. И, как Петерсон, имел неприятную привычку то и дело трогать своего собеседника, поглаживать и похлопывать, не переставая болтать обо всём на свете — от страхования недвижимого имущества до нигеров, захватывающих ведущие позиции в спорте. Сейчас Бодроу стоял у входа со стаканом в одной руке, положив вторую на плечо Сэта Максвелла. На лице Сэта застыла гримаса раздражения и скуки, но он всё терпел из почтения к богатству Бодроу.
Я решил заговорить с его девушкой. Она была шатенкой с идеально ровными белыми зубами.
— Принести вам что-нибудь? — осведомился я.
Она вздрогнула от неожиданности, но улыбнулась и протянула мне стакан.
— Пепси, пожалуйста. Побольше льда, если можно, и наливайте по краю стакана, чтобы не вышел газ.
— Хорошо, постараюсь.
Алан Кларидж стоял в кухне и сосредоточенно колотил кулаком по дверце буфета. Его суставы были разбиты и кровоточили, а рубашка, которую он занял у Кроуфорда, забрызгана кровью.
— Ты сегодня слишком уж жесток к себе, Алан, — сказал я.
— Эта малышка, — он указал на одну из стюардесс, сидящих на диване, — обожает футбол. — Он посмотрел на окровавленную руку. — Она разрешила мне пощупать её, когда я показал ей этот синяк на голени. — Он подтянул штанину, демонстрируя кровоподтёк размером с мяч. — Бедненький, сказала она. Я надеюсь, увидев кровь, она ещё больше пожалеет и ляжет со мной. Как полагаешь?
Зрачки его были безумно расширены, сжатые губы искривились в ухмылке. Говорили, что Алан живёт на таблетках. Я в этом не сомневался.
— Смотри, не потеряй слишком много крови, — сказал я. — А то разочаруешь её в постели.
Он взглянул на искалеченные суставы, удовлетворённо хмыкнул и направился в гостиную.
В раковине стояла большая бутылка пепси. Медленно я наполнил два стакана. Она не из тех, подумал я, которых Бодроу привозит с собой в качестве подстилок для своих любимых игроков.
Слишком независима и уверена в себе. Если у неё с Бодроу и было что-то, то только потому, что она хотела этого.
Вернувшись в гостиную, я заметил, что вечеринка близится к апогею. Уже ушли те, кто не был пьян или не набрался наркотиков. Гостиная была наполнена почти осязаемым ожиданием.
— Похоже, курс выбран, — сказал я, протягивая девушке стакан. — Скоро будет на что поглядеть.
— Что вы имеете в виду? — Она взяла стакан и посмотрела на меня.
— Нечто необычное. Но точно не знаю. Она улыбнулась и откинулась на спинку стула.
— Извините, я не знаю вашего имени. Она протянула мне тонкую нежную руку.
— Шарлотта Каулдер. Шарлотта Энн Каулдер.
— Шарлотта Энн Каулдер, я рад знакомству. — Когда её мягкие тёплые пальцы утонули в моей руке, я почувствовал, как по загривку у меня пробежал холодок. Истинная женственность в женщинах всегда вызывала у меня непередаваемое волнение. — А меня зовут Филип Эллиот. Филип Ю. Эллиот.
— Что означает Ю.?
— Юриспруденция. Я крайне законопослушен.
Я заглянул в её глубокие карие глаза, почувствовал, что мой взгляд тонет в них, Шарлотта прищурилась, улыбка исчезла с её лица, она отвернулась.
— Давайте уедем отсюда, — предложил я.
— Нет, я не одна.
— Я знаю. Но ведь совсем не обязательно уезжать с тем, с кем приезжаешь.
— Вы так считаете? Но я не хочу ехать с вами только потому, что вы стоите рядом и смотрите на меня блестящими глазами.
— Но со мной намного веселее, уверяю вас. К тому же я владею искусством иглоукалывания, — сказал я, понимая, что отступление равносильно поражению.
— Не сомневаюсь, — насмешливо промолвила она.
Я оказался в дурацком положении. Молчание затягивалось.
— У вас фантастические глаза. — На большее у меня фантазии не хватило.
— Дымчатые контактные линзы. — Она нахмурилась и посмотрела на меня искоса. — У вас довольно неуклюжий подход к женщинам.
— Мало практики.
— А… Понятно. Какими же ещё достоинствами вы можете похвастаться?
— Ну, — я задумался на мгновение, — закончил колледж с отличием. Всё ещё имею собственные зубы, за исключением передних, вот этих — их выбивают в первую очередь. Никогда не бил женщин, хотя моя первая жена дважды пыталась убить меня… А вы чем можете похвастаться, кроме фантастических глаз?
— Я веду независимый образ жизни, у меня только две пломбы, девчонкой я мечтала о большом бюсте и хотела впрыскивать силикон, но об этом не думаю, признаю все способы любви, хотя некоторые кажутся мне извращёнными, родилась в Калифорнии и неплохо вожу «мерседес-бенц».
— Мама миа! — воскликнул я, протягивая к ней руки. Она увернулась.
— И ещё: профессиональные футболисты кажутся мне самовлюблёнными и скучными.
Смутившись, я отступил. В это мгновение в гостиной разразился скандал.
— Чёрт побери, Джо-Боб, ты считаешь, что весь мир принадлежит тебе! — вскрикнул Стив Петерсон.
Джо-Боб, задрав юбку новой невесте Петерсона, Жанет Гил-рой, только что коронованной Мисс Техас, прижался к ней сзади, огромными узловатыми ручищами схватив за груди. Мисс Техас пыталась вырваться, но это ещё больше возбуждало Джо-Боба, да и всех, как мне показалось, присутствующих.
Петерсон хотел оторвать руку Джо-Боба от прелестной груди девушки, но Джо-Боб с недоумением взглянул на маленькие розовые пальцы, вцепившиеся в его громадную волосатую кисть, взглянул на пухлую физиономию Петерсона, но так и не понял, что это за человек такой и почему он мешает развлекаться, в последний раз стиснул груди девушки, отпустил и всей гигантской пятернёй взял Петерсона за рубаху. Загорелое лицо биржевого маклера будто мгновенно вылиняло — он позеленел от страха. Джо-Боб, улыбаясь, принялся шлёпать его по лысине ладонью, другой рукой вздёргивая маклера вверх и резко отпуская, заставляя Петерсона подпрыгивать, как баскетбольный мяч.
— Ты не мог бы вмешаться? — спросила Шарлотта.
— Ты шутишь?
— Пожалуй, да. Ты прав.
— Петерсон был уверен, что Джо-Боб его близкий друг, снабжал его курочками…
— Какое отвратительное слово. — Шарлотта нахмурилась.
— Извините, но это не моё. Бедняга думал, — сказал я, указывая на подпрыгивающего маклера, — что, если он будет поставлять девушек и хлопать игроков по спине, они станут его близкими друзьями. Но мы даже друг друга ненавидим в команде…
— Вы ненавидите друг друга? — Она с удивлением на меня посмотрела. — Странно. Почему?
— По-моему, от страха. Я так думаю, по крайней мере. Наконец Джо-Боб отпустил измочаленного Петерсона. Тот вместе с Мисс Техас бросились к двери.
— Здесь он наверняка уж больше никогда не появится, — сказала Шарлотта.
— Вы его не знаете. Это один из молодых магов и волшебников Далласа. Вроде вашего друга Бодроу. — Она взглянула на меня, точно собираясь что-то сказать, но промолчала. — Будет у себя в конторе покупать и продавать акции Америки, определяя её экономическое будущее, и явится на первую же вечеринку, утверждая, что был так пьян, что ничего не помнит. Приведёт с собой следующую невесту — вместо Мисс Техас, — и, наверное, если он не совсем дурак, прихватит с собой девочку для Джо-Боба.
Пьяный Джо-Боб расхаживал, шатаясь, по гостиной.
— Ублюдки! — хрипло вопил он. — Все вы ублюдки! Вдруг его глаза остановились на Шарлотте. Я замер.
— Сэт! — крикнул я. — Найди рукам Джо-Боба какое-нибудь занятие!
Максвелл, радуясь возможности спастись от объятий Бодроу, схватил Джо-Боба за руку и пошёл с ним к бассейну.
— Ты здорово играл, Фил! — Бодроу хлопнул меня по плечу. — Нам на поле нужны вы с Гиллом — вместо этого чёрного подонка.
Бодроу имел в виду Делму Хадла. Я понимал, что мне нужно разбить его жирную ухмыляющуюся морду. Но я сдерживал себя, вышел к бассейну подышать. В темноте оглянулся, ища Максвелла. Сзади чья-то стальная рука сдавила мне шею, словно тисками. Я не мог пошевелиться.
— Ну, ублюдок, с каких это пор ты начал командовать?
— Чёрт, Джо-Боб, отпусти! — Я пытался выбрать тон, гневный и примирительный, как бы полушутливый, одновременно. Но Джо-Боб сжал мне шею ещё сильнее. — Отпусти, Джо-Боб, — проговорил я, едва не теряя сознания от боли.
— Джо-Боб, кончай! — Я узнал голос Максвелла.
Тиски ослабли, превратились в нечто вроде швабры, поглаживающей меня грубо, и потом Джо-Боб отошёл. Я попытался повернуть голову — от боли на глаза навернулись слёзы. Я зажмурился.
— Что-то ты не очень нравишься Джо-Бобу, — сказал Максвелл.
— А кому я очень нравлюсь? — спросил я, чувствуя, как потрескивают шейные позвонки.
— Он считает тебя слишком самоуверенным и высокомерным.
— Не он один. — Потирая шею, я думал о том, что могло быть, если бы Джо-Боб не отпустил меня. В схватке с ним мои шансы были не лучше, чем Петерсона и Мисс Техас, вместе взятых. Я вспомнил, как только пришёл в команду и Джо-Боб с Медоузом обмотали мне голову липкой лентой. Особой радости по этому поводу я не выказал, и они, повалив меня на пол, обмотали мне голову пятью рулонами липкой ленты. Понадобилось больше часа и две банки растворителя, чтобы снять её. Я с корнями вырывал баки, ресницы, брови, множество волос — и почти всю гордость.
Максвелл предложил перейти на другую сторону бассейна — «вдохнуть ещё немного сногсшибательного сорняка».
— Придётся за ним сходить в машину. Ты иди, встретимся у раздевалок. — Я указал пальцем на противоположную сторону.
«Чем же мне нравится Максвелл? — думал я, шагая к стоянке. — Несомненно, большего эгоиста в жизни я не встречал. Он считает жизнь игрой, и люди, которыми он себя окружает, для него — фишки. Или карты. Но я — другое. Или мне кажется? Однажды он сказал мне, что дружит со мной «наперекор советам многих» только потому, что не может понять моих жизненных целей».
— Ты считаешь себя чем-то особенным, верно? — спросил он тогда. — Все эти книги и всяческое барахло, которое читаешь… Сколько бы ты ни читал, старикан, всё равно не изменишься. Это я тебе говорю. Так что не теряй лучше времени.
Я уважал его и старался доказать, что стремлюсь к чему-то, скрывая хаос, царивший в моей душе. Я не видел более талантливого футболиста, чем Максвелл. Он был безупречным полузащитником, полностью отдававшим себя игре и готовым в любое мгновение принести в жертву жизнь — как свою, так и чужую — ради победы. Соперники чувствовали это, видели в его глазах и потому боялись; партнёры боготворили его. Едкие замечания Максвелла в адрес линейных, не сумевших поставить заслон, доводили до слёз; беспощадно он наказывал защитников, по своей вине не справившихся с нападающими противника. Два года назад во время товарищеского матча в Питтсбурге в четвёртом периоде он дал два фантастических паса, закончившихся заносами в зону противника, и мы выиграли. А сразу после игры Максвелла отвезли в больницу со сломанной челюстью.
Он мог вынести любую боль, давал идеально точные пасы и брал любую женщину, какую только хотел. Так он жил — казалось, независимо от обстоятельств. И я гордился дружбой с ним, хотя никому в этом не признавался.
Я и с другими игроками в команде дружил, однако у большинства были семьи, и они жили в просторных домах с тремя спальнями. Кроме биржевых сводок, они ничего не читали и каждую свободную минуту отдавали торговле недвижимостью — за что им платили. Жён своих они заставляли рожать как можно чаще, чтобы хоть чем-то занять их и не тратить собственные нервы на ревность. Они платили триста долларов в месяц за дом с кирпичной облицовкой, центральным отоплением и кондиционированным воздухом, из автомобилей предпочитали девятиместные фургоны, позволяющие вывозить всю семью за город или в Хайлендский торговый центр.
— В футбол играешь не вечно, — учили они меня. — Надо пользоваться тем, что твоё имя что-то значит.
Это «что-то» всегда озадачивало меня.
Нет, Максвеллу нельзя было отказать в оригинальности, а в мире, яростно, неумолимо стремящемся к серой одинаковости, это было большой ценностью.
— Ты посмотри на них, — сказал Максвелл, показывая на дико пляшущих, визжащих гостей. — Они сумасшедшие.
— Ну и что? Ты тоже.
— Да, но я осознаю это. Они считают, — продолжал Максвелл, — что всё нормально.
— А ты так не считаешь? Он долго молчал.
— Иногда мне кажется, — сказал он тихо и странным каким-то тоном, — что я точно знаю, чего хочу и к чему стремлюсь. Но когда, потратив массу усилий, я достигаю цели, чувствую, что всё… бессмысленно… всё как-то… — Он опустил голову.
— Дело в том, — сказал я голосом то ли священника, то ли профессора, — что жизнь часто идёт параллельно с тобой. Ускользает. А ты…
Максвелл посмотрел на меня с нескрываемым презрением. Какая-то девушка выскочила из двери и упала в бассейн. За ней вышел Джо-Боб в одних трусах.
— Они любят футбол, — сказал я, кивая в сторону дома Энди, — потому что всё просто и ясно: победа или поражение. А самое неприятное для болельщика — ничья.
Джо-Боб наклонился, протянул руку и вытащил девушку из бассейна. Потом поднял её над головой, как куклу, и снова бросил в воду.
— Мы марионетки, зарабатывающие на жизнь тем, что нас бьют по голове, а на табло появляются новые и новые цифры. Мы чем-то похожи и на цыплят, которым впрыскивают гормоны для увеличения белого мяса.
— А ещё на кого мы похожи? — спросил Максвелл. — Хватит туфту гнать. Скучно.
Девушка вылезла из бассейна и ударила Джо-Боба табуретом по голове. Он расхохотался, отвесил ей пару оплеух и, схватив за волосы, поставил на четвереньки. Потом он в третий раз столкнул её в воду.
— О чём ты думаешь? — спросил Максвелл.
Я посмотрел на него. Неужели ему нужен серьёзный ответ? По-видимому, да.
— Мне не даёт покоя мысль о завтрашнем дне. Мания. Страх.
— Чего ты боишься?
— Того же, что и ты, Сэт. Что вышибут из команды — и все дела. И никому ты не будешь нужен.
— Ерунда. Конкуренция, наоборот, придаёт мне силы.
— Мне тоже, Сэт. Но конкуренция — это страх и ненависть, и это придаёт нам силы. Страх и ненависть, — повторил я.
Он потянулся, не вставая, покачал головой, посмотрел на ноги.
— Я не боюсь, — сказал.
— Чего не боишься?
— Так… просто — не боюсь.
— Чепуха! Ты так боишься проиграть, что… — Он посмотрел на меня, и я, не найдя нужного слова, замолчал.
— И на кой чёрт всё это нужно! — пробормотал я минут пять, а может, полчаса спустя.
— Это можно понять, только выйдя из игры, — отозвался Максвелл.
Он был прав. Но я не собирался выходить из игры. Я посмотрел на ту сторону бассейна. Девушка исчезла. Или ей удалось ускользнуть от Джо-Боба, или она уже лежала на дне.
Максвелл засопел и уронил голову на грудь. Я обогнул бассейн и вошёл в дом. Все куда-то исчезли, я пожалел, что Шарлотта Каулдер уехала. Из спальни доносились странные приглушённые звуки.
— Тс-с-с, — приложил палец к губам Кроуфорд, едва я заглянул туда.
Справа от Энди лежала высокая блондинка, совершенно голая. Две стюардессы сидели по-турецки на полу, как в театре, когда не хватает кресел. А на туалетном столике, расставив ноги, сидел Алан Кларидж, тоже голый, в одной лишь бейсбольной шапочке, и в самом непосредственном смысле слова пользовался услугами третьей стюардессы, стоявшей перед ним на коленях.
— Мы время засекли, — прошептал Кроуфорд, показывая секундомер, которым Б. А. засекал ускорения полузащитников.
— Четырёх минут он не продержится, — сказала блондинка, не отрывая взгляда от искажающегося лица Клариджа.
— Да, похоже он вышел на финишную прямую, — согласился я.
Поглощённая своим делом, стюардесса слегка наклонила лохматую голову и скосила глаза, чтобы увидеть, кто вошёл.
— Не отвлекайтесь, пожалуйста, — сказал я, подняв руку.
— Её мечта — обслужить всех профессиональных футболистов, — прошептал Кроуфорд. — И каждому дать шанс побить рекорд. Поможем девочке — возьмём её с собой в лагерь?
Я посмотрел на блондинку, распростёртую на кровати. Во взгляде у неё была скука, она не видела ничего необычного в происходившем. Я вышел, слыша стон Клариджа.
— Где веселье? — спросил у меня Сэт в дверях гостиной.
— В спальне. Бьют рекорды лиги.
— Пожалуй, надо показать им, почему я стал звездой.
— Желаю успеха.
Я пошёл к машине, напевая вместе с Бобом Диланом, обречённым петь у Энди всю ночь:
и ты мне сказала потом, Когда я просил прощения, Что ты пошутила…