Сорок из Северного Далласа

Гент Питер

 

Понедельник

Грузовик резко свернул на обочину, поскакал по ухабам и остановился. Джо-Боб с хохотом вывалился в канаву, держа в руке бутылку виски. Поднявшись на колени, он швырнул её мне:

— Лови, ублюдок! Допивай — и за дело! Где там наши стволы!

Моросил холодный мелкий дождь. Всё вокруг было тускло-серым, жёлто-бурым. Лежать бы сейчас в тёплой постели, подумал я, вместо того чтобы таскаться весь день под дождём по полям Техаса в компании трёх пьяных придурков, заманивших меня на охоту. Но чего не сделаешь ради команды. Ради коллектива.

— Чёрт! — выбравшись наконец из-за руля, широко расставив ноги, Медоуз начал мочиться, но заметил диких голубей, садящихся на овсяное поле. — Ты глянь! Дай пушку!

— Далеко слишком, — сказал я.

— Пушку!! — завопил Медоуз, и я бросил ему автоматическое ружьё двенадцатого калибра с золотым спусковым крючком.

Грохнул выстрел — дробь срезала метёлки овса на полпути между автомобилем и голубями. Несколько голубей поднялось в воздух, парни, расхватав ружья, патроны, побежали в поле, продираясь сквозь заросли овса. Я тоже взял свою дешёвую двустволку, купленную в универмаге «Сиэрс», поспешил за ними, заряжая ружьё на бегу.

— Овёс мокрый, им будет трудно взлететь, — заметил Джо-Боб.

Прямо перед нами вспорхнул жаворонок, замахал отчаянно крыльями на ветру, Медоуз и Джо-Боб одновременно вскинули стволы, и два заряда дроби в клочья разнесли крошечную пятнистую птичку.

— А я уж думал, что совсем ослеп! — захохотал довольный Джо-Боб.

Медоуз переломил свой «Браунинг» и вложил новый патрон. Сэт Максвелл посмотрел на меня и ухмыльнулся. Это он вытащил меня на охоту, он был уверен, что это будет хорошей терапией. Уже несколько лет я играл в одной футбольной команде с Медоузом и Джо-Бобом, но, несмотря на все мои усилия, отношения между нами можно было назвать лишь временным и очень ненадёжным перемирием. Они не любили меня. Я их боялся, В раздевалке, голые, огромные, они вызывали во мне отвращение, страх, но здесь, на овсяном поле графства Паркер, пьяные, с ружьями, мокрые от дождя, оба гиганта выглядели как чудовища из ночного кошмара. И мне хотелось чем-нибудь угодить им, хотя и ненавидел я себя за это. Джо-Боб поднял окровавленную мякоть, которая минуту назад была жаворонком, бросил в меня.

— Спокойно, — сказал Максвелл. — Уверенность в себе сделала его одной из самых ярких звёзд профессионального футбола. — Тебя никто не тронет. Главное, не лезь вперёд.

Загрохотали выстрелы. Джо-Боб и Медоуз сбили трёх голубей.

— Две птички мои! — крикнул Джо-Боб.

— Перебьёшься, это я двух хлопнул! — возразил Медоуз. — А третья от страха померла!

— Хрен тебе в зубы! — сказал Джо-Боб, заряжая ружьё. Потом он наклонился, поднял голубя, ещё живого, трепещущего, сжал двумя пальцами ему шею и оторвал голову. Крылья судорожно дёрнулись, голубь затих. Джо-Боб вдруг резко развернулся и бросил голубиную голову в меня; я поймал её и бросил обратно, на руке моей осталась кровь. Я вытер ладонь о джинсы, сжал в кулак, и пальцы слиплись. Медоуз поднял из овса другого голубя, он тоже трепыхался.

— Лови! — сказал Медоуз, бросая голубя в руки Джо-Боба. — Оторви ему башку, а я последнего поищу!

Раненая птица взлетела, словно бейсбольный мяч, но в воздухе ожила, замахала крыльями, полетела к нам.

— Ах, сучий потрох! — взревел Медоуз, вскидывая ружьё и целясь.

— Не стреляй! — крикнул Максвелл, и мы оба бросились на землю.

Дважды прогремел браунинг — убитый голубь хлопнулся рядом со мной. Я тут же навалился на него, боясь, что птица снова оживёт и Медоуз откроет пальбу.

Мы пошли дальше по полю. Стрельба не смолкала. Мы с Максвеллом сняли по одному голубю, Джо-Боб ухлопал двух и попутно разнёс сову, спавшую на дереве рядом с изгородью. Медоуз тоже застрелил пару голубей, но больше был занят бутылкой виски. На краю поля он достал из кармана непочатую, открыл. Мы остановились и, отхлёбывая виски, стали решать, что делать дальше.

Медоуз сказал, что примерно в миле отсюда есть озеро с укрытием для утиной охоты, там можно спрятаться от дождя и ветра и распить бутылку сидя. Мы согласились.

Недалеко от берега на воде качались пять крупных крякв. Не дав им взлететь, Джо-Боб и Медоуз убили четырёх, а Максвелл сбил пятую, когда она, сделав круг в воздухе, вернулась.

— Видали, двух одним выстрелом! — воскликнул Медоуз.

— Они не успели взлететь, — сказал Джо-Боб.

— Успели! — Медоуз широко расставил руки и поднял ногу. — Они уже успели поднять по лапе!

— Но их не достанешь, — сказал я.

— А ты сплавай за ними! — сказал Джо-Боб. — Мне они на хрен не нужны.

По обеим сторонам озера были небольшие укрытия для охоты на уток. Мы с Максвеллом сели на одной стороне, Джо-Боб и Медоуз на другой. Плескалась в камышах свинцовая вода, шумели от ветра кусты. Высоко в пустынном сером техасском небе парил ястреб.

Прогрохотали один за другим два выстрела — забарабанила по фанерному щиту перед нами дробь.

— Максвелл, они стреляют по нам! — закричал я.

Мы прижались к земле. Выстрелы не прекращались, дробь барабанила по щиту и после каждого залпа слышался с той стороны безумный хохот Джо-Боба.

— Эфиоп твою мать, Джо-Боб! — крикнул Максвелл вне себя от ярости. — Недоноски паршивые, кончайте, а то я вам члены поотрываю!

Стрельба прекратилась, Джо-Боб и Медоуз хохотали. Через полчаса мы с Максвеллом пошли к грузовику. Опустела и вторая бутылка виски. Решили охотиться с машины — я сел за руль, Максвелл рядом, а Джо-Боб и Медоуз встали на передний бампер.

Медленно поехали по шоссе. Максвелл наклонился и вытащил из-под сиденья ещё одну бутылку, глотнул и передал мне. Виски согрело меня и успокоило. Я решил, что худшее позади. В конце концов надо расслабиться! Ведь понедельник — наш выходной, а накануне в Сан-Луи мы выиграли во многом благодаря мне. Жизнь прекрасна, сказал я себе. И надо ею наслаждаться! Я протянул руку к бутылке с пятидесятиградусным виски, но линейные, стоявшие на бампере, открыли пальбу.

— Отлично! — ревел в восторге Джо-Боб. — Ты засадил ему прямо в задницу!

Полосатый кот, цепляясь передними лапами за траву, пытался сползти с дороги, задние лапы, искромсанные дробью, волоклись по песку. Я затормозил, Максвелл прицелился из окна и добил искалеченного кота.

— Не люди — звери, — сказал я.

— Развлекаются, — сказал Максвелл.

Я схватил бутылку и выпил почти треть.

— Пока у них ружья, мне не до развлечений.

— Скоро поедем обратно в Форт-Уэрт.

— И мне снова придётся дрожать в кузове? Максвелл пожал плечами.

К ресторану «Биг Бой» мы вернулись без голубей, потому что Джо-Боб бросал их по дороге во встречные машины.

— Ты поедешь в моей, — сказал Максвелл Джо-Бобу. — А я сяду к Филу. Встретимся у Кроуфорда.

Медоуз и Джо-Боб растерянно переглянулись — их удивляло желание Максвелла охотиться, пить со мной, а теперь и возвращаться в Даллас в моей машине. А мне стало веселей.

Близился вечер. Блеснув напоследок, сделав глубокий вдох, солнце скрылось в глубине техасской равнины. Потеплело. Я очень любил техасские сумерки, задумчивые, спокойные, полные какой-то скрытой силы, а не истерии, как в Нью-Йорке. Я отпер свой «бьюик-ривьеру», новенький, золотисто-бежевый, с кондиционером, стереофоническими динамиками, магнитофонами, радио и прочими делами. Мне было неловко ездить в такой машине. Я хотел купить подержанный «оппель», но Максвелл отправил меня к владельцу автомагазина, торгующего «бьюиками», — спонсору его телепрограммы, и тот заморочил мне голову, я выложил все деньги, которые у меня были, и потом ещё даже за что-то благодарил.

— Ну-ка, бэби-и, — Максвелл перешёл на негритянский диалект, как всегда, когда говорил о наркотиках. — Где там то, что ты называешь травкой. — Он растягивал слова.

— Сэт, говори просто — травка.

— Не могу, бэ-би-и. Настроение не то. Ну, где твой сногсшибательный сорняк?

— В бардачке.

Я наклонился, выбрал среди разбросанных под ногами кассет «Вместе после пяти» Дугласа, всунул её в плэйер, передвинул руль в более удобное положение и выехал со стоянки. Дуг Сэм пел о несчастной любви в Далласе.

Её отцу не нравились Ни его длинные волосы, Ни его отношение к жизни…

Максвелл закурил, глубоко затянулся с протяжным шипящим звуком.

— Значит… это вот и есть то, что ты называешь сногсшибательным сорняком, бэ-би-и? — Максвелл достал сигарету изо рта и внимательно осмотрел её. — Это, конечно, не Катти Сарк с тоником. Но сойдёт. — Он протянул сигарету мне, и я сделал несколько коротких затяжек — по привычке, приобретённой в самолётах, общественных туалетах, на вечеринках, где не приходят в восторг от наркотиков. Из-за шумихи, поднятой телевидением и газетами, всё опасней становится курить даже такую травку, как марихуана.

Три года назад, возвращаясь после матча в Вашингтоне, мы с Максвеллом то и дело бегали в туалет курить. Почувствовав запах, стюардесса решила, что на кухне загорелась проводка, началась паника… Обошлось, но курить марихуану в самолёте клуба мы зареклись. Держались, правда, недолго — до следующей игры на чужом поле.

Впереди показались огни — там взималась плата за проезд по шоссе. Я сбавил скорость и опустил боковое стекло. Плотный мужчина лет сорока пяти, в серой форменной рубашке, стоял у дверей будки. В одной руке у него была квитанция, в другой — бутерброд с арахисовым маслом. Табличка с надписью «Билли Уэйн Робинсон» приколота к его нагрудному карману.

— Хелло, Билли Уэйн! — подмигнул ему Максвелл, в то время как я вытягивал из пальцев квитанцию. — Как здоровье? Семья как?

Узнав знаменитую улыбку, служащий остолбенел, а потом, словно сумасшедший, замахал руками, замотал головой, выплюнул половину бутерброда на багажник, пытаясь что-то сказать, ответить знаменитому Максвеллу.

— Ты его знаешь?

— Нет, просто люблю общаться с народом. Надо было предложить ему курнуть марихуанки.

Я нажал на акселератор, и крошечный островок под крышей, заполненный обнажёнными чувствами и стереофоническими звуками, со скоростью девяносто миль в час помчался навстречу будущему по трассе Форт-Уэрт — Даллас. По обеим сторонам лежащего на покатых холмах шоссе тянулись фабрики, склады, дома.

Вьётся дымок В небе над Далласом. Я мчусь к тебе, Моя Эллис…

— Держи, — кашляя, Максвелл протянул мне сигарету. Глаза его слезились, лицо побагровело и жилы на шее вздулись. Я взял сигарету.

— Б. А. вызывает меня завтра в десять, — сказал я.

— Скорей всего скажет, что ставит тебя на воскресную игру в основной состав.

— Сомневаюсь. Если бы так, то он вызвал бы Гилла и сказал, что его в стартовом составе не будет.

— Ты вчера классно занёс мяч в зону. Это решило исход матча.

— Да, но это был единственный пас, который мне удалось поймать.

— Ты и вышел лишь в четвёртом периоде. А я бросил тебе только один мяч.

— Кстати, — я повернулся к Максвеллу, — почему ты не бросаешь мне чаще?

— Потому что ты мало играешь, кретин.

— А! Но теперь, после моего фантастического прохода, ты уж, конечно, пригласишь меня участвовать в твоём телешоу. Дашь мне шанс пролезть в лучшие дома Далласа и Форт-Уэрта. Ведь это тебе ничего не стоит.

— Напрасно ты так думаешь, — ответил Максвелл. — К тому же я уже пригласил на эту неделю Джо-Боба.

— Ну а если я дам интервью? Расскажу, например, о том, как мне удалось справиться с лишаём, который был у меня в детстве, и с результатами воспитания на Среднем Западе. Может быть, оператору удастся снять крупным планом мои руки, палец, ковыряющий в носу.

— Это семейная программа, — сказал Максвелл.

— А почему бы не сделать футбольное шоу для закоренелых извращенцев?

— Что ты думаешь про ОСХ? — помолчав, задумчиво спросил Максвелл.

— ОСХ?

— Общество спортсменов-христиан. — Он говорил хрипло, медленно, стараясь удержать дым марихуаны в лёгких.

Б. А. попросил меня принять участие в национальном слёте, который они организуют в мае. На Хлопковом Кубке.

— Надеюсь, ты согласен, что все их идеи — дерьмо! Или нет?

— Как тебе сказать, — покачал головой Максвелл. — В конце концов, это ведь всё для общего блага…

— Тебе Б. А. это сказал?

— За что ты его не любишь? Ведь он христианин. И гораздо лучше тебя.

— Разумеется. Есть деньги, он преуспевает, жизнь его рассчитана до мелочей, и всё идёт как по маслу. Бог на его стороне.

— А ты рассуждаешь как последний неудачник, — заметил Максвелл. — Что плохого в его предложении?

— Да плевать я хотел! Давай, трудись на общее благо… — Я понизил голос, наполнил его хрипотцой, подражая Максвеллу. — Привет, парни, добрый вечер! Если хотите, Сэт Максвелл даст вам несколько добрых советов. Вместо того чтобы ловить кайф от марихуаны и прочего, отправляйтесь-ка вы лучше на стадион и калечьте друг друга за милую душу. Поверьте, это куда приятней!

Максвелл, глядя на дорогу, молчал. Я тоже задумался, но оглушительный кашель и судорожные жесты Максвелла прервали мои размышления.

— Чёрт, окурок проглотил! — Он тряхнул головой, отхаркался. — Чуть не сжёг себе горло.

— Я ведь говорил, не стоит так затягиваться.

— Говорил… Проклятье! — Он снова харкнул на пол. — А ещё у тебя есть?

— В бардачке.

Максвелл достал самокрутку. Марихуана была завёрнута в копию стодолларовой банкноты.

— Сукин сын! — улыбаясь, Максвелл разглядывал самокрутку. — Немалый куш взял старикан, который это придумал, а?

Дуглас запел «Сегуин». Я нажал кнопку, кассета упала мне на ладонь. Я поставил кассету «Роллинг Стоунз», начинавшуюся с «Женщин из кабака».

— Знаешь, — сказал Максвелл, затягиваясь и глядя вперёд отсутствующим взглядом, — я всегда мечтал поездить по Техасу с полгодика, из одного кабака в другой, послушать хорошую музыку и женщин с самыми печальными воспоминаниями послушать.

— А не боишься, что морду набьют, в Джексборо, например? В кабаках от Форт-Уэрта до Джексборо по традиции Старого Запада вечера не проходило без драк с поножовщиной и пальбой.

— Ты-то чего всё боишься? — помолчав, спросил Максвелл.

— Боли, — сказал я. — Боли. В ужас прихожу, когда вижу, как калечат моё тело, льётся на искусственную траву кровь, а миллионы болельщиков орут, свистят, хлопают…

— И часто видишь? Это, старина, часть жизни. Боль и Наслаждение. Я пришёл к выводу, что одного не бывает без другого. Только так по-настоящему живёшь, а не существуешь.

Я вспомнил, как в начале прошлой весны, когда Максвелл получил травму, мы хорошо посидели в каком-то кабаке, взяли виски с собой и отправились в Санта-Фе. В гостинице в три часа утра Максвелл завалил ночную дежурную на широкий кожаный диван в вестибюле. Я хотел уйти в номер, но она, пышная брюнетка лет сорока пяти, заговорила со мной и всё время, пока мой приятель над ней трудился, рассказывала о том, как обожает её сын Максвелла, не пропускает ни одного матча с его участием, вырезает всё из газет и будет счастлив, когда узнает, что она и Максвелл стали такими близкими друзьями; а у того на лице была гримаса то ли наслаждения, то ли дикой боли.

— Ты знаешь, — заговорил Максвелл, — мне кажется, что я почти уже перестал чувствовать боль. Помнишь, мне выбили локоть? Сперва боль была такая, что казалось, я сойду с ума. Или копыта отброшу тут же. И вдруг… Я не могу этого объяснить. — Он сморщил лоб, подбирая слова. — Понимаешь, мне было больно… но мне не было уже больно. Я хочу сказать, что было страшно больно, но я мог терпеть и… и даже какое-то удовольствие получать от боли. Понимаешь?

— Не совсем, — сказал я. Но в глубине души, однако, у меня шевельнулось смутное чувство близости к тому, что он пытался описать.

— Боль не даёт мне забыть, что я живу и действую. Боль придаёт мне уверенность. Сильная боль снимает нечеловеческое напряжение, которое давит и которое гораздо страшней любой боли. Странно, да?

— Слово «странно» здесь, по-моему, не подходит.

Впереди показались огни небоскрёбов Далласа. Я остановился, заплатил за проезд и свернул к мосту Тринити на сто тридцать пятое шоссе. Пересекая Коммерс, Мейн и Элм-стрит, взглянул на гигантскую рекламу фирмы «Хертц» на крыше склада учебников, на то место, где застрелили Кеннеди. Сотни раз я проезжал здесь, но не мог представить, как это произошло. Теперь в Белом доме другой президент. И он любит футбол. Он даже приезжал на тренировки столичной команды и учил ребят, как ставить заслоны, давать пас и делать обманные движения. Президент, питающий слабость к обманным действиям, — что может быть лучше? Б. А. его чуть ли не боготворил.

Я свернул на Моутор-стрит, проехал мимо Парклэндского госпиталя, куда привезли умирающего Кеннеди, выскочил на Мейпл-стрит и повернул направо. Стоянка была забита машинами, но я нашёл место у пожарного гидранта.

Максвелл вылез из машины, сделал последнюю затяжку, широко раскинул руки и запел хриплым баритоном:

Гасите свет, все по домам, Окончена гулянка…

Медленными широкими шагами он обогнул кусты и пошёл по дорожке к ступеням, ведущим к бассейну. Я потянулся, глядя на звёзды.

— Мир дому сему! — крикнул Максвелл, подойдя к открытой двери дома Энди Кроуфорда, подняв руки и прыгая на одной ноге. — Мир вам!

— И тебя тем же! — отозвался кто-то изнутри. Засмеялись.

Подождав, пока встречающие Сэта уйдут в глубь дома, я незаметно проскользнул на кухню и оттуда заглянул в комнату. В ней было человек тридцать, большинство знакомых по другим вечеринкам, но имён я почти не помнил. Джо-Боб и Медоуз приехали раньше и сидели рядом с крупной рыжеволосой девушкой. Хохоча, они запускали руки к ней под юбку, хватали за огромные, будто ненастоящие груди. Она отбивалась, не слишком много возмущения вкладывая в свои удары.

На кухне кроме меня была пара — демонстрирующий загар мужчина в розовой шёлковой рубашке, расстёгнутой до пояса, и очаровательная блондинка лет двадцати, вся в слезах.

— Не надо, киска, — успокаивал её он. — Он хороший парень.

— Зачем ему это надо было! Я ненавижу его!

— Тихо, тихо.

— Никогда больше, Стив!.. — Она подняла глаза и увидела меня. И мужчина повернулся.

— Здорово, Фил, дружище, как дела? — Он протянул мне руку. — Стив Петерсон, мы познакомились на прошлой вечеринке у Энди.

Я пожал его руку, не сводя глаз с девушки.

— А это Брэнда. Она почему-то рассердилась на Энди. Девушка отвернулась к холодильнику.

— Фил, ты играл просто фантастически! — Стив Петерсон хлопнул меня по плечу, потом стал поглаживать мою ключицу. — Твой перехват был великолепен! Ты мой любимый ресивер, Фил! Билл Гилл и Делма Хадл с тобой не сравнятся!

Я кивнул, глядя в пол.

— Слушай, — продолжал он гладить мою ключицу. — Мне надо успокоить её. — Он полез в карман за бумажником. — Звякни мне, когда будет время. Пообедаем вместе. У меня есть к тебе одно любопытное предложение. — Он сунул мне свою визитную карточку, не глядя, я положил её на стол.

— Ещё увидимся. — Он посмотрел на Брэнду, снова на меня. — Не забудь позвонить. У меня много знакомых девочек, и все высокого класса.

Не ответив на его кивок, я посмотрел в гостиную. Хозяин, Лучший Новичок Профессионального футбола за прошлый год Энди Кроуфорд, стоял, опершись на кованую железную перегородку, отделявшую гостиную от столовой, и оживлённо о чём-то разговаривал с Аланом Клариджем, новым защитником из Техаса. Оба были красивыми здоровенными мужиками ростом за сто девяносто, весом за сто, с мускулатурой культуристов. Они были похожи, их нередко принимали за братьев. Кроуфорд показывал на рубашку Клариджа. Едва лишь Кларидж опустил глаза, Кроуфорд сунул ему в нос палец. Опешив, Кларидж отшатнулся, а Кроуфорд залился хохотом, Кларидж тут же бросился на него, и, сцепившись, они с оглушительным грохотом рухнули на пол, опрокинув кресло и стулья. Кларидж упал на Кроуфорда, так они лежали, тяжело дыша, Кларидж что-то прошептал приятелю, нежно погладил по волосам, обнял, и губы их слились в долгом страстном поцелуе.

— Боже мой, куда я попала! — вскрикнула Брэнда и выбежала в сад.

— Она из Методистского университета, — сказал мне Стив Петерсон.

— Привет, Фил! — воскликнул Энди Кроуфорд, заметив меня. — Рад, что ты зашёл. — Он поднялся с пола, мы пожали друг другу руки.

Кларидж тоже встал и пошёл в спальню Кроуфорда, чтобы сменить разорванную рубашку.

— Фил, старина, — спросил у меня Кроуфорд, — ты с девочкой?

Я отрицательно качнул головой.

— Погоди, я сейчас найду какую-нибудь.

Вечеринка, судя по всему, началась давно, в середине дня, но ещё не достигла апогея. Это была обычная вечеринка — не чета тем, которые мы устраивали по воскресеньям после матчей. За неделю тренировок перед игрой и во время игры накапливается столько страха, боли, усталости, разочарования, отчаяния, злости, ненависти, а вдобавок и допинга, что разрядка необходима, иначе всё это, вместе взятое, может разорвать изнутри. Смешайте допинг, спиртное, марихуану с тем, что накапливается за неделю в стодвадцатипятикилограммовом теле игрока, а затем помножьте всё на двадцать — и вы поймёте, что такое послематчевая вечеринка. Можно ожидать любых сюрпризов. Были у этих вечеринок и дополнительные катализаторы — жёны. Моя вера в развод как единственную здоровую Американскую Традицию укреплялась после каждой вечеринки всё больше, каждый раз я убеждался, что одним из немногих триумфов в моей жизни был развод с женой. Массивные гранёные вазы и пепельницы были любимым оружием жён, рваные кровоточащие раны — результатом ссор. Порой жены объединялись и вместе пытались противостоять безумию наших послематчевых вечеринок. У нас была своя жизнь, свои секреты — раздевалок, тренировочных лагерей, отелей, и никогда наши секреты, наши тайны, как бы мы друг к другу ни относились, не доходили до жён. И у них была своя жизнь: вечерами за игрой в бридж или у телевизора они вырабатывали стратегию и тактику борьбы с мужским шовинизмом — с нами. Подобно большинству женщин, наши жёны мечтали не о безумных пьяных оргиях, которые устраивали мы, а о светских балах, известных им по книгам и фильмам.

Однажды в конце ноября, в воскресенье, измученный, я вернулся домой после досадного проигрыша в Балтиморе. На пороге меня встретила жена, одетая в костюм кролика. Был День всех святых, и жёны готовили костюмированный бал.

— Скорей одевайся и поехали! — В руках она держала такой же костюм для меня.

Я сказал, что никуда не поеду. Отдав матчу все силы, пот и много крови — и всё ради поражения, я не собирался теперь пить со своими партнёрами, щеголяя пушистым белым хвостом и длинными ушами.

— Ты не любишь, не любишь меня! — зарыдала она. — Ты никого, кроме себя, не любишь! Мне поручили бар, ты просто обязан надеть костюм!

— Ради всего святого, пощади, я не хочу появляться в зале «Шератона» в виде рождественского кролика!

— Это не рождество, а День всех святых! — Она вытерла нос маленькой белой лапкой.

— Послушай, я уже свалял дурака перед семьюдесятью тысячами зрителей! (Получив пас, я не удержал мяч, а мой проход мог бы решить исход матча.) Оставь меня в покое! Я устал.

— Ты всегда дома усталый! И у тебя ни на что нет сил! А вот на то, чтобы пьянствовать и спать с этими стервами из Рок-Сити, у тебя есть силы, да ещё сколько! — Она дёрнула себя за висящее ухо. — Ты понимаешь, что я тоже человек, женщина, и я хочу быть… со всеми, быть, как все.

— Давай обсудим это в другой раз.

— Ты всегда делаешь то, чего не хочу я, и наоборот! — На лице её выступил пот, кроличий костюм был тёплый. — И я знаю, ты бы никогда не женился на мне, если бы… Сознайся! Скажи хоть раз правду!

Я должен был возразить (хотя причиной женитьбы была всё-таки беременность, закончившаяся, кстати, выкидышем), я должен был тут же, не теряя ни секунды, возразить, а я потерял и секунду, и пять — возможно, оттого, что слишком устал. Или намеренно.

— Нет-нет, что ты, — сказал я, помолчав. — Я бы в любом случае на тебе женился…

Было поздно.

— Сволочь! — взвизгнула она. — Сейчас ты узнаешь!.. — Она бросилась на кухню, начала судорожно искать что-то в шкафу. За месяц это была четвёртая попытка покончить с собой. Уже использовались в этих целях огромный кухонный нож, снотворное, а на прошлой неделе — картофелечистка. Я пошёл наверх, потому что не держался уже на ногах от усталости. Такой был пас. Редкостный был пас. — Подонок! — завопила жена, когда я поднялся на верхнюю площадку. — Тебе плевать на меня, пусть я сдохну! Мразь, дрянь! Чёрт бы тебя побрал, скотина!

Мяч был уже у меня на кончиках пальцев. Должно быть, я споткнулся. Или меня сбили. Так или иначе — мяч вылетел у меня из рук. А пас был редкостный.

Я умывался, а внизу она хлопала дверьми и била посуду. Больше всего её заводило то, что я не обращал внимания на истерику. Но я не собирался драться с ней — царапины от ногтей, долго не заживают. Когда я спустился, Тони Беннетт пел о сердце, которое он оставил в Сан-Франциско. Это была песня нашего колледжа. Она сидела на полу в гостиной и листала альбом с нашими свадебными фотографиями. Лицо её было заплаканным, кроличьи уши свисали вниз. Она подняла красные глаза.

— Дурак. — Слеза скользнула по кроличьему усу и повисла на конце. — Дурак. Я люблю тебя.

Я засмеялся — и это было последней каплей. Она вскочила, сорвала с себя костюм, схватила мой со стола, выбежала во двор, швырнула на землю, облила костюмы бензином и подожгла. Почти голая, с вздымающейся грудью, с бешено сверкающими глазами, она смотрела, как кроличьи костюмы превращаются в пепел.

Через несколько минут, храня хрупкое перемирие, мы ехали на вечеринку в обычной одежде. Она молчала.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.

— Замечательно!

— Прости, но я правда чудовищно устал и…

— Ты всегда приходишь домой усталым, другим я тебя не помню. А когда Б. А. делает что-то такое, что тебе не по душе, ты вообще домой не приходишь. Мне это до смерти надоело. Я не могу больше. — Она спрятала лицо в меховой воротник. — Я хочу ребёнка, — сказала погодя очень тихо.

— Ты же знаешь, у нас пока нет для этого денег.

— Почему? Ты же много получаешь.

— Шестнадцать тысяч долларов — это не много. Если учесть, что мы платим за дом по триста долларов и держим горничную. А после сегодняшнего матча меня вообще могут выгнать. О, чёрт! Ведь он же был у меня в руках! И защитник упал… Проклятье!

— Ты думаешь только о своём футболе.

— Это не мой, а наш футбол. Если ты не хочешь идти работать. Впереди меня никого не было до самой лицевой линии! Как я его упустил!

— Если б ты не бросил работу у Брукса, нам бы не пришлось думать о деньгах.

— Я не бросил. Меня уволили. — В промежутках между футбольными сезонами два года я работал у Брукса Харриса, «используя свою известность, чтобы доказывать клиентам выгоду приобретения недвижимости у фирмы». Но потом выяснилось, что я был неспособен на последний толчок, по словам Брукса, после которого «клиент сделает шаг от нерешительности к стремлению подписать бумаги». Доводы клиентов, отказывающихся купить недвижимость, казались мне вполне разумными. Да… Чёрт возьми! Я же помню, что не спускал с него глаз! Какой был пас, а! Б. А. теперь посадит меня на скамейку.

— Дарлен Медоуз сказала мне, что её муж собирается принять предложение Брукса и… — Она резко повернулась ко мне. — Джудит Максвелл утверждает, что вы с Сэтом опять курили марихуану. Это правда?

— Нет, неправда. — Когда-то мы с Максвеллом пытались заставить жён курить марихуану вместе с нами, но они пришли в ужас и с тех пор следили за мной с Сэтом, шарили по карманам. Нет, всё же я сам скорей всего потерял равновесие, когда рванулся вперёд. Ведь он же был у меня в руках!

На вечеринке мы были единственной парой без маскарадного костюма. Я сказал, что мы одеты в костюмы знаменитого крайнего с женой, но это не помогло. Жена от меня сразу отошла, села между Дарлен Медоуз, одетой в стиле Скарлетт ОХара из «Унесённые ветром», и Джудит Энн Максвелл, изображавшей Жаклин Кеннеди-Онассис. Джудит была третьей женой Сэта. Сидя в баре, я думал о том, что весьма неплохо было бы переспать с Дарлен Медоуз. Муж её явился в балахоне Великого Дракона Ку-Клукс-Клана, и несколько чернокожих игроков из-за этого ушли с вечеринки. Джудит одела Сэта в костюм бандита времён Дикого Запада, и он выглядел немного смущённым, но разошёлся и вступил в «перестрелку» с Джо-Бобом Уильямсом, изображавшим, с пулемётными лентами на груди, Панчо Вилью. В результате оба повалились на пол замертво. После полуночи появился Алан Кларидж в женском платье. Он утверждал, что он и есть настоящая Глория Стейнем. А минут через сорок вечеринка закончилась — мужчины напились, как свиньи.

По дороге домой я спал на заднем сиденье. Когда машина остановилась, я проснулся. Жена выключила мотор, повернулась и трахнула мне кулаком в нос.

— Пьяная скотина! — Дверца хлопнула, и я слышал, как высокие каблуки процокали по тротуару к дому. Из носа у меня текла кровь и всё кружилось, двоилось перед глазами.

…Невесёлые мысли о жёнах вернули меня на землю, и я пошёл в спальню, чтобы курнуть травки. Энди пускал к себе в спальню только близких друзей, а я считал себя одним из них. Я сел на кровать, закурил. сигарету, глубоко затянулся и задержал дым в лёгких. «Во всяком случае, — подумалось, — лучше.».

Постель Кроуфорда была смята. На столике рядом лежала половинка сэндвича с арахисовым маслом и тарелка из-под супа. Красное покрывало гармонировало с ковром и обоями. Простыни и наволочки были шёлковыми. На одной из подушек лежал маленький цветной «Сони», рядом валялся вибратор. В ногах постели лежали три чековые книжки на разные банки и куча старых счетов. Энди не раз говорил, что из-за беспорядка в счетах он часто превышал банковский кредит на тысячу, а то и на две. Как и я, впрочем. Но банкиры с готовностью дают в кредит деньги, если ты числишься в основном составе. Не из чистой любви к футболу, разумеется. На комоде лежало пять телеграмм с одинаковым текстом: «Дай им как следует!!!» — и подписью: Сьюзан Б. Она отправляла телеграммы к каждому нашему матчу. Сейчас Сьюзан Бринкерман училась на художника-портретиста, а раньше была студенткой Методистского университета и во время футбольных матчей дирижировала трибунами. Жила она по моральным законам прошлого века, хотя бывали и исключения, после которых её мучили угрызения совести. С Энди у них давно уже тянулась своеобразная игра — он делал вид, что её невинность для него священна, но примерно дважды в неделю они «теряли над собой контроль и заходили слишком далеко», а наутро непременно каялись. На сегодняшнюю вечеринку Сьюзан не пришла, дав Энди возможность — одну из последних, так как вскоре они собирались пожениться — отдать дань грехам молодости.

Окурок обжёг мне пальцы, я смял его и проглотил. Вытянулся на постели и уставился в потолок, стараясь расслабиться. Обычно марихуана действовала как успокаивающее, казалось, что я плыву. Однако сейчас я не мог успокоиться. Мысли метались между вчерашней игрой, Б. А. и завтрашним днём. Мне отчаянно хотелось вновь оказаться в стартовом составе. Я только и думал об этом.

Чудом я справился с тремя серьёзными травмами, но забыть их не мог. Они повредили великолепный футбольный механизм, и если в ближайшее время я не смогу снова стать незаменимой частью нападения, руководство клуба начнёт подыскивать новый механизм. Время играло против меня.

Когда Б. А. заменил меня Билли Гиллом — из-за моей травмы колена, — мне показалось, что я рехнусь. Сперва я считал замену временной, в любом матче готов был войти в игру и показать, на что способен. Когда травма совсем прошла, я с большим трудом удерживал себя, вышагивая вдоль линии поля и поглядывая на Б. А., ожидая его команды — ноги, казалось, сами стремились в атаку. В перерывах я сидел в раздевалке вместе с другими игроками, внимательно слушал тренера, а потом подходил к Максвеллу и спрашивал, как идёт игра, клеится ли. Его рассеянный, дежурный, торопливый ответ напоминал мне, что я к игре отношения не имею. К концу третьего периода я уставал от ходьбы, садился на скамью, готовый разрыдаться. Накопленная энергия рвала меня на части изнутри, рёв зрителей, совсем ещё недавно считавших меня своим кумиром, убивал. Они все — тысячи и тысячи — словно и не помнили, что я когда-то был, когда-то тоже играл. К середине четвёртого периода мне уже не хотелось играть. Согнувшись, обхватив плечи руками, я сидел на краю скамьи и ждал, когда придёт конец мучениям и я смогу вернуться в раздевалку, срезать с гетр липкую ленту, оказавшуюся ненужной, сдать чистую форму, принять бессмысленный душ и напиться так, чтобы забыть про унижение.

Две победы одержала команда после того, как меня заменили Гиллом и я не ступил на поле. Третий матч был в Чикаго. К середине матча мы проигрывали, и Б. А. выпустил на поле меня вместо Гилла. В течение двух минут я перехватил два длинных паса и после того пробитого штрафного, мною же и заработанного, игра закончилась вничью. В следующее воскресенье мы играли в Атланте и выиграли со счётом 36:6, ведя с первых минут. Но я опять просидел на скамье.

Постепенно вошло в норму, что выпускают меня на поле, когда команда проигрывает. И, сидя на скамье запасных, я незаметно для себя стал болеть за другие команды, радовался промахам своих товарищей. Несколько раз я даже вскакивал с места и радостно кричал, когда в наши ворота забивали гол.

Есть ли смысл в успехе команды, если её игроку не дают возможности разделить счастье победы? Когда атлет, цвета какого бы клуба он ни носил, начинает понимать, что и соперники и партнёры в равной степени ему враждебны и бороться ему надо против тех и других, — он начинает понимать профессиональный спорт. Спортсмен всегда и везде одинок, ему никто не поможет, если он сам себе не поможет. И это закон.

Даже само понятие «команда» — фикция, обман, и игра под руководством Б. А. убедила меня в этом. Для Б. А. успех или неуспех команды были его личным успехом или неуспехом. Он не думал ни собственно о футболе как таковом, ни о Боге — он думал только о себе, о своей карьере и своих деньгах.

Поэтому я знал, что хотя Максвелл и Б. А. нынче ценят и уважают друг друга, но придёт день и Б. А. уничтожит Максвелла. Потому что Максвелл — индивидуалист и рано или поздно встанет на пути тренера.

У меня болела спина. Я повернулся на правый бок, потом на левый. Опустил ноги, встал и пошёл в гостиную. Томас Ричардсон сидел на полу, скрестив ноги. Я сел рядом с ним. Он не повернул головы, его взгляд скользил по гостям, толпившимся в гостиной. «Вчера у тебя получился отличный проход», — сказал он тихо.

— Спасибо. — Я покраснел от удовольствия. Похвала Ричардсона говорила о многом, и мне всегда казалось, что я недостоин её. — Завтра иду к тренеру, вызывает, — сказал я. — Начинается следующая глава в моей неравной борьбе за славу и благоденствие.

— Желаю успеха. — Ричардсон засмеялся, поворачиваясь ко мне. — Я встретил его в Сан-Луи и спросил, подписал ли он моё письмо с протестом против войны. Он ответил, что я сую нос не в своё дело и лучше бы сосредоточился на футболе. — Чернокожий атлет фыркнул и уставился в пол. — Проклятая война во Вьетнаме — не моё дело! Он сидел, закинув ногу на ногу, и глядел на меня с презрением. Мол, куда я лезу, я — цветной? Я был готов задушить его!

Ричардсон был активистом антивоенного движения, и я уважал его за это. Всё, что мне хотелось знать о войне, умещалось в несколько фраз, которые один пьяный профессор-политолог доверительно прошептал мне на ухо на пикнике преподавателей Мичиганского университета. После нескольких стаканов он сообщил мне по секрету, что не только выполнял регулярные задания ЦРУ, но и принимал участие в подготовке убийств. «Вот что я тебе скажу, — говорил профессор про какого-то политического деятеля, — сукин сын не протянет и полутора месяцев». Убили «сукина сына» через три недели. А вообще я старался держаться от политики подальше.

— Не расстраивайся, Томас. Помни, что Господь Бог так и не решил вопрос, как остановить фланговый прорыв. — С трудом встав на ноги, я дружески похлопал Ричардсона по плечу и пошёл на кухню. Через открытую дверь я видел танцующих у бассейна.

Джо-Боб стоял посреди гостиной с детским футбольным шлемом на голове и уже без штанов. Шлем был мал ему, лицо превратилось в нелепую маску. Если Джо-Боб не изменит себе, подумал я, то скоро начнётся.

Большинство мужчин старались не замечать или не обращать особого внимания на выходки Джо-Боба, мол, любит парень выпить и повеселиться, — никто не хотел быть побитым и унижённым при всех. Трудно не замечать, как двухметровый гигант, без штанов, возбуждённый, лапает твою спутницу, но характерной чертой гостей на таких вечеринках со знаменитыми футболистами была терпимость, я бы сказал — супертерпимость.

Я снова забрался на стол. Оттуда было удобней наблюдать за общим раскладом. Мне удалось насчитать пятерых девиц, достойных внимания. Тройка, сидевшая на диване с одинаково крепко сжатыми коленями, состояла скорей всего из стюардесс, не расстававшихся друг с другом с момента поступления в лётную школу. Чтобы отделить их друг от друга, надо было затратить слишком много интеллекта и эмоций. Худенькая девушка в джинсах, с длинными густыми каштановыми волосами, в очках с тонкой металлической оправой оживлённо беседовала с Томасом Ричардсоном. Она выглядела многообещающе, но, судя по её оживлению, предпочитала негров, и особенно ей нравился Ричардсон. Оставалась лишь девушка Боба Бодроу. Она сидела одна в окружении грязной посуды.

Отпрыск богатых нефтепромышленников, Бодроу стал преуспевающим страховым агентом и основал фирму ещё совсем молодым человеком. Не так давно он побывал на «отдыхе» в Фэйр-хейвене, где за сто долларов в день лечились представители высшего света Далласа. До этого Бодроу дважды задерживала полиция ранним утром в центре Далласа — голый, он палил из револьвера и орал, что это он убил Мартина Лютера Кинга. Ему поставили диагноз «крайнее истощение», отвезли в Фэйрхейвен и накачали торазином.

Бодроу и Кроуфорд были друзьями. Они носились в новеньком роскошном «континентале» Бодроу, пили, названивали знакомым по телефону из машины, палили из «магнума» 0,357 калибра. Страховой агент страдал манией преследования и был всегда при оружии.

Как и Стив Петерсон, Бодроу часто приводил с собой на вечеринки нескольких девиц. И, как Петерсон, имел неприятную привычку то и дело трогать своего собеседника, поглаживать и похлопывать, не переставая болтать обо всём на свете — от страхования недвижимого имущества до нигеров, захватывающих ведущие позиции в спорте. Сейчас Бодроу стоял у входа со стаканом в одной руке, положив вторую на плечо Сэта Максвелла. На лице Сэта застыла гримаса раздражения и скуки, но он всё терпел из почтения к богатству Бодроу.

Я решил заговорить с его девушкой. Она была шатенкой с идеально ровными белыми зубами.

— Принести вам что-нибудь? — осведомился я.

Она вздрогнула от неожиданности, но улыбнулась и протянула мне стакан.

— Пепси, пожалуйста. Побольше льда, если можно, и наливайте по краю стакана, чтобы не вышел газ.

— Хорошо, постараюсь.

Алан Кларидж стоял в кухне и сосредоточенно колотил кулаком по дверце буфета. Его суставы были разбиты и кровоточили, а рубашка, которую он занял у Кроуфорда, забрызгана кровью.

— Ты сегодня слишком уж жесток к себе, Алан, — сказал я.

— Эта малышка, — он указал на одну из стюардесс, сидящих на диване, — обожает футбол. — Он посмотрел на окровавленную руку. — Она разрешила мне пощупать её, когда я показал ей этот синяк на голени. — Он подтянул штанину, демонстрируя кровоподтёк размером с мяч. — Бедненький, сказала она. Я надеюсь, увидев кровь, она ещё больше пожалеет и ляжет со мной. Как полагаешь?

Зрачки его были безумно расширены, сжатые губы искривились в ухмылке. Говорили, что Алан живёт на таблетках. Я в этом не сомневался.

— Смотри, не потеряй слишком много крови, — сказал я. — А то разочаруешь её в постели.

Он взглянул на искалеченные суставы, удовлетворённо хмыкнул и направился в гостиную.

В раковине стояла большая бутылка пепси. Медленно я наполнил два стакана. Она не из тех, подумал я, которых Бодроу привозит с собой в качестве подстилок для своих любимых игроков.

Слишком независима и уверена в себе. Если у неё с Бодроу и было что-то, то только потому, что она хотела этого.

Вернувшись в гостиную, я заметил, что вечеринка близится к апогею. Уже ушли те, кто не был пьян или не набрался наркотиков. Гостиная была наполнена почти осязаемым ожиданием.

— Похоже, курс выбран, — сказал я, протягивая девушке стакан. — Скоро будет на что поглядеть.

— Что вы имеете в виду? — Она взяла стакан и посмотрела на меня.

— Нечто необычное. Но точно не знаю. Она улыбнулась и откинулась на спинку стула.

— Извините, я не знаю вашего имени. Она протянула мне тонкую нежную руку.

— Шарлотта Каулдер. Шарлотта Энн Каулдер.

— Шарлотта Энн Каулдер, я рад знакомству. — Когда её мягкие тёплые пальцы утонули в моей руке, я почувствовал, как по загривку у меня пробежал холодок. Истинная женственность в женщинах всегда вызывала у меня непередаваемое волнение. — А меня зовут Филип Эллиот. Филип Ю. Эллиот.

— Что означает Ю.?

— Юриспруденция. Я крайне законопослушен.

Я заглянул в её глубокие карие глаза, почувствовал, что мой взгляд тонет в них, Шарлотта прищурилась, улыбка исчезла с её лица, она отвернулась.

— Давайте уедем отсюда, — предложил я.

— Нет, я не одна.

— Я знаю. Но ведь совсем не обязательно уезжать с тем, с кем приезжаешь.

— Вы так считаете? Но я не хочу ехать с вами только потому, что вы стоите рядом и смотрите на меня блестящими глазами.

— Но со мной намного веселее, уверяю вас. К тому же я владею искусством иглоукалывания, — сказал я, понимая, что отступление равносильно поражению.

— Не сомневаюсь, — насмешливо промолвила она.

Я оказался в дурацком положении. Молчание затягивалось.

— У вас фантастические глаза. — На большее у меня фантазии не хватило.

— Дымчатые контактные линзы. — Она нахмурилась и посмотрела на меня искоса. — У вас довольно неуклюжий подход к женщинам.

— Мало практики.

— А… Понятно. Какими же ещё достоинствами вы можете похвастаться?

— Ну, — я задумался на мгновение, — закончил колледж с отличием. Всё ещё имею собственные зубы, за исключением передних, вот этих — их выбивают в первую очередь. Никогда не бил женщин, хотя моя первая жена дважды пыталась убить меня… А вы чем можете похвастаться, кроме фантастических глаз?

— Я веду независимый образ жизни, у меня только две пломбы, девчонкой я мечтала о большом бюсте и хотела впрыскивать силикон, но об этом не думаю, признаю все способы любви, хотя некоторые кажутся мне извращёнными, родилась в Калифорнии и неплохо вожу «мерседес-бенц».

— Мама миа! — воскликнул я, протягивая к ней руки. Она увернулась.

— И ещё: профессиональные футболисты кажутся мне самовлюблёнными и скучными.

Смутившись, я отступил. В это мгновение в гостиной разразился скандал.

— Чёрт побери, Джо-Боб, ты считаешь, что весь мир принадлежит тебе! — вскрикнул Стив Петерсон.

Джо-Боб, задрав юбку новой невесте Петерсона, Жанет Гил-рой, только что коронованной Мисс Техас, прижался к ней сзади, огромными узловатыми ручищами схватив за груди. Мисс Техас пыталась вырваться, но это ещё больше возбуждало Джо-Боба, да и всех, как мне показалось, присутствующих.

Петерсон хотел оторвать руку Джо-Боба от прелестной груди девушки, но Джо-Боб с недоумением взглянул на маленькие розовые пальцы, вцепившиеся в его громадную волосатую кисть, взглянул на пухлую физиономию Петерсона, но так и не понял, что это за человек такой и почему он мешает развлекаться, в последний раз стиснул груди девушки, отпустил и всей гигантской пятернёй взял Петерсона за рубаху. Загорелое лицо биржевого маклера будто мгновенно вылиняло — он позеленел от страха. Джо-Боб, улыбаясь, принялся шлёпать его по лысине ладонью, другой рукой вздёргивая маклера вверх и резко отпуская, заставляя Петерсона подпрыгивать, как баскетбольный мяч.

— Ты не мог бы вмешаться? — спросила Шарлотта.

— Ты шутишь?

— Пожалуй, да. Ты прав.

— Петерсон был уверен, что Джо-Боб его близкий друг, снабжал его курочками…

— Какое отвратительное слово. — Шарлотта нахмурилась.

— Извините, но это не моё. Бедняга думал, — сказал я, указывая на подпрыгивающего маклера, — что, если он будет поставлять девушек и хлопать игроков по спине, они станут его близкими друзьями. Но мы даже друг друга ненавидим в команде…

— Вы ненавидите друг друга? — Она с удивлением на меня посмотрела. — Странно. Почему?

— По-моему, от страха. Я так думаю, по крайней мере. Наконец Джо-Боб отпустил измочаленного Петерсона. Тот вместе с Мисс Техас бросились к двери.

— Здесь он наверняка уж больше никогда не появится, — сказала Шарлотта.

— Вы его не знаете. Это один из молодых магов и волшебников Далласа. Вроде вашего друга Бодроу. — Она взглянула на меня, точно собираясь что-то сказать, но промолчала. — Будет у себя в конторе покупать и продавать акции Америки, определяя её экономическое будущее, и явится на первую же вечеринку, утверждая, что был так пьян, что ничего не помнит. Приведёт с собой следующую невесту — вместо Мисс Техас, — и, наверное, если он не совсем дурак, прихватит с собой девочку для Джо-Боба.

Пьяный Джо-Боб расхаживал, шатаясь, по гостиной.

— Ублюдки! — хрипло вопил он. — Все вы ублюдки! Вдруг его глаза остановились на Шарлотте. Я замер.

— Сэт! — крикнул я. — Найди рукам Джо-Боба какое-нибудь занятие!

Максвелл, радуясь возможности спастись от объятий Бодроу, схватил Джо-Боба за руку и пошёл с ним к бассейну.

— Ты здорово играл, Фил! — Бодроу хлопнул меня по плечу. — Нам на поле нужны вы с Гиллом — вместо этого чёрного подонка.

Бодроу имел в виду Делму Хадла. Я понимал, что мне нужно разбить его жирную ухмыляющуюся морду. Но я сдерживал себя, вышел к бассейну подышать. В темноте оглянулся, ища Максвелла. Сзади чья-то стальная рука сдавила мне шею, словно тисками. Я не мог пошевелиться.

— Ну, ублюдок, с каких это пор ты начал командовать?

— Чёрт, Джо-Боб, отпусти! — Я пытался выбрать тон, гневный и примирительный, как бы полушутливый, одновременно. Но Джо-Боб сжал мне шею ещё сильнее. — Отпусти, Джо-Боб, — проговорил я, едва не теряя сознания от боли.

— Джо-Боб, кончай! — Я узнал голос Максвелла.

Тиски ослабли, превратились в нечто вроде швабры, поглаживающей меня грубо, и потом Джо-Боб отошёл. Я попытался повернуть голову — от боли на глаза навернулись слёзы. Я зажмурился.

— Что-то ты не очень нравишься Джо-Бобу, — сказал Максвелл.

— А кому я очень нравлюсь? — спросил я, чувствуя, как потрескивают шейные позвонки.

— Он считает тебя слишком самоуверенным и высокомерным.

— Не он один. — Потирая шею, я думал о том, что могло быть, если бы Джо-Боб не отпустил меня. В схватке с ним мои шансы были не лучше, чем Петерсона и Мисс Техас, вместе взятых. Я вспомнил, как только пришёл в команду и Джо-Боб с Медоузом обмотали мне голову липкой лентой. Особой радости по этому поводу я не выказал, и они, повалив меня на пол, обмотали мне голову пятью рулонами липкой ленты. Понадобилось больше часа и две банки растворителя, чтобы снять её. Я с корнями вырывал баки, ресницы, брови, множество волос — и почти всю гордость.

Максвелл предложил перейти на другую сторону бассейна — «вдохнуть ещё немного сногсшибательного сорняка».

— Придётся за ним сходить в машину. Ты иди, встретимся у раздевалок. — Я указал пальцем на противоположную сторону.

«Чем же мне нравится Максвелл? — думал я, шагая к стоянке. — Несомненно, большего эгоиста в жизни я не встречал. Он считает жизнь игрой, и люди, которыми он себя окружает, для него — фишки. Или карты. Но я — другое. Или мне кажется? Однажды он сказал мне, что дружит со мной «наперекор советам многих» только потому, что не может понять моих жизненных целей».

— Ты считаешь себя чем-то особенным, верно? — спросил он тогда. — Все эти книги и всяческое барахло, которое читаешь… Сколько бы ты ни читал, старикан, всё равно не изменишься. Это я тебе говорю. Так что не теряй лучше времени.

Я уважал его и старался доказать, что стремлюсь к чему-то, скрывая хаос, царивший в моей душе. Я не видел более талантливого футболиста, чем Максвелл. Он был безупречным полузащитником, полностью отдававшим себя игре и готовым в любое мгновение принести в жертву жизнь — как свою, так и чужую — ради победы. Соперники чувствовали это, видели в его глазах и потому боялись; партнёры боготворили его. Едкие замечания Максвелла в адрес линейных, не сумевших поставить заслон, доводили до слёз; беспощадно он наказывал защитников, по своей вине не справившихся с нападающими противника. Два года назад во время товарищеского матча в Питтсбурге в четвёртом периоде он дал два фантастических паса, закончившихся заносами в зону противника, и мы выиграли. А сразу после игры Максвелла отвезли в больницу со сломанной челюстью.

Он мог вынести любую боль, давал идеально точные пасы и брал любую женщину, какую только хотел. Так он жил — казалось, независимо от обстоятельств. И я гордился дружбой с ним, хотя никому в этом не признавался.

Я и с другими игроками в команде дружил, однако у большинства были семьи, и они жили в просторных домах с тремя спальнями. Кроме биржевых сводок, они ничего не читали и каждую свободную минуту отдавали торговле недвижимостью — за что им платили. Жён своих они заставляли рожать как можно чаще, чтобы хоть чем-то занять их и не тратить собственные нервы на ревность. Они платили триста долларов в месяц за дом с кирпичной облицовкой, центральным отоплением и кондиционированным воздухом, из автомобилей предпочитали девятиместные фургоны, позволяющие вывозить всю семью за город или в Хайлендский торговый центр.

— В футбол играешь не вечно, — учили они меня. — Надо пользоваться тем, что твоё имя что-то значит.

Это «что-то» всегда озадачивало меня.

Нет, Максвеллу нельзя было отказать в оригинальности, а в мире, яростно, неумолимо стремящемся к серой одинаковости, это было большой ценностью.

— Ты посмотри на них, — сказал Максвелл, показывая на дико пляшущих, визжащих гостей. — Они сумасшедшие.

— Ну и что? Ты тоже.

— Да, но я осознаю это. Они считают, — продолжал Максвелл, — что всё нормально.

— А ты так не считаешь? Он долго молчал.

— Иногда мне кажется, — сказал он тихо и странным каким-то тоном, — что я точно знаю, чего хочу и к чему стремлюсь. Но когда, потратив массу усилий, я достигаю цели, чувствую, что всё… бессмысленно… всё как-то… — Он опустил голову.

— Дело в том, — сказал я голосом то ли священника, то ли профессора, — что жизнь часто идёт параллельно с тобой. Ускользает. А ты…

Максвелл посмотрел на меня с нескрываемым презрением. Какая-то девушка выскочила из двери и упала в бассейн. За ней вышел Джо-Боб в одних трусах.

— Они любят футбол, — сказал я, кивая в сторону дома Энди, — потому что всё просто и ясно: победа или поражение. А самое неприятное для болельщика — ничья.

Джо-Боб наклонился, протянул руку и вытащил девушку из бассейна. Потом поднял её над головой, как куклу, и снова бросил в воду.

— Мы марионетки, зарабатывающие на жизнь тем, что нас бьют по голове, а на табло появляются новые и новые цифры. Мы чем-то похожи и на цыплят, которым впрыскивают гормоны для увеличения белого мяса.

— А ещё на кого мы похожи? — спросил Максвелл. — Хватит туфту гнать. Скучно.

Девушка вылезла из бассейна и ударила Джо-Боба табуретом по голове. Он расхохотался, отвесил ей пару оплеух и, схватив за волосы, поставил на четвереньки. Потом он в третий раз столкнул её в воду.

— О чём ты думаешь? — спросил Максвелл.

Я посмотрел на него. Неужели ему нужен серьёзный ответ? По-видимому, да.

— Мне не даёт покоя мысль о завтрашнем дне. Мания. Страх.

— Чего ты боишься?

— Того же, что и ты, Сэт. Что вышибут из команды — и все дела. И никому ты не будешь нужен.

— Ерунда. Конкуренция, наоборот, придаёт мне силы.

— Мне тоже, Сэт. Но конкуренция — это страх и ненависть, и это придаёт нам силы. Страх и ненависть, — повторил я.

Он потянулся, не вставая, покачал головой, посмотрел на ноги.

— Я не боюсь, — сказал.

— Чего не боишься?

— Так… просто — не боюсь.

— Чепуха! Ты так боишься проиграть, что… — Он посмотрел на меня, и я, не найдя нужного слова, замолчал.

— И на кой чёрт всё это нужно! — пробормотал я минут пять, а может, полчаса спустя.

— Это можно понять, только выйдя из игры, — отозвался Максвелл.

Он был прав. Но я не собирался выходить из игры. Я посмотрел на ту сторону бассейна. Девушка исчезла. Или ей удалось ускользнуть от Джо-Боба, или она уже лежала на дне.

Максвелл засопел и уронил голову на грудь. Я обогнул бассейн и вошёл в дом. Все куда-то исчезли, я пожалел, что Шарлотта Каулдер уехала. Из спальни доносились странные приглушённые звуки.

— Тс-с-с, — приложил палец к губам Кроуфорд, едва я заглянул туда.

Справа от Энди лежала высокая блондинка, совершенно голая. Две стюардессы сидели по-турецки на полу, как в театре, когда не хватает кресел. А на туалетном столике, расставив ноги, сидел Алан Кларидж, тоже голый, в одной лишь бейсбольной шапочке, и в самом непосредственном смысле слова пользовался услугами третьей стюардессы, стоявшей перед ним на коленях.

— Мы время засекли, — прошептал Кроуфорд, показывая секундомер, которым Б. А. засекал ускорения полузащитников.

— Четырёх минут он не продержится, — сказала блондинка, не отрывая взгляда от искажающегося лица Клариджа.

— Да, похоже он вышел на финишную прямую, — согласился я.

Поглощённая своим делом, стюардесса слегка наклонила лохматую голову и скосила глаза, чтобы увидеть, кто вошёл.

— Не отвлекайтесь, пожалуйста, — сказал я, подняв руку.

— Её мечта — обслужить всех профессиональных футболистов, — прошептал Кроуфорд. — И каждому дать шанс побить рекорд. Поможем девочке — возьмём её с собой в лагерь?

Я посмотрел на блондинку, распростёртую на кровати. Во взгляде у неё была скука, она не видела ничего необычного в происходившем. Я вышел, слыша стон Клариджа.

— Где веселье? — спросил у меня Сэт в дверях гостиной.

— В спальне. Бьют рекорды лиги.

— Пожалуй, надо показать им, почему я стал звездой.

— Желаю успеха.

Я пошёл к машине, напевая вместе с Бобом Диланом, обречённым петь у Энди всю ночь:

и ты мне сказала потом, Когда я просил прощения, Что ты пошутила…

 

Вторник

Меня разбудил луч солнца, проникший сквозь щели между шторами. Чувствовал я себя чудовищно. Болели ноги, спина онемела и болела так, что я не мог повернуться, и носовые пазухи были заполнены цементом. Я осторожно соскользнул с постели, с трудом дотащился до туалета и сел на унитаз. Отец считал, что это полезно для здоровья, и это был единственный совет отца, которому я следовал каждое утро.

Все попытки прочистить нос были тщетны. Потекла кровь, а дышать носом я так и не мог. Нос мой ломали несколько раз, и хрящ заполнил носовой проход.

Я засунул глубоко в нос фломастер — удалось извлечь несколько кусков окровавленной плоти. Дышать стало немного легче. Утренние часы всегда были самыми мучительными — пока не удавалось согреть и размять изуродованные суставы, порванные мышцы и травмированные сухожилия.

Я встал под душ. Горячие струи немного притупили боль.

Зазвонил телефон.

Этим утром колени болели особенно сильно, и я с трудом выбрался из ванны. Завернувшись в банное полотенце, ступая на пятки и стараясь не сгибать колен, я подошёл к телефону.

— Привет, Филип. — Это была Джоана. — Вчера вечером я скучала по тебе.

— И я. Ты извини. Был весь день с Максвеллом, а потом он затащил меня к Энди, и вернулся я домой в пятом часу утра.

— Я тебя не разбудила?

— Нет, я уже встал.

— Ты придёшь ко мне?

— Приду. Он в городе?

— Нет, ещё в Чикаго. Только что звонил и сказал, что не сможет приехать до среды.

— Я буду часов в восемь.

— Целую и жду.

На кухне был обычный бардак. В раковине громоздилась гора немытой посуды. Из помойного ведра, которое я забыл вчера вынести, тошнотворно воняло. Слышно было, как шуршали тараканы. Стена над плитой была забрызгана кофе.

На подоконнике рядом с раковиной стоял пузырёк с кодеином. Я проглотил пару таблеток. Кодеин заглушал боль в спине и ногах, и его было достаточно для тренировок и большинства игр, но часто приходилось прибегать и к более сильным средствам. И в последнее время мне требовались всё более крупные дозы кодеина. Это превратилось в ежедневный ритуал.

Я решил выкурить сигарету с марихуаной. Медленно затягиваясь, оделся. Хлопнула наружная дверь. Это пришла моя прислуга, Джонни. Я вышел из дома, сел в машину и поехал к Норт Даллас Тауэрз, где на десятом этаже размещалось руководство клуба.

На прошлой неделе Б. А. вызывал меня к себе, потому что я пришёл на тренировку в накладной бороде, парике и цилиндре. К концу недели и другие игроки начали приходить на тренировки в карнавальных костюмах.

Джим Джонсон, тренер оборонительной линии, был вне себя от ярости.

— Будь я главным тренером команды, вышиб бы тебя к такой-то матери.

— Но ты — не главный тренер, — напомнил я ему, поглаживая бороду.

— Эфиоп твою бабушку! — Джонсон, задыхаясь от злобы, хотел схватить меня за бороду, но раздался свисток к началу тренировки, я увернулся и побежал на другой конец поля. Борода развевалась на ветру.

Огромное здание из чёрного стекла и стали появилось справа. Я свернул с шоссе, подъехал к небоскрёбу и остановился у пожарного выхода. Мозг мой был замкнут первой дозой наркотика, а в теле появилась лёгкость.

Дверцы лифта раздвинулись на десятом этаже. Стены были украшены гигантскими фотографиями игровых моментов, с фигурами атлетов большими, чем в натуральную величину, с гримасами страха и боли, которых зрители с трибун не видят. Я прибыл в страну футбола, где всё подчинено статьям контракта.

— Скажи шефу — я прибыл.

Секретарша набрала номер личного секретаря Б. А.

— Приехал Фил Эллиот… Он здесь, в приёмной… Руфь спрашивает, — девушка посмотрела на меня, — Б. А. вызывал?

— Нет, — солгал я, — но передай ей, что у меня в портфеле штучка, без которой не может обойтись ни одна американская семья. — Я попытался отбить чечётку под музыку, доносящуюся из скрытых динамиков. Лёгкость от кодеина заполнила моё тело. Мысли порхали радостно, как бабочки над цветочной поляной.

Билл Нидхэм, управляющий делами клуба, вышел из своего кабинета.

— Эй, Фил! — сказал он и, подняв для большей значительности палец, пошёл ко мне. — Пришёл счёт из гостиницы в Филадельфии. Ты заказал в номер пятнадцать банок пива и десять гамбургеров с куриным салатом.

— Серьёзно?

— Ты получаешь суточные, их вполне должно хватать. — Нидхэм перевёл дыхание. Его огромный живот задрожал. — Неужели ты съел все эти гамбургеры и выпил всё пиво?

— Больше всего на свете я боюсь похудеть. — Я улыбнулся и сделал довольно-таки изящный пируэт.

— Клинтон оторвёт тебе…

Клинтон Фут был главным менеджером клуба.

— Передай Клинтону, — сказал я, — что куриный салат на вкус был гораздо хуже дерьма, так что за него можно не платить. Эти городские ловкачи, они уверены, что провинциал вроде меня не сможет отличить настоящий куриный салат от собачьего дерьма.

На самом деле Максвелл сделал этот заказ по телефону и потом подделал мою подпись. В нашей комнате допоздна играли в карты. Но говорить об этом бессмысленно. Всё равно сумма будет вычтена из моей зарплаты.

В приёмной зазвонил телефон.

— Проходи, Фил, — сказала девушка.

— Спасибо. — Я подмигнул ей, она в ответ чуть заметно улыбнулась ярко накрашенными губами.

Я шёл мимо небольших квадратных кабинетов, обклеенных фотографиями звёзд НФЛ. Все кабинеты были одинаково обставлены, а почти все служащие одинаково строго одеты. «Связь с общественностью». «Коммерческий отдел». «Заместитель главного менеджера». «Главный менеджер». Далее находился кабинет Б. А., а за ним зал, в который выходили двери маленьких комнатушек для помощников тренера. Коридор заканчивался кинозалом.

— Привет, Руфь! Отлично выглядишь! Можно войти?

— Подожди.

Я опустился на один из стульев, стоявших вдоль стены. На журнальном столике вместо журналов лежало довольно своеобразное чтиво для развлечения посетителей.

— «Лечение растяжений», том I, — прочитал я вслух. — «Нервы и сухожилия голеностопа». — Я рассмеялся.

— Что? — Руфь подняла серьёзные глаза.

— «История паса на выход» — не читала? Похлеще детектива, должно быть.

Она пожала плечами. Дверь кабинета Б. А. распахнулась и оттуда вышел Клинтон Фут, главный менеджер и распорядитель.

— Б. А. сказал, что ты можешь войти, — процедил он сквозь зубы, не глядя на меня.

Клинтон Фут был безобразен до невероятности. Его огромное лицо было усеяно прыщами и угрями, и все гадали, зачем он намеренно подчёркивает своё уродство. Преобладало мнение, что он не хочет, чтобы на него смотрели, когда он расхваливает тот или иной надувательский контракт.

Понятия чести и совести у Клинтона Фута начисто отсутствовали. Отношение к нему было единственным, в чём игроки команды были солидарны, — его все дружно ненавидели.

Бывший бухгалтер, Клинтон проявил себя волшебником переговоров — как с игроками, так и с телевидением. Он был самым преуспевающим менеджером в лиге. После моей первой встречи с Клинтоном я постиг одно из основных условий профессионального футбола — внимательное изучение контракта гораздо важнее, чем прорыв и гол, пусть даже в финальном матче. Игрок, умеющий вести дела, зарабатывает гораздо больше, чем самый лучший нападающий.

Б. А., стоя спиной к двери, писал что-то на доске. Услышав мои шаги, он повернулся, задёрнул шторки, отряхнул руки от мела и показал мне на стул.

У него были холодные глаза с наполовину опущенными веками, тёмное от загара, ничего не выражающее лицо. Бывший полузащитник, Б. А. поддерживал своё большое тело в великолепной форме и гордился тем, что, несмотря ни на что, ежедневно делает гимнастику. Живот был едва заметен под рубашкой с короткими рукавами, плотно облегающей торс. На левой стороне было вышито: «Тренерский состав Далласа».

Б. А. начал перебирать стопку «Характеристик игровых качеств футболистов». Помощники тренера просматривали видеозаписи каждой игры, оценивали действия игроков и выставляли им оценки. Полученные данные накапливались в памяти компьютера. В любой момент тренер мог затребовать и немедленно получить печатные данные на каждого игрока, характеризующие его действия в любом матче, серии матчей или отдельном игровом эпизоде. Не могла ускользнуть ни одна, даже малейшая деталь. Тренер взял мою характеристику и внимательно прочитал её.

— Ну, Фил, — сказал он, не отрываясь от листа, — как настроение? — Он поднял глаза, облокотился на стол и улыбнулся.

— Б. А., — начал я, — что я могу сказать? Мне не нравится сидеть на скамье запасных. Я считаю, что моё место на поле. Но вы думаете по-другому. Так что, — я выразительно пожал плечами, — буду ждать своей очереди.

— Фил, я знаю, что тебе не нравится сидеть на скамье. — Он прищурил глаза. — И мне не нужны игроки, которым это нравится. — Тренер замолчал на мгновение. — Однако нужно уметь терпеть и приспосабливаться. В таком положении немало игроков. Посмотри, например, на Ларри Костелло. — Он ткнул пальцем налево, в пустоту. — Ему тоже не хотелось сперва сидеть на скамье. Как и тебе. Но, когда я объяснил, что это для пользы нашего общего дела, на благо команды, он понял. И знаешь, мне даже кажется, что теперь ему нравится сидеть на скамейке запасных.

— Вряд ли мне когда-нибудь понравится сидеть на скамейке, — медленно произнёс я. — Но я готов примириться с этим и ждать своего часа.

— Запомни, — тренер выразительно поднял указательный палец, — не всем быть звёздами. Я знаю, ты считаешь себя чем-то особенным, но уверяю тебя… — Он помолчал. — Уверяю тебя — напрасно.

Б. А. попытался заглянуть мне в глаза, это ему не удалось, его взгляд рикошетом отлетел от моей скулы.

— Ты молишься когда-нибудь? — спросил он.

— Редко. — Не понимая, куда он клонит, я нахмурился и потряс головой.

— Я часто нахожу ответы на мои многочисленные вопросы в священном писании. — Он снова попытался взглянуть на меня добрыми глазами, но я наклонился, и взгляд его отскочил от моего лба. — Ты католик?

— Нет, но моя жена была католичкой. А меня выгнали из шестого класса воскресной школы. — Не понимаю, зачем я сказал ему это.

Его лицо вдруг покраснело.

— Хорошо, карты на стол. О’кей?

— О’кей, — согласился я, вспомнив, как Максвелл постоянно сравнивает, соизмеряет жизнь с карточной игрой.

— Итак, Фил. — Знаю, у тебя было немало трудностей. Твоя жена… развод. Я не считаю тебя виноватым, нет. Мы закаляемся в жизненной борьбе. Она делает нас сильней. И умней. Однако на прошлой неделе мне пришлось беседовать с тобой по поводу этого дурацкого маскарада — бороды… — Он замолчал и упёрся в меня жёстким взглядом. — А в тренировочном лагере ты написал на доске объявлений: «Клинтон Фут — педераст».

Я ответил, что моё авторство не было установлено.

— Дай мне закончить. Во всём этом видно одно — твоё мальчишество. Ты просто отказываешься воспринимать жизнь с должной серьёзностью. Я думал, что развод хоть чему-то научит тебя, ты одумаешься.

Про себя я отметил, что логика последней фразы Б. А. весьма сомнительна.

— Твои партнёры по команде, — продолжал он, — жалуются, что в раздевалке перед играми ты смешишь их. И даже на поле Этому нужно немедленно положить конец, ты меня понял? Нельзя играть всю жизнь!

— Перед вами моя характеристика, — сказал я. — Посмотрите, какую оценку дают моей игре. Сравните с Гиллом или любым другим игроком.

— Я прекрасно всё помню. Я сказал тебе три недели тому назад, что твоя игра статистически оценивается лучше всех. Однако… — Я громко, демонстративно вздохнул, прервав тренера на середине фразы. — Я этого не потерплю! — ударил он кулаком по столу.

— Извините.

— Итак, — продолжал он, мгновенно успокоившись, — твои оценки выше, но у Гилла есть нечто, не поддающееся оценке, делающее его истинным профессионалом. И часть этого «нечто», мистер Эллиот, зрелость. Чувство ответственности. Глядя на руины, в которые ты превратил свою жизнь, я думаю, что это чувство и тебе не помешало бы. Как и тому, чтобы продолжать играть у меня в команде.

Наступила тишина. Разглядывая свои ногти, я тихо вздохнул, пытаясь успокоиться.

— Б. А., — сказал я наконец. — Если вы на меня в претензии из-за моей незрелости, извините. Обещаю, что приложу все усилия, чтобы как можно скорее созреть. Но мне действительно не нравится быть запасным. И я буду ждать. Буду надеяться, что придёт время — моё время. — Я замолчал и посмотрел на тренера. — Что я могу ещё сказать?

Мой виноватый тон смутил его. Пытаясь скрыть это, он взял со стола мою характеристику и снова стал читать.

— Да, и ещё, — сказал он, не поднимая глаз. — Мне кажется, что ты слегка теряешь скорость. Постарайся сбросить фунтов пять.

Я кивнул.

— Ну, я рад, что мы поняли друг друга. Играй, как играл последние недели, и ты здорово поможешь команде. И не забывай — команда не может состоять только из звёзд первой величины. Тренировка сегодня в час дня.

Я встал, повернулся и вышел из кабинета. Тренер прав. Мне действительно недостаёт зрелости. Вдобавок моё тело искалечено и я стремительно старею. Ничего не попишешь.

По дороге на тренировку я мысленно прокручивал разговор с Б. А. и думал о своём будущем в футболе.

Да, поведение моё было не безупречным. Но что моё поведение по сравнению с моими травмами? Пять серьёзных операций, бесчисленные растяжения, разрывы мышц, вывихи. Я знал, что всё это заложено в памяти компьютера и — как на суде присяжных — может быть в любой момент обращено против меня. Правда, мне удалось немного исказить диагностическую картину моих травм. Я придумывал незначительные, мелкие травмы, чтобы скрыть серьёзные. Но и мелких набралось уже достаточно.

Было без пятнадцати одиннадцать, когда я остановился на стоянке у здания клуба. Просмотр фильмов был назначен на половину двенадцатого. Оставалось время, чтобы принять горячую ванну со стремительно мчащейся по кругу водой, размять мышцы и убедить массажистов и тренеров, что я в великолепной форме. Боль, пронзившая спину и ноги, как только я начал вылезать из машины, напомнила об обратном. Я остановился у доски объявлений и в стотысячный, должно быть, раз прочитал текст, висевший на доске с незапамятных времён:

ВНИМАНИЕ!!!
Клинтон Фут, главный менеджер.

Все игроки обязаны носить костюмы и галстуки в гостиницах, аэропортах и т. д. Давайте поддерживать репутацию команды.

Пять чернокожих игроков сидели на покрытом синим ковром полу раздевалки. Как всегда, они играли в карты. Денег видно не было, однако игра, по всей вероятности, приносила им массу удовольствия. Они то и дело взрывались хохотом и шлёпали друг друга по ладоням. Казалось, жизнь у негров веселее некуда.

Мне пришлось перешагнуть через них на пути к своему шкафчику.

— Эй, приятель, смотри под ноги!

— Извините, ребята.

— Ничего, топчи красные масти сколько угодно, но попробуй наступить на чёрные! — Раздался взрыв хохота и звучные хлопки ладоней. Да, они действительно умели веселиться.

Я опустился на скамейку перед своим шкафчиком и разделся. На дне шкафчика валялась куча грязных сырых маек, гетр, трусов, несколько старых планов игр и полдюжины писем от поклонников вошёл в массажную.

Глухой рёв водоворотов в ваннах, завывающая музыка, доносящаяся из поиемника массажиста, то и дело прерываемая треском помех, громкие голоса игроков, что-то кричащих друг другу, и непрерывное движение — сюр в чистом виде, да и только.

Это было место, где гасили одни чувства и возбуждали другие. Комната, в которой почти зримо присутствовали ярость, боль и страх. Физическую боль глушили болеутоляющими средствами, успокаивали наркотиками, а через поры, открывающиеся после разогревания и массажа, выходила ярость. Воздух пульсировал неукротимой человеческой энергией.

Обе ванны были заняты. Я подошёл к шкафчику с медикаментами. Он был заперт.

— Эй, Эдди! — позвал я массажиста Эдди Рэнда.

— Ну? — Эдди поднял голову, оторвавшись от наполовину забинтованного голеностопа.

— Мне нужны таблетки, — сказал я. — Кодеин номер четыре. — Минутку. — Он снова принялся за голеностоп.

— Да брось мне просто ключи, — сказал я.

— На прошлой неделе бросил одному — потом пришлось брать рецепты и заново получать все лекарства.

— Ну-ну. — Я принялся танцевать под песню Лоретты Линн, звучащую из приёмника и постоянно прерываемую помехами.

— Классная певица, — сказал я Рэнду, не прекращая танца.

— Кто? — Рэнд вытащил из кармана связку ключей и искал нужный.

Я кивнул в сторону радио. Рэнд покачал головой.

— Мне встречалось немало игроков со странностями, Филип, сказал он, отпирая шкафчик, — но ты, вне всякого сомнения, превосходишь… чёрт побери, прекрати дурацкую пляску! Сколько тебе?

— Чтобы до воскресенья хватило. Перед игрой я снова к тебе подойду. — Я протянул руку, он положил мне на ладонь пакетик с двадцатью таблетками кодеина номер четыре.

Одна из ванн освободилась. Я положил таблетки на полку, снял майку и опустился в горячую бурлящую воду. Нервные окончания стали понемногу успокаиваться, смягчались растяжения и прочие травмы, давние и недавние, но тупая боль в нижней части спины не уходила.

— Привет, парни! — появился в дверях Конрад Хантер.

Он был владельцем футбольного клуба. Десять лет назад он заплатил за него полмиллиона долларов. Сейчас цена превышала тринадцать миллионов. Штаб-квартира «КРХ Холдинг, Инкорпорейтед» находилась на тринадцатом этаже небоскрёба в центре города. Большая цифра «13» на дверях его компании показывала, что Конрад не суеверен. Имея двести миллионов долларов, он мог себе это позволить.

Конрад Хантер относился к своей команде, как к семье. Во время тренировочных сборов пятеро его детей жили на одном этаже с ветеранами команды. После двух лет пребывания в команде игрок автоматически становился членом семьи — но ни одному из игроков, чем-то не угодивших Конраду или кому-то из его детей, не удавалось дотянуть до этого срока. Я заслужил это право несколько лет назад, однако всячески старался не пользоваться семейными привилегиями. Я предпочитал взбираться на этаж выше и жить вместе с новичками, чем рядом с его детьми, страдающими манией величия. Я часто видел, как они подслушивали у дверей, чтобы передать затем новости своему отцу.

Я играл в футбол тогда и там, когда и где этого хотел Конрад Хантер. Это было делом моей жизни. Но порой меня удручала мысль, что дело моей жизни — принадлежать пятидесятилетнему набожному католику и мультимиллионеру, обожающему бродить по раздевалкам.

— Привет, Фил! — Конрад подошёл к моей ванне. На нём был белый, без единого пятнышка тренировочный костюм и новые адидасовские кроссовки. — Как спина?

— Отлично, Кон, — ответил я. — Никогда не чувствовал себя лучше.

Он кивнул и несколько раз подпрыгнул на носках.

— Не пробовал такие? — спросил он, показывая на новые кроссовки.

Я покачал головой.

— Подарок Билла Бобертса из «Адидас». — Он сделал несколько боковых движений, проверяя сцепление зелёно-белых кроссовок с полом. — Лёгкие. Плотно обхватывают ногу. Попробуй как-нибудь.

Я кивнул.

— Ты здорово играл в прошлое воскресенье. Я гордился тобой. Даже сегодня утром, по дороге в церковь, дети говорили о твоём потрясающем перехвате. — Конрад с семьёй ежедневно ходил к причастию.

— Эммет звонил сегодня утром из Чикаго, — продолжал Конрад. — По-моему, он собирается жениться.

— Прекрасно, — сказал я. — Прекрасно.

Эммет Джон Хантер был на пятнадцать лет моложе своего брата Конрада. По-отцовски Хантер — старший прощал Хантеру — младшему его промахи, его провалы. Эммет был жирным и неприятным. Его исключали по очереди из каждого колледжа на Среднем Западе.

Наконец ему удалось закончить вечерние курсы по управлению коммерческой деятельностью. В награду за это Конрад назначил Эммета президентом клуба.

— Ты нравишься Эммету, — сказал Хантер. — Да и мы с детьми любим тебя. Почему бы тебе не подумать серьёзно о том, чтобы остепениться и всё же стать членом нашей семьи?

— Ты хочешь, чтобы я женился на Эммете?

— Боюсь, он слишком влюблён в Джоанну, — засмеялся Конрач Левушка Эммета нравилась Конраду, и он гордился выбором младшего брата.

— Это чудесная девушка, — продолжал Конрад. — Ты, кажется, знаком с ней?

Я кивнул.

— Она — именно то, что не хватает Эммету, чтобы взяться за ум, — задумчиво сказал он. — Может быть, тогда я перестал бы посылать его на эти идиотские заседания руководства лиги. Пусть помогает мне управлять клубом в Далласе.

Я поднял правую ногу, направил струю воды на подколенное сухожилие, причинявшее мне постоянную боль.

— И тебе бы пора снова подумать о женитьбе, — сказал Хан-тёр, рассеянно проводя пальцем по извилистому шраму на внутренней стороне моего правого колена. — Она была католичкой, не так ли?

— Да, но это…

— У вас был церковный брак?

— Да, но было бы несправедливо винить её одну. Знаешь, ведь у нас нелёгкая жизнь, — сказал я и подумал: откуда ему знать?

— Это не оправдание. Если она была католической веры, то должна была понимать, что брачный обет вечен. Вся эта история очень неприятна. — Взгляд Конрада упал на белую морщинистую линию, проходящую от моей правой икры через лодыжку до ступни. — Как твой голеностоп?

— Лучше быть не может! — соврал я. — Поразительно, но я чувствую себя гораздо лучше, чем когда впервые вышел на футбольное поле.

— Рад, очень рад. — Его глаза внимательно, ничего не упуская, осмотрели моё обнажённое тело. — Не забудь серьёзно подумать о моём предложении. Я ничего не обещаю, но для хорошего парня место в семье найдётся.

Я опустил ногу в воду, подальше от его любопытного взгляда.

— Ладно. — Он отодвинулся от ванны и потянулся. — Пойду займусь гимнастикой. — Он хлопнул себя по животу обеими руками, повернулся и пересёк раздевалку.

Я облегчённо вздохнул. За все годы, которые я провёл в Далласе, Хантер так и не понял, что я собой представляю.

Конрад Хантер приходил почти на каждую тренировку, пробегал несколько кругов, делал упражнения во время разминки, работал с тяжестями. Затем, стоя у бровки, окружённый помощниками тренера и сотрудниками клуба, он наблюдал за пасами, пробежками, ударами, обсуждая действия отдельных игроков и команды, указывая на ошибки, подбадривая или критикуя игроков и тренеров. Конрад Хантер и его брат Эммет владели 90 процентами акций клуба. Остальные десять процентов делили между собой Б. А. и Клинтон Фут.

Глубоко религиозный человек, Хантер каждый день ходил в церковь Святого Сердца, в двух кварталах от стадиона, и обсуждал с монсиньором Твиллем самые разные вопросы — от спасения до хорошего защитника. Он ездил с командой на каждый матч, и Хантер часто обращался к нему с просьбой «сказать несколько слов для вдохновения игроков независимо от их религиозной принадлежности» перед особо важными играми.

В трудные для команды времена ходили слухи, что отцу Твиллу было нелегко объяснить Господу тонкости эшелонированной атаки.

Я взглянул через пенящуюся воду на ноги, которые только что разглядывал Хантер. Тонкие белые шрамы были едва заметны. Не считая длинного шрама на колене, напоминающего об операции после обширного разрыва связок, вокруг коленной чашечки виднелись три небольших надреза. Они были нужны для того, чтобы легче удалять кусочки суставных хрящей, время от времени отрывающихся под чашечкой. Бежишь на полной скорости и вдруг в коленный сустав попадает кусок хряща размером с монетку в двадцать пять центов — от боли и собственное имя забываешь. К счастью, это случалось во время матчей всего дважды, и мне удавалось выдавить их из сустава прежде, чем кто-то успевал заметить.

Шрам вокруг голеностопа был результатом сложного перелома со смещением кости, произошедшего из-за глупого столкновения со свободным защитником нью-йоркской команды и штангой ворот на стадионе «Янки». Ни защитник, ни штанга не пострадали.

Встав в ванне, я взял полотенце из стопки, лежащей рядом на скамейке. Ноги всё ещё болели. И то место в нижней части спины, куда врезалось колено линейного защитника, пульсировало острой болью. Придётся снова принять кодеин.

Во вторник мы просматривали фильмы, снятые на матче в воскресенье. Сидеть в тёмном зале на холодном металлическом складном кресле и видеть, как твоя ошибка мелькает на шестифутовом экране вперёд, назад, в замедленном темпе и останавливаясь в стоп-кадре, было мучением. Каждый неудачный шаг, падение, упущенный мяч тщательно рассматривались и анализировались. И монотонный голос Б. А. мог самых сильных мужиков превратить в трусов.

— А теперь вот что посмотрим, — Б. А. прокрутил ленту обратно, так что игроки пролетели в воздухе и встали на ноги, образовав нашу наступательную линию, приготовившуюся к схватке.

— Ричардсон, о чём ты думал в этот момент? — Тренер остановил фильм, едва игроки сделали шаг вперёд. Томас Ричардсон занимал место получетвертного. Непокорный чернокожий в этом эпизоде заменил Энди Кроуфорда. — И чем ты, интересно, думал?

В темноте раздался нервный смех.

— Да, сэр, — сказал Ричардсон. — Я не был уверен, мне казалось…

— Ты знаешь, что надо делать, когда кажется, — перебил его Б» А. и снова пустил фильм. Ричардсон не понял плана атаки и не успел поставить заслон бегущему крайнему линейному. Главный тренер молча прокрутил эпизод пять раз. Тишина была мучительной.

Мне нечего было беспокоиться в первой половине фильма, потому что меня выпустили на поле только в четвёртом периоде.

Б. А. придерживался мнения, что во время просмотра нужно отмечать только ошибки, а «за хорошую игру нам платят». Он также считал, что игроки «должны знать, кто подвёл команду» во время матча.

Мой перехват мяча в прыжке прошёл почти незамеченным, хотя некоторые из игроков не удержались от вздоха восхищения. Я покоился на облаке удовлетворения собой, фильм почти уже кончился, когда от голоса Б. А. все внутренности у меня свело вдруг.

— Эллиот, — сказал он негромко. — Погляди.

Мы наклонились, готовясь к атаке крылом. Я стоял в двух ярдах от правого края. Мне нужно было поставить заслон крайнему линейному и дать возможность Энди Кроуфорду обойти его с внутренней стороны.

— Ты даёшь ему возможность выбрать позицию, — прокомментировал тренер мои перемещения и стойку возле огромного линейного, намеревавшегося достать Энди. Я стоял почти выпрямившись. Это было опасно.

— Видишь, что происходит, когда начинается звёздная болезнь, — холодно заметил Б. А.

Я позволил линейному подойти слишком близко, он схватил меня за щитки на плечах и стал толкать перед собой, прикрываясь и ожидая нужного момента, и когда Кроуфорд попытался обойти его, гигант-линейный оторвал меня от земли и телом моим сбил Энди. Это было унизительным зрелищем. Глядя, как противник размахивает мною, словно бейсбольной битой, весь зал покатывался от хохота.

— Я не вижу ничего смешного, — холодный голос Б. А. восстановил тишину. — Подобная глупость может стоить нам чемпионского звания. И десятков тысяч долларов.

Он прокрутил сцену пять раз. Она начала походить на отрывок из балаганного спектакля.

Просмотр фильмов завершился, и в зале зажёгся свет.

— Теперь, — Б. А. вышел вперёд и повернулся к нам, — внимание! Всем быть на поле в трусах и шлемах. Разминка и силовые упражнения через десять минут. Сталлмон, останься, я хочу поговорить с тобой.

Мы пошли к своим шкафчикам, а Сталлмон, полузащитник, игравший в команде третий год, остался сидеть.

В раздевалке заведующий снаряжением очищал шкафчик Сталлмона. Мы молча переглянулись.

— Карта и сэндвич на дорогу, — пробормотал кто-то едва слышно.

Когда мы вернёмся в раздевалку после тренировки, Сталлмона уже не будет.

— Начали! Раз… два… три…

Двадцать лиц налились кровью от напряжения (точнее, девятнадцать — я притворялся). Команда принялась за парные упражнения. Процедура была простой: десять секунд упора или тяги с преодолением сопротивления, чтобы истощить отдельные группы мышц, затем ещё десять секунд движений для укрепления мышц. Всего было пятнадцать различных упражнений. Подобная разминка использовалась перед тренировками во многих командах национальной футбольной лиги.

— восемь… девять… десять… закончили!

Максвелл отпустил канат, и я, изображая, что напрягаюсь изо всех сил, начал проделывать серию движений. Мы с Максвеллом на разминках и тренировках чаще всего были партнёрами и давали друг другу возможность сачкануть, лишь делая вид, что затрачиваем огромные усилия.

Раньше Б. А. использовал другую систему разминки и укрепления мышц. Мы работали с тяжестями и глотали кучу разных витаминов и стероидных препаратов для наращивания мышечной массы. Но после того как у двоих игроков обнаружили камни в почках, а третий начал мочиться кровью, тренер отказался от этой системы.

— Следующее положение. Приготовились… Начали! Раз… два… три…

Мы с Максвеллом сдерживали дыхание, отчего кровь приливала к лицам, со стороны казалось, что мы вот-вот лопнем от напряжения. Когда эта часть разминки завершилась, мы даже не вспотели.

Затем были гимнастические упражнения. Затем перебрасывание мячей ногами и несколько ускорений. Тренировка во вторник была короткой. Её целью было размять и разогреть мышцы после воскресного матча. Завершалась тренировка отработкой пасов и их приёмом для защитников и игроков второй линии, тогда как линейные занимались постановкой заслонов. Мне доставляло удовольствие получать пасы, и я до изнеможения работал над пробежками с мячом.

— Прорыв направо. Внутренняя атака. На счёт два…

Я подбежал к пятнадцатиярдовой линии, стараясь не смотреть на то место, где мяч должен опуститься мне в руки.

— Четыре, три. — Максвелл называл воображаемое расположение защитной линии.

Я предпочитал широкое поле зрения более быстрому старту с трёх точек и стоял выпрямившись.

— Раз… два…

Я сорвался с линии, глядя защитнику прямо в глаза и уклоняясь вправо, стараясь заставить его защищать свою позицию, перемещаясь вместе со мной. Он поддался на мой финт и сделал пару шагов к боковой линии.

Три, четыре, пять шагов. Я продолжал смещаться, он отступал и двигался к краю поля.

Я уследил толчок правой ногой и без всяких финтов, резко повернулся и проскочил внутрь под углом в сорок пять градусов. Внешний линейный, старающийся закрыть свою зону, промелькнул рядом. Ещё четыре шага, и я буду рядом со средним линейным. Я оглянулся, ища мяча — Максвелл уже бросил его, — через мгновение он опустился мне в руки, за целый шаг до линейного, бесполезно размахивающего рукой, поднятой вверх. Чёрт побери, до чего мне нравится ловить мяч!

— О’кей! — Глаза Максвелла сияли. — Сейчас сделаем шестёрку и прорыв в зачётное поле. Прорываемся справа. Правым крылом наружу. На счёт раз!

Когда я занял исходную позицию, всё тело моё дрожало от нетерпения. Да, в напряжении нервов, сил, воли есть радость, оно может пьянить почище алкоголя и наркотиков.

— Раз! — Опустив голову, я рванулся с линии, слыша только свист воздуха в прорезях шлема. Один шаг… второй… третий… Я снова смещался вправо. На этот раз защитник отступал назад, защищая свою позицию с внутренней стороны и отдавая мне боковую линию.

Ещё два шага — и я провёл ложный финт, делая вид, что намереваюсь прорываться с внутренней стороны. Защитник сместился внутрь поля и наклонился, готовясь рвануться к мячу.

На третьем шаге я повернул голову и оглянулся, ища мяч. Максвелл поднял его высоко над головой и сделал ложный замах в моём направлении. Мгновенно я оттолкнулся левой и помчался к боковой линии, проскочив мимо защитника, старающегося закрыть мне дорогу по центру.

Три стремительных шага к боковой линии, и я снова оглянулся на Максвелла. Мяч был уже в воздухе, я поднял руки и принял его на кончики пальцев, прижал к боку одной рукой и небрежно пробежал в зачётную зону. Мне хотелось прыгать, колесом ходить от радости. Я уже много лет проделывал это — прорывался в зачётную зону, — но никак не мог привыкнуть, для меня это не становилось обыденным тренировочным упражнением.

Даже в массажной чувство этакой телячьей радости не покидало меня. Я знал, что, как только действие кодеина кончится, снова наступит депрессия. К тому же я вспомнил, что не включён в стартовый состав. Я походил вокруг шкафчика с медикаментами, но он был заперт. Эдди Рэнд наполнял ванну, только что продезинфицированную.

— Ноги?

— И нос, — ответил я.

— Заниматься твоей красотой уже поздно. Забирайся в ванну, погрей ноги в горячей воде минут двадцать, потом двадцать минут контрастной ванны, и, если останется время, я обработаю твоё подколенное сухожилие ультразвуком.

— Эдди, у меня болит кисть, когда я делаю вот так. — Я продемонстрировал кольцевое движение кистью. — Иногда очень болит. Что мне делать?

Рэнд внимательно посмотрел, как я вращаю кистью, и нахмурился. Покачал головой.

— Не делай, как ты показал. Лезь в ванну.

Через полтора часа я вышел из массажной. Я чуть не сварился в кипятке, промёрз до мозга костей в контрастной ледяной ванне и попал под стерилизующий ультразвук. Все двадцать четыре удовольствия.

Я свернул за угол и вошёл в сауну. Все полки маленькой комнатушки со стенами из кедра и температурой в сто двадцать градусов были заняты массивными бело-розовыми потными телами. Я поднял руки и, взмахнув, запел «Благослови вас Господь, весёлые господа», делая отчаянные жесты в стиле Фреда.

Никто даже не улыбнулся. Я откашлялся и сел на пол около двери. Откинувшись на кедровую стенку, я почувствовал, как обжигающий сухой жар понемногу открывает мои забитые поры. Горячий воздух входил в носовые пазухи, облегчая дыхание. Я сделал несколько глубоких вдохов. Казалось, воздух проникает в лёгкие и тут же исчезает через открывшиеся поры. Мне не хватало кислорода. Я вцепился зубами в полотенце. Первые минуты в сауне всегда были самыми трудными.

— Мне в голову пришла мысль, — сообщил всем Медоуз. Ему в голову каждую неделю приходила мысль, и она зависела от результатов предыдущей игры и его личных успехов. — Мы слишком мало работаем на тренировках — потому сдыхаем уже в третьем периоде.

Неделей раньше ему пришла мысль, что, наоборот, мы устаём на тренировках и поэтому не выдерживаем до конца игры высокий темп.

— Чёрт бы тебя побрал, Медоуз, к тебе в башку всегда забираются самые идиотские мысли, — донеслось с верхней полки. Там расположился Тони Дуглас, центральный линейный.

— Нужно сделать по крайней мере десять ускорений для постановки дыхания в конце каждой тренировки, — закончил Медоуз.

— Туфта! — раздражённо отозвался Дуглас.

Наступила тишина. Игроки, исходя потом, о чём-то думали.

Ларри Костелло, который, по словам Б. А., «любил сидеть на скамейке», сидел на нижней полке, подперев голову руками и глядел вниз.

— Что случилось, Ларри, неужели ты превысил вес? — в голосе Дугласа звучало злорадство.

— Да, я превысил долбанный вес! — Костелло был защитником из второго состава. Ему было за тридцать, у него часто болели колени. Поскольку он редко играл по воскресеньям, вынужденный трёхдневный отдых приводил к тому, что ему было трудно сохранять предписанный вес.

— И намного?

— На четыре фунта. — В голосе Костелло было отчаяние. Ему приходилось содержать семью — жену и троих детей. Никаких надежд па будущее у него не было, потому что ничего, кроме футбола, он не знал.

— Чёрт побери, двести долларов!

Костедло ходил в сауну каждый день. При штрафе в пятьдесят долларов за каждый лишний фунт, ему ничего другого не оставалось.

— У меня всё рассчитано, — пробормотал Костелло, уставившись в пол. — Я считаю капли, падающие с кончика носа. Сто капель — один фунт веса. Сижу и считаю.

Я встал и бросился в душевую. У меня едва проступил пот. Прохладный душ освежил меня. Одеваясь, я испытывал чувство приятной усталости, всегда приходящее после хорошей нагрузки.

Автомобиль мчался по центральному шоссе, гремела музыка, окна были закрыты, и кондиционер включён на максимальный холод. Казалось, я плыву по направлению к центру Далласа. Был вечерний час пик, и я ехал навстречу потоку машин, мчавшихся на север, в пригород. Мимо проносились сотни, тысячи остекленевших глаз, стиснутых челюстей и рук, сжимающих руль. Они, благодарные, что прошёл ещё один день и мир не рухнул, торопились домой: выпить мартини, поджарить вырезку на лужайке за домом, накричать на детей, лечь с женой в постель, сделать попытку и потерпеть неудачу, смириться и, отвернувшись, заснуть.

Я кивал головой в такт Мику Джэггеру:

Я сказочно богат и знаменит…

Я мчался к пятьдесят второму этажу небоскрёба Хантера, где размещался «Клуб Королевских Рыцарей».

Огромные окна, занимающие всё пространство от пола до потолка, делали клуб самым приятным местом в городе для того, чтобы сидеть и пить сколько душе угодно, наслаждаясь панорамой Далласа в вечерний час коктейлей делового мира.

Небоскрёб КРХ назывался по имени владельца — Конрада Р. Хантера. В нём размещался штаб корпорации «КРХ Системз Инкорпорейтед», электронной фирмы Хантера, являющейся главным источником его богатства. «Системз Инкорпорейтед» производила истребители и Системы наведения реактивных снарядов для министерства обороте и была основным поставщиком вооружения, применявшегося в Юго-Восточной Азии.

Я вошёл в лифт, идущий без остановок до последнего этажа. Двое мужчин в одинаковых серых костюмах оборвали разговор и угрюмо молчали в течение всего подъёма, так как я напевал про себя и вообще почти непроизвольно старался смягчить напряжёнку, возникшую почему-то в лифте. Двери лифта раздвинулись, мы вышли в полумрак вестибюля клуба.

— Что будем пить? — бармен, коротко стриженный, в клетчатом жилете, положил передо мной салфетку.

— Пиво.

— «Куэрз»?

— Нет, «Будвайзер».

Я посмотрел в окно на северную часть Далласа. Ландшафт был плоским, без каких-либо заметных топографических отличий, если не считать пары маленьких прудиков, именуемых озёрами. Небо было ясным, но пиковый час смог делал панораму города нечёткой, расплывчатой. Темнело, по шоссе тянулись гирлянды фар.

Тут и там в зале клуба стояли группы безупречно одетых, холёных, уверенных в себе мужчин.

— …Я так и сказал мерзавцу: замечу у него хоть грамм, отведу в полицию, — говорил мужчина с седыми бачками, стоявший с тремя своими собеседниками позади меня. — Я поступлю так же, как Джон Готье.

Джон Готье, крупный биржевой маклер, недавно застал свою пятнадцатилетнюю дочь занимающейся любовью и курящей при этом марихуану. Он немедленно отвёз её в психиатрическую лечебницу, где её подвергли серии электрических шоков. Недавно преуспевающий маклер, как сообщили в местном журнале, с удовлетворением отозвался о результатах лечения, сказал, что его дочь вернулась домой «неузнаваемо тихой».

— А вы знаете, как с ними поступают в Испании? Услышав знакомый голос, я обернулся, и тут же пожалел об этом.

— Фил Эллиот! — Голос принадлежал Луи Лефлеру, богатому торговцу недвижимостью и близкому другу Конрада Хантера. Я встречался с ним на нескольких ленчах, организованных нашим клубом. — Давай к нам, — пригласил он.

Я повернулся, четвёрка подошла ближе к бару и окружила меня.

Лефлер представил меня остальным. Я приподнялся со стула, крепко пожал руки. Имена промелькнули мимо моих ушей.

— Так вот, — продолжал Лефлер, — мы с Мартой были в Мадриде месяц назад — хиппи там приговаривают к шести годам тюрьмы за курение марихуаны.

— Я тоже слышал об этом, — подтвердил толстый мужчина с красным лицом, испещрённым лопнувшими кровеносными сосудами. — Да, там знают, как с ними обращаться.

— Могут говорить что угодно о Франко, — продолжал толстяк, — но я был там в прошлом году и остался очень доволен. Всё дёшево. Улицы чистые, и поезда ходят точно по расписанию. Он знает, как держать в руках народ, уж поверьте.

— То же самое говорили о Гитлере, — выпалил я не думая.

— Что? — Толстяк посмотрел на меня в замешательстве. — Да, конечно. Ты прав, он тоже умел делать это. — Его глаза засияли. — Можно говорить о диктаторах что угодно, но порядок они наводить и поддерживать умеют.

— Это уж точно, — кивнул я, подмигивая Лефлеру.

Когда я был ещё женат, Лефлер пригласил меня с женой к себе домой на коктейль. Как только мы вошли, Луи протянул нам два коктейля, представил присутствующим и произнёс клятву преданности американскому флагу.

В конце нам раздали бумагу и карандаши, попросив назвать цех, кто, по нашему мнению, был коммунистом, употреблял наркотики или просто подозрительно себя вёл. Я не решился отдать обратно чистый лист бумаги, поэтому написал имя своей жены.

— А ты что об этом думаешь, Фил? — Мужчина с бачками смотрел на меня. Он был похож на рождественского поросёнка.

— О чём? — заметив, что мой стакан опустел, я повернулся К бармену. — Ещё одно пиво, пожалуйста.

— О смертной казни, — не отставал мужчина с бачками. — Какое у тебя мнение о смертной казни?

— Что-что? — Я слышал его голос совершенно отчётливо, но показалось на мгновение, что он говорит на каком-то другом языке. Должно быть, марихуана тому виной.

— Я говорю о смертной казни тех, кто продаёт наркотики. Замечательно! Смертная казнь. Во рту у меня пересохло — когда же он принесёт моё пиво? Я оглянулся, но бармена не было.

— Видите ли… я бы не стал приравнивать марихуану к героину… Чёрт! Неужели я не мог сказать что-нибудь поумней?

Сзади послышались спасительные шаги бармена. Моё пиво. Я взял бокал и выпил половину. Всё постепенно становилось на свои места. Я сделал ещё глоток и сказал:

— Мне кажется, что смертная казнь — это слишком, независимо от преступления. — Ни к чему не обязывающее и гуманное заявление — им можно гордиться.

— Да, пожалуй, Фил прав, — согласился кто-то.

— Хватит о казни, давайте о футболе, — вмешался краснолицый. — Что твои ребята говорят о предстоящем матче в Нью-Йорке?

— Наверное, выиграем. Хотя загад, как говорится, не богат.

— Мне не забыть, как ты в Нью-Йорке столкнулся со штангой, — сказал мужчина с бачками, кивая головой. — Я думал, ты уже не встанешь.

— Я тоже так думал. Просто уверен был.

Все засмеялись. Меня всегда удивляло, как ведут себя в присутствии известных футболистов бизнесмены, распоряжающиеся миллионами долларов и тысячами человеческих жизней. Они напоминали чем-то молоденьких девушек.

— Да, в прошлом году тебе пришлось несладко.

— Сладкого мне досталось мало и в этом году.

Они снова почему-то рассмеялись — и перешли на мои травмы.

— Скажи, Фил, а что у тебя больше всего болело?

— Геморрой несколько лет назад.

Опять хохот. Да, и я могу веселиться со сливками делового мира Далласа.

— А если серьёзно?

— Спина, пожалуй.

— В матче против Кливленда?

— Да, я порвал мышцы и сломал несколько рёбер.

— Тебе сломали, — поправил Лефлер.

— Когда болит спина, — заметил мужчина с бачками, — даже на бабу не влезешь. Кто тебе больше нравится, Юнитасх или Старр?

— Оба играют здорово. — Сравнивать игроков мне представлялось дурацким занятием.

— Мне Юнитас больше нравится, — сказал Лефлер.

Я дал знак бармену и спросил остальных, не хотят ли оним ещё. У всех были полные стаканы, поэтому я заказал пиво только себе.

— «Куэрз»? — Новый бармен сменил коротко стриженного.

— Нет. — Я хотел заказать «Будвайзер», но передумдал. — «Дерлз».

— У нас его нет, — ответил бармен. — Может, «Куэрз»?

— Нет, тогда «Будвайзер». — Я почувствовал укол ностальгии. Легенда Среднего Запада угасала, и вместе с ней наступил конец монополии техасского пива. Всё это печально.

— Как вам нравятся мои брюки? — внезапно произнесс Луи. Он вышел на середину нашего полукруга и повернулся, демонстрируя их. Такие брюки, сшитые из хлопчатобумажной полосатой ткани, были в моде в Ист-Лэнсинге в конце пятидесятых.

— Здесь, в универмаге Джека, они стоят сорок пять» долларов, — продолжал он. — А когда мне приходится бывать в Гонконге, я покупаю их за пятнадцать долларов.

— Когда будешь там в следующий раз, купи мне две пары, — проявил интерес мужчина с бачками.

— Две пары?

— Одну пару, чтобы накласть на неё, а другую, чтобы прикрыть сверху.

Смех. В чувстве здорового бизнесменского юмора, подумал я, им не откажешь.

— Я встретил Конрада в «Уиндвуд Хиллз» в прошлое воскресенье, — сменил тему мужчина с бачками. «Уиндвуд Хиллз» был самым богатым клубом Далласа. Он открылся недавно. Конрад Р. Хантер был одним из основателей. — Он пробовал новые клюшки для гольфа, ожидая партнёров.

— Да, мы играли с ним в прошлый уикэнд, — сказал Луи. — С нами был Чарли Стаффорд. Он завёл старика Кона на пятой лунке, и тот загнал свой мяч в воду.

Взрыв хохота.

Я извинился и вышел. Стоя перед чёрным писсуаром с позолоченной арматурой, я разглядывал роскошный, как дворец, сортир, с кранами, покрытыми накладным золотом, огромными дверями Ручной работы и настенными панелями из ореха.

Сзади ко мне неслышно подкрался крохотный чернокожий и стал энергично смахивать щёткой пылинки с моих плеч. Не обращая на него внимания, я продолжал осмотр туалета. «Да, — думал я, — в галерею ходить не надо». Прямо над писсуаром на ореховой панели было нацарапано: «Конрад Хантер — козёл!»

Было уже пятнадцать минут восьмого, когда я выехал на шоссе, направляясь к Джоанне. По радио передавали последние известия. Один из жителей Далласа был признан невиновным в убийстве шестнадцатилетнего юноши, забравшегося в его гараж за инструментами, — он дважды выстрелил юноше в голову и ушёл, оставив труп. Начальник городской полиции предупредил, что в тех районах, где преступность особенно высока, полиция будет применять оружие «более активно». За последние 24 часа в городе было совершено двенадцать вооружённых ограблений.

Я проехал мимо «Норд Даллас Тауэрз». Окна десятого этажа были освещены. Там просматривали фильмы о нью-йоркской команде и разрабатывали стратегию игры, готовясь к воскресенью.

В кабинете Клинтона Фута горел свет. Главный менеджер тоже работал допоздна. Я вспомнил разговор в его кабинете. В конце марта пришло письмо (на бланке, начинающемся словами «Уважаемый игрок!»), извещающее меня о том, что срок моего контракта истёк и клуб намеревается его продлить. Я тоже ответил на бланке и тут же был вызван по телефону в «Норд Даллас Тауэрз». Кабинет Клинтона, пахнущий свежей краской, был расположен на углу здания. Одна стена была завешена огромной фотографией билета на финал Суперкубка. Мебель была из нержавеющей стали. На кофейном столике лежал полный набор футбольных программ за прошлый год.

Когда секретарша впустила меня в кабинет, Клинтон говорил по телефону. Жестом он пригласил меня сесть, продолжая разговор.

— Нет. Нет. Ни в коем случае. — Он постукивал по полу ногой. Клинтон проводил в кабинете много времени и часто прибегал к допингу, которым снабжал его врач клуба. То, как часто стучала его нога, было верным признаком, что таблетки действовали. — Нет. Нет. — Он бросил трубку и взял со стола лист бумаги. Это было моё письмо на бланке.

— Перед тем как перейдём к делу, скажи, зачем ты прислал этот дурацкий бланк?

Напечатанный на ротаторе бланк начинался словами «Уважаемый менеджер!»

— Вы прислали мне бланк. Можно было просто позвонить по телефону. — Слишком у меня много дел, чтобы думать об этакой ерунде. — Он смял моё письмо и бросил в корзину.

Я не предполагал, что бланк так его рассердит. И уж никак не хотелось пропускать мяч в свои ворота накануне важных для меня переговоров.

Переговоры с Клинтоном всегда были исключительно трудными по трём причинам. Во-первых, ему принадлежала часть акций клуба, и он получал процент от прибыли. То есть часть денег, сэкономленных Клинтоном на работе игроков, поступала в его карман. Во-вторых, Клинтон никогда не говорил игрокам правду по поводу их положения в клубе — он считал, что игроку не нужно знать больше, чем требуется для успешной игры в ближайшем матче. И в-третьих, Клинтон был непревзойдённым мастером наводить тень на плетень.

Переговоры об условиях контракта были неприятным и бесчестным делом. В них не было правил, ход переговоров разительно менялся в зависимости от того, с кем они велись.

— Ну что ж, Фил, — Клинтон смотрел на записи в блокноте. Затем он положил его на стол и посмотрел мне прямо в глаза. Человек, славящийся умением извлекать миллионные прибыли чуть ли не из воздуха, собирался надуть дурака на несколько жалких тысяч. — Сколько ты хочешь получить?

— Видите ли, Клинтон… — У меня сел голос, я беспокойно заёрзал в кресле. Откашлявшись, я начал снова: — Видите ли, в прошлом сезоне я был в стартовом составе. Мы заняли первое место в лиге, я сделал тридцать перехватов, так что…

— Из них только два закончились прорывами в зачётную зону. — Я был уверен, что он не забудет об этом. Его глаза были прикованы к блокноту.

— Совершенно верно, — ответил я, — но двадцать из тридцати привели к пасам, завершившимся заносами в зону, поэтому…

— Я вижу, ты потратил немало времени, чтобы вызубрить статистику своих успехов. — С отвращением он взглянул на меня и вернулся к блокноту. Что-то записал. Я слышал стук его ступни по полу. Казалось, удары стали сильней. — Итак… — Клинтон всегда говорил твёрдым размеренным голосом, каждое слово у него было тщательно отобрано и чётко произнесено. — Сколько же ты хочешь?

Я хотел двадцать пять тысяч долларов. В обзоре, составленном по поручению Ассоциации профессиональных футболистов, говорилось, что средний заработок крайнего форварда, входящего в стартовый состав, был двадцать пять тысяч в год. Я начну с этой цифры, сброшу пять тысяч на счёт моей недостаточной популярности и скупости Клинтона, и мы сойдёмся на двадцати тысячах. Мне это казалось справедливым. Билли Гилл получал двадцать четыре пятьсот, а я доказал, ещё до травмы, что играю лучше.

— Двадцать пять тысяч.

Клинтон рассмеялся мне прямо в лицо.

— Исключено.

— Что вы хотите этим сказать?

— Хочу сказать, — он провёл пальцем по полям своего блокнота, палец остановился на чём-то, и губы Клинтона вытянулись в кривой безобразной ухмылке, — что ты не стоишь этого.

Что-то было здесь не чисто. Я попробовал собраться с мыслями. Гриффит Ли, негр из Грэмблинга — только он был реальным претендентом на моё место в стартовом составе. Однако в стартовом составе уже были Делма Хадл в полузащите и Фримэн Вашингтон во второй защитной линии Вряд ли тренер решится ввести ещё одного негра — разве что выдающегося, А Гриффит Ли явно не подходил под это определение. Значит, опасность исходила не отсюда.

— Вы платили этом молокососу из Нью-Мехико тридцать пять тысяч, а он даже не попал в команду. — Я знал, что это было плохим доводом.

— Заработки других игроков не имеют к тебе никакого отношения. — Нога застучала ещё громче. Господи, неужели врач сунул ему пятнадцатимиллиграммовую таблетку! Вот тогда мне действительно не повезло. Я раздумал ссылаться на Гилла, получающего двадцать четыре пятьсот. — Да и не можем мы платить тебе двадцать пять тысяч. На жалованье игроков выделяется определённая сумма, и я не имею права выходить за её пределы.

Я не знал, что ответить на это. Конкуренция. Игроки должны отталкивать друг друга локтями, чтобы урвать кусок пожирнее. Я сидел сбитый с толку и не знал, что делать дальше.

— Тогда, Клинтон… сколько вы можете платить?

Главный менеджер и ответственный за кадры внимательно просматривал записи в блокноте. Он делал вид, что ведёт тщательные подсчёты. Наконец он выпрямился и откашлялся.

— Тринадцать тысяч. Моё сердце остановилось.

— Побойтесь Бога, Клинтон! Вы платили мне одиннадцать тысяч только за то, что я сидел на скамейке запасных. И теперь собираетесь платить игроку основного состава в команде, завоевавшей чемпионское звание, всего на две тысячи больше?

— Ты не стоишь больше тринадцати. К тому же, если прибавить за переигровки и за победу в лиге…

— Но, Клинтон, средний заработок игрока основного состава двадцать пять тысяч долларов.

— Не верь тому, что пишут в газетах. А если это и так, игроки, получающие столько, имели первоначальные контракты на гораздо большую сумму, чем у тебя.

— Вы хотите сказать, что мой заработок зависит от суммы контракта, подписанного мной ещё в колледже?

— Естественно. Я не могу выходить за пределы бюджета. Так что твой заработок я мог бы повысить только за счёт товарищей по команде. Справедливо это будет, по-твоему? А? И только из-за того, что тебе не хватило ума подписать свой первый контракт на большую сумму.

Когда меня приглашали в команду, переговоры велись по телефону. Я был восемнадцатым в списке новичков и согласился подписать контракт после того, как Клинтон дал мне слово, что Даллас подписывает контракты ещё только с тремя молодыми ресиверами. А в тренировочный лагерь приехало девятнадцать крайних. Однако Клинтон тут же указал мне на то, что только трое из них белые. Логика у него всегда была железобетонной.

— Чёрт возьми, Клинтон, я стою больше тринадцати тысяч. Ведь я в стартовом составе.

— Это ещё не факт. — Он снова посмотрел в блокнот. Что всё это значит? Ведь я доказал, что я лучше Гилла. Заменить меня Гриффитом Ли они не решатся, иначе в команде будет три негра, принимающих пасы, а это для Далласа слишком много. — Б. А. думает Гилла поставить вместо тебя в стартовый состав. Он хочет сперва проверить, как ты чувствуешь себя после травмы.

Мне показалось, что рушится потолок. Я был в стартовом составе! Я начинал все игры! Они не могут, не имеют права усадить меня на скамейку! Или имеют? Я потерял самообладание.

— Моё колено в полном порядке, спросите у врача. — Голос у меня дрожал, срывался. — Я не буду играть за гроши. Обменяйте меня.

— Сомневаюсь, что за тебя много дадут. Только что была операция…

— Хорошо. — Самообладание начало возвращаться ко мне. — А если я не буду подписывать контракт, приеду в лагерь и все увидят, что нога в полном порядке? Тогда и обсудим условия контракта. — Я знал, что Гилл хуже меня. А поставить Ли на место крайнего никто не решится.

— Ты стоишь не больше тринадцати тысяч. — Он снова посмотрел в блокнот. — Я мог вы повысить эту сумму, если контракт будет заключён на три года.

— На сколько?

И снова взгляд в блокнот.

— Боюсь, что Конрад сдерёт с меня шкуру, но я рискну дать тебе шестнадцать тысяч в год, если ты подпишешь контракт на три года.

— Но средний заработок выше на девять тысяч, Клинтон!

— Твоё дело, — он равнодушно пожал плечами. — Решай быстрей, у меня много дел. — Он взглянул на часы и начал приводить стол в порядок.

— Я отказываюсь. Можете ставить Гилла на место крайнего. И не поеду в лагерь.

— Штраф — сто долларов в день, — напомнил Клинтон. — Твоё письменное обязательство сохраняет силу. Клуб имеет право выбора. Я мог бы заставить тебя играть за девяносто процентов той суммы, которую тебе платили в прошлом году. И не думай, что найдёшь себе посредника. С посредниками я дел не имею. — Он закрыл блокнот и постучал им по столу. — Я уже обсудил с Б. А. условия твоего контракта, и он согласен со мной. Ты переоцениваешь себя.

— Я не буду подписывать. — Я встал и пошёл к двери. Голос Клинтона остановил меня в дверях.

— Фил, — сказал он, улыбаясь и опуская блокнот в ящик стола. — Лично я ничего против тебя не имею…

Клинтон больше не звонил мне. Перед тренировочными сборами мне позвонил Билл Нидхэм, управляющий делами клуба.

— Мне нужно знать, понадобится ли тебе билет на самолёт. Завтра вылет.

— Я не лечу.

В трубке послышался голос Б. А.

— Фил, это Б. А. Меня не интересуют твои разногласия с Клинтоном. Это ваши дела. Я никогда в них не вмешиваюсь. Если удастся выбить из него больше денег — честь тебе и хвала. Но я жду тебя в лагере, и тебе придётся платить сто долларов за каждый пропущенный день. На твоём месте я бы не терял времени.

На следующей день я прибыл в лагерь. Вечером я подписал контракт сроком на три года с основной суммой годового заработка в пятнадцать тысяч плюс тысяча в случае включения в основной состав. Узнал бы мир, как мне хотелось напиться!

Я ехал в тишине, и меня не оставляло чувство, что я что-то забыл.

— Я ждала тебя и не одевалась, — сказала Джоанна, открывая дверь.

— Ты уверена, что по телевидению нет ничего интересного? — Я прошёл мимо неё к лестнице из кованого железа, ведущей наверх, в спальню.

Познавать Джоанну было не просто, но интересно, каждый раз она показывала нечто новое. При её росте за метр восемьдесят и вообще крупном сложении приходилось соблюдать осторожность в манёврах на постели. У неё была отменная фигура, просто слишком большая. Вдобавок её густые каштановые волосы ниже пояса — нам то и дело приходилось из них выпутываться. Не раз, осуществляя очередную её фантазию, на которые она была горда, я вдруг вскакивал или падал с кровати, испуганный её воплем, — но оказывалось, что я просто прижал коленом её распущенные волосы. Мне вспоминались слова врача команды, говорившего, что растущие параметры и скорость футболистов обгоняли способность суставов противостоять возникающим перегрузкам. Это относилось и к нам с Джоанной. Она неистовствовала, а я даже в самые пиковые мгновения не мог забыть о профессии, о контракте, и как бы со стороны следил за тем, чтобы наша борьба противоположностей не привела к вывиху или серьёзному растяжению. Я не мог забыть, как в первую же нашу ночь Джоанна сломала мне ребро.

Поднявшись в спальню, она сбросила халат и улеглась на кровать. Покрывало было уже снято; простыни были ярко-жёлтого цвета с огромными белыми цветами, наволочки — белые, с жёлтыми цветами. Её голова покоилась на подушке в середине маргаритки; нос, подбородок и скулы подчёркивали идеальную форму выразительного и удивительно тонкого лица. Глаза её под густыми бровями были подобны тёмным глубоким озёрам. Косметикой Джоанна не слишком увлекалась, но у неё всегда были чудесные духи, запах которых отбивал у меня желание думать о чём бы то ни было постороннем.

— Не обижай меня, — скулил я, залезая в постель. — Меня так легко обидеть.

— Бедняжка.

— Можешь поздравить меня. — Джоанна курила, а я рассматривал синяк на бедре, появившийся неизвестно откуда. — Я официально обручилась»

— Мне уже сказали, — ответил я, морщась. — Ты сделала мне больно.

Не обращая на меня внимания, она подняла левую руку, стала разглядывать безымянный палец.

— В четверг мы собираемся за обручальным кольцом к Ной-ману.

Джоанна встречалась с Эмметом уже два года. Замужество не было её главной целью, но предложение Эммета она приняла.

Три года тому назад Джоанна переехала в Даллас из Дентона, где училась в университете, а туда в своё время попала, убежав от тупости жизни в Чилдрессе, маленьком городке на равнине западного Техаса, славившемся хлопком и отсутствием дождей.

Эммет уже давно содержал её, хотя Джоанна продолжала работать в авиакомпании и каждый месяц клала в банк всю свою зарплату.

— Что ж, поздравляю, — сказал я. — И когда?

— Ну, не раньше чем через несколько месяцев. Я сказала ему, что хочу оставить за собой квартиру, чтобы оставаться независимой. Он согласился.

— Ну и дурак, — заметил я, кашлянув, потянулся и сел, опершись о спинку кровати.

Окно в спальне было во всю стену, и я смотрел на небоскрёб Конрада Хантера. Северная и южная стороны здания были усеяны рядами электрических ламп, посылавших обращения к горожанам. Сегодня горели двадцатиэтажные буквы «ВП» (военнопленные). Буквы этой рекламной компании охватили весь Даллас — «Помощь соотечественникам, проливающим кровь в Юго-Восточной Азии. Война занимала по своему значению третье место — после матча Техаса с Оклахомой и приобретения Хантером ещё одного белого защитника.

Я громко рассмеялся.

— Ты что? — спросила Джоанна.

— Видишь небоскрёб Хантера? Посмотри на буквы.

— Ну и?

— Большинство военнопленных — лётчики, верно?

— По-видимому.

— А тебе не кажется это странным? Ведь если бы Хантер не занимался производством систем наведения, эти «ВП» не были бы «ВП». Я вижу, ты не понимаешь космического значения всего этого.

Джоанна посмотрела на меня с недоумением и покачала головой.»

— Понимаешь, Конрад и его партнёры хотят договориться о поставке продуктов и подарков этим же военнопленным. Неужели тебе не кажется это странным, даже несколько абсурдным.

— С ума сойти. — Она зевнула, встала и голой пошла к серванту, куда был встроен стереопроигрыватель и где хранились пластинки. Поставила «Милая на родео», и комната наполнилась голосом Боба Дилана.

Забравшись обратно в постель, она наклонилась и поцеловала меня в низ живота.

— Устал, бедняжка, — сказала. — Ну, отдохни ещё чуть-чуть. Как прошла тренировка? — спросила она, откинувшись. Джоанна была единственным человеком в мире, перед которым я мог исповедоваться.

— Как всегда, — ответил я. — А Б. А. снова меня вызывал. И состоялся ещё один из наших классических разговоров. Он посоветовал мне привыкать сидеть на скамье запасных. Представляешь?

В тот период жизни, когда большинство мужчин делает себе карьеру, моя, казалось, стремительно летела в тупик.

Но всё приводит в тупик. К этому выводу я пришёл однажды в воскресенье, лёжа около зачётной линии с переломанной правой ногой. Торчали из кожи обломки костей, гетра на глазах краснела от крови. И я понял, что успех — дело субъективное, тогда как неуспех — самая что ни на есть объективная реальность, с которой не поспоришь. У меня в жизни были успехи. Но все они оказывались пустыми и недолгими.

— Я соскучилась, — прошептала Джоанна, поднимаясь на четвереньки. — А он? — Она поцеловала меня так, как только она одна умела. — Он тоже соскучился уже. Знаешь, я тут недавно видела один любопытный фильм… Подожди, не торопись. Ложись туда головой. Ты ни с кем так не пробовал?..

Потом мы долго лежали, тупо глядя в потолок.

— Почему бы тебе не бросить футбол? — Голос Джоанны прозвучал настолько обыденно, что показался мне оскорбительным.

— А что ещё я умею делать? Даже в постели ты меня всему учишь. Футбол — это единственное, что у меня получается, и, чёрт побери, я горжусь, что умею играть в футбол! — Я взглянул на своё правое колено, испещрённое шрамами. — И Гилл ничуть не лучше меня. Просто здоровее.

— Давай выпьем что-нибудь. — Джоанна встала, накинула на себя голубой махровый халат, едва прикрывший её широкие круглые бёдра.

— Ты иди, я сейчас спущусь, — сказал я.

Я снова вытянул перед собой руки и внимательно осмотрел их. Поднял руки над головой и принял воображаемый пас. Повернулся к углу поля и опередил Эддерли по пути к зачётной зоне — всё в замедленном темпе, как в кино. Швырнув мяч за спину, в руки судье, я направился к скамейке команды. Натягивая джинсы, я всё ещё слышал рёв трибун. Хромая, я пошёл вниз по лестнице. Нога по-прежнему болела.

 

Среда

— …этот старый мерзавец, Джонни Риверс… — Часы автоматически включили радио. Шла программа «Час дяди Билли Банка», в которой вели беседу девяностолетний фермер дядя Билли Банк и его племянник Карл; обоих персонажей играл местный диск-жокей Карл Джоунз.

— В рот тебе кило печенья, Билли. — Я сунул руку под кровать, где стояло радио, и выключил его. Год тому назад я познакомился с Карлом Джоунзом. Он оказался отчаянным болельщиком и превозносил меня до небес. Джоунз со своей женой Донной Мэй пришли в ресторан «Каса Домингес», где Томас Ричардсон, я и наши девушки наслаждались мексиканской кухней. Я представил Джоунзов остальным, и Карл с женой присоединились к нам.

Донна Мэй родилась в богатой семье в Джексоне, штат Миссисипи, и была рада знакомству с Томасом, который раньше жил в Геттисберге.

— Вы только подумайте, приехать из Джексона в Даллас, — ворковала она, голос у неё был высоким и приторным, как патока, — и сидеть с нигрой из моего родного штата — фантастика!

Я заказал ещё вина, налил бокал и запил им пару пирожков. Мне запомнились глаза Ричардсона, наполненные отчаянием. А Донна Мэй не умолкала, уверяя всех, что никаких предрассудков по отношению к неграм и вообще цветным у неё нет и она запросто может сидеть с ними за одним столом.

— Надеюсь, правда, — с улыбкой добавила она, — что моя старенькая бабушка никогда об этом не узнает.

— Ты знаешь, Донна Мэй, — сказала наконец девушка Ричардсона, высокая блондинка, стюардесса на линии Даллас — Хьюстон, — а вот я лично совсем не люблю сидеть с нигерами за одним столом. — Она наклонилась и сказала тише, но все слышали. — Но обожаю лежать с ними в одной постели — они меня с ума сводят своими мужскими достоинствами. Ты много потеряешь, если не попробуешь.

Лицо Донны Мэй побагровело, она откинулась назад. Казалось, невидимые руки схватили её за горло и медленно душат. Она попыталась вскочить и ударилась коленом о край стола. Карл вынес её из ресторана на руках.

— В рот тебе кило печенья, Билли, — повторил я. — Тебе и лошади, на которой ты приехал.

Я попробовал вылезти из кровати, но острая боль, пронзившая ноги и спину, приковала меня.

— О, чёрт, — простонал я.

Обычно я просыпался от боли несколько раз за ночь, Но вчера Джоанна меня так измочалила и я так набрался, что спал до утра, не меняя положения. И теперь сам себе напоминал мокрую кожу, высохшую на солнце. Голову будто в тиски зажали. Скатившись с кровати, я пошёл, хромая, в ванную и включил горячую воду.

Джоанна вошла, держа в руке чашку кофе и утреннюю газету.

— Здесь статья о тебе, — сказала она» — Они называют тебя шутом команды.

— Интересно, найдётся ли для меня помещение в Кэнтоне? Величайший шут профессионального футбола, Дик Буткус и я. В зале славы, рядом с обладателями призов за справедливую игру.

Я просмотрел газету. Её первая страница была куда интереснее спортивного раздела. Она напоминала военную сводку. ПО МНЕНИЮ ЦРУ МОЖЕТ ОСТАВИТЬ США В ДУРАКАХ — гласил огромный заголовок передовой статьи. Но действия вьетнамцев мне казались вполне логичными. Две другие статьи были посвящены триумфам техасского правосудия. Заголовок первой из них сообщал о приговоре к тюремному заключению на несколько сот лет за хранение марихуаны. Во втором говорилось об условном приговоре сроком на семь лет, вынесенном агенту федерального бюро наркотиков за похищение, изнасилование и жестокое убийство двадцатилетней стюардессы в присутствии свидетелей.

Американская Богиня правосудия в действии.

Я бросил газету на пол и уставился в потолок.

— О семье мексиканцев, которых перестреляла по недоразумению полиция, ты прочитал? — Джоанна сидела на унитазе, держа в руке стакан овощного сока — любимого своего утреннего напитка, и, наклонившись, читала газету. — Они даже не знали английского языка и не могли ничего объяснить.

— Всех насмерть?

— Некоторых ранили.

— Больно им, наверно, было. — Я откинулся назад и погрузился в воду, из которой теперь высовывались только мои глаза и нос. Пульсирующая боль несколько утихла от горячей воды, но железный обруч продолжал стягивать мне череп. Внезапно вспыхнула боль за левым глазом — и я выпрямился в ванне. Вода перехлестнула через край.

— Эй! — Джоанна вскочила.

— Извини. — Я отбросил мокрые волосы со лба.

— Почему ты никогда не стрижёшься?

— У меня слишком болит голова. — Я осторожно потёр больное место на лбу. Казалось, костные ткани поражены злокачественной опухолью. — Послушай, чем ты меня долбанула вчера? — спросил я, вылезая из ванны.

— Бедный крошка! — Присев на корточки, Джоанна обняла меня за бёдра и поцеловала. — Что ты хочешь на завтрак? Меня?

— Ты кого спрашиваешь»— Я взял полотенце и стал энергично растираться. — Его?

— Вас обоих, — сказала Джоанна, подняв глаза. — Я ем шоколадный пудинг.

— А как относительно яичницы с ветчиной?

— Нет ветчины.

— А просто яйца?

— И их нет.

— Жареный хлеб?

— Нет масла.

— Ну ладно, — сдался я. — Съем пудинг.

— У меня только одна порция, но я отдам вам половину, если он ещё разок…

— Нет-нет, я лучше уж выпью кофе. А зачем ты меня спрашивала?

— Не могла же я выпроводить вас голодными. — Она засмеялась, как радостный колокольчик. — Вы же работали.

— Чёрт побери! — я засмеялся вместе с Джоанной, несмотря на свою торжественную клятву не улыбаться до полудня, а по дождливым дням не смеяться совсем.

Было 9.15 утра. У меня ещё было время заехать домой за пальто. Ещё чашка кофе и сигарета с марихуаной — и мне хватит сил выбраться из квартиры Джоанны.

Утро было серым, пасмурным. Шёл дождь. Порывы ветра пронизывали меня до костей. В такой день приятно ехать на лошади, завернувшись в тёплый макинтош, надвинув шляпу на прищуренные глаза и уткнув нос в шерстяной шарф.

Выехав на шоссе, ведущее на запад к Северному Далласу, я включил радио.

— …И я сказал Кону, — донёсся скрипучий голос дяди Билли, — дай мне поговорить с ребятами… они не пожалеют сил для старого Билли. Я доведу их до Суперкубка… — Нажатием пальца я прервал дядю Билли и сунул кассету в плэйер.

Автомобиль взлетел на пригорок и передо мной открылся горизонт; над головой мчались кучи серых облаков. За ними, где-то над Форт-Уэртом, нависала чёрная масса туч. Надвигался сокрушительный ливень.

Выехав на платное шоссе, я тут же увеличил скорость до ста двадцати километров. Я подвергал себя риску из-за скрытых радаров и утреннего часа пик. Впрочем, транспорт пугал меня больше, чем полицейские локаторы. Водители из Далласа — странный народ. Избалованные широкими ровными автострадами и убеждённые, что умение водить машину автоматически даётся каждому, у кого хватает на неё денег, они врезаются друг в друга с потрясающей регулярностью. Несмотря на все мои страхи, музыка, льющаяся из динамиков и шелест покрышек по мокрому асфальту, оказали гипнотическое действие, и я чуть не врезался в ворота, где взималась плата за проезд по шоссе. Марихуана расслабила мои мышцы, усилила головную боль и одновременно я почувствовал усталость»

Дверь моего дома была распахнута. Я решил, что пришла уборщица или её распахнул ветер. Оказалось, ни то ни другое. В доме всё было перевёрнуто. Мебель опрокинута, и содержимое ящиков выброшено на пол. Я попытался выяснить, что украдено, и не смог, потому что не знал, что и где у меня лежало. Спальня выглядела ещё хуже, хотя все дорогие вещи — телевизор, фотоаппараты, стереоаппаратура и охотничьи ружья — были на месте, С туалетного столика исчезло двадцать долларов. Итак, меня ограбили на двадцать долларов. Привести квартиру в порядок обойдётся мне куда дороже. Я решил не вызывать полицию, чтобы случайно обнаруженный детективами окурок марихуаны не превратил мой дом в преступление века. Мне уже виделись газетные заголовки: НАРКОМАН-ФУТБОЛИСТ ПРИГОВОРЁН К КАЗНИ НА ЭЛЕКТРИЧЕСКОМ СТУЛЕ!

Я махнул рукой на царящий беспорядок и пошёл в чуланчик за своей дублёнкой. Вытащив дублёнку и снова вернувшись в спальню, я до смерти напугал Джонни, приходящую уборщицу.

— А-а-а! — Она только что вошла в комнату и моё внезапное появление из чулана ужасно напугало её. Выпученные от страха белки глаз на пурпурно-чёрном лице и пальцы, прижатые к изломанному криком рту, напоминали карикатуру.

— Чёрт побери, Джонни, не смей так вопить! — крикнул я, тоже перепуганный.

— Но, мистер Фил, вы напугали бедную Джонни до середины будущей недели. — Она прижала руку к сердцу. — Я увидела этот беспорядок и не знала, что и подумать.

— Меня ограбили.

— Вас что?

— Ограбили. Ограбили. Ну, обворовали.

Она медленно кивнула головой, всё ещё не понимая.

— Боюсь, что это имеет какое-то отношение к мистеру Джону Дэвиду.

— А что случилось с Джоном Дэвидом?

— Он умер.

Джон Дэвид был моим ручным вороном. Мне подарил его Дон Вилли Диммитт, один из легендарных Диммиттов Техасского университета. Джонни, из какого-то причудливого уважения, всегда называла его «Мистер Джон Дэвид».

— Умер! — Джон Дэвид всегда казался мне бессмертным. Однажды вечером, после дня, полного неудач, завершившегося пятью бутылками дешёвого сотерна в «Королевских Рыцарях», я вернулся домой и в ярости разрядил тридцатизарядный карабин в свой тёмный двор, случайно разнеся в щепки деревянную клетку Джона Дэвида. Я был уверен, что больше не увижу его. Однако рано утром он отомстил мне громким карканьем, подняв меня со дна чудовищного похмелья. С этого утра я перестал его кормить — для его же блага, — надеясь, что он вернётся к своим диким сородичам. Однако, подобно всем воронам, он проявил невероятную способность копаться в помойках и почти каждым вечером, когда я открывал заднюю дверь, он тут же входил со двора, держа в клюве целую куриную ногу, печенье или несколько ломтиков жареного картофеля. Я не мог понять, где он их находил.

— Как это произошло? — спросил я у Джонни.

— Не знаю, мистер Фил, клянусь вам. — Она говорила быстро, вращая широко раскрытыми глазами. — Я была в доме, убирала вашу постель, и вдруг услышала ужасный клёкот. Я выбежала во двор, и там лежал мистер Джон Дэвид, мёртвый. — Она остановилась на мгновение и поджала губы. — Наверно, он упал с гаража и сломал себе шею. Священник полагает, что он покончил с собой. С животными это случается.

— Да, наверно, это было самоубийство, — согласился я. Вполне возможно, так оно и было.

— И мы похоронили его в цветочной клумбе.

Я подошёл к окну и заглянул во двор. В свежевскопанную землю рядом с некрашеным штакетником был воткнут крест, сделанный из проволочной вешалки. Мне стало стыдно за своё отношение к Джону Дэвиду.

Снова повернувшись к Джонни, я впервые обратил внимание на то, что у неё в руках был огромный магнитофон марки «Уол-ленсак».

— Что это у тебя, Джонни?

— Я, сестра и священник записали песню. Сестра играет на пианино.

Священник сидел в «кадиллаке» выпуска 1963 года, стоящем рядом с домом. Всякий раз, когда Джонни приезжала убирать у меня, он подвозил её. Но, несмотря на это, я подозревал, что Джонни не слишком заботилась о том, чтобы попасть в рай.

Она принимала активное участие в жизни евангелической церкви в Южном Далласе — и часто за мой счёт. Работала она у меня чуть больше года и успела за это время похоронить большую часть ближайших родственников, чуть ли не каждую неделю отмечала религиозные праздники, о которых я никогда не слышал. Она уговорила меня регулярно снабжать её как моими фотографиями, так и снимками моих партнёров по команде. Подделывая затем на них автографы, она продавала фотографии по доллару за штуку в женском туалете местного ночного клуба.

— Сядьте на минуту и послушайте, мистер Фил. — Она пригласила меня в гостиную.

— Послушай, Джонни, мне нужно… — Я последовал за ней, пытаясь возразить.

— Всего минутку. — Её глаза стали печальными и умоляющими.

— Ну ладно, Джонни, только недолго. Мне нужно убраться здесь и ехать на тренировку.

Не беспокойтесь.

Я поднял подушки с пола, уложил их на диван и улёгся поудобнее. Посмотрел в окно. В машине сидел священник, крупный мужчина килограммов на сто двадцать, и курил сигару. Окна «кадиллака» были закрыты, и мотор работал на холостом ходу. Небо темнело.

— Я послала эту песню дяде Билли, — сообщила она, нажимая на клавишу магнитофона.

Мистер Фил Эллиот — хороший человек, Никому он плохого не делает…

— Джонни, чёрт побери, что это знаешь что? — Я выпрямился» Был отчётливо слышен густой бас священника.

Да, никому ничего плохого…

— Ш-ш-ш, — Джонни прижала палец к губам, укоризненно глядя на меня.

Мистер Фил Эллиот — чистый человек Не подаётся городским соблазнам…

— …собла-а-азнам! — Громкий вопль принадлежал сестре Джонни.

— Да, она действительно высоко берёт.

— Чёрт побери, Джонни, ты… — Я начал подниматься с дивана.

— Ш-ш-ш…

Да, сэр, он достойный человек И никогда не грешит против Господа, Никогда… не-е… греши-и-ит…

Сестра Джонни начала изо всех сил лупить по клавишам.

— Последний раз говорю, Джонни, прекрати немедленно. — Я направился к магнитофону. — Я запрещаю посылать эту галиматью на радиостанцию.

— Я уже послала. — Она успела к «Уолленсаку» раньше меня.

— Уже послала копию дяде Билли Банку… он всегда о вас говорит.

Я понял, что все мои возражения бесполезны, и с трудом подавил улыбку.

— Ладно, Джонни, мне нужно ехать. Убери как следует, хорошо? Я тебе заплачу. — Максвелл утверждал, что я переплачиваю Джонни, но, в конце концов, она была у меня единственной уборщицей. — И вот что, Джонни, спасибо тебе за то, что ты похоронила Джона Дэвида.

Я повернулся и пошёл к выходу, думая уже только о предстоящей тренировке.

— Если не успею закончить сегодня — приду завтра, — крикнула она вдогонку. — У нас в церкви готовится…

— Хорошо, Джонни, хорошо. — Я махнул рукой, не останавливаясь, и направился к машине.

Небо было совсем чёрным. Падали редкие крупные капли дождя. Когда я выехал на шоссе, дождь лил уже как из ведра.

Я ехал осторожно, не больше восьмидесяти километров в час. Джон Дэвид скончался С горечью и стыдом я вспоминал о той безумной ночи, когда чуть его не убил. Тогда была кульминация недели, начавшейся с того, что меня посадили на скамейку запасных, и закончившейся исчезновением бухгалтера, занимавшегося уплатой моих налогов и прихватившего с собой все квитанции за три года и восемь тысяч долларов моих денег. Бедняга Джон Дэвид, он был верен мне в самые трудные времена. Он понимал меня, как я сам себя не понимаю. Потому что был умнее меня раз в двадцать.

Простившись с Джоном Дэвидом, я стал думать об ограблении. Из гаража и раньше исчезали вещи, в этом не было ничего удивительного — район, где я жил, не принадлежал к самым тихим и респектабельным. Рядом с моим домом выросли десятки новых зданий, и количество преступлений возросло. Так что не жаловаться нужно, рассудил я, а судьбу благодарить, что меня ещё не изнасиловали.

Проблески красных огней вернули моё внимание к дороге. Ветер утих, однако дождь шёл с неослабевающей силой. Автомобили, мчавшиеся на юг, сбавляли скорость, но не останавливались. Две крайние полосы, ближе к обочине, занимая древний чёрный пикап «шевроле», развернувшийся поперёк шоссе. Его задняя ось переломилась пополам. Полицейские машины стояли впереди и позади неподвижного пикапа, вращающиеся красные проблесковые маяки рассекали дождевые струи. У заднего борта «шевроле» стоял седой негр в полосатом комбинезоне, промокшем насквозь. Он разговаривал с полицейским. Двое других полицейских регулировали движение. Негр выглядел несчастным. Он вёз на рынок собранный урожай, и теперь его кукуруза, баклажаны, помидоры были рассыпаны по всему шоссе. Проезжая мимо, водители смотрели на беднягу, по губам их бродила едва заметная улыбка. А выбравшись на простор автострады, они снова нажимали изо всех сил на акселераторы, думая лишь о том, как наверстать время, которое, как известно, деньги.

— Итак, мы раздаём вам схемы ввода мяча. Особое внимание игрокам специальных линий. — Б. А. заговорил, едва успев пересечь порог аудитории. — Бадди ещё раз повторит распределение обязанностей.

— Так, ребята! — Бадди Уилкс встал перед игроками. — Надеюсь, в этом матче вы не будете стесняться. — Визг мела по доске заставил меня вспомнить о хирургической пиле.

— Проклятье! — Мел сломался, Бадди швырнул огрызок на пол. На лицах игроков появились улыбки. Разъярённый Бадди повернулся к аудитории, ткнул в нас для большей убедительности дрожащим пальцем. — Пишите! — потребовал он. — Контратаки противника на прошлой неделе были в среднем пять и четыре десятых ярда вблизи нашей зачётной линии и девять и шесть десятых — на их половине. С такой защитой вам не видать первого места как своих ушей!

Бадди был честолюбивым профессионалом в прошлом и не раз признавался лучшим занятником лиги. По его мнению, должность главного тренера была? бы достойным завершением спортивной карьеры — и жизни. Пять лет тому назад он был назначен тренером защитной линии нашей команды, и с тех пор его движение по нисходящей не прекращалось. В настоящее время он был тренером специальных линий и отвечал за сбор статистических данных. Три года назад Б. А. подготовил анкету для того, чтобы выяснить причину последних неудач команды. В тридцати из тридцати пяти розданных анкет Бадди был назван главной причиной неудачных выступлений. Несколько игроков, включая меня, не поверили заверениям тренера в анонимности анкеты и отказались участвовать. После окончания сезона три игрока были неожиданно отчислены из команды, а Бадди получил первое понижение. Оказалось, приложенные к анкетам конверты были помечены наколотыми на них точками.

— Вы увидите, — продолжал Бадди, сжимая руки в кулаки и снова разжимая их, — что я сперва перечислил их способы перехвата наших вводов мяча в игру, а не наоборот, как мы это делаем обычно. И могу объяснить почему. Их команда одна из самых лучших в лиге по контратакам после передач ногами. И если вы не будете готовы к этому, они запрыгнут вам в глотку и выбегут через… — Игроки, притворяясь испуганными, вскрикивали полушёпотом: «Ой, мама!»

— Ребята! — Лицо Бадди было малиновым. Он не любил, когда его не принимали всерьёз. — Вам всё равно придётся всё это выучить, потому что в пятницу у нас будет письменный тест.

Из глубины зала донеслись стоны и хихиканье. Бадди уставился на лежащие перед ним бумаги, пытаясь сдержаться. Его руки дрожали.

— У меня всё, Б. А. — голос Бадди выдавал его ярость. — Этим парням просто не хочется выиграть. — Он повернулся и пошёл на своё место.

— Надеюсь, вы будете всё это знать назубок. — Б. А. вышел вперёд, понимая, что разволновавшийся Бадди не сможет закончить. — С этим всё.

Игроки защитных линий перешли в другую комнату. Нападающие остались, чтобы выслушать наставления Б. А. Он раздал нам листы бумаги.

— Я хочу кое-что прочитать вам. — Голос Б. А. был серьёзным. — Мне кажется, это важно.

— Без уверенности в себе нет победы… — Тихим, но сильным голосом он произносил ритмические фразы. — Если вам кажется, что близко поражение, вы уже проиграли…

В трудные для нас времена Б. А. вырезал это из каталога какой-то фирмы, торгующей спортивным напряжением, отдал пере» печатать и велел наклеить на первую страницу в тетради каждого из игроков.

Я оглянулся. Несколько игроков хмурились, стараясь скрыть усмешку. Большинство смотрели в свои тетради отсутствующим взглядом или постукивали карандашами по столу в такт какому-то скрытому внутреннему ритму.

— …А главное — воля и вера в победу. — Б. А. замолчал.

— Надеюсь, что вы, ребята, понимаете смысл этих слов, — сказал он, помолчав. Его глаза, казалось, подёрнулись какой-то странной пеленой.

— Оно означает, что ты, старикан, медленно, но верно выживаешь из ума, — прошептал Сэт Максвелл, сидевший позади меня. Я закашлялся, стараясь подавить смех.

— Вы все, ребята, талантливые, вы великие игроки, иначе вас не было бы здесь, — продолжал Б. А, — Разница между хорошим и великим совсем невелика. — Он поднял вверх руку с прижатыми друг к другу большим и указательным пальцами. — И эта разница исходит вот отсюда. — Он постучал себя по правому виску.

— А я думал, что она исходит от всех этих таблеток, которыми нас пичкают, — продолжал свой комментарий Максвелл едва слышным голосом. Я снова закашлялся. Если я не выдержу напряжения, переполняющего комнату, мне не удастся укротить смех в течение нескольких минут. Я кашлянул ещё раз и попытался взять себя в руки.

— Ты простудился, Эллиот, или что-нибудь ещё? — Голос Б. А. заставил меня задрожать. Несмотря на страх, мгновенно охвативший меня, я всё ещё был на грани истерического смеха.

— Нет, сэр, — ответил я, раздувая ноздри. Я провёл рукой но лицу, чтобы скрыть ухмылку. — Что-то в горле запершило. Извините. — Я снова прочистил горло, глядя в сторону.

— Тебе это всё нужней, чем кому бы то ни было. Всё ещё лил дождь, когда мы вышли, сели в автобус и поехали на тренировку в соседний спортивный центр, чтобы размяться на баскетбольной площадке. Недостаточные её размеры заставили нас ограничиться работой в три четверти скорости и исключали контактную борьбу.

Схема пасов для игры в Нью-Йорке состояла из обычных прорывов по боковой линии и поворотов внутрь поля, за исключением прорыва крайних форвардов вдоль боевой линии с последующим получением паса и резким броском направо.

Пас отдавался на небольшое расстояние после коротких атак на оборону, состоящую из линейных и защитников второй линии. Потеряв ориентировку в новой для меня обстановке, я не заметил адресованного мне низкого паса и принял мяч на самые кончики пальцев. Раздался громкий, глухой удар, и моя рука онемела. Я понял, что выбил себе пальцы. Посмотрев на правую руку, я увидел, что безымянный палец и мизинец торчат перпендикулярно остальным. Затем руку пронзила боль.

— Чёрт побери… чёрт побери, — завопил я, обращаясь к Вильсону, игравшему на месте свободного защитника. Дёрни быстро за них, дёрни…

Моё лицо исказилось от боли, по щекам текли слёзы. Вильсон схватил пальцы и потянул изо всей силы. Раздался щелчок, и острая боль сменилась тупой пульсирующей.

— Чёрт побери… проклятье! — Я энергично махал рукой, направляясь к центру поля.

Массажист перехватил меня по дороге и сжал больную руку.

— Какой?

— А ты сам не видишь?

Повреждённые пальцы уже распухли и были вдвое толще остальных. Массажист достал рулон липкой ленты телесного цвета и прибинтовал оба пальца к среднему.

— Как сейчас?

Я попытался согнуть пальцы. Можно терпеть. Я кивнул и снова вступил в игру.

— Вот к чему приводит рассеянность! — крикнул Б. А. с трибуны. Я помахал в его сторону распухшими пальцами и пожал плечами. Он улыбнулся и что-то сказал Бадди Уилксу.

— Потребуй другой мяч, — с улыбкой порекомендовал Энди Кроуфорд, когда я присоединился к остальным игрокам. — И принимай мяч не кончиками пальцев, а на ладони.

— И тебе того же. — Я сделал неприличный жест средним пальцем в его сторону. При забинтованных вместе пальцах этот жест больше походил на приветствие бойскаутов.

— Хорош! — Максвелл глянул в сторону трибуны, где сидели тренеры. — Манёвр справа. Крылом к линии и затем к центру. На счёт два. — Приняв стартовое положение, он посмотрел на меня. — Можешь играть?

Я кивнул.

— Хорошо, на этот раз постарайся не упустить мяч. Я рванулся вперёд, затем повернул вправо и оглянулся. Мяч, описывая плавную дугу, летел ко мне. В матче или на тренировке на стадионе этот пас был бы легко перехвачен. Крайний защитник прыгнул вверх, в последний момент пропустил мяч и дал возможность мне получить пас. Я уже вытянул руки, принимая его, когда центральный линейный Тони Дуглас ударил меня локтем в горло. Я перевернулся в воздухе и ударился об пол затылком. В глазах потемнело.

Я задыхался. Я не решался открыть глаза, опасаясь, что глазные яблоки выпадут из глазниц. Когда наконец я пришёл в себя, рядом стоял массажист, Б. А. перенёс тренировку на другую половину поля.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Эдди Рэнд, протягивая мне руку.

— Вроде ничего, — ответил я, стараясь проглотить слюну. Комок, застрявший в горле, уменьшился до размеров домино, всё как будто было на месте и было даже не очень больно. Я был смущён и рассержен. Схватив протянутую руку Рэеда, я встал и направился, хромая, к сиденьям на трибуне.

— Фил, — крикнул Б. А., сидящий на несколько рядов выше меня. — Вот это была группировка!

Мне не оставалось ничего другого, как рассмеяться.

Тренировка на этот раз была короткой, и таблетки кодеина, принятой мною перед инструктажем, оказалось достаточно. По пути к своему шкафчику я заметил, как Джо-Боб Уилльямс засовывает живую лягушку в шлем, принадлежащий чернокожему линейному, Монро Уайту. Монро не выносил скользких, чешуйчатых, ползающих тварей не меньше, чем я боялся пауков.

Я влез в ванну и одновременно опустил травмированную руку в ледяную воду. И хотя тупая боль достигала плеча, это была незначительная травма. Никаких оснований для беспокойства. И всё-таки было больно.

Через полчаса я пошёл в душевую, наскоро помылся, оделся и уже был у выхода, когда Монро Уайт швырнул в Джо-Боба своим шлемом.

— Чёрт бы тебя побрал, Уилльямс! — кричал разъярённый Монро. — Недоносок вонючий! — Он стоял, выпрямившись во весь свой двухметровый рост, его могучее стотридцатикилограммовое чёрное тело блестело от пота. Упёршись одной рукой в бедро, второй он размахивал перед лицом Джо-Боба, который выглядел как-то странно растерянным. Два гиганта стояли, молча глядя друг на друга. Раздавленная лягушка валялась на полу.

Наконец Монро махнул рукой, плюнул и повернулся к своему шкафчику. Джо-Боб направился в массажную. Я вышел наружу.

Дождь прекратился. Несколько игроков, белых и чёрных, собрались у «корветта» Джона Уилсона, пили пиво из коробки со льдом, которую он возил в багажнике, шутили и смеялись. Меня согрела дружеская атмосфера, столь редкая, и я был расстроен, когда пиво кончилось. С Максвеллом, Кроуфордом, Ричардсоном, Следжем и Уилсоном мы договорились встретиться вечером в Рок-Сити, в дискотеке в Западном Далласе.

Максвелл готовился к выступлению на банкете в Ассоциации молодых христиан и попросил у меня сигарету с марихуаной.

Я заглянул в бардачок. Запас марихуаны подходил к концу. Я протянул пару сигарет Максвеллу.

— Увидимся в дискотеке, — кивнул он и пошёл к своему голубому «кадиллаку».

Я решил съездить к Харвею, купить ещё травки и пополнить свои знания в области антикультуры.

Харвей Ле Рой Белдинг был преподавателем психологии в Южном методистском университете. После того как его отстранили от преподавания за участие в запрещённых демонстрациях, дом Харвея, расположенный в квартале богемы Далласа, превратился в место сборищ левой молодёжи.

Когда я впервые встретился с Харви, я был единственным игроком в команде, за исключением, может быть, нескольких чернокожих, курившим марихуану. Однако каждый год команда пополнялась новичками, многие из которых пристрастились к наркоголикам ещё в средней школе. Марихуана настолько распространилась среди игроков лиги, что её официальные представители отказались от преследования виновных. Отдел внутренней безопасности лиги прибегал к помощи бывших агентов ФБР, работавших в контакте с федеральными учреждениями и полицией штатов для того, чтобы не допустить утечки информации в прессу и скандала. Несмотря на это, немало беспечных или просто неудачливых игроков арестовывали за употребление наркотиков. В этом случае лига категорически отрицала, что ей было известно о преступных действиях игроков. У нас курение марихуаны раскололо команду на два противоборствующих лагеря. Все, без исключения, игроки прибегали к наркотикам, однако такие, как Джо-Боб и Медоуз, поглощавшие допинг в огромном количестве, резко выступали против травки. Главным для них было то, что марихуана запрещена законом. Их рассуждения о том, что курение марихуаны пагубно влияет на мозг и толкает к более сильнодействующим наркотикам, сошли на нет, когда я привёз летом в лагерь полторы сотни таблеток амилнитрита. Поскольку ими можно было приобрести вполне законно и в любой форме без рецепта, Джо-Боб, Дуглас и несколько других игроков всюду носили с собой ингаляторы. Бывали случаи, когда на вечернем инструктаже вдруг сзади раздавался громкий протяжный вздох и — тяжёлый удар. Б. А. делал вид, что ничего не произошло, но все знали, что это Джо-Боб или Медоуз, выведенный из строя солидной дозой, долбанулся лицом о стол. Шея и уши становились ярко-малиновыми, а гигантское тело сотрясалось в приступах безумного хохота, вызванного излишком кислорода.

Но марихуану они не признавали, а как только амилнитрит стал продаваться строго по рецептам, они перестали признавать и его. Так что теперь приходилось опасаться всех игроков, не курящих травку, — они могли пойти к Б. А. или Конраду, а те жестоко карали игроков, употребляющих, марихуану. Наказание, естественно, зависело от ценности игрока для клуба.

По пути к Харви я слушал радио. Прошлым вечером были совершены вооружённые нападения на три супермаркета. Четырёхлетняя девочка была случайно убита человеком, стрелявшим из винтовки в юношу, которого он заподозрил в воровстве. Полицейский, одетый в штатское, застрелил молодого человека с длинной причёской, делавшего «неприличные и подозрительные жесты». Жертвой оказался механик из соседнего гаража, направлявшийся домой после работы.

Наконец, управляющий магазином нанёс торговавшемуся с ним по поводу ящика пива клиенту тяжёлое ножевое ранение в живот. Но клиенту всё же в последний момент удалось в упор застрелить управляющего. Слушать новости спорта и сводку погоды мне расхотелось.

Харви сидел в гостиной, читая журнал «Роллинг Стоунз».

— А это ты, Филип. — Харви встал с дивана. Его глаза светились. Мы пожали руки. — Хочешь? — На его раскрытой ладони лежали три белые капсулы.

— Почём?

— Бесплатно. Бери.

— Возьму парочку про запас.

— Бери всё. — Он положил капсулы мне в руку.

— Спасибо, Харви. Можно позвонить?

— Давай. Я приглушу магнитофон.

Я набрал телефон Джоанны. Она подняла трубку после третьего звонка.

— Привет, — произнёс я.

— А, здравствуй. Как прошёл день?

— Как обычно. Кто-то перевернул всё у меня в доме и украл двадцать долларов. А так ничего особенного. — Я поднял травмированную руку и пошевелил пальцами. Они всё ещё были прибинтованы друг к другу. — А у тебя как?

— Звонил Эммет. Он прилетает из Чикаго поздно вечером. Приедет около полуночи. Ты не хочешь заглянуть ко мне до этого?

— Я сейчас у Харви. Не стоит, пожалуй. Он может прилететь и раньше. Зачем рисковать? Завтра я позвоню тебе.

— Джоанна? — спросил Харви. Мы с Джоанной не раз проводили время в его спальне.

— Да. — Я сунул руку в карман и достал белые капсулы, обдумывая преимущества временного безумия. Приняв решение, я быстро проглотил все три и запил их водой из-под крана.

— Сейчас проверим благодать, нисходящую на нас в виде белых кристаллов в оболочке из желатина, — сказал я, вытирая рукавом губы.

Через несколько минут меня затошнило, накатила волна усталости. Захотелось лечь, и я пошёл в спальню.

Лёжа на диване, я продолжал бороться с приступами рвоты. Я чувствовал себя ужасно. Приступ за приступом сотрясали тело, голову разрывала боль. Когда я закрыл глаза, вспышки ярчайшего жёлтого света начали появляться и проскакивать одна за другой, совершенно меня ослепляя. Я вскочил, побежал к унитазу, как заправский спринтер. Ноги не слушались, и глаза я открыть не решался, на ощупь достиг цели. А минут десять спустя, когда я вышел из туалета, боль, не оставлявшая меня много дней, много лет, с тех пор, как я стал играть в футбол, исчезла. Я будто заново родился.

Я поднял руки, с интересом стал рассматривать каждый палец, складки на сгибах. От пальцев исходила энергия, они светились. Это были мои руки, часть моего существа. Раньше они казались мне чужими, подобно ногам: всего лишь инструменты, служившие моей голове. Теперь же я весь был мозгом, мыслил всем своим телом. Годы травм, переломов, вывихов и растяжений остались где-то далеко.

Я чувствовал свою мощь и начал двигаться из головы через шею, плечи и руки по направлению к своим отдалённым ногам. Я проник в туловище, бёдра и наконец добрался до ступнёй. Уже много лет мне не приходилось бывать в ногах, и они немного болели. Чтобы легче было дышать, я снял ботинки.

Свет из коридора казался необычно ярким и резким, всё вокруг было чётким и прозрачным. Поток неисчерпаемой энергии проносился через меня. Я был погружён в стремительно мчащуюся реку, увлекающую меня вперёд. Я чувствовал, как Земля несётся через пространство — со скоростью в триста тысяч километров в секунду. Я был светом.

Звуки чьих-то шагов заставили меня очнуться. Я сел. Это был Харви.

— А, ты здесь, — заметил он, сжимая правой рукой фаянсовую кружку с кофе. — Я думал, ты ушёл.

— Я уходил. Только что вернулся, — ответил я, натягивая ботинки.

В соседней комнате зазвонил телефон. Это был Максвелл.

— Фил, слушай, — быстро заговорил он. — Я задержался тут в Ассоциации молодых христиан с одним парнем. Я не смогу приехать в Рок-Сити. Извини. — В голосе Максвелла звучала напряжённость.

— А, хорошо. Отлично. — Я кивнул телефону.

— Погоди, не клади трубку. Давай встретимся завтра в восемь в раздевалке. Погреемся в сауне. — Он вдруг заговорил шёпотом. — Слушай, я хочу что-то рассказать тебе. Ты не поверишь.

— Хорошо. — Я быстро повесил трубку. Я не любил говорить, не видя лица собеседника.

Я не знал, что делать дальше. Немного подождав, я вышел из кухни и направился в спальню Харви. Достав пакет с марихуаной — один из шести, лежавших в тумбочке рядом с кроватью, — я положил на тумбочку десять долларов и спустился вниз.

Харви лежал на полу с закрытыми глазами. Огромные динамики были прижаты к его ушам. Джордж Хариссон пел «Боже, я тебя люблю». Я махнул рукой в сторону ничего не видящего Харви и вышел на улицу.

Как только я открыл дверь машины, сразу заметил, что в ней кто-то побывал. Бардачок был открыт и внутри всё перевёрнуто. Я заглянул внутрь. Вроде ничего не пропало. Я сунул туда новый запас и закрыл крышку.

Я не заметил, как добрался до дома, где провёл со своей бывшей женой месяцы короткой и бурной семейной жизни. Вскоре после того как мы переехали сюда, я вернулся с банкета, на который меня пригласили выступить за двадцать пять долларов. Банкет закончился необычно рано, и в полумраке над диваном в гостиной я прежде всего увидел задранные к потолку, на широченных чёрных плечах лежащие белые ноги, а потом уж разглядел и свою жену, едва заметную под распростёршейся на ней громадной лоснящейся голой массой Джо-Боба Уилльямса и услышал протяжный стон, которого никогда не удостаивался. С тех пор я испытывал к Джо-Бобу чувство благодарности — наряду с другими тёплыми чувствами — за то, что он предоставил мне неоспоримую причину для развода.

Потом выяснилось, что Джо-Боб был лишь одним из многих партнёров по команде, прошедших через постель моей жены. Большинство были женаты и имели детей. Одностороннее урегулирование развода позволило избежать шумного судебного процесса и нарушило план Клинтона Фута обменять меня с командой Лос-Анджелеса. Но я остался без денег.

Позднее я начал подозревать даже Максвелла, однако старался избегать этой темы, ибо знал, что результатом может стать мой переезд по крайней мере в Лос-Анджелес и даже в Питтсбург. Она заявила судье, что я — гомосексуалист. Вполне возможно, теперь меня трудно чем-либо удивить.

Первый приступ блаженства, вызванного допингом, улетучился. Я сидел в автомобиле, глядя на поля и домики, проносящиеся мимо окон. Внезапно передо мной возникло здание Рок-Сити. Интересно, как я попал сюда?

— Они уже приехали, мистер Эллиот. — Чернокожий швейцар предупредительно раскрыл дверь. Я вошёл в фойе.

Крупный мужчина с прилизанными волосами и дряблой кожей на белом лице распахнул мне навстречу руки. Пластырь телесного цвета, приклеенный на подбородке, не мог скрыть огромного фурункула.

— Фил… Фил, бэби… Добро пожаловать. Я — Тони, — продолжал он, — Тони Перелли. Мы встречались в Лас-Вегасе. Работаю здесь распорядителем.

Я сделал шаг назад. Попытка улыбнуться не удалась. Отозвалась только половина лица.

— Они все в зале, — сказал он, хватая меня за руку и энергично пожимая её. — Сколько, по-твоему, мы выиграем у Нью-Йорка?

Я выдернул руку, криво улыбнулся и направился мимо него к двери, ведущей в темноту зала.

— Сколько очков… — звучал сзади, утихая, его голос.

Представление ещё не началось. Свет на сцене и в зале был выключен, и кромешная темнота нарушалась только огоньками свечей на столах. Я узнал смех, доносящийся от столика рядом с маленькой сценой, и пошёл туда. Через несколько секунд я уже сидел рядом с Энди Кроуфордом и его «ДАЙ ИМ КАК СЛЕДУЕТ» — невестой Сьюзан Бринкерман.

Я различал и другие знакомые лица за столом. Кларидж и Фрэн, рыжеволосая стюардесса из «Техас интернейшнл», с которой он часто встречался. Стив Петерсон, биржевой маклер, безжалостно унижённый Джо-Бобом на вечеринке у Энди, сидел на противоположном конце стола, окружённый двумя очень красивыми девушками. Я напряжённо улыбнулся, опустил голову и молчал, ожидая, когда внимание, привлечённое моим появлением, обратится куда-нибудь ещё.

Откинувшись в кресле, я оглянулся вокруг. На большинстве женских лиц, за исключением белокурой подруги Ричардсона, так напугавшей Донну Мэй Джоунз в «Каса Домингес», было выражение страха или по крайней мере боязливого ожидания. Кларидж, без сомнения, наглотался таблеток; его резкие, отрывистые движения и непрерывная болтовня казались почти безумными, вдобавок он много пил. Энди был уже пьян в стельку, и Сьюзан поглядывала на него с тревогой. Петерсон выглядел просто сумасшедшим.

— Выпьем за моих друзей! — Кларидж вскочил и махнул рукой в сторону бара. — И дайте пить нашим коням. — К столу поспешила официантка и начала записывать заказы. Я попросил принести мне кока-колу.

— Кока-колу? Кока-колу? — завопил Кларидж. На его лице расплылась широкая улыбка. Он ткнул пальцем в мою сторону и оглянулся по сторонам. — Этот парень — наркоман! Слышите — наркоман. Он сумасшедший!

Я заёрзал в кресле, стараясь съехать пониже.

— Берегитесь! — Кларидж залез под стол. — У него топор. Он — ритуальный убийца! — Звуки его голоса, доносящегося из-под стола, показались мне невероятно смешными, и я захихикал. Все остальные молча переглянулись.

К счастью, над сценой вспыхнул свет и невидимый голос с техасским гнусавым выговором произнёс:

— Единственный чистокровный индеец рок-н-ролла, маленький Ричард!

Под звуки музыки крошечный занавес распахнулся. За белым роялем на сцене сидел Гайавата из Гарлема. Он был великолепен в своём костюме из белой оленьей кожи, украшенной бисером. Его лоб пересекала кожаная повязка с воткнутым пером. Глаза и губы Ричарда были очерчены карандашом для бровей, что придавало его лицу и гримасам несколько кошмарное выражение.

Кларидж выглянул из-под стола, повертел головой, изучая лица собравшихся друзей. Внезапно он вскочил на ноги и издал пронзительный вопль. Маленький Ричард повернулся к Клариджу и вяло махнул ему рукой. Кларидж издал новый вопль. Присутствующие, за исключением девушки Клариджа, Фрэн, расхохотались. Фрэн потянула Клариджа за рукав.

Ричард начал играть старую песню Хэнка Уильямся в новой аранжировке. В этот момент двери распахнулись, и в зал вошли Боб Бодроу и Шарлотта Энн Каулдер. Мой взгляд не отрывался от них, пока они не сели за маленький столик в углу. Направленные на девушку телепатические волны заставили её наконец поднять глаза. Она улыбнулась мне.

Ричард закончил мелодию бравурным проигрышем. Все зааплодировали, топая ногами от восторга. Кларидж издал очередной пронзительный вопль. Как только занавес закрылся, Стив Петерсон покинул своих спутниц и сел рядом с Клариджем. Обняв его за плечо, Петерсон начал шептать что-то ему на ухо. Пока они беседовали, склонившись друг к другу, Кроуфорд заказал всем по рюмке и начал сосать свой мизинец. Когда мизинец достаточно намок от слюней, Кроуфорд извлёк его изо рта и внимательно осмотрел. Затем наклонился через стол и воткнул мизинец в ухо Петерсона.

— Мокрый Вилли! — Кроуфорд с Клариджем разразились кудахтающим смехом. Женщины с отвращением смотрели на слюну, капающую из уха Петерсона.

— Чёрт побери, Энди! — воскликнул Петерсон, вытирая пострадавшее ухо. — Не смей больше! — Он чуть не плакал.

Ричардсон со своей девушкой поднялись из-за стола, сказав, что им нужно успеть в клуб в Южном Далласе, и изчезли.

— Мокрый Вилли! — внезапно завопил Кларидж, втыкая слюнявый палец в ухо Кроуфорда.

Кроуфорд сидел, повернувшись к кому-то, и не успел увернуться. Содержимое его стакана вылилось на Сьюзан Бринкерман, сидевшую рядом.

— О-о-о! — Девушка вскочила и начала вытирать свою юбку. — Энди, смотри, что ты наделал!

— Пошла ты… — Кроуфорд выругался, наклонился и сунул в ухо свой палец, очищая слуховой канал от слюней. Его лицо неузнаваемо исказилось.

— Что ты сказал? — спросила она дрожащим голосом.

— Я сказал, — заговорил Кроуфорд, медленно и отчётливо выговаривая каждое слово, не отрывая взгляда от её лица, — пошла ты на…

Она коротко вскрикнула. Королева красоты Южного методистского университета, воспитанная в богатой семье, Сьюзан вскочила и попыталась бежать, но пальцы Кроуфорда стиснули её шею.

Девушка послушно опустилась в кресло, закрыв глаза. Пальцы Кроуфорда всё ещё стискивали её шею. По-видимому, ей было очень больно, но она молчала. Как только Энди отпустил её, Сьюзан закрыла лицо руками и зарыдала.

Бедная девушка, подумал я. Наконец-то она познакомилась с настоящим Энди «ДАЙ ИМ КАК СЛЕДУЕТ».

Я ждал, что кто-нибудь попытается успокоить рыдающую девушку. Никто не сдвинулся с места.

Кларидж поднял свой пустой стакан и издал вопль. Кроуфорд последовал его примеру.

— Проклятые суки! — вопил Кларидж. Оба захохотали. Официантка принесла полные стаканы, и все, за исключением рыдающей девушки и меня, продолжали веселиться как ни в чём не бывало.

Вставая из-за стола, я заметил, как Кроуфорд сунул в рот палец и внимательно разглядывает Клариджа. Я даже не повернулся, когда донёсшийся сзади шум обозначил появление третьего, но наверняка не последнего «Мокрого Вилли».

Столик, за которым сидели Шарлотта Каулдер и Бодроу, находился у стенки. Рядом стоял пустой стул; я повернул его и сел, опершись локтями о спинку. Бодроу был счастлив.

— Привет, Фил, как жизнь? — Его жирное лицо просияло.

— Спасибо, всё в порядке, — спокойно ответил я, стараясь не обращать внимания на чудовищные формы его лица, возникающие в моём воображении.

— Крошка, — сказал Бодроу, делая жест в мою сторону. — Это Фил Эванс.

— Эллиот. — Я поднял вверх два пальца и помахал ими. — Эллиот.

— Что? — Бодроу сконфузился. — Ну, конечно. Господи, о чём я думаю — Фил Эллиот. Он играет в футбол.

На губах Шарлотты появилась едва заметная улыбка.

— Я подошёл, чтобы пригласить вас за наш стол, — солгал я, показывая в сторону всё нарастающего шума перед сценой.

— Отличная мысль. — Бодроу схватил свой стакан и встал. — Мне нужно поговорить с Энди относительно продажи акций. — Он сделал шаг, повернулся и посмотрел на Шарлотту. — Ты идёшь?

— Да, я пойду.

— Конечно… конечно, — добавил я. — Мы сейчас.

— Хорошо. — Бодроу направился к сцене. Полы его пиджака откинулись, и я заметил металлический отблеск револьвера, торчащего из-за пояса его красных брюк.

— Почему ты встречаешься с этим подонком? — Я знал, что мои глаза блестят.

— Вряд ли можно отнести меня к членам королевской семьи.

— Я знаю. Я знаю. — Бодроу подошёл к столу и пожал руки. — По крайней мере, остальные не носят оружия. У него есть разрешение?

— Да. Его отец жертвует крупные суммы на избирательную кампанию шерифа. Шериф назначил Боба своим помощником.

От стола донёсся взрыв хохота и звон бьющегося стекла.

— Что там происходит?

— «Мокрый Вилли».

— Что?

— «Мокрый Вилли», — объяснил я. — Они облизывают пальцы и суют их затем в уши друг другу. Это испытание. Нечто вроде поединка.

Шарлотта сморщила нос в гримасе отвращения и сделала жест, как будто её тошнит.

— Противно, — сказала она.

— Люди двадцатого века. — Я пожал плечами.

Я посмотрел ей в глаза. Казалось, она испытывает весьма смешанные чувства по отношению ко мне.

— Ты меня боишься? — спросил я, следя за выражением её лица.

— Нет, — быстро ответила она. Но глаза говорили о другом, и она опустила взгляд. Наступила неловкая тишина. Наконец она снова заговорила.

— Да, боюсь, — сказала она. — Ты подумаешь, что это глупо. — Она посмотрела мне прямо в глаза. — Но с момента нашей первой встречи меня не оставляет странное предчувствие.

— С вечеринки у Энди?

— Нет-нет, гораздо раньше — более шести месяцев назад, здесь.

Я с трудом мог бы вспомнить и то, что было сегодня утром.

— Ты был с Жанет Саймоне, — продолжала она. — С вами был Чак Берри, а ты ходил на костылях.

Образ Жанет Саймоне возник в моём воображении с болезненной чёткостью.

— Она лесбиянка, — сказал я.

— Да, я знаю.

— Тогда почему же никто не сказал мне об этом? Я думал, что месячные у неё затянулись на полтора месяца.

Грохот, донёсшийся со стороны сцены, привлёк наше внимание. Алан Кларидж вскочил на сцену, опрокинув микрофон, и начал поспешно снимать с себя брюки.

Когда официанты побежали к извивающемуся на сцене Клариджу, Кроуфорд перехватил ближайшего и ударом в грудь сбил его с ног. Удар отбросил официанта на несколько метров. Упав, он прокатился по полу и застрял в ногах посетителей под одним из столов.

Остальные остановились, когда громадный Кроуфорд встал между ними и эксцентричным стриптизом на сцене.

К этому времени Кларидж снял брюки, трусы и пиджак, начал расстёгивать сорочку, свернул её в комок и бросил. Сорочка попала прямо в лицо Фрэн. Она даже не шелохнулась.

— Фрэн, чёрт побери, — вопил Кларидж. — Смотри на меня, несчастная проститутка! Ты видишь, какой у меня…

Он спрыгнул со сцены, схватил её за волосы. Вырываясь, Фрэн рухнула на пол.

Казалось, звуки пощёчин оживили застывших официантов, и они бросились на помощь девушке. Кроуфорд схватил первого из них и перебросил его через стол. Взметнувшиеся в воздух ноги официанта ударили в лицо женщину средних лет, сидевшую за соседним столом. Она бесчувственно соскользнула с кресла.

— Господи, — прошептала, поднимаясь, Шарлотта.

Я схватил её за руку и побежал к двери. Через мгновение мы сидели в моём автомобиле, мчавшемся на север по Гринвилл Авеню.

Наконец Шарлотта нарушила тишину.

— Я должна вернуться. Боб начнёт беспокоиться.

— Не тревожься. Приедет полиция, и ему будет не до тебя.

— Их арестуют?

— Вряд ли, — ответил я. — Если только твой друг не откроет пальбу, полицейские увезут их, чтобы успокоить остальных, и отпустят. Если, конечно, женщина не пострадала серьёзно. — Я видел, как она головой ударилась о пол.

— Тогда зачем мы убежали? — спросила она, повернувшись ко мне.

— Потому что я «нахожусь под влиянием наркотиков» и имею с собой пакет марихуаны, — ответил я. — Раздеться догола и избить женщину при свидетелях — одно дело. А за наркотики полагается от двух лет до пожизненного заключения. К тому же это был хороший повод, чтобы остаться с тобой наедине.

— А-а. — Она замолчала. Я чувствовал, что она обдумывает ситуацию. — Тогда мне нужно домой.

— А где дом?

— В Лакоте.

— В Лакоте? Но это восемьдесят километров отсюда!

— Тогда отвези меня назад в Рок-Сити.

Через двадцать минут мы ехали на юго-восток по направлению к Лакоте, маленькому техасскому городку, центру одноимённого графства.

— Значит, ты из Лакоты? — Я наклонился к ветровому стеклу, стараясь увидеть, откуда возникла яркая голубая вспышка, только что мелькнувшая перед машиной.

— Нет. Мой муж… Два года назад он был убит в Да Нанге, — ответила она на вопрос, который, как она догадалась, возник у меня.

— Сочувствую. — Это было всё, что мне пришло в голову.

— Не ври. И не старайся быть вежливым. — Она была права. Казалось, читала мои мысли. — Впрочем, быть вежливым не так уж плохо. Я благодарна тебе. Ему не нравилась война, но он не знал, как выйти из неё.

— А разве кто-нибудь знает? — Я ловко объехал огромного мохнатого зверя, расположившегося на середине шоссе. — Не имеет значения, выживешь ты или нет. Важна только победа. Знаешь, нужно решить, какой лягушкой в каком пруду тебе хочется стать. — Боже, что я говорю! Ну и кайф же я словил! Шарлотта посмотрела на меня с изумлением. — Не смотри на меня, — пожал я плечами. — Я просто болтаю. Произношу слова, не понимая, что они значат.

— И он решил уйти… Написал прошение об отставке. Пока оно рассматривалось, его убили.

— Грязная война. — Слова сами выскочили из моего рта. Я слишком набрался, чтобы рассуждать о вещах, которые она не хотела называть. Жизнь, смерть и политика были слишком сложны для моего мозга, одурманенного наркотиками.

— Слушай, ты напрасно расстраиваешься. — Она заметила моё смятение. — Я не в трауре по нему. Он был хорошим парнем, и мы могли быть счастливы. Но что случилось то случилось, и то, счастлива я или нет, зависит только от меня, а не от того, что случилось в десяти тысячах миль отсюда. — Она посмотрела на меня и улыбнулась. — И я решила быть счастливой.

— Отлично. — Я улыбнулся в ответ. — Нужно уметь делать выбор в жизни. Я где-то слышал это. Или сам придумал. Теперь уж не помню.

Ряд почтовых ящиков, вытянувшихся вдоль обочины, превратился в банду мотоциклистов, гнавшихся за нами, а затем снова в почтовые ящики. Я сконцентрировал всё внимание на дороге. Чем быстрее мы ехали, тем лучше я себя чувствовал.

— Не понимаю, как тебе удалось прожить так долго. Будь добр, поезжай медленнее.

— Конечно. — Я сбавил газ. В это мгновение прямо перед машиной пролетела большая пятнистая птица.

— И выключи дворники.

— Что?

Дворники ёрзали взад и вперёд по ветровому стеклу, размазывая по нему разбившихся насекомых.

— Знаешь, Фил, я надеюсь, что твой автомобиль — заколдованный. Это мой единственный шанс вернуться домой невредимой.

— Извини. — Я снова сбавил скорость и уставился на дорогу. Внезапно дорога кончилась, и перед нами открылась пропасть. Не успею затормозить, подумал я в панике. Не может быть, мелькнула у меня мысль. В Техасе всё могло быть, но не было пока случая, чтобы шоссе кончалось пропастью. Я затаил дыхание. Автомашина промчалась через пропасть.

— Всё не так уж плохо, — улыбнулась Шарлотта.

— Ты хочешь сказать, что я в полном порядке. — Мы миновали пропасть, но перед нами был мост вдвое уже автомашины.

В шести милях за Лакотой, Шарлотта сказала:

— На следующей развилке сверни направо.

Это был въезд на её ранчо, и он привёл нас к белым деревянным воротам. За воротами виднелся небольшой дом.

Из него вышел молодой негр в клетчатой рубахе и джинсах. На голове у парня была мятая коричневая шляпа.

— Это ты, Шарлотта?

— Да, — отозвалась она из машины. — Я приехала с другом. Не хочешь проводить нас в дом?

— Конечно.

Шарлотта подвинулась ко мне. Негр открыл ворота, сел в машину и протянул мне руку через колени Шарлотты.

— Очень рад. Я — Дэвид Кларк.

— Филип Эллиот, — ответил я, пожимая его руку. Его сильное тёплое рукопожатие удивило меня.

— Футболист? — Он не скрывал радости.

— По этому вопросу есть разные мнения.

— Мне нравится смотреть, как ты играешь.

— Тебя не смущают длительные перерывы?

Он рассмеялся. Его внимание было мне приятно.

Фары «бьюика» осветили двухэтажный дом и несколько других крупных строений. Это было большое ранчо. Со стороны дома к нам подбежали две белые овчарки. В открытом гараже рядом с домом стоял белый «Мерседес-220-СЛ» с голубыми калифорнийскими номерами. Номера не менялись два года. Там же был потрёпанный красный пикап «шевроле». Белая щебёночная дорога огибала дом и, пройдя через ещё одни ворота, скрывалась в темноте. Я остановился у дома.

— Пойду загоню собак, — сказал Дэвид, выпрыгивая из машины и подзывая их к себе.

Я выключил двигатель и вылез из машины. Шарлотта последовала за мной. Мы вошли в кухню через заднюю дверь. Дэвид пришёл через несколько секунд.

— Дэвид, проводи Филипа в кабинет. Я сейчас приготовлю кофе.

Кабинет был огромен. Дальняя стена была занята гигантским окном, от одной стены до другой и от каменного пола до грубо отёсанных балок потолка. Вдоль внутренних стен протянулись книжные полки. У массивного камина стояли два больших дивана, на полу между ними лежал огромный индейский ковёр.

Дэвид подошёл к камину и начал разводить огонь.

Он чиркнул длинную кухонную спичку и поднёс её к дровам, затем повернул рычажок в камине. Внутри заревело пламя.

— Ты давно живёшь здесь?

— Чуть больше двух лет. Я учился в колледже вместе с Шарлоттой и, когда Джон уехал, сразу переселился сюда. Ей не хотелось жить одной. Родственники приехали сюда после отъезда Джона, увидели меня и исчезли. С тех пор о них ничего не слышно. Даже на похороны и то не приехали. — Дэвид покачал головой и уставился в ревущий огонь. — Я сказал им, что я мексиканец. Даже это не помогло.

Он подбросил в огонь ещё полено. Я смотрел на языки пламени, зачарованный их гипнотическим мельканием. Наркотик всё ещё действовал. Постоянно меняющиеся цвета и формы огня рисовали в моём мозгу картины из прошлого и будущего. Мне хотелось сунуть руку в пламя и смотреть, как его языки обтекают кожу подобно воде.

Дэвид подошёл к окну и повернул выключатель. Мгновенно ландшафт снаружи осветился. Передо мной раскинулось пастбище, покрытое густой травой. Здесь и там виднелись группы огромных дубов. Я тут же представил себе упитанных коров, пасущихся на просторе между деревьев.

— Это действующее ранчо?

— Более или менее. Джону принадлежало несколько больших участков, где добывали нефть. Он сдавал их в аренду. Перед отъездом Джон перевёл их на неё. Так что в деньгах она не нуждается. Однако ей нравится работать. Главным образом мы выкармливаем бычков и, когда им исполняется пять-семь месяцев, продаём их.

— А кто у вас ведает размещением коров? — спросил я. — Буду рад взяться за этот участок.

— Коров что? — спросила Шарлотта, входя в кабинет. В руках она держала поднос с кофейником и тремя большими кружками.

— Размещением коров, — пояснил я. — Расстановкой коров в строго определённых местах на пастбище для создания нужного эстетического впечатления. Чтобы они гармонировали с деревьями, небом и облаками. Это работа, о которой многие мечтают. Разместить их небольшими группами, стоящих и лежащих, на вершинах низких плавных холмов, чтобы они выделялись на горизонте.

— И что, были предложения? — спросила Шарлотта с улыбкой.

— Не слышал ни разу. Эта работа вроде королевского попечительства, и, если удаётся заполучить её, с неё не уходят. Она становится наследственной, переходит от отца к сыну. От этого в мире все неприятности, власть и привилегии. — Я подмигнул Дэвиду. — В нём нет места настоящему художнику. Действительно, задумывался ли кто-нибудь над тем, как освещает солнце коровий зад?

— Мне такая мысль не приходила в голову, это уж точно, — улыбнулась Шарлотта. — Выпей лучше кофе, оно опустит тебя на землю.

— Неужели так заметно?

Она приподняла бровь и начала разливать кофе.

— Тебе сливки или сахар? — посмотрела на меня Шарлотта.

— Сахар. Один кусок.

Снаружи залаяли собаки. Дэвид встал и направился к выходу.

— Пойду проверю ворота и запру их на ночь.

— Дэвид — писатель, — заметила Шарлотта, глядя вслед ему.

— Да, он показался мне очень приятным парнем.

— Он — настоящий мужчина. — Шарлотта подчеркнула слово «мужчина».

— Именно это я и хотел сказать.

— Все его братья женились на белых девушках. Это привело его в смятение.

— Странно, мои поступили точно так же, и это ничуть меня не смутило.

Шарлотта сделала вид, что не расслышала моих слов. Она подошла к книжному шкафу, выбрала пластинку Уилли Нелсона, и поставила её на проигрыватель.

Мы молча смотрели друг на друга. Я сделал попытку мысленной телепатии, но не смог напрячься. Её лицо смягчилось, засветилось каким-то внутренним сиянием. Она была печальна и прекрасна. Её глаза говорили мне, что я ей нравлюсь; я это знал. Из-за моих зрачков выползло безумие; я не выдержал её взгляда и отвернулся. Подойдя к проигрывателю, я посмотрел на вращающуюся пластинку. Затем вернулся к дивану и сел.

Хлопнула дверь, ведущая в кухню. Звук спас меня от опасности заблудиться в лабиринте мыслей. И вдруг я почувствовал себя лучше; страх исчез. На пороге появился Дэвид.

— У ворот стоял автомобиль, но, когда я подошёл, он уехал.

Наверно, молодёжь из школы. Я всё запер. Пойду спать, пожалуй. Спокойной ночи. — Он бросил на стол связку ключей и направился по коридору к спальням.

— Спокойной ночи, — отозвались мы хором.

— Разве Дэвид живёт не в маленьком доме? — поинтересовался я после, как мне казалось, достаточно продолжительного молчания.

— Только когда работает над чем-то. — Она слегка прищурилась. — Он там пишет и ночует, когда меня нет.

— Он кажется мне настоящим другом.

— Да.

Мы снова посмотрели друг на друга. Шарлотта облизнула губы, которые, казалось, засверкали в свете огня из камина. Она провела рукой по длинным каштановым волосам, падающим на спину.

— Кем тебе приходится Бодроу?

— Что?

— Он тоже твой друг?

— Нет.

— Тогда почему ты так часто встречаешься с ним?

— Я не встречаюсь с ним часто. — В её голосе прозвучала злоба — против Бодроу или меня, не знаю. — Ему принадлежит земля недалеко от моей. Однажды он приехал, чтобы спросить, не сможет ли он арендовать её для скота. Затем несколько раз приглашал меня с собой.

— Понятно.

— Не могу же я всё время прятаться от людей! — вспылила она.

— Прости, я не хотел обидеть тебя.

— Во всяком случае, я больше не собираюсь встречаться с ним. — Она говорила более спокойным голосом. — По дороге в Рок-Сити он рассказывал отвратительные вещи о Дэвиде.

— По-моему, Бодроу — психопат.

— Если верить его словам, вы с ним близкие друзья — что-то вроде армейских товарищей.

— Я едва знаком с этим сукиным сыном. Он любит ездить с командой и отираться вокруг игроков. Ходит на все вечеринки, даже если его не приглашают.

Музыка кончилась. Шарлотта встала и перевернула пластинку. Когда она подошла к окну, в свете, падающем снаружи, я отчётливо видел контуры её тела под лёгкой тканью платья. Девушка щёлкнула выключателем. Наружное освещение погасло. Теперь комната наполнилась мелькающими отблесками пламени. Она опустилась на диван.

— Ты женат?

— Был. Мы развелись. — Я подошёл к камину и подбросил дров. — Обычная история. Звезда футбола из бедной семьи пробивает себе дорогу в жизни. Он не может рассчитывать на чью-то помощь. Упорство приносит свои плоды. Он заканчивает колледж, становится знаменитым атлетом и женится на девушке из богатой семьи. Но даже дома звезда не может забыть о трудностях своей профессии. Неприятности заставляют его всё чаще заглядывать в бутылку. Жена начинает искать утешение на стороне и находит его… в линии нападения… в полузащите… у трехчетвертных… и так далее. Всё забавно до отвращения.

Я потёр нос — нервная привычка, приобретённая мной в школьной баскетбольной команде. Мне казалось, что сотни зрителей не сводят с меня глаз, с нетерпением ожидая промахов. Обычно им не приходилось ждать слишком долго.

— Хочешь марихуаны?

— Да, — тут же ответил я.

Шарлотта встала и вышла из кабинета. Её не было довольно долго. Она вернулась в выцветших джинсах и просторной мексиканской блузке, которые надела вместо платья.

— Это моя одежда для курения.

Я неуклюже опустился на пол около неё, вытянул ноги и застонал, отчасти от боли и отчасти от жалости к себе. Сверху ко мне опустилась горящая сигарета. Я взял её, глубоко затянулся и передал обратно. После двух или трёх затяжек я заметил, как быстро она действует.

— Чёрт, — пробормотал я, стараясь удержать дым, обжигающий мне лёгкие. — Если цитировать… отсутствующих друзей… это… настоящий динамит. — Мой голос превратился в какой-то хрип.

— Джон прислал мне из Вьетнама целый рюкзак, — объяснила Шарлотта. — Не кури слишком много — тебе станет нехорошо. — Она глубоко затянулась и передала сигарету мне.

Меня бросило в дрожь от того, что я курил марихуану, принадлежащую мёртвому.

— Тебе надолго хватит.

Я встал, подошёл к окну. Тени деревьев превратились во вьетконговцев и поползли к дому.

— Чем ты занимаешься кроме телят? — спросил я, не оборачиваясь. Вьетконговцы были уже рядом с домом, маленькие жёлтые человечки с автоматами в руках.

— Особенно ничем. Люблю читать и ездить на лошади. Солдаты исчезли за углом дома. Залаяли собаки. Я повернулся к Шарлотте.

— Ты ведёшь приятную жизнь.

— Да, у меня большой участок, и я люблю бродить по нему. Я подошёл к дивану и наклонился. Она поднесла сигарету к моим губам. Я затянулся, прижал губы к её рту и выдохнул дым.

Я просунул руку под блузку и начал ласкать её пышную грудь. Шарлотта задрожала, отпрянула, затем снова прижалась ко мне. Я снял блузку через голову, стал целовать груди, соски призывно набухали. Джинсы соскользнули вниз и застряли на бёдрах, обнажив белую полоску тела. Я наклонился и поцеловал её. Её ответный поцелуй был нежным. Затем она встала и вышла. Через мгновение вернулась с большим пледом, который разостлала на полу около камина. Я снял рубашку, ботинки и лёг на плед, рядом с Шарлоттой.

Наркотик превратил нашу любовь в галлюцинацию. Всё моё тело обрело зрение. Когда она содрогнулась и застонала, я так и не понял, где была реальность, а где — фантазия.

Огонь в камине погас. Светились одни угли. Я подполз к камину и подбросил ещё дров. Я был спокоен и счастлив. Шарлотта повернулась на бок, глядя в огонь невидящими глазами. Я опустился рядом.

Мне чудилось, что я еду по шоссе вслед за грузовиком. В кузове был скот. Коровы и бычки, прижавшиеся друг к другу, то и дело ударялись о борта грузовика, водитель которого торопился скорее добраться до бойни.

Я подумал, а знают ли бессловесные животные, куда их везут, куда торопится мужчина, чья волосатая, татуированная рука свисает из окна кабины. Вряд ли. Возможно, они беспокоятся, испытывают неясную тревогу. Но откуда им знать, что скоро их встретит мокрый от пота чернокожий мужчина, который, беседуя с ними ласковым, тихим голосом, внезапно, с точностью скульптора, нанесёт им сильный удар между глаз. Когда я начал обгонять грузовик, на мне остановился взгляд коричневых глаз, смотрящих через деревянные планки. Это были мои глаза, и я стоял в грузовике, глядя на Шарлотту в моём автомобиле. Она плакала. Б. А. сидел за рулём, а на заднем сиденья я увидел Максвелла, машущего мне рукой и поднимающего вверх банку с пивом. Я проснулся.

Голова разрывалась от боли. Часы на стене показывали пять утра. Я попытался собраться с мыслями. Боль начала возвращаться в моё тело вместе с чувством реальности.

Шарлотта лежала на боку, сжав мою руку. Её прекрасное лицо выглядело мирным и спокойным во сне. Я долго смотрел на неё. Что она думает обо мне? Что вообще она обо мне знает? Чего она ждёт от меня? Надеюсь, ничего. Я ничего не мог дать ей. Я огляделся вокруг. Всё казалось нереальным, каким-то фантастическим сном. Огонь погас и даже угли превратились в пепел. В комнате было холодно.

От волнения и прилива сил, охвативших меня вчера, не оставалось и следа. Неужели я действительно был близок с этой женщиной? Или всё это — фантазия наркомана?

Я давно понял, что главное в жизни — выживание и что страх и ненависть — всего лишь эмоции. Если ты не можешь преодолеть чего-то с помощью ненависти, ты должен испытывать страх. И с каждым днём становилось всё труднее ненавидеть и всё легче бояться. Я накрыл Шарлотту пледом; она застонала и пошевелилась. Она не казалась испуганной, и уж её-то я не мог ненавидеть. Я нашёл блокнот и написал, что позвоню ей.

Положив записку с ней рядом, я взял со стола связку ключей, прошёл в кухню, открыл дверь и вышел наружу.

Предрассветная тишина нарушалась время от времени птичьими голосами. Я стоял рядом с автомобилем и смотрел на пурпурно-розовое сияние, обещавшее стать четвергом. Там, за горизонтом, ожидали меня бесчисленные события. Пусть приходят. Я никогда не забуду среду.

 

Четверг

Были ещё сумерки, когда я въехал в Южный Даллас и остановился у придорожного кафе.

Заказав завтрак, я купил газету. Подойдя к музыкальному автомату, выбрал Джерри Льюиса «Она даже разбудила меня, чтобы попрощаться». Сейчас мне особенно нравились первые слова: «Наступило утро… Боже, боже, как я страдаю…» Я выпил шесть чашек кофе и прочитал газету. Учёный, принимающий участие в секретном исследовании, был найден мёртвым в одном из центральных отелей. Подозревалась его связь с гомосексуалистами. Молодая домашняя хозяйка была изнасилована и обнаружена с перерезанным горлом. Это был третий подобный случай за неделю. Муниципальный советник, связанный с мафией, обвиняется в биржевых спекуляциях. Я редко читаю раздел спорта.

Яичница из трёх яиц, картошка, ветчина и два толстых куска техасского жареного хлеба вернули мне силы. Я мог продолжать путь.

Неуклюже шагая, я подошёл к машине; солнце и далласский воздух превратили пурпурно-розовый рассвет во флуоресцирующее зарево. Утро пахло дизельным топливом.

Если я и превысил скорость, то действительно не замечал этого до тех пор, пока полицейский автомобиль не включил сирену. Рыдающие звуки напугали меня до смерти, и я тут же свернул на обочину, лихорадочно разыскивая водительское удостоверение. Когда полицейский подошёл к машине, я уже протягивал документы в окно. Он не обратил на них внимания.

— Выйдите из машины, пожалуйста, — сказал он, глядя через тёмные очки, скрывающие глаза.

Я последовал за полицейским. Мы остановились между нашими машинами. Мимо мчался утренний поток автомобилей. Он посмотрел на меня, сравнивая моё лицо с фотографией. Это был старый снимок, волосы у меня отросли, и полицейский был в замешательстве.

— Дата рождения? — спросил он меня, положив правую руку на рукоятку никелированного пистолета 45-го калибра, висящего сбоку.

— Вы что, хотите предсказать мне будущее? — раздражённо заметил я.

Он снял очки и пристально посмотрел на меня.

— 12 августа 1942 года. Под созвездием Льва.

— Вы ехали со скоростью сто километров в час в зоне, где ограничение семьдесят километров, Бертран.

Моё полное имя Бертран Филип Эллиот, но я скрываю это.

— Я не знал, извините, — сказал я, стараясь казаться раскаявшимся, но без подхалимажа.

Полицейский осмотрел меня с ног до головы. Я был немного помятым. Он попытался заглянуть в машину.

— Пили спиртное?

— Очень жаль, но не пил. — Я потёр глаза и почесал в затылке. — Я ехал всю ночь из Нового Орлеана. Я выступал там на футбольном банкете.

Полицейский уставился на меня, затем снова посмотрел в удостоверение. Его лицо расплылось в широкой улыбке.

— Только ты, Фил, — сказал он, протягивая мне удостоверение, — избегай садиться за руль, когда настолько устал, что не замечаешь происходящего вокруг. Ты нужен нам на поле.

— Понимаю. В следующий раз буду внимательнее. Это уж точно.

— Как ты думаешь, вы выиграете в Нью-Йорке?

Я утвердительно кивнул, засовывая удостоверение обратно в бумажник.

— Хорошо бы в этом году добраться до Суперкубка, а? Я обещал жене взять её с собой, если попадём в финал. — Улыбка стала ещё шире. — Ты не мог бы достать мне билеты?

— Конечно. Позвони мне за десять дней до матча. Я достану парочку. — Я протянул руку и мы обменялись рукопожатием. — Спасибо.

— О чём ты говоришь, — сказал он. — Только поезжай осторожнее, ладно? Если с тобой что-нибудь случится, я буду винить себя.

Когда я подъехал к тренировочному полю, солнце уже встало и низкая дымка, висевшая над городом, окрасила его в искусственно-оранжевый цвет. Открытый автомобиль Максвелла, с мокрыми от росы сиденьями, уже сверкал на стоянке. Было чуть больше восьми.

Дверь клубного помещения заперта. Я обошёл вокруг и обнаружил разбитое окно. В кинозале на скамейке спал Лучший атлет профессионального спорта и обладатель приза Лучшему американцу за прошлый год.

Я неуклюже полез в окно. Шум разбудил Максвелла. Он проснулся и сел.

— Кто это? — пробормотал он, протирая глаза.

— Зубастый эльф. — Я повис на окне, пытаясь нащупать ногами пол.

— Убирайся вон, — сказал Максвелл и снова рухнул на скамейку.

Я отряхнулся и посмотрел на его измученное лицо.

— Господи, надеюсь, что я выгляжу не так плохо. Максвелл убрал руку, прикрывающую лицо, и с трудом открыл один воспалённый глаз, прищуриваясь от света.

— Ты ошибаешься. — Он закрыл глаз и накрыл рукой лицо.

— Боюсь, что ты прав. Я только что вернулся из длительного путешествия в чёрные тайники своей души.

— Надеюсь, тебе там понравилось, — буркнул он, не двигаясь.

— Вставай, пора браться за шкафчик с медикаментами. — Я вышел в коридор и направился в массажную. — Скорая помощь — лучшая помощь… врач — исцели себя… лучше рано… — Я остановился, перекинул рубильник сауны, включив обогрев, затем пошёл дальше. Когда Сэт, спотыкаясь, вошёл в массажную, я уже трудился над шкафчиком с большими ножницами в руках.

— Мы нарываемся на скандал, — сказал он с опаской, такой необычной для него.

— Никто не решится обвинять тебя. — Я засунул ножницы под язычок замка.

— Меня! — воскликнул Максвелл. — Ведь это ты ломаешь шкафчик.

— Верно. Но ты делишь со мной добычу, и это превращает тебя в сообщника. Если им захочется обвинить меня, придётся обвинить и тебя, а на это никто не решится.

Раздался треск, и шкафчик открылся.

— Чёрт побери, — застонал Максвелл. — Ты его сломал.

— Никто не заметит этого. Заметит массажист, но он будет молчать. Ты только посмотри на это богатство. — Я увлечённо копался в шкафчике. — Как говорит старик Эм Джей, бери то, что необходимо, а не то, чего тебе хочется.

— Кто это — Эм Джей?

— Мик Джэггер.

— Этот педераст?

— Он всегда отзывается о тебе с уважением. — Я выпрямился, держа в руке два пузырька с таблетками. Именно то, что нужно.

Я высыпал по четыре таблетки из каждого пузырька в ладонь и дал по две Максвеллу, который проглотил все сразу. Я вытряхнул несколько таблеток кодеина номер четыре из белой пластмассовой коробочки, две сунул в рот, остальные спрятал в карман про запас.

Через десять минут мы оба стояли под холодными струями душа, ожидая, когда прогреется сауна и медикаменты начнут битву в наших разрушенных мозгах.

— Прошлым вечером со мной случилось нечто, — начал Максвелл, выходя из-под душа и направляясь в сауну. По пути он прихватил пачку полотенец.

Было приятно стоять под дождём, барабанящим по спине и шее, которая начала неметь.

Покинув душевую, я заглянул в массажную и пришёл в сауну. Максвелл, увидев меня, спрыгнул с полка, скрылся за дверью и тут же вернулся с двумя банками «Куэрз».

— В холодильнике у тренеров стояло шесть банок пива. Мне показалось, это хорошая идея.

Чувствуя огромные чёрные дыры, прожжённые у меня в мозгу, я готов был попробовать что угодно. Главное, чтобы не чувствовать себя так, как сейчас. Пиво было холодным, но мне не понравилось. Я начал энергично растирать шею, пытаясь избавиться от боли и тяжести.

— Почему я так жестоко обращаюсь со своим телом? — Максвелл провёл пальцем по тонким белым шрамам, превратившим его торс в дорожную карту.

Хотя верхняя половина тела перенесла невероятное количество травм, вывихов и переломов, у Максвелла по-прежнему были отличные сильные ноги. Только строгое запрещение Б. А. удерживало Максвелла от попыток прорваться между двумя защитниками. А иногда он не обращал внимания на все запреты и приносил победу безнадёжно проигрывающей команде. Он любил прорываться и приносить очки.

— Ты — единственный человек, у которого тело выглядит старше, чем у меня, — заметил, Максвелл, разглядывая мой голеностоп.

На лодыжке правой ноги у меня была большая шишка — след перелома и вывиха. Врачи утверждали, что причина заключается в том, что после травмы я успел сделать ещё несколько шагов. Я же всегда считал, что им просто не хотелось заниматься слишком сложной операцией. Впрочем, это ничуть мне не мешало.

Мне казалось, что братство наших изуродованных тел было значительной частью наших дружеских уз. Каждый из нас переносил боль со стоическим юмором. Когда один из нас падал, другой всегда был первым, кто приходил на помощь, если, конечно, его не унесли с поля раньше — что происходило довольно часто. Наш наркотический ритуал — с применением кодеина — возник задолго до того, как мы обратились к марихуане.

Это была странная, но тем не менее прочная дружба. В нашей жизни, подверженной постоянным переменам, я находил утешение в её надёжности.

— Да, такое бывает только один раз, — повторил Максвелл, лёжа в удушающем жаре сауны на верхней полке.

— Ну-ну, — вставил я, надеясь, что рассказ сдвинется наконец с исходной точки.

— Ты знаешь Джерри Дрэйка? — Максвелл опустил ноги, сел и глянул вниз, где лежал я, распростершись на полу. — Ему принадлежит агентство по снабжению автомобильными частями и электрооборудованием.

— Да, верно, — кивнул я.

— Так вот. — Максвелл снова улёгся. — Я выступал в Ассоциации молодых христиан перед его парнями. — Он вытер потное лицо полотенцем. — Я выкурил обе твои сигареты по пути и был под большим кайфом. Когда я приехал, они уже закончили обед, поэтому я просто встал и обратился к ним с речью по поводу того, что футбол не должен быть единственной целью в жизни, что это — всего лишь временное занятие, по крайней мере для них, и что нужно посвящать больше времени другому…

Я расхохотался.

— Их папочки были в восторге!

— Да, им моё выступление не слишком понравилось. Но какого чёрта, ведь я — звезда. Дрэйк встал потом и сказал, что не следует принимать мои слова слишком буквально — я так и не понял, что он хотел сказать этим, — и что предстоящий чемпионат Ассоциации молодых христиан — одно из самых важных событий в их молодой жизни. Что это дисциплинирует, воспитывает волю к победе, укрепляет характер — всё такое. Потом он подошёл ко мне и попросил не курить перед его ребятами. Я чуть в штаны не наложил с перепугу. А он имел в виду обычные сигареты.

Максвелл слез с полка и похромал в душевую. Я терпеливо ждал его возвращения, лёжа на полу.

— Затем, — продолжал он, перешагивая через меня, — затем он пригласил меня к себе выпить пару стаканчиков. Поскольку моё выступление длилось меньше часа, я подумал, что за триста долларов можно и поехать. Мы приехали к нему домой, он познакомил меня с женой. Вот тогда я тебе и позвонил. Он хотел, чтобы ты приехал и тоже слегка поимел его жену.

— Что? — Потрясённый, я сел слишком быстро. Голову снова пронзила боль.

— Знаю, знаю. — Максвелл продолжал рассказ с притворной гримасой раскаяния на лице. — Мне не следовало так поступать. — Он нахмурился и потряс головой. — Я знаю, как ты относишься к подобным делам — когда на женщину лезут целой оравой, именно потому я тебя и не пригласил. Но она отлично выглядела для своего возраста.

— Сколько ей? — спросил я снизу.

— Около тридцати пяти. А он сидел в ногах кровати и дирижировал, указывал ей, в каком ритме работать, как повернуться, какое положение принять, за что взяться. Мне казалось, что я в операционной. К тому же он совал нам в нос какую-то пахучую гадость. Затем мы пошли в душ. Вернувшись в спальню, она достала такой большой искусственный…

— Дилдо. — Я улыбнулся. — Максвелл был мастером-практиком, но слаб в теории.

— Да, этот самый. — Максвелл спешил продолжить рассказ. Казалось, что он переживает по-настоящему то, что случилось с ним, только тогда, когда рассказывает об этом. Его рассказы всегда вызывали у меня интерес — ещё один аспект странного паразитически-симбиотического содружества, скреплявшего нас.

— Примерно вот такого размера. — Он раздвинул ладони приблизительно на фут и затем сделал кольцо своим большим и указательными пальцами. — Джерри надел его и принялся за работу. Что за вечер!

— И когда ты уехал?

— Это уже глава вторая.

Жар сауны и волнение, вызванное рассказом Максвелла, оказались выше моих сил. Я встал и пошёл под душ, чтобы остыть. Стоя под душем, я впервые почувствовал действие медикаментов. Похоже, что мне удастся прожить ещё один день.

В двери душевой показался Руфус Браун, сорокалетний негр, обслуживающий здание клуба.

— Как вы попали сюда?

— Привет, Руфус, как дела?

— Отлично, как вы попали сюда?

— Максвелл разбил окно сзади. Сделай что-нибудь, ладно?

— Хорошо, — сказал он, нахмурившись. — Но если мне придётся платить за окно, вы должны дать мне деньги. Ты же знаешь, как мало я получаю.

Он был совершенно прав. Разведчики клуба, разъезжающие по разным городам, проливали виски на большую сумму, чем Руфус получал за год. Клинтон Фут бился с ним за каждый цент. В прошлом году, после завоевания первого места в лиге, мы проголосовали за выдачу Руфусу двух тысяч ста долларов из причитающихся нам чемпионских, но Клинтон сделал по-своему и снизил премию до пятисот долларов на том основании, что «решение не было единогласным и нельзя давать цветному премию больше, чем служащим клуба».

— Обязательно, Руфус, — сказал я. — Спасибо.

— Сделаю, не беспокойся. — Он улыбнулся и пошёл обратно в раздевалку собирать вчерашние грязные носки и суппортеры. Я сунул в нос фломастер и попытался прочистить отверстие. В результате из левой ноздри потекла кровь, а из правой — светлая, как вода, жидкость. Моё левое ухо было чем-то забито уже давно и отчаянно болело, когда я двигал челюстями. В результате я не ел по-настоящему уже несколько дней.

— Примерно около полуночи, — продолжал Максвелл, — когда его измождённая жена заснула, мы пошли в кухню выпить пива, и он позвонил жене какого-то врача в Лейквуде. Она пригласила нас к себе. Муж куда-то уехал. Джерри сказал мне, что она — нимфоманка и проходит курс лечения. Её муж не возражает, чтобы его жену… развлекали, только настаивает на предварительном знакомстве. — Губы Максвелла искривились в циничной улыбке. — Для меня она сделала исключение — всё-таки я звезда и всё такое. Она настоящая красавица — лет двадцати пяти. И визжала так, что…

— Не надо больше. — Я умоляюще поднял руки.

— А после того как мы потрудились на славу и были на грани издыхания, она открывает ящик в своём туалетном столике и показывает мне шприц с морфием…

— Морфием?

— По крайней мере так она сказала. — Лицо Максвелла ничего не выражало. — Она объяснила, что муж, уезжая, оставил ей этот шприц. И потом принудила нас к таким извращениям, которые я только в кино видел.

Максвелл улёгся на спину и стал что-то мурлыкать. Дверь распахнулась. На пороге стоял Эдди Рэнд, массажист, растерянно глядя на меня взглядом.

— О’кей, — завопил он. — Кто?

Я немедленно указал на Максвелла.

— Он, — сказал я.

— Это правда, Сэт? — Голос Рэнда зазвучал гораздо спокойнее.

— Что правда? — равнодушно спросил Максвелл, по-прежнему уставившись в потолок.

— Шкафчик с медикаментами, — объяснил Рэнд. — Если Б. А. узнает об этом, не миновать скандала.

— А ты не говори ему, — предложил я. — Не подводи парня. Я был рядом и всё видел. Он неимоверно страдал. Посмотри на это, как на исключительный случай.

— А ты всего лишь стоял и наблюдал? — с подозрением спросил Рэнд.

— Он повалил меня и силой заставил проглотить пару. — Я раскинулся на полу, держа руки за головой. — Но я не сержусь на него. Почему ты не хочешь его простить?

— Чтоб больше этого не было, — произнёс Рэнд. — Слышали, ребята?

— Ни в коем случае, Эдди, можешь быть уверен, — сказал я, переворачиваясь на бок, спиной к сердитому мужчине в белых брюках. — Надеюсь, за пиво ты тоже не рассердишься?

— Подонки! — взвизгнул Рэнд. — Выпили моё пиво!

Его нога, обутая в туфлю на резиновой подошве, с размаха пнула меня в зад. Дверь захлопнулась.

— Чёрт, — пробормотал я, потирая пострадавшую ягодицу, — как больно.

— А ты чем занимался вчера? — Голос Максвелла разбудил меня. Я застонал, пытаясь сесть.

— Ничем, Обычный вечер среды.

Вчерашние события исчезли куда-то. Я напрягся, пытаясь вспомнить. Казалось, с тех пор прошли годы.

— Ах да, я словил невероятный кайф. Набрался кактусового сока у Харви и посмотрел на то, что я собой представляю на самом деле. И убедился ещё раз, что я полный чудак на букву «м». — Я вздохнул, понимая, что это правда»

— Да, ещё, — вспомнил я. Вчерашние события начали понемногу возвращаться. — Совсем забыл. Кроуфорд и Кларидж устроили драку.

— Друг с другом?

— Нет. Со всеми остальными. Кларидж снова разделся догола, на этот раз прямо на сцене в Рок-Сити. Когда дело зашло слишком далеко, я схватил подругу Бодроу и сбежал.

— Узнаю бесстрашного Фила Эллиота, — сказал Максвелл. Прозвище родилось в далёком прошлом, когда на поле в одном из матчей разразилась драка. Все наши повскакивали со скамьи и бросились в бой. В следующий вторник на просмотре фильма воскресной игры камера показала наплывом панораму покинутой скамейки нашей команды, где остались только двое: Б. А., стоящий у боковой линии и размахивающий кулаком, и я, сидевший рядом с телефоном, завернувшись в тёплую куртку.

— Интересно, не арестовали их, как ты думаешь? — Я так торопился скрыться с Шарлоттой, что даже не подумал о судьбе своих партнёров по команде.

— Вряд ли, если только они не искалечили кого-нибудь.

— Женщину ударили ногой в голову.

— Тогда жди неприятностей, если, конечно, она не болельщица. Тогда она будет гордиться этим.

Мы дружно рассмеялись. Открылась дверь, и в сауну вошёл Арт Хартман, наш трехчетвертной номер два.

— Привет, ребята. — Арт сощурился от обжигающего лёгкие воздуха. — Сколько же здесь градусов?

— Как дела, Арт? — отозвался Максвелл.

— Устал до смерти, — сказал Хартман, осторожно перешагивая через меня и пожимая протянутую руку Максвелла. — Ребёнок плакал всю ночь. А ты как?

— Лучше всех.

Арт Хартман был в команде второй год. Играя в Мэриленде, он зарекомендовал себя лучшим в Национальной любительской футбольной ассоциации. В команде его считали наследником Сэта. По своим физическим данным он заметно превосходил Максвелла. Ему не хватало только опыта, чтобы стать лучшим трехчетвертным в профессиональной лиге.

— Вы слышали о Кларидже? — спросил Хартман, опуская своё почти двухметровое тело на нижний полок.

— Да, — ответил я. — А тебе откуда известно?

— Встретил Джона утром в конторе. Он сказал, что был там. Арт Хартман и Джон Вильсон, свободный полузащитник, жили в Лейк Хайлдженс, ухоженном пригороде для зажиточных семей, и подрабатывали у одного торговца недвижимостью. Прошлой весной Хартман заработал больше двадцати шести тысяч долларов, продав два земельных участка для промышленного строительства. Во время игрового сезона он заезжал в контору каждое утро перед тренировкой и каждый вечер после её окончания.

— Никого не арестовали? — спросил Максвелл.

— По-моему, нет. А вот Вильсону не повезло. Его жена провела полночи у нас дома. Она обнаружила у него на трусах губную помаду… Как самочувствие, Сэт? — Хартман перевёл взгляд на Максвелла, который улёгся на спину, закрыв рукой лицо.

— Я уже сказал тебе, малыш, что лучше всех, — ответил Максвелл, не двигаясь. — Однако в присутствии таких молодых жеребцов, как ты, я начинаю чувствовать тяжесть прожитых лет.

— Количество которых сегодня утром достигло шестидесяти одного, — вмешался я.

— Меня уже давно не будет в команде, босс, а ты всё будешь играть, — заметил Хартман, улыбаясь.

— И никогда не забывай этого, малыш, — Максвелл сел и усмехнулся, глядя вниз.

Многие считали, что Хартман мог бы заменить Максвелла уже в начале сезона, и уж точно на будущий год. Я не был в этом уверен. Конечно, отрицать физическое превосходство Хартмана было бессмысленно, но я верил в голову Максвелла. Хартман мог дальше бросить мяч, быстрее бежать и был физически намного сильнее. Высокий, мощный и симпатичный, женатый на девушке, с которой он учился в колледже, он был олицетворением профессионального трехчетвертного. Ему принадлежали кирпичный дом с тремя спальнями, два автомобиля. Хартман входил в Общество христианских атлетов и был прихожанином Методической церкви в Окридже, как и Б. А.

— Это уже который раз у Клариджа? — спросил Максвелл.

— По-моему, третий или четвёртый, — ответил Хартман. — Если считать только те случаи, когда он раздевался догола. А не совсем догола, я не помню. — Он улыбнулся и пожал плечами.

— А что там было дальше? — спросил я Хартмана.

— Не знаю, мне нужно было срочно ехать, чтобы показать участок клиенту.

— Чёрт побери, — удивился Максвелл, — когда же ты приходишь в контору?

— Часов в шесть.

— Господи! — произнесли мы с Максвеллом хором. Максвелл снова опустился на полку. — Мистер Бизнесмен, — пробормотал он.

Достаточно прогревшись и приняв душ, мы вернулись в раздевалку. Максвелл забрался на весы. Стрелка показала сто один килограмм.

— Проклятье! — простонал он, качая головой. — Ну скажи, как это можно объяснить? Я прибавил целый килограмм в сауне!

Вытершись насухо, я потянулся. Сзади хлопнула дверь. Обернувшись, я увидел Томаса Ричардсона. Он стоял у доски объявлений.

— Я слышал, вчера вечером было весело? — спросил он.

— А ты как думаешь?

— Я так и думал. — Он сунул руку в карман пиджака, достал лист бумаги и приколол его кнопками.

Я подошёл и прочитал.

СОВРЕМЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК БОЛЬШЕ НЕ ЧУВСТВУЕТ, ОН ТОЛЬКО РЕАГИРУЕТ. ТВОРЧЕСКИЙ ДУХ СМЕНИЛСЯ ДУХОМ КОНФОРМИЗМА. ЖИЗНЬ УТРАТИЛА СВОЮ НЕПОСРЕДСТВЕННОСТЬ: НАМИ УПРАВЛЯЮТ НАШИ МАШИНЫ. ЛИЧНОСТЬ МЕРТВА.

— Чёрт. Кто это сделал? — Сзади стоял Максвелл, вытирая волосы.

— Ричардсон.

— Он чокнутый, это точно.

— Разве ты не чувствуешь, Сэт, что тобой управляют машины? — заметил я, поворачиваясь и глядя на него. — Скажи, Сэт, ты любил когда-нибудь? — спросил я.

— Что?

— Ты любил кого-нибудь? — спросил я снова. — Ну, испытывал ли ты глубокое чувство? Не считая Марту и Дьюэна.

Марта и Дьюэн были родителями Максвелла. Сэт родился в западном Техасе, в семье баптистов, и если не оговаривать заранее, он автоматически включал родителей и двух сестёр в число любимых людей. В действительности он едва выносил их.

— Билли Шарлей и Норма Джин? Я отрицательно покачал головой.

— Ладно, — сказал он. — Черри Лейн Родент?

— Черри Лейн? Похоже на название улицы.

— Да, это к ней подходит, — заметил Максвелл. — Моя первая девушка. Она уводила в кусты мальчишку и возвращалась с мужчиной.

— Ты любил её?

— Нет, что ты. Я пошутил. Никто не приходит в голову. — Он задумался. — Раньше я думал, что любил первую жену, но сейчас сомневаюсь. Нет. Наверно, я никого не любил.

— И я тоже.

Я подошёл к своему шкафчику. На нём лежало несколько писем от моих болельщиков, счета и уведомления из банка.

Дорогой Фил Эллиот

Ты — мой любимый игрок, а «Даллас» — моя любимая команда. По-моему, ты лучший футболист в мире. Пришли мне, пожалуйста, фотографию Билли Гилла с его автографом. Моя сестра передаёт тебе привет.

Твой друг Джералд Уолкер

— Проклятье, — проворчал я, бросая письмо на шкафчик Гилла.

Рэнд стоял у торца массажного стола, держа меня за лодыжку и колено и ритмически сгибая и разгибая мою травмированную ногу. Он постепенно увеличивал давление, пока я не застонал, не в силах выдерживать боль. Тогда он опустил ногу на стол и начал массировать повреждённые мышцы. Затем Рэнд снова принялся сгибать и разгибать её, стараясь восстановить гибкость. Мне было отчаянно больно.

— О-о-о, Эдди, — застонал я. — Эта стерва болит нестерпимо. Массажист погрузил пальцы в разорванные ткани чуть ниже ягодиц.

— У тебя здесь соединительная ткань вместо мускулов, вот такая. — Рэнд показал мне стиснутый кулак. — Соединительная ткань не растягивается. Всякий раз, когда ты чувствуешь острую боль, это рвутся ткани. Когда я разрабатываю твою ногу вот таким образом, по крайней мере, я сохраняю её гибкость.

— А что ещё можно сделать?

— Держи её в тепле, делай упражнения на растягивание и принимай таблетки, снимающие боль, — объяснил он, снова принимаясь за ногу. — А теперь скажи мне, когда станет слишком больно.

— О-о-о, — простонал я. — Сволочь!

— Привет, Бубба. — Надо мной нависла широкая, пурпурно-чёрная физиономия Делмы Хадла. — Болит?

— Хуже некуда. Но если мне будет лучше, я сделаю тебя звездой.

Год за годом Делма выбирался в десятку лучших атлетов лиги, хотя Б. А. и Клинтон Фут неоднократно пытались бороться с его кандидатурой. Они надеялись исправить «его неправильное поведение и невероятные требования при заключении контракта».

В начале прошлого сезона Б. А. посадил Хадла на скамейку, заменив его Донни Даниэльсом, игроком из технологического института Джорджии, занимавшего первое место в списке новичков. После четырёх подряд поражений Б. А. внезапно заметил «огромное улучшение в тренировочных играх» у Делмы Хадла и вернул его в стартовый состав.

По словам Б. А., Даниэльс заменил Хадла потому, что «статистически Даниэльс был лучшим ресивером в нашей команде». Даниэльс так и не покинул скамейку запасных. Он часто спрашивал меня во время тренировок, почему был так неожиданно прерван его путь к славе. Я пытался объяснить ему политические и экономические причины действий тренера, однако двадцатидвухлетний белый игрок, признанный лучшим в любительской лиге, был просто не готов к реальностям профессионального спорта.

Он ожесточался всё больше и больше и в конце сезона публично потребовал, чтобы его обменяли с другой командой. Его немедленно отослали в Питтсбург. Прошлым августом имя Даниэльса появилось в списке игроков, не претендующих на возобновление контракта.

А в прошлом же сезоне Хадл установил рекорд клуба по пробежке после приёма мяча и снова попал в десятку лучших атлетов.

Делма Хадл был лучшим игроком, которого мне приходилось встречать. Его лёгкость, манера играть, не прилагая, казалось, усилий, часто вызывали критику, а Б. А. считал его лентяем.

Хотя мы оба были ресиверами, с самого начала я признал, что не могу с ним конкурировать. Единственным фактором в мою пользу был цвет кожи.

— Скажи, Бубба, ты не слушал сегодня утром дядю Билли? — спросил Хадл, бросая в рот витаминную таблетку.

— Нет, а что?

— Мать Клариджа приняла участие в конкурсе.

Конкурс был придуман Карлом Джоунзом, диск-жокеем. Его условием была посылка письма на имя дяди Билли Банка, в котором автор описывал не более чем в двадцати пяти словах лучшего игрока предстоящего матча и его будущие успехи на пути к славе. Победитель получал пять долгоиграющих пластинок.

Мне было жалко Клариджа. Его мать, разведённая с мужем, переехала в Даллас, как только Клариджа приняли в команду. Она страдала от нервного расстройства, если ей не удавалось поговорить со своим «бэби» хотя бы раз в день. Обычно она звонила на тренировочный стадион. Услышав чей-нибудь голос, фальцет, зовущий Клариджа к телефону: «Бэби, тебя зовёт мамочка», — он багровел от ярости и мчался с аппарату, чтобы просить мать оставить его в покое.

Делма Хадл и Алан Кларидж были друзьями. Ценность Клариджа и Хадла для команды намного превышала степень нарушения существующих обычаев их дружбой — негра и белого, и дружбу старались не замечать.

— Перевернись. — Эдди Рэнд хлопнул меня по заду, чтобы ускорить манёвр. Я послушно лёг на живот. Максвелл стоял ко мне спиной. Он был единственным, кому разрешалось входить в массажную без чистого суппортера. Его одеждой на этот раз было полотенце, накинутое на плечи.

— Максвелл, говнюк, — сказал я, — убери свой зад от моего лица.

Не обращая внимания на мою просьбу, Максвелл сел поудобнее. В комнату вошёл Арт Хартман в чистом суппортере и майке с надписью «Чудесный кабан» на груди.

— Здорово, Сэт, — сказал он, подходя к Максвеллу и обнимая его. — Ты видел, как подскочили акции авиалинии «Бранифф»?

Максвелл кивнул, обхватив его бицепс своими руками. Пальцы едва коснулись друг друга.

— Ты только посмотри на это! — воскликнул Максвелл, поворачиваясь ко мне.

— Здоровая жизнь и непрерывные тренировки, — ответил Хартман, сгибая руку в локте так, что бицепс превратился в огромный шар. — И время от времени — небольшие развлечения.

— Малыш, конечно, бросает мяч дальше старика Сэта, — начал Максвелл, подмигнув мне, — но чемпионом становятся не на тренировках, а в барах и спальнях. Успех атлета измеряется количеством девок и выпитых бутылок.

Максвелл повернулся к Хартману и ласково похлопал его по руке. Тот удовлетворённо улыбнулся, подошёл к ванне, сделал воду погорячее и погрузился в неё до самого подбородка.

— Все читают бумажку, которую Ричардсон прикрепил на доске объявлений, — сказал мне Максвелл. Его голос был серьёзным и доверительным. — Джонсон сорвал её, чтобы показать Б. А. Вне всяких сомнений, он подозревает тебя.

Джим Джонсон, тренер защитной линии, так и не простил меня за появление на тренировке с накладной бородой. Ему страшно не нравилось моё вроде бы несерьёзное отношение к игре настоящих мужчин. Десять лет, проведённых Джонсоном в корпусе морской пехоты, тоже не содействовали нашей дружбе.

— Почему? — спросил я, изумлённый тем, что кто-то нашёл время прочесть её.

— Не за что, — продолжал Максвелл, — но он страшно разозлён на тебя.

— Господи боже, но ведь я…

Улыбающаяся чёрная физиономия Хадла просунулась в дверь.

— Я ненавижу ниггеров! — взвизгнул он и исчез.

— Я тоже! — крикнул я в сторону закрывшейся двери.

— Вставай, — распорядился Рэнд, закончив массаж.

Я застонал, с трудом поднимаясь на колени. Вставать было сущей мукой. Эдди положил на стол два эластичных бинта.

— Я не вешал ничего на доску, — сказал я Максвеллу, который ковырял в носу и смотрел на сидящего в ванне Хартмана, — и мне нечего беспокоиться. Да и к чему раздувать это?

— Не знаю, — ответил Максвелл, — я только сообщил тебе. — Он повернулся и пошёл к выходу.

— Я ни в чём не виноват! — крикнул я вслед Максвеллу.

— А кто выпил моё пиво? — укоризненно заметил Рэнд. Не знаю, почему я занимаюсь твоими ногами.

Он забинтовал меня эластичной лентой от коленей до бёдер. Я походил на голого ковбоя, перепоясанного ремнями и с кобурами на бёдрах.

Бросив по куску вазелина на пятки обеих ног, Рэнд принялся бинтовать голеностопы с быстротой и искусством, пришедшими в результате ежедневного занятия восемьюдесятью голеностопами шесть раз в неделю в течение шестнадцати лет.

Помощники тренеров, массажисты и врач отвечали за здоровье игроков. Дело, однако, было в том, что их мнение мало влияло на решения администрации. Медицинские рекомендации часто отвергаюсь из-за необходимости принятия тактических решений. Каждое воскресенье приносило массу проблем, успешно решить которые можно было только победой. Если помощники тренеров и массажисты, физиотерапевты высочайшей квалификации не соглашались изменить свои медицинские рекомендации и привести их в соответствие с текущими требованиями администрации, очень скоро им приходилось ставить клизмы в больницах для престарелых. В результате игрок, нуждающийся, по мнению медицинского персонала, в отдыхе или даже в хирургической операции, получал новокаиновую блокаду на травмированной части тела и имел таким образом возможность продемонстрировать самую главную черту профессионала — способность выносить боль.

Помощники тренеров и массажисты были техническими работниками, в задачу которых входил ремонт собственности клуба по мере того, как эта собственность медленно, но верно двигалась по направлению к мусорной яме. Не беспокойся о здоровье, внушали игроку, — в конце концов, твоё тело принадлежит клубу. Обходите все правила, отключайте это беспокойное оборудование, причиняющее боль, бинтуйте, обезболивайте, делайте что угодно, но заставьте собственность клуб? работать и приносить прибыль. То, что чувствует собственность, — это всего лишь боль. А вот то, что чувствует корпорация, — это убыток.

— Как у тебя с коленом?

— Ничего не надо. Оно и так отлично работает, — соврал я, внося дополнительную дезинформацию в память компьютера. — Я просто надену эластичный чулок.

— А как пальцы?

— Я поднял руку и пошевелил вывихнутыми вчера пальцами. Они всё ещё были прибинтованы друг к другу.

— Спина? — продолжал он проверку оборудования. — Хочешь, наложу щиток?

— Нет, не надо. — Мне не хотелось привлекать интерес к порванным мышцам и сломанным рёбрам. На тренировке я стараюсь быть поосторожнее и избегать столкновений. На матчи я надеваю лёгкий щиток, скрывая это от всех.

— Витаминный укол?

— Давай. Парочку.

Игла вонзилась мне в плечо. Я следил, как в шприце понижается уровень красной жидкости, и тут же почувствовал себя куда здоровее.

— После тренировки не забудь о расслабляющем уколе.

— Ладно. — Я нахмурился. Укол мышечного релаксанта походил на удар штыком в ягодицу. Но он снимал напряжение в мышцах спины и ног, и к тому же после него я лучше спал.

Я направился обратно к своему шкафчику. Меня не покидало ощущение, что, если бинты, скрепляющие меня, соскользнут, я расплывусь по полу.

Перед соседним шкафчиком сидел Джон Вильсон и пил лимонад из банки. Я взял банку из его рук и запил лимонадом очередную таблетку кодеина номер четыре. Затем разостлал на полу полотенце и вытянулся на нём, сунув голову в шкафчик, ожидая начало инструктажа и наслаждаясь теплом от обезболивающей растирки.

Поспав несколько минут, я встал и позвонил Джоанне, чтобы договориться о встрече в Нью-Йорке. Вместе с Эмметом она летела на самолёте команды.

— Джим Джонсон вошёл в раздевалку и объявил, что собрание начнётся на десять минут раньше.

Я поспешно бросил трубку и побежал за тетрадью и тренировочным костюмом, затем рванул в зал.

Максвелл занял мне место, и я тихонько проскользнул в чашеобразное сиденье. Джим Джонсон проверил, всё ли на месте, бросил на меня взгляд, полный ненависти, и отошёл от переносной трибуны, уступая место Б. А. Тренер держал в руке листок с откровениями Ричардсона. Максвелл пихнул меня в бок.

— Теперь держись, — ухмыльнулся он.

— Этого не может быть, — пробормотал я.

— Ты хочешь что-то сказать? — Б. А. стоял V трибуны, глядя на меня бесстрастным взглядом. Его голос был полон льда.

— Нет, сэр, это я про себя.

— Может быть, ты хочешь нам что-нибудь рассказать? — не отставал он. Его глаза остекленели и казались мёртвыми. Меня охватило чувство вины, сменившееся гневом. Губы сжались.

Боже мой, подумал я, теперь я даже чувствую себя виноватым.

— Ты что-то ещё сказал?

— Нет, сэр. — Я попытался говорить примирительным тоном, но без унижения. Вместо этого в голосе прозвучала растерянность.

— Мне кажется, ты всегда считаешь, что людям интересно твоё мнение. — Б. А. поднял вверх смятый листок. — Наверно, многие из вас видели это? Среди нас, по-видимому, есть игрок, считающий, что индивидуальность выше команды.

Серьёзность голоса Б. А. испугала меня. Я видел много раз, как игроки исчезали за проступки такие же пустячные.

— …любой, кто ставит себя выше команды…

Страх стиснул меня в своих объятиях. Но у меня всё ещё был козырь. Я знал, кто прикрепил листок, и, если ситуация ухудшится, я был уверен, что Ричардсон признается. По крайней мере, я надеялся на это.

— …не нуждается в любом, кто…

Последний раз, когда Б. А. произнёс слова «не нуждается», исчез Дон Уэбстер.

Исчезновение Уэбстера необходимо было для того, чтобы скрыть один из самых больших промахов тренера. Мы играли против «Детройта» в решающем матче чемпионата. До конца оставались секунды, все тайм-ауты кончились. Мяч был на пятой линии «Дейтройта», когда Максвелл быстро использовал последнюю возможность и перенёс мяч на правый фланг. По плану Элан Фримэн, заменивший Делму Хадла в нападении, должен был сблизиться с крайним линейным «Дейтройта» и поставить ему заслон. Это позволило бы Максвеллу оказаться свободным — он мог или прорываться сам, или отдать пас. Когда мы уже разошлись и выстроились в линию, готовые к возобновлению игры, и секундомер отсчитывал последние секунды, Б. А. неожиданно вернул на поле Делму Хадла. Никто не понял почему. Хадл, из-за своих относительно небольших параметров, никогда не играл вблизи зачётного поля противника, не был знаком с планом игры и не мог рассчитывать на то, чтобы блокировать стодесятикилограммового линейного. В результате линейный опрокинул Максвелла, отбросившего в отчаянии мяч. «Детройт» перехватил его, и матч закончился, а свободный нападающий «Детройта» в восторге прыгал в нашем зачётном поле, прижимая к груди мяч. «Детройт» выиграл у нас семь очков.

На пресс-конференции после матча Б. А. не сказал ни слова об этом заключительном эпизоде, но указал на то, что несколько ранее Дон Уэбстер выскочил с мячом за боковую линию. Это, неохотно признался Б. А., стоило нам победы. Никому не пришло в голову оспаривать мнение тренера по поводу того, что наказание в пять ярдов оказалось решающим.

В течение последующих шести месяцев Уэбстер был звездой на каждом просмотре фильмов. Замедленный повтор кадров с Уэбстером, выскакивающим в аут, телефотографии Уэбстера, выскакивающего в аут, отдельные моменты игры, заканчивающиеся показом Уэбстера, выскакивающего в аут, замечания специалистов, комментирующих значение Уэбстера, выскакивающего в аут, панорама нахмурившегося Б. А, наблюдающего, как Уэбстер выскакивает в аут. В Уэбстере не было нужды. Команда не нуждалась в нём.

— Нам предстоит самый важный матч в судьбе нашей команды, и подобные разговоры… — Он положил листок рядом и наклонился вперёд. — Ребята, вы знаете, что политика меня не интересует. Когда у меня возникают вопросы, я нахожу ответ на них в Священном писании, но я озабочен, так же как и все вы, трудностями, переживаемыми нашей великой нацией. Наркотики, вседозволенность, отсутствие уважения, насилие. Некоторые считают, что это — коммунистический заговор. Я, может быть, и не согласен с такой точкой зрения, но когда я вижу подобное у нас в клубе… — Б. А. окинул взглядом присутствующих. — Как бы то ни было, этому не место у нас. Мы — команда, и тот, который сделал это, — он поднял мятый листок высоко над головой, — должен найти в себе мужество встать и извиниться перед командой. — Лицо Б. А. оставалось спокойным; его невидящие глаза обежали зал, искусно избегая места, где сидел я.

— Б. А., — начал я. Бесстрастное лицо повернулось в мою сторону, и его водянистые голубые глаза внезапно ожили. Б. А. кивнул и повернулся к аудитории, как бы приглашая всех участвовать в зрелище моего унижения. Это должно было стать мероприятием, направленным на укрепление дисциплины в команде.

— Б. А., я не знаю, что произошло. Я хочу сказать, что я прочитал это. — Я замолчал, не зная, что дальше сорвётся с моего языка. — Я признаю, что я прочитал это…

— Ты уже сказал это один раз, — прервал меня тренер.

— Раздался нервный смех.

— Я хочу сказать, — продолжал я, не в силах остановиться, — что, может быть, это не так уж и плохо…

— Не вам судить, мистер, что здесь хорошо и что плохо, — снова прервал меня Б. А.

— Извините, я хотел сказать совсем другое, — Сказал я, подавляя улыбку, так как мне в голову пришло идеальное решение проблемы. — Когда мы с Сэтом пришли утром сюда, листок уже висел на доске. Не представляю себе, кто мог сделать это. А ты, Сэт?

Максвелл кашлянул и покачал головой, не отрывая глаз от пола.

На лбу Б. А. появились морщины. Он чувствовал, что его план провалился. Б. А. попытался обнаружить сговор между мной и Сэтом, но это было безнадёжно. Хорошей стороной тупого равнодушия Б. А. к окружающим его людям было то, что ему можно было беззастенчиво лгать, и он ничего не замечал. Единственное, что ему было нужно от футболистов, игравших в его команде, — это проценты и статистические данные, касающиеся роста, веса и психологических тестов.

Как только я упомянул Максвелла, дисциплинарное мероприятие столкнулось с трудностями. Единственным человеком в команде, которого Б. А. старался понять и в котором нуждался, был его трехчетвертной. Оба они хотели от футбола одного — власти и успеха. Для достижения этих целей оба они манипулировали командой, только пользуясь разными методами. Обоим был нужен успех команды, дававший им право на личный триумф. И хотя они были, в конце концов, соперниками в борьбе за окончательную власть и контроль над командой, они были союзниками, борющимися против меня и других игроков. Они были участниками одного заговора, и Б. А. понимал, что Максвелл не позволит ни мне, ни кому-то другому подорвать мощь команды, в которой оба нуждались. Так что я знал, что, упомянув Максвелла, освобождаю себя ото всех подозрений.

Я обернулся и улыбнулся Джонсону. Он взглянул на меня с ненавистью и вышел из зала, хлопнув дверью. Б. А. посмотрел в спину уходящему тренеру защитной линии и продолжил.

— Я созвал это собрание, — сказал он, комкая листок, — не для того, чтобы искать виновного. Если никто не хочет ничего сказать, будем считать вопрос закрытым.

Меня охватило чувство облегчения. У меня дрожали ноги, но я был опьянён победой.

— О’кей, — сказал Б. А. — Перерыв на пять минут. Господи, что это за способ зарабатывать на жизнь?

Алан Кларидж выскочил из зала, спеша к телефону. Кто-то успел рассказать ему о письме, посланном его матерью. Томас Ричардсон благодарно улыбнулся мне, а Энди Кроуфорд жестом показал, что хочет встретиться со мной в раздевалке. Вместе с Делмой Хадлом, Артом Хартманом и Максвеллом мы собрались около комнаты ответственного за снаряжение. Рядом лежала гора мячей, на которых нужно было расписаться. Максвелл взял мяч и фломастер и принялся за работу. Нам нужно было поставить автографы на пятидесяти мячах в неделю, и мы получали десять центов за автограф. Клуб продавал мячи с нашими автографами мужским клубам, больницам и детским домам по цене от двадцати пяти до пятидесяти долларов за штуку. Каждый мяч стоил клубу около шести долларов, включая автографы. Я взял фломастер и начал зарабатывать деньги.

— Полиция или ещё кто-то поднял Б. А. прошлой ночью с постели, — сказал Кларидж. — Он позвонил нам сегодня утром в ярости. Обошлось без штрафа, будет оплачен только причинённый ущерб.

— Ты уехал вчера с девушкой Бодроу? — спросил Кроуфорд.

— Угу, — буркнул я, не обращая внимания на вопрос и продолжая расписываться.

— Бодроу был очень расстроен, — пояснил Кроуфорд, — плакал и кричал, что ты предал его.

— Я предал его? Да я почти не знаю этого говнюка.

— Ну зачем ты так, — сказал Кроуфорд, — не надо. Он хороший парень.

— Всё равно говнюк. — Мне до смерти надоели маленькие людишки, считавшие, что между нами существуют узы дружбы на том основании, что им известен мой рост, вес и номер на футболке. Меня пугала мысль, что моя жизнь может быть связана с людьми, подобными Бодроу.

По дороге в зал я спросил Максвелла, что он думает о реакции тренера на инцидент в Рок-Сити.

— Я уже всё это слышал, — сказал Максвелл.

— Откуда? Я был здесь и ничего не слышал.

— Б. А. заезжал сюда в одиннадцать или двенадцать и рассказал мне. Ты, наверное, спал… или ещё что.

Тренеры отдельных линий уже вернулись в зал, по одному или парами. Б. А. вошёл в зал один, через соответствующее его положению время, после последнего из них, и закрыл дверь.

— А он спросил тебя относительно бумажки? — спросил я шёпотом, так как Б. А. уже встал на своё место позади трибуны.

— Да, — едва слышно осветил Максвелл.

— Итак, — скомандовал Б. А., — разделимся на группы. Защитники и крайние остаются здесь. Оборонительные линии идут с тренером Джонсоном. Линейные — со своими тренерами.

Мы только что закончили просматривать фильм об игре нью-йоркской команды. Теперь мы разобьёмся на группы в соответствии со специальностями и обсудим роль, которую будет играть каждый из нас в воскресном матче. Из фильма мы узнали, что главная слабость их команды — недостаточная организованность. Дважды, когда они готовились вводить мяч в игру, на поле было только десять игроков, а один раз центр нападения забыл остаться на поле при попытке взятия ворот. Их игрок, пробивающий штрафные и свободные, обладал сильным ударом, однако ему редко удавалось пробить с удобного расстояния или воспользоваться заслонами, поставленными другими игроками.

— Начнём, — сказал Б. А., когда в комнате остались только трехчетвертные, ресиверы и свободные защитники. — Возьмите бумагу и карандаш. Сейчас мы проведём тест. Закончив, готовьтесь к тренировке.

Проверки знакомства с планом игры были обязательной частью процедуры подготовки к очередному матчу, установленной Б. А. Они страшно нам надоели, но служили гарантией для тренера в том, что каждый игрок ознакомился с игровой стратегией.

Вопросы, размноженные на ротапринте, были розданы игрокам, и после нескольких стонов и бесцельных реплик в комнате воцарилась тишина. Атлеты склонились над столами, решая задачи.

Я постарался как можно быстрее ответить на вопросы, изумляясь, несмотря ни на что, изобретательности Б. А. в построении теории футбола с многоэшелонированным нападением. Атака, организованная по его системе, была сокрушительной, и против неё не было защиты — если, конечно, атака развивалась должным образом. Наконец я добрался до последнего вопроса. Я хихикнул, Ресиверы отвечали на один вопрос, свободные защитники — на другой. Трехчетвертные должны были ответить на оба.

— Сэт, Сэт. — Сзади послышался тихий шёпот Хартмана. — Шестой вопрос. Двадцать или тридцать?

Максвелл опустил руку вниз и вытянул два пальца.

— Спасибо. Максвелл кивнул.

Итак, я прочитал последний вопрос: кого вы предполагаете обойти в глубине поля и как? Перечислите особенности игры защитников, которых вы предполагаете обыграть в глубине.

Спеша закончить первым, я написал:

«Левый полузащитник Элай: слишком часто смотрит назад, может быть обманут двойным манёвром, если трехчетвертной сделает обманное движение при первом прорыве, т. е. уклоне впраьо, вправо и вперёд, влево и вперёд, к боковой линии и вперёд. Если он почувствует, что его обходят, он попытается свалить тебя… он тяжёлый и сильный, может это сделать, нужно выставить плечо, опустить пониже перед столкновением, раньше, чем он нападёт на тебя. Он отступит, но постарается закрыть всё. Подставить его и обмануть рывками к центру и к линии — вытянуть его на себя. Трехчетвертной важен на двойном обманном движении.

Правый полузащитник Уэйт: отличная скорость, но, подобно Элаю, часто смотрит назад, легко поддаётся на обманные движения, зиг к линии хорош из-за его быстрого сближения, обманный бросок четвертного опять важен. Реальны также неожиданные отрывы. Он не спешит покрывать глубину поля, и можно обойти его на пути к зоне.

Защитник Льюис: лучший атлет команды, но увлекается прорывами в зачётное поле, нужно набегать на него и останавливать. Легко поддаётся на передачу пасов в глубину, можно прорываться между ним и слабым крайним.

Свободный защитник Моррис: хороший, опытный игрок, хитрый футболист, всегда надёжен. Не хватает скорости… Крайний может обойти его прорывом в глубину, уйдя от внутреннего линейного, сделав короткое движение внутрь и затем под ним прямо к углу. Фланговый должен освободиться, чтобы удержать углового защитника от набегания и перехвата».

Я ещё раз прочитал свои ответы. Они касались всего, что упомянул Б. А. в течение недели. Превосходно.

Я встал со стула, едва не застонав, стараясь не выпрямляться слишком быстро, и направился к трибуне. Б. А. погрузился в чтение своих записей. Я наклонился и посмотрел через его плечо. Он поднял взгляд на меня.

— Отличная книга, — сказал я с улыбкой, — вот только все её герои в конце гибнут.

Казалось, его лицо стало ещё равнодушнее. Я положил свои ответы рядом с ним.

— Если уж это не обеспечит мне стипендию, придётся уйти из колледжа, — сказал я, направляясь к выходу. Остальные ещё писали, согнувшись над столами.

Я подошёл к телефону, набрал номер справочной Лакоты и узнал телефонный номер Джона Каулдера. Затем позвонил на ранчо, но к телефону никто не подошёл. По дороге к массажной я столкнулся с Максвеллом, только что вышедшим из зала.

— Послушай, Сэт, — спросил я, — почему ты не вступился за меня, когда утром говорил с Б. А.?

— Он всего лишь упомянул, что Джонсон сорвал листок и страшно разозлился. И к тому же он сказал, что собирается выпустить тебя на поле в предстоящем матче.

Моё сердце радостно забилось.

— Я уговорил его разрешить мне вызывать тебя со скамейки.

— Фантастика! — завопил я, не в силах удержаться от улыбки, расплывшейся на лице. Глаза у меня слезились.

— Только не подведи меня, — предостерёг Максвелл строгим и одновременно отеческим голосом.

— Ни в коем случае. Господи, никогда. Чёрт побери. Никогда. Я подошёл к полке и взял рулон полудюймового бинта, чтобы сменить повязку на вывихнутых пальцах.

Решение Б. А. выпустить меня на поле в воскресном матче было вполне объяснимо. Победа могла принести нам звание чемпионов лиги, а команда Нью-Йорка всегда здорово играла у себя дома. Из-за необходимости бороться за победу Б. А. был готов немного поступиться дисциплиной. На прошлой неделе я был в отличной форме; стоит мне ухудшить игру, и он тут же усадит меня на скамейку.

Однако сейчас это мало меня интересовало. Предвкушение участия в матче и охватившее меня возбуждение не поддавались описанию. Нет ничего прекраснее, чем выступать перед миллионами зрителей, делая то, что ты умеешь лучше других.

Мы уже заканчивали отрабатывать прорыв в зачётную зону противника с точки, расположенной в нескольких ярдах, когда началась драка. Я стоял позади группы нападающих и видел, как она назревала. Джо-Боб играл на месте правого атакующего защитника против Монро Уайта на левом фланге обороны. Монро, я был уверен, всё ещё не отошёл от унижения, связанного с лягушкой в его шлеме. Тренировка по отработке манёвров должна была проходить в три четверти скорости, однако Монро двигался чуть-чуть быстрее, и Джо-Боб всё время не успевал блокировать его.

Максвелл объявил атаку клином — хорошая комбинация, которая могла принести ярд-другой, не больше. По команде Монро нырнул в ноги Джо-Бобу, и атакующий защитник, застигнутый врасплох, упал на чернокожего атлета. Атака захлебнулась, и Кроу-форд не смог ничего сделать.

— Чёрт побери, Джо-Боб, — завопил Джим Джонсон усталому, потному футболисту, поднимающемуся на ноги, — ты что, позволишь ему гонять тебя по всему полю? Может быть, вас поменять местами?

Джо-Боб вернулся на место с опущенной головой, ругаясь сквозь стиснутые зубы. Тренировка шла уже долго, и усталые, измученные нервы были натянуты до предела.

— Не расстраивайся, Джо-Боб, — успокоил его Максвелл. — Сейчас мы обманем этого нахала. Прорыв направо на счёт два.

Это были простая передача из рук и прорыв между защитником и полузащитником. Наш крайний должен был поставить заслон Уайту, чтобы заставить его вступить в борьбу и не пустить к мячу. Джо-Боб оттеснит его назад или к линии. Как только прозвучала команда, Монро кинулся в освободившееся пространство и повалил игрока, только что получившего мяч. Джо-Боб, ожидавший, что Монро попытается обойти его снаружи, бросился на место, где уже никого не было, и упал, беспомощно размахивая руками.

— Джо-Боб, — голос Джонсона был оскорбительно покровительственным, — если ты не можешь удержать его, может быть, попробовать в полную силу?

Глаза у Джо-Боба остекленели. Ноздри раздулись, тело сотрясали приступы неконтролируемой ярости. Пока Максвелл объяснял следующий манёвр, Джо-Боб стоял и смотрел на Монро, сжимая и разжимая кулаки. И Монро не отрывал от него взгляда, полного ненависти. Я понял, что предстоит драка.

Как только прозвучала команда, Джо-Боб вскочил, ударил Монро по голове кулаком, и началась драка. Игроки, стоявшие поблизости, были ошарашены зрелищем и звуками, которые издавали два гиганта, одетые в защитное снаряжение. Удары кулаков по шлемам и защитным маскам были оглушающими — словно по телеграфным столбам били бейсбольными битами. Джонсон и Б. А. с улыбкой посмотрели друг на друга, довольные проявлением готовности — как им казалось — игроков к матчу.

Через несколько секунд Б. А. подал знак Джонсону, и тот направился к месту драки.

— Хватит, ребята. — Тренер защитной линии подошёл к драчунам с уверенностью сержанта, ведущего строевую подготовку. — Расходитесь.

Улыбаясь, он встал между ними. Джо-Боб ударил его кулаком в грудь, и Джонсон, выпучив глаза и задохнувшись, опустился на землю. Игроки издали одобрительный крик.

Джо-Боб сорвал с себя шлем и начал колотить им Уайта, ловко парировавшего удары налокотниками. В ответ Уайт пнул Джо-Боба бутсой по голени. Из раны размером с полдоллара потекла кровь. Джо-Боб размахнулся и швырнул в негра свой шлем. Монро уклонился, шлем пролетел мимо его уха и ударил Медоуза по руке.

— Чёрт бы тебя побрал, Джо-Боб, проклятый недоносок! — завопил Медоуз и набросился на Джо-Боба. Оба упали на землю. Джонсон с трудом поднялся и пытался удержать Уайта, норовившего пнуть лежащего Джо-Боба.

— Хватит, Монро, хватит, — старался успокоить разъярённого негра Джонсон. Тренер упёрся рукой в грудь Монро Уайта, не подпуская его к Джо-Бобу.

— Убери руки, ублюдок! — Монро пытался обойти Джонсона, но тот бесстрашно преграждал ему дорогу.

— Успокойся, Монро, я… — начал Джонсон, и в это мгновение огромный негр схватил его за горло. Джонсон походил на обречённого цыплёнка, его ноги болтались в воздухе, а глаза вылезли из орбит. Резким движением он вырвался и побежал, перепуганный до смерти, через толпу игроков. Зрелище тренера, спасающегося бегством, было настолько забавно, что раздался общий взрыв хохота. Джонсон остановился и посмотрел назад. Он покраснел и пошёл к зданию клуба. Б. А. объявил тренировку законченной, и мы пошли в раздевалку, не переставая хихикать, вспоминая, как бежал тренер в разорванной в клочья рубашке, спасаясь от Монро Уайта.

В прекрасном настроении, вызванном большой дозой кодеина, я решил пропустить обычный ритуал массажа и душа, следовавших за тренировкой. Я решил потратить только десять минут на ледяную ванну для ног. Было очень больно, зато увеличивалась вероятность того, что нигде ничего не распухнет.

— Как насчёт пива? — спросил Максвелл, стоя рядом с ванной. — Мы с Хартманом идём в бар. — В голосе Максвелла появилась хрипота много пьющего человека. — Я решил посвятить малыша в таинство подготовки трехчетвертного.

— Извини, на этот раз должен пропустить, — ответил я.

— Ладно, — сказал Максвелл. — Увидимся завтра утром.

Оставив позади Южный Даллас, я повернул на восток и поехал по шоссе, извивающемуся среди холмов, покрытых густой зелёной травой. Впереди показался шпиль здания суда Лакоты, окрашенный в буро-красный цвет. Рядом стояло три автомобиля местной полиции. Я потушил сигарету и проглотил окурок. Подъехав к городской площади, я сбросил скорость и повернул налево, объезжая её, и резко прибавил газ, как только площадь осталась позади.

У ворот, ведущих к дому Шарлотты, стоял оранжевый «линкольн континентал» Боба Бодроу. Сам Бодроу у ворот спорил с Дэвидом Кларком.

— Открой ворота, тебе говорят. — Багровое от ярости лицо Бодроу гармонировало с его красной спортивной курткой и брюками.

— Я уже сказал, она не хочет видеть тебя. — В голосе Дэвида звучали страх и гнев, вдвинув мятую шляпу на затылок, он опёрся локтями на ворота.

Я подошёл к «линкольну» и сел на передний буфер. Никто из них не обратил на меня внимания.

— Чёрт побери. — Багрово-красный жирный мужчина ходил перед воротами, опустив голову и разговаривая сам с собой. — Какой-то негритянский ковбой не разрешает мне увидеться с моей девушкой!

— Садись в машину и уезжай. — Дэвид засунул большие пальцы за пояс джинсов. — Я не хочу неприятностей.

— Если ты не хочешь неприятностей, пропусти меня. Внезапно Дэвид схватил Бодроу за лацканы куртки и начал трясти его, как тряпичную куклу.

— Слушай, ты, жирный ублюдок, убирайся вон, пока я не вытряхнул из тебя все мозги.

Бодроу побледнел. Ярость сменилась ужасом. Дэвид презрительно отпихнул его от себя, Бодроу попятился и сел на землю. Поднявшись и отряхнув пыль, Бодроу повернулся ко мне.

— Это ты во всём виноват! — закричал он, указывая на меня трясущимся пальцем. — Ты выставил меня дураком перед всеми, сделал посмешищем. И это награда за то, что я был твоим другом.

— Бодроу, кретин. — Предположение, что я мог быть среди его друзей, привело меня в ярость. — Я тебе не друг. Никогда им не был. И никогда не буду. А если ты сейчас не уберёшься отсюда, я сам тебя убью. — Я пихнул его к автомобилю.

Бодроу сел в машину, развернулся и поехал к шоссе. Подъехав к моему «бьюику» он затормозил, вышел из машины и пнул задний бампер «бьюика».

— Проклятый футболист. Подумаешь, звезда! — завопил он. — Ты — говнюк, как и все! — Он нырнул в свой «континентал» и рванул с места, осыпав мою машину дождём гравия из-под задних колёс.

— Вот болван! — Я недоумённо покачал головой.

— Извини, что вовлёк тебя в ссору. Я благодарен тебе.

— Пустяки. Я приехал к Шарлотте. Она дома?

— Да. Решает, нужно ли кастрировать телёнка.

— Надеюсь, я с ним не знаком. Как ты считаешь, она не обидится, если я прерву её размышления?

— Думаю, что нет. К тому же, если она решит избавить телёнка от беспокойств и жизненных тревог, отрезав ему яйца, мне придётся его держать. Так что буду благодарен, если ты меня подвезёшь к дому. Только не говори ничего про Бодроу. Ладно?

— Конечно, — ответил я. — Садись.

— И часто она этим занимается? — спросил я.

— Чем?

— Холощением божьих созданий. — Я невольно вздрогнул.

— Время от времени.

Шарлотта сидела на ступеньках крыльца, ведущего в кухню. Рядом лежал нож и точильный камень.

— Ну как, решила? — спросил Дэвид.

— Да, — ответила она с мрачным лицом. Затем на нём появилась улыбка. — Привет!

— Привет, — отозвался я. Мне было приятно быть с ней рядом, хотя предстоящая операция не вызывала у меня восторга.

Она встала, взяла нож и направилась к загону. Мы последовали за ней.

— Помоги мне надеть верёвку ему на шею, — попросил Дэвид. — Я не умею бросать аркан.

Чувствуя себя как-то по-дурацки, я последовал за ним внутрь загона. Как только мы приблизились к бычку, он мгновенно кинулся на меня.

Инстинктивно я опустил плечо, готовясь охватить руками бычью шею и удержать его, пока Дэвид накинет верёвку. Однако бычок столкнулся со мной как линейный из лос-анджелесской команды. Годы футбола подсказывали мне, что я должен не отпускать бычка, однако инстинкт самосохранения победил, и я рухнул на землю.

Пока Дэвид и Шарлотта смеялись и спрашивали о моём самочувствии, я попытался успокоиться. Наконец я встал и отряхнул с брюк пыль.

— Солнце светило мне в глаза, — сказал я величественно. Новый взрыв хохота заставил улыбнуться и меня. Я решил, что за такой проступок телёнка даже мало кастрировать, и сообщил им об этом.

Дэвид оказался неплохим ковбоем. Скоро бычок лежал на боку, опутанный верёвкой. Мы с Дэвидом удерживали его, а Шарлотта принялась за работу с острым ножом в руке.

Операция завершилась довольно быстро. Шарлотта обрызгала рану ярко-пурпурным дезинфицирующим составом и дала нам знак. Мы развязали бычка. Несколько мгновений он продолжал неподвижно лежать, затем поднялся на ноги и потрусил в другой конец загона.

Подойдя к дому, Шарлотта бросила уже ненужную бычку часть его тела двум котам, сидевшим под крыльцом. Коты подошли и внимательно обнюхали приношение, затем принялись есть. И больше никаких проблем, подумал я.

Луна висела над нашими головами. Мы сидели в патио позади дома. Стало прохладно, и Шарлотта завернулась в большое индейское одеяло. Тарелки, оставшиеся после ужина, были сложены рядом.

— Я рада, что ты приехал, — сказала Шарлотта. — Мне хорошо с тобой.

Пока Шарлотта жарила бифштексы, мы с Дэвидом сидели, курили и говорили о Фуллере, Никсоне и предстоящем матче. Особого интереса эти темы у меня не вызывали, но помогали провести время.

После ужина Дэвид попрощался и отправился в свой домик поработать над каш ой.

Из темноты доносились ночные звуки — крик птицы, отдалённый лай собак, фырканье животных в близлежащих загонах. Было слышно, как в нескольких милях от нас хлопнула дверь автомобиля. Усилившийся ветер со странным свистом проносился через ветки и иглы огромной сосны, растущей недалеко от патио.

Я откинулся назад и улыбнулся небу. Оно было полно сверкающими, блистающими, всё время меняющимися точками света. Говорят, что невооружённым глазом видно не больше пяти тысяч звёзд. Сейчас передо мной было никак не меньше. Метеорит промчался в сторону Далласа и исчез в красно-зелёном сиянии.

— Господи, как здесь красиво! — вырвалось у меня. Я почувствовал, что Шарлотта повернулась и смотрит на меня. Я глубоко затянулся и посмотрел ей в глаза. — Можно, я останусь у тебя на ночь? — спросил я.

Закутавшись в одеяло, она улыбнулась, встала и пошла к дому.

Я лежал на животе, упёршись подбородком в подушку. Шарлотта кончила расчёсывать волосы, падающие на её голые плечи, подошла к кровати и легла рядом, опираясь рукой о мою спину. Я почувствовал тепло её ноги, прижавшейся к моей. Она легко провела ногтями по моей руке. По спине у меня пробежали мурашки. Она приподнялась, скользнула вдоль моей спины и поцеловала моё плечо, её твёрдые соски коснулись моих лопаток.

Мы двигались не торопясь, осторожно, иногда меняя положение. Время от времени мы останавливались и смотрели друг другу в широко раскрытые глаза. Я пытался предугадать высшую точку её наслаждения.

— О-о-о, — простонала она, задрожав, стиснув меня руками и пятками.

Когда всё кончилось, я испытал чувство одиночества и разочарования.

Я сидел в кровати, откинувшись на несколько высоких подушек. Голова Шарлотты лежала у меня на животе.

— Скажи, тебе здесь нравится? — раздался её голос.

— Очень. — Я старался не думать о предстоящем возвращении в Даллас и полёте в Нью-Йорк. — Мне хотелось бы остаться здесь навсегда. Я мог бы задумчиво бродить и помогать отрезать яйца всем в округе. Кроме Дэвида, конечно.

— Если ты переедешь сюда, — заметила она, — что будет с твоей футбольной карьерой?

— Ну уж и карьера. Но кому нужен чокнутый наркоман, слоняющийся по ранчо и бездельничающий?

— Мне. Это ранчо — если работать как следует — может приносить немалую прибыль.

— Да, здесь придётся потрудиться.

— Это должен решить ты сам. Мне страшно смотреть, что делает с тобой футбол. „Ты несчастный человек. Я знаю. Я была близка с тобой.

— Ты действительно хочешь, чтобы я жил здесь?

— Да. Если тебе не хочется, совсем не обязательно работать на ранчо. — Её голос звучал взволнованно и счастливо.

— Неужели ты хочешь жить со мной?

— Да, очень, — убеждённо сказала она. — У меня есть деньги. Ты — известный человек. Мы можем попробовать привыкнуть друг к другу. Это единственный способ выжить в этом безумном мире.

— То есть начать наверху и постепенно стремиться вниз?

— Что-то вроде этого. И если один из нас устанет от другого, он свободен.

Её логика поразила меня.

— Мне кажется, что у меня могут возникнуть по отношению к тебе по-настоящему тёплые чувства.

— И у меня тоже. — Она прижалась ко мне и положила голову мне на грудь.

 

Пятница

Утро было прохладным и бодрящим. Когда я подошёл к машине, мои ботинки намокли от росы. Осеннее солнце было необычно тёплым. Я направил машину к воротам. Шарлотта, стоявшая на ступеньках крыльца, махая мне рукой и говоря, что будет ждать меня, была прелестна. Я никак не мог победить предчувствие, подсказывающее мне не уезжать, остаться здесь прямо сейчас, выращивать скот и любоваться восходом солнца. Сначала, однако, мне нужно разобраться с Нью-Йорком, Сэтом Максвеллом, Б. А., Клинтоном Футом, Конрадом Хантером, страхом и самим собой. И тогда я вернусь сюда, чтобы больше не уезжать.

Я выехал на асфальт шоссе и помчался в сторону Самого Американского Города.

Я заехал домой, чтобы переодеться и взять самое необходимое, включая портативный проигрыватель.

В зале была толпа народа, пришедшего пожелать нам успеха.

В углу сидел Арт Хартман. Голова свисала ему на грудь, и серая шляпа, надвинутая на лоб, закрывала глаза.

— Арт? — сказал я, останавливаясь перед ним и заглядывая под поля его шляпы.

— Угу. — Его тело вздрогнуло.

— Арт?

— Ну? — Он чуть-чуть поднял голову и сдвинул шляпу на затылок. Он был небрит и смотрел на меня одним ужасным, воспалённым глазом.

— Боже мой, — невольно произнёс я. — Что случилось?

— Вчера вечером я провёл целую неделю с Максвеллом, — застонал он, пытаясь сесть попрямее. — Мы пошли в бар выпить пива и встретили там двух девок, — с трудом продолжал он. — Оказалось, что они замужем за парнями, работающими в ночную смену на заводе «Тексас Инструменте». Господи! Что за ночь! Ты только взгляни на это. — Он поднял шляпу и показал мне едва запёкшуюся рану с почтовую марку на середине лба.

— Подрались с кем-нибудь?

— Подрались… — он болезненно хмыкнул, морщась от боли, пульсирующей в голове. — Она меня укусила.

— За что? Ты пытался изнасиловать её?

— Я! — воскликнул он. — Это она меня изнасиловала. Боже мой, она никак не могла остановиться и так вопила, что разбудила детей.

— Господи, Арт, это действительно низко.

— Да разве я не знаю? Ты посмотрел бы на мою спину. Мне пришлось сказать Джулии, что меня избили. Не знаю, поверила она мне или нет.

— А что случилось с Сэтом?

— Мы ушли от баб где-то около полуночи. Он отвёз меня в ресторан на Индастриэл Роуд. Когда я пришёл в себя, было три часа утра, и он уехал на машине. Пришлось вызвать такси. — Хартман съехал вниз, жалобно застонал и надвинул шляпу на глаза.

— Добро пожаловать в профессиональный футбол, Арт, — сказал я, повернулся и пошёл к девушке, раздававшей прохладительные напитки. Я взял стакан кока-колы, направился к свободному креслу, как вдруг меня остановил Скуп Золин. Он хотел взять у меня интервью.

Золин работал в утренней газете, и наша команда была одним из источников его откровений. Настоящее его имя было Сеймур Золинковски, и мне не приходилось встречать репортёра хуже него. Он славился тем, что обычно напивался перед матчем и пропускал три первых периода. Затем он вваливался в ложу для прессы где-то в середине четвёртого периода и начинал собирать материалы для отчёта. В прошлом году он получил три национальные премии за выдающиеся статьи о спорте. Невероятный пьяница и наркоман, Скуп был очень забавен. Дело в том, однако, что я страдал от его журналистских потуг. Часто после проведённой с ним вечеринки я открывал газету и читал вещи, сказанные мной в угаре алкоголя и марихуаны. Если же он не получал от меня что-нибудь сенсационное, Скуп выдумывал цитаты сам и приписывал мне.

— Оставь меня в покое, Скуп, — сказал я, как только он приблизился.

— В спортивных кругах ходят слухи, что у тебя никуда не годные ноги и что твоя карьера подходит к концу. Хочешь добавить что-нибудь?

— Не трогай меня, Скуп, — повторил я, пятясь от него.

— Услышав вопросы о его плохом здоровье и ускользающем спортивном счастье, Эллиот потребовал, чтобы журналист оставил его в покое, угрожая физической расправой.

— Я не угрожал тебе расправой.

— Журналист имеет право на свободное толкование ответов.

— Скуп, ради Бога, отстань. Ну что плохого я сделал тебе?

— Что ты, Фил, ведь я превращаю тебя в живую легенду. Ни о ком столько не пишут, разве что о Максвелле.

— Ну конечно, со всем остроумием, теплотой и шармом Ли Харви Освальда. Ты знаешь, Скуп, Б. А. всё ещё злится на меня за твою последнюю статью.

— Какую статью?

— Ту, где я будто бы сказал, что Ларри Вилсон самый безобразный игрок профессионального футбола.

— Ах да. Видишь ли, тогда я проглотил какую-то таблетку и ещё не пришёл в себя, когда принялся за статью. Но ведь рядом была твоя великолепная фотография!

— Скуп, мне нечего тебе сказать. Ни сейчас, ни в будущем.

— Ну ладно, не лезь в бутылку. — Он оглянулся вокруг. — А где Максвелл?

Я пожал плечами и направился к выходу. Была объявлена посадка. Я закрыл глаза, наслаждаясь звуком двигателей «Боин-га-727». Я люблю летать. На высоте в тридцать тысяч футов, окружённый ревущими двигателями и жидким топливом, я уверен, что никто не сможет свалить на меня ответственность за происходящее.

Максвелл спал в соседнем кресле. Исходивший от него запах напоминал мне о дедушке, страдавшем алкоголизмом. И всё-таки в воскресенье на поле он, как всегда, будет неподражаем. Однажды Максвелл сказал мне, что только на поле он испытывает к себе уважение.

Занавес, отделявший нас от первого класса, был раскрыт, и в проходе виднелись изящные ноги Джоанны Ремингтон.

Джоанна тайком пожала мне плечо, проходя мимо меня в первый класс. За ней шёл Эммет Хантер, прятавший свой живот под просторным красным блейзером с эмблемой команды. Проходя, он кивнул мне.

Через некоторое время я заснул. Меня разбудил Билл Нидхэм, который так расстроился из-за того, что я заказал сэндвичи и пиво в Филадельфии. Он пытался сунуть конверт мне во внутренний карман.

— Суточные? Он кивнул.

Нидхэм был одним из младших служащих клуба, и обвинения сыпались на него с обеих сторон. Я любил подначивать его.

— Сколько на этот раз? — спросил я, разрывая конверт. — Двенадцать долларов? На два дня?

Нидхэм кивнул, глядя на меня виноватым взглядом.

— Два дня. Два обеда и два ужина. Боже мой, неужели ты не знаешь, что нельзя прожить два дня в Нью-Йорке на двенадцать долларов?

Я махнул рукой, откинулся на спинку кресла и попытался уснуть снова.

Самолёт приземлился в Нью-Йорке и остановился у дальнего конца поля, где нас ждали три заказанных автобуса. Я разбудил Максвелла, помог ему спуститься по трапу и подняться в последний автобус. Он снова погрузился в забытьё.

Сидящие в нашем автобусе увлечённо следили за тем, как Джоанна поднимается по ступенькам автобуса, стоящего перед нами. Я не мог не улыбнуться, прислушиваясь к комментариям и тяжёлому дыханию моих партнёров. Эммет сел перед ней, а позади стоял Скуп Золин. Стараясь помочь ей подняться по ступенькам, Скуп упёрся ладонями в её ягодицы, соблазнительно очерченные под платьем. Джоанна обернулась и двинула ему сумочкой по лицу. Наш автобус закачался от взрыва хохота.

Когда мы въехали в Манхэттен, Максвелл проснулся и посмотрел в окно.

— На этот раз она от меня не уйдёт, — прохрипел Максвелл.

— Кто? — не понял я.

— Она. — От ткнул пальцем в проносящиеся мимо нас небоскрёбы. — За последние пять лет я проигрывал ей слишком часто. Но не на этот раз. — Внезапно лицо его перекосилось и он рухнул в кресло.

— Голова! — пробормотал он, закрывая глаза.

Мы прибыли в отель в семь часов вечера по местному времени.

Ключи от комнат были разложены на столе в вестибюле. Пока я пробивался к столу и искал наш ключ, Максвелл подошёл к портье. Мы встретились у лифта и обменялись добычей.

— Тебе письмо, — сказал он. — Встретимся в номере. — Я передал ему проигрыватель и пластинки.

Я сел в глубокое кресло. Укрывшись от любопытных глаз, стал читать письмо Джоанны. Она приглашала меня встретиться в Сат-тон Плэйс в 9.30. Подписалась она буквой «Д».

Я скомкал письмо и бросил его в стоящую рядом корзину. Попасть удалось только с третьего раза. Затем поднялся и направился к лифту.

Максвелл лежал в одних трусах на крошечной кровати. Я опустился на свою, по традиции ближнюю к двери. Таково было разделение обязанностей — я отвечал на стук в дверь, а Максвелл на телефонные звонки.

— Какие у тебя планы? — спросил я его.

— Жду звонка от Хута.

Хут был старым приятелем Максвелла, четыре года тому назад переехавшем в Нью-Йорк. Никто не знал, чем занимается Хут, но у него была хорошая квартира и много денег. Я думал, что он путается с гангстерами, тогда как Максвелл считал его мужчиной-проституткой, обслуживающим пожилых дам из богатых семей.

— Слушай, Сэт, — неожиданно вспомнил я. — Что ты сделал с Хартманом?

— Я ведь сказал, что быть трехчетвертным совсем не просто, — засмеялся Максвелл. — Знаешь, мне кажется, что этот парень не годится для нашего дела. Слаб. Я уморю его девками и барами.

Он снова закрыл глаза. Я пошёл в ванную, включил горячую воду и, когда ванна наполнилась, со стоном опустился в неё. Меня не покидало чувство, что когда-нибудь я умру в ванне отеля.

Занавеска отодвинулась, и появившийся Максвелл протянул мне горящую сигарету. Я вдохнул дым марихуаны и вернул сигарету Максвеллу.

— Спасибо, — сказал я. — Именно то, что мне было нужно. Тебя искал Скуп.

— Что нужно этому ублюдку?

— Не знаю. Я сказал ему: единственное, что он может обо мне напечатать, это слова «отказываюсь отвечать».

— Этот говнюк написал, что три величайших неудачника в мире — это Джо Кухарич, Шарль де Голль и я.

— Ну, он не прав. По-моему, де Голль был не так уж плох.

— Вот это видел, запасной?! Я вызову тебя со скамейки, когда рак свистнет.

— Сэт, зачем же переходить на личности. Я нужен тебе для блага команды.

Дверь захлопнулась, и я остался один. Горячая вода била меня по спине и шее. Я решил, что, если перееду к Шарлотте на ранчо, мы будем проводить больше времени в постели и меньше — занимаясь философией.

Когда я вошёл в спальню, Максвелл опускал телефонную трубку.

— Хут?

— Да. Он высылает за мной лимузин. Хочешь, поедем вместе?

— Нет, спасибо. У меня свидание.

— На Саттон Плэйс? — Он прочитал письмо Джоанны.

— Да.

— Будь поосторожнее, — предостерёг Максвелл. — Для деревенского парня вроде тебя воевать с деньгами — безнадёжное дело.

— Я надену тёплое бельё, — ответил я, выковыривая из носа запёкшуюся кровь.

Максвелл достал из чемодана тетрадь игрока и принялся за чтение.

— Не забудь про заслон и фланговый прорыв, — напомнил я ему.

— Точно, — кивнул он. — Гиллу придётся здорово потрудиться на поле.

— Это уж точно.

Таксист вёз меня на Саттон Плэйс через Сентрал-Парк. Я знал, что это не самый короткий путь, но не возража. Мне всегда нравилось в парке, я любил смотреть на конные экипажи, торжественно едущие вдоль обочины. В Далласе нет лошадей.

Было девять часов сорок минут, когда такси остановилось у подъезда. Джоанна ждала меня у лифта. На ней было мини-платье из сетчатой ткани и высокие, до бёдер, сапоги. Я подошёл поближе и увидел острые соски её грудей под платьем; единственным, что разделяло её и нью-йоркскую осень, были трусики телесного цвета: мини-платье — всего лишь сетка, простая иллюзия. Коричневое кожаное пальто, отороченное шиншиллой, было переброшено через плечо. Джоанна выглядела неправдоподобно прекрасной и до безумия желанной.

Мы вошли в лифт и начали подниматься.

— Ты потрясающе выглядишь, — сказал я с восхищением, — хотя немного непристойно.

— Спасибо, ты тоже. Хотя недостаточно непристойно.

В дверях нас встретила приветливо улыбающаяся женщина с седыми волосами.

— Добро пожаловать. Я — Маргарет Мак-Найт. Проходите и чувствуйте себя как дома.

Квартира состояла из двух этажей. В углу была винтовая лестница, ведущая в гостиную. По лестнице поднимались и спускались люди.

К нам подошёл высокий худой* мужчина с растрёпанными волосами.

— Хэлло, Джоанна, — сказал он. — Я так рад, что ты пришла.

— Гэри, — после механического поцелуя сказала Джоанна. — Познакомься, это Филип Эллиот.

Он сжал мою ладонь с такой силой, что ясно было — на отработку рукопожатия ушло немало времени. Я решил было упасть на колени и завопить от боли, но потом передумал.

— Меня зовут Гэри Кэссэди, Филип, — сказал он, сморщив лоб. — Я много раз следил за твоей игрой. — М он начал описывать эпизоды матчей, которые видел по телевидению. Я сразу понял, что он говорит о Вилли Эллисоне из Лос-Анджелеса. Не прерывая его рассказа, я кивал и улыбался, когда Гэри описывал мои сверхчеловеческие усилия по пути к неугасимой славе.

Время близилось к полуночи, когда из прихожей раздался неподражаемый техасский выговор Максвелла.

— Очень рад, мадам, что вы пригласили к себе простого деревенского парня, — говорил он.

С ним были Хут и толстая девушка, на голове которой покачивалась ковбойская шляпа Максвелла. Наконец на вечеринке образовался центр притяжения. К Максвеллу подходили, обменивались рукопожатиями, похлопывали по плечу.

Низенький коренастый мужчина, оказавшийся писателем, пробился через толпу и пожал руку Хуту, который представил его Максвеллу. Они заговорили о чём-то.

Внезапно мужчина подпрыгнул в воздух, поразительно неуклюже имитируя пас в прыжке. Его движения — по грациозности и элегантности — напоминали предсмертные судороги курицы, которой только что отрубили голову. Максвелл и Хут вопросительно посмотрели друг на друга, перевели взгляд на писателя, потом снова друг на друга. Хут пожал плечами. Максвелл заметил меня и Джоанну.

— А-а-а, — замычал он. — Привет. Познакомьтесь с моей подругой. Скажи им «хэлло», крошка. А где тут туалет?

— По-моему, вон там, — показал я.

Максвелл сорвал свою шляпу с головы девушки и дружески подтолкнул её в нужном направлении.

— Хочу убедиться, что твоя репутация — не пустой звук. — Он подмигнул мне, и они скрылись в коридоре.

Хут подошёл к нам. Он был пьян не меньше Максвелла, однако лучше владел собой.

— Привет, мистер Эллиот, — прохрипел он, доставая изо рта огромную изжёванную сигару. Максвелл рассказывал, что Хут — близкий друг Клинтона Фута и хорошо знаком с руководством лиги, регулярно снабжает их девочками.

Минут через двадцать в дверях показался Максвелл, обнимая девушку, на голове которой снова красовалась его шляпа. На их лицах были широкие улыбки.

— Хут, ты был совершенно прав, — сказал Максвелл и повернулся к нам. — Поехали, — пригласил он. — У подъезда нас ждёт большой чёрный «кадиллак» с большим чёрным шофёром. Будем веселиться. — Он наклонился к девушке и снял шляпу с её головы. — Видишь того парня, крошка? — сказал он, указывая на коренастого писателя. — Это — знаменитый драматург, и он хочет познакомиться с тобой. А завтра я тебе позвоню. — Не обращая внимания на её расстроенное лицо, Максвелл пошёл к лифту.

Через несколько минут мы сидели в автомобиле, мчавшемся по ночным улицам Нью-Йорка. Сначала мы заехали в изысканную дискотеку, где встретили Алана Клариджа. С рубашкой, расстёгнутой до пояса и открытой ширинкой, он отчаянно отплясывал с сорокалетней женщиной. За соседним столом сидел Энди Кроу-форд, щупая чью-то девушку. Когда мы вошли в зал, музыка и танцы прекратились. Глаза всех были прикованы к Максвеллу.

Кларидж приветливо махнул нам рукой и начал снимать с себя брюки.

— Вон там сидит Кроуфорд, — сказал я Сэту. — Они уже дошли до точки. Хорошо бы отправить их в отель.

Максвелл помог Клариджу одеться, затем проводил его и Кроуфорда к лимузину, пообещав встретиться в отеле.

Когда Максвелл вернулся к столу, Хут достал капсулу с наркотиком и раздавил её. Мы передавали её из рук в руки, глубоко вдыхая пары. Через мгновение мы все покраснели и начали хохотать, как безумные. Как только веселье уменьшалось, Хут доставал очередную капсулу, и истерический смех продолжался. Джоанна вскочила на стол и завопила, что все в зале, кроме нас, дерьмо. Мы уже истощили весь запас, когда к нам подошёл официант и предложил или прекратить швырять в окружающих раздавленными капсулами, или покинуть дискотеку.

Максвеллу принесли записку. Сидящие за длинным столом в глубине зала приглашали его выпить вместе с ними.

— Ага, они хотят выпить с Королём, верно? — произнёс хриплым голосом Максвелл. — Разве я могу отказаться? Ведь я — простой человек.

Он поднялся и двинулся, пошатываясь, к пригласившим. Пожилой мужчина встал и пожал ему руку. Затем Сэт вскарабкался на стол и пошёл по нему, стараясь ступить ковбойскими сапогами из крокодиловой кожи в каждую тарелку. То и дело он наклонялся, пожимал руки и называл себя «любимым мальчиком Марты». Кто-то нервно засмеялся. Сэт добрался до конца стола и спрыгнул на пол.

— Рад был с вами всеми познакомиться, — сказал он и запрыгал к нам на одной ноге.

— Теперь они могут рассказывать детям, что познакомились со звездой, — засмеялся Максвелл, опускаясь в кресло и вытирая сапоги скатертью.

После дискотеки мы заехали в бар. Он был празднично украшен, и на сцене играл оркестр. Выпивка стоила 3,75 за стакан. После нескольких стаканов (я потерял счёт после пяти) мы выбежали из бара и умчались, не заплатив по счёту.

Около пяти утра мы подъехали к отелю, высадили Джоанну перед входом и несколько раз объехали квартал. Затем мы с Максвеллом с трудом вылезли из «кадиллака» перед въездом в гараж. Пока я прощался с уже бесчувственным Хутом, Максвелл сел на бордюр тротуара и начал стаскивать сапоги, потом подарил их шофёру.

— Ты — превосходный нигер, — сказал Максвелл. — Посылай всех, кто с этим не согласен.

— Спасибо, мистер Максвелл, — улыбнулся чернокожий водитель.

Огромный чёрный автомобиль исчез в грязных предрассветных сумерках, унося с собой спящего Хута.

Мы пересекли вестибюль и остановились у лифта. Когда двери раздвинулись, мы увидели на полу тренера Бадди Уилкса. Бывший свободный защитник, включённый в символическую команду Америки, сидел в углу. Он был настолько пьян, что не мог двигаться. Невидящие глаза Бадди были широко открыты и наполнены слезами.

— Мерзавцы, — бормотал он. — Мерзавцы.

— Привет, Бадди, — сказал Максвелл, входя в лифт и хлопая его по плечу.

Тренер поднял голову и попытался посмотреть на трехчетвертного.

— …ребята ненавидят меня, верно? — едва выговорил Бадди. Из его рта на подбородок текли слюни.

— Нет, Бадди, — успокоил его Максвелл, — мы тебя любим.

— …они… ненавидят меня… паршивые ублюдки… завидуют. — Уилкс вытер нос тыльной частью руки. Когда он убрал её, из носа к руке потянулись сопли.

— И Б. А. тоже… — Он медленно соскользнул на бок. — Я им покажу… всем покажу…

Дверь открылась на нашем этаже, и мы вышли, оставив Бадди спать в лифте.

 

Суббота

После нескольких телефонных звонков я понял, что Максвелл не собирается выполнять свои обязанности, и снял трубку.

— Доброе утро. Десять часов. — Телефонистка мгновенно исчезла, и я понял, что её пожелание не было искренним.

Стоящая рядом кровать пустовала, и я вспомнил, что где-то в середине наполненного болью тумана, именуемого сном, Максвелл встал и пошёл в туалет. Постанывая от боли, я медленно поднялся. Похмелье увеличило мои обычные утренние страдания по крайней мере раз в десять.

Максвелл лежал на ванном коврике, упёршись головой в унитаз и накрывшись полотенцами. Его лицо было измазано кровью. Я устал стоять и опустился на унитаз, обхватив голову руками. Собравшись с силами, я пнул неподвижное тело большим пальцем ноги. Не открывая глаза, Максвелл быстро сел. Он прижал колени к груди и положил на них голову.

— Господи, зачем только я покинул родной Гудспет? — Он провёл рукой по лицу, открыл глаза и увидел кровь. — Язва желудка, — сказал он.

— Боже мой, это правда?

— Не знаю, по крайней мере, кровотечение остановилось. — Он посмотрел вокруг, пытаясь понять, где мы находимся. — Неужели я действительно нажрался червей?

Я кивнул.

— А-а-а, — застонал он. — И кто-то мощно оправился мне в рот.

— А ты не спи в туалете. Вставай, автобус уходит в одиннадцать.

Мы поделились таблеткой кодеина. Затем мы оделись и отправились искать кофе. С утренним туалетом придётся подождать до окончания тренировки.

Я любил бродить по стадиону «Янкиз», разглядывая фотографии великих игроков, висящие на стенах, — Рут, Гериг, Ди Мад-жио, Мэнтл. Сам стадион быстро приходил в упадок, но память о прошлой славе жила в гниющих деревянных перегородках и вонючих лужах.

Мой шкафчик был помечен белым куском пластыря с моим именем, написанным фломастером. Под новым куском пластыря был старый, с именем, оставшимся от предыдущего матча.

— Юнитас, — произнёс я вслух. — Подумать только! Старик Джон и я переодевались у одного и того же шкафчика.

— Что ты сказал? — спросил меня Джон Вильсон, наш защитник и торговец недвижимостью, расположившийся рядом.

— Я — воплощение американской мечты. Человек, которого в другое время и в другом месте без колебаний приговорили бы к смертной казни, раздевается в том же шкафчике, что и великий Джонни Ю.

— Невероятно, — с усмешкой отозвался Вильсон.

— Скажи, а жена всё ещё сердится на тебя из-за губной помады на трусах?

Вильсон расстроенно покачал головой.

Я быстро разделся и направился к деревянным столам, стоящим около душевой, осторожно ступая по сырому холодному полу.

— Ты не мог бы растереть меня как следует, Эдди? — попросил я. — Прошлой ночью меня избили в Сентрал-Парке. У меня всё болит.

— Только не вздумай бежать, не закончив разминку, — предупредил меня массажист, не отрывая глаз от голеностопа, который он бинтовал. — Сам знаешь, какой за это штраф. — Он взглянул на меня. — Дай мне закончить. Я не хочу пачкать руки растиркой, потом не отмоешь.

Я вернулся обратно и вывалил свои вещи в металлический ящик в шкафчике. Разминка будет короткой, только для специальных линий, а я к ним не относился. Меня разотрут и разогреют, но не будут бинтовать. Во время тренировки специальных линий я немного побегаю и постараюсь размяться, но не в полную силу. Всё это займёт не более сорока пяти минут.

Массажист намазал меня обезболивающей жидкостью и растирал мои ноги и спину до тех пор, пока они на запылали как в огне. Когда он закончил, в раздевалке уже никого не было.

Я быстро натянул тренировочный костюм и выбежал на поле. Команда уже строилась для гимнастических упражнений. Джим Джонсон, тренер защитных линий, подстерегал меня в засаде, но мне удалось избежать двадцати пяти долларов штрафа, так как я успел встать в строй до начала упражнений. Глядя на его огорчённое лицо, я улыбнулся и приветливо махнул рукой. На шее Джонсона вздулись вены.

Мы уже закончили упражнения и начали расходиться по группам, когда по стадиону прогремел сержантский голос Джонсона.

— Ещё раз! — выкрикнул он. — Полагается считать, выполняя прыжки. Ты считал вслух, Эллиот?

Он накрыл меня на месте преступления. Делая прыжки на месте, мы все должны были считать вслух. Этого требовал дух команды.

— Да, ты меня накрыл, Джимми, — признался я.

— Нам не нужны шуты, Эллиот, — раздался голос Б. А. — Если не хочешь работать вместе с командой, уходи с поля.

Я замолчал и опустил голову.

— Итак, всё сначала, — крикнул Джонсон. — Благодарите Эллиота за лишнюю работу.

— Встали! — скомандовал Максвелл, с упрёком глядя на меня за то, чти я попался. — Начали!

Прыжки были выполнены под сопровождение голосов, раздающихся над пустыми трибунами стадиона. Когда мы разбились на группы, я специально пробежал рядом с Джонсоном.

— А ведь я так и не считал, — громко прошептал я. — Только открывал рот.

— Ах ты подонок! — завопил он и бросил в меня мячом. Я увернулся, засмеялся и побежал по стадиону.

Тренировка быстро закончилась. Б. А. объявил, что все, кто хочет, могут возвращаться в отель на метро. Это было настолько странно, что я рассмеялся. Ещё более странным было то, что только Максвелл, Кроуфорд и я ехали на автобусе.

Остаток субботы был занят инструктажем, собраниями и отдыхом. Максвелл взял с собой своего подопечного, Арта Хартмана, и уехал вместе с Хутом, пообещав вернуться к одиннадцати и успеть к проверке.

Джоанна пробралась ко мне в комнату около шести, до встречи с Эмметом, и тут же мы залезли в постель. Нам обоим было хорошо, однако на этот раз чего-то не хватало. После того как она ушла, я решил, что это конец. Я чувствовал себя виноватым. Не знаю почему.

В одиннадцать часов помощники тренеров раздали нам снотворное и приняли заявки на таблетки для завтрашней игры. Я попробовал дважды позвонить Шарлотте, но оба раза неудачно. Телевизионный комментатор сообщил, что завтра ожидается сухая и прохладная погода.

В половине двенадцатого Максвелла всё ещё не было. Он пришёл через полчаса.

— Проверка прошла? — спросил он, запирая дверь.

— Нет ещё.

Проверки так и не было, и, глядя, как Джон Уэйн в пух и прах разбивает благородных индейцев, мы мирно, как херувимы, уснули.

 

Воскресенье

На этот раз Максвелл поднял трубку после первого же звонка. Он застонал в микрофон и с грохотом опустил телефонную трубку.

— Который час? — спросил я, не отрывая голову от подушки.

— Восемь. Завтрак в восемь тридцать, инструктаж в девять, религиозное обращение в девять тридцать, дядюшка Лось в десять. Как видишь, для тех, кто повинуется воле Всевышнего, всё идёт по расписанию.

Максвелл любил дядюшку Лося, как будто это был его близкий родственник, и, когда мы играли в другой временной зоне, всегда старался, чтобы ничто не мешало ему посмотреть передачу про любимого мультипликационного героя.

Пока Максвелл кашлял и стонал в туалете, я лежал и думал про свой сон.

Мне приснилось, что я опоздал и автобус уехал без меня. Я никак не мог найти стадион, я слышал доносящийся с него шум. Наконец мне удалось остановить едущего туда Микки Мэнтла, объяснившего, что стадион очень интересен, но что сам он не хотел бы жить на нём. Он высадил меня у стадиона и уехал. Я отправился в раздевалку, прорываясь через гигантскую паутину. То и дело мне на шею падали волосатые жёлто-чёрные пауки.

Наконец я добрался до выхода на поле. Стадион был переполнен, и игра уже началась. Я стоял у края поля голый. С другой стороны меня звал Руфус Браун, обслуживающий здание нашего клуба. Он держал в руках мою форму и шлем. Я побежал через поле и оказался вовлечённым в игру. Максвелл дал мне пас, но я не мог поднять руки, которыми прикрывал свою наготу. Мяч попал мне в лицо и сломал нос. Мне стало легче дышать. Внезапно бинт, обмотанный вокруг бедра, развязался, и нога отвалилась. У меня в руках был мяч, и я полз к зачётному полю. Затем Б. А. крикнул мне, чтобы я кончил дурачиться, и посадил меня на скамейку. Я всё ещё был голым, и из носа текла кровь. Все окружающие смотрели на меня…

— Давай быстрее, цыплёнок, — сказал Максвелл, вытирая своё свежевыбритое лицо.

Я быстро вскочил с кровати и натянул штаны.

— Б. А. разрешил надевать водолазки?

— Да, — кивнул Максвелл, поднимая руку и брызгая дезодорантом под мышкой. Принимая во внимание расписание сегодняшнего дня, это казалось несколько странным.

Объявление у лифтов гласило, что нам отведены залы № 1 и № 2 для завтрака, инструктажа и религиозной службы. Там же будут бинтоваться колени и голеностопы у игроков, ещё не имеющих серьёзных травм.

— М-м-м… какой приятный запах, — сказал я, останавливаясь у входа в зал № 1. — Как дома у мамы.

Большинство игроков уже сидели за столиками, ожидая завтрака. Стоя у входа, я ждал, пока Максвелл выберет столик, который он осчастливит своим присутствием. Это было важной деталью ритуала подготовки к матчу. Всякий раз он выбирал столик в соответствии с критериями, известными только ему. Сидя со своими избранниками, он будет пить кофе, шутить и стараться ободрить перепуганных игроков, сидящих рядом.

В зале № 2 уже стояли стулья, классная доска, вездесущая переносная трибуна Б. А. Здесь состоится последний инструктаж перед матчем и религиозная служба.

Максвелл сел за столик вместе с Джо-Бобом, Тони Дугласом, Медоузом и ещё двумя игроками. Я подошёл к ближайшему столику и присоединился к чернокожим атлетам, среди которых были Делма Хадл и непокорный свободный защитник Томас Ричардсон.

— Привет, Бубба, — произнёс Хадл. На нём была белая шёлковая рубашка с монограммой на левой стороне груди, широкий зелёный галстук, светло-зелёная кашемировая куртка и боксёрские трусы. На нём не было ни брюк, ни ботинок.

— Садись, — пригласил он с улыбкой, но его глаза были серьёзными. — Как нога?

— Уже лучше, — сообщил я, рассеянно сжимая четырёхглавую мышцу на правой ноге. — Если станет ещё лучше, придётся её отрезать.

Хадл засмеялся своим странным, высоким смехом.

Полная официантка в грязном белом халате поставила на середину нашего стола блюдо с омлетом и бифштексами. Традиционная пища перед игрой состояла из заранее приготовленных, разогретых бифштексов и омлета из яичного порошка. Всем было известно, что это один из худших видов пищи для людей, готовящихся к тяжёлой физической работе. Бифштексы и омлет, попав в желудок, не перевариваются, потому что предматчевое напряжение вытесняет кровь из желудка, направляя её в другие части тела.

— Ты только посмотри, Бубба, — сказал Хадл, показывая на блюдо. Омлет был светло-зелёного цвета. В кухнях отелей часто добавляют пищевые красители к яичному порошку, чтобы омлет выглядел жёлтым. Зелёный и жёлтый цвета стоят рядом в цветовом спектре. В Питтсбурге омлет был настолько ярко-жёлтым, что Хадл перед едой надел солнечные очки.

Полная официантка поставила такое же блюдо в середину каждого стола, выслушивая стоны и комментарии игроков.

— Эй, леди! — завопил Джо-Боб. — Скажи, а курица действительно их снесла? Мне кажется, они ещё не созрели.

Официантка не отвечала, сжав зубы, но её губы что-то шептали.

Процедура завтрака сопровождалась недовольным ворчанием, но скоро изумрудный омлет был съеден. Он будет неподвижно лежать в желудках игроков, ожидая когда организм приступит к работе. Или до того невероятно напряжённого момента, когда перед самым началом игры тело выбросит его из себя на пол раздевалки и на посторонних, стоящих рядом.

Было девять часов утра. Я проглотил свою первую таблетку кодеина. Следующую я приму в одиннадцать и ещё одну — перед самой игрой.

— Кодеин? — спросил Хадл, глядя мне в глаза. Я кивнул.

— А тебе не хочется от них спать?

— Нет. Скорее наоборот, я испытываю возбуждение. Только тело немеет.

— Ты помнишь Джейка?

— Угу. — Джейк был чернокожим полузащитником. Он перенёс неимоверное количество травм, но продолжал играть, если не блестяще, то надёжно.

— Джейк принимал кодеин и всякую мерзость, — продолжал Хадл. — Тогда он чувствовал себя молодым и неуязвимым. По его словам, ему казалось, что между ним и окружающим миром — прозрачная пена. Единственно, нет железа.

— А что за мерзость он принимал? спросил я.

— Не знаю. Я не увлекаюсь этим дерьмом.

— Не у всех такой идеальный организм. Некоторым из нас постоянно приходится исправлять ошибки Создателя, иначе мы просто не сможем играть. Послушай, — внезапно вспомнил я. — Ведь у нас в девять инструктаж.

— Босс пригласил специального оратора для религиозной службы, — объяснил Хадл, — а тот может приехать на завтрак не раньше девяти.

— А кто это?

Лицо Хадла расплылось в насмешливой улыбке.

— Господи, — застонал я. — Неужели доктор Том?

Хадл поднял свою чашку в торжественном тосте и кивнул.

Доктор Том Беннет был таинственным человеком. Он появился у нас в тренировочном лагере три года тому назад. Щегольски одетый в модный джемпер с застёжками и шапочку для гольфа, он бродил по лагерю и навязывал всем свою дружбу. Беннет был доктором богословия, и Б. А. часто приглашал его рассказывать игрокам о чудесах Создателя, Христе, вечном блаженстве и религии.

Пользуясь собой как примером, доктор Том объяснял нам опасности, стоящие на пути тех, кто недостаточно верует в Господа. Он рассказывал, как в ранние годы его службы во славу Спасителя недостаточная вера во Всевышнего привела к тому, что ему достался крохотный бедный приход на севере штата Вашингтон. Доктор Том сразу понял: чтобы добиться успеха, ему нужно больше верить в чудеса Создателя нашего. Успех не заставил себя ждать. Скоро доктор Том встал во главе большого богатого прихода во Флориде и уверенно повёл своих прихожан за собой в борьбе за вечное блаженство, против всеобщего цинизма и постоянно растущей инфляции. Наградой было огромное моральное удовлетворение и небольшая доля в прибылях фирмы, занимающейся освоением огромных земельных участков на океанском побережье.

Разбогатев, доктор Том принялся за осуществление обязательств, которые он дал Господу в заключённой между ними сделке. В обмен на жизненный успех и материальное благополучие доктор Том поклялся на крови распятого Христа, что понесёт знамя христианства — безо всякой денежной компенсации — туда, где есть люди, отчаянно нуждающиеся в его духовном руководстве. И он выбрал Национальную футбольную лигу.

Б. А. и доктор Том стали неразлучными друзьями. Доктор Том хотел быть в компании игроков, а Б. А. хотел быть в компании Бога.

Доктор Том несколько раз пытался заманить меня на свои религиозные проповеди. Я объяснил ему, что существуют люди, нуждающиеся в Боге больше, чем игроки, живущие в отеле Миннеполиса, и что есть более интересные занятия, чем выслушивать напыщенного дурака, сравнивающего Бога с Великим Тренером на Небе. С тех пор доктор Том изменил тактику, говорил больше о девушках и виски.

Б. А. встал за столом, где сидело руководство клуба и, не замечая кусочка зелёной яичницы в углу рта, объявил, что доктор Том не сможет приехать в намеченное для проповеди время, ввиду чего наше расписание будет изменено и инструктаж переносится на девять тридцать пять, а проповедь начнётся в десять.

Я посмотрел на Максвелла. На его лице отражалось мучительное раздумье. Он взвешивал преимущества доктора Тома и его проповеди по сравнению с вечными ценностями дядюшки Лося и его друзей.

В десять часов, после окончания собрания команды, я встал и вышел из зала, как обычно отклонив приглашение тренера «остаться и выслушать слова, обращённые к Всевышнему». Проходя мимо доктора Тома, уже стоявшего за переносной трибуной, я улыбнулся и кивнул. За мной встал Максвелл.

— Боже мой, — застонал Максвелл, как только мы вышли в коридор. — Как он посмотрел на меня!

— Теперь он поручит Арту Хартману произнести молитву. Сначала утрата благодати, затем утрата должности.

Посмотрев мультфильм о приключениях дядюшки Лося, я уложил сумку, взял проигрыватель и направился к стадиону на такси. Из-за серьёзных травм девять игроков, включая меня, приезжали на стадион за несколько часов до матча. Это позволяло массажистам, помощникам тренеров и врачам команды заблаговременно взяться за ремонт искалеченных тел. Десятый игрок, недавно приобретённый клубом из лос-анджелесской команды, Джино Мачадо, приезжал раньше других, чтобы набраться стимуляторов и приготовиться «бить по мордам». Мачадо обычно сидел перед своим шкафчиком с трясущимися от лошадиных доз допинга ногами и губами, белыми оттого, что он их непрерывно облизывал. Чуть ли не каждую минуту он зевал, до предела раскрывая рот, закатывал глаза, сжимал и разжимал кулаки. Часто после игры приходилось обкладывать его льдом, чтобы как-то охладить невероятно горячее тело.

В первый день после приезда в тренировочный лагерь все игроки должны были бежать четыре круга по стадиону — «тренерскую милю». Линейным нужно было пробежать эти четыре круга быстрее шести минут тридцати секунд, чтобы продемонстрировать свою физическую готовность. Джино принял двадцать миллиграммов ещё в раздевалке. На третьем круге он утратил зрение и падал шесть раз на пути к финишу. Ему понадобилось более восьми минут, чтобы пробежать тысячу шестьсот метров, но он добежал до финиша.

Таксист поинтересовался, почему я так рано еду на стадион.

— Боюсь опоздать, — ответил я.

Вместо того чтобы идти прямо в раздевалку, я поднялся на трибуну и внимательно осмотрел поле, стараясь понять, мягкое оно или жёсткое Подумал о том, чтобы надеть бутсы с длинными шипами, но потом решил подождать до конца разминкм. Спортивные поля, вроде стадиона «Янкиз», рассчитанные на футбольные и бейсбольные матчи, в сырую погоду часто преподносят сюрпризы. Некоторые их участки — сырые и мягкие, тогда как другие — сухие и жёсткие. Это было связано с системой дренажа, необходимого для бейсбола.

Длинные шипы, хорошие для игры на мягком грунте, были опасны на жёстком. Один раз в Кливленде, играя в бутсах с длинными шипами, я внезапно на полном ходу выбежал на твёрдый участок поля и растянул голеностоп.

Неожиданно я почувствовал боль в шее и опустился на сиденье. Говорят, что пора уходить из футбола, если в воскресенье у тебя ещё болит тело с предыдущего матча. По-моему, у меня всё болело ещё с показательных выступлений весной.

Когда боль слегка утихла, я спустился в раздевалку. Чувство крайней усталости охватило меня. Мне хотелось лечь, укрыться с головой одеялом и больше не вставать. Я начал раздеваться.

Прыгая с ноги на ногу на холодном бетонном полу, я оглянулся. На одном из деревянных столов стоял голый Тони Дуглас. Массажист туго бинтовал его правое колено, в котором не было ни переднего, ни заднего хряща, а сухожилие было полностью заменено тканью, взятой из бедра. Без тщательно перебинтованного колена Тони не сможет даже выйти на поле. Это было великим изобретением. Я играл уже пять лет с помощью эластичных бинтов и кодеина.

Джино Мачадо сидел у своего шкафчика. Судя по его глазам и непрерывно дёргающимся ступням, он уже погрузился в туман.

Снаряжение было аккуратно разложено в моём шкафчике — щитки, наплечники, налокотники, костюм для игры, тщательно вычищенные бутсы и до блеска отполированный шлем. Многие щитки я сделал сам. Если травма произойдёт в месте, защищённом самодельными щитками, угрожал штраф до пятисот долларов. Но мои щитки были легче, и по мере того как я терял скорость из-за травм, мне приходилось компенсировать это или более лёгкими щитками, или вообще отказываться от них. Если события будут так развиваться и дальше, скоро мне придётся играть совершенно голым.

— Ты готов, Фил? — спросил Эдди Рэнд.

С привычной быстротой он перебинтовал голеностопы, туго обхватив левый и дав некоторую свободу правому. Для большей подвижности он сначала пользовался эластичным бинтом, закрепляя его натуго широкой липкой лентой. Закончив бинтовать голеностопы, он шлёпнул меня по пятке. Я перевернулся на живот, и Эдди начал энергично растирать меня обезболивающим и разогревающим составом. Подняв рубашку, он втёр горячий коричный раствор в травмированную спину. Затем он дал знак, я встал, и он принялся бинтовать ноги и бёдра эластичными бинтами. Это делалось для того, чтобы сохранить тепло и придать дополнительную жёсткость. Когда он закончил, л спрыгнул со стола, натянул новый эластичный наколенник, захватил рулон белой ленты и пошёл обратно к шкафчику. Там я снял с крючков игровой костюм и вставил щитки в предназначенные для этого места. Затем, оглянувшись, достал из сумки самодельный щиток, наложил его на спину и туго закрепил пластырем.

Дверь, ведущая в раздевалку, распахнулась, и поток игроков, приехавших на автобусе, хлынул внутрь. В суматохе переодевания и последних приготовлений я старался вспомнить все тонкости эшелонированной атаки, делавшей систему Б. А. такой эффективной.

— Трехчетвертные, свободные защитники и ресиверы на поле через пятнадцать минут.

Натянув бутсы из кожи кенгуру на забинтованные ноги, я начал тщательно шнуровать их. Бутсы, туго обтягивающие ступни, придавали чувство уверенности. Дополнительные несколько сантиметров роста ещё более увеличили ощущение, что вот-вот начнётся матч.

Я направился к столам, около которых толпились игроки.

— Чёрт побери, док! — застонал Джон Вильсон, стоящий у одного из столов. Врач команды всадил в вершину его бедра трёхдюймовую иглу шприца, затем вытащил её, снова погрузил в крупную мышцу. Каждый раз он впрыскивал внутрь мышцы несколько кубиков новокаина. Таким образом ему удалось обезболить почти всё бедро.

— Ну как? — спросил врач Вильсона.

Опираясь рукой о стол, Вильсон осторожно ступил на ногу.

— Отлично, — отозвался он. — Я ничего не чувствую.

— Следующий! — позвал доктор. Я повернулся и пошёл к выходу.

— Фил, погоди минутку! — окликнул меня доктор. Отдав помощнику использованный шприц, он подхватил меня под руку и отвёл в сторону.

— Слушай, — наклонился он ко мне. — С твоей ногой всё в порядке. Ничего серьёзного. Я знаю, что тебе больно, однако её состояние не ухудшится от физического напряжения.

— То же самое ты говорил и о спине.

— Но ведь ты продолжаешь играть, верно? К тому же я случайно подслушал разговор тренеров. Они считают, что ты притворяешься. Мы с тобой знаем, что это не так. Но покажи сегодня, на что ты способен.

— Ладно. — Я кивнул, не поднимая глаз. Доктор хлопнул меня по плечу и пошёл обратно. Когда я был уже у выхода, раздался вопль Джо-Боба, которому врач воткнул иглу шприца в плечо.

Я подпрыгнул и сел на один из огромных ящиков, в котором было привезено снаряжение. Рядом сидело несколько игроков, уже начавших чувствовать влияние мощного допинга. Медоуз расположился на полу, то и дело поводя плечами изворачивая голову из стороны в сторону. Тони Дуглас, сидящий рядом, с ним, потирал руки, как будто ему было холодно. Глаза у обоих остекленели.

С поля в раздевалку вошёл Конрад Хантер. Его щёки покраснели от холода. Рядом с ним шёл Монсиньор Твилль из католической церкви Священного Сердца. Они хлопали игроков по плечам и подбадривали. По пути Монсиньор Твилль ловким движением выловил из ящика со льдом бутылку кока-колы и осушил её одним махом. Душа горит — верный признак часов, проведённых за бутылками виски.

Я встал и пошёл в уборную. Все кабины были заняты. Ряды ног в гетрах, с опущенными суппортерами и спортивными брюками, лежащими на бутсах, красноречиво говорили о влиянии страха на состояние желудков.

В раздевалке меня окликнул Джино Мачадо. Он пытался закрепить защитный щиток на локте.

— Помоги мне, а? — попросил он, тяжело дыша. Он скрипел зубами и притопывал ногой.

— Затяни потуже, — сказал он, глядя на меня огромными зрачками. — Туже, ещё туже.

— Боже мой, Джино, — возразил я. — У тебя будет гангрена!

— Давай туже, сукин сын, — застонал он. — Тяни до отказа. Я затянул бинт так туго, что вены на его руке выступили синими верёвками.

— Первая группа на поле! Мы с Максвеллом переступили через лужу с вонючей водой и вышли на поле. Раздались аплодисменты. Максвелл был любимцем Нью-Йорка.

Перебрасывая мяч друг другу, мы медленно отходили назад, пока расстояние не увеличилось до пятнадцати ярдов. Максвелл разминал руку, а я пробовал разные захваты.

Раздался новый взрыв аплодисментов. На поле выбежали футболисты «Нью-Йорк Джайэнтс». Таркентон и Максвелл помахали друг другу, а Бобби Джо Патнэм подбежал, чтобы пожать нам руки. Мы разошлись пошире и начали перебрасываться мячом.

— Как новый тренер? — спросил Максвелл. В начале сезона Джерел Сэнфорд Дэвис, владелец «Джайэнтс», уволил предыдущего тренера и взял другого. Новый тренер, бывший игрок и хороший парень, имел один недостаток. Ему никак не удавалось одерживать победы.

— Ничего. После того как мы проиграли «Джетс», он сказал, что мы проиграли из-за того, что неправильно сидим на скамейке. С тех пор на скамейке появились номера и мы сидим на ней строго по порядку.

Он бросил мне мяч и побежал к своей команде.

— Хороший парень, — заметил я, глядя в удаляющуюся спину.

— В футболе нет хороших парней, — возразил Максвелл холодом.

На поле появились остальные игроки нашей команды. Я отошёл в сторону и начал разминать мышцы спины и ног. Боль стала какой-то тупой, нервные окончания онемели от кодеина, но боль всё-таки не исчезла. Я решил проглотить ещё таблетку, как только мы вернёмся в раздевалку.

— Фил, — окликнул меня Максвелл. — Давай попробуем. Я брошу мяч тебе на шестёрку.

Он собрал игроков, назвал счёт, на какой мы начнём двигаться, и отошёл на десять ярдов. Я бросился прямо на Джона Вильсона, затем свернул, заставив его изменить позицию. Пробежав пятнадцать ярдов, я резко повернул налево, и Вильсон повернулся вслед за мной, готовясь перехватить меня. В то же мгновение я свернул вправо и просто убежал от застигнутого врасплох защитника. Мяч стремительно пролетел ко мне, не поднимаясь больше чем на два метра от земли. Я принял его на грудь, почувствовав сильный удар. Мяч пролетел более двадцати пяти ярдов и попал точно в цифру шесть на моём номере — восемьдесят шесть — на футболке.

— Поразительно! — воскликнул я, отдавая должное идеальному пасу. Максвелл не смог бы повторить подобный бросок даже на спор. Но в этом и заключался его секрет. Он знал, когда и что нужно делать.

После нескольких пробежек, пасов и комбинаций Б. А. позвал нас в раздевалку для заключительного инструктажа.

— И последнее, — закончил он. — Не забудьте снять шлемы во время исполнения гимна. И у вас ничего не отвалится, если вы присоединитесь к пению.

Раньше во время исполнения национального гимна мы сидели в раздевалке, ожидая, когда кончится представление игроков, розыгрыш ворот и так далее. Но теперь гимн исполнялся в конце церемонии, и всем командам было разослано письмо президента лиги, предписывающее, что можно и что нельзя делать во время исполнения гимна — ковырять в носу, чесать зад и прочее. Из чувства противоречия я старался поступать наоборот.

— Фил, — позвал меня Б. А., отыскав среди других игроков. — Не уходи далеко, ты можешь мне понадобиться.

Я заметил, как перекосилось лицо Билли Гилла. Тренер даже не подумал поставить его в известность о своих намерениях. Я не выносил Гилла, поэтому не имел возражений.

— О’кей, ребята. Склоним головы, — приказал тренер.

Тут же половина игроков опустилась на одно колено, прижав руку к переносице жестом глубокой задумчивости. Остальные продолжали сидеть или стоять, склонив голову и закрыв глаза. — Итак, ребята, сегодня утром к вам обращался доктор Том Беннет, — загрохотал бас Монсиньора Твилля. — Надо дать шанс и его сопернику, верно?

Игроки хихикнули.

— Всемогущий Господь наш, не оставляй своей благодатью этих парней, которые сейчас пойдут в бой. — Священник был одет в обычную чёрную рясу и скользил по комнате, будто на роликовых коньках. Глаза его были закрыты и голова поднята. Время от времени он приоткрывал правый или левый глаз и менял курс, чтобы не столкнуться с одним из коленопреклонённых игроков.

Молитва возносила хвалу Создателю за то, что Он позволил нам играть в футбол в Соединённых Штатах Америки, и обращалась к Нему за покровительством. Упоминание о наших здоровых телах и душах чуть не заставило меня засмеяться. Наконец, Монсиньор благословил семью Хантеров и призвал нас всех произнести несколько слов молитвы.

Мне не хотелось, чтобы меня накрыли и обвинили в том, что я не молился, поэтому я не закрывал глаза и оглядывался по сторонам. Из-за ящика для снаряжения поднималась струйка дыма. Это Максвелл, удобно расположившийся на полу, курил сигарету и смотрел вверх.

— …и царство небесное во веки веков. Аминь. Молящиеся вскочили на ноги, готовясь идти в бой. Раздался дружный звериный рёв.

— Раздавим этих ублюдков! — завопил Тони Дуглас, выпрямляясь. — Извините, святой отец, — заметил он Монсиньора, стоящего рядом.

— Ничего, Тони, я понимаю твои чувства, — ободрил его Монсиньор.

— О’кей, — выкрикнул тренер. — Защитная команда на поле. Мы проиграли розыгрыш ворот, так что нам придётся начинать с обороны.

Медоуз подошёл к двери, распахнул её, и защитная команда вышла на поле. Жирный лысый мужчина с дурным запахом изо рта, стоящий рядом с выходом, выстроил игроков в соответствии со списком. Затем он громко рыгнул и что-то сказал в микрофон. Через мгновение мощный электронный голос объявил по стадиону состав нашей защитной команды.

После представления игроков мы тоже вышли на поле и начали перебрасывать мяч, стоя за скамейками.

По радио объявили, что подразделение национальной гвардии из Нью-Джерси будет стоять в почётном карауле около знамени, а певец из ночного клуба в Стэмфорде, штат Коннектикут, исполнит национальный гимн.

Команды выстроились вдоль боковой линии. Я и Максвелл остались за скамейками. Я начал перебрасывать мяч из руки в руку и дважды его уронил. Мне не удавалось вспомнить ни одной из задуманных комбинаций, и я решил, что напрасно не привинтил длинные шипы к бутсам. Несомненно, к концу игры поле будет совсем разбито.

Мяч снова выпал из моих рук. Я наклонился за ним, и острая боль в спине напомнила, что я забыл о кодеине. Меня пронзила паника, и я уже направился было к массажистам, как вдруг понял, что певец добрался только до слов «красный отблеск у стен». Один лишь я на всём стадионе не стоял по стойке «смирно». Я испугался, что национальная гвардия откроет по мне огонь.

Толпа на трибунах, закончившая пение на целую строчку раньше певца, заволновалась. В её шуме потонули последние четыре слова гимна, и бесчисленные миллионы зрителей, прильнувших к телевизорам, с опозданием поднесли ко рту банки с пивом.

Я успел добыть две таблетки кодеина, запил их кока-колой и вернулся к Максвеллу. Мы снова принялись за игру.

Трибуны заревели. Наш подбежал к мячу и сильным ударом послал его в поле. Нью-йоркский ресивер поймал мяч и побежал вперёд, но наши защитники опрокинули его на поле.

Когда одиннадцать полевых игроков «Нью-Йорка» собрались на короткое совещание, я увидел, как остальные двадцать девять футболистов команды подошли к своей скамейке и заняли места в соответствии с номерами. Максвелл не проявил к этому никакого интереса.

Во время своей первой попытки прорваться к нашему зачётному полю «Нью-Йорк» безуспешно пытался заманить нас в ловушку и потерял два ярда. Максвелл отбросил мне мяч, взял шлем и подошёл к боковой линии. Я встал позади Б. А. Медоуз остановил вторую попытку. Во время третьей попытки «Нью-Йорк» потерял ещё два ярда, когда защитник выронил мяч ещё на своей половине. Зрители проводили свою атакующую линию, вернувшуюся на скамейку, насмешливыми возгласами.

«Нью-Йорк» выстроился для ввода мяча в игру. Алан Кларидж и Делма Хадл оттянулись назад для приёма мяча, посланного Бобби Джо Патнэмом со своей двадцатипятиярдовой линии. Алан поймал мяч и бросился вперёд. Он резко повернул, пытаясь обойти защитников позади заслона своих игроков, прикрывающих его, когда свободный полузащитник из «Нью-Йорка» столкнулся с ним. Мяч выскочил из рук Алана прямо вверх, завис в воздухе и опустился в руки другого игрока местной команды. Поражённый, тот оглянулся вокруг, затем пробежал оставшиеся тридцать ярдов до нашего зачётного поля совершенно беспрепятственно. Б. А. вскинул руки к небу, швырнул на землю шапочку и вернул Клариджа на скамейку.

После перерыва, необходимого для рекламы пива и крема для бритья, толпа успокоилась. Б. А. снова надел шапочку, и нью-йоркская команда ввела мяч в игру. Удар оказался неудачным, и, описав короткую траекторию, мяч опустился на поле. Хадл рванулся наперехват. Недооценив свою скорость и состояние поля, он пробежал мимо, попытался остановиться, поскользнулся и упал. Мяч отскочил от его плеча. Нью-йоркцы остановились на нашей линии девятнадцати ярдов. Б. А. хлопнул ладонью по лбу, подошёл к столу, взял микрофон и завопил на одного из своих помощников в ложе прессы. «Нью-Йорк» выстроился для схватки, оттеснил наших игроков, схватил мяч и быстро перебросил его назад. Мяч уже перешёл в руки крайнего форварда, схватившего его и промчавшегося оставшиеся девятнадцать ярдов до нашего зачётного поля. Восторг форварда не имел границ. Он подбежал к скамейке и прыгнул на спину Таркентону. Оба рухнули на землю. «Нью-Йорк» — 14, «Даллас» — 0.

— Эллиот! — Б. А. подозвал меня к себе, обнял за плечи и наклонился, готовясь послать меня на поле с указаниями Максвеллу.

Быстро подбежав к нашим игрокам, Максвелл дал команду. Его неожиданные действия застали противника врасплох. Оба наших защитника устремились вперёд, отвлекая на себя внимание обороны «Нью-Йорка», а Максвелл перебросил мяч на слабую сторону за спину второй линии обороны. Делма Хадл подхватил мяч, пробежал вперёд и был вытолкнут с поля в пяти ярдах от лицевой линии.

Предвкушая успешное завершение атаки, Б. А. оттолкнул меня и подошёл к боковой линии, ободряя своих игроков.

На этот раз попытка обмануть противника не удалась. Мяч, посланный Максвеллом, пролетел середину поля и попал в лицо Билли Гиллу. Тот не успел его подхватить, и мяч упал на поле. Набежавший Максвелл едва успел прижать его, прервав этим молниеносную атаку противника.

По расстановке игроков я понял, что пас снова будет отдан Гиллу. Максвелл любил давать мяч на выход игроку, который только что потерпел неудачу. На этот раз пас был трудным для приёма, и Гилл снова уронил мяч.

На поле выбежали наши защитные линии. Проходя мимо Максвелла, Гилл развёл руками и показал, насколько плохо тот отдал пас.

Попытка прорыва оказалась неудачной, и нью-йоркская команда остановила наступление на своей четырнадцатиярдовой линии.

Таркентону не удалось организовать атаку в течение двух первых попыток, а во время третьей дальний пас на угол был перехвачен Джоном Вильсоном и возвращён* в зону глубокой защиты «Джайэнтс».

Максвелл вывел на поле линии атаки, повернулся, крикнул Б. А. и показал на меня. Первая атака была фронтальным прорывом, после которого мяч попал к Энди Кроуфорду, попутавшемуся рвануться по флангу. Моррис, опорный защитник «Нью-Йорка», быстро обежал своего линейного, увернулся от нашего заслона и остановил Кроуфорда на линии схватки.

— Эллиот! Эллиот! — Б. А. подавал мне сигналы. — На поле и предупреди Сэта, чтобы он остерегался прорыва по флангу, где у них больше игроков.

Гилл увидел, как я выбегаю на поле, и направился к скамейке, опустив голову.

Я подбежал к группе тяжело дышащих игроков. Максвелл опустился на одно колено и ожидающе смотрел на меня.

— Б. А. сказал, чтобы ты остерегался прорыва по сильной стороне, — сказал я, пожав плечами.

— Хорошо, — ответил он. — Пас на фланг после прорыва к боковой линии.

Это был отлично задуманный манёвр. Обманный замах, заставляющий центрального защитника отступить к своей линии, затем Кроуфорд набегает с позиции полузащитника, имитируя атаку, а наш свободный защитник ставит заслон. Если Моррис, опорный защитник, поддастся на обман, передо мной окажется только Элай, крайний защитник. Привычка Элая постоянно оглядываться назад сделает его идеальной целью для первого замаха Максвелла в направлении справа от Элая.

Шмидт, наш центральный защитник, схватил мяч. Свободный защитник, два наших полузащитника и Максвелл осуществили свои обманные движения, заставив их центрального защитника и Морриса поверить, что игра пойдёт по центру. Я остался один на один с Элаем.

Я стремительно рванулся во внутреннюю сторону от крайнего защитника, заставив его сместиться вправо. Глядя на меня, он продолжал двигаться к центру, прикрывая самый опасный путь прорыва. Обманный замах Максвелла привёл к тому, что там образовалась пустота, и Элай спешил прикрыть её. В шести ярдах от него я стремительно повернул к центру. Элай рванулся ко мне, стараясь сблизиться как можно быстрее. Я повернулся, глядя назад. Максвелл размахнулся и послал мяч на выход к боковой линии. Я резко остановился и тут же бросился влево от Элая.

— Проклятье! — услышал я, пробегая рядом с ним и устремляясь к опускающемуся мячу.

В тот момент, когда Максвелл выпустил мяч, его опрокинули на землю с той стороны, нападения откуда он никак не ожидал. Пас получился не совсем удачным, на несколько ярдов ближе, чем я рассчитывал. Мне удалось резко повернуть к мячу, отскочившему от поверхности поля, захватить его правой рукой и упасть в зачётную зону, приземлившись на левое плечо и голову. Сидя, я посмотрел на судью. Убедившись, что он поднял руки, фиксируя взятие зачётного поля, я медленно поднялся и побежал к скамейке, где уже стоял улыбающийся Максвелл руками на бёдрах.

Б. А. оставит меня на поле до тех пор, пока я не начну ошибаться. Я постараюсь не дать ему такой возможности.

В течение следующего эпизода наша защита сдержала нападение хозяев поля, и после удачного перехвата мяча Делмой Хадлом мы получили право на удар с нашей тридцатипятиярдовой линии.

После рекламного перерыва мы снова выбежали на поле. Теперь Максвелл играл как Бог, перемежая свои пасы с прорывами, и завершил атаку великолепным пасом Хадлу. Наш полусредний выхватил мяч из рук Дэви Уэйта, правого защитника нью-йоркской команды, пробежал пятнадцать ярдов до зачётного поля и приземлил мяч. Мне тоже удалось сделать два перехвата, и я пробежал в первый раз восемь и во второй — пятнадцать ярдов. Последний перехват был трудным и завершился отличным прорывом между двумя защитниками хозяев поля. Оба мои перехвата привели к развитию атаки. У меня сегодня получалось буквально всё.

Мы отправились на перерыв при ничейном счёте 14:14.

Ящики для снаряжения были уставлены банками кока-колы и «Доктор Пеппер». Первые быстро исчезли. «Доктора Пеппера» пили только Максвелл, Джо-Боб и Медоуз.

Максвелл сел рядом со мной, держа в руках горящую сигарету и банку своего любимого напитка.

— Теперь мне нужно лишь луну в подарок, — произнёс он хриплым голосом. Его уверенность была заразительной.

Наши оборонительные линии собрались в углу раздевалки и обсуждали, как остановить прорывы Таркентона. За исключением его атак и действий ещё одного игрока, нападение хозяев поля было бессильно против нашей обороны.

Массажисты и врачи трудились изо всех сил, исправляя урон, нанесённый футболистам в первой половине. Сигаретный дым стал настолько густым, что было трудно дышать. Я принял ещё две таблетки кодеина.

Перерыв затянулся — Америка следила за тем, как Дик Буткус бреется сухой бритвой. На моих глазах Медоуз проглотил две таблетки, каждая по пятнадцать миллиграммов. Их действие начнётся не раньше последней четверти игры, и вполне возможно, только после её окончания.

Алан Кларидж лежал вниз лицом на столе. Доктор ощупывал его подколенное сухожилие. Отыскав образовавшийся узел, он взял шприц, глубоко всадил иглу в ногу Клариджа и впрыснул новокаин. Повторив операцию ещё дважды, он обезболил значительную часть сухожилия. Если Клариджу не повезёт и он снова растянет сухожилие, то, когда он заметит это, будет уже слишком поздно. Вполне возможно, однако, что ему удастся доиграть матч без дальнейших травм.

Судья сунул в дверь голову и предупредил, что осталось пять минут.

— Теперь послушайте меня, — сказал Б. А., выходя на середину раздевалки. — Сначала нам не повезло, но мы сумели перехватить инициативу, и теперь игра начинается с нуля. На этот раз подают они, так что давайте атаковать. На поле выходит тот же состав, который начинал матч.

Поскольку в первой половине была только одна замена, когда Гилла заменили мной, проще было бы сказать только нам. Но Б. А. не любил сантиментов.

Перекусив, зрители заполнили трибуны. Америка тоже благополучно, хотя и с некоторым замешательством, пережила серию реклам, появившихся на экране телевизоров благодаря щедрости компании «Си-би-эс». Похолодало, и тень от трибун стадиона резкой линией пересекла поле.

Третий период миновал незаметно. Я смотрел то на поле, то на часы, надеясь, что «Нью-Йорк» добьётся успеха и тогда я вступлю в игру. Тень неумолимо продвигалась по полю.

В самом конце третьего периода Кроуфорд выронил мяч и у меня улучшилось настроение. «Джайэнтс» достиг нашей линии тридцати пяти ярдов. Нам удалось оттеснить их на сорокаярдовую линию. Мяч, посланный их кикером, ударился о перекладину наших ворот и перепрыгнул её. «Нью-Йорк» — 17, «Даллас» — 14.

— Эллиот, — раздался знакомый голос.

Я направился к тренеру, всем своим видом выражая преданность команде.

— В следующей серии заменишь Гилла, — сказал он, не отрывая взгляда от поля.

— Хорошо, сэр, — ответил я, разыскивая Максвелла, чтобы обсудить, как нам спасти игру. Максвелл сидел на столике, разговаривая по телефону с тренером в ложе прессы. Его лицо было пепельно-серым. Закончив говорить, он с проклятием бросил трубку.

— Ты выходишь? — спросил он, тяжело дыша. Я кивнул.

— Отлично. Я хочу попробовать прорыв по другому флангу. А ты возьмёшь на себя Уитмэна.

Слова Максвелла погасили моё ликование. Меня пугала не опасность столкновения со стопятнадцатикилограммовым линейным, а страх, что я упущу его. Я решил, что единственный способ остановить Уитмэна будет кинуться на него головой вперёд. Я всегда считал этот метод самым надёжным. Я брошусь ему в ноги. Тогда ему никак не удастся увернуться. Опасность заключалась в том, что я не знал, куда он ударит меня — в голову, лицо, шею или по спине. Всё зависело от того, насколько рано он заметит меня и какие действия предпримет, чтобы избежать столкновения.

Я смотрел, как Кларидж начал разбег для удара по мячу ногой. В середине разбега он внезапно остановился и схватился руками за колено. Когда он стал падать вперёд, набежавший Бобби Джо Патнэм изо всех сил ударил его головой в лицо.

Начался заключительный, четвёртый период. Мы проигрывали 14:17. Мяч был у хозяев поля. Им удалось потеснить нас, и, когда «Нью-Йорк» достиг линии девятнадцати ярдов, хозяева решили не рисковать и пробили мяч с игры. «Нью-Йорк» — 20, «Даллас» — 14.

Во время очередного рекламного перерыва я пробегал вдоль боковой линии. У скамейки, на которой лицом вниз лежал Кларидж, стояло несколько человек. Доктор указывал на подколенное сухожилие, которое он подверг местной анестезии во время перерыва.

— Смотрите. — сказал он, — Видите впадину? Туда входит четыре моих пальца. Тяжёлый разрыв сухожилия.

Я остановился рядом с Клариджем, присел на корточки и хотел сказать, что ничего страшного не случилось, что «Нью-Йорк» получил лишь три очка за удар с игры и что мы постараемся в предстоящей серии восстановить равновесие.

Кларидж повернулся ко мне лицом. Зрелище было ужасным. Его защитная сетка разлетелась на части от удара, лицо страшно распухло и было пурпурно-чёрного цвета. Нос был раздавлен и рассечён, раздвинут в стороны, как будто кто-то провёл по его переносице острой бритвой. Белый хрящ резко выделялся на фоне кровавой маски. Он попытался что-то сказать и захлебнулся кровью, хлынувшей изо рта.

— Скорее подойдите сюда! — закричал я. — Да скорее же!

— А он не откусил себе язык? — Врач сунул палец в рот Клариджа и нащупал язык, убедившись, что тот не откусил его и не проглотил. — Его нужно в больницу.

— Что случилось? — спросил Б. А., заглядывая через спины и плечи.

— У него здорово разбито лицо, — сказал доктор. — Лучше бы отправить его в больницу.

— А-а, — отозвался тренер и снова повернулся к полю.

По доносящемуся шуму было ясно, что Америка вернулась в свои кресла, к своему пиву.

Максвелл и я медленно подошли к группе наших игроков у десятиярдовой линии.

— Господи, — сказал я, вспомнив лицо, так не похожее на Клариджа. — Ты видел, что с ним случилось?

— У меня нет времени заниматься ерундой, — ответил он усталым голосом. — Если это выше твоих сил… — Он побежал, так и не закончив фразы.

Собравшиеся игроки смертельно устали и ненавидели друг друга. Их боевой дух и настроение резко изменились по сравнению с первой половиной игры.

— Чёрт побери, Энди. Если уж тебе дали мяч, постарайся его не ронять.

— Не суй свой нос куда тебя не просят, Шмидт. Ты передай мяч, о себе я сам позабочусь.

— Хватит, успокойтесь, — раздался сердитый голос Максвелла. — Только я имею право разговаривать здесь.

Я посмотрел на окружающих меня измученных, избитых атлетов, покрытых синяками и кровоподтёками, которые уже начали беспокоиться о том, как им удастся объяснить свои ошибки в следующий вторник. Будет поистине чудом, если эти перепуганные, усталые, разозлённые друг на друга люди смогут подняться, не говоря уже о том, чтобы опередить, обмануть или оттеснить ни в чём не уступающих им игроков другой команды.

— О’кей, — скомандовал Максвелл. — Правый зиг. На счёт два.

Это был простой манёвр по центру. Джо-Боб почти сразу выскочил в аут. Мы отступили на пять ярдов.

— Джо-Боб, паршивый ублюдок, ты умеешь считать?

— Тебя забыл спросить, Шмидт. Кто-то умер, и ты стал начальником?

— Ещё раз говорю, кретины, заткнитесь, — завопил Максвелл. Футболисты замолчали. Максвелл обвёл взглядом их грязные, потные лица. Рана на переносице Джо-Боба снова открылась, и по щекам текла кровь. Казалось, он плачет кровавыми слезами.

— О’кей. Направо под защитника. На счёт три.

Максвелл планировал боковой пас между двумя защитниками за линией схватки. Мы начали его со своей половины, и главную роль играл наш защитник, ставящий заслон Дайеру, их крайнему в защите. Дайер миновал заслон и уложил Кроуфорда. Мы потеряли ещё два ярда.

— Что здесь происходит?! — крикнул Энди, поднимаясь на ноги и поправляя шлем, и пошёл обратно, выплёвывая изо рта траву и глину.

— Извини, Энди.

— Ну, извиню. Нам стало лучше?

— Хватит. Не лезь в бутылку…

— Ладно! — завопил разъярённый Максвелл. — Предупреждаю последний раз.

— Если бы эти недоноски умели играть, — Билл Шмидт, центральный защитник, продолжал своё. Поскольку он был «членом семьи» Конрада Хантера и работал в его фирме во время каникул, Шмидт считал себя чем-то вроде играющего тренера и главным в линиях атаки.

— Заткнись, Шмидт, — приказал Максвелл. — Ещё слово, и ты идёшь на скамейку.

— Сам заткнись, — огрызнулся Шмидт, глядя на трехчетвертного зверскими глазами.

Максвелл, поражённый, остановился, посмотрел на Шмидта и покачал головой. Размеренными шагами он подошёл к рефери и затем направился к скамейке.

Рефери объявил тайм-аут «Далласа». Игроки поснимали шлемы, чтобы вытереть лица. Делма Хадл широко улыбнулся и поднял большой палец. Внезапно я подумал о том, как странно выглядим мы со стороны. Люди платят по шесть долларов для того, чтобы наблюдать мечущихся в панике и злобе мышей.

Б. А. вышел на поле, навстречу Максвеллу. Ни тот ни другой не смотрели друг на друга. Максвелл отвернулся от тренера. Казалось, он разглядывает табло. Внезапно он повернулся кругом и ткнул пальцем в сторону тренера. Б. А. на мгновение опустил голову, затем кивнул и вернулся на скамейку.

Максвелл подошёл к нам.

— Шмидт, — заметил он равнодушно. — Вон с поля. Марион Конклин, опорный защитник, игравший центра только на тренировках, выбежал на поле.

Шмидт уставился на Максвелла взглядом, полным животной ярости.

Максвелл повернулся к нему спиной и присоединился к группе игроков, уже собравшейся вокруг Конклина.

— Хватит, забыли обо всём, — скомандовал Максвелл. — На этот раз мы прорвёмся. Я вызвал тебя на поле, Конклин. Не подведи меня.

Перепуганный центр кивнул.

Когда Максвелл разъяснил замысел и выстроил игроков, Конклин дрожал. Он швырнул мяч в руки Максвелла и тут же бросился на среднего линейного. Конклин даже забыл имитировать рывок в сторону. Манёвр получился настолько идеально, как будто был заранее обдуман. Стремительный рывок застал линейного врасплох, и он рухнул на спину. Конклин упал на него. Кроуфорд подхватил мяч и пронёс его четырнадцать ярдов.

— Отлично, отлично. Неплохое начало, — уверенно произнёс Максвелл, хлопая руками и широко улыбаясь. — Сейчас мы загоним мяч прямо им в горло.

Игроки хлопали Конклина по спине, поздравляя его с блестящей игрой. Уверенность вернулась к нам.

— За дело, парни. — Максвелл обнял соседних игроков за плечи и наклонился вперёд. — Ставим заслон. Прорыв к боковой линии. А вы, линейные, закройте их на сильной стороне. На счёт два.

Сердце у меня куда-то упало, и пересохло во рту. Мне придётся атаковать Уитмэна, крайнего линейного, при прорыве правым флангом. Кроуфорд постарается двинуться вперёд под прикрытием моего заслона, страхуемый свободным защитником на сильной стороне.

Уитмэн низко согнулся, выставил вперёд руки и двинулся к боковой линии. Его взгляд был прикован к Энди и ведущему его защитнику. В последнее мгновение он почувствовал, что я совсем рядом. Он попытался повернуться, и я тут же бросился ему в ноги. Попытка отпрыгнуть в сторону оказалась неудачной, и он рухнул, ударив меня коленями по лбу и шее. Моё плечо онемело, и острая боль пронзила шею и голову. Мы продвинулись ещё на восемь ярдов.

— Отлично, отлично. А сейчас вот что. — Он посмотрел на меня. — Всё в порядке?

— Да, ничего страшного.

— Хорошо. Теперь направо, крылом внутрь и вперёд. Поставьте заслон будто для атаки по боковой линии, но придержите их, чтобы у меня было время.

Перед самым стартом Элай двинулся к боковой линии, держась рядом со мной. Я устремился по флангу. На этот раз Элай внимательно следил, чтобы не пропустить мой рывок вдоль линии, как я это сделал раньше. Я сделал три мощных шага по флангу, оглянулся, будто ожидая пас, и тут же рванул к середине поля, убегая от него.

— Сукин сын! — завопил он, поняв, что замах Максвелла был обманом и ему уже не удастся перехватить пас.

Я поймал мяч на линии пяти ярдов и вбежал в зачётное поле. «Даллас» — 21, «Нью-Йорк» — 20.

Наши защитные линии заперли их нападение в зоне, и после дальнего удара Бобби Джо Патнэма мы перехватили мяч на своей линии тридцати пяти ярдов. Оставалось меньше двух минут до конца матча.

Тренер подозвал меня к себе.

— Скажи ему: прорываться по слабой стороне и дать пас Делме на фланг. Или пусть попробует сам.

Я вернулся на поле и повторил указание тренера.

— Ладно, — кивнул Максвелл. — Левый зиг. Пас на правый фланг на двенадцать. Понял, Делма?

— Ты отдай мне пас, Бубба, а я его приму.

«Джайэнтс» отступил в зону, перекрывая Хадла. Он увернулся от блока крайнего защитника и свернул к боковой линии, пробегая перед свободным полузащитником. Максвелл бросил мяч, опустившийся перед Хадлом. Делма увернулся от набегающего на него игрока и выбежал на середину поля, направляясь к зачётной зоне. Средний линейный сделал отчаянный рывок и схватил Хадла за руку. Мяч выскочил из рук Хадла и запрыгал по полю. Льюис, свободный защитник «Нью-Йорка», сумел поймать беспорядочно прыгающий мяч и послал его к нашей двадцатиярдовой линии. Гоголак подхватил его и пробил свой третий полевой гол матча. Оставалось пятнадцать секунд.

«Нью-Йорк» — 23, «Даллас» — 21.

В раздевалке не было почти никого. Грязные и окровавленные игровые костюмы были уложены, и служащие в последний раз проверяли шкафчики. В одном из них валялся шлем Джо-Боба.

— Чёрт бы побрал этого Уильямса, — в сердцах сказал служащий. — Он наверняка забыл бы свой зад, если бы зад не был прикреплён намертво.

Пресс-конференция, на которой Б. А. с неохотой признался, что вина за поражение падает на нескольких игроков, и в первую очередь на Хадла и Клариджа, закончилась.

Последний автобус стоял у выхода. Из выхлопной трубы в холодный воздух Нью-Йорка поднимался белый дымок. Я только что получил укол, расслабляющий мышцы. Эдди растёр мне ноги и спину, и прибинтовал травмированное при столкновении с Уит-мэном плечо к груди.

Из душевой доносился шум падающей воды. Я заглянул внутрь. На складном стуле под душем сидел Сэт Максвелл, опустив голову. Вода барабанила по шее и плечам.

— Сэт, последний автобус уходит через двадцать минут. Максвелл мгновенно поднял голову.

— Хорошо, хорошо, — отозвался он. — Брось мне ножницы. Максвелл быстро разрезал липкую ленту, затем бинты, фиксировавшие его голеностопы.

— Пошли одеваться, и найдём место покурить травки, — сказал Максвелл.

Когда мы вышли из раздевалки, массажисты и помощники тренеров принимали душ. Персонал, ответственный за снаряжение, руководил погрузкой ящиков в крытый грузовик, который доставит их прямо в аэропорт Кеннеди, где стоял, ожидая нас, оранжевый «Боинг-727» с кухней, полной сухих куриных сэндвичей и восьмьюдесятью банками тёплого пива.

У выхода на стоянку Максвелл неожиданно повернул и направился на трибуну стадиона. Проверив, не уехал ли автобус, я последовал за ним.

— Дай сигарету, — попросил Максвелл. В его голосе звучало отчаяние.

Я сунул руку за сигаретой. Проигрыши редко расстраивали меня, если, конечно, я сам играл хорошо. Максвелл, наоборот, принимал поражения близко к сердцу, независимо от его личного вклада.

Я закурил и глубоко затянулся дымом марихуаны, затем наклонился и передал сигарету Максвеллу, одновременно внимательно рассматривая трибуны в поисках полиции. Я знал, что за каждым сиденьем прячется полицейский. Максвелл сдвинул на затылок свою ковбойскую шляпу, положил ноги на спинку сиденья, затянулся и передал сигарету обратно. Мы докурили её в тишине. Наконец Максвелл поднялся и отбросил окурок.

— Ну что ж, — сказал он, спускаясь к автобусу. — Она снова побила меня.

Мэри Джейн придержала для нас те же кресла и наполнила карманы на обратной стороне передних сидений крохотными бутылочками «Катти Сарк» и «Джека Даниэльса». Нам пришлось ждать разрешения на взлёт более часа. За это время мы выпили по восемь бутылочек. Кроме того, я принял две таблетки кодеина, а Максвелл одну. Комбинированное воздействие кодеина, марихуаны, алкоголя и тяжёлого рёва двигателей погрузило Максвелла в сон, а меня — в транс.

«Скорая помощь» привезла к трапу самолёта Алана Клариджа, с зашитым лицом и в полубессознательном состоянии. Врач предложил поместить его в первом классе, где было больше места, однако постоянные потуги Клариджа на рвоту и капающая изо рта кровь вызвали отвращение у жены Хантера, и Клариджа перенесли к нам.

Б. А. включит Клариджа скорее всего в список травмированных игроков, которых, по условиям контракта, клуб имеет право уволить. При этом Б. А. обязательно подчеркнёт, что это не имеет никакого отношения к неудачной игре Клариджа в Нью-Йорке. Алан представлял всего лишь сломанную деталь, которую требовалось заменить. И тренер был прав, всегда прав — аналитически, научно, технически и психокибернетически прав. Футбол превратился в промышленность, а тренер был главным инженером.

— Всё в порядке? — Мэри Джейн опустилась в кресло позади нас. Вопрос был адресован мне, но её внимание было поглощено спящим трехчетвертным. Наклонившись вперёд, она провела кончиками пальцев по его густым каштановым волосам.

— Как он чувствует себя?

— Вроде ничего, — ответил я, не задумываясь над вопросом. К тому же я никогда не знал, как чувствует себя Максвелл. — Конечно, он немного подавлен, — добавил я.

— Как он играл! — сказала стюардесса.

— Но мы проиграли, — напомнил я.

— Да, это верно, — заметила она, поднимаясь из кресла. Я откинул назад спинку и погрузился в сон.

«Боинг» резко наклонился, заходя на посадку, и я проснулся. Под крыльями самолёта мелькали огоньки Далласе Я потряс Максвелла за плечо.

Пилот нацелил самолёт вдоль Леммон Авеню, и мы, снижаясь, пронеслись над крышами небоскрёбов, отелей, затем ресторанов, парикмахерских и над стоянками автомашин.

Когда самолёт подрулил к воротам компании «Бранифф», там уже ожидала большая толпа болельщиков и друзей. Когда мы спустились на бетонную поверхность поля, Максвелл и я свернули в сторону, прошли вдоль здания аэровокзала и влезли через багажное отделение внутрь.

— Привет, как поживаете? — Максвелл пожимал руки потрясённых пассажиров, одновременно перешагивая через их чемоданы. Я следовал за ним в нескольких шагах, стараясь выглядеть похожим на агента ФБР.

На платной стоянке служащий взял у Максвелла корешок билета и снял трубку телефона.

— Ты здорово играл, Сэт. Очень жаль, что этот чернокожий не сумел удержать мяч. Номер пять четыре шесть восемь. Голубой «кадиллак», верно, Сэт? — Максвелл кивнул.

Сзади нас выстроилась очередь ожидавших свои автомобили. Хорошо одетый мужчина лет пятидесяти схватил Сэта за плечо.

— Сэт Максвелл? — спросил он, всовывая свою руку в ладонь Максвелла. — Я — Харлен Куэйд. Из Тайлера. У нас общие знакомые. — Его глаза блестели от возбуждения.

— Ах да, — ответил Максвелл слабым голосом. Он напрягал все силы, чтобы сохранить самообладание.

— Бибби и Гордон Мерсер. Я был у них только вчера.

— Очень рад. Как поживают Бибби и Гордон? — Максвелл пытался понять, что нужно этому мужчине.

— У них всё в порядке. Я видел также Франсин и мальчика. Очень похож на тебя. — Улыбка на лице мужчины стала ещё шире, если это было физически возможно. Возбуждение переполняло его.

Глаза Максвелла наполнились болью. Он тщетно пытался заговорить.

— Послушай, приятель, — сказал я, наклоняясь к нефтепромышленнику из Тайлера. — Пошёл вон, пока ещё в состоянии передвигаться без костылей!

— Чего ты орёшь? И вообще, кто ты такой? — сердито огрызнулся мужчина.

Подъехал автомобиль Максвелла. Сэт всё ещё стоял, опираясь на стенку; его лицо было белым. Я подтолкнул его в сторону машины. Он направился к ней, спотыкаясь. Затем я повернулся и изо всех сил пнул мужчину из Тайлера в голень.

Мой автомобиль стоял уже рядом с «кадиллаком». Я подошёл к Максвеллу, сидевшему на месте водителя. Его ноги и голова высовывались наружу. Его сотрясали судороги.

С помощью водителя, подогнавшего наши машины, мы перетащили Максвелла в мой «бьюик» и отогнали «кадиллак» Сэта обратно на стоянку.

По дороге мне пришлось несколько раз останавливаться. Сэт высовывался наружу и из его рта извергался фонтан пены, пахнущей виски. К тому времени, когда мы подъехали к Северному Далласу, ему было гораздо лучше и он пригласил меня зайти.

У дверей нас встретил приятель Сэта по дому, нестриженный пудель Билли Уэйн. Он был единственным, что осталось Сэту от его предыдущей женитьбы на Джудит-Энн. Пудель прыгал вокруг Сэта и норовил лизнуть его в лицо.

Я набросил пальто на плечи и направился к выходу.

— До встречи во вторник, — сказал я.

— До встречи.

Ветер усилился. Я подошёл к машине, открыл дверцу и сел за руль. За последние семь дней моя жизнь резко изменилась. И я знал, что всё хорошее принесла в неё Шарлотта. Это она помогла мне разобраться в моих чувствах. После нашей встречи я стал каким-то другим, больше похожим на самого себя. Девушку окружал какой-то магический ореол. Даже находясь от неё вдали, я чувствовал её присутствие. Мне хотелось погрузить лицо в её густые волосы и вдыхать их запах. А больше мне ничего в жизни не хотелось.

 

Понедельник

Зазвонил телефон. Десять утра. Мне снилось, что я всё ещё в Нью-Йорке. Телефон не умолкал. Я открыл глаза и поднял трубку.

— Тренер приглашает вас приехать к одиннадцати. — Это был голос Руфь, секретаря тренера.

— Передай ему, что обязательно приеду, как только заработает сердце.

— Что?

— Да так. Хорошо, Руфь, я сейчас.

Вылезти из кровати оказалось нелёгким делом. За ночь плечо онемело, и процедура утреннего подъёма превратилась в испытание воли. Травмированное колено снова наполнилось жидкостью, и опираться на него было очень больно. Я решил проблему, просто скатившись на пол.

Я направился в туалет, с трудом передвигая ноги. Как всегда по понедельникам, я не переставал удивляться, какие страдания может вынести человеческое тело. Когда я согрелся в ванне, стараясь не погружать в воду больное колено, очистил носовые полости от засохшей крови и слизи и вообще пришёл в себя, было уже без пятнадцати одиннадцать.

Я сумел добраться до клуба за пятнадцать минут вместо обычных двадцати и ровно в одиннадцать стоял в приёмной, беспокойно переминаясь с ноги на ногу.

Тренер не торопился принять меня, и я завязал разговор с новой секретаршей, красивой чернокожей девушкой.

— Как поживаете? — спросил я, прибегая к своему испытанному приёму.

— Отлично, — ответила она, не отрывая глаз от раскрытой книги — «Мандинго», романа о рабовладельческой ферме начала XIX века.

— Вы уже прочитали то место, где хозяин фермы бросает в котёл с кипятком темнокожего парня, спавшего с его женой?

Ответа не последовало. Я продолжал односторонний разговор.

— А как вам понравилось то место, где хозяин находит свою дочь обнажённой в объятиях негра на кукурузном поле и отрубает ему мотыгой ягодицу? Впрочем, это из другой книги.

Раздался телефонный звонок. Девушка подняла трубку и кивнула мне.

— Можете проходить. — Её равнодушие было поразительным. По дороге к кабинету тренера я заметил, что все остальные помещения или пустовали или двери, ведущие в них, были плотно закрыты. Я пришёл к выводу, что кругом подозрительно тихо.

Руфь торжественно распахнула дверь в святилище главного тренера, и я увидел отряд кровожадных, одетых в строгие костюмы бизнесменов.

Тренер восседал у одного конца длинного овального стола. Представитель клуба и футбольной лиги сидели у стола и в креслах, разбросанных по комнате. Всё это было весьма тревожно.

На другом конце стола, напротив тренера, стояло пустое кресло. Он предложил мне сесть. Я оглянулся вокруг. Враждебные, равнодушные лица. Все сидевшие в комнате были мне знакомы, за исключением плотного мужчины с коротко остриженными, редеющими волосами. Ему было за сорок, и, в отличие от остальных, на нём был кричаще безвкусный костюм спортивного покроя.

Справа от тренера сидел Конрад Хантер, слева — Клинтон Фут. Я отчётливо слышал постукивание его ноги. Предстоял долгий день, и он напичкал себя наркотиками. Рядом с Футом сидел Рэй Марч, отвечающий за внутренние дела и безопасность футбольной лиги. До этого он прослужил десять лет в ФБР. Рядом с ним также сидели бывшие агенты ФБР. Их обязанности заключались в слежке за игроками и в расследовании их поведения, если оно могло нанести ущерб репутации лиги.

Тренер перелистал несколько страниц из пачки документов, лежащих перед ним. Наконец он выбрал один из них и начал внимательно читать его, держа перед собой двумя руками.

— Фил, — спросил он, не поднимая глаз, — где ты был во вторник на прошлой неделе? С вечера вторника до утра среды?

— Как? — не понял я.

— Вечером, в прошлый вторник, — терпеливо повторил тренер. — Где ты был в это время?

Я посмотрел вокруг ещё раз. В кресле Эммета Хантера сидел О’Мэлли, адвокат клуба и старинный друг семьи Хантеров. Это был отталкивающий, жирный человек с багровым лицом. Казалось, что он всё время сдерживает дыхание. Сетка кровеносных сосудов, лопнувших от алкоголя, покрывала его толстые щёки.

— Не помню, — ответил я наполовину правдиво. Одно было ясно — им это было известно и не нравилось. — А зачем это вам?

— Отвечай на вопрос, — вмешался Клинтон Фут, глядя на меня свирепым взглядом. Я надеялся, что врач не дал ему слишком много допинга; говорить тогда с ним будет трудно, почти невозможно.

— Что случилось? В чём меня обвиняют?

— Лучше отвечайте на вопросы, молодой человек. — Голос Марча напомнил мне голос директора школы, узнавшего, что это я написал «говно» на дверях туалета для девочек. Сравнение заставило меня усмехнуться. Напряжение в комнате ещё увеличилось.

— Не сомневаюсь, что это вам хорошо известно, — заметил я.

— И всё-таки нам хотелось выслушать твои объяснения, — сказал тренер. Наверно, ему хотелось показать своё сочувствие и беспристрастность.

— К тому же это будет лучше для тебя самого. — Клинтон Фут представил необходимость ответа на вопросы как мудрое решение проблемы. Постукивание его ноги отдавалось у меня в висках. Я понял, что не миновать крупных неприятностей.

Я покачал головой, прибегая к единственной защите — безразличию.

— Мистер Риндквист, — нарушил тишину Клинтон Фут.

Плотный незнакомец пересёк комнату и встал за спиной тренера. У него было морщинистое, с резкими чертами лицо и большие мясистые руки. Узкие, бегающие глазки имели трудноуловимый цвет — светло-карий. Он выглядел опасным противником.

— Меня зовут Джордж Риндквист. Я работаю в полиции нравов города Далласа. В свободное время я помогаю мистеру Марчу расследовать случаи недостойного поведения игроков.

Голова Клинтона Фута кивала в такт словам Риндквиста. Выступление было тщательно отрепетировано.

— Несколько недель тому назад мистер Марч поручил мне наблюдение за Филипом Эллиотом, служащим футбольного клуба. И тут я вспомнил, где видел Риндквиста. Несколько месяцев тому назад он уговорил меня выступать на банкете в пользу семей двух полицейских, погибших в автомобильной катастрофе.

— …я следил за подозреваемым с того момента, когда получил указание мистера Марча и до его посадки в самолёт, якобы вылетавший в Нью-Йорк.

— Самолёт и вправду прилетел туда, — заметил я. Глаза Клинтона Фута сверкнули. Он с трудом подавлял ярость.

— Продолжайте, мистер Риндквист, — сказал главный менеджер.

— Я прочту вам записи моих наблюдений за последнюю неделю. — Риндквист говорил с тщательной дикцией профессионального свидетеля. — В понедельник я начал следить за подозреваемым в восемь утра, когда он проследовал в Форт-Уэрт, к ресторану «Биг Бой», где встретился с несколькими мужчинами…

— Извините меня, — прервал я, машинально поднимая руку. — А вам удалось опознать кого-нибудь из них?

— Нет, не удалось.

— И вы не заметили абсолютно никаких примет?

— Никаких, — быстро ответил Риндквист, нервно переводя взгляд на Клинтона Фута.

— Продолжайте, Джордж, — ободряюще сказал Фут.

— Трое вышеупомянутых мужчин вместе с подозреваемым погрузили охотничьи ружья и другое снаряжение в кузов грузовика и поехали по старому Уэзерфордскому шоссе. Я решил, что они отправились на охоту и прекратил слежку, опасаясь быть обнаруженным.

— Ну разумеется, — подал я реплику.

— Заткнись! — рявкнул Фут, ударяя ладонью по столу. Лицо у него покраснело.

— Ждал на стоянке рядом с рестораном. Вернулись они после обеда. — Риндквист посмотрел сначала на Марча, потом на Клинтона. Я пожал плечами.

— Выехав из Форт-Уэрта, подозреваемый вернулся в Даллас и поехал к дому на Мейпл-Стрит, где принял участие в вечеринке. Я опять держался на расстоянии, чтобы…

— В чьей квартире была вечеринка? — спросил я.

— Сам знаешь, — буркнул полицейский. — Ты был на ней. Раздался смех.

— Это верно, — заметил я. — Но ведь у тебя всё записано. Тебе платят за это.

— Не знаю, — огрызнулся Риндквист.

— Мистер Эллиот, — прервал Марч, опуская ладонь на руку Клинтона Фута, когда тот был уже готов в ярости вскочить из-за стола. — Это не суд. Мистер Риндквист информирует нас о том, что, по его мнению, относится к делу.

Я закрыл глаза и опустил голову на грудь.

— Продолжайте, Джордж.

Полицейский продолжал свой рассказ, избегая всех подробностей.

— Я видел, как подозреваемый курил марихуану вместе с другим неопознанным мужчиной. — С присущей ему деликатностью Риндквист не сумел опознать Сэта Максвелла — самого знаменитого атлета в спортивной истории Техаса.

— Вы говорите, он курил марихуану? — спросил Клинтон Фут, не отрывая взгляда от поверхности стола.

— Дело в том, что курильщики марихуаны, — Риндквист произнёс эти слова с таким же отвращением, с каким говорил о неграх, прокажённых или мексиканцах, — держат сигарету в ладонях, собранных в горсть, делают короткие частые затяжки, задерживая дым в лёгких. Их легко опознать. Именно так курил сигарету подозреваемый.

Я чувствовал, что мир вокруг меня рушится, но не мог ни остановить, ни даже замедлить этот процесс.

— Вскоре после того как подозреваемый выкурил сигарету с марихуаной, — продолжал Риндквист, — он…

Я вскочил на ноги и ткнул в полицейского пальцем.

— Ты уверен, жирный недоносок, что это была марихуана? Паршивый… — Мой голос и гнев затихали по мере того, как я искал и не мог найти подходящего оскорбления.

— Ну смотри, парень! — завопил полицейский и шагнул ко мне, сжимая кулаки. Затем он оглянулся вокруг, ища поддержку. Рэй Марч пришёл на выручку.

— Мы хорошо понимаем, мистер Эллиот, — его голос звучал бесстрастно, — что мистер Риндквист высказывает лишь своё предположение. Но вы должны признать, что он имеет огромный опыт. Именно поэтому мы наняли его.

— Почему бы вам не застрелить меня сразу?

— Вы можете дерзить, однако вам предъявлены серьёзные обвинения. Продолжайте, Джордж.

Полицейский взглянул на Клинтона Фута, который ободряюще кивнул.

— Как я уже сказал, — Риндквист снова посмотрел в блокнот, — вскоре после того как подозреваемый выкурил сигарету с марихуаной, я прекратил наблюдения и возобновил их во вторник, когда он вышел с тренировочного поля и проследовал к небоскрёбу Конрада Хантера, где пробыл около двух часов. Затем он поехал к Твин Тауэрз, где провёл ночь.

— В какой квартире провёл ночь мистер Эллиот? — Клинтон злобно посмотрел на меня, затем откинулся на спинку кресла. Его правая нога нервно подрагивала.

— В квартире двести сорок пять, сэр. — Риндквист даже не посмотрел в свои записи. — Там проживает…

— Это неважно, — впервые заговорил О’Мэлли. — К делу это не имеет никакого отношения.

Губы Риндквиста уже сложились в слово «Джоанна». Сбитый с толку, он начал запинаться. — Подозреваемый часто там ночует. — Риндквист перевёл взгляд с Клинтона на Марча, затем на О’Мэлли, не понимая, где допустил ошибку.

— Знаете, кто вы все? Паршивые ублюдки, — заметил я. Оскорбление идеально подходило к каждому из присутствующих, включая меня самого.

— Около полуночи, — продолжал Риндквист, снова обретя спокойствие, — я поехал к дому подозреваемого и произвёл там обыск, обнаружив наркотики и множество порнографических изданий.

— И прихватил двадцать долларов, — добавил я. На моё замечание никто не обратил внимания.

Я понял всю бессмысленность сопротивления и начал готовиться к завершению дела.

— На следующий день, — Риндквист спешил закончить свои показания, гордясь успешно проведённым расследованием моих похождений. Я понимал, что выводы уже сделаны, оставалось только объявить приговор, — я возобновил наблюдения, когда подозреваемый вышел со стадиона после тренировки. Он поехал к дому некоего Харви Лероя Белдинга, подозреваемого в употреблении и продаже наркотиков, известного революционера и агитатора.

— Настоящий Че Гевара, — пробормотал я.

— Пока подозреваемый находился там, я обыскал его автомобиль и сфотографировал найденные там наркотики. Фотографии я передал вам.

— Клинтон Фут поднял два поляроидных снимка над головой. Его рука заметно дрожала.

Детектив закончил описывать события моей недели, упомянув драку в Рок-Сити и снова не сумев опознать ни одного из присутствующих, за исключением Шарлотты. Он не забыл упомянуть о её странных отношениях «с молодым ниггером».

— Я рад, что всё это было на самом деле, — улыбнулся я. — Мне начало казаться, что у меня мания преследования.

Клинтон Фут перевёл глаза с Риндквиста на меня. Его глаза блестели.

Риндквист закончил своё повествование тем, что я поднялся по трапу самолёта, «якобы вылетавшего в Нью-Йорк», и сел. Клинтон взглянул на него и показал глазами на дверь. Полицейский встал и вышел из кабинета.

— Спасибо, Джордж, — сказал Клинтон в сторону закрывшихся дверей и повернулся ко мне. — Хочешь добавить что-нибудь?

— Во-первых, — медленно начал я, — мне хотелось бы поблагодарить всех присутствующих за их хлопоты.

Клинтон Фут потерял самообладание.

— Да кто же ты такой, ради всего святого? — завопил он. Его лицо перекосилось от ярости. — Всего лишь игрок с неисчислимым количеством травм. Такие продаются за полтинник дюжина. Ты полагаешь, что на тебя снизошла благодать?

У меня пересохло во рту.

— Ты здесь потому, что мы тебя купили, — продолжал он, обведя рукой собравшихся в комнате. — Мы, и никто другой. И шестьдесят миллионов болельщиков согласятся со мной. — Он показал жестом на Даллас за окнами комнаты.

— Может быть, лучше спросить их самих? — ответил я, придя в себя после взрыва его ярости.

— Что? — Голова Клинтона повернулась ко мне. На его лице была гримаса удивления и гнева. — Мы дали тебе работу, платили хорошие деньги. — Из кучи бумаг, лежащих перед ним, Клинтон вытащил мой стандартный контракт игрока. — Попробуй где-нибудь это заработать.

Марч схватил его за руку. Клинтон попытался вырваться, затем посмотрел на Марча.

— Ну ладно, — сказал он наконец и опустился в кресло.

— Так вы хотите что-нибудь добавить? — спросил Марч. Я покачал головой.

— Фил, — заговорил тренер, — ведь я беседовал с тобой за те годы, которые ты провёл в клубе, не один раз?

Я кивнул.

— О чём мы говорили?

— Ну, главным образом о том, почему мне лучше сидеть на скамейке запасных.

— По моему мнению, ты, Фил, превосходный ресивер, — продолжал он. — Ни у кого в лиге нет таких рук, как у тебя Ты — отличный игрок, но и остальные ребята в клубе ничем не хуже. Именно поэтому все вы играете в нашей команде. Однако для футбола нужен не только талант. Он требует дисциплины и преданности. Нужно не только брать у спорта, но и что-то давать взамен.

— Б. А., — произнёс я. — Мне трудно стоять, я не могу дышать носом, ни разу за последние два года я не спал более трёх часов подряд — и всё из-за того, что части моего тела разбросаны по футбольным полям отсюда до Кливленда. Разве я не отдал что-то спорту?

— Я имел в виду нечто другое, — возразил тренер. — Ты должен жить по правилам, созданными теми, кто любит игру и многое принёс в жертву ради неё. Нельзя менять то, что не нравится тебе.

— Это действительно забавно, Б. А. — прервал я. — Вы меняете всё по своей прихоти, превратили футбол в деловое предприятие ради одного — денег.

Тренер нахмурился.

— Ты считаешь себя умнее других, — сказал он. — Мне знакомы все бесконечные аргументы о коррупции в профессиональном спорте. Я им не верю. И к тому же я слишком хорошо знаю тебя.

Он взял со стола папку с результатами моих психологических тестов.

— Ты стремишься достичь спортивных вершин, полагаясь только на себя. У тебя нет близких друзей или родственнике. Тебе никто не нужен. Ты представляешь угрозу для команды именно по той причине, по какой ты полезен для неё. Стремясь достичь многого, в случае неудачи ты приходишь к выводу, что тебя предали. Если тебя не сдерживать, ты разрушишь всё, что кажется причиной твоих неудач. — Он посмотрел на меня. — Нам нужен способ контролировать людей, подобных тебе.

— Почему бы вам не прибегнуть к фронтальной лоботомии?

— Ты упорно не хочешь понять меня, — продолжал тренер. — Тебе претит мой холодный, логический подход к футболу. Но ты не можешь подавить в себе личные чувства. Ты отказываешься жить по правилам.

— Ну разве вы не видите это сами? — Я начал терять самообладание. — Вы контролируете мою жизнь, но не хотите считать меня человеком. Я — ваша собственность, но иметь со мной что-то общее вы отказываетесь. Как должен я понимать это?

Лицо тренера оставалось бесстрастным.

— Моё дело — выигрывать футбольные матчи, а не заниматься чьими-то личными чувствами, — равнодушно сказал он. — Мне наплевать, нравлюсь я тебе или нет, но я настаиваю, чтобы меня уважали.

— Б. А., нельзя заставить людей уважать себя. У вас нет равных в искусстве выигрывать матчи, но это ещё не делает вас исключительным существом, исполненным божьей благодати.

— Самое главное в футболе — это побеждать! — Тренер старался скрыть эмоции за маской равнодушия. — Для этого многое приносится в жертву. Но именно это превращает игроков в настоящих мужчин, превратило нашу страну в величайшую страну мира. Нас боятся и уважают. А ты отказываешься идти на жертвы.

— Если для этого нужно походить на вас, то я действительно отказываюсь. Если вы полагаете, что это простое расхождение во взглядах на жизнь, тогда вы глупы. — Я опустился в кресло, измученный битвой, которой даже не было.

— Ну что ж, — сказал тренер. Его глаза были холодны, как кусочки льда. — Вопрос прост. Люди должны, и я подчёркиваю — должны, поддаваться контролю. Ты не хочешь. Значит, ты должен уйти.

Рэй Марч достал из кармана сложенный лист бумаги и внимательно прочитал его. Затем посмотрел на меня.

— Когда президенту лиги впервые сообщили о выдвинутых против вас обвинениях…

— Обвинениях? Я не слышал никаких обвинений. Всего лишь отрывки из дневника жирного соглядатая.

— Мистер Эллиот, вы всё ещё думаете, что это суд. Вы ошибаетесь. Нас интересует только одно — поведение игрока, подрывающее репутацию профессионального футбола. Именно в этом вы обвиняетесь, и не без оснований.

— Так чем же вам не нравится моё поведение?

— Вы курите марихуану.

— И что ещё?

— Близкие отношения с девушкой, — ответил Марч, подобострастно глядя на Конрада Хантера, сидящего напротив.

— Но ведь она не замужем. — Я видел, насколько всё это бесполезно.

Наступила тишина. Присутствующие смотрели друг на друга усталыми глазами. Всем давно надоела эта комедия. Меня охватило предчувствие неминуемого конца. Я начал задыхаться.

— Послушайте, — начал я, стараясь овладеть собой. — Вы не можете не понимать, что этого слишком мало. Значит, есть какие-то другие причины. Мне искренне жаль, если я причинил вам неприятности. Но, чёрт побери, до начала прошлой недели-девушка даже не была обручена. Что касается марихуаны — господи, я вынужден принимать куда более сильные наркотики только для того, чтобы выйти на поле. И вы сами даёте их мне.

— Курение марихуаны преследуется по закону, — прервал меня Клинтон Фут.

— О, бросьте, — простонал я. — Вы отлично знаете, что большинство игроков курят марихуану, принимают наркотики. Один парень из Бостона сказал мне, что способен играть только благодаря им. А что девушка? У нас игроки спят с жёнами друг друга. И каждый…

— Поведение других нас не интересует, — вмешался Марч. — Только ваше.

— Но почему именно моё? Почему? Может быть, вы просто ошибаетесь?

— Мы не ошибаемся! — Клинтон Фут вскочил на ноги. В руке он держал мой смятый контракт. Ему тоже надоела игра, и он хотел покончить с ней как можно скорее. — У нас есть свидетели, и в соответствии с контрактом президент лиги имеет право дисквалифицировать тебя, что он и сделал сегодня в восемь утра. — Он разорвал контракт, смял его и бросил на стол.

— Ты выброшен на улицу, приятель. — Главный менеджер опустился в кресло, довольный собой.

О’Мэлли, юрисконсульт клуба, развернул смятый контракт, сложил разорванные куски, передал мне какой-то документ.

— Подпишите, мистер Эллиот. Это — ваш добровольный отказ от всех обязательств клуба. Нам хотелось, чтобы всё обошлось без скандала.

— Клинтон, ты не имеешь права, — запротестовал я.

— Имею. — Он постучал карандашом по столу. — Хочу напомнить тебе, что у Риндквиста масса доказательств. На твоём месте я постарался бы исчезнуть.

— Мистер Эллиот. — Равнодушие Марча было поразительным. — Когда президенту лиги сообщили о выдвинутых против вас обвинениях, он сразу принял меры, чтобы защитить ваши права. Когда он убедился, что гарантирована полная объективность, он дал согласие на расследование.

Марч продолжал говорить, но я не слышал его слов. Перед моими глазами проносилась вереница образов. Я глубоко вздохнул, пытаясь взять себя в руки.

— …президент попросил меня зачитать следующее заявление от его имени.

Бывший агент ФБР начал читать.

— Моя задача, как президента лиги, состоит в том, чтобы руководить ею и гарантировать её безупречную репутацию. Руководство лиги считает, что с точки зрения сохранения доброго имени профессионального спорта желательно обнаружить и изгнать нарушителя из нашей среды, не привлекая к этому внимания общественности…

Я примирился с безумием происходящего. Вот я сижу и пытаюсь убедить людей, которых не интересует правда. Им хочется изгнать меня из профессионального футбола и лишить права обратиться в суд. Я подписал расписку и передал её О’Мэлли. Толстяк улыбнулся и кивнул.

— Вы нарушили привилегии профессионального атлета и больше не можете рассчитывать на нашу защиту. Я твёрдо убеждён, что ваше вероломное поведение наносит вред профессиональному футболу и тем идеалам и ценностям, которые мы отстаиваем.

Внезапно я почувствовал, что непосильный груз, давивший меня, исчез. Мне показалось, что я впервые вижу эту комнату. Игра подошла к своему закономерному концу. Меня подловили на пустяке. Я не был побеждён и не ушёл с поля. Меня просто дисквалифицировали. Фактически это означало, что я побил рекорд, но его отказались признать. А это было уже их проблемой. Потому что единственная реальная часть игры — это я сам, и только я один могу оценивать свои поступки. Всё. Мне не нужно больше бороться за право на жизнь. Сейчас я спущусь вниз, сяду в машину и поеду в Лакоту. Там я спрошу, хочет ли Шарлотта, чтобы я остался с ней. Теперь я свободен. Видит Бог, я наконец свободен.

— Поэтому с девяти утра сегодня вы отстраняетесь от игры в профессиональный футбол. Ваш контракт объявляется недействительным, и ваш клуб не будет выплачивать вам деньги.

По сути дела, им был нужен не я. Им требовался мой трёхлетний контракт. Восстановить его через суд было безнадёжным делом. Только по-настоящему верующий или безумец может обратиться с гражданским иском в техасский суд, ища управу на монополию, права которой защищает государство.

Рэй Марч уже заканчивал, когда я встал и направился к выходу. У двери я повернулся и ещё раз посмотрел на людей, обращающихся с другими людьми, как со скотом. Я улыбнулся им, покачал головой и вышел.

— Подписано президентом футбольной лиги, — крикнул Марч вдогонку.

Где-то в прериях недалеко от Амарильо образовалась область пониженного давления, и воздух из Далласа устремился туда. Как только я вошёл на стоянку, порыв ветра распахнул полы моего пиджака.

Холодный декабрьский ветер пронизывал до костей, однако его всемогущая сила действовала как-то успокаивающе. Я чувствовал, что в природе назревают перемены.

Наклонившись вперёд и преодолевая давление ветра, я пошёл к машине. Рядом остановился «кадиллак» Максвелла.

— Привет, Сэт.

Он нажал на кнопку, и стекло с правой стороны плавно опустилось. Глаза Сэта были скрыты за тёмными очками. Он смотрел вперёд и молчал.

— Ты уже пришёл в себя после вчерашнего? — спросил я.

Сэт кивнул. Я подошёл к «кадиллаку», наклонился и пробежал отсутствующим взглядом по сиденьям машины, обтянутым белой и синей кожей.

— Что случилось? — спросил он наконец. — Тебя вызывал тренер?

— Да, — ответил я, не понимая, как он попал сюда. — Он не поставил меня в стартовый состав.

— Это мне известно. О чём был разговор? — раздражённо спросил он.

— Откуда это тебе известно? — спросил я. — Ведь ты не можешь знать, что случилось утром.

— Ты что-нибудь говорил обо мне?

— О тебе? Господи, Хантер, Куинлэн, Фут и этот Марч из президентского гестапо. Они все были там. Меня вышвырнули на улицу.

Я замолчал, ожидая ответа Максвелла. Молчание.

— Откуда ты узнал, что я буду утром у тренера?

Не отвечая, он молча смотрел вперёд. Затем он нахмурился и почесал затылок.

— Спасибо, старик, что ты ничего не сказал обо мне.

Он включил автоматическое сцепление. Коробка передач едва слышно загудела, и огромная машина плавно двинулась с места.

— Эй! — крикнул я, делая шаг назад. — Как ты узнал, что я буду здесь? Сэт! Как ты узнал?

«Кадиллак» с рёвом промчался по дороге, ведущей к шоссе и влился в поток машин, мчащихся на север.

— Подонок, — тихо сказал я.

Сел в машину, выехал на Мокингбёрд и направился домой. Мне было тяжело, но одновременно я испытывал и чувство облегчения, почти ликования. Как сказал тренер, футбол учит преодолевать жизненные трудности. Должно быть, я овладел этим искусством.

В футболе я находил спасение от одиночества и никчёмности. Но теперь я начал понимать, что имела в виду Шарлотта. У меня должна быть своя внутренняя ценность, человеческое достоинство, присущее мне одному. Я свернул с Мокингбёрд и поехал через Хайлэнд-Парк, где жили избранные. Вдоль улицы и за воротами особняков стояли автомобили, на покупку которых не хватило бы моего заработка за год. Я подумал о том, сколько разорванных связок, растянутых мышц и кровавых царапин нужно заиметь, чтобы заработать на один из этих «мерседесов» или «роллс-ройсов», принадлежащих мистеру Бизнесмену. Я и он не были равными. Для него я был всего лишь развлечением.

У моего дома стоял, стуча мотором, «кадиллак» священника. Наверно, Джонни была внутри, распевала церковные гимны и очищала пепельницы. Ей требовалось на это немного времени. Я никогда не курил дома, а окурки с марихуаной проглатывал.

Наружная дверь была приоткрыта. Я с трудом распахнул её, и она заскрипела по паркету гостиной. В сырую погоду дверь так перекашивалась, что мне не удавалось её запереть. Я был рад, что уезжаю отсюда.

— Как поживаете, мистер Фил? — спросила она, выбрасывая мусор в камин.

— Отлично, Джонни, — рассеянно ответил я. — Отлично. — Меня поразила правдивость ответа. Действительно, я испытывал чувство какой-то радости, предвкушения счастья. В мою жизнь вошло что-то новое — трепетное ожидание.

Да, я был хорошим футболистом и трудился на поле, не жалея сил. Но я играл, потому что это мне нравилось, и не в их силах лишить меня этой радости. Для меня этого было достаточно.

— Джонни, мне придётся отказаться от твоих услуг. Я переезжаю.

— О-о-о, — на мгновение её лицо нахмурилось, затем расплылось в широкой улыбке. — Ничего, мистер Фил. Мистер Энди и мистер Кларидж приглашали меня работать в их новом доме. Я хотела поговорить с вами.

— Ну, тогда отлично, Джонни. Передай им, что можешь взяться за работу уже сегодня. И вот ещё, Джонни. — Я вытащил из кармана несколько смятых банкнот. — Вот пятьдесят долларов. Я хочу заплатить за первую страницу в вашей церковной программе. Только постарайся уж на этот раз правильно написать моё имя.

— Большое спасибо, мистер Фил. Священник будет очень доволен. Большое спасибо. — Она широко улыбнулась и начала снимать фартук.

Я вошёл в спальню, чтобы решить, что взять с собой и что оставить. Я опустился на кровать, вспоминая проведённые здесь бессонные ночи. Иногда я не мог уснуть из-за боли, но в основном из-за страха, подползающего к горлу и ждущего, когда я закрою глаза. Все мои ужасы, всё ещё висевшие под потолком и вдоль стен, казались теперь бессмысленными и глупыми. Мало хорошего я видел здесь; разве что какая-нибудь девушка, проходящая через мою жизнь, дарила краткие мгновения счастья. Я вытащил из-под кровати старый чемодан, бросил туда три пары джинсов и несколько свитеров, и отнёс в машину.

Затем я вернулся обратно, выдернул вилку цветного телевизора из розетки и поставил его на кровать. Потом написал записку домовладельцу, вложил в конверт плату за месяц и добавил, что он может забрать себе всё, что ему понравится. По дороге к машине я остановился и положил письмо в почтовый ящик.

— Мистер Фил.

Я сложил вещи на заднее сиденье «ривьеры» и повернулся к Джонни, которая смотрела на меня из машины священника.

— Да, Джонни, — отозвался я.

— Дядя Билли Бэнк вернул кассету обратно. Старый «кадиллак» развернулся и выехал на улицу.

Я кивнул, вспомнив о кассете. Громкий металлический щелчок, донёсшийся из-под машины, говорил о том, что священник переключил сцепление с заднего хода на передний.

— Дядя Билли сказал, что он не сможет использовать её в своей программе, — выкрикивала Джонни, высовываясь из окна и поворачиваясь ко мне. — Он сказал, что вы…

Священник прибавил скорость и дребезжащий, дымящий автомобиль скрылся за поворотом. Последние слова Джонни утонули в облаке голубого дыма.

— Конечно, не может, — сказал я. — Никак не может.

Я положил руки на крышу машины и посмотрел на ветхий дом напротив. Старость уже поглотила передние ступеньки. Развалюха была занята стариком, которого я видел несколько раз, когда он, шаркая ногами, шёл к почтовому ящику. Ящик всегда оказывался пустым. Я пожалел, что был для старика плохим соседом.

— Ну что ж, старина, — произнёс я, обращаясь к умирающему дому. — По-видимому, никто из нас не услышит звонка от президента.

Я сел в кресло водителя, приподнял руль поудобнее и отъехал от тротуара, даже не посмотрев, закрыта ли наружная дверь.

Машина с рёвом неслась по бетонной автостраде, ведущей к Лакоте. Шарлотта ждёт меня. Стоя во дворе ранчо, в своей свободной рубашке, туго обтягивающей грудь, сунув руки в карманы джинсов, она улыбнётся мягкой, нежной улыбкой, начинающейся скорее от глаз, чем от губ. Мы сразу отправимся в постель. А может быть, устроимся прямо на прохладной траве и покажем несчастному телёнку, что он потерял.

Я даже не обратил внимания на то, что передние ворота были распахнуты настежь — так мне хотелось увидеть Шарлотту. У дома стоял «континенталь» Боба Бодроу. Наверно, он в доме, уговаривает её вернуться. Я набью ему морду, стоит Шарлотте моргнуть глазом.

Дверь «континенталя» была открыта, и шум работающего двигателя мрачно сливался с резким гудом, означающим, что водитель оставил ключи в машине. Я протянул внутрь руку, выключил двигатель и положил ключи на сиденье.

Два кота лениво валялись у входа в кухню. Они посмотрели на меня голодным взглядом, очевидно ожидая очередную порцию бычьих яичек.

В доме была тишина. Моя тревога нарастала. Может быть, их даже нет в доме. Следовало бы заглянуть в амбар.

Я вошёл в кабинет.

На диване сидел Бодроу. Он был щегольски одет в светло-синий костюм с широким галстуком в красно-голубую полоску. Он спокойно посмотрел на меня.

— Мне показалось, что кто-то приехал, — сказал он. На брюках были большие тёмно-коричневые пятна. — Они в спальне, — добавил он и почесал щёку.

На кофейном столике лежал сине-стальной «магнум» 0,357 калибра. Бодроу подложил под него журнал, чтобы не исцарапать лакированную поверхность столика.

Теперь они были всего лишь рваными кусками белой и коричневой плоти. Крупнокалиберные пули разорвали на части их тела. Смерть Шарлотты была, по-видимому, мгновенной. Пуля пробила ей щёку и разнесла половину головы. Другая пуля ударила её в грудь, свисавшую окровавленным лоскутом кожи.

Дэвид скончался от потери крови. Огромная кровавая полоса тянулась за ним к углу, где он лежал, скорчившись. Кисть левой руки была почти оторвана, и повёрнутая вверх ладонь смотрела умоляюще. Через спину и ягодицы были пропаханы две глубокие борозды.

— Я застал их в постели рано утром, — спокойно объяснил подошедший Бодроу. — Его дикие глаза бегали по моему лицу. Он хихикнул. — А ты и не знал, что она спала с ниггером.

Я подошёл к столику, взял револьвер и повернулся к нему.

— Ты думал, что обманул меня, — глядя мне в лицо снизу вверх и не переставая хихикать, сказал он. Его белые мокасины были пропитаны кровью и стали коричневыми. — Вы оба смеялись надо мной. Теперь я буду смеяться! — он замолчал и посмотрел мне прямо в глаза. — Я хотел быть твоим другом! — выкрикнул он, указывая на меня пальцем. — Ты мне нравился!

Я поднял руку и прицелился ему в лицо. Он даже не моргнул глазом. Я отвернулся, стараясь, чтобы брызги не попали на меня.

— Он не заряжен, — сказал Бодроу.

Боёк опустился на стреляную гильзу с громким щелчком. Бессильная ярость охватила меня. Я перепрыгнул через столик, подняв револьвер высоко над головой, зацепился за что-то и упал на Бодроу. Он завопил, как резаная свинья. Я снова замахнулся. На этот раз ствол револьвера скользнул по его лбу, и мушка прочертила глубокую царапину, из которой потекла кровь.

— Прекрати! — завизжал он и быстро пополз в сторону от дивана. — Ты сошёл с ума!

Я размахнулся изо всех сил. Тяжесть револьвера придавала удару убийственную силу. Каким-то образом указательный палец оказался между спусковой скобой и его черепом. Раздался хруст. Бодроу рухнул на пол. Моя рука онемела, и револьвер выпал из бессильных пальцев.

Я начал бить его ногами — чтобы убить. Но он был слишком жирным и свернулся в клубок.

— Дерись, сукин сын, сволочь! Вставай и дерись!

Я повернулся и побежал в кухню за ножом. У меня перехватило горло. Я не мог дышать. Рыдания сотрясали меня. Я опустился на пол, и меня вырвало.

Я лежал на полу довольно долго. В дверях появился Бодроу. Он поправил галстук и разгладил пиджак. Кровь всё ещё капала из раны, и плечо пиджака было красным. Револьвер был засунут за пояс.

Он посмотрел на меня, с сожалением покачал головой и подошёл к телефону.

— Старина, — произнёс он, набирая номер. — Ты — ненормальный.

Когда шериф со своими помощниками закончили осмотр, уже стемнело. Бодроу увели. Трупы были отправлены в морги в Лакоте — для белых и чёрных.

После того как шериф записал мои показания, а врач наложил шину на сломанную кисть, я вышел из дома и сел на землю в амбаре. Я ни о чём не думал, просто сидел и смотрел. Бычок с любопытством поглядывал на меня из соседнего стойла.

Когда я наконец вышел из амбара, около моей «ривьеры» стоял лишь автомобиль шерифа. В темноте смутно виднелись очертания его фигуры с сапогом на бампере «форда».

— Он что — твой друг?

— Нет.

— Так вот. Мы нашли рюкзак с марихуаной в спальне убитой, и к тому же этот Бодроу застал её в кровати с ниггером. Если он купит себе хорошего адвоката, вряд ли его посадят. — Шериф задумчиво покачал головой. — Такая красивая девушка, — пробормотал он. — Зачем она это сделала?

Потом он выпрямился и подошёл к двери «форда».

— Ну, до встречи. — Он помахал рукой.

Шериф включил двигатель. Мгновенно ночь озарилась красными и синими огнями. Машина тронулась с места, потом вдруг остановилась, словно шериф что-то вспомнил.

— Эй! — крикнул он. — Желаю успеха в воскресном матче! Автомобиль с рёвом умчался по дороге, разбрасывая гравий.

Я слышал, как завизжали шины, когда он свернул на шоссе. Рёв сирены стих.

Облокотившись на забор, я смотрел на молчаливое пастбище и прислушивался к отдалённым звукам жизни.