Глава девятнадцатая
Присяга
Девушка в белых брюках, как секс-символ учебки. Парад на плацу. Почему у комбата Томченко красное лицо. В учебке, оказывается, есть комсорги. Форма Тищенко — лишь жалкое подобие парадного мундира взводного. Сможет ли Игорь победить американского морского пехотинца. «Суровая кара советского народа» в образе плюющего в лицо сержанта Гришневича. Родных и гостей пускают в часть. Часть в роли сумасшедшего дома и центра мира одновременно. Отмечал ли рядовой Сиськин-Писькин свой день рождения вместе с командирами и друзьями в чепке. Игорю не дают увольнение. Тищенко сомневается, что придет домой «богатырем». Тищенко угощает приятелей-казахов яблоками и конфетами.
Сегодняшнее утро было особенным и это чувствовалось во всем. В части царило какое-то всеобщее торжественно-приподнятое настроение. Офицеры, для которых присяга была не таким уж и радостным событием, поддались всеобщему настроению, и все это создавало настоящую праздничную атмосферу. Впрочем, это ничуть не мешало отдавать строгие и требовательные приказы. Сержанты ругались меньше, а суетились гораздо больше обычного, проверяя, как на курсантах сидит парадная форма. Ее одели сразу после завтрака. Игорь знал, что к этому времени должны были приехать родители: «Наверное, уже ждут на КПП или возле клуба. Сегодня целое море народа в части будет. И гражданским можно будет по всей территории ходить».
Наконец, все построились внизу перед казармой и поротно, под грохот барабанов, горланя по очереди ротные песни, пошли на плац. Курсанты время от времени жадно поглядывали направо, где возле клуба уже скопилось большое количество родителей, родственников и друзей. Все знали, что должны приехать гражданские, но никто из курсантов даже предположить не мог, что их будет так много. Они заполнили почти всю площадку перед клубом и начали подвигаться к самой казарме. Их никто не останавливал и, осмелев, за то время, пока мимо проходил батальонный строй, гости подошли почти вплотную. Игорь пытался найти в этой пестрой толпе своих, но их нигде не было видно. Случайно его взгляд наткнулся на девушку, напряженно вглядывавшуюся в лица курсантов. Девушка была одета в белые, плотно облегающие брюки и голубую, воздушную блузку, сквозь которую просвечивался такой же лифчик, плотно охватывающий высокую грудь. Черные волосы и контрастирующие с ними голубые глаза придавали девушке необъяснимое очарование. Игорь скользнул глазами по груди, бедрам, отчетливо представил ее упругое тело в своих страстных объятьях и неожиданно почувствовал, как кровь прилила к его члену, который неодолимо пополз вверх и стал мешать ходьбе. Теперь Игорь уже не смотрел на лицо девушки — он видел только ее грудь и бедра. Тищенко представил себе, как он стащит сейчас эту блузку, эти белоснежные брюки и сольется с девушкой в одно целое. Никакой бром не мог подавить сексуальную потребность восемнадцатилетнего человека. Никогда до сих пор Тищенко еще не хотел так страстно близости, и никогда она еще не была такой нереальной и фантастической, как в этот момент. Девушку заметили и другие. Байраков даже облизнулся и причмокнул языком:
— Эй, красавица, ты не ко мне пришла? А что — может, и я сойду?
— Приходи во второй взвод! — поддержал Байракова Каменев.
На выкрики девушка не обратила абсолютно никакого внимания и все также всматривалась в проходящих мимо нее курсантов. Зато обратил внимание Гришневич:
— Прекратить разговоры в строю!
В обычной обстановке сержант мог бы выругаться и покрепче, но присутствие гражданских лиц не позволяло этого сделать. Байраков и Каменев прекрасно это понимали и испуганно замолчали. Каждому из них осталось только гадать о том, чем может закончится для них эта вольность. А что она закончится чем-то неприятным, весь взвод знал почти наверняка.
Когда авангард батальона вступил на плац, духовой оркестр, стоящий слева от трибуны, заиграл какой-то марш. Батальон выстроился на плацу буквой «Г» и замер по команде «смирно». Начальник штаба батальона доложил капитану Томченко о готовности принять присягу.
Тем временем родители добрались и до плаца и расположились позади строя в тени невысоких деревьев, среди которых стояло и чахлое «дембельское».
«Вот и присяга подошла — скоро можно будет в увольнение ходить. Надо будет попросить сегодня Гришневича об увольнении. Но ведь все захотят, наверное… Ко всем приедут… Но ведь почти все в основном из Минска. Если я скажу, что мама из Городка ехала, может Гришневич меня и отпустит? Как бы это ему получше сказать?» — терялся в догадках Игорь. Возможность впервые за полтора месяца самостоятельно пройти по улицам города была такой близкой и желанной…
Показали прием «Автомат к ноге». К удивлению Тищенко получилось неплохо. Щелчки прикладов об асфальт так и не слились в один звук, а грохнули очередью. Но очередью короткой и хлесткой, а не рассыпчатой и длинной, как обычно на тренировках. «Хорошо получилось — ведь целый батальон все-таки», — подумал Игорь.
На трибуну взошел Томченко, поздоровался с батальоном и, придвинув поближе к себе микрофон, начал говорить командным голосом. Точнее, пытался говорить командным, а получались у него просто громкие, слегка лающие фразы:
— Товарищи офицеры, прапорщики, сержанты и курсанты! Товарищи родители, родственники и близкие курсантов! Сегодня знаменательный день для нашей части — сегодня личный состав, недавно призванный в ряды вооруженных сил, примет присягу на верность Социалистическому Отечеству, на верность идеалам Октября, коммунистической партии, победоносной, славной Советской Армии…
Игорь вглядывался в лицо комбата и больше всего его поразил багровый цвет физиономии Томченко: «Может быть, болеет чем-нибудь: гипертонией какой или еще чем похожим. Хотя ведь в военное училище больных не берут. Если бы болел гипертонией — сразу бы из армии уволили. Но он ведь сын генерала… Может, отец и устроил? Томченко ведь на зарядку бегать не надо. Если больных берут в солдаты, то почему бы и в офицеры не взять? Как лет сто пятьдесят назад — целые роты инвалидов были бы. А может Томченко много пьет? Опять же, сын генерала, можно иногда и пропустить стаканчик — никто и пикнуть не посмеет. Еще и медаль какую-нибудь на двадцать третье февраля дадут. А может и не пьет вовсе, а я на него бочки качу…»
Томченко, не догадываясь о подобных мыслях, бродивших в головах многих курсантов, продолжал тем же тоном:
— Боевой путь наша часть начала под городом Горьким, где в 1941 году была создана учебная часть, которая готовила связистов для фронта. Учились там всего месяц и сразу же отправлялись в действующие войска…
«Томченко говорит таким голосом, как будто бы это он учился в сорок первом под Горьким», — подумал Тищенко.
— Свой славный боевой путь прошли многие курсанты учебной части, ставшие офицерами. Многие из них были награждены боевыми наградами Родины. Часть несколько раз перебазировалась. Вы сами понимаете — фронт двигался на запад, и надо было двигаться и части, чтобы постоянно быть поближе к районам боев. Сегодня у нас на трибуне в качестве почетного гостя присутствует ветеран Великой Отечественной войны, бывший курсант нашего учебного батальона, ныне подполковник в отставке, кавалер ордена Отечественной войны первой степени Михаил Федорович Косолапов. Михаил Федорович, скажите, пожалуйста, несколько слов для напутствия нынешним курсантам-связистам.
Из глубин трибуны к главному микрофону подошел седой старик-подполковник и дрожащим от немощи голосом произнес напутствие:
— Смотрю я на вас и радуюсь — такие бравые, подтянутые, молодые хлопцы! Сейчас хорошо видно, как наша партия и наше правительство заботятся об армии — вы все одеты в парадную форму, а в наше время такой формы даже у младших офицеров не было. Растет могущество нашей Родины! Но пока в мире есть НАТО, пока есть американский империализм, существует опасность войны. Мы воевали за нашу Родину в Великую Отечественную войну, а вам сейчас стоять на страже мирного труда советского народа…
«Говорит гладко, хоть еле рот открывает. Наверное, часто выступать приглашают», — решил Тищенко. Игорь всегда с уважением относился к фронтовикам и теперь пытался внимательно выслушать все, что говорил ветеран. Но все же получалось это у него не совсем хорошо — подполковник говорил долго и Тищенко время от времени совершенно переставал его слушать, предаваясь мыслям о уже, наверное, приехавшей матери, будущей свободе, и даже пару раз вспомнил о девушке в белых брюках.
После ветерана выступал какой-то секретарь одного из городских райкомов партии и говорил почти то же самое, что и Косолапов, с одной лишь разницей в том, что Косолапов использовал гораздо больше армейских выражений и понятий. После секретаря Томченко предоставил микрофон «представителю курсантов, готовящемуся вместе со всеми принять присягу — курсанту третьей роты Лемеху». Лемех оказался темноволосым пареньком среднего роста и образцовой внешности. Вдобавок ко всему он, как оказалось, был комсоргом роты. Игорь удивился, услышав о комсорге, потому что даже понятия не имел о том, кто является комсоргом его роты. Впрочем, Игорь вообще впервые слышал, что в ротах есть комсорги. Лемех незаметно спросил о чем-то у комбата и, поправив фуражку, начал говорить голосом человека, ведущего комсомольское собрание.
— От имени всех стоящих на этом плацу курсантов я хочу заверить наше командование, родителей и всю нашу Советскую Родину в том, что мы с честью выполним почетный долг по охране и обороне священных рубежей нашего великого и могучего Союза Советских Социалистических Республик. К этому торжественному и значимому дню курсанты готовились заранее. Нами с большим интересом просмотрены фильмы о первой присяге Красной Армии, о клятвах-присягах героев-партизан…
Тищенко про себя отметил, что Лемех ни словом не обмолвился о зубрежке текста присяги и изнуряющей муштре. Игорь никак не мог понять, выучил ли Лемех текст наизусть, или же время от времени подглядывал в бумажку. Несмотря на то, что Игорь стоял почти напротив трибуны, он ничего не мог разглядеть. Понаблюдав за Лемехом более внимательно, Игорь все же решил, что тот зазубрил текст наизусть. Вскоре это предположение переросло в полную уверенность — за все то время, пока Лемех говорил, он ни разу не опустил голову вниз. Был еще и третий вариант, что все, что говорил комсорг, он говорил от своего имени. Однако даже при всей наивности и доверчивости Тищенко, казенные фразы Лемеха не давали на этот счет никаких сомнений. «Говорит он все вроде бы правильно и хорошо, но как-то избито и сухо. И от этого портится все впечатление», — подумал Тищенко. Лемех закончил и, придерживая правой рукой автомат, строевым шагом встал в строй.
— Слово предоставляется Нине Семеновне Кочниковой — матери курсанта второй роты Кочникова.
К микрофону подошла дородная светловолосая женщина и громким, прерывистым от волнения голосом начала говорить:
— Сегодня мой сын, такой же курсант, как и вы, Семен Кочников вместе со всеми будет принимать присягу. Прошло еще совсем немного времени с той поры, когда вы закончили школу, как вступили в самостоятельную жизнь. И вот вы солдаты — люди, которым наша страна доверила оружие…
Кочникова говорила явно не по бумажке, и Игорь слушал ее гораздо с большим интересом, чем Лемеха. «А вот интересно, если бы она сейчас взяла и начала бы говорить что-нибудь не то, например, ругаться на офицеров — забрали бы у нее микрофон или не стали бы?! А если бы она его схватила и не отпускала? Пожалуй, бы не стали, ведь столько людей. А впрочем — кто его знает…», — неожиданно подумал Игорь. Но, видимо, и командование было уверено в выступавшей, и сама она достаточно хорошо понимала, что именно было нужно говорить.
— В заключении я хотела бы высказать уверенность, что все вы, кто сегодня принимает присягу, с честью и достоинством выдержите все нелегкие испытания службы и через два года придете домой настоящими мужчинами. И не будет среди вас малодушных и предателей, прячущихся за спинами товарищей. От имени всех матерей хочу сегодня сказать огромное спасибо офицерам и сержантам за их нелегкий труд, за то, что они делают для воспитания наших детей. Спасибо за внимание, — последние слова Кочникова произнесла сквозь слезы.
Конец речи Игорю абсолютно не понравился из-за того, что, во-первых, спасибо говорить он никому не собирался — это было бы слишком глупо, а, во-вторых, намек о малодушных он отнес к себе. «Ей хорошо о малодушных говорить — ее сын какой-нибудь жлоб чуть ли не под два метра. Да я вроде бы и видел его в первом взводе — здоровый, как бык!» — зло подумал Игорь. Между тем все, что сказала Нина Степановна, Игоря абсолютно не касалось. Кочникова имела в виду малодушных и предателей на случай войны и очень бы удивилась, если бы узнала, что Игорь принял ее слова на свой счет. Капитан Томченко в конце сказал несколько слов, и началась присяга.
— Автоматы на грудь! — скомандовал комбат.
На этот раз никто не помогал счетом, и считать пришлось самим. Причем делать это про себя. Игорь удачно перебросил ремень через голову и ловко взял автомат на грудь. У соседей получилось не так удачно, и новенькие фуражки покатились по асфальту.
— Равняйсь! Смирно! Вольно. Заправиться.
Гутиковский, Валик и Стопов бросились за своими фуражками и поспешно водрузили их на головы. За фуражками выбежали еще несколько человек из взвода, но Тищенко не смог разглядеть, кто именно.
— Принять военную присягу!
— Ур-р-р-ра! Ур-р-р-ра! Ур-р-р-ра! — прокатилось по плацу.
Каждый взвод принимал присягу отдельно. Перед вторым (так же, как и перед остальными) установили столик, за которым сидели три офицера. Офицеров Тищенко видел впервые. Курсантов по очереди вызывали из строя, они зачитывали текст присяги, шли к столу, расписывались в специальной книге, целовали батальонное знамя и становились в строй. Поскольку все взвода принимали присягу одновременно, то, понятно, что со всех сторон неслись перекрикивающие друг друга голоса. Было очень похоже на вечернюю поверку. Наиболее смелые и настырные из родителей и друзей вклинились между взводами и потихоньку охватили их почти со всех сторон, не заходя лишь в район столов. Многие фотографировали. Это было не совсем правильно по уставу, но ради такого дня можно было сделать некоторые отступления. Мищенко стоял перед столом и руководил присягой взвода. Игорь впервые видел офицеров роты в парадной форме, и утром был удивлен, что она не зеленая, а синяя. Форма была явно к лицу взводному. Шитые «золотом» погоны, золоченые аксельбант и ремень, так же похожий на повседневный, как Золушка на принцессу, придавали капитану неотразимый вид. Синяя с «золотой» отделкой фуражка дополняла и без того блестящий внешний вид командира взвода. Но это было еще не все. Через плечо у Мищенко была переброшена широкая красивая лента с желтыми краями, какие обычно носят пионеры или же победители всяких соревнований. Сбоку была прикреплена сабля в броских и даже несколько изящных ножнах. Пока утром Игорь не видел Мищенко, своя форма показалась ему очень красивой. Но с появлением взводного она как-то поблекла и потеряла свое былое очарование. Тем не менее, сейчас Игорь с удовольствием поглядывал по сторонам, осматривая весь плац. Благодаря тому, что Тищенко стоял в первом ряду, ему все было хорошо видно. «Все же умеют в армии провести все торжественно. Сегодня церемония — что надо! Даже демонстрации на седьмое ноября и первое мая не так захватывают! И форма многое значит — одень сейчас всех в гражданку, да еще с прическами, как у Гутиковского дома была — сразу вся торжественность исчезнет», — размышлял Игорь.
— Игорь! Игорь! — едва слышно раздалось где-то позади строя.
Тищенко показалось, что он слышал голос Славика: «Может, и в самом деле Славик с мамой приехал? Вот было бы здорово. А может, и показалось — мало Игорей, что ли…»
— Курсант Тищенко! — громко выкрикнул взводный.
— Я! — выдохнул Игорь и ощутил сильное волнение: «Вот оно — начинается!»
— Для принятия военной присяги — выйти из строя!
— Есть!
С неожиданной для себя четкостью Игорь вышел из строя на пять шагов, повернулся кругом и доложил:
— Курсант Тищенко к принятию военной присяги готов!
Мищенко подал Игорю красивую красную папку-развертку, на которой было выбито золотыми буквами «Военная присяга» и едва слышно шепнул:
— Читай.
Придерживая правой рукой автомат, Тищенко взял в левую текст и принялся громко читать:
— Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников.
Игорь услышал, как защелкали затворы фотоаппаратов. Тищенко знал, что всех их снимал специально приглашенный из города фотограф и всем обещали сделать фотографии. Это было как нельзя, кстати, тем более что организуют это не везде и не всегда — а лишь там, где толковое и думающее командование. Читая текст присяги, Игорь очень сильно волновался, и это было хорошо заметно для окружающих. Краем глаза Тищенко увидел, как женщина, ближе всех стоящая к столу, что-то сказала своему стоящему рядом сыну-школьнику и они оба весело заулыбались. Иногда голос Игоря срывался, и проскакивали неприятные для курсанта высокие нотки. Но если бы кто-нибудь сейчас мог заглянуть в душу Тищенко, он бы увидел там такую бурю чувств, которая, подобно вихрю, путает все мысли и ужасает своей давящей, ищущей решения мощью. Казалось бы, чего проще — вышел, прочитал, расписался, поцеловал знамя и встал в строй. Никаких тебе проблем — даже текст зря наизусть учили (сказывалась советская привычка перестраховываться). Но Игорь воспринимал присягу, как едва ли не самое главное событие в жизни и с ужасом чувствовал, как в самых отдаленных уголках души появляется подленький страх не выполнить эту клятву, страх оказаться когда-нибудь не храбрым и не бдительным. «Беспрекословно выполнять» совершенно не вписывалось в общее миропонимание Тищенко. Игорь чувствовал, что, произнося эти слова, он лжет. Лжет, прежде всего, перед самим собой. Вместе с тем Игорь понимал, что дисциплина и выполнение приказов для любой армии вопрос жизни и смерти, и оттого страдал еще больше, чувствуя себя испорченным, инфантильным молодым человеком, эгоистом до самых корней волос.
— Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей Советской Родине и Советскому правительству, — торжественно и вместе с тем нервно читал Тищенко.
Этот абзац дался ему гораздо легче. Кроме того, что он не всегда добросовестно изучал телеграфный аппарат, Игорю было больше не в чем себя упрекнуть.
— Я всегда готов по приказу Советского правительства выступить на защиту моей Родины — Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Вооруженных Сил, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами, — Тищенко представил, как он сошелся в бою лицом с мордастым, откормленным американским морским пехотинцем, которого недавно показывали в программе «Время», и ему вновь стало не по себе.
Защищать Родину было нужно, а вот делать это умело — вряд ли возможно. Чтобы защищать «умело», нужно хоть что-то уметь. А именно этого Игорю как раз и недоставало. К тому же Тищенко был далеко не уверен, сможет ли при необходимости не жалеть крови и жизни. Вроде бы и сможет, но все же всплывало предательское: «А вдруг нет?».
— Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся, — похоронным голосом закончил Игорь.
Внизу была еще одна фраза: «Военная присяга утверждена Указом Президиума Верховного Совета СССР от 23 августа 1960 года». Ее читать было не надо, и Игорь с облегчением передал папку Мищенко. «Суровая кара» представлялась Игорю чем-то вроде двадцатипятилетней службы в учебке, а «всеобщая ненависть и презрение трудящихся» в виде сержанта Гришневича, сочно плюющего прямо в лицо Тищенко. Видение было столь отчетливым, что Игорь даже моргнул, стремясь защититься от воображаемого плевка.
— Распишись, — шепнул капитан.
Игорь подошел к столу и расписался напротив своей фамилии и фразы «Военную присягу принял 11 августа 1985 года» своей обычной подписью «И.Тищ.». Последняя буква получилась с небольшим выкрунтасом.
Тищенко встал в строй с двояким чувством. С одной стороны он был рад тому, что все уже позади, с другой же его не покидало ощущение, что он сам себе подписал купчую, где сам же продал себя в крепостные. Но так чувствовала душа, а разум уверял в необходимости присяги, в том, что присягу давали даже офицеры царской армии. Но все же душа брала верх, и разум беспрерывно укорял ее в испорченности и малодушии. Придя в себя, Игорь стал наблюдать, как читают текст присяги остальные курсанты. Некоторые волновались и, возможно, думали почти то же, что и Тищенко, некоторые читали ровно и спокойно, как бы показывая, что присяга — важный и обязательный момент жизни, а некоторые и вовсе бубнили себе под нос нечто невразумительное, и Тищенко не без оснований сомневался, понимают ли они вообще то, о чем сейчас говорят, в чем сейчас клянутся.
Но, так или иначе, а через двадцать пять минут Шкуркин расписался в ведомости и встал в строй, приняв присягу последним во взводе. Игорь ожидал, что сейчас батальон проведут мимо трибуны с командованием, но вместо этого курсантам на несколько минут разрешили разойтись и встретиться с приехавшими и здесь же стоящими родителями. Тищенко бросился к деревцам, надеясь, что мать все же приехала, как и обещала в письме. Он не ошибся.
— Сынок, Игорек! — Игорь сразу же узнал голос матери.
— Привет, солдат! — громко поздоровался Славик.
— Здравствуй, мама! И ты, Славик, приехал?! Вот молодцы! А папа?
— У него работы много. Поэтому мы без него…, — пояснила мама.
Игорь и не надеялся на приезд отца. Отец обычно не очень любил дальние поездки и всевозможные сентиментальные встречи, так что даже если бы и был свободен, его приезд все равно был бы под вопросом. Но приехали мама и Славик, и этого уже было вполне достаточно, чтобы настроение Игоря заметно поднялось.
Славик сразу же атаковал Игоря и занялся автоматом.
— Игорь, а это что такое? Предохранитель? — спросил Славик, щелкая взад-вперед переключатель огня.
Игорь рассеянно кивнул и продолжал улыбаться во весь рот.
— Ну, Игорь? Это предохранитель? — Славик настойчиво дернул брата за руку.
— Да, я ведь уже сказал.
— А это?
— Это затвор. Когда его передергиваешь — досылается патрон в патронник.
— А почему он блестящий и некрашеный, а все остальное черное? — допытывался Славик, который, как и каждый мальчишка, сразу же увлекся боевым оружием.
— Не знаю, почему.
— Может — чтобы было лучше заметно?
— Может…, — рассеянно ответил Игорь.
— А почему затвор должен быть заметным?
— Чтобы ночью было лучше видно, что передергиваешь, — пошутил Игорь.
Но Славик воспринял слова брата вполне серьезно:
— А…
— Ну, как ты тут живешь, сынок? — дождавшись, наконец, паузы, мать прервала обсуждение автомата.
— Так себе. Живу помаленьку… Вас очень ждал… Хорошо, что приехали.
— Кровь из носа идет?
Игорь хотел ответить «нет», но просто кивнул головой.
— И часто, сынок? — обеспокоено спросила Елена Андреевна.
— Да не так, чтобы уж очень…
Возникшую неловкость в разговоре вовремя развеял Славик, вспомнивший по автомат:
— Игорь, а сколько патронов в рожок лезет?
— Двадцать один вроде бы… Я точно не помню, — не очень уверенно ответил старший брат.
— Взвод, становись! — команда Мищенко прервала разговор.
— Иди в строй, сынок. Потом еще поговорим — мы ведь здесь будем, — забеспокоилась Елена Андреевна.
— Сейчас мы строем пройдем — что-то вроде парада. Я вас потом найду. Может и в увольнение меня пустят, — торопливо сказал Игорь и побежал в строй.
Прошло не меньше двух минут, пока построился весь взвод. Обычно в таких случаях Мищенко давал команду «отставить» и строил взвод вновь, но перед глазами родителей капитану стало неловко бестолку гонять курсантов, и он вполне удовлетворился двумя минутами. Теперь оставалось пройти торжественным маршем перед трибуной. Батальон напряженно застыл в ожидании команды.
— Управление, штаб — прямо! Остальные — напра-во! — скомандовал Томченко.
Батальон, хоть и не без некоторых погрешностей, все же довольно четко выполнил команду.
— Дистанция — два линейных! Шагом марш!
— И-и раз! — негромко скомандовал Мищенко, и взвод вместе со всем батальоном двинулся вперед.
Все курсанты и офицеры до единого человека старались пройти как можно более красиво и эффектно. Никто не хотел позориться перед глазами стольких людей и уж в первую очередь своих родителей, любимых и друзей. Многочасовые, изматывающие строевые тренажи сделали свое дело, и теперь Игорь чувствовал, что ему гораздо легче правильно и четко идти, чем это было вначале службы. Если бы не волнение — можно было бы идти просто в свое удовольствие. Прижимая к груди автомат и печатая строевой шаг по асфальту, Игорь чувствовал своим правым локтем руку Валика, а левым — Резняка. И, совершенно странное дело, — идя рядом со своим недругом, Тищенко не чувствовал почти никаких отрицательных эмоций. Музыка духового оркестра проникала в самую душу, и было здорово чувствовать себя частичкой этого красивого, четкого строя. «Все же чувство локтя и в самом деле сближает — это не вранье!» — подумал Игорь.
— Нале-во, — негромко скомандовал Мищенко, и взвод дружно повернул вслед за капитаном.
Теперь шли по дальней дорожке плаца. Она была немного уже, но тесноты не ощущалось. Теперь эта дорожка показалась Игорю торжественной и какой-то особенно солнечной. Тищенко уже не понимал, как еще неделю назад она казалась ему самым мрачным и угрюмым местом в мире.
Неделю назад батальон готовился к присяге. От каждой роты были выделены люди, которые приводили все вокруг в порядок, — подметали, чистили, красили и белили. Территория и так все время была почти в образцовом порядке, поэтому привлекать целый батальон не стоило. Из второго взвода для работы выделили Тищенко, Стопова, Федоренко и Валика. Так сделали во всех взводах батальона, и вся эта рабочая сила была передана под командование прапорщика Севастьянова, старшины первой роты. Прапорщик Севастьянов оказался человеком серьезным и загрузил курсантов работой так, что им некогда было даже разогнуть спины. В довершении всего Севастьянов разлучил Игоря со своими. Стопова, Федоренко и Валика прапорщик оставил белить борозды на плацу, а Игоря перевел на уборку листьев, в помощь какому-то незнакомому курсанту. Курсант хоть и был выше Игоря на целую голову, но смотрелся не намного солиднее из-за своей страшной худобы. Некоторое время курсанты молча и сосредоточенно подметали листья. Заметивший это Севастьянов довольно улыбнулся в свои почти буденовские усы. Перевел он Игоря не столько по необходимости, сколько для того, чтобы курсанты поменьше разговаривали, а побольше работали. «Не очень то они трепаться будут, если видят друг друга впервые в жизни», — подумал прапорщик.
Но Севастьянов просчитался. Тищенко, будучи на гражданке довольно замкнутым, совершенно преобразился за эти два месяца службы. Теперь Игорь легко находил контакт с людьми. Почти у всех курсантов батальона были схожие биографии: школа, первый курс института или университета и… учебка. Поэтому поговорить всегда было о чем, и Игорь, выждав для приличия еще несколько минут, спросил:
— Ты из первой роты?
— Да.
— Это ваш прапорщик?
— Наш.
— Хороший мужик?
— Когда спит, тогда и хороший. Это он специально моего друга Витька на наташу отправил, а тебя сюда вместо него поставил.
— Зачем?
— Мы говорили, анекдоты рассказывали. Витек заржал, как лошадь, а Севастьянов услышал. Вот и отправил Витька всякий триппер разгребать.
Познакомились. Игорь рассказал о себе, Парамонов — о себе. Парамонов был родом из Марьиной горки под Минском. Поговорили об ожидаемой присяге и приезде родителей. Начал накрапывать небольшой дождик.
— Наши сейчас в кино пошли, наверное, а нам в этой грязи приходится ковыряться, — вздохнул Парамонов.
Игорь, кисло улыбнувшись, ничего не ответил. Он думал о том же.
— Как подумаешь, что впереди два года такой жизни, тошно становится, — продолжал Парамонов.
— Ну, мне то может и не два…
— Это еще почему?
— Я болею. Может, после присяги в госпиталь уеду, а оттуда — домой.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю, раз говорю, — внешне уверенно ответил Тищенко.
На самом деле Игорь почти не верил в то, что говорил.
— А почему именно после присяги?
— Говорят, что до присяги в госпиталь везти нельзя.
— Кто тебе такое сказал?
— Вакулич из санчасти.
— Может и так. Но у нас одного парня еще две недели назад в госпиталь положили.
— А что у него было?
— Аппендицит.
— Ну, ты сравнил! Он ведь умереть мог. Это исключение. А так — только после присяги, — Тищенко уверял скорее себя, чем Парамонова.
— Повезет тебе, если уедешь, — неожиданно подытожил Парамонов.
Игорь ничего не ответил. «А что, если Вакулич меня обманывает? А что, если меня никто не будет лечить, а просто пошлют подальше, как Румкин в июне?» — тяжелым молотом стучало в висках курсанта.
И среди этих безрадостных мыслей, среди унылого, мокрого дождя, вдали от семьи, привычного мира и даже своего взвода Игорю показалось, что он попал в сумасшедший дом на каком-то необитаемом острове и уже никогда из него не выберется…
Сегодня все было совершенно иначе, Игорю уже не казалось, что он на необитаемом острове, — наоборот, он представлял часть едва ли не центром всего мира.
Здесь тоже, хоть и не так густо, стояли родители. Играл задорный марш, и Игорь вдруг представил себя фронтовиком-освободителем, идущим по Красной площади 9 мая 1945 года. Казалось, что родители вот-вот начнут бросать цветы.
Каждая рота, не доходя метров сто до трибуны, должна была спеть свою песню. Сотня молодых глоток дружно заорала почти без мелодии:
— Дан приказ ему на запад,
Ей — в другую сторону.
Уходили комсомольцы
На гражданскую войну…
Тищенко улыбнулся и подхватил песню, текст которой он сам предложил спеть. Он уже предвкушал, как расскажет об этом Славику и маме после парада. Оркестр сделал паузу, чтобы спела свою песню идущая сзади третья рота, а Мищенко, не доходя трибуны, громко скомандовал:
— Взвод, смирно! Равнение на-право!
Вновь грянул марш и курсанты, дружно повернув головы направо и перейдя на образцовый строевой шаг, лихо прошли перед трибуной. Игорь впервые так близко видел комбата и на этот раз капитан понравился ему больше. Лицо Томченко показалось Игорю уже не столько пропитым, а скорее пухло-добродушным. Но все же в облике командира оставалось что-то неприятное и отталкивающее. Игорь никак не мог понять, что именно ему не нравится, но, уже пройдя мимо трибуны с красной звездой и гербом СССР, догадался. Всему виной была улыбка Томченко. Она не была добродушной, так как казалась насквозь пропитанной презрением и высокомерием. «А, может, я нарочно к нему придираюсь, потому что у него отец — генерал?» — засомневался Игорь.
— Вольно!
Игорь едва расслышал взводного через оглушительный марш оркестра.
Пройдя плац, батальон без всякой остановки двинулся дальше. Возле казармы единая колонна распалась на три роты, которые вскоре, в свою очередь, рассыпались на взводы. Игорь думал, что сейчас его отпустят к матери, но всех повели в казарму.
Сдали оружие.
Сидя на табуретке, Игорь с сожалением думал о том, что мать и Славик совершенно зря его сейчас ждут, а он по чьей-то идиотской прихоти и неизвестно для чего должен торчать в казарме. Неожиданно сержанты начали проверять тумбочки и заправку кроватей. Замечания делали быстро и почти не следили, выполняют ли их курсанты. Впрочем, сержанты вполне могли быть уверены, что курсанты не посмеют их ослушаться, хотя, возможно, сделают все далеко не лучшим образом.
— Антон.
— Чего тебе?
— Почему это все так забегали? Смотри — и офицеры в казарму пришли. Уж не сам ли Томченко к нам в гости собрался?
— Его только здесь и не хватало. Дурак ты, Тищенко! Еще вчера говорили, что перед обедом родителей к нам в казарму пустят.
Лупьяненко оказался прав — через несколько минут появилась шумная, возбужденная толпа родителей. Было хорошо видно, что основная их масса находится в казарме впервые — очень уж старательно они вертели по сторонам своими головами. В центре этого «табора» шел Денисов и на правах командира роты взял на себя обязанности экскурсовода:
— Это спальное помещение нашей роты. Как видите, оно разбито на три кубрика. Пол у нас деревянный. У нас его не моют, как в других частях, а натирают полотерами при помощи парафина. Это и эстетичнее, и содержать такой пол в чистоте гораздо легче. Все курсанты распределены по взводам. С ними постоянно находятся рядом хорошо обученные сержанты, так что в расположении роты постоянно гарантирован порядок. Есть телевизоры. Курсанты могут их смотреть в свободное от службы время. Кроме того, гарантирован ежедневный просмотр программы «Время»…
— Гарантирован, как же… Попробуй не посмотри — сразу очки чистить улетишь! Да и подшиться еще надо успеть, — проворчал Игорь.
— Скажи спасибо, что хоть так можно смотреть. Могли бы вообще ничего нам не показывать. Кстати, ротный о «Служу Советскому Союзу» забыл упомянуть. Это ведь нам тоже «гарантировано», — тем же тоном откликнулся Лупьяненко.
Родители и курсанты уже увидели друг друга и «табор», не дослушав Денисова, начал разбредаться по рядам. Через считанные секунды рядом с ротным осталось всего несколько человек. Да и то остались не ради экскурсии, а для того, чтобы просить Денисова отпустить их детей в увольнение. Среди родителей было много военных в парадной и повседневной форме. «Специально одели, чтобы детей с собой забрать. Не откажут ведь коллеге в каком-то пустяковом увольнении», — догадался Игорь. Но не только поэтому пришли в форме родители-офицеры. Курсанты гордились своими отцами, сверкавшими ничуть не хуже их командиров. А многие отцы хотели просто поддержать моральный дух своих сыновей, и пришли в форме в знак солидарности. Елена Андреевна и Славик шли по центру казармы и никак не могли найти среди моря мелькающих фуражек Игоря, но Тищенко уже сам их увидел и негромко позвал:
— Мама, Славик! Я здесь!
Славик услышал голос Игоря и дернул мать за рукав:
— Мама, мама! Вон наш Игорь!
— Где? Не вижу.
— Да вот же он. В этом ряду. Пойдем быстрее к нему.
— Я здесь — проходите к моей кровати, — радостно позвал Игорь.
Елена Андреевна первой вошла в проход и поздоровалась. Курсанты дружно ответили и тут же забыли о ней, потому что вслед за Еленой Андреевной начали входить их собственные родители. И «здравствуйте» посыпались, как из рога изобилия.
— Вот тут я и сплю, — пояснил Игорь.
— Койка какая-то очень уж облупленная, — заметил Славик.
— Ясное дело — не дома. А вот это наша тумбочка — моя и Лупьяненко. Он через проход от меня спит. А еще дальше за ним — сержант Гришневич, наш замкомвзвода.
— А почему полосы на всех кроватях на одном уровне? — спросил брат.
— Так постоянно должно быть. Если только у кого-то криво — надо снова перестилать.
— Сынок, а белье вам часто меняют? Как с баней?
— Нормально. Раз в неделю меняют, когда по пятницам в баню ездим. Баня хорошая — городская. Мы ее просто как бы арендуем на это время. Только белье вечно не по размеру или рваное. Но это в порядке вещей, так что мы особенно не удивляемся.
— Ого, у вас и телевизор есть! — Славик только сейчас взглянул поверх кроватей.
В кубрике встречи родителей и курсантов проходили бурно, поэтому телевизор был едва слышен и Славик его сразу не заметил, а лекцию Денисова он пропустил мимо ушей.
— Есть и телевизор.
— Часто смотрите?
— Почти каждый день.
— Ого! И фильмы можно смотреть?
— Какие фильмы?! Полчаса программу «Время», да в воскресенье «Служу Советскому Союзу». Иногда, правда, очень редко, некоторые другие передачи, но тоже только в воскресенье. А фильмы мы почти никогда по телевизору не смотрим. Нам нельзя. Иногда сержанты для себя включают и можно послушать.
Игорь улыбнулся, вспомнив о том, что, уходя в армию, очень боялся, что в казарме не будет телевизора, и он ничего не сможет посмотреть. Но телевизор был, а посмотреть его все равно было почти нельзя.
— Игорь!
— Что?
— Там вроде бы кино какое-то ждет. Пойдем, посмотрим, — предложил Славик.
— Ты сбегай сам, а я пока с мамой посижу.
Славик вернулся через несколько секунд и возбужденно крикнул:
— Игорь, да ведь это фильм «Три мушкетера» идет! Уже вторая серия! Пошли, это ведь твой любимый фильм!
— Да не хочу я его смотреть. Я лучше с мамой поговорю.
Поначалу Игорь даже обиделся на Славика за это, что тот, вместо того, чтобы поговорить с братом, ушел смотреть фильм. Но потом простил Славику его эгоизм: «И что мне на него злиться — ведь у Славика сейчас совсем другая шкала ценностей. Для меня их приезд — событие, а для Славика — просто посещение брата. А «Д'Артаньян и три мушкетера» тоже не каждый день показывают. Тем более что фильм сейчас все равно закончится». Память не подвела Игоря — вскоре и в самом деле закончилась вторая серия, и Славик вернулся. Еще утром сержанты предупреждали, что на кроватях можно будет посидеть с родителями, и теперь Тищенко впервые за два месяца службы сидел на своей кровати днем.
— Я тут тебе кое-что поесть привезла. Поешь и в тумбочку себе положи, — мать начала распаковывать плотно набитую продуктами коричневую сумку, с которой Тищенко ездил не так давно в палаточный городок на берегу Западной Двины.
Конфеты и яблоки Игорь сразу же положил в укромный уголок сумки, а несколько пачек печенья засунул в вещмешок и вновь привязал его к решетке кровати.
— Я тут тебе ягод привезла. В этом году папа много собрал — мы в основном из них компоты делали и с сахаром перетирали. А варенье почти не делали. На вот, возьми — это банка с малиной, протертой с сахаром, а это черничный компот.
Игорь вспомнил свой завтрак перед строем и поспешно отодвинул банки:
— Спасибо, но пусть лучше у тебя пока побудут.
— А что такое, Игорек? — озабоченно спросила Елена Андреевна.
— Я лучше ими после обеда займусь, когда нас отпустят… Да и в тумбочке хранить нельзя.
— Хорошо — пусть побудут у меня. Да и не надо тебе аппетит перебивать — вначале лучше в столовой поешь.
— А ты что, ничего больше не привезла, что ли? — удивился Игорь, не думая о бестактности своего вопроса.
— Почему не привезла — привезла. Но ведь лучше ты горячее поешь. А то перебьешь себе аппетит.
— Знаешь, там так кормят, что при виде нормальной еды у меня в любое время суток аппетит есть. Кстати, ма, приходите вместе со Славиком к нам в столовую. Сказали, что в обед родителей пустят посмотреть. Наверное, сегодня бурду давать не будут, а ради такого случая что-нибудь получше на стол поставят.
— Даже не знаю… Стоит ли нам со Славиком туда идти? — засомневалась Елена Андреевна.
Ей казалось, что родители займут в столовой слишком много места и будут мешать курсантам. А мешать она почему-то не любила. Но тут в разговор вступил Славик:
— Как это не пойдем?! Надо обязательно идти. Мне ведь тоже в армию через шесть лет. Должен же я посмотреть, как солдат кормят.
— Конечно же, приходите! Вот увидишь, ма — туда все родители пойдут, — уговаривал Игорь.
Елена Андреевна видела, как сыну хочется, чтобы она пошла в столовую, поэтому она тотчас же согласилась.
Шли, как и обычно, под барабан, но впервые в сопровождении родителей. И впервые никто не орал на курсантов и не приказывал делать «раз» и делать «два». Команды отдавались офицерами четко и строго (но не строже, чем это было необходимо). «Опять офицеры лапшу вешают — что-то не видно было раньше, чтобы они нас в полном составе в столовую водили», — улыбнулся Игорь. Действительно, сегодня в роте были все до единого командиры взводов. А до этого офицер, ведущий строй в столовую, выглядел чуть ли не экзотикой. Но, в принципе, в этом не было никакой необходимости — сержанты и сами прекрасно с этим справлялись. В столовую вошли не как обычно — бегом, а шагом, причем с первой попытки.
Внутри все было, как обычно, только на каждом столе стоял полный комплект кружек.
— Хорошо, что присяга — хоть кружек теперь на всех будет хватать, — весело шепнул Игорю Лупьяненко.
— Если только их не заберут завтра назад, — ответил Тищенко.
— Разговоры! — крикнул Шорох, но, увидев, что на его окрик обернулись родители, улыбнулся и неуклюже пошутил:
— А то падавитесь ад балтавни.
На первое дали вполне приличный суп, но его почти никто не ел. Курсанты в предвкушении домашней еды намеренно старались оставлять побольше места в своих желудках. Но гречневая каша была вкусной, и почти никто не отказался от второго. Вместо надоевшего компота с бромом раздали хоть и изрядно разбавленный, но все же самый настоящий яблочный сок. К соку каждому курсанту дали по булочке. В соке и булочке заключалась вся «праздничность» обеда. Обедали дольше обычного, и Денисов самолично дал команду «Окончить прием пищи» лишь тогда, когда увидел, что почти все курсанты допили сок. Это произошло через десять минут после начала обеда. В другие же дни на обед отводилось не больше семи минут, и курсанты, наспех жуя пищу, уродовали свои желудки, причем без всякой пользы для кого бы то ни было. Игорь как-то неосторожно заявил Гришневичу, что если бы обедали не семь, а двадцать семь минут, да еще в сопровождении классической музыки, это было бы гораздо полезнее и приятнее. Гришневич, внимательно выслушав Игоря, поднял курсанта на смех:
— Ну, ты даешь, Тищенко! Если в армии душар начнут по полчаса кормить, да еще с музыкой… Это уже не армия, а дом отдыха будет. Может тебе, Тищенко, еще и салфетки положить, чтобы ты руки вытер? Га-га-га!
Тищенко подумал, что это было бы совсем неплохо, но этого не сказал, попытавшись лишь слабо защититься:
— Виноват, товарищ сержант. Я просто подумал, что может так в будущем будет?! Я просто читал, что так солдаты в ГДР едят.
— Ну, ты сравнил яйца с пальцами! То ж в ГДР! Страна маленькая, немцы — народ культурный. Обеспечить все гораздо проще. А у нас попробуй на весь Союз все это сделай. Никаких денег не хватит! Да может туфта все это — в газетах любят трепаться и всякую лапшу на уши вешать. Как будто бы ты не читал, что, к примеру, какой-нибудь рядовой Сиськин-Писькин вместе со своими командирами и друзьями отмечал в чепке день рождения. Самовар, конфеты… Да если все это и было, то только для того, чтобы сфотографировать. А ты — музыка! Ничего — скоро службу поймете, и вся эта дурь у вас из голов повыйдет!
«А может, и в самом деле, газеты врут про музыку? Бывает, что и не такое в «Служу Советскому Союзу» показывают», — засомневался Игорь и, в конце концов, согласился с сержантом.
Вместе со всеми встав из-за стола, Игорь попытался отыскать в толпе родителей мать и Славика, но увидел лишь брата, уже выходившего из столовой. Построились тоже без лишних криков и сразу же отправились в казарму.
Перед казармой Денисов построил роту и, прежде чем отпустить, объявил:
— В дальнейшем будет следующий распорядок дня: сейчас в каждом взводе офицерами, прапорщиками и сержантами будут определены лучшие курсанты, которые будут поощрены увольнениями за пределы части. Сразу хочу предупредить — из каждого взвода в увольнения будет отпущено не больше трети курсантов. Поэтому не должно возникать никаких недоразумений по этому поводу. Что будут делать остальные? Остальным мы тоже разрешим быть с родителями вплоть до ужина, но через каждый час они должны будут докладывать сержанту о своем местонахождении. Специально будет открыт актовый зал в клубе для того, чтобы вы могли посидеть там с родителями… Для увольняемых сообщаю — не позже, чем в двадцать два двадцать вы должны будете явиться в казарму и отметиться у дежурного по части. В увольнении вести себя соответственно, формы одежды не нарушать. О возможных замечаниях со стороны патруля незамедлительно доложить своему непосредственному начальнику сразу же по приходу в расположение. Спиртные напитки, естественно, ни в коем случае не употреблять! Чтобы не путаться, я сказал родителям нашей роты, чтобы они ожидали вас на спортгородке. Так что идите туда. Разойдись!
Уже в расположении Мищенко построил взвод и в свою очередь сообщил:
— Мы посоветовались с сержантом Гришневичем и младшим сержантом Шорохом и решили, что в увольнение пойдут: Сашин, Фуганов, Албанов, Каменев, Вурлако, Бытько и Байраков. Кого назвал — выйти из строя! Вам предоставлено право сходить сегодня в честь праздника принятия присяги в увольнение. Вот вам увольнительные записки и идите готовьтесь. Через полчаса вас осмотрит и проинструктирует старшина роты прапорщик Атосевич, а затем уже внизу — дежурный по части. Бытько!
— Я!
— Закрась кремом нитки на своих ботинках, а то их за километр видно.
— Как закрасить? — не понял Бытько.
— Ну не краской же акварельной! Закрась кремом — вымажи.
Игорь был неприятно разочарован тем, что распределение в увольнение уже состоялось, и он не попал в список. «Сашина, Фуганова и Албанова отцы в увольнение взяли — с ними все ясно. К Вурлако родители из Украины приехали, тоже нельзя было не отпустить. Бытько очко рвал перед сержантом… И с ним понятно. А вот почему Байракова и Каменева отпустили?» — с досадой размышлял Тищенко. Еще одной загадкой для Игоря было то, что Мазурин не попал в список. Это было настолько странно, что когда Мищенко распустил взвод, Игорь не выдержал и спросил:
— Слушай, Мазурин, а что это ты в увольнение не пошел? Ведь все военные своих детей забрали домой?
— Все, да не все! Мой отец сегодня в наряде, а мать… Она просила Гришневича…
— Ну и что?
— Что, что. Этот гандон сказал ей, что я плохо нес службу, а для увольнения у нас есть более достойные!
— Это кто более достойный — Фуганов, что ли?! — возмутился Игорь.
— Фуганов, например. Надо было ей сразу к Мищенко подойти, а теперь уже неудобно. Да и Гришневич может припомнить.
Гришневич не любил Мазурина, и это уже давно было ясно Игорю. Сержант в последнее время то и дело ставил его в наряды. Мазурин уже два раза сходил в наряд по роте и раз в столовую, в то время как Сашин — лишь один раз в наряд по штабу, считавшийся одним из самых легких. Большой любви к Тищенко Гришневич тоже не испытывал, но Игорь, хоть и с некоторой опаской, все же решил попросить увольнение:
— Товарищ сержант, разрешите обратиться — курсант Тищенко?
Казалось, что Гришневич знает, зачем пришел Игорь. Исподлобья глянув на Игоря, сержант хмуро произнес:
— Слушаю тебя.
— Товарищ сержант, ко мне мама и брат приехали.
— Хорошо, что приехали. Хочешь пойти к ним?
— Никак нет. То есть да… Они далеко ехали… не минчане… Товарищ сержант, а мне нельзя с ними в увольнение сходить? Город очень хочется посмотреть.
— Тищенко, а как ты думаешь — ты хорошо служишь?
— Не знаю. Наверное, не очень…
— Я тоже думаю, что не очень. А ведь ты сам слышал, что ротный говорил — в увольнение можно отпустить только треть взвода. А ты разве относишься к лучшей трети?
Игорь ничего не ответил.
— Ну, вот ты и сам, Тищенко, видишь, что в увольнение тебе пока рано. Ведь так?
Тищенко насупился и неожиданно резко спросил:
— Товарищ сержант, а разве Фуганов к лучшей трети относится?
— Во-первых, Тищенко, это не твоего ума дело. А, во-вторых… Я отвечу на этот вопрос: с Фугановым решал Мищенко, а не я. Я бы Фуганова не отпустил! И к тому же, Тищенко, я не имею права, и Мищенко тоже его не имеет, чтобы отпустить больше трети взвода. Мы уже треть отпустили. К тому же я тоже, наверное, право на увольнение имею? А, Тищенко?
— Так точно — имеете.
— Хорошо, что ты меня отпускаешь. Иди к своей матери и можешь побыть с ней до ужина. Только все время младшего сержанта Шороха держи в курсе того, где ты находишься. Все — иди!
Только тогда, когда Игорь уже отошел, он вспомнил о том, что на стрельбище стрелял лучше всех в отделении. «Вот дурак — почему я сразу не сказал?! А-а — черт с ним! Гутиковского и Улана ведь тоже не отпустили», — вначале терзался, а потом успокоил себя Тищенко. Игорь уже собрался, было, уходить, как вдруг увидел, что к Гришневичу подошел Кохановский со своими родителями. Кохановский тоже был у Гришневича далеко не на самом лучшем счету, поэтому Игорь был абсолютно уверен, что сержант откажет ему в увольнении. Родители Кохановского были одеты очень просто, и Игорь без труда понял, что они простые колхозники. Вся компания принялась улыбаться, но затем смех утих и, вначале Гришневич, а потом Кохановский и его родители стали какими-то хмурыми и озабоченными. «Вот и отказали», — подумал Игорь. Каково же было его удивление, когда Гришневич крикнул вслед уходящему Кохановскому:
— Но только чтобы ровно в половину одиннадцатого он был в казарме! И ни капли спиртного!
— Ой — да што вы, ен у нас не пьеть! А прыдем мы ящэ раньшэ — у нас поезд у палавине девятага, — заверила Гришневича мать Кохановского.
«Вот те на — и Коху отпустили! Может, мне тоже надо было маму попросить, чтобы она поговорил? Хотя Мазурина ведь не отпустили… Не угадаешь, какая сержанта муха укусит. А все же почему он Кохановского отпустил?» — Тищенко в глубоком раздумье направился на спортгородок. Прошло не больше десяти минут с того момента, как сержант отпустил взвод, а кроме Игоря в казарме больше никого из второго уже не было (не считая тех, кто готовился идти в увольнение).
Спортгородок, как, впрочем, и вся часть, был похож то ли на огромный, недавно разбитый цыганский табор, то ли на шумную, пеструю ярмарку. Отыскать нужного человека было не намного легче, чем иголку в стогу сена. Но все оказалось проще. Если для Игоря все вокруг казалось одинаковым, то Славик сразу же заметил курсанта, бродившего по городку. Приглядевшись, Славик узнал брата и громко его позвал:
— Игорь! Игорь!
Игорь услышал голос Славика, но, сколько не вертел по сторонам головой, все равно никак не мог увидеть своих. Славик крикнул еще несколько раз и, убедившись в бесполезности этого занятия, решил подойти к Игорю. Игорь, еще недавно слышавший голос брата, растерянно стоял посредине двух рядов спортивных снарядов и с досадой смотрел на часы: «Уже десять минут прошло, а я их никак не могу найти. Вроде бы рядом Славик кричал и вот опять ничего не слышно».
— Руки вверх! — неожиданно услышал Игорь голос брата.
— Наконец-то! А я вас ищу, ищу… Где вы пропадаете? — обрадовался Игорь.
— Эх ты — четыре глаза, а ничего не видишь!
— Да ладно тебе! А где мама?
— Она на скамейке с Мироненко сидит.
— С каким Мироненко? Со Славой, что ли?
— С каким Славой?
— Он тоже со мной служит, только в третьем взводе.
— Нет, не с ним. Но, наверное, с его родителями.
— С Ольгой Петровной?
— Да. Она у вас историю вела?
— Вела. А чего это они с вами сидят, а не с сыном? Или он тоже там?
— Говорю ведь, что нет. Его в увольнение отпустили, так он пошел в казарму готовиться. А они пока с нами сидят. Пойдем быстрее.
Мать и в самом деле разговаривала с родителями Мироненко. Игорь сразу же узнал полноватую фигуру Ольги Петровны, а вот отца Мироненко он видел впервые. Так уж получается, что обычно о втором секретаре райкома пишут в районной газете часто, а вот фотографий почти не помещают — обычно второй попадает в тень первого. Игорь хотел, было, сказать: «Здравствуйте, Ольга Петровна!», но потом подумал, что это будет невежливо по отношению к ее мужу, и ограничился одним лишь «Здравствуйте».
— Здравствуй, — едва заметно кивнул отец Мироненко.
Зато Ольга Петровна, увидев своего бывшего ученика, расцвела в улыбке:
— Здравствуй, Игорь. Ну, как тебе здесь служится?
— Ничего… Потихоньку.
— Что и говорить, Ольга Петровна, туговато ему приходится, — вмешалась в разговор Елена Андреевна.
— А что такое?
— Да все с носом мучается — кровь часто идет.
— Да, он у вас болезненным рос. Я помню, что у него еще в школе кровь шла. Но, может здесь окрепнет — все-таки свежий воздух, режим дня. Вон Симоров тоже был маленьким, да щуплым, а таким богатырем из армии пришел!
Кто такой Симоров, Игорь не знал, но в любом случае очень сомневался в том, что может придти домой «богатырем». На слова Ольга Петровны Игорь лишь криво усмехнулся и ничего не ответил. Это не укрылось от Мироненко, и он сказал, глядя куда-то в пустоту между Игорем и Еленой Андреевной:
— Если плохо будет, надо в санчасть обращаться. Там помогут. Военные врачи хорошие — не то, что гражданские!
Игорь вспомнил Румкина и опять скептически улыбнулся. Пришел Слава Мироненко, все переодевание которого заключалось в смене сапог на ботинки и снятии ремня:
— Я готов, мама. Дежурный по части разрешил идти.
— Ну что ж — пойдем. До свидания. Успехов тебе в службе, Игорь!
— Спасибо, Ольга Петровна.
Попрощавшись, семья Мироненко дружно направилась на КПП. Игорь с завистью посмотрел им вслед. Славик перехватил взгляд брата и спросил:
— Игорь, а тебя что — не отпустили?
— Не отпустили. А здорово было бы и нам так пойти!
— Неважно, сынок — не расстраивайся. Мы и здесь с тобой посидим. Нам ведь все равно никто мешать не будет.
— Да уж — через каждый час надо сержанту докладывать, — пробурчал Игорь.
— Опять? — всплеснула руками Елена Андреевна.
— Опять. И что за тупость такая!
— Ладно, Игорек, не ворчи. Это ведь всем делать надо. Раз такой порядок — надо его выполнять.
— Придумал дурак какой-то, а ты выполняй! — не унимался Игорь.
— Хватит ворчать, сынок. Лучше посмотри, что я тебе привезла.
Елена Андреевна достала все то, что Игорь не взял, когда они были в казарме. Все было очень вкусным, и Игорь, заметно подобрев, уже не ворчал на то, что нужно докладывать сержанту. К тому же после очередного доклада Шорох разрешил Игорю приходить не через час, а через два — ему и самому до смерти надоело выслушивать одно и то же от пятнадцати курсантов сразу. Пока Игорь разговаривал с мамой и Славиком, спортгородок как-то заметно опустел, и на нем почти никого не осталось.
— Слушай, сынок, кроме нас уже почти никого нет — только несколько человек. Может уже нельзя здесь сидеть, а? — начала волноваться Елена Андреевна.
Игорь и сам был удивлен не меньше и не очень уверенно ответил:
— Даже не знаю. С родителями разрешили до самого ужина быть.
Со скамеек поднялись последние родители и курсанты и медленно потянулись к выходу из части.
— Ой, Игорек, смотри — теперь уже все ушли.
— Мама, я совсем забыл — ведь клуб открыли. Туда все и пошли, наверное. Там не так жарко, — вспомнил Игорь.
В клубе было довольно много народа, но он, большой и просторный, легко вместил всю эту переговаривающуюся и чавкающую массу. Почти все курсанты что-то ели, и от этого клуб стал похож на столовую, с той лишь разницей, что каждый ел свое. Здесь же Игорь с удивлением увидел Каменева и Байракова. Тищенко прекрасно помнил, что Гришневич отпустил их в увольнение, и они давно уже должны были быть в городе. «Может, Гришневич передумал? Ну и козел же он в таком случае! А я еще злился, что им больше повезло. А с какой стати они должны были идти, а я — оставаться», — Тищенко с противоречивыми чувствами смотрел на своих сослуживцев.
— Ты нас в столовой видел? — спросил Славик.
— Тебя видел, а маму — нет.
— А мы тебя хорошо видели, — сказала Елена Андреевна.
— Ну и как тебе наша столовая?
— Скажу прямо — не очень. Посмотрела я на ваш праздничный обед — суп какой-то жидкий и, думаю, не слишком вкусный. Каша постная, хорошо хоть, что гречневая. Сок тоже вроде бы водичкой почти наполовину разведен. Ты говорил, что вам масло дают, но я его что-то не видела.
— Масло не в обед дают, а утром. А в обед должны в кашу класть, но я думаю, что почти не кладут, потому что повара разворовывают. К тому же сегодня сравнительно хорошо кормили — кашу гречневую не так уж и часто дают. Вот ты говоришь, что сок разбавленный, а нам его сегодня впервые дали.
— А так что, вообще ничего не дают? — не понял Славик.
Игорь улыбнулся и ответил:
— Почему не дают? Дают. Или компот из сухофруктов, или кисель. Да еще постоянно с бромом.
— А зачем с бромом? — спросил младший брат.
— Это я тебе как-нибудь потом объясню.
— Игорек, а вам всегда так мало времени на обед дают?
— Мама, да ведь сегодня присяга, поэтому времени нам еще сравнительно много дали. Обычно меньше. Когда встаешь, то еще на ходу выпиваешь кисель. А он еще и горячий — вечно в рот не взять.
— Не понимаю — зачем все это нужно?! Неужели нельзя на обед минут двадцать дать, чтобы все успели нормально поесть? Это ведь плохо на желудке сказывается, когда пища непережеванной проглатывается.
— Я уже говорил об этом, а мне сказали, что армия — не санаторий.
Елена Андреевна вздохнула и после некоторой паузы сказала:
— Да, армия — не санаторий! Как ты хоть себя чувствуешь, Игорек?
— Теперь будет легче — после присяги Вакулич обещал отвезти меня в госпиталь.
— Игорь, я все у тебя спросить хотел… Ты, когда знамя целовал, тебе не было противно? — спросил Славик.
— Ты это о чем?
— Ну… Каждый послюнит, а ты — целуй, — пояснил брат.
— Дурак ты, Славик, разве это может быть неприятно? Это ведь клятва и обычай такой — целовать знамя. Я про это даже не думал, когда целовал — есть там чья слюна или нет, не до того было. Знамя — символ армии. Да и в рот ведь его никто не засовывает, стараются одними губами касаться.
— Чтобы не заслюнявить?
— Опять ты за свое? Не поэтому! Потому, что уважительно относятся к знамени, вот почему! — Игорь уже начал раздражать излишний цинизм Славика.
— Не обижайся, Игорь. Я ведь пошутил, а ты всерьез принял. Как будто бы я не понимаю, — Славик уже и сам чувствовал, что сказал глупость.
— Видно не понимаешь, раз говоришь.
— Хватит дуться. Дай, я лучше твою фуражку померю, — попросил Славик.
— На. Только она у тебя с головы не свалится?
— У кого? У меня?! Смотри! — Славик напялил фуражку и гордо посмотрел на брата.
Фуражка и впрямь оказалась ему впору.
Посидев немного в холле, перешли в зрительный (а по совместительству и актовый) зал. Время летело незаметно, и солнце понемногу стало клониться к западу. Славик до отъезда домой хотел еще покататься на метро и немного погулять по городу, поэтому стал все настойчивее напоминать:
— Мама, уже половина седьмого. Скоро нам надо уже идти будет.
Игорь же, напротив, не хотел расставаться и с неудовольствием начал поглядывать на Славика. Наконец, после очередной реплики младшего брата Елена Андреевна решилась и несмело сказала Игорю:
— Наверное, сынок, мы потихонечку пойдем?
— Побудьте еще немного. Ведь до поезда у вас еще полтора часа времени есть.
— Надо ехать, сынок. Вдруг билетов не достанем — тогда придется всю ночь просидеть на вокзале.
— Да, Игорь — нам уже пора! — вмешался Славик.
Игорю страшно не хотелось, чтобы они уходили. Не хотелось вновь оставаться одному. Неожиданно всю свою досаду он выплеснул на Славика:
— Чего ты все время торопишься? Неужели нельзя с братом посидеть?! Я вас так ждал, а ты… Ну… и можешь катиться отсюда!
— Ну и покачусь! — обиделся Славик и решительно вышел из зала.
— Дети, что вы?! Перестаньте! Не так уж часто вы теперь видитесь, чтобы ссориться. Ты пойми, Игорек — Славик совершенно справедливо боится: а вдруг не сядем?! А если возьмем билеты и останется немного времени, так ведь мы никуда далеко не поедем — просто на метро пару остановок туда и назад. Не надо ссориться, — с волнением сказала Елена Андреевна.
Игорь видел, что мать расстроилась, и от этого ему самому стало досадно. Все вышло настолько глупо, что Игорь никак не мог простить себе этой выходки. Он вдруг себе отчетливо представил, как Славик ехал к нему в гости несколько сот километров, а Игорь совершенно зря его обидел.
— Я не знаю, мама, как это у меня вырвалось. Нервы сдают. Ты скажи Славику, пусть он на меня не обижается. Попроси его, чтобы он пришел попрощаться, а то как-то неудобно получается.
— Скажу. Ты держись тут, Игорек. Скоро тебе должны помочь. Я постараюсь приехать еще.
Игорь проводил мать до КПП и стал дожидаться Славика. Насупившись, брат медленно шел к Игорю, подталкиваемый Еленой Андреевной. Дойдя до Игоря, Славик хмуро посмотрел ему в глаза и подал руку:
— До свидания, солдат. Служи!
— До свидания. Ты не обижайся на меня, ладно?
— А я и не обижаюсь. На обиженных воду возят! — уже весело ответил брат.
Елена Андреевна передала Игорю пакет с оставшимися продуктами, поцеловала на прощание в щеку, и вскоре они вместе со Славиком исчезли за дверью КПП.
«Вот и уехали… А в город я так и не сходил. А вокруг все то же — забор, клуб, КПП и казармы. Как будто бы никто ко мне не приезжал, а то, что было — всего лишь мимолетный сладкий сон», — думал Игорь, не отрывая взгляда от захлопнувшихся дверей.
— Эй, Тищенко! Твои тоже уже ушли? — голос Лупьяненко вывел Игоря из задумчивости.
— Ушли… Только что.
— И мои ушли. Пойдем в казарму или посидим немного в траве?
— Давай лучше в траве посидим, а в казарму всегда успеем.
Идти в казарму и в самом деле не хотелось. Солнечный, погожий вечер, легкий прикосновения ветра, шум листвы старых яблонь, в тени которых сидели курсанты — весь этот мир был слишком восхитительным для того, чтобы его захотелось поменять на затхлую, мрачную казарму. Хотелось растянуться прямо в парадке на мягкой траве, закрыть глаза и так уснуть. Но этого нельзя было делать. Стоило только курсанту попасться спящим на глаза офицеру, а того хуже — сержанту, как он сразу же угодил бы в какой-нибудь наряд или на работу. В казарму Тищенко и Лупьяненко пошли лишь перед самым ужином.
На этот раз у Игоря осталось почти все, что привезла ему мать. Но у всех всего было предостаточно, и у Тищенко взяли только яблоки. Из всего взвода только к Коршуну не приехали родители, но и он, уже успевший насытиться гостинцами других, почти ничего не взял ни у Игоря, ни у Антона.
После ужина Игорь узнал, почему Каменев и Байраков не пошли в увольнение. Оказалось, что пришел приказ не отпускать в увольнения. Естественно, что тех, кто успел уйти, вернуть было нельзя, а вот задержавшихся оставили в части.
— И как только Коха успел уйти? Он же самым последним начал собираться! — удивленно сказал Игорь Антону.
— Он, наверное, чувствовал. А если серьезно, то Кохановский просто боялся, что Гришневич может передумать. А Каменев и Байраков были уверены, как слоны, вот и прощелкали свое увольнение, — пояснил Лупьяненко.
К вечеру стали возвращаться из увольнений. Первым пришел Кохановский, неся в руках два больших пакета. Почти сразу же за ним пришел Гришневич.
— Эй, Кохановский, почему меня не подождал. Вместе бы пришли, — окликнул его сержант.
— Я вас не видел, товарищ сержант.
— Плохо смотришь. А что это у тебя в пакетах?
— Тут яблоки, печенье… Разная еда, — смущенно ответил Кохановский.
— Что? Целых два пакета с пайкой?! — Гришневич театрально широко раскрыл глаза, изображая страшное удивление.
Курсанты уже сообразили, что он хочет подшутить над Кохановским, и подошли поближе, стараясь не пропустить предстоящее представление. Гришневич был в хорошем настроении и, вместо того, чтобы разогнать взвод, воодушевился присутствием курсантов и продолжал плести сети вокруг простодушного и ничего не подозревающего Кохановского:
— Слушай, Кохановский, а ты знаешь, что пайку нельзя на ночь оставлять?
— Так точно.
— И куда же ты все это денешь?
— Дык я съем, товарищ сержант.
— Дык, а вдруг ты лопнешь? — передразнил Гришневич, и взвод взорвался оглушительным смехом.
Заслышав шум, из своего угла пришел Шорох, но не стал вмешиваться в разговор, а встал чуть в стороне, облокотившись на колонну.
— Так лопнешь ты или нет?
— Никак нет.
— Что — желудок слишком большой?
— Никак нет. Ведь я не один есть буду, а вместе со взводом.
— А нас с младшим сержантом Шорохом угостишь?
— Так точно.
— Хорошо, что угостишь. Ну, как, хорошо в увольнении? Баб красивых видел?
— Не. Мы все с мамой и батькой ходили, не до баб было, — серьезно ответил Кохановский и этим еще больше рассмешил взвод.
— Иди, раз не видел.
Кохановский уже собрался уходить, но Гришневич его остановил и уже серьезно спросил:
— Замечания были?
— Никак нет.
— Докладывать надо, Кохановский.
— Виноват.
— А как же ты честь отдавал, если у тебя обе руки были заняты.
— А я в одну оба пакета брал.
— Молодец — находчивый солдат. Ладно, иди и разбирайся со своими пакетами, — отпустил Кохановского сержант.
Тищенко с завистью смотрел на возвратившихся из увольнения и вновь начал жалеть о том, что не смог сходить в город. За этими мыслями его застали пришедшие в гости Мухсинов и Хусаинов.
— Что, мат к тэбе приезжаль? — спросил Мухсинов.
— Приезжала. И брат младший тоже был.
— Скоро в армия?
— Ему? Да нет — еще шесть с половиной лет.
— А у меня брат следующий год пойдет.
Тищенко еще некоторое время поболтал с казахами, а потом сообразил, что они пришли не совсем просто так. «Ну и тормоз же я!» — разозлился на себя Игорь и предложил им яблоки и конфеты:
— Бери, Кенджибек, угощайся. И ты, Хусаинов, тоже бери — не стесняйся.
— Спасибо, — дружно поблагодарили казахи и без лишних разговоров взяли угощение.
Немного посидев, они собрались уходить.
— Мы уже пойдем. Пора — скоро проверка, — пояснил Мухсинов.
— Пока, приходите еще.
Казахи ушли, а Игорь подумал, что у него очень странные отношения с Хусаиновым. Тищенко почти никогда с ним не разговаривал, но Хусаинов, как тень, всегда приходил вместе с Мухсиновым. То ли Хусаинов был просто неразговорчивым, то ли плохо говорил по-русски, но в любом случае из него почти невозможно было вытянуть больше двух-трех слов. Мухсинов и Хусаинов были из одного колхоза, поэтому очень сдружились в учебке. К тому же казахов в роте больше не было. Игорю было приятно, что он угостил своих товарищей. «Родители у них за тысячи километров — кто им что привезет? А так они хоть яблоки и конфеты попробуют». Правда, конфеты можно было купить и в магазине, но это было бы уже совсем не то.
В этот вечер Игорь ложился спать уже совершенно другим человеком — человеком, принявшим военную присягу. Присяга должна была многое изменить в жизни Тищенко, и он уснул с надеждой на лучшее.
