Шорох всегда сам чинит телеграфные аппараты. Как курсанта Стопова ударило током. Какие телеграммы печатают в учебке. Коршун и Молынюк — потенциальные шпионы. Гришневич готов помешать разглашению военной тайны любым способом. В каких странах и в какой форме служат ЗАС-телеграфисты. Учимся включать ЗАС-аппаратуру. Не очень хорошо или не очень плохо? Кохановский едва не впускает в класс лазутчика. Уставные и неуставные фотографии. Сержант Петраускас учит курсанта Петрова правильно отвечать на вечерней поверке.

Так прошло еще несколько дней, похожих друг на друга, как две капли воды. Лето перевалило через свой экватор, дни постепенно становились короче, но установившаяся жара не спадала уже седьмую неделю. Отгромыхав два часа строевой на плацу, Игорь мечтательно вспоминал об озерах, морях, речках, где сейчас капаются все нормальные люди. Игорь никак не мог понять, как это ему могло надоесть отдыхать в Жданове на берегу Азовского моря — купайся себе целыми днями, загорай, никакой тебе строевой, никаких идиотских построений.

После строевой отправились в учебный центр. Там уже третий день подряд учились печатать на телеграфных аппаратах. Аппараты были старые — их выпустили еще в шестьдесят седьмом году. Ломались они часто, но Шорох был известным знатоком их «внутренностей» и успешно «лечил» все их «болезни». За каждым курсантом был закреплен свой персональный аппарат, на котором и нужно было все время печатать. При поломке можно было спросить с «хозяина». Но так как курсанты все равно ничего не умели, Шорох ничего не говорил, а сразу садился сам чинить сломанные механизмы. Занимался этим он почти все то время, которое взвод проводил в классе, поэтому занятия всегда вел Гришневич. В первые дни Игорь с трудом находил нужные клавиши, так как никак не мог запомнить их расположение. Клавиши располагались в особом порядке для того, чтобы можно было быстро отработать все нажатия букв до автоматизма. Печатать нужно было обеими руками, и это тоже давалось Тищенко не просто. Пальцы обеих рук никак не хотели двигаться независимо от своих соседей. Отрабатывалась и посадка. Иногда телеграфисты долго должны передавать и принимать информацию, порой по нескольку часов подряд и, если поза неудобна, делать это довольно тяжело. Гришневич показал всем, как нужно сидеть — не заваливаться назад, не класть руки на столы, не колотить по клавишам, а едва касаться их пальцами, не горбиться и не ложиться на аппарат. Запоминанию клавиш служила целая система. Руки должны лежать всегда на среднем ряду клавиатуры. Под каждым пальцем находится своя определенная буква — для этого были отобраны десять наиболее часто встречающихся букв: а, о, е и т. д. На верхнем и нижнем ряду располагались остальные буквы, причем те, что встречаются реже, были вынесены на самый край клавиатуры. Каждый палец имел свой номер: указательный — один, средний — два и т. д. Если нужно было нажать какую-нибудь букву из верхнего ряда, курсанты вначале смотрели на карточки. Например «к — л1лв». Это означало, что букву «к» нужно искать левым указательным пальцем чуть левее и выше обычного положения на среднем ряду. И так для каждой буквы. В самом верху был специальный ряд с цифровым шрифтом. Путем нажатия клавиши-переключателя можно было менять русские буквы на латинские. В общем виде клавиатура армейского телеграфного аппарата похожа на клавиатуру обычных пишущих машинок. Больше всего Игоря раздражали буквы «Ш», «Щ», запятая, всякие кавычки и цифры, так как все это нажималось не прямо, а лишь через переключатель, на что, естественно, тратилось дополнительное время. Но пока Гришневич не требовал от курсантов слишком многого, и работать было сравнительно легко и даже интересно, Аппараты были электрическими, и каждый из них был укреплен на толстой резиновой основе. Иногда все же напряжение «пробивало на корпус», и первым все прелести небольшого электрического разряда испытал на себе Стопов. Самое интереснее, что Стопов сразу никому ничего не сказал и лишь тогда, когда курсант в третий раз неестественно быстро отдернул руку от аппарата, Гришневич заметил, что что-то неладно, и спросил:

— Что там такое у тебя, Стопов?

— Не знаю, товарищ сержант, он что-то бьется.

— Током, что ли?

Стопов кивнул.

— Сядь пока за свободный аппарат. Василий!

— Што? — отозвался Шорох.

— Посмотри аппарат у Стопова, он что-то на корпус пробивает.

— Счас.

Через каждые сорок пять минут звенел звонок и Гришневич объявлял:

— Встать! Смирно! Вольно… Перерыв.

Все по команде выходили на улицу через черный ход на другую сторону корпуса, разминали затекшие от долгого сидения тела и рассаживались на траве в тени старых яблонь, неизвестно кем и когда здесь посаженных. Многие курили. Игорь не курил, но перерывы любил. Выйдя на улицу, Тищенко упал на мягкую зеленую траву и принялся лениво рассматривать окрестности. Взгляд помимо воли стремился за забор, и Игорь задумчиво рассматривал недавно построенный минский микрорайон, видневшийся за бетонной оградой в промежутке между двумя кирпичными складами. «Интересно, что там сейчас люди делают? Многие на работе, а кто дома — музыку слушают или книги читают. А вдруг кто-нибудь сейчас смотрит из окна и думает: «Что там солдаты за этим забором делают?» Хотя, скорее всего, он о нас ничего не думает. Какое ему дело до незнакомых солдат, особенно если не был в армии», — размышлял Игорь. Перерывы были десятиминутными, и всегда казалось, что резкий звонок созывает курсантов в душный класс раньше времени. И опять начиналось бесконечное щелканье клавиш, напоминавшее пулеметную стрельбу.

На третий день занятий курсанты понемногу освоились, и Гришневич начал учить их передавать телеграммы. Справа к каждому аппарату прикреплялась катушка узкой бумажной ленты, одна сторона которой была смазана клеем, похожим на клей, наносимый, на обратную сторону почтовых марок. Ленту по мере печатания текста нужно было обрывать и приклеивать на телеграммный бланк. Справа к аппарату крепилась еще одна катушка с широкой бумажной перфолентой без клеевой основы, на которой информация дублировалась при помощи дырочек, но Гришневич только рассказал о ней, а пользоваться запретил, чтобы не поломали.

Перепечатывать нужно было телеграммы самого разного содержания с пометками «особо секретно», «совершенно секретно», «секретно». Вся информация была, естественно, вымышленной и представляла собой примерно следующие тексты: «Совершенно секретно». Начальнику штаба шестой армии. Противник перебросил в район Авдеевки дополнительный танковый полк, произвел ядерный взрыв в глубине нашей обороны и провел лобовую атаку. Атака отбита. Противник понес значительные потери. Просим оказать помощь в дезактивации техники. Ком. полка полковник Фролов». Вначале Игорю было интересно, но потом надоело постоянно смазывать языком кусочки ленты. Клей был горьким, и после приклеивания пары текстов во рту появлялось ощущение, что все внутри смазано смолистым древесным раствором. Впрочем, вскоре сержант отправил Валика за водой, и ленту стали сказывать не языком, а смоченным в воде пальцем. Это обрадовало Тищенко, так как он, было, подумал, что язык будет служить для этой цели все два года.

Этим занимались еще сорок пять минут, а затем вновь вернулись в класс, где стояла ЗАС-аппаратура, и где проходили политзанятия. Но вошли в класс не все — у Коршуна в личном деле и военном билете не оказалось допуска, и его пришлось оставить в телеграфном классе. Допусков не было у всех вэвэшников, прибывших в роту, поэтому та же участь постигла и Молынюка из третьего взвода. Не долго думая, Щарапа отправил его к Коршуну. Поначалу земляки обрадовались, что остались только вдвоем (а это значит, что у них появилось гораздо больше шансов улизнуть в «чепок»), но потом с неудовольствием узнали, что вместе с ними остается и Шорох.

Уладив дело с потенциальными шпионами, Щарапа и Гришневич разошлись по своим взводам. На этот раз Гришневич был точно уверен, что все присутствующие имеют допуск к работе, поэтому смело сдернул чехлы с двух ЗАС-аппаратов. Игорь с любопытством взглянул на прибор, работа на котором должна была стать его специальностью. Оба аппарата были изготовлены из металла. Каждый из них представлял собой три ящика, стоящих в общей раме друг над другом наподобие лотков с хлебом. Два верхних ящика были поуже и имели много всевозможных кнопок, тумблеров и переключателей, изредка разбавленных какими-то непонятными шкалами. На нижнем ящике было всего пять тумблеров, зато шкал и счетчиков было гораздо больше, чем на двух верхних вместе взятых. Выдержав паузу и дав курсантам возможность оценить технику, Гришневич приступил к объяснению:

— Прежде, чем я начну объяснять, раздадим тетради. Фуганов!

— Я.

— Раздай тетради по ЗАС-устройству.

— Есть.

Фуганов роздал тетради, подписанные, прошнурованные и опечатанные накануне. Когда он закончил, сержант продолжил:

— Сразу же напомню вам, что все, что вы здесь услышите и запишите — военная тайна СССР. Из тетрадей листы не вырывать, тетради из класса не выносить! Это категорически запрещается! За нарушение этого приказа вы попадете под трибунал и, как минимум, в дисбат. Запрещается также писать что-либо об аппаратуре домой и разговаривать на эту тему за пределами класса. Даже между собой, потому что всегда могут найтись любопытные уши. Это только кажется, что вы говорите полунамеками — на самом деле опытный человек даже по отрывочным сведениям поймет истинное положение вещей. И эти нарушения также пахнут военным трибуналом. И караются куда более строго, чем первые. Если я хоть слово услышу за пределами класса, вам обеспечена губа, как минимум. Насчет писем — не все, но они выборочно читаются в особом отделе, а наши письма, я имею в виду письма засовцев, гораздо чаще, чем другие. Что до вас не дойдет сейчас по-хорошему, придется доводить потом другим языком. И в этом случае вас уже никто не защитит — если я ПОМЕШАЮ ВАМ ЛЮБЫМ СПОСОБОМ (Гришневич особо выделил интонацией это словосочетание), это будут не неуставные взаимоотношения, а защита военной тайны, и я вместо наказания получу поощрение. Поэтому уже сейчас старайтесь следить за собой и не болтать ничего лишнего. Если все будет нормально, у вас не будет никаких проблем. Само собой, что Коршун сюда входить не должен и с ним нельзя вести разговор о ЗАС-телеграфе.

Оглушенный взвод, почти физически ощутивший на себе жесткое дыхание ветра тайны, прилетевшего откуда-то из конца тридцатых, напряженно молчал, слушая каждое слово сержанта. Довольный произведенным впечатлением, Гришневич сказал гораздо более мягким тоном:

— Что это вы приуныли? Не так страшен черт, как его малюют.

Несколько курсантов криво усмехнулись, остальные же сосредоточенно молчали.

— Да говорю вам — все далеко не так страшно! После нашей учебки у вас отличные перспективы для дальнейшей службы. Кто-то из вас станет сержантом и поедет в войска командиром аппаратной, кто-то попадет в какой-нибудь военкомат и будет там жить. Правда, это лишь в том случае, если очень повезет. ЗАС-телеграф есть только в Минске и областных военкоматах. На моей памяти таких случаев не было, но капитан Мищенко рассказывал, что в восемьдесят третьем одного отправили в брестский облвоенкомат. А он из Бреста. Представляете? Жил он, правда, в военкомате, но каждые выходные бывал дома, а в городе — так почти ежедневно. Некоторые из вас могут попасть за границу — или в Сирию, или в Анголу, или во Вьетнам. Там засовцы живут в общежитиях, военной формы вообще нет — носят для маскировки гражданку. Вдобавок ко всему они еще получают зарплату от этих стран в валюте. Некоторые попадут в Афганистан, правда, не так уж и много. Так что каждого ожидает своя дорога. А от ваших знаний и умений, которые вы получите к ноябрю, и будет зависеть этот выбор. Поэтому в ваших же интересах, я уже не говорю о нарядах, учиться как можно лучше.

Байраков поднял руку.

— Что тебе? — спросил сержант.

— Товарищ сержант, разрешите обратиться — курсант Байраков?

— Обращайся.

— Товарищ сержант, а как из загранки на дембель едут? И еще — а в Европу попасть нельзя?

— На дембель? Вначале самолетом до СССР, а там — хочешь в гражданке домой, хочешь в парадке. Кстати — из загранки увольняются раньше других. А в Европу вы вряд ли попадете. Для Европы своя система учебок — на месте. Но вы туда не очень то стремитесь — уставы там требуют сильнее. Но зато можно шмотки закупить. Ладно, что будет — осенью увидим, а пока приступим к изучению аппаратуры. Кое-что, что именно — я скажу, будете записывать в тетради.

Ничего конкретного о принципе работы аппаратов Гришневич не сказал. Вся «учеба» сводилась к запоминанию порядка включения и выключения тумблеров и рычагов и к замене вышедших из строя блоков, а также к правильному присоединению кабелей и шнуров. Оказалось, что металлические ручки на каждом из трех ящиков-блоков (Игорь не сразу их заметил) служили для того, чтобы вытащить из рамы поврежденный блок и вставить точно такой же на его место. Это было достаточно остроумное решение, втрое повышающее надежность всей системы. В противном случае из строя выходил бы не отдельный блок, а целый аппарат. Самым секретным и, вместе с тем, простым был шифровой ключ, расположенный в центре верхнего блока. Ключ был почти точной копией шифра камеры хранения. Игорь сразу понял, что в зависимости от положения пяти колесиков с цифрами проходила шифровка и кодирование информации. Тищенко удивился, что столь простая конструкция неизвестна американцам. После набора пятизначного числа шифр закрывался специальной защитной металлической пластинкой. Рядом с шифром находилась специальная кнопка сброса. Если в помещение проникал враг, можно было нажать кнопку, и на коде выскакивали пять нулей, сам же шифр оставался в тайне.

— Если у вас на шифре — «59 632», то у того, кто ведет с вами переговоры, должно быть «23 695». То есть, наоборот. Иначе переговоры не состоятся, — объяснял Гришневич.

Записали порядок включения: «а) клавиша № 1, б) тумблер «6В», в) тумблер»4С» и т. п. Когда записали, сержант спросил:

— Кто более-менее запомнил?

После некоторой нерешительности руки подняли Байраков и Петренчик. Первым начал работать Петренчик. Но получалось у него из рук вон плохо и Гришневичу постоянно приходилось его поправлять. В конце концов, сержанту это надоело, он посадил Петренчика на место и вызвал Байракова. У Байракова получалось лучше, но не так, чтобы уж очень и Гришневич опять остался недоволен:

— Что-то туго запоминаем. И это притом, что пока от вас только включение требуется, а ведь потом надо будет на время работать, да еще и осмысленную информацию в эфир передавать. Ну, ничего… Скоро присяга, а там можно и в увольнение сходить — естественно тому, кто будет хорошо работать. А кто плохо — в воскресенье в наряд. Смотришь, так потихоньку у всех желание работать появится. Встать!

Все вскочили.

— Дежурный, собрать тетради и зачехлить аппаратуру. Остальные — строиться на улице! Вурлако!

— Я.

— Зайди за Коршуном, а то он без обеда останется.

— Есть.

После обеда Тищенко отправился в санчасть, где его уже ожидал Вакулич.

Осмотрев Игоря, Вакулич помолчал, а затем подытожил:

— Думаю, надо тебя в госпиталь показать. Но в госпиталь только после присяги можно ехать. Когда она у вас?

— Говорили, что двадцать восьмого, но, может, и позже будет.

— Давай пока так договоримся: примешь присягу — приходи. Как ты себя сейчас чувствуешь?

— Не очень…

— Не очень хорошо, или не очень плохо?

— Не очень хорошо.

— Главное, что не очень плохо. Что беспокоит?

— Кровь из носа идет, и живот что-то болеть начал.

— Живот с непривычки к армейской пище болит, а чтобы кровь не шла, я тебе таблетки «викасол» выпишу — опять у фельдшера возьмешь.

На этом прием завершился.

Старший лейтенант медицинской службы Вакулич считал, что Тищенко вряд ли серьезно болеет, и все его жалобы, скорее всего, от непривычки к армейской жизни — пройдет две-три недели, курсант привыкнет к службе, и все само собой исчезнет. Чтобы выгадать время, Вакулич обманул Игоря. В госпиталь можно было ехать хоть сегодня, но лучше пусть Тищенко об этом не знает. К тому же Вакулича гораздо больше занимала проблема собственного увольнения, предстоящего осенью, чем дела курсанта, которым он придавал не так уж много значения. В любом случае, Вакулич решил пока не торопиться.

Игоря волновало, как к нему отнесутся в госпитале? Что из всего этого выйдет? Если комиссуют, то домой тоже не очень приятно будет ехать — все в армии, а он, как какой-нибудь недоделок, дома. С другой стороны, если комиссоваться, то лучше до сентября, в крайнем случае, до октября — чтобы успеть на второй курс института. Со своими все же лучше учиться.

Весь день голова Игоря была занята подобными мыслями, и курсант почти не слушал Гришневича, что-то объяснявшего выводу.

В половине шестого кто-то отчаянно забарабанил в дверь. Меньше всего сержант ожидал сейчас взводного и недовольно приказал:

— Кохановский — открой!

Кохановский открыл, и в проеме двери показалось довольное лицо Калиновича из третьего взвода.

— Товарищ сер…, — начал, было, Калинович, но не успел договорить, так как Гришневич моментально вышнырнул его из класса и вышел в коридор.

Минуты через две сержант, вошел назад. Кохановский с глупым, недоумевающим лицом стоял на том же месте. Гришневич подошел к нему и принялся в упор разглядывать курсанта. Сзади кто-то едва слышно засмеялся. Гришневич обернулся и окинул всех злым взглядом. Смех моментально утих. Кохановский же вообще не видел, что сержант смотрел на него, так как разглядывал в этот момент дощатый, пол, поэтому совершенно некстати заулыбался в ответ на смешки. Увидев эту улыбку, Гришневич вышел из себя и заорал:

— Чего ты лыбишься, дурак? Он в класс секретный лезет, а ты, чмошник, хлеборезкой щелкаешь! Пойдешь в первый же наряд по столовой.

Лицо Кохановского медленно сменило комическую маску на трагическую. В воздухе «запахло грозой». Гришневич на этом не остановился и, резко повернувшись к сидящему взводу, спросил:

— Кто смеялся, когда я подошел к Кохановскому?

— Я. Виноват, товарищ сержант! — вскочил Гутиковский и тут же побелел, как мертвец.

— Что, Гутиковский, тебе очень весело?

— Никак нет. Виноват.

— Тоже Кохановскому компанию составишь.

— Есть.

— Взвод, встать! Выходи на улицу строиться! — Гришневич сегодня явно не был предрасположен к шуткам, поэтому курсанты, расталкивая друг друга, бросились на выход, чтобы построиться до прихода сержанта. Но как ни старались, все равно не успели.

— Отставить! — рявкнул Гришневич.

Все разбежались по асфальту в разные стороны.

— Взвод, становись!

Строиться пришлось три раза, но Гришневич спешил, и в казарму пришлось бежать бегом. Так спешили, что забыли Коршуна. Пришлось отправлять за ним Валика. Оказалось, что Калинович приходил позвать взвод фотографироваться.

Из города приехали фотографы и уже почти всех отсняли. Взвод Тищенко оказался последним. Фотографировали в расположении третьей роты, поэтому пришлось подниматься на третий этаж.

— Быстрее! — Быстрее, а то уйдут! — торопил майор Денисов.

Все заняли очередь перед ленкомнатой, но оказалось, что вызывают по списку, который дал Денисов. Игоря вызвали девятым. В ленкомнате сидел ротный.

— Товарищ майор, разре…, — начал Игорь.

Но Денисов замахал рукой:

— Садись быстрее.

Фотографов было двое. Один лет под пятьдесят, с пышными, буденовскими усами, другой же чуть помоложе. «Буденный» встал за аппарат, а его напарник, принялся усаживать Игоря за столом. Слева от курсанта положили шахматы, а прямо перед ним — журнал «Советский воин», на обложке которого было с десяток офицеров разных родов войск. За спиной Игоря росло вполне приличное растение (что его очень удивило — во второй роте цветов не было) и размещался стеллаж с бюстом Ленина и всевозможными кубками и грамотами. Интерьером Тищенко остался доволен. Игорь хотел расстегнуть воротник хэбэ, но строгий взгляд Денисова заставил его отказаться от своего первоначального намерения. «Ясно, зачем ротный сидит — чтобы неуставных фоток не было», — подумал Игорь, выхода из ленкомнаты. Только спустившись к себе на этаж, Тищенко заметил, что машинально снял при съемке очки, и теперь держит их в руках.

Все фотографии в армии делятся на официальные, обычно уставные, и неофициальные. Различаются они тем, что по уставу фотографироваться военнослужащему можно лишь соблюдая форму одежды, то есть с застегнутыми крючками и пуговицами и, упаси Бог, не в майке или трусах (внешний вид последних и в самом деле был такой, что мог шокировать кого угодно). Денисов и следил за тем, чтобы все вышло, как надо. Но какой уважающий себя «дед» или «черпак» удовлетворится единственной фотографией, да еще с застегнутым крючком. Вот и пускаются солдаты на всевозможные хитрости. Многие предпочитают фотографировать сами, держа фотоаппараты в казарме. Это удобно тем, что своим фотоаппаратом можно фотографироваться в любом виде и в любое время. К этой самодеятельности в разных частях относятся по-разному, но чаще негативно и порой устраиваются самые настоящие обыски, во время которых изымается все, что так или иначе связано с фотографией. Обнаруженные при этом неуставные снимки обычно уничтожаются к великому горю хозяев. Фотоаппараты, как правило, возвращаются солдатам при демобилизации, но иногда встречаются и не в меру «забывчивые» командиры.

На этот раз сержанты пошли на хитрость. Бульков позвал Денисова якобы к телефону, чем отвлек ротного, безуспешно пытающегося выяснить, кто ему звонил. Тем временем младший командный состав второй роты успел сфотографироваться. За себя Бульков не волновался, так как снялся самым первым.

Объявили, что фотографии будут готовы через неделю, и каждому сделают по шесть экземпляров. За все это надо было сдать четыре рубля. «Хорошо, что снимков целых шесть штук, можно будет по многим адресам послать. Домой обязательно пошлю, Сергею в Калининград, Жалейко, если неплохо получусь, а если адрес Ольги узнаю, то и ей отошлю», — обрадовался Игорь.

Проверка в этот вечер, как и обычно, проходила перед казармой. Вытянувшись по стойке «смирно», курсанты старательно пожирали глазами казарменную стену. Красная штукатурка за недолгую службу Игоря уже успела местами обвалиться и на стене, словно памятник бесхозяйственности, появились бельшие рыжие проплешины. «Да, вот уже и стена не такая, какой была вначале. Идет время потихоньку… Идет'', — подбодрил себя Игорь. Все три дежурных по роте орали одновременно, мешая друг другу. Но так следовало поступать по уставу. Слушать приходилось внимательно, чтобы случайно не прозевать свою фамилию. Это грозило большими неприятностями. Начали читать фамилии второго взвода. Петраускас как будто бы специально произносил фамилии слишком тихо:

— Лупьяненко.

— Гутиковский.

— Ищенко.

Игорь уже был готов к ответу. За минуту до этого он набрал полные легкие воздуха и теперь, резко выдохнув, завопил изо всей силы:

— Я!

Если быть более точным, то не «я», а скорее «й-а-а». Самым главным во всей этой процедуре было не сбиться при вопле на высокие ноты. Два дня назад Сашин сорвался, и теперь многие во взводе издевательски пищали, еще издали завидев курсанта. Сегодня, правда, уже никто не пищал — вероятно, надоело, но Игорь не хотел повторять чужие ошибки. Больше сложностей при проверке не предвиделось, а простоять до конца по стойке «смирно» было не такой уж большой проблемой. Петраускас начал читать список четвертого взвода. В четвертом фамилии были самые разнообразные, но Игорь помнил список почти наизусть: «Брегвадзе, Абилов, Аскеров, Мамедов, Мухсинов, Хусаинов, Хакимов, Абдухаев, Исломов… Петров…

Петров не отзывался.

— Петров! — рявкнул Петраускас.

Из строя раздалось едва слышное:

— Я.

— Не понял, Петров!

— Я!

На этот раз Петров ответил, как положено, но теперь отделаться от сержанта было не так-то просто:

— Петров, а ну-ка — потренируйся.

— Я! Я! Я! Я! Я! Я! Я! Я… Я-я-яяя, — в конце получилось почти слитно, напоминая собачий лай.

— Хватит. Галкин!

Казалось, что Петров перестал соображать — неслось все то же «яяяяяяя.» К Петрову подлетел Миневский, заехал ему по затылку и заорал:

— Головка от х…! Заткнись!

После этого небольшого и вполне обычного инцидента проверка вновь потекла своим чередом. Покончив со списком, Петраускас зачитал завтрашний наряд. Второй, взвод заступал дежурить по столовой.

— Дежурный по столовой — сержант Гришневич, с ним восемь курсантов второго взвода…, — читал Петраускас.

После проверки Гришневич задержал взвод на улице, чтобы кое-что сообщить. Остался стоять и третий — Щарапа заступал дежурным по роте. Гришневич начал зачитывать список тех, кто должен был пойти в наряд:

— Гутиковский, Петренчик, Кохановский, Мазурин, Ломцев, Туй, Доброхотов и Коршун.

В это время Петренчик, мучившийся слюной, скопившейся у него во рту, и обозленный неожиданным нарядом, незаметно сплюнул на асфальт. Гришневич этого не заметил, зато заметил Щарапа. Щарапа быстро подошел к Петренчику и потребовал:

— Я не понял, солдат. А ну, вытер своей пилоткой асфальт! Быстро!

Подошел недоумевающий Гришневич:

— Что такое, Федя?

Гришневичу явно не понравилось, что Щарапа поучает его взвод. Но Щарапа не обратил на Гришневича никакого внимания, сосредоточившись на Петренчике:

— Я не понял! Ты что, боец, слова плохо понимаешь? Так я тебе по-другому могу объяснить! Вытер быстро!

Игорь, да и весь взвод, хорошо понимали, почему Петренчик стоит, как вкопанный. Не далее, как вчера, Гришневич битый час распинался о том, что он — непосредственный начальник взвода и без его приказа никто и шага не должен сделать, если приказывающий не является прямым командиром. Щарапа прямым командиром не был, и Петренчик оказался между двух огней — с одной стороны, его ожидала месть «деда» и самого «основного» сержанта Щарапы, а с другой стороны, он боялся нарушить инструкции своего командира.

Гришневич вначале обрадовался такому поведению своего курсанта, но потом, опасаясь, что Щарапа может подумать, будто бы Гришневич настраивает против него своих курсантов, сержант стал думать, что бы ему предпринять. Поэтому после едва уловимой паузы Гришневич заорал на Петренчика:

— Выполнять, что приказал старший сержант Щарапа!

— Есть, — хмуро ответил Петренчик, присел и вытер пилоткой плевок.

Петренчик только вчера постирал свою пилотку, а теперь пришлось размазать по ней смесь слюны и грязи. От этого лицо Петренчика приобрело мрачное, почти трагическое выражение. Посмотрев на курсанта, Щарапа смягчился и похлопал его по спине:

— Ничего. Это тебе наука на будущее.

Заканчивался еще один день службы.