Валик стер ноги до крови. Лупьяненко получает неожиданное увольнение. Фуганов, по мнению Гришневича, похож на гестаповца. Лучшее времяпровождение в воскресенье — стирка. За что сержант Гришневич ударил курсанта Ворсинку. Тищенко учит кавказцев правильно отбеливать хэбэ. Стопов идет в столовую в рванье. Валика не стали ложить в санчасть. Щарапа вызывает из санчасти Мироненко и при всех воспитывает в казарме. Тищенко едва успевает в кино.

Игорь проснулся за пять минут до подъема и с внутренним напряжением ожидал команды дневального. Незадолго перед подъемом просыпались многие. За два месяца службы почти у всех выработался условный рефлекс. Крик дневального всегда неприятно действовал на нервы, а уж на нервы спящего человека в особенности. И мозг, чтобы лишний раз не подвергаться стрессу, находил выход — включался незадолго до команды. Каким образом он узнавал о времени, для автора и по сей день остается загадкой — возможно, работали «биологические часы».

Гришневич уже оделся и, зевая во весь рот, вышел из кубрика. «Интересно — заставит сержант подниматься Валика или нет?» — подумал Игорь, взглянув в сторону кровати своего земляка. Валик тоже не спал и нервно уцепился пальцами за край одеяла. Еще вчера Игорь узнал о том, что Валик до крови стер ноги, вечером едва ковылял позади строя, когда рота шла на ужин. В санчасть все равно не было смысла идти, потому что там не было ни одного врача. Нужно было ждать до понедельника. По грохоту, раздавшемуся с потолка, Тищенко понял, что в третьей роте произвели подъем. Приготовившись к команде, Игорь слегка приподнялся над кроватью и оглянулся по сторонам. За исключением крепко спавшего Туя все были готовы вскочить по первому зову дневального.

— Ро-та! Подъем! — заорал двухметровый Рысько, и казарма взорвалась топотом двухсот сапог.

Теперь курсанты уже почти всегда укладывались в сорок пять секунд, причем произошло это резко и как-то незаметно — то не успевали, то вдруг начали успевать. Подводили обычно только спящие, и на этот раз Туй немного отставал от остальных. Проскальзывая мимо тумбочки Петренчика, Игорь оглянулся на Валика. Валик тоже вскочил вместе со всеми и теперь пытался просунуть в штаны свои окровавленные ноги. Эти попытки вызывали у него дикую боль, и Валик вопросительно посмотрел в сторону Гришневича. Сержант, заметив состояние курсанта, коротко бросил:

— Валик, отставить! Не торопись. Одевайся с такой скоростью, с какой можешь.

— Есть, — с нотками благодарности в голосе ответил Валик и стал одеваться гораздо медленнее.

Не успели из-за спавших, а потому замешкавшихся Бытько и Кохановского, и Гришневич вновь отбил взвод. Раза два чувствительно ударившись во время всей этой беготни о металлические койки кроватей, Игорь уже с некоторой долей зависти смотрел на никуда не торопящегося, спокойно натягивающего сапоги Валика. Построив взвод, Гришневич тут же распустил его умываться и заправлять койки. Увидев Валика в сапогах, Гришневич удивленно поднял брови и спросил:

— Валик, ты в сапогах?!

— Так точно.

— Тебе разве не больно?

— Никак нет — больно.

— Зачем же ты тогда сапоги напялил?

— Виноват. Я думал, что нельзя форму одежды нарушать.

— Ну и дурак же ты, Валик! Форму одежды, конечно, нарушать нельзя, но и совать окровавленные ноги в сапоги может только двинутый! Сейчас же сними!

Скорчившись от боли, Валик стащил сапоги. На портянках отчетливо проступили свежие кровяные пятна.

— Ну вот, Валик, видишь, что у тебя делается?! Чтобы больше в сапогах не ходил, а в понедельник обязательно в санчасть пойдешь.

— А как же мне теперь, товарищ сержант, ходить? — растерянно спросил Валик.

— Ногами, естественно. В тапках.

— Я понимаю. А на завтрак?

— И на завтрак тоже в тапках. Или ты замерзнуть боишься?

— Никак нет.

— Тогда все в порядке. Любую рану лучше на воздухе держать — в сапогах она еще больше от пота разрастается, — назидательно заметил Гришневич.

В столовой Игорь съел свои два воскресных яйца и запил их чаем. Если раньше курсанты делили сахар по два-три куска каждому и затем бросали его, каждый в свою кружку, то теперь делали по-другому: чтобы никому не было обидно, весь сахар, полученный на стол, бросали в чайник и там размешивали. Но это имело и свои недостатки. Во-первых, сахар часто не полностью растворялся и оставался в чайнике, а, во-вторых, те, кто наливал последним, все равно пили более сладкий чай, чем первые. Но в целом вот уже второй месяц вся выдаваемая пища делилась курсантами абсолютно поровну.

— Рот-та! Выходи на улицу строиться! — заорал Гришневич и все, как обычно, бросились к выходу.

Становясь в строй, Игорь обратил внимание на парня, одетого по гражданке, который стоял возле самого входа в столовую. По «окультуренному» ровному кантику волос на затылке в нем легко можно было угадать солдата срочной службы, и Игорь удивленно подумал: «Во дает! Если в самоволку собрался, то не надо так припухать и торчать среди белого дня возле столовой в гражданке. А вдруг дежурный по части заметит?» Парень тем временем не проявлял и тени беспокойства и лишь напряженно вглядывался в лица курсантов, выбегающих из столовой. Наконец он радостно вскрикнул и выдернул из толпы Лупьяненко, на лице которого тоже появилась улыбка. Заинтригованный Игорь продолжал за ними наблюдать, совершенно забыв о построении. В это время из столовой вышел Гришневич и подошел к Лупьяненко. Парень в гражданке что-то быстро сказал сержанту и все трое засмеялись. Потом парень о чем-то попросил Гришневича и сержант, взглянув на Лупьяненко, согласно кивнул головой и пошел к роте. Построив роту, Гришневич повел ее в казарму, а Лупьяненко и его спутник остались возле столовой. Это было более, чем странно, и весь второй взвод украдкой в недоумении оглядывался назад.

Антона не было около часа. Как только всех рассадили в колонну по четыре смотреть сборник киносказок «Служу Советскому Союзу», сразу же появился Лупьяненко. Антон быстро подошел к Гришневичу и что-то сказал на ухо сержанту. Тот недовольно поморщился и отрицательно покрутил головой. Улыбка исчезла с лица Лупьяненко, и он принялся горячо убеждать в чем-то сержанта.

— Я сказал — сиди здесь, а я пойду с ним поговорю, — резко ответил Гришневич и пошел в сторону выхода.

Возле Игоря было свободное место и Лупьяненко сел на него с недовольным выражением лица.

— Что случилось? — шепотом спросил Игорь.

— Мой брат в отпуск приехал. Хочет попросить Гришневича, чтобы тот меня в увольнение отпустил, — тоже тихо ответил Антон.

— А что Гришневич?

— Не знаю. Сказал мне «Служу Советскому Союзу» смотреть, а сам вниз пошел.

— Прыкрыли рты! Лупьяненка, тебя на очки отправить?! — недовольно прикрикнул неизвестно откуда взявшийся Шорох.

— Виноват, — громко ответил Лупьяненко.

Когда Шорох отошел на безопасное расстояние, Лупьяненко буркнул на ухо Игорю:

— Самого бы его на очки отправить, чмошника!

Вернулся Гришневич, подошел к Лупьяненко и без особой радости сообщил:

— После просмотра можешь собираться в увольнение. У Шороха есть один бланк — мы тебе его и дадим. Смотри — чтобы никакого спиртного и чтобы вовремя вернулся! Ясно?

— Так точно! — радостно ответил Лупьяненко.

— Василий, — позвал сержант Шороха.

— Што?

— У тебя есть еще увольнительная?

— Есть.

— Отдай Лупьяненко. У него брат в отпуск пришел — пусть домой в увольнение сходит.

Тищенко подумал, что сейчас Шорох расскажет о том, что сделал Антону замечание, но тот не проронил ни слова и с каменным выражением лица подошел к Лупьяненко. Достав из кармана увольнительную, младший сержант медленно переложил ее из руки в руку, словно сомневался, давать ее или нет, и, наконец, протянул ее Антону:

— Держы, помни маю дабрату!

— Спасибо, — сдержанно поблагодарил Лупьяненко.

Игорь улыбнулся, представив себе эпитеты, которыми его товарищ сейчас мысленно награждал Шороха.

Лупьяненко в предвкушении увольнения не мог спокойно усидеть на табуретке и ерзал на ней так, словно бы вся ее поверхность была усеяна кнопками шипами кверху. Игорь с завистью смотрел на товарища — теперь Антон вырвется на несколько часов из казармы, да не просто вырвется, а попадет домой. Едва дождавшись конца передачи, Лупьяненко бросился в каптерку и первым среди увольняемых получил у Черногурова парадку.

— Куда ты так спешишь — на пожар, что ли? Или боишься, что с увольнением передумают? — спросил удивленный каптерщик.

— Домой я спешу, Черногуров… Домой! — весело пояснил Лупьяненко.

— Тогда понятно. Я бы, наверное, еще быстрее домой собирался! — крикнул вслед убегающему курсанту Черногуров.

Приведя себя в порядок, Лупьяненко присоединился к Фуганову, Доброхотову и Вурлако, и курсанты предстали перед Гришневичем. Осмотрев увольняемых, Гришневич недовольно спросил:

— Фуганов, у тебя что — фуражка на голову не налазит?!

— Никак нет, налазит.

— Тогда одень ее нормально, чтобы она была на голове, а не на очках! А то у тебя репа, как у гестаповца.

Фуганов торопливо поправил фуражку, и Гришневич разрешил увольняемым идти на осмотр к дежурному по части. Обычно перед дежурным проверял еще и Атосевич, но сегодня его не было. Разобравшись с увольняемыми, Гришневич решил отправить весь взвод стираться, раз уж выпало свободное время. Но в это время к нему подошел Ломцев:

— Товарищ сержант, Валик заболел.

— Он еще вчера заболел. Что с того?

— Да я не про ноги. У него вроде бы температура высокая очень.

— А чего же он сам не говорит? Где он?

— Да вот — сидит, стесняется, — показал рукой Ломцев.

Валик весь съежился и так сидел на краю табуретки, обхватив голову руками. Издали он был похож на маленького, сухого старика, присевшего отдохнуть на лавку возле избы. Вокруг Валика собрался почти весь взвод и каждый считал своим долгом подать какой-нибудь совет.

— Тихо! Что с тобой, Валик? — спросил сержант, успокоив советчиков.

Валик медленно поднял голову, взглянул красными, воспаленными глазами на сержанта, криво улыбнулся и едва слышно ответил:

— Что-то голова разболелась. Вроде бы температура поднялась…

— Так — ясно! Будем принимать меры. Ломцев, Туй — отвести Валика в санчасть! — быстро сориентировался в ситуации Гришневич.

Ломцев и Туй подхватили Валика под руки, и повели к выходу.

— Зачем? Я сам могу идти! — крикнул Валик и вывернулся из рук товарищей.

Ломцев обернулся и вопросительно посмотрел на Гришневича.

— Ну, чего остановились? Раз он сам может идти, то ты, Туй, можешь остаться, а Ломцев пусть его до санчасти доведет — мало ли что может случиться.

Валик улыбнулся виноватою улыбкой, но возражать больше не стал, и они вместе с Ломцевым пошли в санчасть.

— Взвод, становись! — вспомнив о стирке, скомандовал Гришневич.

Когда все построились, Гришневич пояснил:

— Слушайте боевую задачу. Поскольку сегодня есть и время и возможность, что бывает у вас не часто, все без исключения должны постираться. Понятно, что не полностью, а хотя бы застирать грязные места. Что тебе, Стопов?

— Товарищ сержант, а у меня все хэбэ грязное. Можна я полнастью пастираюсь? — попросил Стопов.

— Ладно. Те, у кого хэбэ очень грязное, могут постираться полностью. Кто не успеет до пяти или у кого хэбэ будут полностью мокрыми — останутся без кино. Остальным можно будет пойти. И еще — обязательно почините, кому нужно, сапоги. Это в первую очередь касается Тищенко, Бытько и Шкуркина. Сапоги чинят в сушилке. Кто-нибудь пусть возьмет специальную железную ногу у Черногурова. У него же — гвозди и резину. Каблук аккуратно спилите напильником с той стороны, где он стерт и прибьете на это место кусок резины. Лишнее надо обрезать ножом. Чтобы к завтрашнему утреннему осмотру у всех были исправные сапоги.

Получив инструкции по проведению выходного дня, взвод разбрелся по казарме. Хэбэ у Тищенко было еще довольно чистым, и он решил лишь застирать наиболее грязные места. Но в умывальнике уже набилось столько народа, что не было никакого смысла туда соваться… Чтобы не тратить попусту время, Тищенко решил написать письма домой и Бубликову. Застав Тищенко за написанием писем, Гришневич недовольно спросил:

— Тищенко, у тебя что — все хэбэ чистое? Нигде грязи нет?

— Никак нет — грязь есть. Правда немного — только рукава и низ штанов.

— Чего же ты тогда письма пишешь в то время, когда другие стираются?

— Виноват. Просто в умывальнике очень много людей… Когда там слегка рассосется, я тоже пойду — ведь мне совсем немного надо застирать. Половина взвода еще очереди ждет, — посмотрев на сержанта, Игорь понял, что тот его совершенно не слушает.

Гришневич смотрел в сторону третьего взвода, откуда доносились настоящие громовые раскаты хохота. Ворсинка, захлебываясь и визжа от восторга, что-то рассказывал тесно обступившим его курсантам.

— Ворсинка, что-то тебе слишком весело — прикрой свой ротик! — крикнул Гришневич.

Ворсинка замолчал, но через несколько секунд перешел на шепот, и кубрик вновь стал сотрясаться от смеха. Чтобы его было хорошо слышно, Ворсинка вновь перешел почти на крик, не обращая никакого внимания на Гришневича. Расплата за это не заставила себя долго ждать. Побагровев от негодования из-за наглости курсанта, Гришневич рявкнул так, что сидевший на табуретке Игорь испуганно подскочил вверх:

— Курсант Ворсинка, ко мне!

— Есть! — весело крикнул Ворсинка и подошел к Гришневичу.

В кубрике воцарилось напряженное молчание. Подойдя к сержанту, Ворсинка отдал честь и лихо доложил:

— Товарищ сержант, курсант Ворсинка по вашему приказанию прибыл!

В глазах Ворсинки светилась спокойная уверенность в том, что ничего серьезного ему не будет — сержант из чужого взвода и, скорее всего, ограничится обычным замечанием. Но Гришневич думал иначе. Подойдя вплотную к Ворсинке, он спросил, с угрозой чеканя каждое слово:

— Что, Ворсинка, тебе очень весело, да?!

— Так точно — анекдоты рассказывали. Хотите расска…

Договорить Ворсинка не успел, потому что Гришневич наотмашь заехал курсанту кулаком в челюсть. Ворсинка не упал лишь потому, что падать было просто некуда — позади его стояла колонна. Голова курсанта от сильного удара дернулась назад и ударилась о колонну. Пилотка упала на пол. Схватившись рукой за челюсть, Ворсинка хотел поднять пилотку, но Гришневич его остановил:

— Курсант — была команда смирно! Прими строевую стойку, душара!

От былой веселости на лице Ворсинки не осталось и следа — оно приняло какое-то странное, обиженно-злобное выражение.

— А теперь тебе весело? — спросил Гришневич.

— Никак нет. Мы просто анекдоты рассказывали… Разве нельзя? — с трудом выжал из себя Ворсинка.

— Анекдоты, боец, можно рассказывать. Но в первую очередь надо выполнять замечания сержантов. Грудь к осмотру!

Существовал дурацкий обычай — если кто-то из курсантов провинился, сержант осматривал у него третью пуговицу хэбэ сверху. Если у пуговицы металлическая петля располагалась перпендикулярно груди, сержант бил кулаком по этой пуговице, стараясь согнуть петлю о грудную клетку. Вздохнув, Ворсинка выпятил грудь. Гришневич не стал проверять пуговицу, а просто ударил Ворсинку в грудную клетку. Ворсинка пошатнулся, несколько секунд ловил ртом воздух, а затем зашелся глубоким, хриплым кашлем.

— Ну что, Ворсинка — надо слушать сержантов?

— Так… Ха-кха! Кха-кха-ха! Надо!

— Смотри не умри! А теперь — улетел отсюда, душара!

Все еще кашляя, Ворсинка понуро побрел прочь. Тищенко думал, что сержант сейчас остановит Ворсинку и заставит бежать, но сержант посчитал наказание вполне достаточным и больше его не трогал. Провожая Ворсинку взглядом, сержант раздумывал о последствиях: «Заложит, падла или нет? Если заложит, то надо будет ему все ребра пересчитать. Но вроде бы он парень крепкий — не из позвонков. Наверное, не гнилой — не заложит». И сержант отвернулся к окну в полной уверенности в том, что все сойдет ему с рук.

Чтобы не мозолить сержанту глаза и не попасть под его тяжелую руку, Тищенко благоразумно взял мыло и ушел в умывальник. Там как раз освободилось несколько мест, и Игорь принялся застирывать свое хэбэ. Стирался не только второй взвод — здесь было много курсантов и из четвертого. Внимание Игоря привлекли Брегвадзе и трое азербайджанцев, раздобывших у Черногурова старый таз и сейчас растворяющих в нем хлорку. Растворенная хлорка распространяла резкий, удушливый запах и вскоре воздух в умывальнике стал напоминать атмосферу туалета, обработанного санэпидемстанцией. Но хуже всего приходилось самим растворявшим. У ближе всех стоящих к тазу Аскерова и Мамедова время от времени от действия хлора из глаз капали слезы.

— Все — растворылос. Давай мой хэбэ, — сказал Брегвадзе Абилову.

Абилов подал грузину ворох одежды.

— Э-е, а это чей? — спросил Брегвадзе, опустив свое хэбэ в таз.

— Мой.

— Места не хватит.

— Ложи, хватит! Пуст лежит — белий будет. Потом они свой хэбэ положат, — настоял на своем Абилов.

Брегвадзе согласился и затолкал в таз поверх своего хэбэ и хэбэ Абилова.

В армии существует своеобразная мода на «выгоревшее» хэбэ… Оно как бы должно продемонстрировать окружающим, что солдат уже много прослужил и, как правило, является военнослужащим второго года службы. Но представители Кавказа зачастую делают хэбэ «выгоревшим» еще будучи молодыми солдатами. Чаще всего это сходит им с рук, так как сержанты не всегда обращают внимание на такие мелочи, учитывая дикость и непредсказуемость поведения горцев. Кавказцы это тонко чувствуют и используют небольшие поблажки, естественно, не переходя границы «приличий».

Абилов и Брегвадзе колдовали над тазом с такой серьезностью, как будто бы готовили космический корабль к старту. Игорь заметил, что Брегвадзе всыпал еще хлорки в и без того насыщенный ею таз. Тищенко был химиком, а его химическое образование подсказывало сейчас курсанту, что хэбэ может вообще расползтись от такой усиленной обработки.

— Зачем столько хлорки? — спросил Игорь, подойдя к Брегвадзе.

— А чито — у тебя спросит надо било? — недовольно пробурчал грузин.

— Я химик. Если слишком много хлорки насыпать — все хэбэ на нитки разлезется, — обиженно пояснил Игорь, недовольный тем, что его чистосердечное желание помочь не нашло должного отклика.

— Кимик? Чито за кимик? — спросил Брегвадзе.

— Химик. Изучал, как вещества друг в друга превращаются. Ты в школе химию изучал?

— А, хымик — знаю. А то чито за кимик, думаю. Так сколко надо хлорка сыпать? — Брегвадзе вопросительно уставился на Игоря.

А вот ответа на этот вопрос Игорь не знал. «Кто его знает, сколько надо сыпать. И кто меня за язык дергал?! Если сожгут хэбэ — все на меня свалят», — подумал Тищенко и неуверенно ответил:

— Столько, сколько вы сейчас насыпали — так будет нормально. Больше не сыпьте.

— Нам тоже столко сыпать? — спросил стоящий рядом Аскеров.

— А вы где будете делать?

— Тоже в этот таз.

— После них?

— Да. Сейчас они делают, а потом ми с Мамедовым.

— А хлорка у вас есть?

— Телый мешок, — продемонстрировал свой запас Аскеров.

— Тогда после них подсыпьте еще немного, и все будет нормально.

Посчитав свою просветительскую миссию завершенной, Игорь достирал хэбэ и пошел сушить его утюгом в бытовку. Надо было успеть до обеда. Очередь была большой, но ждать было необременительно, потому что все ожидающие рассказывали анекдоты. Больше всех знал анекдотов Байраков. Вот и сейчас он рассказывал очередную историю «из жизни прапорщиков». Из-за оглушительного смеха Игорь ничего не расслышал, но засмеялся вместе со всеми, чтобы его не посчитали идиотом.

— А хотите, я вам пару загадок загадаю? — весело спросил Байраков.

— Задавай, — попросил за всех Петренчик.

— Ладно, слушайте. Что делает прапорщик до обеда?

Со всех сторон послышались самые разные варианты ответов, но Байраков лишь снисходительно улыбнулся:

— Не знаете. А о чем думает прапорщик после обеда?

Опять никто не угадал. Байраков с чувством легкого превосходства обвел взглядом курсантов и пояснил:

— До обеда прапорщик ходит и думает — что бы ему украсть, а после обеда — как украсть!

— Га-га-га-га — хорошо сказано! — ржание Петренчика было таким заразительным, что вскоре вся бытовка ходила ходуном от смеха.

Если бы рядом были сержанты, то обязательно кому-нибудь попало бы за слишком бурное проявление эмоций, но на счастье разошедшихся курсантов все было спокойно. Игорь смеялся вместе со всеми, потому что на этот раз было действительно смешно, но все же он не разделял общего мнения о прапорщиках. Ни Креус, ни командир третьего взвода Федоров вовсе не выглядели идиотами. Креус мог дать фору любому майору своим поистине генеральским внешним видом, а Федорова уважала вся рота за его честность и человечность. «Но ведь в анекдотах всегда всех кретинами изображают. Про Петьку и Василия Ивановича и не такое рассказывают, хоть и любят их, как самых настоящих героев», — решил для себя эту проблему Тищенко.

К обеду почти весь взвод постирался и поутюжился (за исключением тех, кто собирался стираться полностью). Впрочем, очередной курьез произошел со Стоповым. Стопов постирался полностью и теперь никакой утюг не мог высушить его хэбэ. В трусах и майке Стопов резко выделялся на фоне остального строя.

— Что у тебя такое случилось, Стопов? — удивленно спросил сержант.

— Виноват — я пастирався.

— Ну и что, что ты постирался? Все стирались. Но все ведь нормально одеты?

— У меня мокрае хэбэ.

— Так у половины мокрое. На теле быстрее высохнет. Видишь — у Тищенко рукава мокрые, но он надел?!

Рукава хэбэ у Тищенко и в самом деле были мокрые, но он рассчитывал досушить их по пути в столовую.

— Виноват. У меня полнастью мокрае — я яго пастирав.

— Что?! Ты что — полностью хэбэ постирал?

— Вы ж гаварыли, што можна полнастью стирацца… Я и пастирав.

— Стопов, ты дурак или прикидываешься?! Я имел в виду, что сегодня вообще можно полностью стираться… Если ты уж решил все хэбэ постирать, то надо было это уже после обеда сделать. Федоренко и Мазурин подошли ко мне и спросили — я им все и объяснил. А тебе, значит, подойти некогда.

— Виноват.

— И что же ты теперь будешь делать, а? В трусах в столовую пойдешь?

— У трусах не паложэно.

— Что не положено?

— У трусах не паложэно, — простодушно повторил Стопов.

— А что ж ты будешь делать, если не положено?

— Разрэшыте, я в казарме астанусь? — попросил Стопов.

— Я тебе останусь! Бегом в сушилку — найди там какую-нибудь подменку!

— Разрэшыте, я в сваем вэщмешке вазьму?

— Отставить — раньше об этом надо было думать. Три минуты на исполнение приказа — время пошло!

Стопов побежал в сушилку. Пока он искал себе подменку, весь строй стоял, и ожила его по стройке «смирно». Наконец Стопов вернулся, держа в руках какое-то старое, дырявое хэбэ.

— Ты яго хоть мерыв? — спросил Шорох.

— Никак нет — было только тры минуты врэмени. Мог не успеть.

— А если малая будет? — насмешливо прищурился Шорох.

— А тогда он в столовую, как Буратино, пойдет — чтобы в следующий раз лучше мозги работали, — вместо Стопова ответил Гришневич.

В это время всеобщее внимание привлекли Валик и Ломцев, неожиданно появившиеся в кубрике. Подойдя к Гришневичу, Валик доложил:

— Товарищ сержант, курсант Валик из санчасти прибыл.

— Я не понял, Валик, тебя не положили?! — удивился сержант.

— Никак нет.

— А почему?

— Во-первых, там нет мест — перед нами на последнюю койку Мироненко из третьего взвода положили.

— Еще не положили — он там пока сидит и ждет больничную одежду. Он тоже с температурой, — поправил Валика Ломцев.

— А ты, Ломцав, што там столько делав — членам грушы акалачывав? — «поинтересовался» Шорох.

— Никак нет — я просто ждал. Если бы Валика положили, то узнал бы, да и вещи надо было бы принести из казармы — мыло там, щетку зубную.

— Мог бы придти в расположение. Если бы Валика положили, он мог бы сам позвонить в казарму. Взвод ведь постирался, а ты когда, Ломцев?

— Разрешите после обеда?

— Хорошо. Становись в строй. Нет, Василий — ты только посмотри: полную санчасть шлангов наложили, а больному человеку и места нет. Валик, тебе хоть что-нибудь сделали?

— Таблетку дали.

— Половину от головы, половину от жопы, да еще сказали, чтобы не перепутал, да?! — засмеялся сержант.

— От температуры, — смущенно пояснил Валик.

— И все?

— Нет. Сказали опять придти, если плохо будет. А завтра с утра, когда врачи придут — на прием.

— Ну а сейчас ты как себя чувствуешь?

— Терпимо…

— На обед иди вне строя. Можешь не торопиться и идти прямо сейчас. Стопов, а чего это ты до сих пор торчишь здесь в трусах?

— Жду прыказ. Или… Можэт што-нибудь ящо скажэте?

— Притомил ты меня, Стопов, своей простотой. Бегом одевайся! Догонишь. Взвод, направо! Выходи на улицу строиться!

На ходу взвод шумно обсуждал Стопова. Больше всех старался Коршун:

— Вечно наш Стасик тормозит. Ну и дурак же он — перед самым обедом постирался!

— Так ведь и ты Стасик! Он — Стасик-большой, а ты — Стасик-маленький, — захохотал Резняк и толкнул Коршуна в спину.

— Чего тебе? — обиженно спросил Коршун.

— Да иди ты быстрее — чего посередине дороги стал?! — Резняк еще раз толкнул Коршуна и тот едва не упал на ступеньки.

— Ты меня уже заколебал, Резняк, понял?! Что ты свои руки распускаешь? — возмутился Коршун и остановился на площадке.

— Уйди с дороги! — крикнул бежавший сзади Петренчик и грубо толкнул Коршуна на стену.

Резняк вновь засмеялся и ударил Коршуна сапогом под зад. Коршун решил отомстить обидчику, но сзади раздался грозный окрик Ярова:

— Кто это там идти нормально не может? Сейчас на очки пойдет!

Коршуну ничего не оставалось, как молча снести обиду под наглые ухмылки Резняка.

Внизу взвод догнал Стопов. Его вид был еще более комичен, чем ожидалось. Мало того, что штаны оказались короткими, так они еще не сходились на поясе. Получились те самые «шорты Буратино», о которых предупреждал Гришневич. Хэбэ было дырявое в локтях и на спине. Казалось, что Стопов специально выбрал самую худшую подменку. В этом ужасном наряде курсант был чем-то средним между нищим и огородным пугалом. Словно по команде, вся рота уставилась в его сторону.

— Здравствуй, жопа — новый год! Я ведь предупреждал, Стопов. Неужели приятно такой чамой перед ротой стоять?

— Никак нет, — тихо ответил Стопов и опустил голову вниз.

— Становись в строй, — разрешил Гришневич.

Игоря же заинтересовала странная присказка Гришневича. Тищенко никак не мог уловить связи между новым годом и частью тела пониже спины, но, в конце концов, решил, что этой фразой сержант называет любое бестолковое или абсурдное событие.

Обед прошел без особых происшествий, и вскоре взвод возвратился в казарму. Стопов, придя в кубрик, сразу же стащил с себя лохмотья и отнес их в сушилку.

— Смотри — Стопов, словно ошпаренный, понесся. Запомнится ему сегодняшний день, — сказал Тищенко Тую.

— Еще бы! Не хотел бы я в таком рванье перед ротой появиться, — ответил Туй.

— Ты в кино пойдешь? — поинтересовался Игорь.

— А разве можно не идти?

— Можно, если сапоги у тебя сбиты или, к примеру, стираться надумал. А так, понятно, идти обязательно надо.

— Я уже хэбэ постирал, а каблуки у меня нормальные. А ты пойдешь?

— Хотел бы пойти. Даже все равно, что покажут — все-таки фильм. Но, увы… Мне надо каблуки делать. Я и не делал-то их никогда. Как испорчу — Гришневич мне голову оторвет!

— Если бы голову оторвал — это было бы еще полбеды, а то ведь ходить не в чем будет.

Тем временем со стороны третьего взвода стал доноситься какой-то шум. Щарапа что-то зло кричал и нервно ходил по кубрику от одного курсанта к другому. Те шарахались в стороны и испуганно мотали головами в ответ. Старшему сержанту надоело спрашивать, и он яростно завопил на весь этаж:

— Третий взвод, становись!

Когда курсанты построились, Щарапа обвел взвод взглядом и злобно спросил:

— Еще раз повторяю — куда делся Мироненко?

— Так, товарищ старший сержант, он же в санчасти, — ответил Яковцов.

— Яковцов, а почему ты молчал, когда я спрашивал?

— Виноват, товарищ старший сержант — я в это время в туалете был.

— А откуда ты про Мироненко знаешь? Почему мне не доложил?

— Я думал, что вы и так знаете. А мне Ломцев из второго взвода сказал. Он в санчасти б-был и т-там Мироненко вид-дел, — Яковцов от волнения начал заикаться и глотать отдельные слова.

— Вытащи член изо рта, боец! Ломцев!

Допросив Ломцева и выведав у него все, что тот знал о Мироненко, Щарапа приказал Яковцову:

— Сейчас пойдешь в санчасть и приведешь сюда Мироненко! Вопросы?

— Но… товарищ старший сержант… У него ведь температура… Может его уже положили.

— Яковцов, я вижу, что ты меня плохо понимаешь. Бегом в санчасть и приведи сюда Мироненко. На все это вам ровно пять минут! Даже семь. Через семь минут вы должны быть здесь! Оба! Время пошло!

Яковцов растерянно пожал плечами и побежал в санчасть.

Его не было минут пятнадцать. Наконец Яковцов появился и, задыхаясь от быстрого бега, доложил Щарапе:

— Товарищ старший сержант, ваше приказание выполнено!

— А где же Мироненко? Я что-то его не вижу. К тому же ты, Яковцов, прибежал не через семь минут, как я говорил, а через пятнадцать.

— Виноват, товарищ старший сержант. Мироненко очень больной и в санчасти его долго не отпускали. А вот он и сам пришел, — радостно воскликнул Яковцов, надеясь на то, что Щарапа переключится на Мироненко и забудет об этих злополучных пятнадцати минутах.

Еще издали было хорошо заметно, что Мироненко тяжело болен. Он едва шел по коридору, пошатываясь из стороны в сторону. Его лицо было очень бледным и каким-то странным. Мироненко подошел к Щарапе и едва слышно доложил:

— Товарищ старший сержант, курсант Мироненко по вашему приказанию прибыл.

Тищенко рассчитывал, что Щарапа, увидев состояние Мироненко сразу же отпустить его назад в санчасть, но старший сержант думал иначе:

— Курсант, стань по стойке смирно! Почему хотел лечь в санчасть без доклада? Или ты не знаешь, что я твой непосредственный начальник, а?! Отвечай, боец, когда тебя командир спрашивает!

— Мне трудно стоять — у меня очень высокая температура, больше сорока, — тихо сказал Мироненко.

Игорю было мучительно жаль своего земляка, и он с ненавистью взглянул на Щарапу: «Ну и сволочи же наши сержанты! Разве он не видит, что Славе очень плохо сейчас?! Только бы лишний раз поиздеваться, да свои права покачать. Все-таки наш Гришневич еще ни к кому так не относился. Да-а, нравится Щарапе власть».

— Мироненко, я задал тебе вопрос и пока не получил на него ответа. Задаю еще раз — почему ты не доложил мне о том, что тебя собираются положить в санчасть? — невозмутимо продолжал Щарапа.

— Мне было очень плохо. Я думал, что в этом случае не обязательно говорить — фельдшер сказал, что позвонит в казарму. Да и Ломцев нашим сказал — Яковцову, например.

— Верю, Мироненко, что тебе очень плохо, но вопрос сейчас не об этом. А если бы тебя в бою ранили, а? Ты бы тоже докладывать не стал.

— Но ведь это не бой… сейчас, — робко возразил Мироненко.

— Правильно — это не бой. Но если ты не научишься всегда и вовремя докладывать здесь, ты и в бою этого не сделаешь. Курсант, я приказал стоять по стойке смирно! — казалось, что камень скорее проявит милосердие, чем это сделает Щарапа.

У Мироненко помутилось в глазах и, чтобы не упасть на пол, он схватился за спинку койки. Именно это и не понравилось Щарапе. Услышав окрик, Мироненко собрался с силами и, отпустив койку, выпрямился. Но ему опять стало плохо, и Мироненко вновь облокотился.

— Я сказал — принять стойку «смирно»! — почти истерично закричал старший сержант.

Посмотрев по сторонам, Игорь увидел самую настоящую немую сцену. Весь этот странный и дикий диалог происходил при гробовой тишине. И это в то время, когда в кубрике находилось не меньше полусотни человек. Но абсолютно все курсанты прекратили разговоры и сейчас напряженно ожидали, чем завершится эта «беседа». В глазах многих можно было прочесть открытое осуждение старшего сержанта. Тищенко посчитал это достаточно неосторожным, но если бы он сам смог увидеть выражение собственных глаз, то непременно удивился бы той ненависти, которая полыхала в его зрачках. Мироненко тем временем собрался вновь и опять стал по стойке «смирно». И тут Щарапа впервые посмотрел по сторонам. Он все понял по глазам курсантов и недовольно крикнул:

— Чего пялитесь? Больше заняться нечем? Если нечем, то я сейчас быстро найду вам какую-нибудь работу!

Курсанты медленно, по одному, начали отводить глаза в сторону. Но тишина оставалась такой же полной и гнетущей. Щарапа понял, что перегнул палку. Старший сержант не боялся курсантов — он точно знал, что никто не осмелится выступить против него открыто. Но Щарапа боялся другого — любая пара этих ненавидящих глаз могла четко запомнить произошедшее, изложив потом все в лаконичном рапорте, который мог быть отправлен командиру части. А Щарапе залеты были не нужны — ему нужно было спокойно и быстро уехать домой. А до дембеля оставалось каких-нибудь два-три месяца. В принципе, рапорт нельзя подавать без разрешения своего непосредственного командира, но это не всегда выполнялось, да и влиятельные родители тоже могли легко в этом помочь. Еще раз посмотрев по сторонам, Щарапа отрывисто четко сказал:

— Запомни, Мироненко — что бы с тобой не случилось, я отвечаю за тебя в первую очередь! Значит, в любом случае ты должен докладывать мне обо всем, что с тобой происходит. А я буду этого добиваться! Мне кажется, что сегодня ты это хорошо понял. А сейчас иди и ложись в санчасть. Рысько!

— Я! — громко ответил гигант и подошел к Щарапе.

— Пойдешь вместе с Мироненко. Когда он ляжет — вернешься.

— Есть.

— И стоило такой шум поднимать? Все равно ведь с самого начала было ясно, что Мироненко надо в санчасть ложить. Щарапа, как и наш Гришневич — тоже скотина порядочная! — сказал Игорь Тую и представил себе лицо Ольги Петровны Мироненко, если бы она сейчас увидела, как обращаются с ее сыном.

Инцидент был исчерпан, а Игорю еще нужно было заняться починкой сапог. Найдя Бытько, Игорь вместе с ним отправился к Черногурову.

Дверь каптерки можно было при желании открыть лишь на верхнюю ее половину, и в этом случае получался небольшой, импровизированный прилавок. Бытько подошел к каптерке первым, но в нерешительности остановился перед дверью.

— Чего ты встал, как столб? — недовольно спросил Тищенко.

— Я что-то не очень хорошо Черногурова знаю.

— А мне он что — друг, по-твоему?

— Не знаю, кто он тебе, а только я не буду спрашивать. Спроси ты.

— Ты что, Бытько, слов не знаешь? — разозлился Игорь.

— Ну, спроси ты, трудно, что ли?!

— Странный ты, Бытько, — пробормотал Игорь и решительно подошел к «прилавку».

Черногуров мельком взглянул на подошедшего Тищенко и, не меняя позы, лениво спросил:

— Что надо?

— Что-то ты не очень приветливый сегодня, — проворчал Тищенко.

— Если тебе делать нечего, то иди и не мешай мне работать, а если что-то надо — говори. Мне некогда попусту трепаться.

Сообразив, что Черногуров не настроен на разговор, Игорь перешел к цели своего визита:

— Нам сапоги надо починить. Дай нам ногу, молоток, резину и гвозди… Обрезать тоже чем-то надо будет.

Ничего не ответив, Черногуров скрылся в соседней комнате, соединенной с первой внутренней дверью. Вскоре он вышел оттуда и подал Тищенко порядочный кусок резины:

— А все остальное у Брегвадзе. Он в сушилке, тоже себе сапоги делает. На вот, еще гвоздей возьми.

Положив гвозди в карман хэбэ, Игорь с сомнением посмотрел на резину, которая показалась ему слишком тонкой.

— Что тебе не нравится? — спросил Черногуров, заметив кислое лицо Тищенко.

— Резина слишком тонкая. У меня каблук больше стерт.

— Ну и что?

— Как это что? Если я ее прибью, все равно полностью не покрою до земли.

— А в два слоя нельзя сложить?

— Можно. Но так может быть будет плохо держаться, да и больше, чем надо, получится.

— Держаться будет нормально. А если больше, чем надо получится — еще немного каблук напильником подпилишь, — с чувством своего превосходства в хозяйственных делах поучал Черногуров.

Игорю больше ничего не оставалось, как только поверить каптерщику на слово, и курсанты отправились в сушилку. В сушилке вовсю кипела работа. Лучше и быстрее всего сапожным ремеслом овладел Брегвадзе. Кроме Брегвадзе в сушилке сидели Петров и Семиверстов, но у них все получалось значительно хуже. Тищенко и Бытько присели на свободные табуретки и тоже включились в работу. Игорь сразу же начал выпиливать напильником нишу в каблуке для резинового лапика, но получалось это у него из рук вон плохо. Брегвадзе, заметив мучения Тищенко, счел своим долгом подать несколько советов:

— Э-ей, чито ты делаешь? Разве так надо? Нэ так. Смотри, как надо. Прямо держи, чтоби ровный край бил. Понял?

— Вроде бы…

— Ну, делай теперь сам.

Игорь принялся двигать напильником так, как ему посоветовал Брегвадзе, и это вскоре принесло свои плоды. Получалось у Тищенко, конечно, не так хорошо, как у грузина, но все же лучше, чем раньше. Все уже почти закончили, а Игорь еще только прибивал сложенную вдвое резину к каблуку. Брегвадзе и Семиверстов ушли еще раньше, а теперь Игоря покинули еще и Бытько с Петровым, потому что раздалась команда на построение. Построение в это время могло означать лишь одно — рота идет в клуб смотреть кино. «Вот козел, Бытько — мог бы и подождать меня! Но куда там — в кино побежал. Правда и мне туда сходить не помешало бы», — подумал Игорь и стал прикидывать, что бы ему сделать с каблуком. Решать надо было быстро, потому что рота уже выбежала строиться, а одного в клуб могли и не пустить. В конце концов, Тищенко решил просто приблизительно обрезать резину, а затем, вернувшись после сеанса, подравнять ее с каблуком. Строй уже тронулся, но Игорь успел в самый последний момент вскочить на свое место.

После фильма Тищенко подравнял каблук, сдал все, что осталось от работы, Черногурову и вернулся во взвод. У Валика опять поднялась температура, и Гришневич сидел на тумбочке, размышляя, что бы предпринять по этому поводу. Вначале сержант вновь хотел отправить его в санчасть, но, хорошо подумав, зло проворчал:

— Пойдешь, а они назад тебя вернут. Только еще хуже будет. Надо завтра идти, когда врачи придут. А пока ложись в койку и лежи здесь.

— Может, я лучше посижу? — несмело возразил Валик.

— Никаких сидений! Я сказал — в койку! — тоном, не терпящим возражений, приказал Гришневич.

Валик разделся и средь бела дня улегся в койку.

Вечером пришел Лупьяненко и принес целую гору продуктов. Гришневич расспрашивал Антона о брате, его службе и отпуске, а курсанты тем временем уничтожали провизию.