Быстрее сделаем — быстрее на другую работу отправят. Как Каменев и Шкуркин сходили в увольнение, и что из всего этого вышло. Бытько от усердия стирает пальцы в кровь. Гришневич заставляет Тищенко выбросить своё хэбэ, а вместо него взять подменку. Курсанты Тищенко и Шкуркин идут в наряд по столовой с чужим взводом. Абдухаев не может правильно написать фамилию Сапожнева. Есть ли разница между чуркой и чукчей. Что повар Курбан хотел сделать с младшим сержантом Сапожневым. Тищенко припахивает хлеборез. Вечернее чаепитие с «дедом». Ночная разгрузка. На что похож свежий хлеб. Пьяные пытаются перелезть через забор части. Тищенко спит в хлеборезке до завтрака.

Занятий с утра не было, потому что весь второй взвод отправился в полном составе на хозяйственные работы, а выражаясь проще — на чистку складов, относящихся к продслужбе. Больше всего желающих было на чайники. Нужно было чистить их песком, причем чистить до блеска. Почти черные изнутри, они внушали маловато оптимизма, но все же чистка чайников казалась курсантам не таким уж и трудным делом, и в желающих оказался почти весь взвод. Гришневич оставил «на чайники» Петренчика, Байракова, Бытько и Каменева. «Счастливчики» уселись возле двух огромных куч чайников и груды песка, а остальной взвод отправился дальше. В конце концов, Гришневич развел всех по работам. Оставшимся Тищенко, Лупьяненко, Шкуркину и Гутиковскому замкомвзвода приберег особое задание:

— Вы двое (сержант показал на Тищенко и Лупьяненко) будете долбить бетонный пол и грузить куски на носилки. А вы будете их выносить (последнее относилось к Шкуркину и Гутиковскому).

Взяв шухлю и лом, Игорь и Антон с унылым видом спустились в подвал. Вслед за ними, громыхая носилками, спустились и остальные. Но оказалось, что пол долбить не надо — кто-то уже добросовестно расколол его на десять сантиметров вглубь. Оставалось лишь погрузить куски на носилки, что Игорь и принялся делать.

— Тебя что — кто-нибудь в шею гонит?! — спросил Шкуркин, недовольный излишним усердием Игоря.

— Да я и так вроде бы не особенно тороплюсь! — удивился Игорь.

— Эх, Тищенко — ты вот уже два месяца в армии, а так и не понял, что здесь надо жить по принципу «солдат спит, а служба идет», — назидательно заметил Шкуркин.

— То есть?

— То есть не спеши. Быстрее сделаем — быстрее на другую работу отправят.

— Да я и сам так думаю, — охотно согласился Тищенко и стал едва заметно шевелить лопатой.

Со стороны можно было подумать, что это не сами курсанты, а их замедленное изображение — до того вяло и лениво они передвигались. Первые носилки наполняли минут сорок и еще минут двадцать Шкуркин и Гутиковский выносили их на расположенную неподалеку наташу. От неторопливых движений, скуки и сумрака подвала Игорю захотелось спать, и он несколько раз широко зевнул. Процессия с носилками возвратилась назад, и между Тищенко и Лупьяненко вновь началось соревнование в медлительности. Так прошел еще один час. Работа и в дальнейшем обещала быть необременительной, но на беду курсантов в подвал заглянул Гришневич. В присутствии сержанта носилки наполнили за пять минут и за такой же промежуток времени вынесли их на наташу. Поначалу курсанты надеялись, что Гришневич скоро уйдет, но не тут-то было — сержант нашел в углу какую-то старую табуретку и, усевшись на нее, принялся наблюдать за работой. Теперь схитрить было нельзя, и слой колотого цемента стал уменьшаться с катастрофической скоростью. За какие-нибудь полчаса курсанты очистили треть подвала. Внимательно понаблюдав за действиями подчиненных, Гришневич подозрительно спросил:

— Вы здесь с самого начала все выносили, а пол был до вас расколот?

Гришневич заходил в подвал утром и поэтому не мог не знать, что пол расколот. Но Игорь считал, что сержант вряд ли заходил далеко внутрь и решил рискнуть:

— В основном был расколот. Но вот в этом углу нам пришлось ломами метров пять пола разбивать, наверное, кто-то вчера недоделал. После того, как разбили — начали выносить, почти сразу же и вы пришли.

Не удостоив Игоря даже беглым взглядом, сержант недовольно заметил:

— Основную работу вы уже сделали, так что теперь вас здесь слишком много. А там чайники надо помочь чистить…

Никому не хотелось покидать подвал и четыре пары глаз в напряженном ожидании посмотрели на Гришневича. Сержант же понял это по-своему: ему показалось, будто бы каждый из курсантов хочет уйти из подвала. Наконец, Гришневич объявил свое решение:

— Тищенко и Лупьяненко остаются в подвале. Шкуркин и Гутиковский — наверх, будете чистить чайники.

— Есть, — с досадой ответил Шкуркин и направился по лестнице к выходу.

— Шкуркин, ко мне! — рявкнул Гришневич.

Ему не понравилась интонация курсанта. Кроме того, сержант в последнее время использовал малейший повод для того, чтобы найти возможность придраться к Шкуркину. Продержав Шкуркина несколько минут по стойке «смирно», Гришневич посмотрел ему в глаза и сказал:

— Что, Шкуркин — плохо понимаем, что надо командира уважать?! Будем тренироваться! Будем?

— Раз вы считаете, что нужно, значит, будем, — упрямо возразил Шкуркин.

— Ты рот закрой, душара вонючий! — взвизгнул Гришневич и, побелев от ярости, ударил Шкуркина кулаком в грудь.

При ударе руки курсанта непроизвольно дернулись вверх. Гришневич усмотрел в этом едва ли не попытку бунта и, ударив Шкуркина еще раз, взревел на весь подвал:

— Руки по швам, боец! Ты у меня кровавыми слезами заплачешь… Я тебя в нарядах сгною… Ты пока еще душара и должен об этом помнить… Ну да ничего — вскоре почтение будем через руки и ноги усваивать! Так оно лучше доходит!

В подвале была хорошая акустика и крики сержанта, многократно отразившись от стен, произвели настоящую адскую какофонию.

— А теперь бегом, выполнять поставленную задачу! — крикнул сержант.

Гутиковский и Шкуркин побежали по лестнице, причем первый преодолел достаточно длинный пролет всего за секунду — Гутиковскому меньше всего хотелось, чтобы опала Шкуркина и Тищенко каким-нибудь образом отразилась и на нем самом. Игорю и Антону сержант приказал собрать весь оставшийся цемент в кучу и затем вынести его самим. Причем Гришневич разговаривал лишь с Лупьяненко, намеренно относясь к Игорю, как к пустому месту. Это задевало Тищенко за живое, но он тешил себя тем, что Шкуркину приходилось еще хуже.

Все началось еще в воскресенье. К Каменеву приехали родители. Собственно, ничего примечательного в этом не было — Каменев был минчанином и поэтому родители навещали его каждое воскресенье. Но интересным было другое: Каменев через своих родителей пообещал Гришневичу достать какие-то американские кроссовки. Каменев, очевидно, рассчитывали наладить, таким образом, отношения с сержантом, а Гришневич тоже был не прочь заполучить себе кроссовки и они быстро нашли общий язык. Видимо, Каменев спланировал все это заранее, потому что после согласия сержанта последний сразу же получил кроссовки. Примерив кроссовки и определив, что они «как по нему сшиты», Гришневич на радостях отправил Каменева в увольнение.

— Ловко Каменев крутнулся! Теперь ему хорошая жизнь с сержантом обеспечена, — с завистью сказал Тищенко Антону.

— Если бы я мог достать такие кроссовки, то тоже бы так крутился. Но наш Каменев — парень не промах! Знает, как надо жить, — согласился Лупьяненко.

— Может быть, не столько сам Каменев знает, сколько его родители. А вот интересно, они ему кроссовки подарили или продали?

— Ну, ты даешь, Тищенко! За что это им кроссовки ему дарить?! Конечно, продали. Гришневич только за одно это должен им несколько увольнений — где бы он еще такие кроссовки достал?!

— А может, и подарили? А? — засомневался Игорь.

— Говорю — продали! Я сам видел, как Гришневич деньги Каменеву отдавал. — Но это еще не все. Гришневич отдал ему свою увольнительную. Он хотел отдать увольнительную Шкуркина, но к тому уже успел приехать брат, и было уже поздно, — пояснил Лупьяненко.

Время приближалось к отбою, и начали приходить увольняемые. Шкуркин появился без пятнадцати десять. В это время сержант построил взвод в проходе и объявил:

— Завтра у нас будет проходить конкурс на лучшего по профессии. С утра подготовим все аппараты, и в часов десять-одиннадцать начнется конкурс. Лучший в каждом взводе автоматически получает право на увольнение. Возможно, что такое право получит даже лучший в отделении, — это завтра уточнит майор Денисов. Все подробности тоже завтра. А сейчас приготовиться ко сну. Разойдись!

Шкуркин, молча ожидавший окончания сержантского монолога, подошел к Гришневичу и доложил:

— Товарищ сержант, курсант Шкуркин из увольнения прибыл. Взысканий и замечаний не имел.

— Шкуркин, а почему приходишь так поздно? Я вот сейчас объявление взводу делал, а тебя не было. Каменев уже полчаса, как в расположении. В чем дело? — недовольно спросил Гришневич.

— Но, товарищ сержант — у меня увольнительная до двадцати двух. А все, что вы говорили, я слышал. Я уже к тому времени пришел и просто рядом стоял.

— Шкуркин, а ведь ты пьян! — неожиданно воскликнул Гришневич, внимательно вглядываясь в курсанта.

Курсанты, словно по команде, подняли глаза и уставились на говорящих.

— Никак нет, товарищ сержант! — ответил Шкуркин.

— Почему же ты тогда шатаешься?

— Я не пьян. Может быть потому, что устал стоять по стойке «смирно».

— Устал? Да ты у меня сейчас до подъема так простоишь! Я ведь предупреждал, Шкуркин, чтобы в увольнении ни грамма спиртного! Предупреждал? А ну-ка, дыхни!

Шкуркин выдохнул воздух и вопросительно посмотрел на сержанта.

— Так и есть — пьяный! И что теперь с тобой делать?

— Я не пьяный, товарищ сержант — вам показалось, — возразил Шкуркин.

— Ты что — дураком меня считаешь, да? Да я тебя в нарядах сгною, боец! С сегодняшнего дня ты лишаешься увольнений на два месяца, то есть, почти до конца учебки! Первый наряд на этой неделе твой!

— Есть в наряд. Но за что — я ведь не пьяный! — с вызовом спросил обиженный Шкуркин.

— Закрой рот, боец, вопросы буду задавать я! А ты не просто будешь ходить в наряд, а я тебя буду каждый раз в двенадцать дня снимать, а в семь вечера ты вновь будешь заступать. И так суток трое! Тогда ты поймешь службу, душара! — заорал Гришневич и отправил Шкуркина мыть туалет.

Едва курсанты свободно вздохнули после ухода Гришневича, как в подвал спустился какой-то младший сержант из бригады в сопровождении двух «духов», тащивших какие-то доски.

— Это вы здесь убираете? — спросил младший сержант.

— Мы, — ответил Игорь.

— Шевелитесь быстрее, нам надо перегородку делать.

Младший сержант уселся на ту же табуретку в углу, на которой сидел Гришневич, а «духи» принялись сколачивать подобие перегородки. Но Игорь и Антон все же нашли выход из этого положения. Когда младший сержант смотрел на них, Лупьяненко и Тищенко добросовестно сгребали осколки в кучу, когда на своих «духов» — вновь разбрасывали по сторонам. Благодаря этому им удалось протянуть до обеда и дождаться долгожданного приказа Шороха:

— Закончыли? Быстрэе! Как закончыте, выхадите наверх — скора абед.

Это означало, что больше никаких работ не предвидится и курсанты могут позволить себе роскошь завершения работы всего за семь минут. Отнеся лом и шухлю, Игорь и Антон неспеша пошли к тому складу, возле которого чистили чайники. Подойдя поближе, они увидели перепачканного с ног до головы сажей Бытько, с отрешенным видом шурующего песком чайник. Больше никого не было видно, но за углом склада раздавался какой-то странный скрежет и шум. Бытько весь вспотел и сейчас был похож на Сизифа, в очередной раз толкающего свой камень в гору.

— Ты чего один напрягаешься? — спросил у него Игорь.

— Надо и напрягаюсь! — непривычно зло пробурчал Бытько.

— Хамишь, Бытько! Э, да ты пальцы почти до крови стер! Ты что — все время без перерыва работаешь? — удивленно спросил Лупьяненко.

— А что — ты вместо меня почистишь?! У меня только два перерыва и было: один раз чайники в столовую носил, а во второй раз за песком бегал.

— А чего ты так надрываешься? Может, опять в увольнение хочешь? — насмешливо спросил Игорь.

— Да пошел ты…

— Нет, серьезно — рядом ведь никого нет, а ты работаешь так, будто бы тебя для «Служу Советскому Союзу» снимают?! — не унимался Тищенко.

— Никого нет? Шорох за углом. Он здесь почти весь день просидел. И Гришневич тоже мелькал постоянно.

— А остальные где?

— За углом большой бачок чистят. И Шорох там.

— А Шкуркин и Гутиковский?

— Там.

— И они тоже все время работают?

— А ты думал?! Конечно!

Затаив дыхание, Лупьяненко и Тищенко заглянули за угол. Каменев, Байраков, Петренчик, Шкуркин и Гутиковский склонились над бачком и старательно терли его со всех сторон песком. Они скорее мешали, чем помогали друг другу, но это, похоже, ничуть не смущало Шороха, сидевшего в тени тополя и наблюдавшего за всей этой процедурой.

— Ну и влипли же они. Смотри — у всех на спинах хэбэ мокрое. Хорошо, что мы в подвал попали, — шепнул Лупьяненко на ухо Игорю.

— Что это вы там делаете? — сзади неожиданно раздался окрик Гришневича.

Игорь растерянно захлопал глазами, не зная, что сказать в ответ. Лупьяненко сориентировался гораздо быстрее и доложил:

— Товарищ сержант, уборка подвала завершена!

— А почему за угол подглядывали?

— Мы не подглядывали — просто хотели спросить у младшего сержанта Шороха разрешения пойти в казарму и помыться.

— Сейчас все пойдем. Шевелись, Бытько, что ты, как сонная муха?!

Несчастный Бытько, проработавший все утро, на несколько секунд прислушался к разговору и перестал тереть чайник. Тут-то он и попался на глаза Гришневичу.

— Виноват, — поспешно сказал Бытько и вновь принялся драить чайник.

Игорь передернулся от одной только мысли, что стертыми в кровь пальцами можно тереть песок. Тищенко некоторое время смотрел на Бытько, затем не выдержал и сказал Гришневичу:

— Товарищ сержант — он все время работает! Даже пальцы до крови стер.

— А ну — покажи пальцы! — приказал сержант.

Бытько протянул ладони, указательные пальцы на обеих руках едва заметно кровоточили.

— Ты что, Бытько — дурак?! — тихо спросил сержант.

Вы ведь сами приказали мне чистить этот чайник, — также тихо ответил курсант.

— Ну и номер ты отколол! Научи дурака молиться, так он лоб себе расшибет! Бросай этот чайник и иди мой руки… Стой! Бегом в санчасть — пусть пальцы йодом помажут, а то загноятся еще. Потом прямо в столовую приходи. Тищенко, а что это у тебя такое?

Игорь засмотрелся на Бытько и не сразу понял, что сержант обращается именно к нему.

— Я спрашиваю, что у тебя с хэбэ?! — рявкнул сержант.

Игорь подскочил от неожиданности и забормотал первое, что пришло ему в голову:

— Виноват, товарищ сержант, я недавно утюжился. Хэбэ просто во время работы помялось.

— Я не про это спрашиваю! Что это у тебя за пятна? — сержант ткнул пальцем прямо в Игоря.

— Это после того, как мы аккумуляторы носили. Не отмывается, — пояснил Игорь.

— Да ведь они не просто не отмываются, а рассыпаются прямо на глазах, — заявил сержант и действительно легко проткнул пальцем одно из таких пятен.

Кислота сделала свое дело — на поверхности пятен была лишь видимость ткани — при первом же неосторожном прикосновении все превращалось в коричневую труху. Оставалось только удивляться, почему пятна не рассыпались еще во время работы в подвале.

— Да, Тищенко — паршивое дело… Налицо порча обмундирования. Что теперь будешь делать? — медленно спросил Гришневич.

— А что делать? — не понял Игорь.

— Ну, как что? В таком виде я тебе не разрешу ходить, а другого хэбэ у тебя нет. Да и за порчу имущества положено выплачивать пятикратную цену испорченного. Ты что — не мог аккуратнее работать?!

— Меня младший сержант Шорох отправил на эту работу.

— Надо было аккуратнее работать! А почему другие себе хэбэ не прожгли?

— На них не попало, наверное.

— Меньше щелкать надо, Тищенко! У всех все нормально — а у тебя такое хэбэ, будто бы по нему из автомата стреляли, — проворчал Гришневич.

Показались шедшие по направлению к складу Сашин и Туй, которые только что закончили работу.

— Эй, Сашин, ты аккумуляторы носил? — спросил у него сержант.

— Так точно.

— Иди сюда и показывай хэбэ, — приказал Гришневич.

Все же у Сашина тоже были дырки, но значительно меньшие по размеру, чем у Игоря. Сравнения с «эталоном» не получилось, и Гришневич вновь вернулся к началу разговора:

— Сашин еще кое-как свои дыры зашьет, а ты что будешь делать, Тищенко?

— Я тоже зашью, — не совсем уверенно ответил Игорь.

— Чем?

— Зелеными нитками.

— А ты уверен, что столько дыр можно нормально зашить?

— Если постараться, то можно неплохо зашить.

Гришневич поморщился при последних словах Игоря, но сдержался и подытожил:

— Значит так — после обеда идешь в сушилку и выбираешь там себе более-менее сносную подменку. Доводишь ее до человеческого вида, то есть зашиваешь дырки, пришиваешь пуговицы, петлицы, погоны и будешь ходить в ней. Ясно?

— Так точно. Только разрешите, я свое хэбэ пока все же оставлю? — попросил Игорь.

Ему не хотелось менять свое хэбэ на какую-то подменку, но больше ничего не оставалось делать.

— Ну, оставь пока, раз тебе так приспичило, — согласился Гришневич.

В казарме в ожидании обеда сидел Валик, только что выписавшийся из санчасти. Взвод радостно встретил своего выздоровевшего товарища.

— Ну, как, Валик, вылечили тебе ноги? — спросил сержант.

— Так точно. Наверное, и бегать уже могу, — улыбнулся Валик.

— Так может тебя и в наряд можно ставить? — насмешливо поинтересовался Гришневич и подмигнул Шороху.

— У меня еще немного ноги болят. Мне написали освобождение на трое суток от нарядов и физо, — забеспокоился Валик, всерьез восприняв вопрос сержанта.

— Ну-у — неужели освобождение?! А мы думали, что соскучился наш Валик по службе и теперь хочет в наряд идти, — продолжал потешаться Гришневич.

После обеда Гришневич построил взвод в проходе кубрика и объявил новость, которая, словно удар молнии, наповал сразила Игоря:

— Сейчас по плану будем заниматься на телеграфных аппаратах. А курсанты Тищенко и Шкуркин за плохое несение службы пойдут в наряд по столовой вместе с четвертым взводом под командой младшего сержанта Сапожнева. Я думаю, что в компании «воинов ислама» до них скорее дойдет мысль о необходимости старательного отношения к службе.

Пораженный взвод молча смотрел на своего сержанта. Если бы не стойка «смирно», то многие бы, пожалуй, пооткрывали от неожиданности рты. Никогда раньше еще никто из курсантов не ходил в наряд по столовой с чужим взводом. Тяжесть самого наряда усиливалась тем, что Тищенко и Шкуркину предстояло на целые сутки влиться в чужой для них коллектив.

— Разойдись. Тищенко, бегом в сушилку и найди себе подходящую подменку. К наряду все должно быть готово. Естественно, в столовую ты оденешь рабочую подменку, но завтра после смены с наряда ты должен будешь стоять в строю уже в новом хэбэ. А в столовой времени у тебя не будет, так что поторопись сейчас. Да неси не одну подменку, а штуки три — я потом скажу, какую тебе делать, — назидательно сказал сержант.

Отыскать что-нибудь приличное среди рвани, развешенной в сушилке оказалось, не таким уж простым делом. К тому же Игорь был слишком ошарашен новостью о наряде. «Вот скотина, в чужой наряд с «чурбанами» сунул. Наверное, надеется, что я там с ними поругаюсь, и мне морду набьют. Жаль, что не слушал, когда Щарапа после обеда наряд зачитывал. Если вместе с Мухсиновым попаду, будет не так уж и плохо», — думал Игорь, сидя посреди сушилки. Отыскав три более-менее целых хэбэ, Игорь возвратился во взвод.

— Принес? — спросил Гришневич.

— Так точно.

— Ну-ка разложи на кровати. Сейчас посмотрим, что ты там откопал.

Одно хэбэ сержант забраковал сразу — на левом рукаве зияла огромная дыра, которую Тищенко сразу не заметил. К большому огорчению Игоря это хэбэ было единственным, подходящим ему по размеру. Второе было почти целым, но доставало нижним краем едва ли не до колен.

— Ты хоть бы померил прежде, чем сюда нести. Или ты свой рост не можешь правильно оценить? — раздраженно спросил сержант.

— Товарищ сержант, Тищенко, наверное, думает, что у него рост под два метра! — весело сказал Резняк.

— Во-первых, Резняк, тебе никто слова не давал, во-вторых, ты и сам не под три, а в-третьих… в-третьих, улетел отсюда — я занят!

Резняк отошел на безопасное расстояние, а Игорь тем временем примерил последнее хэбэ. Оно было слегка великоватым, но не так, чтобы уж очень — со стороны почти не было заметно. На груди в двух местах были небольшие дырки, но их было несложно зашить, и Гришневич приказал Игорю последнее хэбэ взять себе, а два остальных отнести назад в сушилку. Выполнив приказ, Тищенко уселся на табуретку и принялся более внимательно рассматривать свое «новое» хэбэ. Игорю повезло, что это хэбэ лишь недавно привезли из стирки. Обычно подменку стирали четыре — пять раз в год, не больше, поэтому найти в сушилке чистое хэбэ было непросто. Присмотревшись поближе, Тищенко увидел, что в некоторых местах в ткань намертво въелись грязевые точечки. Но это уже было не так страшно. «Буду стирать, и, может быть, и эту мелкую грязь ототру», — обнадежил себя Игорь. Погон на хэбэ был только один, но настолько выцветший и измочаленный, что казалось, будто бы его отпороли с какой-нибудь красноармейской гимнастерки времен второй мировой войны. Эмблемок, естественно, не было. Пуговицы тоже были только две — в самом верху и внизу. Причем настолько обшарпанные, что на металле почти нельзя было различить звездочек. Крючка у горла Тищенко тоже не обнаружил. «Да уж — придется сегодня поработать, прежде чем приведу это хэбэ в человеческий вид», — недовольно подумал Игорь.

Тем временем второй взвод ушел в учебный центр, а Тищенко и Шкуркин остались готовиться к наряду, решив до поры, до времени не показываться на глаза Сапожневу. Вначале Игорь занялся дырками. Тищенко не стал их штопать, а поступил хитрее — сложил две симметричные складки по обе стороны от пуговиц, причем так, что дырки оказались погребенными на их дне, и сшил все зелеными нитками. Этим курсант убил сразу двух зайцев — скрыл от глаз дефект и к тому же ушил немного великоватое хэбэ. Ушивать хэбэ «духам» было нельзя, но Игорь теперь всегда мог сказать, что просто зашил дырки. Пришлось еще немного обметать края рукавов. Погоны, петлицы и пуговицы Гришневич сказал взять у Черногурова, и Игорь отправился в каптерку. Черногуров дал только погоны, а за петлицами и пуговицами Тищенко пришлось идти в магазин.

В магазине были только офицерские пуговицы, а маленьких для рукавов не было вовсе. Офицерские пуговицы похожи на солдатские и отличаются лишь тем, что немного больше по размерам и всегда отливаются целиком. Солдатские же собираются из трех частей — верха, низа и петельки. «Купить или нет? Если я пришью офицерские пуговицы, это будет нарушением формы одежды. Гришневич может запросто их оборвать — только зря деньги и время потрачу. А, может, не заметит?» — поколебавшись, Игорь все же решил купить.

Недостающие пуговицы для рукавов он срезал на подменках в сушилке. Там же отыскал и крючок. К половине пятого Тищенко пришил все кроме погон и подворотничка. Взяв в руки погоны, Игорь вдруг увидел, что они не повседневные, а парадные (с более прочным и толстым основанием). «Ничего — красивее будет», — решил Игорь и пришил погоны, на этот раз уже ни мало не заботясь о том, что вновь нарушает форму одежды. Еще через пятнадцать минут Тищенко пришил подворотничок и наконец-то мог спокойно подумать о наряде.

— Наряд по столовой, стройся в кубрике четвертого взвода! — скомандовал проходивший по проходу Сапожнев.

— Интересно, а почему это Сапожнев с чужим взводом в наряд идет? Какая-то самая настоящая сборная второй роты получается: кто из четвертого, кто из второго, а дежурный по столовой из пятого взвода, — сказал Игорь Шкуркину.

— Может еще и не хуже, что он не со своим взводом идет — а то гонял бы нас, а своих не трогал. А так мы все в одинаковом положении. А может, Сапожнева тоже в наказание в наряд по столовой поставили?!

Предложение Шкуркина показалось Игорю смешным, и он весело поддержал товарища:

— А что, может, и в самом деле в наказание в наряд пошел?!

— Одно плохо — что мы в наряд с «чурбаньем» идем, — проворчал Шкуркин.

— А Мухсинов идет?

— Идет вроде, а что?

— Он неплохой парень — я его хорошо знаю.

— Все они неплохие, но только слишком тупорылые, — возразил Шкуркин.

Тищенко спорить не стал, но в душе остался при своем мнении.

Придя в кубрик четвертого взвода, курсанты застали уже построившийся наряд.

— Быстрее становитесь в строй! — прикрикнул Сапожнев.

Пересчитав курсантов, Сапожнев неизвестно для чего устроил персональную перекличку:

— Абдухаев!

— Я!

— Хакимов!

— Я!

— Исломов!

— Я!

В наряд кроме Игоря и Шкуркина попали еще Мухсинов и Хусаинов.

Посчитав наряд, Игорь вдруг с удивлением обнаружил, что их всего семь, а не восемь, как обычно.

— Товарищ младший сержант, а почему нас только семь? — спросил он у Сапожнева.

— А ты, сколько хотел — десять?!

— Зачем десять? Восемь, как и положено.

— Что положено и без тебя разберутся! Сержант Гришневич мне говорил, что ты от службы все уклоняешься, не хочешь в наряды ходить? — недовольно спросил Сапожнев.

Голос младшего сержанта показался Игорю на редкость мерзким и неприятным.

— Ниоткуда я не уклоняюсь! — буркнул Тищенко.

— Вот и хорошо, что не уклоняешься — сегодня и поработаешь за двоих! А ты, как тебя?

— Курсант Шкуркин.

— Ты, Шкуркин, сегодня при помощи трудотерапии будешь от алкоголизма лечиться.

— Я не болею алкоголизмом, — угрюмо возразил Шкуркин.

— А чего же ты тогда из увольнения пьяным пришел? А!?

— Я не был пьяным, сержанту Гришневичу просто показалось…

— Отставить разговоры!

— Вы сами спросили. Я и ответил…

— Закрой рот, солдат! Всем найти себе подменки к наряду. И предупреждаю — у всех должны быть на подменках погоны! Разойдись.

— Да уж, хорошую характеристику нам Говнище дал — этот Сапожнев нам всю душу за наряд вымотает, — сказал Шкуркин Игорю, когда курсанты возвращались в свой кубрик.

Подменку Игорь нашел себе с погонами и дырками на каждом рукаве. Впрочем, последнее существенного значения не имело.

В половине шестого наряд под командованием младшего сержанта Сапожнева направился в санчасть для проверки состояния здоровья курсантов. Для проведения медосмотра из санчасти вышел фельдшер и задал «дежурный» вопрос:

— Все могут нести службу?

Ответа на свой вопрос он не ждал, так как с таким же успехом мог сказать о хорошей погоде или еще о чем-нибудь в том же роде. Бегло осмотрев ладони у курсантов, он начал записывать фамилии наряда в специальный журнал. Ему вызвались помогать Мухсинов, Хусаинов и Абдухаев. Русский они знали плохо, фамилии друг друга, а тем более Игоря и Шкуркина еще хуже, поэтому список составляли минут десять. В итоге получилась следующая запись: Скуркин, Тишенко, Муксинов, Кусаинов, Абдухаев, Исломов, Хакимов.

— Теперь надо дежурного записать. Какая у вашего сержанта фамилия? — спросил фельдшер.

Мухсинов пожал плечами и спросил у товарищей. Хусаинов не знал, а Абдухаев произнес что-то нечленораздельное.

— Как? — недовольно поморщился фельдшер.

Получив примерно такой же ответ, он не выдержал и подал Абдухаеву журнал, чтобы тот сам записал фамилию командира. Тем временем к ним подошел Сапожнев, раздосадованный слишком долгой задержкой. Заглянув Абдухаеву через плечо, он увидел, что тот старательно вывел в углу листа «Сапожнык» и протянул журнал фельдшеру.

— Стой! Что ты там написал? — разозлился младший сержант и выхватил у Абдухаева журнал.

— Как что? Ваш фамилия — Сапожнык!

Тищенко и Шкуркин подошли вместе с Сапожневым и теперь оба прыснули со смеху, услышав ответ Абдухаева.

— Кому там слишком весело? — раздраженно спросил младший сержант.

Курсанты притихли.

— А ты, грамотей, запомни: не можешь срать — не мучай жопу! — насмешливо сказал Сапожнев растерянному Абдухаеву.

Абдухаев пословицу не понял и абсолютно серьезно спросил:

— Зачэм срат и мучит? Я не хотел!

— Да ну тебя к черту! Наряд, становись! Напра-во! В столовую шагом марш.

Среди курсантов старого наряда Игорь с трудом узнал Столярова. Он был без очков и постоянно прищуривал глаза.

— Привет! Где ты свои очки потерял? — спросил Игорь, подойдя к нему поближе.

— А-а…, это ты. Разбились. А у меня ведь пять диоптрий… Без очков плохо… А меня в наряд…

— Меня тоже в наряд, хоть командир части вроде бы и освободил, пока будут обследовать.

— Столяров, ты что — уснул?! Бегом сюда! — крикнул чернявый сержант с повязкой дежурного по столовой, небрежно повязанной на рукаве.

Столяров сразу же бросился на его зов. Сержант отправил Столярова выносить какой-то мусор. Двое «товарищей» курсанта проводили Столярова пинками под зад и грубыми окриками. Было хорошо заметно, что Столярова не любили во взводе и если не издевались, то обращались с ним крайне грубо. Когда старый наряд выходил из столовой, Столяров хотел еще раз подойти к Игорю, но его рыжий сосед с силой ударил курсанта ладонью по спине и пропел нарочито ласковым голосом:

— Давай, Столяров, двигай ногами быстрее, а то на ходу сдохнешь!

Увидев, что Игорь смотрит на него, Столяров опустил голову вниз и так ничего и, не сказав ни Тищенко, ни рыжему, вышел из столовой.

— Ты что, знаешь этого чмошника? — спросил у Игоря Шкуркин.

— Как-то в госпиталь вместе ездили, — неохотно пояснил Тищенко.

— А-а…

Тищенко показалось, что в глазах Шкуркина горела фраза: «Какие у тебя знакомые, такой ты и сам! Недаром вместе в госпиталь ездили». От этой мысли и от жалости к Столярову у Тищенко окончательно испортилось настроение, и весь мир стал представляться ему исключительно в черных тонах.

Не теряя времени, Сапожнев принялся распределять наряд по рабочим местам. Мухсинов и Хусаинов отправились на мойку, Исломов и Хакимов в варочный цех, а Тищенко, Шкуркин и Абдухаев остались на зале. Впрочем, вскоре все все равно объединились для того, чтобы накрыть ужин. Пришла рота. Неожиданно Игоря очень сильно потянуло ко взводу. Не выдержав, он подошел к своим поближе и спросил:

— Может, еще каши принести?

— Будете кашу? — переспросил у стола Гришневич.

— Так точно… Будем! — едва ли не хором ответили курсанты.

— Тогда тащи еще один бачок, — весело сказал сержант Игорю.

Тищенко обиделся на Гришневича за наряд и теперь был недоволен тем, что сержант мог подумать, будто Игорь предложил кашу ему, а не взводу.

— Хорошо, когда свой наряд в столовой! — весело воскликнул Петренчик, уписывая за обе щеки принесенную добавку.

— Так может нам почаще своих людей в нужные наряды посылать? — поинтересовался Гришневич.

— Если каждый раз по лишнему бачку с кашей будет, то можно, — охотно согласился Петренчик.

— Так я, Петренчик, тебя завтра и пошлю, если тебе такое нравится. Хочешь?

— Никак нет, я просто пошутил, — смутился Петренчик.

Гришневич в ответ лишь засмеялся, довольный своей шуткой.

Себя наряд по столовой тоже не обидел и Тищенко вновь, как и в первый раз, до отказа набил живот кашей.

В моечной, где работали казахи, стоял страшный грохот. Казалось, что Мухсинов с Хусаиновым не моют посуду, а играют ею в футбол. На самом же деле они просто сортировали грязные миски и бачки. Покончив с сортировкой, они принялись за мытье, а чтобы работа шла быстрее — в два голоса запели какую-то протяжную казахскую песню.

— Теперь будут выть, как волки, до самого конца работы! Вот «чурбанье» тупорылое! — зло проворчал Шкуркин.

Его ряд был рядом с рядом Тищенко, и курсанты мыли пол в непосредственной близости друг от друга.

— Просто свою песню поют. Мы ведь тоже поем песни, когда работаем, — Мухсинов был хорошим приятелем Игоря и курсанту были неприятны нападки Шкуркина на казахов.

— Так ведь мы ПЕСНИ поем, а они — всякий бред! Они, по-моему, что видят, о том и поют: «Я иду по мой кишлак, тупорылый, как ишак!»

— Нет, у них самые настоящие тексты, как и у нас. А про то, что видят, не они поют, а разные северные народы — якуты, чукчи разные, — пояснил Игорь.

— Какая разница — что «чурка», что чукча?! Все они тупорылые и узкоглазые! — не унимался Шкуркин.

— Нормальные они. Почему это тупорылые? Среди любого народа есть разные люди, просто у них немного пониже уровень цивилизации. А Мухсинова, который поет, я хорошо знаю — он хороший парень! — убежденно возразил Игорь.

— Мало ты их знаешь, а я с ними еще на гражданке хорошо познакомился. Ну, да ладно — поживешь с ними больше, сам поймешь, что я прав, — Шкуркин обиделся за невнимание к своей точке зрения и перестал разговаривать с Игорем.

Тищенко всегда тянулся ко всему новому и к тому же был воспитан на брежневской идее советского народа, поэтому ему были противны расистские нотки, зачастую проскакивающие у его сослуживца. Шкуркин двигался чуть впереди Игоря и вместо того, чтобы собирать грязь тряпкой, он размашистыми движениями, как бы невзначай, загонял ее на территорию Тищенко. Игорю приходилось собирать грязь чуть ли не за двоих. Тищенко несколько раз порывался возмутиться, но, взглянув в очередной раз на недовольно сопящего Шкуркина, все же отказывался от своих первоначальных намерений. Собственная нерешительность, граничащая с трусостью, привела Тищенко в бешенство, и он уже решил несмотря ни на что поругаться со Шкуркиным, но тут его внимание привлекли Сапожнев и повар Курбан, вышедшие из варочного цеха. Они о чем-то громко и раздраженно спорили. Впрочем, Сапожнев говорил довольно тихо, а вот Курбан почти кричал, пустив в ход свой горячий южный темперамент.

— Да кто ты такой?! — неожиданно громко крикнул Курбан и подошел к Сапожневу вплотную.

Было хорошо видно, что Сапожнев заметно сдрейфил. Младший сержант отступил на шаг назад и нервно ответил:

— Дежурный по столовой.

— Дежурный?

— Дежурный.

Курбан снисходительно улыбнулся и несколько раз с силой хлопнул Сапожнева по спине:

— Ты думаешь, если сэржянт — все можьно?! Я тебя знаю — ты совсем молодой, первый год служишь! Если нормальный язык не понимаешь, я могу тебе по другому обяснит!

Сапожнев сбросил руку Курбана и отошел еще на один шаг назад:

— Не надо мне ничего объяснять!

— Ой, смотри, а то я тебя в бачок с каша могу сунуть, если ты нормалный язык нэ понымаешь! — пригрозил Курбан и вновь вернулся в варочный цех.

Сапожнев проводил его нарочито презрительной улыбкой, но сам весь дрожал от напряжения. Курбан прослужил на полгода больше Сапожнева, но все же Игорь еще не видел такой агрессивности по отношению к сержантам. Шкуркин недовольно посмотрел в сторону варочного цеха, а потом на Сапожнева. Взгляд курсанта большого почтения не выказывал, а младший сержант как раз в этот момент посмотрел в их сторону. Поняв, что те все слышали (в том числе и Абдухаев, стоявший чуть дальше), Сапожнев дал волю нервам и устроил курсантам взбучку. Но, странное дело — после того, как Сапожнев несколько уронил себя в глазах курсантов, Игорь перестал его бояться. Тищенко все же побежал выполнять поручение, но лишь потому, что он в любом случае был в наряде и к тому же Сапожнев мог пожаловаться на плохую работу курсанта Гришневичу. Абдухаеву и Шкуркину Сапожнев приказал мыть содой столы, а Игоря отослал убирать «предбанник». Игорь мыл здесь в свой прошлый наряд и без особого восторга вспомнил, как его заставили убирать душевую. Больше этого делать Тищенко не хотел и беспокойно посмотрел на знакомые двери. Но двери были плотно закрыты, и это было хорошим знаком. Все же Игорь на всякий случай подергал их за ручку и заглянул в щелку между дверями и косяком. Дверь явно была закрыта на ключ, а отсутствие света внутри окончательно убедило Тищенко, что там никого нет. Заметно повеселев, Игорь принялся мыть бетонный пол, густо измазанный жиром и гуталином сапог. Но в ту самую минуту, когда Игорь уже был уверен в том, что в этой части столовой его никто не «припашет», открылась дверь напротив, и оттуда выглянул хлеборез. Оглядев Игоря с ног до головы, он быстро посмотрел в сторону зала и негромко позвал курсанта:

— Зема, иди сюда.

«Вот черт — опять влип! Чтоб он сдох — неужели не мог Шкуркина припахать, когда он час назад тут пол подметал?!» — раздосадовано подумал Игорь и сделал вид, что не слышит хлебореза. Но хлеборез и не думал оставлять Игоря в покое и сказал уже более настойчиво:

— Зема, ты оглох, что ли?! Иди сюда!

— Что? — спросил Тищенко, а сам быстро глянул в зал — если бы Игоря видел Сапожнев, он, может быть, заступился бы за курсанта. Понятно, что заступился бы не из-за дружеских чувств к Игорю, а из-за того, что Игорь в данный момент был подчиненным младшего сержанта, а последнему вряд ли понравилось бы, что кто-то командует его людьми. К тому же Сапожнев, будучи дежурным по столовой, отвечал за Игоря. Если бы, к примеру, хлеборез избил Игоря, Сапожнев теоретически тоже понес бы наказание.

— Я говорю — иди сюда! — хлеборез начал терять терпение.

— Я и иду, просто не расслышал сразу, — обреченно сказал Игорь, потому что при всем его желании Сапожнева поблизости не было.

— Бери свой таз с водой и тряпку и заходи в комнату.

— Но мне младшего сержанта Сапожнева предупредить надо.

— Ты меньше говори, а больше делай! Здесь на десять — пятнадцать минут работы — чего тебе зря к нему бегать?!

— Но…

— Зема, не испытывай мое терпение — заходи и действуй! У меня за два года службы нервы расшатались, так что лучше не зли!

Хлеборез был на полторы головы выше Игоря и к тому же он был «дедом» (что было гораздо важнее) и Тищенко понуро вошел в комнату. Комната оказалась хлеборезкой. Игорь сразу же увидел окошко наподобие кассы, через которое хлеборез выдавал хлеб в зал. Но сейчас окошко было плотно закрыто. Пол в хлеборезке, как и во всей столовой, был бетонный. Мусора на нем почти не было. Перед окошком стоял стол, на котором лежал большой кусок масла и какая-то металлическая штучка, напоминавшая заднюю половину медицинского шприца. В углу стоял холодильник. Холодильник был неопределенной марки, потому что заводской знак был оторван и под ним выделялся квадратик более белой эмали. Между холодильником и единственным окном на улицу стоял высокий хлебный лоток, но хлеба в нем не было. На полу ничего не было кроме хлебных крошек, и Игорь подмел его очень быстро. Вымыл тоже без особого труда.

— Ну что — я ведь говорил, что быстро?! — весело сказал хлеборез.

— Оно бы ладно, да младший сержант Сапожнев будет ругаться, если меня на месте на найдет. Вдруг он уже приходил? Может во второй наряд подряд отправить.

— Ты думаешь?

— Конечно! В…, ты бы ему сказал, что я у тебя работаю, а? — попросил Игорь, едва не сказав хлеборезу «вы» (сказалась привычка обращаться к сержантам только на «вы»).

— Ну, раз ты так хочешь, то я скажу. А сколько прослужил этот твой Сапожнев?

— Он «свисток».

— Тогда мы быстро договоримся! — обрадовался хлеборез и вышел из комнаты.

Тищенко увидел на столе горку сахара и, прислушавшись, не идет ли хлеборез, спрятал себе в карман три куска. За эти месяцы Игорь понял, что в армии тащат все, что плохо лежит, и уже сам пару раз брал какую-нибудь мелочь: тот же сахар, эмблемки и погоны в каптерке. Если бы кто-нибудь сказал Игорю в институте, что он украдет три куска сахара и будет бояться, что могут обнаружить пропажу(!), он ни за что бы в это не поверил. А сейчас Тищенко даже заерзал на стуле от неприятного ощущения, пришедшего вместе с кражей сахара, и хотел даже выложить украденное назад на стол. Но в это время вернулся хлеборез:

— Что-то не видно твоего сержанта, я ему потом скажу. А ты пока поменяй воду — надо еще в складе помыть.

Хлеборез открыл дверь напротив окошка, и Игорь увидел за ней еще одну комнату. Взяв таз, Тищенко направился на мойку. И тут же неизвестно откуда вынырнул Сапожнев:

— Тищенко, ты где все это время был?

— Как где — возле входных дверей в коридоре пол мыл. Вы ведь сами меня туда послали, — соврал Игорь.

— Вот именно — я тебя послал мыть пол, а ты неизвестно куда ушел. Плохо несешь службу, Тищенко, плохо! — Сапожнев видел, что Игоря забрал к себе хлеборез, но он изобразил полное неведение.

— Виноват, товарищ сержант.

— И пол недомытым оставил. Срочно домыть!

— Есть, — Игорь понял, что Сапожнев знает, где он был все это время, потому что в противном случае младший сержант так просто всего этого не оставил бы.

— И еще — если тебя кто припахивать будет, не работай! И никуда больше не отлучайся без моего разрешения.

— Мне некуда отлучаться — входная дверь все равно заперта.

— Ты не бубни, боец, а внимательно слушай, что тебе твой командир говорит. Предупреждаю: ты не должен работать ни в каких хлеборезках! Понял?

— Так точно, — угрюмо кивнул Игорь, не понимая, к чему клонит младший сержант.

— Смотри — я тебя предупредил. А то учишь вас, учишь и никакой отдачи. А если что случится? Сколько таких случаев было — припашут смалодушничавшего «духа», а потом изобьют где-нибудь до полусмерти. А «дух» командиру заранее не доложит и потом сержанту надо отвечать за такого придурка! А доложил бы сразу — все могло бы быть по-другому. Все понял?

— Так точно. Разрешите идти?

— Иди и помни, о чем я тебе сейчас говорил, — Сапожнев пристально посмотрел в глаза курсанта.

Игорь принялся домывать пол, время от времени, поглядывая на двери хлеборезки. Тищенко хотел войти и рассказать обо всем хлеборезу, но его что-то сдержало. Наконец дверь открылась, и из нее выглянул хлеборез. Игорь вскочил от неожиданности и бросил тряпку на пол.

— Тебя только за смертью посылать! А ты что, собственно, здесь делаешь?

— Мне младший сержант приказал домыть пол. Я лучше домою, а потом опять приду, а?

— Время поджимает — скоро хлеб должны привезти. Ну, да ладно — можно и так.

— Только…

— Что еще?

— Он мне приказал, чтобы я нигде больше не работал. Даже про хлеборезку что-то сказал.

— Что-о, про хлеборезку сказал?!

— Да. Слушай, а ты не мог бы с ним поговорить — я думаю, что он отпустил бы меня.

— Я тоже так думаю. Черт, достал меня твой сержант! Где он сейчас?

— Вроде бы в зале был.

— Вроде бы… Вечно нет, когда нужен! Домывай пока пол, а я пойду и все ему скажу.

Хлеборез довольно скоро вернулся и пояснил:

— Отпустил.

— И даже ничего не сказал? — у Тищенко вдруг возникло подозрение, что хлеборез его обманывает.

— Почему не сказал — сказал. Говорит: «Пусть работает, если он сам не против». Ты ведь не против?

— Наверное, не против, — слова хлебореза были похожи на правду.

Игорь отправился за чистой водой еще раз. Мухсинов и Хусаинов уже почти все перемыли и теперь наводили в мойке порядок.

— Шито всо время с вода ходышь? — спросил удивленный Мухсинов.

— Еще не все сделал, — уклончиво ответил Тищенко.

— А Абдухаев и Шкурка уже давно всо закончыл?

— Им только ряды нужно было помыть и столы. А мне еще и коридор Сапожнев сказал, — пояснил Игорь.

Ему почему-то не хотелось говорить истинную причину задержки. С одной стороны ничего зазорного в работе у хлебореза не было, но с другой Тищенко все же не хотел афишировать, что его припахали. Набрав в таз чистой воды, Игорь отправился назад. В зале его вновь остановил Сапожнев:

— Что, Тищенко, в хлеборезку идешь?

— Иду. А разве хлеборез с вами по этому поводу не говорил? — удивился Игорь.

— Да говорил, говорил… Что же я сделаю, если ты чуть ли не сам напросился? — с насмешкой сказал Сапожнев.

— Никуда я не просился. Он сам меня…

— Что — припахал?!

— Попросил.

— Ну-ну — иди, раз попросил, — опять с иронией сказал младший сержант.

«И чего ты лыбишься, придурок?! Сам, наверное, не только в хлеборезке мыл, когда был «духом». Да и это только со мной ты герой, а когда с Курбаном разговаривал, то назад пятился, как рак!» — с досадой подумал Игорь.

— Чего ты так насупился? — спросил у него хлеборез.

— Так просто… Скоро наши в казарму пойдут.

— А-а, так вот ты о чем. Слушай — у меня к тебе предложение. Ты очень спать хочешь?

— Вообще-то хочу, — Игорь подозрительно посмотрел на хлебореза.

Ему вовсе не хотелось провести ночь на какой-нибудь работе. Где-то в глубине души Тищенко посетили неприятные предчувствия. Они еще более укрепились после того, как хлеборез в нарочито веселой манере хлопнул Игоря по плечу и предложил:

— Скоро должны хлеб привезти — можешь мне помочь.

— Я бы помог, да…

— Что?

— Мы в учебке обязательно должны из наряда вместе с сержантами в казарму приходить. Он меня ни за что не отпустит! Да он и не мой сержант — я с ним просто в наряде, — скороговоркой выпалил Игорь, подумав совершенно о другом: «Как бы не так — не хватало, чтобы из-за этого хлеба я лишился сна! И так уже почти одиннадцать — целый час после отбоя прошел».

— А, может быть, ты боишься, что не выспишься? — спросил хлеборез и внимательно посмотрел на Игоря.

Тищенко вздрогнул от неожиданности — ему показалось, что «дед» читает его мысли. Игорь растерялся и глупо пробормотал:

— Я все равно поздно засыпаю…

— Как будто бы у тебя об этом в твоей казарме спрашивают, — усмехнулся хлеборез.

— Не спрашивают, но я часто только в одиннадцать засыпаю.

— Только в одиннадцать? Ничего себе «поздно»! А ты знаешь, что в части после одиннадцати вся жизнь только начинается?! Ладно, понимаю, что ты «дух» и тебе хочется спать. Давай так — сегодня ты мне помогаешь, а завтра я тебе в хлеборезке после подъема закрою, и ты поспишь до завтрака?

Предложение хлебореза коренным образом меняло дело — с компенсацией сна Игорь мог бы помогать половину ночи. Но все-таки что-то сдерживало курсанта, и он неуверенно спросил:

— А скоро этот хлеб привезут?

— Скоро. До половины первого справимся.

«Значит, на два с половиной часа позже лягу. А просплю завтра два. Значит, теряю только полчаса. А если бы вместе со взводом — то целый час мог потерять», — считал про себя Игорь. Видя, что курсант почти согласился, хлеборез привел еще один «веский» аргумент:

— Вижу, что согласен. Я тебе свою шикарную кушетку, что в складе стоит, выделю. Она мягкая — только ложись и спи. Да и тихо тут.

Тищенко отбросил последние сомнения и согласился. Хлеборез пошел и сказал Сапожневу, что оставляет Игоря у себя до часа, а затем вновь вернулся в хлеборезку. Сапожневу не очень-то хотелось оставлять курсанта ночью в столовой, но спорить с «дедом» он не решился и был вынужден дать согласие. По возвращении хлебореза Игоря ожидал настоящий сюрприз.

— Ну что ж — раз ты остался мне помогать, тебя надо как-то вознаградить? А? — весело спросил «дед».

Тищенко лишь смущенно улыбнулся в ответ. Хлеборез выудил откуда-то из-за холодильника «гофрированный электрочайник» (по его собственному выражению) и спросил у Игоря:

— Чай будешь?

— Можно, — несмело сказал Игорь.

— Тогда так — сбегай, набери воды, а я тут пока кое-что приготовлю.

Когда Игорь наполнил чайник и возвратился назад, его глазам предстал богато сервированный стол, уставленный кружками и тарелками. В одной тарелке небольшой горкой лежали куски сахара, в другой — белый хлеб, а в третьей — небольшие цилиндрики сливочного масла. Чайник вскоре закипел, и Игорь вдоволь напился чаю, бросая по четыре куска сахара в каждую кружку и намазывая по две порции масла на хлеб. Для любого «духа» это «событие» было достаточно неординарным, и Тищенко уже предвкушал, как завтра расскажет взводу о своем ночном пиршестве и все попадают от зависти. Чаепитие сопровождалось неторопливой беседой «о жизни», причем хлеборез почти не обращал внимания на разницу в сроках службы и говорил с Игорем, как с равным. Все это еще больше подняло настроение курсанта, и Тищенко уже радовался тому, что благодаря встрече с хлеборезом в целом неприятный день завершился на мажорной ноте. Хлеборез оказался Сергеем из Псковской области. До армии он был строителем и теперь битый час рассказывал Игорю о том, какие плохие и некачественные дома из блоков и какие хорошие и прочные (если цемент не с завышенным содержанием песка) из кирпича. Беседа нравилась Тищенко не столько своим содержанием, сколько своим шармом — сидеть ночью с «дедом» в хлеборезке и вместо отбоя пить чай казалось Игорю чертовски романтичным. Закончив с чаепитием, Сергей предложил Игорю пока подождать на табуретке, а сам, достав из холодильника большой кусок желтого сливочного масла, принялся делить его на цилиндрические порции — пайки для завтрака при помощи инструмента, похожего на заднюю часть шприца, но целиком состоящего из металла. Он макал его в воду, затем набирал масло и после нажатия на поршень из этого нехитрого аппарата на стол вываливался очередной цилиндр со строго дозированной порцией масла. Впрочем, присмотревшись повнимательнее, Игорь увидел, что хлеборез понемногу не докладывает масла в каждую из порций. Сергей старался набирать масло так, чтобы оно где-то на миллиметр не доходило до верхнего края, а опускающийся поршень легко ровнял неровную поверхность масла, и внешне ничего не было заметно. Благодаря такой нехитрой комбинации хлеборез получал через каждые пятнадцать — двадцать цилиндриков очередную порцию масла в личное пользование. А поскольку все порции были где-то лишь на миллиметр ниже нормальных, уличить хлебореза в воровстве было практически невозможно, если только не взвесить какой-нибудь из них на выбор. Но пайки — цилиндрики никто обычно не взвешивает и любой хлеборез в любой армейской столовой всегда имеет масло, сахар и хлеб для «личных нужд».

Едва допили чай, как раздался настойчивый стук в окно.

— Вот и хлеб. Пойдем со мной, — позвал хлеборез.

Они пошли в склад, и Сергей открыл небольшое дощатое окно, выходящее прямо на улицу. Поздоровавшись с шофером в расстегнутом настежь хэбэ, хлеборез вышел на улицу, велев Игорю дожидаться у окна. Прождал Тищенко недолго и вскоре Сергей подал ему первый лоток с хлебом. Хлеб был свежим и теплым, — казалось, что искусные булочники вложили в него самую настоящую, но только «хлебную» душу. В детстве Игорь почти всерьез верил, что хлебная буханка живет до тех пор, пока сохраняет тепло. Даже сказочный детский колобок представлялся ему непременно теплым и душистым. С исчезновением тепла хлеб как бы покидала душа, и его можно было спокойно есть, не отягощая детскую совесть. Тищенко вспомнил, как он, будучи еще дошкольником, выслушал мамино назидание о том, что нельзя есть хлеб теплым — может случиться заворот кишок. Это еще больше укрепило Игоря в уверенности в том, что хлеб живой, а значит, он может и отомстить наглому хлебоеду. Но все же Игорь зачастую ел хлеб и теплым, почему-то обязательно представляя себя при этом волком, вонзающим зубы в теплое, трепещущее страхом заячье сердце. Потом ему обычно становилось стыдно за «смерть зайца» и Игорь старался представить себе паровозом, а хлеб — углем. Но первоначальное впечатление было сильнее и после очередного «пожирания зайца» Тищенко со страхом ожидал заворота кишок. Со временем все эти детские мысли и впечатления окончательно забылись, но Игорь всегда радовался теплому, немного сказочному хлебу и теперь широко улыбнулся, даже через деревянный лоток почувствовав почти живое тепло.

— Ты чего? — удивился хлеборез.

— Так… Хлеб еще теплый, хороший…

— А-а… Его всегда теплым привозят — прямо с хлебозавода. Ставь лотки в ниши.

Игорь принялся за работу. Вскоре склад был наполнен хлебом, а спина Игоря покрыта потом. Впрочем, пот струился и с лица хлебореза. «Да уж, вот он «дед», а все равно ему приходится работать. Правда, место у него в любом случае хорошее — почти любой бы согласился», — подумал Игорь.

Машина уехала, а Сергей достал сигарету, помял ее пальцами, прикурил, взглянул на небо и, выпустив пару клубов дыма, неторопливо сказал голосом человека, сделавшего сегодня все, что от него требовалось:

— Завтра будет хорошая погода. Черт, такое лето, зема, а я его здесь прожигаю! Скорее бы домой!

— Я тоже здесь…

— Ха — сравнил! Да тебе, как медному котелку, еще топтать и топтать! — воскликнул хлеборез, удивленный тем, что курсант сравнил себя с ним, «дедом» Советской Армии.

— Лето-то все равно хорошее…, — задумчиво сказал Тищенко.

Хлеборез не расслышал последнее замечание курсанта и вновь глубоко затянулся табачным дымом. Игорь не любил этот запах. Тем более он был неприятен сейчас, потому что перебивал аромат хлебного царства, в которое превратился склад, казавшийся раньше Игорю холодным и сырым. Словно замарашка Золушка одела вдруг шикарное платье принцессы. Где-то рядом раздался развязный женский смех. Игорь удивленно прислушался — как женщины могли попасть на территорию части? Сергей тоже повернулся в сторону смеха. Из темноты в светлый квадрат, отбрасываемый окном, вышел Курбан, обнимающий двух раскрашенных девиц, почти беспрерывно громко посмеивающихся и обнимающих повара. Игорь даже не сразу узнал Курбана — повар был одет в гражданку. Кроссовки, джинсы и рубашка делали его почти стопроцентным горожанином, но все же достаточно короткая (для гражданки) прическа и не совсем обычный для минчанина цвет волос несколько выдавали в нем военнослужащего. Хотя, если честно, то при случайной встрече в городе Игорь, скорее всего, принял бы Курбана за приезжего с юга — они и на гражданке почти никогда не носят длинных волос.

— Что, Сэрега, хлэб приняль? — весело спросил узбек.

Было хорошо заметно, что он пьян. «Хотя, может быть, просто анаши накурился — кто его знает», — подумал Игорь, вспомнив о пристрастии южан ко всякого рода наркотическим и дурманящим средствам.

— Получил. Вот он помог, — Сергей показал на Игоря.

— Правилно, «дух» надо работать!

— Он и помог — хороший парень, — хлеборез «отрекомендовал» Игоря Курбану.

Мельком взглянув на Игоря, Курбан, казалось, потерял к нему всякий интерес и предложил хлеборезу:

— Приходы к нам. Отдыхать хорошо будэм — ноч длинный…

При этом Курбан недвусмысленно сжал в объятьях обеих своих спутниц, издавших при этом довольный и, как показалось Игорю, ужасно противный писк. Но, несмотря на все свое отвращение, Тищенко почувствовал, что был бы не прочь оказаться на месте повара.

— Спасибо. Сегодня хочу спать.

— Э-е! Как хочешь, а мы пошьли.

Курбан ушел куда-то за столовую, а Сергей попрощался с Игорем и напоследок крикнул ему в спину:

— Так не забывай — приходи завтра с утра массу топить!

— Обязательно — поспать я никогда не против! — весело откликнулся Игорь и вышел через мойку на улицу.

Небо было ясным и звездным. Откуда-то из-за автопарка светила луна, и все предметы отбрасывали вокруг причудливые и таинственные тени. Игорь устал за день и теперь торопливо шел в роту — не хотелось зря тратить время, предназначенное для сна. На другой стороне стадиона из-за забора раздались какие-то странные крики. Присмотревшись, Игорь различил трех подвыпивших парней, рассуждавших об армии. Но Тищенко понял только общий смысл разговора — детали не были слышны. Вдруг один из парней полез на забор и заорал на всю улицу:

— Подъем! Подъем, падлы!

Двое других принялись успокаивать своего товарища, но это оказалось не таким уж и простым делом. Дебошир лез как раз напротив Игоря и Тищенко непроизвольно отошел в тень липы, не желая до поры до времени выдавать факт своего присутствия — курсант не без оснований предполагал, что может стать объектом для нападок со стороны «агрессора в гражданке». К тому же их было трое, а среди ночи вряд ли кто помог бы Игорю — все давно спали. Бежать бы Тищенко тоже не стал, поэтому принялся терпеливо дожидаться дальнейшего развития событий. «Если сюда залезут и увидят меня, на грубость нарываться не буду, но и член во рту тоже жевать не стану», — решил Игорь, внимательно наблюдая за забором. Но все закончилось так же быстро, как и началось. Двум более осмотрительным компаньонам удалось стащить своего товарища с забора, и он ограничился лишь тем, что испустил отборный мат и бросил камень в сторону липовой аллеи. После этого вся троица побрела дальше. Камень едва не угодил в Игоря и курсант, выругавшись, едва не запустил булыжником в ответ. Но все же сдержался и, бросив его в сторону от тротуара, пошел в казарму.

Обменявшись с удивленным дневальным ритуалом отдания чести, Тищенко дошел до своей койки и через минуту уже сладко укрывался одеялом.

После подъема Игорь в половине шестого одним из первых встал в строй кухонного наряда и сразу же начал недовольно коситься в сторону Сапожнева: «Ну, сколько можно медлить — давно уже пора идти в столовую!» Но Сапожнев все чего-то ожидал и Игорь, мечтая о сне в хлеборезке, не выдержал и осторожно спросил:

— Товарищ младший сержант, а нам не пора идти в столовую? А то еще на столы накрыть не успеем!

— Успеете — никуда не денетесь! А чего это ты так в столовую рвешься? — удивился Сапожнев.

— Да так просто… Все равно ведь в наряде — чего зря в казарме сидеть?!

Ответ курсанта озадачил Сапожнева, но он не подал вида и повел наряд в столовую. Шкуркин, видя рвение Игоря, заподозрил что-то неладное, хотя еще вчера радовался, что именно Тищенко, а не он, попал к хлеборезу.

Правда первые минут двадцать хлебореза не было и Игорь уже начал подозревать, что тот его просто обманул. Но в десять минут седьмого пришел Сергей и вновь забрал Игоря к себе.

— Ложись на кушетку в складе и спи до завтрака. Я тебя закрою, а сам пока схожу по своим делам, — пояснил Сергей и вышел из хлеборезки.

Щелчок замка показался Игорю командой «отбой» и курсант, не заставляя себя долго ждать, упал на кушетку, стараясь быстрее заснуть. Игорь уже засыпал, как вдруг в дверь раздался стук — вначале осторожный, а затем все более настойчивый. После некоторой паузы раздался настойчивый шепот Шкуркина:

— Тищенко, Тищенко, ты здесь?

Естественно, Игорь вполне благоразумно промолчал в ответ.

— Тищенко, тебя младший сержант Сапожнев зовет, — гораздо громче сказал Шкуркин.

«А чтоб он сдох, твой Сапожнев!», — со злостью подумал Игорь, но опять промолчал.

— Ну, где он делся?! — на этот раз за дверью спросил уже сам Сапожнев.

— Не могу знать — нигде нет и за дверью никто не отвечает, — пояснил ему Шкуркин.

— Придет, я с ним поговорю! А ты пока иди в зал — помоги столы накрывать.

Когда они ушли, Игорь принялся нервно обдумывать план своего возвращения. Лучше всего было выйти сразу и сказать, что вышел на пару минут на улицу, но Тищенко был закрыт на ключ, и у него не было другого выбора, кроме как продолжать спать на кушетке. «А пошел ты, придурок, на три буквы — хочу и сплю!» — решительно подумал Игорь и как можно удобнее улегся на кушетке. Но спать на ней все же было плохо. К тому же склад за ночь основательно остыл, и Игоря пробирала легкая дрожь, тоже не способствующая полноценному сну. Поэтому Тищенко не спал, а просто дремал, прислушиваясь к каждому шуму, раздающемуся из-за дверей, — курсанту казалось, что Сапожнев вновь ищет его по всей столовой.

Хлеборез пришел минут на пятнадцать раньше условленного времени и выпустил Игоря в зал:

— Иди, а то твои скоро завтракать будут.

«Не мог вовремя придти, все равно я засветился!» — с досадой подумал Игорь и без особой охоты вышел из хлеборезки. Наряд как раз заканчивал накрывать столы. Игорь, как ни в чем не бывало, принялся помогать. Несмотря на любопытство, никто из наряда не задал Тищенко ни единого вопроса. Промолчал и Сапожнев. Лишь Мухсинов шепнул во время завтрака:

— Ты где бил?

— Спал в хлеборезке, — чистосердечно признался Игорь.

— Молодэть! — одобрил Мухсинов.

Сапожнев проигнорировал случившееся и, к большой радости Игоря, больше не вспоминал о самовольной отлучке курсанта.

Сменившись с наряда, Игорь не без гордости рассказывал о своих похождениях во взводе.

— Так ты теперь там блат завел? — с улыбкой спросил Гутиковский.

— Можно и так сказать, — снисходительно согласился Игорь.

— А он всех берет, этот хлеборез? Меня возьмет, к примеру, когда я в наряде к нему попрошусь? — с надеждой спросил сосед по койке.

— Не знаю… Уж меня-то теперь точно возьмет! — ответил Игорь, уже начиная жалеть о том, что рассказал о хлеборезе.

Рассказав Лупьяненко обо всем более подробно, Тищенко продемонстрировал Гришневичу свое «новое» хэбэ. Но сержанту было не до Игоря и он, бегло осмотрев курсанта, быстро отпустил его восвояси. Тищенко даже обиделся такому невниманию, потому что рассчитывал на более эмоциональную оценку своей «реставрации».