Гришневич наконец-то «сломал» Шкуркина. Взвод едет за город. О чём должен думать курсант — о двойках, бабах или службе? Курсанты, копающие ямки и студенты, живущие нормальной жизнью. Курсант Стопов так и не понял, заработал ли он увольнение. Коршун и Кохановский отправляются на охрану объекта. Байраков ищет во взводе стукача. О кинотеатре «Знамя» не знают даже минчане. Исчезнувший и нашедшийся Вурлако.

На Шкуркина было жалко смотреть — вот уже четвертые сутки подряд Гришневич снимал его утром с наряда по роте и вновь ставил с вечера. Шкуркин спал не более трех часов в сутки. Глаза его ввалились и под ними образовались огромные, одутловатые мешки. Трудно было поверить в то, что всего лишь четыре наряда подряд смогут так изменить внешний вид курсанта. Сержант знал, что делал — и Шкуркина «воспитал» и остальным намекнул — не будете подчиняться, с вами случится то же самое. С потухшим взглядом Шкуркин сдал штык-нож в оружейку и понуро подошел к Гришневичу.

— Ну что, Шкуркин, теперь ты понял, как надо службу нести? — спросил сержант.

— Понял, — хрипло ответил курсант.

— Тогда опять спрашиваю — ты был пьян в тот вечер? — сержант пристально посмотрел Шкуркину в глаза.

— Был, — едва слышно ответил Шкуркин.

Взглянув на Гришневича, Игоря поразился огонькам злобного торжества вспыхнувшим в глазах сержанта. Гришневич наконец-то сломал Шкуркина морально и теперь спешил его добить:

— Я не расслышал, Шкуркин — громче!

— Был.

— Что был?

— Был пьян.

— Разве можно приходить из увольнения пьяным?

— Виноват — никак нет, — Шкуркин почувствовал, что ему уже гораздо легче соглашаться с сержантом в мелочах после того, как он согласился в главном.

— Вот видишь, Шкуркин. А ведь ты не только пришел пьяным. Ты обманывал меня и весь взвод. Если бы ты сразу понял, что обманывать нехорошо, то и этих нарядов не было бы. Тяжело ведь в нарядах-то?

— Да, — выдавил Шкуркин.

Курсант почувствовал, что Гришневич просто издевается над ним, и вновь где-то в глубине души родился неосознанный протест, мешающий говорить. Но все же еще раз в наряд Шкуркин не хотел и решил сдержаться несмотря ни на что. Сержант же не хотел так просто выпускать добычу из своих рук:

— Больше ты ничего не хочешь мне сказать?

Шкуркин догадался, о чем спрашивает сержант, и как-то совершенно безвольно пробормотал:

— Виноват, товарищ сержант. Простите меня за мое поведение.

— Давно бы так, — довольно заметил Гришневич.

Все решили, что худшее для Шкуркина уже позади, и он наконец-то сможет нормально поспать и отдохнуть. Но сержант думал иначе — после победы он решил закрепить успех:

— Я рад, Шкуркин, что ты все понял. Но понимал ты все это как-то слишком долго… Я знаю, что ты устал, поэтому сегодня ты в последний раз заступишь в наряд по роте. Завтра вечером ты опять сможешь полностью быть вместе со взводом, если, конечно, будешь хорошо нести службу в этом последнем наряде.

Тищенко не мог знать, что творилось после этих слов в душе Шкуркина, но меньше всего на свете он хотел бы оказаться на его месте. Игорь хорошо понимал, что ставить морально сломленного Шкуркина в пятый подряд наряд было бессмысленной жестокостью. Понимали это и все остальные. Поэтому приказ сержанта взвод воспринял с угрюмым молчанием — подобная участь могла ожидать любого. Гришневич не имел права объявить столько нарядов Шкуркину (да еще и подряд) и это было явным нарушением устава. Но в нашей стране почти всю ее тысячелетнюю историю самодурство «наполеончиков» очень часто брало верх над правом и законом. Даже такие тоталитарные своды законов, как уставы ВС СССР, зачастую были лишь простой декларацией. «Я бы, пожалуй, не выдержал столько нарядов подряд. А что, если бы Гришневич меня так же…? Взял бы и Мищенко пожаловался. Конечно, сержант бы этого не простил, но он и так теперь до конца службы на Шкуркина будет зуб иметь, так что тому терять особенно нечего. Вот же сволочь — Шкуркин со всем согласился, а он его опять в наряд!» — думал Игорь, вспоминая все события минувшей недели.

Долгожданного воскресного отдыха вновь не получилось — после программы «Служу Советскому Союзу» второй и третий взвода посадили в машины и повезли на работы куда-то за пределы части. Довольно долго петляли по городу, но потом выехали на широкую автостраду. Домов уже почти не было, но машины не сбавляли ход, и Тищенко понял, что их везут куда-то за город. Гришневич объявил, что везут в Уручье. Уручье было расположено недалеко от Минска (а сейчас и вовсе срослось с городом) и представляло собой целую агломерацию воинских частей и военных городков. Проехали мимо интересного многоэтажного здания, построенного то ли в форме корабля, то ли в форме самолета. Хвост «самолета» (либо нос «корабля» — кому как больше нравится) на десяток этажей вздымался выше основной части здания, постепенно сужаясь кверху. На самой вершине этой рукотворной горы располагалось всего одно окно.

— Смотри, какое интересное здание! — воскликнул удивленный Игорь и толкнул Лупьяненко в бок.

— Что? — недовольно спросил дремавший до этого момента Антон.

— Я говорю — здание очень красивое, — пытался расшевелить товарища Тищенко.

— Где?

— Да вон же, справа от дороги. Смотри быстрее, а то проедем!

— А-а… Это один из новых корпусов БПИ, ответил Лупьяненко, взглянув на здание.

— Умеют же строить красиво, если захотят! — восхищенно заметил Игорь.

— Да, домишко ничего себе построили — смотрится неплохо, — согласился Антон.

— А чему там учат? — неожиданно спросил Гришневич, уловивший смысл разговора.

Вопрос сержанта показался Игорю каким-то глупым и неконкретным. Но Лупьяненко понял, о чем именно спросил сержант и невозмутимо пояснил:

— Здесь несколько факультетов — факультет дорожного строительства и еще какие-то… Я точно не помню, как они называются. Но тоже, по-моему, все со строительством связано.

Удовлетворив свое любопытство, Гришневич к этой теме больше не возвращался. Замолчали и курсанты. Лупьяненко думал о своем институте, Игорь — о своем. Потом Игорь неизвестно почему стал думать о будущем. Перед его взором вставали прекрасные города с огромными и вместе с тем как бы воздушными зданиями, с веселыми, улыбающимися людьми. Мерное покачивание грузовика убаюкивало своей монотонностью, и Тищенко все дальше и дальше уносился в мир мечтаний и грез: «А вот интересно — будет тогда армия или нет? Смотря какое общество будет. Если такое, как Ефремов в «Туманности Андромеды» описал, то не будет — воевать не с кем! А может с инопланетянами? Хотя кто к нам полетит — свет от Альфа-Центавры и то больше года идет, где уж там кораблю космическому долететь… Не верить же, в самом деле, в байки о протыкании пространства? А вдруг это правда? Но тогда оно должно быть еще, по особому, в четвертом измерении завернуто, чтобы его можно было проткнуть. Слишком мала вероятность, что это правда… А вдруг? Вряд ли… Не видать нам инопланетян, как своих ушей! Может и прав Шкловский и кроме нас никого-никого нет в этой безжизненной, ледяной пустыне в девятнадцать миллиардов световых лет по обе стороны от этого грузовика? Как-то странно. Лучше уже был бы прав Циолковский. Хотя… Если у инопланетян психика, как у нашего сержанта, к примеру, то уж лучше пусть будет прав Шкловский… А коммунизм, интересно, будет? Должен быть — обязательно должен! Не могут люди жить по-другому — они ведь люди! Но, получается, что если при коммунизме не будет государства, то даже милиции не будет? А если кто кому морду набьет? Ну, лишат его работы, а он, к примеру, сволочь и будет этому только радоваться и дальше ходить и морды бить. А сексуальные маньяки — биологию никакая идеология не пересилит. Их ведь тоже надо как-то контролировать. Значит, милиция все же будет. А будет милиция — будет и государство. Тут, пожалуй, Ленин малость приврал». Чем больше Тищенко думал о коммунизме, тем больше вставало перед ним неясностей по поводу будущего общественного строя. Что-то было не так, но Игорь никак не мог понять, что именно. «В конце концов, не могли же Маркс и Ленин на триста лет вперед все предугадать! Ошибок, наверное, массу в прогнозах наделали. Но главное не это — коммунизм будет обязательно, пусть даже и не совсем такой, о каком пишут, но все же будет!» — Тищенко, наконец, решил мучавшую его проблему и постепенно вернулся к действительности.

— Мужики, елки, а сегодня ведь первое сентября — новый учебный год начался… Без нас…, — как-то не слишком весело сказал Гутиковский.

— Сегодня воскресенье — учеба завтра начнется, — возразил Доброхотов.

— Что вы, как дети — у вас еще учеба на уме, а сами давно в армии служите! — с чувством превосходства заметил сержант.

— Так ведь мы опять вернемся на учебу в свои институты, — возразил Игорь.

— Да ты до дембеля сначала доживи, Тищенко! — снисходительно «посоветовал» Гришневич.

«Уж как-нибудь доживу. Может, еще в этом году буду учиться. Это тебе, дураку, учеба ни о чем не говорит, а мне может быть гораздо важнее, что сегодня первое сентября и глубоко плевать на то, что мы куда-то едем!» — обиженно подумал Игорь.

— Что, Резняк, мы ведь с тобой не маменькины сынки, а уже мужики — про двойки думать не надо? — весело спросил сержант.

— Так точно! Это только Тищенко о двойках думает, — с готовностью поддержал командира Резняк.

— А ты о чем думаешь? — разозлился Игорь.

— Скажи студенту, раз интересуется, — предложил сержант.

— Ну, там… Бабы, кабаки, водка, пиво… Мало ли о чем…

— Я так и думал, — презрительно улыбнулся Тищенко и отвернулся в сторону.

— О службе надо думать, бойцы, а не о бабах и двойках! — «подытожил» диспут Гришневич, которому уже надоела вначале забавлявшая его перебранка между курсантами.

К тому же Тищенко и Резняк в конце спора начали разговаривать на повышенных тонах, и сержант посчитал это неуважением к своей особе. И хоть он не запретил разговаривать, курсанты уже с полувзгляда понимали гнев командира и сами предусмотрительно замолчали. Оказалось, что сержант ошибся в своих предположениях — ехали не в Уручье, потому что через несколько десятков метров после корпуса БПИ (так сильно привлекшего внимание Тищенко), машины свернули влево и минут через двадцать подъехали к каким-то общежитиям. «Значит и Гришневичу далеко не всегда все говорят», — подумал Игорь.

Вместе с курсантами приехали старший прапорщик Федоров и какой-то капитан. Отведя личный состав на пустырь за общежитиями, Федоров предельно лаконично поставил задачу:

— Мы должны помочь оборудовать спортгородок. Будем копать ямы — в них потом вставят спортивные снаряды и забетонируют. Копать ямы на расстоянии двух метров в длину и четырех в ширину одна от другой. Заместителям командиров взводов организовать работу! Разойдись!

Гришневич тут же отправил половину взвода за привезенными лопатами, а остальных заставил размечать ямки. То же делали и в третьем взводе под руководством Щарапы. Но все это делали несогласованно, поэтому намеченные ямки третьего взвода оказались под некоторым углом к ямкам второго. Возник спор и Гришневич поначалу не хотел уступать. Но поскольку здесь был Федоров, и не было Мищенко, а Щарапа был на призыв старше Гришневича, последнему пришлось все же уступить. Разобрав лопаты, все принялись за работу. Но грунт был разнородным: ближе к общежитиям — мягкий и податливый, почти один песок, а дальше к кустам — плотный и вязкий, сплошная глина. Ямка, которую копал Тищенко, оказалась как раз на грунторазделе — половину, где был песок, Игорь выкопал быстро, а вот с другой, где была глина, пришлось основательно повозиться. «Наверное, песок здесь оттого, что вначале котлован в глине под дом сделали, а потом вновь засыпали, но уже песком. А я как раз на самый край попал», — догадался Игорь…

Часть курсантов уже выкопали свои ямы, и теперь счастливчики отдыхали возле свежих горок извлеченного песка. Другие же едва выдолбили половину упрямой и неподатливой глины. Капитан почему-то решил, что первые отдыхают не в меру много, а вторые попросту лентяи, отлынивающие от труда. Пришлось долго разубеждать его и пояснять, что глина копается значительно сложнее, чем песок. То ли капитан не знал этой азбучной истины, то ли не доверял курсантам, но в любом случае он решил проверить все самолично. Взяв лопату, он методично прошелся по «глинистым» рядам, ковыряясь в каждой ямке. Впрочем, курсантам это было только на руку — появилась лишняя возможность отдохнуть. Заметив это, капитан прекратил свой обход и предложил нарочито бодрым голосом, каким обычно в старых кинофильмах командиры спрашивают красноармейцев о настроении перед боем:

— Есть предложение: мало-мало — по сорок пять минут работаем и много-много — по пятнадцать отдыхаем! Идет?

Курсантам понравилась необычная шутка капитана, и они сразу же согласились на его предложение. Сделали это они не из-за большой симпатии к капитану, а из самых что ни на есть житейских побуждений — увиливать время от времени от работы в «рабочие» сорок пять минут можно было не хуже, чем прежде, а вот получить пятнадцать минут в час гарантированного отдыха было очень даже неплохо. Однако предложение капитана показалось Гришневичу и Щарапе слишком либеральным. Открыто возражать они не решились, но в «рабочие» сорок пять минут от души контролировали работу, не давая своим подчиненным ни одной возможности для передышки. Впрочем, даже в этих условиях курсанты умудрялись находить выход: кто-то медленно опускал лопату, кто-то так же «быстро» выбрасывал грунт, кто-то брал на штык меньше, чем обычно, так как «все равно больше не наскребешь» — у кого на что хватало смекалки. Игорь здорово устал, потому что вторую ямку ему пришлось копать уже в полностью глинистой зоне. Едва дождавшись перерыва, Тищенко бросился разгоряченной потной спиной прямо на холодную, бодрящую траву и принялся разглядывать общежития.

— Не лежи на траве — можешь заболеть, — заметил проходивший мимо Федоров.

Тищенко понимал, что старший прапорщик прав, но когда Федоров ушел, Игорь, все-таки, не смог удержаться от искушения и вновь откинулся на спину. А в общежитиях шла своя, такая знакомая и вместе с тем такая далекая и чужая жизнь. Взад-вперед сновали студенты и студентки, несшие пакеты с продуктами и огромные, туго набитые сумки и чемоданы. «Вот эти только что из города вернулись и пьют на ходу лимонад… нет, пожалуй, пиво. А вон те только что вообще в Минск приехали — вон сколько вещей с собой тащат. А тот, скорее всего первокурсник — слишком неуверенно вошел в общежитие. Хотя, может, и в гости пришел — кто его знает?» — думал Игорь, пытаясь не хуже Шерлока Холмса разобраться в проходящих мимо людях. Иногда среди прохожих колоритными черными пятнами мелькали лица негров и мулатов. «Наверное, какой-то международный институт», — догадался Игорь. Но потом Тищенко вспомнил, что в Минске почти все институты международные, в том числе и БПИ, в котором заочно отучился первый курс Гутовский. «Что-то давно не было писем от Сергея», — вспомнил Игорь, продолжая наблюдать за общежитиями. На некоторых балконах (Игорь впервые видел балконы в общежитиях) было развешено белье. Часто попадались и совсем маленькие, детские вещи. Игорь решил, что перед ним семейное общежитие. Так оно и оказалось, потому что вскоре на тротуарах появились молодые папы и мамы с колясками.

Тем временем Албанов и Байраков начали просить у капитана разрешение сходить в общежитие и позвонить домой. Капитан не разрешил. Дождавшись, пока капитан отойдет подальше, Байраков и Албанов попросили о том же у Федорова, ни сном, ни духом не ведавшего о предыдущем разговоре. Федоров оказался человеком более демократичным и отпустил находчивых курсантов. Рысько из третьего взвода вместе с опомнившимися Сашиным, Петренчиком и Каменевым попытались, было, последовать их примеру, но Федоров их не отпустил. «Можно подумать, что звонить могут отпустить половину взвода. Надо быть дураком, чтобы подойти второй раз, да еще и вчетвером… Хотя за спрос не бьют — а вдруг бы и отпустил, все равно ведь рядом», — Тищенко мысленно оценил действия товарищей.

Албанов и Байраков вскоре вернулись и сообщили, что оба телефонных аппарата все равно поломаны. Их возвращение видел капитан. Подойдя к курсантам, он нервно спросил:

— Я ведь запретил вам идти звонить — по какому праву вы ушли в самовольную отлучку?!

— Нам разрешили, — буркнул Байраков.

— Кто?

Байраков с надеждой посмотрел на Федорова. Старший прапорщик уже все понял, и ему больше ничего не оставалось, кроме как смущенно ответить вместо Байракова:

— Товарищ капитан, это я виноват — они мне не сказали, что вы им запретили идти.

— Эх вы… Разве так… Чтобы это было в последний… Приступить к работе! — капитан тоже почувствовал себя неловко и так и не сказал ничего вразумительного.

Игорь внимательно наблюдал за всем происходящим, и больше всего его поразило лицо Албанова. Если Байраков то белел, то краснел от волнения, то на лице Албанова не дрогнул ни один мускул. Казалось, что оно вытесано из камня. «Ну и нервы же у Албанова — его ничем не прошибешь!» — удивился Тищенко.

Когда Игорь копал очередную ямку, откуда-то из-за общежитий донесся приглушенный звук репродуктора-усилителя:

— Пятнадцатая, шестнадцатая — возле щитов с орденами комсомола. Построились? Хорошо. Завтра вы впервые войдете в учебные классы нашего техникума. Но где-то числа третьего мы выезжаем в колхоз. С собой иметь…

— Так здесь что — техникум? А почему негры и арабы ходят? — удивленно спросил Игорь.

— Это общежития БПИ. А за ними — какой-то техникум, — авторитетно пояснил Лупьяненко.

Звук усилился, и Тищенко без особого труда различал все, что там говорилось. Выступали ветераны техникума, родители поступивших, администрация.

— Словно у нас на присяге, — заметил Тищенко.

— Ну, ты сравнил! Они ведь на свободе! А я бы сейчас в колхоз тоже съездил бы. А ты? — Антон весело посмотрел на Игоря.

— Само собой — еще спрашиваешь!

Курсанты уже здорово устали и никто не хотел копать последний ряд ямок. То тут, то там раздавались возмущенные реплики о том, что и так проработали уже половину воскресенья, а по уставу воскресенье является выходным днем. Сержанты отнеслись к этому как-то пассивно и не одергивали недовольных, потому что ими и самим хотелось быстрее в казарму — срывалось воскресное увольнение. Капитан пару минут поразмышлял о проблеме «пряника и кнута» и не без колебаний решил остановиться на первом. Особо отличившимся курсантам было обещано увольнение. Несколько человек сразу же бросились к лопатам, остальные же начали работать лишь потому, что просто последовали чужому примеру. Игорь знал почти наверняка, что не получит никакого увольнения, но копать старался — было уже ясно, что эта ямка будет последней, а значит, закончив ее, можно будет отдыхать на траве.

Подождав, пока все выкопают до конца, капитан попросил Федорова:

— Постройте личный состав.

Федоров построил и капитан объявил:

— За хорошую работу личному составу…

— Второго и третьего взводов, — подсказал Федоров.

— Второго и третьего взводов объявляется благодарность!

— Служим Советскому Союзу, — нестройно пробормотали курсанты.

Игорь подумал, что сейчас капитан заставит ответить их, как положено, но тот ограничился лишь тем, что недовольно промямлил что-то нечленораздельное.

— Товарищ капитан, а как быть с увольнениями? Может прямо сегодня? — спросил кто-то из третьего взвода.

— Мы еще посоветуемся со старшим прапорщиком Федоровым и сержантами, и потом они вам все объяснят, — уклончиво ответил капитан.

По «личному составу» пронесся вздох разочарования, — курсанты начали подозревать, что их просто надули.

Вскоре вновь подошли машины и курсантов отвезли назад в казарму. Вопрос об увольнениях так и остался открытым, из-за чего все дружно потешались над Стоповым, принявшим слова капитана за чистую монету, и работавшим в последние четверть часа не хуже бульдозера.

— Ящо можэт и пайду, когда решат! А вы — так точна не пайдете! — философски парировал Стопов и, в сущности, он был прав — главное было в том, что капитан его все же отметил, а увольнение еще можно было попросить (или аккуратно потребовать) при первом же удобном случае.

После обеда второй взвод поджидал очередной сюрприз — в роту пришел Атосевич и приказал Гришневичу выделить человека для охраны только что припаркованной у казармы техники — нескольких кунгов на базе «Урала» и «Газ-66».

— А что значит — для охраны? — недоуменно спросил Гришневич.

— То и значит — нужно охранять технику, вот и вся задача! А то до вечера ее могут по частям разобрать.

— А почему именно мой взвод?

— Потому, товарищ сержант, что так решено — я не обязан перед вами отчитываться! — Атосевич, не привыкший к возражениям, начал терять терпение.

— Но…

— Вы будете выполнять приказ?!

— Так точно. Сколько надо человек? — понуро спросил Гришневич.

Ему было неприятно, что Атосевич так разговаривает с ним в присутствии курсантов:

— А с чем он будет — со штык-ножом?

— Он будет в снаряжении часового — и автомат, и боевые патроны.

— А как же он будет один без смены стоять? — удивился сержант.

— Ничего, не умрет — через часика четыре, может пять, технику уберут в парк. Хотя… Ладно, Гришневич, выдели двоих — пусть посменно ходят.

— А оружие где сменщик держать будет?

— Можно в оружейке.

— Значит каждые полтора часа ее закрывать и открывать?

— Тогда вот что — пусть держат оружие при себе — головой за него ответят! А сейчас быстро выделяй людей и пришли их к оружейке — я их там проинструктирую…

— Есть.

Гришневич начал мысленно перебирать курсантов. Курсанты тем временем настороженно ждали решения своего командира. Никому из них не хотелось, проработав половину воскресенья на ямах, другую половину проторчать с автоматом возле казармы. Наконец Гришневич огласил приговор:

— Коршун и Кохановский — в распоряжение прапорщика Атосевича! Шагом марш к оружейке!

— Иди, Стасик, тащи службу! — «тепло» напутствовал Коршуна Резняк.

Коршун ничего не ответил, а вот Кохановский что-то недовольно пробормотал в ответ.

— А ты чего, чмошник, хавальник раззявил?! — возмущенно заорал Резняк, подскочил к Кохановскому и заехал ему сапогом под зад.

Удостоверившись, что Гришневич куда-то ушел, Кохановский схватил Резняка за рукав хэбэ с явным намерением расправиться с обидчиком. И он непременно бы это сделал, если бы не Петренчик, Байраков и Каменев, подскочившие к Кохановскому сразу с трех сторон. Петренчик просто грубо толкнул Кохановского плечом, а Каменев с ехидной улыбкой взял его под руку и спросил:

— Что, Коха, на подвиги тянет? Слишком здоровый стал?

— А чего он? Я его трогал?! — все так же возмущенно спросил Кохановский, но все же отступил на шаг назад, учтя превосходство противника в численности.

— Все нормально, Коха — иди и неси службу, а об остальном не беспокойся, — насмешливо сказал Байраков и подчеркнуто аккуратно развернул Кохановского лицом к оружейке.

Резняк при этом издевательски засмеялся:

— Иди, иди, а то Коршун все патроны заберет! Ха-га-га!

Кохановский ничего не ответил и пошел к оружейке, как-то обреченно вжав голову в плечи.

— Еще дергается, чмошник! Надо ему темную устроить — да, Тищенко?! — спросил Резняк, заметив, что Игорь смотрит прямо на него.

— Это твое дело, — спокойно ответил Тищенко, но в душе испугался, что с ним сейчас будет то же, что и с Кохановским.

— Ясное дело — мое! Не у тебя же спрашивать! — самодовольно сказал Резняк и с демонстративной надменностью отвернулся в сторону.

Но Тищенко был только рад такому исходу.

Через минут пятнадцать после ухода Кохановского и Коршуна Атосевич объявил, что сегодня фильм будет демонстрироваться за территорией части в кинотеатре «Знамя».

— А где этот кинотеатр? — спросил Игорь.

— Как его Атосевич назвал? — уточнил Лупьяненко.

— Кинотеатр «Знамя».

— «Знамя»?

— Ну да.

— «Знамя»… Даже не знаю… Не могу вспомнить. Может где-нибудь в новостройках.

Лупьяненко считался во взводе одним из знатоков минских кинотеатров и Игорь удивился тому, что его товарищ на этот раз оказался не на высоте.

Первым на пост Атосевич отправил Коршуна, а Кохановский с грустным видом и полным боевым снаряжением вернулся в кубрик взвода.

— Чего ты такой печальный, Коха — ведь не ты на пост пошел, а Коршун?! Еще неизвестно, сколько вам там стоять, но ты теперь почти в любом случае простоишь меньше, а? — спросил у него Лупьяненко.

— Еще спрашиваешь — вы в кино идете, да еще в город, а я, как дурак, буду здесь сидеть, — со вздохом ответил Кохановский.

— А ты и есть дурак — надо было службу лучше тащить! — насмешливо сказал Резняк.

Кохановский промолчал.

Тогда в разговор вмешался Каменев. Подмигнув Резняку, он с издевкой спросил у Кохановского:

— Коха, а ты разве не дурак — как сам думаешь?!

— Да ну вас! — угрюмо ответил Кохановский и пошел к своей койке на противоположную сторону кубрика.

— Он не дурак — он просто чмошник! — нарочито громко сказал ему вслед Петренчик, и они вновь дружно засмеялись втроем вместе с Резняком и Каменевым.

Если раньше Кохановский яростно огрызался, то теперь в нем словно что-то надломилось, и он все чаще начал уступать своим недругам.

Тищенко с большим неудовольствием наблюдал за ростом влияния Байракова, Албанова, Петренчика, Каменева и Резняка на курсантов взвода. Особенно Байракова. Если Резняк и был внешне самым наглым, то все же был просто скандалистом, а вот Байраков, чаще оставаясь в тени, все больше оказывал влияние на жизнь взвода. Достаточно сильные позиции были и у Ломцева, Шкуркина, Федоренко, Вурлако, Улана и некоторых других, но каждый из них был как-то сам по себе и реального противовеса «пятерке Байракова» не было. Правда в последнее время Шорох и особенно Гришневич стали недолюбливать слишком активного курсанта. И Гришневичу, и Шороху не нравилось то, что Байраков уже пару раз пытался подчеркнуть свое особое положение. Гришневич оба раза отправлял после этого Байракова в два подряд наряда по роте, и курсант стал действовать гораздо хитрее и осторожнее. Внешне он почти льстил сержантам, за глаза же обзывал их последними словами. Видимо, кое-что дошло и до Гришневича, и тот как-то предупредил Байракова:

— Смотри, боец — за длинный язык можно почки потерять…

Не на шутку испуганный Байраков заверил сержанта, что все это ложь его недоброжелателей, а вечером того же дня устроил Фуганову, Бытько и Валику чуть ли не допрос. Те, естественно, все отрицали и в итоге этого «гнилого» разбора Байраков пообещал, глядя куда-то в потолок:

— Если найду стукача, то все зубы повыбиваю!

Все трое стали тут же уверять Байракова в своей ненависти к сержанту, и все это вызвало у Игоря какое-то неприятное чувство гадливости.

Байраков хотел поговорить и с Сашиным, но так и не решился этого сделать. К тому же в случае чего за Сашина горой встали бы не только отец-майор и Гришневич, но и Петренчик, что в планы Байракова тоже не входило.

«А ведь Байраков больше рисуется, чем ищет стукача. Он не дурак, и прекрасно понимает, что все его реплики о сержантах, как, впрочем, и мои, и любого другого, мог запросто случайно подслушать кто-нибудь из сержантов и даже сам Гришневич. К тому же Байраков не случайно выбрал тех, кто послабее — чтобы не произошло осечки. Он и ко мне мог бы приколебаться, если бы не мой конфликт с сержантом — подумал Игорь. Тищенко испытывал к Байракову сильную антипатию после случая с котелками, а последние события еще больше укрепили эту его установку.

Роту построили в том же порядке, в каком водили в баню и строй начал переходить улицу Маяковского через открытые ворота КПП. При этом курсанты несли непременные красные флажки впереди и позади строя. Кинотеатр «Знамя» оказался гораздо ближе, чем могли предположить Тищенко и Лупьяненко — всего в каких-нибудь ста пятидесяти метрах от части во дворе девятиэтажек, стоящих на другой стороне улицы Маяковского прямо напротив штаба. Издали кинотеатр снаружи здорово напоминал большой деревянный сарай и несколько разочаровал курсантов.

— Ну и кинотеатры же у вас в Минске! У нас даже в Городке лучше, не говоря уже о Витебске, — насмешливо сказал Игорь.

— А ты их хоть видел — минские кинотеатры?! — зло спросил его Лупьяненко.

— А чего их видеть — вот он передо мной, кинотеатр «Знамя»!

— Да это какой-то левый кинотеатр, полуподпольный…

— Какой же он полуподпольный — вон и афиши, и название кинотеатра написано?!

— Да нет у нас больше таких забитых кинотеатров — это только здесь, потому что на окраине! Недаром же я про него за всю свою жизнь ни разу не слышал. А в самом городе хорошие кинотеатры — «Беларусь», «Москва», «Мир», да все и не перечислишь! — Лупьяненко говорил со страстью, способной убедить даже камень.

Тищенко с самого начала верил Антону, но просто не подавал виду — ему доставляло удовольствие играть на патриотических струнках горожанина.

Билеты покупал кто-то из сержантов, предварительно собрав со всех по двадцать копеек. Внутри кинотеатр был более уютным, но все же и здесь хранил печать патриархальности — колоритно выделялись стены из широких досок, покрашенных в желтый цвет. Вместе с деревянными полом и потолком они образовывали небольшое фойе. В этом фойе курсанты ожидали начала сеанса. Гражданских было совсем мало.

— Похоже, что «Знамя» большой популярностью не пользуется, — заметил Игорь.

— Окраина. Хотя странно — здесь поблизости других кинотеатров нет, могло бы и побольше народа придти, — задумчиво ответил Лупьяненко.

Все сомнения курсантов разрешились бы очень быстро, если бы они знали, что «Знамя» не обычный гражданский кинотеатр, а специально построенный для жильцов небольшого военного городка, расположенного напротив части. Поэтому и был он таким маленьким и непритязательным, поэтому и было в нем немного народа — почти весь городок знал, что сегодня приведут солдат, и никто в кинотеатр особенно не стремился — всегда лучше сходить на сеанс, где посвободнее. Немногочисленные же гражданские были в основном случайно забредшими из соседних с городком гражданских домов — благо, городок не был отделен, как обычно, забором от остальной застройки. Но всего этого Игорь и Антон не знали, да и не могли знать, потому что пришли сюда впервые, а сержанты раньше про «Знамя» не рассказывали (не потому, что это было тайной — просто здесь редко бывали).

Наконец открыли двери и все вошли в зрительный зал. Показывали «Игру в четыре руки» с участием Жана Поля Бельмондо. Фильм Игорю понравился уже тем, что позволил хоть на час забыть о службе и перенестись в веселый мир комедии.

Выходя на улицу, Тищенко почувствовал, что от его былого пренебрежения к кинотеатру не осталось и следа. Наоборот, Игорь сейчас с симпатией посмотрел на здание: «Ничего, что он такой неказистый — зато кино посмотрели. А так сидели бы за забором». И Игорь ощутил в глубине души благодарность к тем людям, которые построили кинотеатр. Назад вернулись быстро.

День уже близился к концу, как вдруг после ужина пропал Вурлако. То есть его просто никто не мог отыскать, хотя он зачем-то понадобился Гришневичу. Игорь вообще заметил, что по какому-то странному «закону подлости» сержанту всегда был нужен именно тот курсант, который вдруг отлучался по своим делам. Вурлако нигде не могли найти, и Гришневич уже собрался, было, построить взвод, как вдруг Бытько вспомнил, что слышал разговор Вурлако и «дедов» хозвзвода после обеда. Они уговаривали Вурлако придти к ним после ужина, а затем, Бытько не расслышал. Тут же подвернулся и проходивший мимо Мархута из третьего взвода, сообщивший со своим обычным глупым выражением лица о том, что «деды» хозвзвода только что повели Вурлако вниз. Гришневичу связываться с «дедами» не хотелось, но надо было идти за курсантом (а вдруг того повели вниз, чтобы просто избить за какой-нибудь прошлый конфликт). Мысленно матеря Вурлако последними словами, Гришневич, взяв с собой Ярова и Шороха, поспешили на улицу. Возвратились они минут через пятнадцать, но уже с Вурлако.

— Вурлако, кто тебе разрешил без моего разрешения выходить на улицу?! — спросил Гришневич у курсанта, когда они пришли в свой кубрик.

— Виноват, товарищ сержант — ребята просто попросили, чтобы я помог им сделать машину. Земляки — разве я мог им отказать?!

— Да и к тому же «деды», да?

— И это тоже…

— Все это нормально, но только запомни, Вурлако — такие вещи в обход сержанта не делают. Ясно?

— Так точно.

— Ты ведь сам чувствуешь — раз ты старше большинства взвода, я и относился к тебе по другому… Думаю, что ты это чувствовал?

— Так точно.

— Чтобы так было и дальше, ты не должен этим злоупотреблять и припухать. Иначе можно так же сделать, как и со Шкуркиным.

— Виноват, товарищ сержант — это больше не повторится! — поспешно заверил Вурлако, не желавший лишних осложнений.

— Так что, сержант — дашь ты нам этого бойца или нет? — нетерпеливо спросил один из подошедших хозвзводовских «дедов».

— Как ты сам — поможешь им? — спросил у Вурлако Гришневич.

— Можно и помочь, чего уж там, — ответил курсант.

— Только это, сержант… Мы, может быть, немного задержимся, и он минут на двадцать-тридцать на отбой опоздает, — уточнил «дед», обрадованный всеобщим согласием.

— Ладно. Но только не позже — может придти дежурный по части и проверить, — предупредил сержант.

«Дед» заверил, что «все будет в лучшем виде» и увел Вурлако делать машину.

Коршун и Кохановский почти весь день проторчали возле казармы, потому что технику перегнали в парк лишь за полчаса до отбоя.

— Ну, как было в наряде, Коршун? — весело спросил сержант.

— Так оно ничего, только замерзли — были бы в бушлатах или шинелях — было бы здорово, — в тон ему ответил Коршун.

— Это точно — в карауле надо в шинелях стоять. Прапорщик Атосевич обещал выдать их на этой неделе. Так что, Коршун, скоро в карауле исчезнет последняя для тебя неприятность, и ты сможешь тянуть службу предельно бодро и бдительно!

«Вот и лето закончилось; уже осень — скоро шинели получим», — подумал Игорь, вспомнив, что на календаре уже первое сентября.

После отбоя Тищенко было интересно, когда же вернется Вурлако, но Игорь устал за день и уснул, не дождавшись его возвращения.