Вечером на балконе окончательно был утвержден план полета и предстоящей операции.

— Вы там что? — проговорил в комнате дед Гриша. — И ночевать собираетесь? Путешественники!.. Чего это вы прижухли?

Вот дед Гриша!.. Не угодишь ему ничем. Заговоришь- шумит, молчишь — опять недоволен.

— А ну расходитесь сейчас же!.. Не нашепчетесь все!.. Рано еще вам договариваться, постройте вначале, а потом уж секретничайте. Полетят они!.. С кровати на пол.

Колька и Сашка подмигнули друг другу и, чтобы не расхохотаться, зажали руками рты. «Ничего, ничего, дед Гриша! Мы вот завтра вылетим, будет тебе «с кровати на пол», а когда вернемся с Гаврилой Охримовичем, он тебе уши нарвет!» Дед не знал, что корабль уже готов, что осталось только вмонтировать аппарат Сашкиного старшего брата. Сашкин брат уже закончил свой аппарат, не испытал только: помешала срочная командировка.

— Я кому говорю?! — сердился уже всерьез дед Гриша. — Сейчас же расходитесь!

В комнате свет выключили, кровать скрипнула, дед улегся спать.

Опершись локтями о перила балкона, мальчишки смотрели на город и звезды. Везде — и на земле, и в небе — им мерещились корабли.

В небе густо роились звезды, светились окна в домах, и дома казались теплоходами. Проспект — лунная дорога в ночном море, а они, мальчишки, на балконе девятого этажа — будто на капитанском мостике.

— Значит, завтра?

— Да, завтра вылетаем… Как план?

— Тю на тебя! — произнес Сашка и повернулся к свету. — Сколько раз можно проверять?!

Сашка — худенький, рыжеволосый и веснушчатый парнишка с длинной шеей, острой мордочкой, оттопыренными ушами, выдумщик и непоседа.

— Сколько раз, а?

— Тихо, тихо!.. Чего ты? — остановил его Колька, который был ниже ростом, коренаст, круглоголов и лобаст — серьезный мужичок. Сбычившись, он уставился из-под черной боксерской челки на своего друга. — А как же? Это же серьезное дело!..

Помолчал, а потом тихо с расстановкой произнес:

— Значит, мы попадаем на скачки… Захватываем лошадей… Вскакиваем в седла…

— Да захватили, захватили уже! — перебил Сашка. Он злился.

— Значит, захватили мы лошадей, скачем…

— Скачем мы уже, скачем! — подстегивал нетерпеливо Сашка. — А беляки-казаки — за нами! Н-но! — выдохнул Сашка и произнес спокойнее. Оглянусь я, посмотрю… А потом закричу: «Колька, Колька! Давай сюда!» Ты подскачешь ко мне, возьмешь конец шнура. Новенький он у нас. Мать для белья купила, капроновый, тонну выдержит, а может, и две. Разлетимся мы с тобой в разные стороны перед конниками, опустимся к стременам. «А шо, пацаны! закричит, обернувшись к нам, Гаврила Охримович. Тяжело ранен он, едва держится в седле и не может стрелять. — Есть еще порох в пороховницах? Крепка еще пионерская сила? Не гнутся еще красные следопыты?» — «Есть еще, председатель, порох в пороховницах! Крепка еще пионерская сила, еще не гнутся красные следопыты!» — закричим мы с тобой в ответ и изо всех сил натянем шнур так, что он зазвенит как струна. И!.. — взмахнул Сашка рукой, опустил резко. — Полетят вверх тормашками кони с всадниками… Вот так, вот так, кубарем!..

И Сашка начал показывать глазами, головой, руками и ногами, как именно полетят кони и всадники…

— Ну как… план? — придвинувшись вплотную к Кольке, шепотом, прерывистым от волнения, спросил Сашка. — Ведь здорово мы их, а?

— А про пороховницу… — не отвечая, зашептал и Колька. — И вообще, что Гаврила Охримович нам кричит, а мы ему отвечаем, ты когда придумал? Сейчас?

— Да нет, не сейчас, — смущаясь, признался Сашка. — Это я из «Тараса Бульбы» придумал, помнишь? — А-а, — разочарованно протянул Колька, — я думал, сам…

— Какая разница! — вскинулся, обидевшись, Сашка. — Что ты все придираешься! Ты лучше о плане скажи, годится он или нет?!

— Ну что?.. Неплохой план, хороший, можно даже сказать. Не с бухты-барахты, а продумано все.

Колька говорил, как дед Гриша. Сашка заглянул ему в лицо — не смеется ли его друг, как это обычно делает дед, — сам говорит серьезно, а глазами смеется.

Нет, Колька не шутил, смотрел прямо и честно, глаза в глаза. Увидев, что губы у Сашки расплываются от удовольствия в улыбке, он горячо произнес:

— Нет, правда, хороший план. Ты не зазнавайся только… По проспекту, жужжа и подвывая, проплыл полупустой троллейбус со светящимися окнами.

— Вот будет здорово! — произнес Сашка вполголоса. — Вечером летим с Гаврилой Охримовичем над Красным городом-садом…

И они увидели, как, возвращаясь, по широкой дуге снижаются к своему двору, показывают с высоты Гавриле Охри-мовичу дома, торговые центры, детскую железную дорогу с электровозом, авиалайнер «АН-10», в котором для детей показывают кинофильмы, аттракционы «Луна-парка», Бульвар роз… Опускаются на землю, выходят, идут в свой подъезд, поднимаются в лифте к деду Грише…

Гаврила Охримович — Колькин прадед — до революции жил в этих местах. Раньше здесь была степь, разрезала ее надвое заросшая по дну камышом, а по склонам терном балка. Над пей когда-то самозахватом, без разрешения царских властей, селились рабочие. Приходил в Ростов-на-Дону человек с семьей, а жить-негде. Вот тогда собирались рабочие, выбирали площадку, заготавливали в укромном месте саман и в одну ночь строили своему товарищу мазанку. Утром придет жандарм, а на хозяйской земле уже «прописалась» рабочая семья — валит в небо из трубы теплый дым! Жандарм собьет ведро-трубу и-поскорее ходу-ходу: иначе не сдобровать ему, поднимется вся пролетарская окраина. Здесь жил очень гордый народ. Работал он в железнодорожных мастерских и славился на всю Россию своими забастовками, демонстрациями и стачками. В честь стачек и пролег теперь по дну балки широченный проспект, а по обе его стороны вырос просторный город.

— Посмотрит Гаврила Охримович, удивится, — проговорил Сашка, оглядывая пустынный проспект.

— А может, и не удивится нисколько, — раздумчиво в тон другу продолжал Колька. — Он же очень серьезным человеком был, любил мечтать. Ты вспомни, что нам дед Гриша про хутор рассказывал.

Перед революцией Колькин прадед сбежал с германского фронта и вернулся в родной хутор, к семье. Здесь когда-то жили все его предки. В хуторе Гаврилу Охримовича, первого большевика среди казаков, избрали председателем хуторского Совета.

Хутор этот находился, по мнению Кольки и Сашки, недалеко от нынешнего Красного города-сада, раньше полынного взгорья, где под бугром неторопливо текла речушка среди осоки и камышей, чуть дальше — Дон, потом простирались степи, болотистые плавни Азовского моря… И вот в плавнях-то, в большом хуторе с головастой церковью на площади жил, боролся первый председатель сельсовета Гаврила Охримович Загоруйко. Погиб он в гражданскую войну, в августе 1918 года, из-за своего сына-мальчишки, Колькиного дедушки Гриши. Так уж нечаянно получилось…

Завтра будет именно тот день, когда погиб Гаврила Охримович. К этому дню Колька и Сашка готовились очень давно. Зимой они занимались в авиамодельном и радиотехническом кружках при школе. А все лето работали. Конечно, если бы дед Гриша не давал им деньги из своей пенсии на детали, клей, краски и если бы не учил работать различными инструментами, корабль они никогда бы не построили. Но вот главного в устройстве их корабля дед Гриша как раз и не знал. Наверно, он не очень-то и верил в их корабль, потому что глаза у него всегда смеялись, когда они втроем пилили, рубили, шабрили, паяли, закручивали гайки, клеили и, работая, мечтали о том, как полетят в хутор и спасут председателя.

Расставались до утра Колька и Сашка в темноте.

Жили они, хотя и в разных квартирах, но рядом, — кровати их стояли впритык, разделяла их лишь гипсолитовая перегородка. Каждый вечер и по утрам они переговаривались стуком. По азбуке Морзе: один короткий, один длинный-«а», один длинный три коротких- «б», и так далее, весь алфавит.

Лежа в постели, Колька потихоньку, чтобы не разбудить деда, отбил в стену: «С-п-и н-а-б-и-р-а-й-с-я с-и-л тчк з-а-в-т-р-а с-т-а-р-т».

Но вот сам заснуть он как раз и не мог.

Колька лежал неподвижно под одеялом и крепился изо всех сил: ему вдруг стало жаль родителей и деда Гришу. Он только сейчас по-настоящему осознал, как их любит. Оказывается, при расставании чувствуешь одновременно и грусть и радость так остро, что кажется, заплачешь — станет легче.

Он думал о завтрашнем дне, об испытании аппарата Саш-киного брата.

Портрет Гаврилы Охримовича висел над кроватью деда Гриши, напротив. Месяц, заглядывая в комнату, освещал его.

Прадедом, то есть глубоким стариком, он на портрете не был. Это молодой дядька, плечистый, крепкий, ладный, гимнастерка на нем чуть не лопалась, да она, вероятно, и разъехалась бы по швам, если бы не стягивалась туго крест-накрест ремнями.

Гаврила Охримович был таким напружиненным, что казалось он вот-вот шагнет из портретной рамки. С шашкой! С наганом!.. Когда долго смотришь на него, кажется, что он оживает. Губы, усы, крючковатый нос неподвижны, а глаза…

Гаврила Охримович смотрел с портрета на Кольку так, словно хотел сказать: «Ну-ну, правнучек, не робей, действуй!»