Сергей Спасский очень любил думать о войне. Рвущиеся снаряды, грохочущая сталь, окровавленные тела занимали все его свободное мыслительное время. Он часто мог часами сидеть на своем рабочем месте, устремив влажный взгляд в кривящиеся мониторы глупых, лишенных фантазии приборов, и представлять, как ворочается лента танковой гусеницы, вминая в сырую грязь воздетые к небу руки беспомощных людей.

Спасский никогда не был на войне. Больше того, среди его знакомых не было даже служивших в армии. Но уже много лет он чувствовал в себе эту сладко-сосущую жажду – думать о войне, осязать ее в своих фантазиях, отдаваться ей в почти болезненных грезах. Его день начинался с пролистывания газет. Он жадно впивался глазами в колонки репортажей с места каких-нибудь боевых действий и всегда был слегка разочарован, если находил количество жертв недостаточным. Он смотрел подряд все фильмы про войну и испытывал досаду, если батальные сцены не шокировали своей натуралистичностью. Спасский жил под свист пуль и минометные залпы.

Ему исполнилось сорок лет, и жизнь не удалась. В ней не было катаклизмов и катастроф. В ней не было взлетов и триумфов. В ней был только никому не нужный факультет захолустного вуза, занудливая жена, располневшая и подурневшая сразу после свадьбы, и копеечное место в унылой лаборатории чахлого института. Он добирался от дома до работы и с работы до дома одним и тем же скучным маршрутом – на автобусе № 22. На остановке «Лобнинский рынок», где выходила большая часть пассажиров, он плюхался на освободившееся сиденье, складывал руки на спинке впереди стоящего кресла (как на пулемете, висящем на шее) и поглядывал в окно, будто ехал на броне, снисходительно улыбаясь восторженному местному населению.

В своих фантазиях Спасский никогда не повторялся. Он смаковал горящие вертолеты, разрушенные дома и мосты, перевернутые машины и бэтээры с лопнувшей от жара броней. Он лелеял в мечтах обугленные воронки и расплавленные корпуса артиллерийских орудий, разбросанные тубусы ручных гранатометов и изрешеченный осколками брезент земляных укрытий. Он неторопливо разглядывал остывающих в предсмертных судорогах солдат, с искривленными ртами и оторванными конечностями, и пробовал на ладони окровавленные каски и бронежилеты.

С некоторых пор Спасский привнес в свои жестокие и неуемные фантазии новый волнующий элемент, придававший его игре еще большую пикантность: он стал вводить в них реальных персонажей – своих знакомых, коллег по работе и даже родственников. Со всеми, к кому он испытывал неприязнь и на кого держал обиду, Спасский спешил расправиться таким вот необычным и, казалось бы, безобидным способом. Уже полдюжины лет горели в танках его соседи по лестничной клетке, стонали в агонии под ударами бомб научные сотрудники лаборатории и начальники отделов, задыхались под завалами пораженных ракетами убежищ владельцы дворовых собак и автолюбители.

Однажды, прошлой весной, соседка Анна Игнатьевна, которую он встретил во дворе, сообщила ему с деланным сожалением:

– Слышали, Сергей Борисович, что с Мотей-то случилось?

– Нет… – осторожно ответил Спасский и остановился в ожидании новости, к которой его уже подготовил тревожно-сочувствующий тон соседки.

Мотя (в быту – Матвей Скороходов) был старшим по подъезду их невзрачной пятиэтажки и своей общественной, назидательной активностью раздражал угрюмого и недисциплинированного Спасского. Последний раз Мотя додумался до того, что написал красным фломастером его фамилию в числе злостных неплательщиков за газ и повесил этот пасквиль на двери подъезда. В тот же день Мотя уже корчился в газовой камере в лагере для военнопленных.

– Угорел, бедолага… – вздохнула соседка. – Надышался газом и – капут. Уж приезжали эти ремонтники… газовщики наши. И «скорую» вызвали быстрехонько. Но какое там! Поздно. Жалко-то как, да? Не старый совсем был.

Спасский шел к автобусной остановке, пораженный таким фатальным совпадением. Весь день он думал об этой странности. Отравившийся газом Мотя не выходил у него из головы. Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своим удивлением, но он так и не решился. «Сочтут за ненормального», – подумал он и вскоре забыл про этот странный случай.

Однако через полгода утренние газеты заставили Спасского опять вздрогнуть от мистического совпадения. Пресса сообщала, что на своем рабочем месте убит Виктор Камолов – бывший сослуживец Спасского, уволившийся из лаборатории несколько лет назад.

Спасский невзлюбил Камолова сразу. Тщеславный выскочка без специального образования, тот с ходу завоевал симпатии коллег и, что еще более невероятно, руководства. Он числился в любимчиках у «старикана» – руководителя лаборатории профессора Лобника. В Камолове раздражало все – от его веселой и фамильярной манеры держаться с сослуживцами до самоуверенности и всезнайства в работе, которой Спасский отдал годы. Жалкий художнишка, дилетант, распоясавшийся купчик – он считал возможным снисходительно давать ему – Сергею Спасскому, человеку с техническим образованием, – советы в делах, о которых скорее всего черпал знания из популярной литературы! Двоюродный брат Спасского заканчивал когда-то то же самое художественное училище, что и Камолов. И что же? Сейчас он без работы и без средств к существованию пытается хоть как-то удержаться на плаву в этой жестокой жизни. А Камолов? Этот и не думает унывать! Он уже стал физиком! «Вот только такие наглые, пронырливые деляги и устраиваются в жизни, – размышлял Спасский, поглядывая из-за монитора на довольную физиономию Камолова, о чем-то шушукающегося со „стариканом“. – Пролезут везде! Растолкают локтями, нагадят – и дальше побегут. А настоящие специалисты вынуждены десятилетиями пахать, чтобы их заметили и оценили по достоинству». Каждое утро Камолов забегал в клетушку профессора с какими-то договорами, чертежами и планами, часами просиживал у него, а потом, воодушевленный, скрывался в неизвестном направлении.

Зато по вечерам приходило возмездие. Камолова давили танками, сжигали огнеметами, забрасывали гранатами, расстреливали из всех видов стрелкового оружия.

После того как место Камолова в лаборатории освободилось, Спасскому даже не предложили его занять – он остался на своей крохотной должности – неприметный и злой. С этого дня Камолова ждала новая ежевечерняя расплата – его ставили к стене и кололи штыками, а потом добивали саперными лопатками.

«Кому помешал лобнинский фотомастер? Его искромсали кухонным ножом», – прочитал Спасский, и газета задрожала в его руках. Сомнений не оставалось – неведомым образом он, Сергей Спасский, научился своими фантазиями приближать настоящий и невыдуманный конец своих недругов! Он – гений! Вот когда пришла пора реализоваться тому, что его всегда отличало от других людей! Всему – свой черед. Нужно было сорок лет прожить серой мышкой и неудачником, чтобы в одно прекрасное утро проснуться с осознанием того, что ты – маленький бог! Он метнул быстрый и мстительный взгляд на дверь в клетушку профессора, где местные лизоблюды пристроили самодельную табличку: «МАЛЕНЬКИЙ БОГ», и покачал головой:

– Время покажет…

В этот понедельник с самого утра у Спасского было замечательное настроение. Он ехал на работу в автобусе и, против обыкновения, не стал занимать сиденье возле окошка на остановке «Лобнинский рынок». Он приветствовал побежденное и завоеванное местное население стоя, держась за поручень капитанского мостика своего торпедного катера, пришвартовывающегося к пристани сдавшегося города. Он гордо продефилировал мимо дежурного на проходной института, даже не вынув из портфеля пропуск, с которым в обычное время не расставался даже по воскресеньям, и распахнул дверь лаборатории со словами: «Прошу садиться…»

Единственный сотрудник, пришедший на работу раньше Спасского, поднял голову, оторвавшись от сборника «Шахматные задачи», и, понимающе кивнув: «А-а, это ты, дурень…» – вновь углубился в чтение. Когда ровно в десять по лестницам института скатился противный и дребезжащий звонок, Спасский сидел за столом и не мигая смотрел на дверь клетушки с наглой надписью «Маленький бог». Лобника на работе не было! Не пришел он ни через десять минут, ни через полчаса. Но лишь только тогда, когда сотрудники в недоумении стали поглядывать на часы и пожимать плечами: «Где же „старикан“?» – Спасский облегченно откинулся на спинку стула и победно изрек:

– Свершилось!

Если бы все эти рядовые сотрудники и заурядные человеки кинулись к нему с расспросами, если бы они, кусая губы в уважительном трепете, умоляли его раскрыть перед ними свой пророческий, мистический дар, он, возможно, и рассказал бы, что вот уже больше года прокручивает перед глазами одну и ту же картинку: захваченного в плен профессора Лобника пытают на дыбе, а потом огромной монгольской саблей режут ему сухожилия и вены на левой руке. Профессор корчится от боли, ревет, как портовый сухогрузный трейлер, а потом обмякает бессильно и медленно умирает от потери крови…

– Теперь его черед настал!

– Теперь мой черед настал! – Лосев приподнял перебинтованную голову с подушки и посмотрел на вжавшуюся в стул Елену, словно удивляясь ее молчаливому бездействию. – Он хотел меня убить, понимаешь? Именно убить! Не ранить, не напугать, а убить! Как Виктора, понимаешь? И на том же месте! Мистика какая-то! Чушь! Я ни-че-го не понимаю!

Елена молчала. Она уже не плакала, кусая пальцы, как вчера, когда Федор позвонил ей из больницы, куда едва доплелся, истекая кровью. Казалось, она смирилась и с ужасом последних дней, и с какой-то фатальной неизбежностью, нависшей над ними.

Вечером, забирая Лосева из больницы, она еще всхлипывала и дрожала. А потом всю длинную, нескончаемую ночь, в которую ей так и не удалось сомкнуть глаз, она смотрела в черное окно, положив ладони на раненую голову единственного близкого ей человека, и шептала гулко и страшно:

– Это он… он… Он убьет нас обоих… Он уже не остановится…

Перед глазами снова и снова опускалось затемненное стекло синей машины, и все яснее выплывал из ее бездны силуэт страшного человека. Она видела, как, словно из расфокуса, возникает из темноты его лицо – глаза и губы, искривленные в долгожданной усмешке: «Лена, вы мертвецов боитесь?»

Утро не принесло облегчения. Елена молчала, а ее глаза – сухие и уставшие – с жалобной обреченностью смотрели на Федора.

– Я видел его на фотографии! – Лосев метался в болезненном возбуждении. – Они были знакомы с Витей! Может быть, даже близко знакомы! Ты не ошиблась, девочка! Этот тип следит за нами! Нам наверняка угрожает опасность! И тебе… И тебе…

Федор внезапно замолчал, пораженный этим простым и вместе с тем ужасным открытием. Он вскочил с кровати и бросился к Елене, обхватив руками ее колени и ткнувшись в них забинтованной головой:

– Не бойся! Не бойся… Я сумею защитить тебя! Я сумею нас защитить! Надо только понять, что происходит… Мне нужно понять, откуда исходит опасность… Не бойся, родная… Я сумею…

Она гладила его по плечам, задрав подбородок и закусив губы, чтобы опять не дать волю слезам.

– Ты смог разглядеть нападавшего? Лицо, фигуру?

– Нет… Было темно, а глаза – в крови. Да и напал он сзади. Сразу ударил, а потом навалился… Я ничего не разглядел. Разве только крик его истошный запомнил. Звериный… – Вдруг Федор поднял голову, словно что-то вспомнив. – Лена! Лена… Я ведь, кажется, отрезал ему кисть руки… Тесаком для фотобумаги. Ну, когда мы… когда он… Когда он чуть не убил меня! Она до сих пор должна быть там, в студии.

Елена обхватила ладонями голову Лосева:

– Прошу тебя, любимый! Умоляю! Не предпринимай ничего! Прошу тебя! Давай уедем! – Она вдруг замерла, словно просветленная внезапной идеей. – Давай уедем к твоему отцу! В Николаевск! В твой родной город, где у тебя все было хорошо и спокойно. Художники, оформители, дизайнеры везде нужны. А нет – так барменом опять устроишься. Я готова официанткой быть – лишь бы рядом с тобой. Уедем, Федор!

* * *

Летнее кафе «Горизонт» располагалось прямо во дворе дома, в котором Лосев снимал квартиру. В будние дни оно чаще всего пустовало, и даже в обеденное время посетители занимали едва ли третью часть выставленных на улицу столиков. Здесь готовили люля-кебаб и жареных цыплят, о чем жители дома имели возможность догадываться по запаху, вливавшемуся в распахнутые окна и оседавшему на подоконниках и диванах. С наступлением сумерек чесночно-цыплячий дух обильно смешивался с сигаретным дымом, и этот коктейль путался в квартирных занавесках уже до утра.

Зимой столики уносили в помещение, и «Горизонт» превращался в «коктейль-бар». Из всего разнообразия горячительных смесей местное население на протяжении многих лет выбирало привычное «водку с пивом». У лобнинцев постарше еще был жив в памяти прежний «Горизонт» – конца семидесятых – начала восьмидесятых, когда здесь размещалось сначала молодежное кафе с варениками, а потом пивной бар-«автопоилка». С утра до позднего вечера в «Горизонте» простаивали пенсионеры, студенты и «лица без определенных занятий», забаррикадировавшись от внешнего мира стеной пенных кружек. Когда в Лобнинске, как и во всей стране, стало тяжело с пивом (и с водкой тоже), к «Горизонту» выстраивалась длиннющая очередь.

– Чего дают? – интересовались взволнованные домохозяйки. – За чем очередь?

– Очередь, мамаша, до самого «Горизонта», – острили любители пива.

К пивным автоматам (в просторечии – «автопоилкам») продирались с боем. Торопливо бросали в щель скользкие монетки. 15 копеек – половина кружки пахучего «Ячменного колоса», еще 15 копеек – и кружка выворачивалась наружу густой и плотной пеной с лиловыми разводами. У автоматов набирали сразу по семь – десять кружек и несли их в охапке, прижимая к себе, как букет тюльпанов, к отвоеванным пространствам на переполненных столиках.

У самого окна находился отдельный стол, за которым собиралась особая каста «блатных». «Откинувшиеся» с зоны мужики не спеша потягивали пивко за игрой в «сику» или в «очко». Компанию им составляли сонные дамы с заплывшими глазами и засохшей блевотиной на вязаных кофточках. Время от времени «блатные» наводили в баре «порядок». Среди любителей кислого пива непременно попадался какой-нибудь либерал-бунтарь с самиздатовским Алешковским в руке или непризнанный поэт-авангардист, пробующий местную аудиторию на прочность строки. Они всегда первыми принимали удар. Спустя минуту в «Горизонте» уже было не разобрать, где диссидент-разночинец, а где мастеровой после станковой смены. Разлетались и падали тела и кружки. Осколки стекла торчали из пенно-кровавых лужиц, а среди этой разухабистой молотильни азартно ползала по полу тетя Рая, спешно подбирая рассыпанные кем-то монетки.

В конце восьмидесятых на месте пивной забегаловки открылось первое в Лобнинске кооперативное кафе с прежним названием. Кто был хозяином нового заведения, лобнинцы уже не могли припомнить. Зато многое слышали о его сыне. Молодой человек, «отмазанный» родителем от армии, помогал отцу тем, что еженощно сколачивал постоянную клиентуру нового «Горизонта». Сначала частыми гостями здесь были куртуазные маньеристы. Они громко пили портвейн и кричали невнятные стихи, создавая очередные проблемы жильцам многострадального дома, одуревшим еще от старого «Горизонта». Затем под крышей заведения стала кучковаться «золотая молодежь». Вчерашние фарцовщики и валютчики родили на свет лоточников и «менял». Дети кооператоров подъезжали к модному кафе на сияющих «пятерках» и «восьмерках» к полудню и пили вермут с соком до самого вечера, листая журналы и веселя накрашенных десятиклассниц.

В один из таких вечеров в кафе появился странный парень со шрамом над бровью. Он слушал маньеристов, рассматривал ломающихся в танце десятиклассниц и молча пил водку в полном одиночестве. Позже газеты описывали происшедшее по-разному. В одних говорилось, что парень первым начал задирать поэтов и мажоров, в других – что кто-то из «золотых», увидев орденские колодки на рубашке молодого человека, затеял с ним спор о внешней политике СССР. Так или иначе, но парень со шрамом стал зачинщиком драки, «в ходе которой», как сообщалось, «нанес тяжкие телесные повреждения» тому самому сыну владельца кафе.

«Афганца» очень быстро судили и дали три года.

«Конфликт одного поколения», как его назвали журналисты, взбудоражил весь город. «Горизонт» осаждали пикетчики с призывом кооператору убираться вон вместе с сынком и не позорить Лобнинск. Кафе стремительно несло убытки, и хозяин перестал платить бандитам. Те после недолгих раздумий облили «Горизонт» бензином и подожгли. Кафе полыхало несколько часов кряду, под радостные возгласы толпы и отчаянный рев жителей дома, задыхающихся в черных клубах дыма. А первый лобнинский кооператор спешно эмигрировал в США с румяной женой и неунывающим сыном.

Сегодняшний «Горизонт» – кажется, пятый по счету – формально принадлежал племяннику начальника УВД области. На деле им руководил некто господин Сафаров, вот уже пятый год сводивший с ума жильцов лосевского дома запахами люля-кебаб и жареных цыплят.

Федор осторожно спустился во двор, чувствуя, как время от времени на него накатывает слабость и дурнота, и присел за крайний столик полупустого кафе. Он попросил чай с лимоном и долго сидел, помешивая ложечкой в чашке, изредка поднимая голову и обводя глазами редких посетителей.

Наконец к столику подошел русоволосый мужчина лет тридцати с небольшим, в белоснежной тенниске, джинсах и с папкой под мышкой. Он скользнул взглядом по шапочке из бинтовых повязок на голове Федора и уточнил на всякий случай:

– Вы Лосев?

Федор приподнялся для рукопожатия:

– Да. А вы Гаев? Извините, что пришлось перенести встречу сюда – я никуда ехать не в силах.

Следователь никак не отреагировал на извинение, попросил у подошедшего официанта кофе и сел напротив Лосева, положив папку на середину стола.

Федор придвинул к себе чашку и продолжил:

– Не знаю, зачем я понадобился вам, но вы мне очень нужны, и мое дело не терпит отлагательств. Это касается убийства Камолова – фотографа, который…

– Прекрасно, – невозмутимо перебил его Гаев. – Я веду это дело, и оно еще не закрыто. Кстати, и я хотел с вами поговорить о Камолове.

Лосев оторопело замолчал, чувствуя, что уже начинается путаться в совпадениях. Гаев достал сигарету, закурил и откинулся на спинку стула.

– Но я готов сначала выслушать вас. Вы хотите сделать какое-то официальное заявление?

– Да… То есть нет… Наверно… – Федора сбивала с толку расслабленная и в то же время уверенная манера следователя бросать реплики – словно игровые кости. – Меня вчера хотели убить! – Лосев торжественно выпрямился за столом, ожидая реакции собеседника, и добавил: – В той самой студии, где убили Камолова!

Следователь, однако, даже не поменял выражения лица. Он выпустил дым, опять скользнул взглядом по забинтованной голове Федора и не проронил ни слова.

– Меня хотели убить, – с нажимом повторил Лосев, в растерянности глядя на Гаева.

Тот благосклонно кивнул:

– Я слушаю-слушаю.

– Это, собственно, все.

Федор вдруг почувствовал себя мальчишкой, забывшим ответ у школьной доски.

– Все? – переспросил Гаев.

– У меня есть основания предполагать, что на меня покушался тот же человек, что убил и Камолова.

– Вы знаете его?

– Нет, но мне кажется, он следит за мной и моей невестой. Мы уже несколько раз встречали этого типа во дворе, на рынке, в парке. А потом я увидел фотографию. На ней – он и Камолов.

Гаеву принесли кофе. Он отпил из чашки.

– Вы давно стали владельцем студии?

– Нет. Я еще не владелец. Мать Камолова попросила меня продолжить дело Виктора. Она дала мне ключи. Но стоило мне там появиться, как… – Лосев красноречиво показал на перебинтованную голову, – меня хотели убить.

– Вы часто с ней видитесь?

– С кем?

– С матерью Камолова.

– Нечасто. Мы вообще не встречались после смерти Виктора.

– А почему она решила отдать ключи именно вам?

– Не знаю. Ну, я был другом… Кроме того, мы одно время работали вместе.

– Камолов вас уволил?

– Нет… То есть да. Так получилось… Но мы все равно остались друзьями. Встречались. А потом эта страшная смерть…

– Кстати, я вспомнил: я собирался и вас тоже опросить тогда, полгода назад, но мне сказали, что вы уехали в Склянск. Насовсем.

– Куда?! – Федор даже поперхнулся. – В Склянск? Это город, где родилась Елена. Впрочем, не важно. Я никуда не уезжал. И не собирался. Кто вам сказал?

– Сейчас уже не помню. – Следователь внимательно посмотрел на Лосева. – Кто-то звонил вашему отцу, и он сказал, что вы навсегда покинули Лобнинск. Ну разумеется, если бы вы мне очень понадобились, я бы вас нашел и в Склянске. А так…

Федор отодвинул от себя чашку, и она жалобно звякнула.

– Отцу? Он не мог это сказать! Я сам не могу дозвониться до отца вот уже сколько времени! Места не нахожу! Я даже собрался ехать к нему. И теперь уже насовсем. Но не в Склянск, а к отцу, в Николаевск!

– Так вы никогда не были в Склянске?

– Не был.

– Ни до убийства, ни после него?

– Совершенно верно. Я никуда не уезжал из Лобнинска вот уже почти три года.

Гаев тоже отодвинул чашку.

– Оставьте мне свои координаты, где вас искать, если что… Будет нужно, я с вами свяжусь.

Федор на секунду застыл в недоумении.

– Послушайте, я не для этого вас пригласил!

– Кто кого пригласил? – усмехнулся Гаев.

– На меня покушались, понимаете? Меня хотели убить! В том же самом месте, что и Камолова!

– Вы заявляли в милицию?

– А вы тогда кто?

– Я – следователь прокуратуры. Веду дело об убийстве Камолова.

– Вот я вам и заявляю: человек, который убил Камолова и который хотел убить меня, одно и то же лицо. У меня есть его фотография.

– И я вам заявляю: обратитесь в милицию по факту покушения. По этому факту проведут оперативно-розыскные мероприятия, возбудят дело, если потребуется. А потом – опять же, если будут основания, – два уголовных дела можно объединить в одно. Такая практика существует. Я следователь, понимаете? А не оперативный работник. Каждый должен делать свое дело.

– Вот я и прошу вас делать ваше дело! И я хочу вам помочь. И прошу вас помочь мне.

– Ну хорошо. Почему вы решили, что на вас покушался убийца Камолова? Только потому, что вам почудилось, что за вами кто-то следит?

– Мне не почудилось.

– За вами следит знакомый Камолова?

– Да. У меня есть его фотография.

– И что?

– Его надо найти! И если окажется, что у него нет руки… – Федор запнулся. – Понимаете… Я отрезал нападавшему кисть левой руки. В целях самообороны. Когда он меня уже добивал. Эта рука… Она осталась в студии. Можно поехать туда и найти ее. Возле монтажного стола.

– Увольте. – Гаев встал. – Обращайтесь в милицию. К экспертам, криминалистам, патологоанатомам… Всего хорошего.

Федор тоже поднялся и положил руки на папку следователя.

– Я прошу вас. Просто поехать и убедиться. Прямо сейчас. Это займет час.

Гаев помедлил. Вместе с раздражением и скукой, которые вызвал у него сегодняшний разговор, он чувствовал и любопытство, смешанное с симпатией к этому чудаковатому парню с перебинтованной головой. «Лосев не убийца, – размышлял он. – Это очевидно. Но вместе с тем он, несомненно, неким образом причастен ко многим странным событиям, имеющим отношение к убийству. Я теряю время… Я попусту теряю время. Он затягивает меня в трясину, из которой потом не будет никакой возможности выбраться. А воз и ныне там. Дело Камолова – „висяк“. И даже если убийца действительно отыщется – доказать что-либо будет необычайно сложно. Еще и рука отрезанная. Прямо триллер какой-то!»

– Я прошу вас, – повторил Федор умоляюще.

– Вам так важно, чтобы я посмотрел на отрезанную конечность?

– Это рука убийцы! Говорю же! Ее надо дактилоскопировать.

– Хорошо, – вздохнул Гаев, – я вызову криминалистов.

– Я хочу, чтобы вы поехали сами и все увидели своими глазами.

Но следователь уже звонил кому-то по телефону.

– Какой район? – заслонив рукой трубку, быстро спросил он у Лосева.

– Зеленый. Вот адрес и ключи.

– Какой из них от студии?

Лосев покрутил в руках связку, потом сел за стол, рассыпал ключи и принялся перебирать по одному. Потом еще и еще. Федор хорошо помнил этот ключ. Он был необычной формы – длинный и плоский, с отверстиями, как на перфокарте. Когда Гаев закончил телефонный разговор и застыл над столом в терпеливом ожидании, Федор в третий раз перебирал связку, уже зная: КЛЮЧА ОТ СТУДИИ ЗДЕСЬ НЕТ. Но он не мог в это поверить.

Следователь посмотрел на часы.

– Ключ пропал. – Лосев жалобно поднял на него глаза. – Опять мистика…

– Эта мистика называется расхлябанностью, – назидательно отчеканил Гаев. – Ладно. Коль скоро я уже поднял людей… У меня где-то были дубликаты. Но придется заезжать на работу. А это лишние полчаса…

– Знаете, я из студии сразу направился в больницу. Скорее всего я просто не запер дверь. Я был в таком состоянии – сами понимаете. Значит, ключ, должно быть, остался в замке.

Лосев смотрел вслед удаляющемуся следователю и чувствовал, что окончательно обессилел: перед глазами все плыло, а колени потряхивало противной дрожью. Он склонился над пустыми чашками, просидел так с минуту, а потом попросил счет.

* * *

Время двигалось к обеду, и в коридоре института уже пощелкивал древний с пожелтевшими полушариями настенный звонок, готовый пролиться на пол хрустящей, раскатистой трелью.

Профессор с утра так и не появился в лаборатории, и Спасский праздновал окончательную победу. Он бездельничал, ликующе поглядывая на коллег из-за громоздкого монитора. Пакт о безоговорочной капитуляции противника был подписан, и его уже доставляли Спасскому фельдъегерской почтой. Его уже везли в громадном белоснежном конверте, запечатанном толстой сургучной печатью. Спасский встал, прошелся между столами, не в силах сдерживать радостное волнение, потом вернулся на место, но тут же опять вскочил и кавалерийским шагом направился к профессорской двери. С минуту он постоял, вперив презрительный взгляд в нахальную, чуть покосившуюся самодельную табличку, а потом неожиданно сорвал ее вместе с планкой узорчатого плетения. Двое сотрудников подняли головы, оторвавшись от работы, и с удивлением наблюдали, как Спасский, неторопливо вернувшись на свое место, небрежно швырнул сорванную табличку на стол, сел и, откинувшись на спинку стула, оскалился в неестественной и страшной улыбке.

Зазвонил телефон, и кто-то из лаборантов проронил взволнованно:

– Это, наверно, старикан!

Спасский вздрогнул и уставился на поднявшего трубку сотрудника. Но к телефону просили самого Спасского.

Звонил двоюродный брат из Москвы. Он спрашивал, как дела, и, по обыкновению, интересовался здоровьем кузена. Спасского подмывало прямо в трубку рассказать о своем необыкновенном даре, о своем всемогуществе, о своей гениальности. Ему хотелось крикнуть: «Я – маленький бог!» Но рабочая тишина лаборатории смущала его, и он, оглядываясь на коллег и прикрывая трубку рукой, говорил вполголоса:

– Я-то ничего. Что со мной станется? Здоровье в порядке – спасибо зарядке! А вот у начальства моего, видать, со здоровьем дела обстоят похуже. Спекся, похоже, профессор наш. Не знаю, что с ним, но предполагаю, что летальный исход. Ага… Я не радуюсь, я скорблю. Ага… Отправился Лобник к дружку своему – Вите Камолову. Что значит – при чем? Они два сапога пара были. Нет, убийцу не нашли. Да кто его ищет-то? Но скажу тебе по секрету: и Камолова, и Лобника угробил один и тот же человек. Откуда известно? Да ниоткуда. Просто я знаю точно. Уж я-то знаю точно! Да никого не арестовывали, чудак-человек! А оттуда знаю, потому что убийца – я!

Тут только Спасский заметил, что все до единого сотрудники лаборатории смотрят на него в немом изумлении и даже страхе. Он сам не обратил внимания, как перешел с шепота почти на крик. Он стушевался на мгновение, а потом быстро и невнятно пробормотал в трубку:

– Ну все, пока, братишка, мне работать надо… – И отправился на свое место, ссутулившись под взглядами коллег.

Неловкую тишину и оторопь снова прорвал телефонный звонок. Спасский уставился в окно, мысленно ругая себя за допущенную неосторожность. «Ну и пусть, – подумал он наконец. – Все равно когда-нибудь все узнают о моем мистическом даре».

– Господа! – раздался радостный голос лаборанта. – Звонил Лобник. Он слегка приболел. Извинялся, что не сообщил сразу. Сказал, что постарается завтра уже быть на работе!

На столе у Спасского что-то стукнуло. Фельдъегерь с пакетом подорвался на случайной мине уже на подступах к штабу.

И в этот момент на коридоры, лестничные проемы, двери кабинетов института обрушился ливень долгожданного обеденного звонка.

Федор не находил себе места. Он тревожился за Елену и корил себя, что позволил ей сегодня уехать на работу. Лосева всегда удивляла и восхищала эта волевая особенность характера его любимой. «Надо» было для нее важнее не только «хочу», но и «могу». Федора не переставали волновать удивительные метаморфозы в ее поведении, когда буквально на глазах его Леночка из тихого, нежного, слабого, хрупкого цветочка в один миг превращалась в собранного, целеустремленного и сильного человека. «Жизнь ее научила быть такой, – размышлял Лосев. – Она столько повидала, через столько страданий прошла, что вынуждена быть сильной». В то же время он чувствовал, как ей не хватает его тепла и заботы, как необходима его защита. Она интуитивно тянулась к теплу и нежности, а потом вдруг опять могла стать жесткой и непреклонной. Как и сегодня, когда после ужасов и тревог выходных дней, после бессонной ночи она вдруг, посмотрев на часы, оделась, слегка припорошила косметикой следы усталости и отчаяния и заспешила на работу.

– Останься, – увещевал Федор, – ничего не случится, если сегодня ты скажешься больной.

– Мне нельзя пропускать работу, Федя, – отвечала она со вздохом. – У нас летний сезон и без того не самый удачный в смысле заработка, а если в конце месяца с меня еще и удержат за прогулы – совсем худо.

Сейчас Лосев терзался угрызениями совести, бродя по квартире и зачем-то перекладывая вещи с места на место. Если бы он мог, если бы он только мог нормально обеспечивать их маленькую семью – не было бы этих страданий и страхов, не случилось бы катаклизмов всех последних месяцев и дней! Он сам во всем виноват! Он сам виноват, что его жизнь складывалась совсем не так, как он мечтал еще там, в Москве, стоя перед холстом в мастерской Страхова и размышляя о таинственной судьбе одинокого и несчастного Эстея.

А сейчас мир словно опрокинулся, увлекая Федора за собой в водоворот странных и страшных событий. Убийство, фотографии, мерзкий тип в очках и с бакенбардами, отрезанная рука… Лосев остановился посреди комнаты и уже в сотый раз за сегодняшний день бросил тревожный взгляд на будильник: «Почему же не звонит Гаев? Он уже давно должен был все закончить!»

Федор сделал в волнении еще один круг по квартире и, поколебавшись, схватил трубку. Очень долго было занято. Лосев слушал противные частые гудки и в раздражении хлопал рукой по рычагу. Наконец телефон следователя сдался его настойчивости, и в трубке простонал длинный сигнал соединения. Через мгновение в ней что-то щелкнуло, и спокойный мужской голос произнес:

– Гаев у телефона.

– Это… это Лосев, – выдохнул Федор, и сердце его заколотилось в уже знакомой саднящей тревоге.

– Слушаю вас.

Федор растерялся настолько, что даже не нашелся что сказать. Он сжал влажными пальцами трубку и выдавил хрипло-виноватое:

– Я хотел… м-м-м… хотел спросить…

– Спрашивайте, – разрешили на том конце провода.

– Вы… вы были в студии? – Федор наконец нашел правильную форму вопроса.

– Да, был. И не я один. Были еще оперативники и криминалисты.

– И… что же?

– Ничего.

Федор задохнулся.

– Как – ничего? Что значит – ничего?

– Ничего означает ничего. Ни отрезанной руки, ни даже видимых следов борьбы мы там не обнаружили.

– А вы внимательно смотрели?

Гаев промолчал в ответ на этот глупый вопрос.

– Другими словами, – медленно произнес ошеломленный Лосев, – она бесследно исчезла?

– Или не существовала никогда, – безжалостно закончил следователь.

В трубке уже запищали противные частые гудки, а оглушенный Федор еще долго держал ее в руках.