Игорь Валентинович Лобник считался ведущим специалистом Института оптической физики в области специальных проектов. Злые языки говорили, что все его «специальные проекты» не что иное, как мелкие подрядные услуги коммерческим организациям. Самым нашумевшим проектом Лобника считалась разработка и создание инфракрасного «подсматривающего» устройства для одной из контор, занимающихся частным сыском. Аппарат величиной с холодильник возили по всему городу в микроавтобусе, пристраивали рядом с окнами жилых домов и записывали на видео мерзкие по качеству и такие же по существу сцены и сюжеты, чтобы потом выгодно продать эту продукцию неверным женам и обманутым мужьям. Или – с тем же успехом – неверным мужьям и обманутым женам.

Однажды произошла ошибка, и когда кассету с «клубничкой» предложили предполагаемому «ходоку», разразился страшный скандал. Мишенью сыскной конторы оказался добропорядочный отец семейства, да к тому же чиновник городской администрации. Он отправил кассету в редакцию местного телевидения, а сам гневно выступил на страницах центральных лобнинских газет с обвинениями в адрес злополучной конторы и бездействующей милиции.

Скандал получился еще пикантнее, чем ожидали городские обыватели: в ходе публичных разбирательств выяснилось, что предполагаемый «ходок» оказался на деле «рогоносцем». Его разоблаченная и посрамленная супруга сбежала из города, прихватив с собой троих детей, а убитый горем чиновник оказался объектом насмешек и острот всего Лобнинска.

Между тем очень скоро обнаружилось, что конвейер интимного шантажа был бы невозможен без диковинной штуковины, изобретенной лабораторией господина Лобника.

Игорь Валентинович прославился в одночасье. На ученого показывали пальцем на улице и радостно комментировали:

– Вон, извращенец пошел!

Популярность Лобника простиралась, таким образом, гораздо дальше его известности в научных кругах. Он опубликовал несколько серьезных работ, посвященных цветооптическим дифференциалам, и вел целую рубрику в никем не читаемом дотационном журнале «Техника – людям». В институте между тем его считали гением.

– Если бы лаборатория Лобника получала дополнительное бюджетное финансирование, – говорил директор, – он удивлял бы нас новыми потрясающими открытиями. А вместо этого вынужден зарабатывать хлебушек насущный для всего института, за что ему тоже низкий поклон.

Лобнику еще не было и пятидесяти пяти, но все сотрудники называли его уважительно и с любовью – «наш старикан». Полусумасшедшие идеи профессора давно никого не удивляли не только в институте, но и в городе. Лет десять назад он убеждал власти пристроить к центральной площади Лобнинска светоотражающую установку.

– Правильнее сказать: она не отражает, а поглощает свет, – торжествующе объяснял ученый, – а взамен увеличивает пространство.

– Это что, своего рода оптическая иллюзия? – вяло интересовались в администрации.

– Никакая не иллюзия, – обижался Лобник. – Она создает дополнительное осязаемое пространство. Пока это только миллиметры, но при правильном подходе наше изобретение позволит расширять улицы, удлинять мосты, увеличивать парки.

Воодушевленный своей идеей Лобник напросился на встречу с градоначальником. Тот слушал его десять минут, а потом задал короткий и вместе с тем очень конкретный вопрос:

– Сколько гектаров земли вы можете получить для создания новых пятен застройки?

Лобник задумался, сбитый с толку такой прагматичностью, а потом сказал неуверенно:

– Думаю, что при правильном финансировании и благоприятных условиях мы сможем через пятнадцать лет получить более пяти квадратных метров дополнительного пространства.

– До свидания… – Глава города спешно пожал профессору руку и уехал по более важным делам.

Потерпев крах с идеей увеличения пространства, Лобник долго не унывал. Через пару лет он уже пытался продать местной фабрике стекольных изделий проект изготовления нового оконного стекла. У Лобника имелся опытный образец, который он перевозил с места на место с величайшей бережностью.

– Даже в самую пасмурную погоду, – кричал он собравшимся инженерам, – в помещении с такими окнами всегда будет яркий солнечный свет! Наше стекло моделирует, воссоздает этот свет путем тончайшего компилирования любых дневных световых потоков и многократного их усиления.

Изобретением заинтересовались. Но когда выяснилось, что для функционирования такого стеклышка требуется восьмиамперный дизельный генератор, к затее Лобника моментально остыли.

Несколько лет назад профессор увлекся новой идеей. Он собирал в конце рабочего дня сотрудников лаборатории и вдохновенно чертил на маркерной доске крестики, квадратики и кружочки.

– Подобно тому как человеческий организм состоит из мельчайших клеток, каждая из которых является носителем определенной информации, так и любое фотоизображение человека состоит из сотен, тысяч цифровых точек, каждая из которых может являться носителем подобной информации! Если мы с вами хоть что-то слышали о делении клеток, то мы понятия не имеем об их репродуктивности в цифровых точках. Процесс фотомодуляции – великая тайна природы, которую нам предстоит разгадать.

Новое увлечение Лобника заразило далеко не всех сотрудников лаборатории. В курилке и за обедом Спасский частенько вздыхал:

– У нас куча работы по договорам, а старикан тратит свое и наше время на очередную авантюру, которая опять закончится ничем.

Многие соглашались со Спасским, однако не все были готовы противиться профессору в его научных сумасшествиях. Вот тогда-то на дверях лабораторной клетушки и появилась табличка с надписью «Маленький бог».

Лобник благосклонно отнесся к этому лаконичному определению. Он и сам так считал. Равно, как совершенно серьезно полагал, что название их родного города берет начало от его собственной фамилии.

Вчера и позавчера профессор сказался больным. Ему нужно было привести в порядок мысли и сосредоточиться на одном важном деле, не дававшем ему покоя все последнее время. Лобника преследовал страх. Он засыпал с этим липким, тревожным чувством и просыпался с ним. Ему снились кошмары. Какой-то человек с продолговатым аскетичным лицом, с рыжеватыми бакенбардами и в очках с толстенными линзами опять явился к нему этой ночью и зашептал в самое ухо:

– Профессор Лобник! Я пришел убить тебя! Ты умрешь, как Виктор Камолов! Но у тебя еще есть шанс… Завтра ночью, на кладбище… Ты придешь туда, чтобы спасти свою жизнь. Но через несколько дней там будет и твоя могилка. Я убью тебя!

Профессор вскрикнул и проснулся. Скомканное одеяло валялось на полу, а сам он лежал поперек кровати с запрокинутой, гудящей от боли головой. Лобнику был хорошо знаком этот страшный человек. Он мог наблюдать его каждое утро, умываясь перед зеркалом в ванной. Сегодня растрепанные бакенбарды и выцветшие дальнозоркие глаза профессора, как всегда, маячили в запотевшем отражении. Только теперь они излучали уверенность. Профессор уже твердо знал, что должен сделать.

В лаборатории ему первым делом сообщили о звонке следователя по фамилии Гаев. Лобник невольно обратил внимание, что один из сотрудников – Спасский – смотрит на него как-то странно – настороженно и вместе с тем недружелюбно. Профессору показалось, что Спасский рассматривает его руки. Лобник невольно заложил их за спину и спросил:

– У вас ко мне какой-то вопрос, Сергей?

– Нет, – быстро ответил тот. – Нет вопросов…

Лобник постоял с полминуты, провожая его взглядом до рабочего места, и направился к себе в клетушку. Он был так расстроен и озадачен, что даже не заметил исчезнувшей таблички – непременного атрибута его кабинетной двери.

«Только этого не хватало… – в отчаянии думал Лобник. – Я опять зачем-то понадобился этому мерзкому следователю. Неужели дело Камолова еще не похоронено ввиду его полной бесперспективности? Неужели у следователя появились какие-то зацепки или даже подозрения? Я должен… я должен его опередить! Я знаю, что делать. Но сначала надо понять, зачем звонил этот Гаев».

Профессор снял трубку и, сверяясь с бумажкой, набрал номер прокуратуры.

* * *

Рекламное агентство по полиграфии, в котором работала Елена, существовало уже восьмой год. Оно было создано изначально как агентство по связям с общественностью.

Обнаружив, что на предвыборной «джинсе» в разгар избирательных кампаний телевидение зарабатывает куда больше, чем на простой рекламе, агентство бросилось в самостоятельное плавание по бурлящему морю политтехнологий и информационных войн.

Крупные избирательные кампании проводились в городе и области чуть ли не каждый год. Лобнинцы, долго и с азартом выбиравшие губернатора, на следующий год сталкивались с необходимостью выбирать мэра. Еще через год перед ними веером выкладывали кандидатов в областную Думу, а затем – пестрый список претендентов на законодательные портфели города. В качестве дополнительной приправы к ежегодному блюду лобнинцам предлагали пресную россыпь желающих попасть в органы местного самоуправления. И наконец, раз в четыре года уставшим горожанам приходилось отвлекаться на выборы депутатов в Государственную Думу по одномандатным округам. На этом благодатном поле неумолкающих «за» и «против» агентство сколотило свой первый капитал.

Оно существенно расширило штат сотрудников, арендовало под офис целый особнячок и с новым рвением стало бороться за очередных кандидатов в депутаты.

Со временем будущие и потенциальные политики стали чураться лобнинских «пиарщиков». Об их разорившихся клиентах ходили легенды по всему городу. Однако специалисты «по связям с общественностью» не унывали. Они плавно перестроились и стали заниматься только коммерческой рекламой, не касаясь политики. По мере того как в Лобнинске вырастали все новые и новые рекламные фирмы, усиливалась конкуренция, агентство стало терять свои возможности сначала на телевидении, потом в газетах и журналах. Прочными его позиции оставались только в производстве полиграфической и сувенирной продукции.

Поэтому, когда Елена впервые открыла дверь этого агентства, увидев объявление о приеме на работу менеджеров по полиграфии, оно в основном зарабатывало на изготовлении календарей, постеров, плакатов, визиток и тех же баннеров.

Директор агентства – мужчина с двумя мясистыми подбородками – пробежал глазами ее резюме, пощупал взглядом ее грудь и спросил:

– А что вы умеете?

– Я долгое время работала в редакции одного журнала, – ответила Елена, – в Склянске.

– В Склянске?

– Я знаю все стадии производства полиграфической продукции, – поспешно вставила она, уворачиваясь от очередного «пощупывания».

– Ладно… – процедил директор, – посмотрим на вас…

Ожидая, пока Елена выйдет из офиса, Федор в нетерпении топтался во дворе двухэтажного кирпичного особнячка, в котором размещалось агентство, нервно рвал листья с тополя и кидал их на вздувшийся асфальт. Она появилась в дверях встревоженная и, поискав глазами Лосева, кинулась к нему:

– Что-то случилось? До конца рабочего дня еще два часа. У меня сердце оборвалось!

Федор схватил ее за руку:

– Ленка! Либо я действительно тяжело болен, либо все, что с нами происходит, все, что свалилось в последнее время на наши головы, – страшная и необъяснимая загадка, к которой вообще не существует ключа!

– Да что случилось-то? Говори наконец!

Лосев отступил назад, словно ему нужен был разбег для того, чтобы выпалить новость.

– Скажи, ты хорошо помнишь тот день, когда мы в первый и единственный раз пришли к Виктору в студию и он нас сфотографировал?

Елена смотрела на Федора широко открытыми от страха глазами и даже не сразу поняла, о чем он ее спрашивает, как будто страшная развязка, которая вот-вот должна была наступить, не имела к этому вопросу никакого отношения.

– Тот день… – повторила она в растерянности. – Тот день… Мы же гуляли в парке. Потом ели мороженое. Потом боялись, что попадем под дождь. Точь-в-точь как в твоем блокноте… А что? Что опять случилось?!

Федор торжествующе и страшно усмехнулся:

– То-то и оно – мороженое! Дождь! Летний, волшебный июльский день!

Елена была в отчаянии. Она чуть не плакала.

– Прошу тебя, не тяни! Ну что? Летний, волшебный день… Конечно! Ну конечно! Это же было восемнадцатое июля!

Федор резко поднес к ее лицу фотографию:

– Смотри! Что скажешь? Мы оба с тобой больны?

– Да что же здесь? – Елена торопливо и испуганно шарила глазами по снимку. – Не понимаю.

Лосев ткнул пальцем:

– Вешалку видишь в левом углу кадра? Видишь?

– Вижу. И что?

– На ней – мое зимнее пальто! И твоя куртка с воротником из этого… Как его… Ну, не важно. Из меха! Наша зимняя одежда, Лена! Если бы я был не в своем уме, я бы сказал, что мы с тобой фотографировались зимой. Разделись, отогрелись – и, разрумяненные, в объектив. А это было восемнадцатое июля! Восемнадцатое июля! Мы оба больны, Ленка?

Сергей Спасский спешил домой. Он был вне себя от ярости: «Старикан-то! И сам жив-здоров, и руки целы и невредимы!» Его – Спасского – таинственный волшебный дар давал сбой. Он чувствовал себя обманутым. Не может быть! Не может быть, что все предыдущие смерти – просто совпадение! Здесь что-то не так. И Спасский опять живо представил плененного Лобника, молящего о пощаде пузырящимися от крови губами и простирающего к обидчикам порезанную саблей руку.

Автобус неуклюже, по одной, распахнул перед ним створки дверей, и кровожадный научный сотрудник Института оптической физики грузно протиснулся в переполненный салон.

Поднявшись на свой этаж, Спасский остановился перед квартирой, и странное предчувствие кольнуло сердце. Ему вдруг почудилось, что кто-то невидимой рукой уже запустил чудовищный механизм справедливости, и он сам в этом железном молохе – ненужный винтик, лишняя, отработанная деталь. Он уставился на дверь, вздрогнув от мысли, что за ней, в глубине уютного семейного гнездышка, на прикрытом пледом высоком деревянном стуле его поджидает страшный человек с рыжими, растрепанными бакенбардами. Он корчится на стуле в предсмертной агонии, опустив безжизненную руку, повисшую на тонких, розовых сухожилиях. Его губы кривятся в кровавом шепоте.

– Сергей, вы хотели убить меня? Вам это почти удалось. Только я сам убил себя!

– Что вы, Игорь Валентинович! – бормочет Спасский, содрогаясь от ужаса. – У меня и в мыслях не было…

– Вы забыли, Сергей, что я – маленький бог!

– Я не забыл… Я просто…

– Вы сорвали с двери табличку… И думаете, что поменялись со мной местами?

Кровавые губы еще больше скривились, но уже в страшном беззвучном смехе.

Спасский опять вздрогнул и в нерешительности вынул обратно ключ из замка. Он боялся открыть дверь в собственную квартиру, объятый мистическим ужасом. Но замок щелкнул, и дверь открылась сама. Спасский отскочил назад и машинально вскинул руки, заслоняясь от невидимого противника. На пороге стояла жена.

– А вот и Сережа пришел! – воскликнула она неестественно громко, словно призывая кого-то невидимого разделить ее радость. – Сергей, а у нас гость.

– Кто? – выдохнул Спасский, не решаясь зайти в квартиру и глядя на жену полоумными глазами.

– Проходи. Увидишь.

В комнате, в самой глубине уютного семейного гнездышка Спасских, на прикрытом пледом высоком деревянном стуле сидел человек. Он повернул голову и устремил на вошедшего тяжелый, чуть раскосый взгляд.

– Ты? – спросил удивленно Спасский, стараясь избавиться от первоначального испуга.

– Ты будто не рад мне, – ответил гость, вставая.

– Я… Я рад… Я просто не ожидал, – бормотал Спасский, заключенный в короткие объятия визитера. – Что же не предупредил о своем приезде? Мы же только позавчера разговаривали по телефону. И ты ничего не сказал мне…

– А я тогда и не собирался еще… Я принял решение спонтанно. Хотел сделать сюрприз.

– Тебе это удалось… – поежился Спасский.

Ужинали молча втроем, изредка встречаясь глазами и неловко улыбаясь друг другу. Наконец Спасский спросил:

– Ты к нам надолго? На недельку, как в прошлый раз?

Гость, казалось, задумался.

– У меня в принципе только одно дельце в вашем городе. Небольшое, но очень важное.

– И сразу – обратно в Москву?

– Как получится, – неопределенно ответил гость. – Может статься, Сережа, что в Москву я больше не вернусь.

Спасский уставился на него с удивлением и даже с испугом:

– Как – не вернешься? Здесь, что ли, останешься? А Люба? А дочка?

Гость ничего не ответил, вытер салфеткой губы и, шумно отодвинув стул, поднялся из-за стола:

– Спасибо за ужин. Хочу пойти прогуляться. Сергей, составишь мне компанию?

Спасский растерянно взглянул на часы.

– Что, на ночь глядя?

– Да какая там ночь! Детское время. Пойдем-пойдем, не ленись.

Они брели по вечерним улицам Лобнинска, и Спасский мысленно ругал себя за то, что согласился на эту прогулку. «Вернемся теперь далеко за полночь, – раздраженно думал он, – и детектив пропущу по первому каналу! А завтра – на работу ни свет ни заря!» Вспомнив о работе, он расстроился еще больше. «Старикан явно что-то почувствовал. Он так посмотрел на меня! А теперь эти лизоблюды наверняка передадут ему слово в слово, что я тогда наболтал по телефону».

– Кстати, – сказал он громко и с нескрываемой досадой, – а с руководством моим оказалось все в порядке. Поспешил я его хоронить.

– Прекрасно, – отозвался гость и добавил с улыбкой: – Значит, ты его все-таки не угробил? А говорил… – Он вдруг остановился и уже без улыбки спросил негромко, будто даже и не у Спасского: – Может, и Камолов жив?

Спасский вздрогнул, как будто учитель у доски, отругав его за нерешенную задачу, спрашивал грозно: «Может, ты и еще и правила не выучил?»

– Камолов мертв! – выкрикнул он с поспешностью. – Мертвее некуда! Уже полгода в сырой земле лежит!

Гость помолчал, а потом спросил просто:

– Так, говоришь, это ты – его?

Спасский стушевался. С одной стороны, подмывало рассказать кому-нибудь о своем великом и удивительном открытии, с другой стороны – история с ожившим Лобником выглядела большущей ложкой дегтя. «Повременю», – решил он, а вслух сказал:

– Все относительно.

– Разве? – не унимался гость. – А мне казалось, что если один человек убивает другого человека, то он убийца, как ни крути. Без всякой относительности.

– А если он это сделал… не нарочно? Не думая, что убьет. Все равно убийца?

Гость остановился, очень серьезно посмотрел на Спасского и повторил задумчиво, как эхо:

– Не нарочно… Даже не думая… – И закончил твердо: – Все равно убийца!

Они некоторое время шли молча. Гость был погружен в какие-то свои далекие мысли.

– Вот в детективе, продолжение которого ты мне сегодня не дал посмотреть, – нарушил его раздумья Спасский, – все убийцы – порядочные люди! А фильм, надо сказать, очень неглупый, что редкость для сегодняшнего дня. Прошлая серия закончилась тем, что два главных героя подошли к дому, где на третьем этаже их поджидал убийца…

Спасский вдруг остановился и удивленно огляделся по сторонам:

– А куда мы пришли? Я не понял: мы просто гуляем или куда-то идем целенаправленно?

Гость посерьезнел и кивнул на утопающий в зелени и едва различимый в темноте тусклый квадрат подъезда:

– В этом доме, на третьем этаже, в квартире сорок девять, живет человек…

– Ты что, издеваешься? – перебил его Спасский.

– Я совершенно серьезен, Сережа, – ответил гость. – То, что я попрошу тебя сделать, очень важно для меня. Понимаешь? Очень важно.

Спасский не верил своим ушам.

– Ты что, специально затащил меня сюда ночью, чтобы попросить о чем-то?

– Квартира номер сорок девять, – повторил гость. – Ты отдашь ему вот это… – Он достал из бокового кармана сложенный вдвое конверт и протянул Спасскому. – Отдашь и, ничего не говоря, сразу же уходи.

Спасский отступил назад и покачал головой:

– Никуда я не пойду! Что за фокусы?

– Я очень тебя прошу. Очень. Сделай это для меня. В последний раз.

– В какой еще последний раз? Что за таинственность?

– Я уже сказал: это очень важно для меня. Просто отдай конверт – и все.

Спасский в нерешительности повертел в руках сложенную бумажку:

– Здесь что, деньги?

– Иди, Сережа…

И гость, приобняв его за плечи, тихонько подтолкнул к тускнеющему квадрату. Спасский вздохнул и, негромко матерясь, поплелся в подъезд.

Оказавшись в парадном, он остановился и снова повертел конверт в руках. На нем не значилось ни имени, ни даже инициалов. Поколебавшись, Спасский подошел к почтовым ящикам, висевшим в три ряда на стене, поискал глазами дверцу с цифрой 49 и, зачем-то оглянувшись по сторонам, быстро опустил конверт в широкую щель. Выждав для правдоподобия несколько минут, он бодро толкнул входную дверь и выскочил на улицу.