От авторов

В ряду имен легендарных героев гражданской войны имя Щорса стоит рядом с именем Чапаева. Оба они погибли, сраженные белогвардейскими пулями, почти одновременно, в 1919 году: Щорс — 30 августа на Украине, около ст. Коростень, Чапаев — 5 сентября на р. Урал, под Лбищенском. На одном из заседаний Президиума ЦИК СССР в 1935 году товарищ Сталин назвал Щорса «украинским Чапаевым». Эти слова товарища Сталина нашли горячий отклик в сердцах многих тысяч ветеранов гражданской войны, которые под командованием 24-летнего начдива сражались на Украине против немецких захватчиков, гетманских и петлюровских контрреволюционных полчищ. Большевики Украины начали бережно собирать каждую крупинку воспоминаний о своем народном герое, об одном из создателей регулярной Красной армии на Украине, бесстрашном полководце и всем сердцем преданном партии Ленина-Сталина большевике. Придет время, и по этим воспоминаниям коллективными усилиями писателей, кинематографистов, композиторов будет создан монументальный, незабываемый художественный образ Щорса. Но мы знаем, что молодой читатель, давно уже полюбивший Чапаева, с нетерпением ждет книги о Щорсе. И мы решили попытаться хоть в небольшой степени удовлетворить его требование. Мы поставили перед собой задачу: рассказать о Щорсе все, что нам известно из воспоминаний и собранных уже сейчас материалов.

Кое-где по ходу повествования нам пришлось несколько отступить от строгой хронологической последовательности событий, о некоторых событиях мы рассказываем не по документальным материалам, а по устным и письменным воспоминаниям, которые в деталях могут быть не совсем точны. Поэтому имена людей, соратников Щорса, оставшихся в живых, мы решили дать вымышленными, имена погибших товарищей оставлены везде подлинные.

Авторы

Москва, май 1937 г.

 

Глава первая

ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ

После революции 1905 года черниговские помещики обзавелись вооруженной охраной. На заливных лугах за рекой Сновью, среди небольших озер, густо заросших очеретом и резаком, разъезжали на конях кавказские горцы, нанятые княгиней Милорадович для охраны ее богатых покосов, рыбных и охотничьих угодий, прилегавших к поселку Сновску.

В один из летних дней вверх по глубокой и тихой реке медленно плыли гуськом рыбацкие лодки, переполненные детворой. Ребятишки, сидевшие в лодках, были увешаны самодельными деревянными ружьями, шашками, кинжалами. Молча, сосредоточенно следили они за берегом, за кустами, быть может, скрывавшими врага.

На последней лодке стоял Коля Щорс, худощавый мальчик лет одиннадцати, с серыми, необычайной яркости глазами. Когда лодки прошли несколько колен извивающейся среди лугов реки, он остановил их повелительным жестом, выхватил из-за пояса большой деревянный, искусно вырезанный пистолет и выпрыгнул на берег. Несколько минут атаман внимательно вглядывался в даль, потом резко повернулся к лодкам и скомандовал:

— Отряд, на берег!

Высадка произошла молниеносно. Лодки опустели. Их вытащили на берег. Около пятидесяти мальчиков в возрасте от десяти до тринадцати лет выстроились на лугу в колонну, по четыре в ряд.

— Проверить оружие! — приказал атаман.

В рядах замелькали деревянные шашки. Острота их клинков опробовалась на ладонях. Молодой атаман, проходя вдоль колонны, строго осматривал бойцов.

— Подтяни ремень — потеряешь кинжал.

— Я и так подтянул, чего придираешься!

— Солдаты не разговаривают. Выполняй приказание.

— Ладно, ты, Колька, больно не задавайся. Командёр!

Атаман нахмурил брови.

— Отобрать у него оружие! — приказал он. — Исключается из отряда на два дня.

Товарищи сейчас же обезоружили и вытолкнули бунтовщика из своих рядов. Это был длинноногий парень, Митя Хвощ, еще недавно — лучший друг атамана. В отряде их дружба начала разлаживаться. Митя Хвощ— музыкант, скрипач, избалованный вниманием взрослых, — не хотел кому-либо подчиняться, не признавал дисциплины; в отряде участвовал только потому, что атаманом был его друг. А Коля-атаман не признавал никаких исключений и, командуя в своем отряде, забывал о старой дружбе.

Изгнанный Хвощ заложил руки в карманы и сердито зашагал к берегу. Отойдя на почтительное расстояние, он крикнул:

— Солдатики оловянные, ружья деревянные!

Потом Хвощ показал язык и во весь дух понесся берегом. За дерзким оскорбителем помчалась было погоня, но Коля-атаман остановил ее. От ярости у него дрожали ноздри. На носу ясно обозначился красный шрам — отметка, полученная в давнишнем бою.

— Вечером я сам намну ему холку. Будет, гад, помнить.

Начался военный совет. Атаман, собрав в кружок вооруженных до зубов есаулов, объяснял обстановку.

— Есаулы, мы наступаем на берег озера Андруши. Там расположился полк японской кавалерии. Мы устроим засаду в камышах. Когда я свистну, — выть по-волчьи что есть сил. Есаул Кваско, ты пойдешь в разведку с пластунами. Только, чтобы до самого озера на брюхе ползти и чтоб без обмана у меня. Нечего брюхо жалеть, — успеете еще отрастить.

— Слушаюсь, — ответил Ваня Кваско, самый младший из есаулов отряда, двоюродный брат атамана.

Высокой травой, извиваясь, как змеи, ползли пластуны за своим есаулом, сжимая в зубах кинжалы. За пластунами атаман вел главные силы отряда. Ребята шли, затаив дыхание.

Чужая, враждебная страна — владения княгини Милорадович.

Тенистым протоком плывет молодой выводок чирков. Деревянными шашками в один миг можно было бы посшибать им головы. Но сейчас об этом нечего было и думать. Отряд шел в наступление. Ребята остановились, замерли только на одну самую маленькую минутку. И даже сам Коля-атаман остановился и, как очарованный, смотрел на пушистых утят, преспокойно проплывавших гуськом в нескольких шагах от него. Соблазн был так велик! Но Коля недаром был атаманом, — он умел держать себя в руках. И всем пришлось снова повесить на веревочки свои шашки. Ничего не поделаешь: война.

Враг был уже на виду. На берегу озера два ингуша, сидя на корточках перед костром, мирно жарили рыбу. Синий дымок курился над неподвижными зарослями камыша. Вдали на лугу паслись оседланные лошади ингушей.

Вытянув шеи, тяжело поднялись над озером несколько крякв и тут же опустились. Кто-то заплескался, что-то забулькало, и снова все стихло. Такая тишина, что слышно собственное дыхание. Отряд уже скрылся в зарослях. Озеро здесь мелкое, но ноги путаются в тине, резак больно жжет голые икры. Идти надо осторожно, чтобы под ногами не хлюпало. А вот и пластуны. Опутанные тиной, мокрехонькие, они замерли у самого берега и не спускают глаз с врага. Ваня-есаул знаком сообщает Коле-атаману, что все благополучно, можно действовать.

Ингуши, пообедав, растянулись на лугу, греют животы на солнце, дремлют. Вдруг пронзительный свист будит мертвую тишину, и сразу же со всех сторон, из озерных зарослей, оживших, точно от ветра заколыхавшихся, раздается глухой, протяжный вой.

Заржали перепуганные кони и понеслись по лугу.

Как ужаленные, вскакивают ингуши, хватаются за винтовки, но ничего не видно, только угрожающе колышутся озерные заросли да воет, гудит кругом земля.

Кони уже чуть видны вдали. Ингуши бегут за ними вдогонку.

Коля-атаман выходит из зарослей.

— Полный разгром неприятеля. Кавалерия обратилась в бегство, — говорит он с серьезным видом и вдруг, вскидывая вверх ноги, перевертывается через голову.

За атаманом, робко озираясь, выходит вся осипшая от воя ватага.

Пока ингуши ловят своих коней, ребята в полной безопасности кувыркаются на лугу, оглашая окрестность торжествующими победными криками.

В то время Коля Щорс учился в железнодорожной школе. Летом почти все школьники собирались под его командой. Иной раз, когда отряд, распевая солдатские песни, маршировал по улицам Сновска, в строю насчитывалось до сотни ребят. Коля-атаман, сын отставного солдата— ратника запаса, обучал их строю в лесу, за кладбищем. Здесь было сооружено нечто вроде крепости. На валу стояли часовые. Штаб отряда помещался в доме паровозного машиниста Кваско, Колиного дяди. Тут же хранились запасы оружия. Изготовлялось оно по чертежам, которые Коля-атаман заказывал своему деду, инструментальщику паровозного депо Табельчуку. Словом, дело было поставлено на солидную ногу.

После одного из набегов отряда на помещичьи озера в управление сновской полиции прискакал посыльный с пакетом от княгини Милорадович. В тот же день к машинисту Кваско заявился сам господин пристав.

— Где ребята?

— А кто их знает. Бегают где-нибудь, может, в солдаты играют.

— А ну-ка, разыщи их. Всыплю вот я им за эти игры. Княгиню досмерти перепугали. Войска, пишет, надо вызывать, разбойники появились.

«Разбойников» нашли с большим трудом, хотя они были совсем близко: сидели в темном сарае на киносеансе. Ваня-есаул крутил ручку детского киноаппарата, выигранного отцом в лотерее. Зрители не отрывали глаз от скакавшего на простыне-экране жокея. Среди зрителей был и Коля-атаман.

Сеанс пришлось прекратить. Атамана и есаула потребовали на допрос. Они явились втроем: Коля Щорс, Ваня Кваско и его брат Тима. Это была неразлучная компания, заводилы сновских школьников.

— Это вы, разбойники, распугали всю охрану княгини Милорадович? — спросил пристав.

— Мы, дядя, играем в войну, — ответил за всех Коля Щорс.

— А с кем же вы воюете?

— А мы с японцами воюем.

— Врете, разбойники.

— Я, дядя, никогда не вру. Если у меня кто соврет, я ему завсегда сам в морду дам, — строго сказал Коля Щорс.

— А кто ты такой?

— Я атаман.

— Атаман? А ну-ка, подойди.

Пристав схватил атамана за ухо.

— Дядя, больно, отпусти, а то укушу, — тихо сказал Коля-атаман.

Пристав быстро отдернул руку и спросил у Кваско:

— Это твой?

— Племянник. Сынок Щорса Александра, машиниста.

— Выдери его, разбойника.

— А за что, дядя, драть меня?

— Не води свою банду на княжеские озера.

— Так мы же, дядя, в войну играем! Разве нельзя?

— В войну можно, а вы революцию устраиваете.

— Ничего подобного, — запротестовал Коля-атаман. — Революции только взрослые устраивают. Детей в тюрьму не сажают.

А ну тебя к черту… Выдрать! — приказал пристав и на атом закончил допрос… Драть Колю никто не стал. Он жил свободно, никем не опекаемый. После того как умерла от чахотки его мать, отец, оставшийся с кучей детей мал мала меньше, женился вторично. Коля большую часть времени проводил у своих родственников по матери — у Кваско и Табельчуков. Нередко он и ночевал у них. К мачехе Коля относился холодно, называл ее по имени и отчеству. Это испортило его отношения с отцом, который требовал, чтобы все дети называли мачеху «мамой». Колю переломить не удалось. У него был твердый, не по летам установившийся характер.

— Не могу, хоть убей меня — не могу. Я мамку свою помню, — упрямо твердил он отцу.

Детство пролетело мигом. Тринадцати лет Коля-атаман окончил железнодорожную школу. Надо было думать о поступлении на работу. Большая семья с трудом перебивалась на тридцатирублевое жалованье отца. Однако, Николай, получивший при окончании школы похвальную грамоту, принеся ее домой, сказал отцу:

— Теперь надо думать, где учиться дальше.

Эта фраза поразила отца. Она была сказана тоном, которого он еще не слыхал от сына. Его поразило, что тринадцатилетний Николай говорит о своем желании учиться дальше с такой определенностью и твердостью, как будто это действительно можно осуществить.

— Думать можно, — сказал отец, — это нам не возбраняется. А куда же, к примеру, ты думаешь определиться для учения?

— Куда примут, — твердо сказал Николай, — выбирать не приходится.

Отец усмехнулся:

— В кузницу в ученики.

Однако, твердость сына повлияла на отца, придавленного вечной заботой о куске хлеба. Он решил сходить посоветоваться с начальником депо, но, войдя в кабинет, растерялся, забыл снять шапку, и начальник депо с бранью выгнал его вон.

— Куда нам, черномазым, соваться, — сказал отец, вернувшись домой, и безнадежно махнул рукой.

Николай настойчиво расспрашивал всех знакомых машинистов, где и какие есть школы, в которых могут учиться дети рабочих. На этот вопрос никто не мог ему ответить. Наконец, Николаю посчастливилось. В его руки попала программа Киевской военно-фельдшерской школы. В примечаниях к ней было сказано, что при поступлении детям-сиротам дается преимущество.

Николай решил попытаться. Отец, узнав, что в военно-фельдшерской школе ученики содержатся на казенный счет, не возражал против поездки с сыном в Киев. С маленькими узелками в руках они долго плутали по незнакомым шумным улицам Киева, пока нашли школу. Отец не сразу решился войти в мрачное казенное здание с тяжелыми железными воротами. Сын нетерпеливо потянул его за рукав. В канцелярии военный чиновник взял заявление, документы и сухо сказал, что ответ придет по почте.

Отец и сын вернулись в Сновск, а спустя некоторое время опять приехали в Киев. Николай настоял на этом, так как обещанное извещение что-то долго не приходило.

В канцелярии школы тот же военный чиновник сообщил коротко, что в приеме Николаю Щорсу отказано ввиду отсутствия вакансий.

— Норма заполнена, — сказал он.

— Ну, что ж, — заметил Николай, выйдя с отцом из канцелярии, — приедем на следующий год. Может быть, будут свободные вакансии.

Неудачи не смущали Николая. Еще несколько раз приезжал он с отцом в Киев. В канцелярии школы их уже знали и подсмеивались над ними. Но Николаю удалось добиться своего. Экзамены он сдал блестяще, и школьное начальство согласилось принять его в счет десятипроцентной нормы, установленной для солдатских детей.

Летом, вернувшись на каникулы домой в форме с погонами, Николай поразил своих сверстников. Казарменный режим военно-фельдшерской школы наложил на него свою тяжелую печать. В шестнадцать лет он был уже совсем взрослый человек. Над верхней, резко очерченной губой чуть-чуть пробивались темные усики, в больших серых глазах, смотревших на людей пристально, чувствовалась недюжинная воля. Видно было, что в школе он научился сдерживать себя. Движения у него были резкие, энергичные. Говорил он мало, осторожно, обдумывая каждое слово.

Дома Николай по-прежнему бывал редко. Часто он бродил на озерах уже с настоящим ружьем. Скрываясь от стражи, охранявшей помещичьи угодья, он иной раз часами просиживал в зарослях камыша, по пояс в тине. Но ни разу сторожам не удалось поймать его. Он ухитрялся под самым носом у них ловить бреднем рыбу.

Рыбалка опять сблизила Николая с Митей Хвощем. Однако, и теперь, хотя давно уже не играли в войну, ссорились они частенько. Скрипач Хвощ успел уже пристраститься к водочке. Иногда он приносил ее на рыбалку.

— Эх ты, пьяница горький, — говорил Николай, выражая крайнее презрение.

— Красная девица, — с таким же презрением отвечал Хвощ.

Больше общего оказалось у Николая с есаулами бывшего его отряда — Ваней и Тимой Кваско. Они без конца могли сидеть, затаив дыхание, и слушать декламацию Николая. Пораженные его памятью, они спрашивали:

— Сколько часов ты можешь говорить стихами?

— Хоть весь вечер.

— Врешь! — в восторге кричали они.

И Николай читал наизусть «Евгения Онегина».

— Жарь теперь «Гайдамаков», — требовали бывшие есаулы.

И Николай уже охрипшим голосом, но с горящими глазами читал «Гайдамаков». Это была его любимая поэма.

Появились у Николая и новые друзья. Особенно он сблизился теперь с Казей Табельчуком, который приходился ему дядей, но был не намного старше его. Казя Табельчук славился в Сновске как живописец. Все свободное время он посвящал рисованию сновских пейзажей. Чаще всего он рисовал их по памяти, дома, когда собирались друзья. Николай декламировал или читал что-нибудь вслух, а Казя рисовал. Иногда пейзаж у него получался фантастический, но друзья всегда узнавали на картине знакомые места — берег реки или озера, опушку сновского бора или березовую рощу. С натуры он почти не рисовал, потому что не любил работать в уединении.

Однажды Казя Табельчук предложил Николаю пойти вечером к немцу Шульцу. Это был булочник и колбасник, славившийся в Сновске своими изделиями. В детстве Николай не раз лакомился у него горячими розанчиками.

Около заведения Шульца всегда стоял какой-нибудь карапуз.

— Дядя Шульц, дай розанчик, — пищал он до тех пор, пока в окне не появлялась маленькая фигурка немца в белом колпаке.

Угрожающе размахивая скалкой, Шульц кричал:

— Пшел вон! Я вот буду сейчас розанчик вам давать, молодой человек!

Но сердце у Шульца было мягкое, оно разоряло его. Пошумит, пошумит, а розанчик или рогальку все-таки даст. Вообще Шульц слыл чудаком большой руки. Он устраивал, например, у себя в пекарне, которая была одновременно и колбасной, литературные вечера. На один из таких вечеров и позвал Казя Табельчук Николая. С тех пор Николай стал их постоянным посетителем.

В тесном помещении, загроможденном большой, всегда жарко пылающей печью, дымящимся котлом для варки колбас, столами, на которых приготовлялось мясо для набивки кишок, ящиками с разными сортами теста и муки, собиралась передовая сновская молодежь, рабочие-железнодорожники. Все рассаживались по углам, чтобы не мешать работать хозяину и его двум подручным. Кто-нибудь начинал читать.

Читали на этих своеобразных вечерах и рассказы Горького, Чехова, Толстого, и поэмы Пушкина, Некрасова, Шевченко, но часто читали, предварительно закрыв двери на крючок, и тоненькие брошюры, напечатанные на дешевой бумаге, вызывавшие всегда оживленные споры на политические темы.

Все присутствующие называли себя социалистами, хотя, кажется, никто из них не принадлежал ни к какой партии. Ожесточеннейшим спорщиком был сам хозяин, менявший свои политические убеждения после каждой прослушанной брошюры. Сегодня он называл себя социал-революционером, завтра — меньшевиком, а послезавтра кричал, что он большевик.

Активнейшее участие в спорах принимали и подручные Шульца, нисколько не стеснявшиеся своего хозяина. В результате спора на столе обыкновенно появлялась груда подгоревшего товара, который тут же с аппетитом поедали все присутствующие.

Николай в споры не вступал. Он сидел всегда молча, внимательно слушая. Вначале Николай был единственным подростком среди собравшихся, но вскоре он привел с собою Ваню Кваско, а потом на литературных вечерах в колбасно-булочном заведении стали появляться и остальные его бывшие есаулы.

Спустя два года после окончания фельдшерской школы, летом 1914 года, Николай приехал домой в отпуск вместе с товарищем, которого в Сновске сейчас же прозвали Рыжим.

По секрету Николай сообщил Казе Табельчуку, что он вместе с Рыжим решил ехать в Америку.

— Зачем?! — воскликнул Казя.

— Учиться.

Казя остолбенел от удивления.

— Чего ты? — серьезно сказал Николай. — Ты же знаешь, что у нас учиться я больше не могу. Мне остается теперь всю жизнь служить фельдшером в полковом околотке.

А Рыжий мрачно добавил:

— То есть лечить солдат йодом и касторкой от всех болезней. Нас только этому и учили.

Решение Николая ехать с Рыжим в Америку было, видимо, серьезное. Часами сидели они над географической картой, выбирая наиболее удобный маршрут, высчитывая, сколько потребуется денег на проезд.

Однако, ехать в Америку не пришлось. В июле началась мировая война. Николай получил телеграмму с приказанием немедленно прибыть в часть, которая отправлялась на фронт. В тот же день он выехал из Сновска, и до Октябрьской революции родные получили от него несколько писем. Сначала с германского фронта, потом из школы прапорщиков, спустя несколько месяцев из Галиции и одно из госпиталя, уже после свержения царя. Все письма были короткие, сдержанные, сообщавшие только о фактах: «произведен в прапорщики», «зачислен в 355-й пехотный Анапский полк», «ранен в ногу».

 

Глава вторая

ВОЗВРАЩЕНИЕ В СНОВСК

Зимой 1918 года, когда по всем железным дорогам Украины шли поезда, переполненные солдатами бывшей царской армии, возвращавшимися с германского, австрийского, турецкого фронтов, на станции Сновск Черниговской губернии однажды сошел с поезда человек, которого стоявший на перроне дежурный по станции сейчас же окликнул:

— Коля Щорс! Ты?

— Он самый, — ответил человек в грязной, поношенной шинели.

Лицо у Щорса было худое, истощенное, давно не бритое. Большие серые глаза лихорадочно блестели.

— Я думал, меня не узнают.

— Ну, ты приметный. Однако, здорово свернула тебя война.

— Бациллы Коха от десяти до двадцати в поле зрения микроскопа, — улыбнувшись, сказал Щорс.

— Чахотка?

— Да, на почве истощения и ранения, как свидетельствуют мои документы.

Подошло еще несколько железнодорожников. Они все знали Щорса. Не прошло и часа, как он приехал, а все уже передавали друг другу:

— Колька Щорс с фронта вернулся.

— Колька? Фельдшер?

— Тот самый. Только, сказывали, фельдшером он недолго был, потом в офицеры вышел.

— Слух был. Не ранен?

— Чахоточный, говорят. Лица на нем нет.

Щорс шел со станции домой, опираясь на толстую палку, часто останавливался, хватался за бок и кашлял. По обе стороны улицы стояли одноэтажные деревянные дома с маленькими окнами, залепленными снегом. Снежило, но в сыром воздухе чувствовалось уже приближение весны.

Вот и родной дом. Стряхнув на крыльце мокрый снег, прилипший к шинели, Щорс постучался. Мачеха, открывшая дверь, вскрикнула от испуга.

— Не бойся. Это я — Николай, — сказал Щорс и закашлялся.

Старик-машинист, обнимая сына, с трудом сдерживал слезы. Куча полуголых, со вздутыми животами детишек потянулась к солдатскому мешку старшего брата. Мешок оказался тяжелым. Мачеха, заглянув в него, спросила испуганно:

— Это что такое, Николай?

— Наша солдатская картошка, — серьезно сказал Щорс.

В сумке лежали яйцевидные чугунные гранаты Мильса. Отец взял одну из них и, подержав, положил назад.

— Зачем это тебе, инвалиду? Еще не навоевался?

Сын, чуть-чуть сожмурив глаза, ответил:

— На память взял. А может быть, эти игрушки еще и пригодятся.

— Нет уж, Николаша, тебе в эти игры, видно, не играть больше, — сказал отец ласково.

— Посмотрим, — возразил сын.

Сняв шинель, он сейчас же попросил дать ему умыться.

Приведя себя в порядок, побрившись, туго подтянув ремень гимнастерки, пришив оборвавшиеся пуговицы, Щорс выглядел уже не так плохо. По внешнему виду он напоминал военного врача. Длинные, черные, причесанные на пробор волосы оттеняли бледность впалых щек и выпуклого лба.

Он шутил и играл с детьми, расспрашивал отца о сновских делах и жизни: как встретили здесь Октябрьскую революцию, как относятся железнодорожники к большевикам, что говорят о Ленине. На вопросы отца отвечал односложно. Видно было, что он занят какими-то своими мыслями.

В тот же день Щорс встретил своих старых товарищей. Первым пришел Дмитрий Хвощ, недавно вернувшийся из Чернигова, где он учился в музыкальной школе.

Щорс с трудом узнал его. На пороге стоял высокий, худой человек в потертом драповом пальто, которое висело на нем, как на вешалке, и все было в каких-то пушинках, мелких перышках. Из-под сбитой на затылок, невероятно измятой шляпы торчали всклокоченные волосы.

Небрежно поздоровавшись со Щорсом, как будто он не видел его всего несколько дней, Хвощ с первых же слов ни с того ни с сего заявил:

— На работу в Сновске не рассчитывай. Безработица.

Голос у него был хриплый, глаза злые.

Щорс засмеялся.

— Ну, какое-нибудь дело найдется. Я все-таки имею диплом фельдшера.

Хвощ вдруг схватил Щорса за руку и прохрипел на ухо:

— В Сновске все знают, что ты был офицером. Лучше сматывайся отсюда поскорее.

— Глупости, — спокойно сказал Щорс, — скажи лучше, что ты сам делаешь.

— Безработный. Скрипач-недоучка. Прогоревший мечтатель. В общем, мы с тобой два сапога пара. Ты ведь, Колька, тоже мечтатель, а с сегодняшнего дня считай себя безработным.

Неожиданно повеселев, Щорс спросил:

— А как ты думаешь, Митька, Ленин — мечтатель?

Хвощ махнул рукой и стал жаловаться на товарищей, которые, кроме политики, ничем не интересуются.

— Живешь один, как сыч. Тебя это, Колька, тоже ждет. Твои бывшие есаулы, пожалуй, и разговаривать с тобой не захотят. Ведь они все большевики стали.

— Кто? — быстро спросил Щорс.

Хвощ, загибая пальцы на руке, начал перечислять школьных товарищей Щорса.

Щорс перебил его:

— Список длинный. Не забудь включить в него Николая Щорса, бывшего прапорщика, — он тоже большевик.

Хвощ взял свою измятую шляпу, повертел ее в руках и зло засмеялся:

— Ты что? — спросил Щорс.

— Сам над собой смеюсь, — сказал Хвощ и, не надев шляпы, вышел на улицу.

На крыльце он чуть не столкнулся с Казимиром Табельчуком, который шел, видимо, прямо с работы, в засаленном ватном пиджаке.

Щорс, заметя в окно Казимира, выбежал на крыльцо. Друзья обнялись, поцеловались и, оба сразу закашляв, отвернулись друг от друга.

— Погода сегодня сырая, — сказал Табельчук.

Он почему-то скрывал, что болен туберкулезом, и кашель объяснял всегда погодой. Щорс, знавший эту слабость Казимира, сказал улыбаясь;

— Да, я вот тоже немного простудился.

Встретившись глазами, друзья громко рассмеялись.

— Ничего, Коля, на наш век здоровья хватит.

Щорс рассказал Табельчуку о своем разговоре с Хвощем. Казимир перебил его:

— Конечно, курица не птица, прапорщик не офицер, но, по правде сказать, Коля, у некоторых хлопцев сомнения есть. Думают, дорожку себе протоптал к «их благородию», — так, может, ему с нами не по пути.

— А ты что думаешь? — перебил Щорс.

— Я думаю, Коля, что твоя военная подготовка очень пригодится партии. Хорошо сделал, что поступил в школу прапорщиков. Военные люди сейчас ой как нужны большевикам.

Вечером у дяди Кваско Щорс встретился со своими бывшими есаулами. Сомнения, которые были кое у кого из них относительно политических убеждений их бывшего атамана, быстро рассеялись.

— А что, хлопцы, не придется ли нам опять собираться в отряд? А? Как смекаете на этот счет? — спросил Щорс, едва успев со всеми поздороваться.

— Пожалуй, что и придется.

— Дело к этому клонит.

Беседа сразу приняла деловой характер.

Щорс рассказывал о положении на фронте.

Табельчук и Кваско рассказали Щорсу о событиях в Сновске после Октябрьской революции, о происходившей на Украине борьбе между большевистскими Советами и буржуазной Радой.

На Украине уже началась гражданская война. В Киеве власть захватило правительство украинской буржуазии — Центральная рада. «Головной атаман» — Петлюра — формировал гайдамацкие отряды, разгонявшие Советы. На защиту Советов вставали революционные солдаты и рабочие, вступавшие в красногвардейские отряды. Украинские красногвардейские отряды двигались к Киеву. Министры Центральной рады, не надеясь на свои силы, вели переговоры с германским правительством Вильгельма о вооруженной помощи против красных.

Щорс узнал от своих товарищей, что большинство сновских железнодорожников сочувствует большевикам, но не все решаются говорить открыто о том, что у них наболело. Буржуазия запугивает: не сегодня — завтра, мол, придут немцы, большевиков всех перевешают, и установится царский режим.

Через несколько дней после возвращения Щорса в Сновск к нему прибежал взволнованный Шульц. Свое колбасно-булочное заведение немец уже прикрыл. Совет выбрал Шульца начальником сновской милиции. Вместо пекарского колпака на голове у него теперь была помятая солдатская фуражка. На одном боку висела шашка, на другом — револьверная кобура. Маленькая фигурка немца в военном облачении имела прекомичный вид.

— Получен телеграмм. Рада подписывает договор с немцами. Вильгельм посылает на Украину войска! — кричал взволнованный Шульц.

18 февраля 1918 года почти полумиллионная австро-германская армия начала оккупацию Украины. На железные дороги страны врываются немецкие бронепоезда. Под их прикрытием идут серые колонны солдат в металлических касках. В хвосте немецких колонн двигаются пестрые гайдамацкие отряды контрреволюционной Рады, заключившей договор с правительством империалистической Германии.

Украинская буржуазия надеялась немецкими пушками разгромить пролетарскую революцию. Хозяева империалистической Германии надеялись превратить Украину в свою колонию.

«Украинское правительство… в своих действиях должно зависеть от германского и австро-венгерского главнокомандующего» — заявил германский посол на Украине генерал Мумм (телеграмма № 420).

«Украинское правительство обязывается до 31 июля 1918 года обеспечить центральным державам 60 миллионов пудов зерна и 2 750 тысяч пудов живого рогатого скота» — гласит договор Центральной рады с правительствами Германии и Австрии.

Богатая страна кажется империалистам легкой добычей. Плохо вооруженные, наскоро собранные красногвардейские отряды не могут противостоять вымуштрованным, снабженным новейшим вооружением регулярным полкам немецких оккупантов. Но чем глубже продвигаются оккупанты в страну, тем большее сопротивление встречают на своем пути. Под руководством большевиков украинские рабочие и крестьяне объявляют оккупантам народную войну.

Слесарь Клим Ворошилов, стоящий во главе большевистской организации Луганска, обращается с призывом к рабочим:

«Грозный час настал… Нашей революции, нашим завоеваниям грозит смертельная опасность. Немецкая буржуазия идет спасать буржуазию российскую… Товарищи! В нас самих решение своей судьбы… Все, кому дороги идеалы пролетариата, все… все до единого — к оружию!»

Спустя несколько дней под командой Ворошилова отряд луганских рабочих выступает навстречу оккупантам.

Моряки Одессы принимают резолюцию: «Защищать город до последней капли крови. Сдаваться только мертвыми».

В Херсоне рабочее население так встречает немцев и гайдамаков, что им приходится бежать назад без оглядки тридцать километров. На каждой улице их провожает пулеметный огонь. Из окон летят ручные гранаты, кирпичи. В рабочих кварталах выступают жены рабочих, вооруженные ухватами, кочергами, топорами. Даже дети ввязываются в уличную схватку. Школьникам удается утащить у немцев пулемет. Прошло несколько дней, прежде чем оккупанты, получив подкрепление, осмелились вновь приблизиться к городу.

В Николаеве на второй же день после оккупации начинается восстание. На улицы выходят вооруженные рабочие и солдаты. Бой продолжается два дня. Немецкая артиллерия бьет по рабочим кварталам. Вспыхивают пожары. Десятки домов превращаются в развалины.

В Кременце начальник немецкой дивизии, вступившей в город, опубликовал 28 февраля приказ, один из пунктов которого гласил:

«За каждого убитого или раненого германского солдата будут немедленно расстреляны первые попавшиеся десять жителей».

В Екатеринославе несколько сот рабочих, защищавших город, немцы расстреляли пулеметным огнем на вокзальной площади. Раздетые трупы расстрелянных возили на грузовиках по городу для устрашения населения.

Но никакая жестокость не может потушить повстанческое движение. Вслед за пролетарскими городами подымаются на борьбу и украинские села. Целые батальоны немцев уничтожаются пулеметами крестьянских засад, целые немецкие разъезды, заночевавшие в деревне, к утру бесследно исчезают, а крестьяне, вооруженные немецкими винтовками, уходят партизанить. Вступив в село после ожесточенного боя, немцы, в поисках красных, обыскивают все подвалы, клуни, погреба, сеновалы. Но красные неуловимы.

 

Глава третья

КОМАНДИР СЕМЕНОВСКОГО ОТРЯДА

Немецкий бронепоезд, подошедший к станции Сновск, был обстрелян партизанским отрядом, собранным Щорсом. Через полчаса, когда Сновск был занят немецкой пехотой, отряд подходил уже к деревне Чепелевке, лежавшей по пути из Сновска в Семеновку. Вместе со Щорсом из Сновска ушли Казимир Табельчук, Ваня Кваско, Шульц и еще несколько молодых ребят.

Началась весенняя распутица. Днем пригретый солнцем снег быстро таял. По проселочным дорогам трудно было идти. Нога, ступавшая на оледенелый, рассыпающийся снег, неожиданно проваливалась по колено.

Щорс торопил своих товарищей. «Кто чувствует себя слабым — лучше возвращайтесь назад», — говорил он.

Но вернулся только один Шульц, всю дорогу жаловавшийся на то, что сапог натер ему ногу. Остальные во главе со Щорсом после двух дней пути пришли на станцию Семеновку.

Крупное пристанционное село Семеновка, раскинувшееся на несколько километров среди неплодородных серо-песчаных и глинистых полей Новозыбковского уезда, издавна славилось на Черниговщине своей кустарной промышленностью. Здесь жили сапожники, гончары, овчинники, портные, кожевники, кузнецы, маслобойщики. Среди жалких лачуг кустарей изредка высились большие двухэтажные дома скупщиков, торговцев, трактирщиков.

В первые же дни после Октябрьской революции семеновские большевики, из которых многие только недавно вернулись из тюрьмы, ссылки, каторги, организовали крупный красногвардейский отряд. Как только немецкие полки двинулись на Украину, Щорс выступил им навстречу и вел бой с оккупантами у Калинковичей, Речицы, Гомеля. В середине марта, когда в отряде осталось всего несколько десятков бойцов, он снарядил эшелон и вернулся в Семеновку для укомплектования. Эшелон остановился на запасных путях станции.

Щорс, придя с отрядом в Семеновку, сразу явился в штаб отряда, помещавшийся в одной из теплушек. У него было письмо сновского партийного комитета, направлявшего сновчан на помощь семеновцам. В тот же день в штабе отряда собрался весь актив семеновской парторганизации.

Пришел худой, с провалившимися щеками, председатель Семеновского совета Бабченко. Он сразу закашлял и попросил не курить. Пришло еще несколько человек, из которых один, молодой чернобровый парень в сшитой по мерке шинели, подпоясанный офицерским ремнем, обращал на себя внимание строгой военной выправкой. Заметив незнакомого человека, он сейчас же подошел к нему, щелкнул каблуками и представился:

— Зубов.

Щорс спросил его, служил ли он в старой армии и в каком полку.

— Да. Вольноопределяющимся, — ответил Зубов и назвал полк.

Среди семеновских большевиков он был единственным военным.

Начался деловой разговор.

Щорс сидел в стороне. На него никто не обращал внимания. Большинство собравшихся было значительно старше его, и это как будто немного стесняло Щорса. Он вынул из кармана блокнот и, прислушиваясь к разговору, делал в нем какие-то заметки. Разговор шел о тяжелом состоянии недавно организованного семеновского отряда. В отряде не было дисциплины, он превратился в проходной двор. Не хватало оружия, снаряжения, продовольствия. Касса отряда была пуста.

Наконец встал вопрос о том, что же дальше делать. Тогда Щорс заговорил. Он подошел к столу, держа в руке раскрытый блокнот, и сказал:

— Товарищи! Я бывший прапорщик, фронтовик. Партия послала меня к вам на помощь. Для разговоров у нас времени нет. Немцы уже в Гомеле. Я предлагаю…

Все сразу насторожились. Как будто только сейчас они заметили этого человека в потрепанной солдатской шинели, туго перетянутой широким ремнем, его юношеское, но сухое, изможденное лицо. Щорс предложил ввести в отряде строевые занятия. Разгорелся спор. Щорсу говорили: «Попробуй, введи занятия — последние разбегутся».

— Лучше сейчас, чем в бою, — отвечал Щорс.

Он предложил выработать жесткие правила внутреннего распорядка и читал их из своего блокнота пункт за пунктом: «Боец, вышедший из боя без приказания своего командира, расстреливается, как изменник». Ему возражали: «Круто берешь, товарищ», а он ответил: «Этого требует революция».

Вообще решительные предложения Щорса показались слишком резкими, крутыми, невыполнимыми. Однако, в конце концов, когда пришлось принимать решение, большинство незаметно для себя согласилось со Щорсом. Все его предложения были одобрены, Одобрено было и предложение о введении учебных занятий, о расстреле за самовольный выход из боя. Для пополнения кассы отряда решено было обложить семеновских кулаков и торговцев чрезвычайными налогами в двести тысяч рублей.

Утром к Щорсу, оставшемуся ночевать в штабе, пришел Бабченко, формально считавшийся командиром отряда. Он сказал, что должен уехать в глубь Украины для подпольной работы на территории, уже занятой гайдамаками и немцами, и предложил Щорсу принять командование отрядом.

— Что же, хорошо, — просто сказал Щорс.

В этот же день на общем собрании всех повстанцев Щорс был утвержден командиром отряда.

Вся Семеновка была поднята на ноги. На заборах висели объявления о вербовке добровольцев в отряд. Несколько товарищей выехало в окружающие деревни для агитации и сбора оружия.

Щорса почти никогда не видели отдыхающим. Несмотря на болезнь и рану, часто дававшую себя чувствовать, он выглядел бодро. Он появлялся, слегка прихрамывая, то здесь, то там. Люди подчинялись ему незаметно для себя.

Зубов, получивший от Щорса задание составить учебный план, через несколько часов отрапортовал:

— Приказание выполнено.

Щорс, просмотрев план, рассчитанный на месяц занятий, вернул его назад и сказал:

— Не годится. Составляй заново. Помни, в нашем распоряжении не месяц, а считанные дни. Медлить преступно.

Щорс торопил всех. Он говорил, что нельзя ждать, пока немцы придут в Семеновку, надо идти им навстречу; говорил, что немцы под Конотопом получили уже сильный удар от луганского отряда Клима Ворошилова и нельзя ни на минуту давать передышку врагу.

Добровольцы приходили к Щорсу одиночками и группами. Их размещали в стоящих на запасных путях товарных вагонах, оборудованных нарами и железными печурками. Вербовочная комиссия, опрашивавшая всех поступавших в отряд, работала с утра до ночи.

Иногда Щорс, стоя в стороне, молча прислушивался к разговору и вдруг быстро, чеканным шагом подходил к добровольцу и, пронизывая его взглядом своих больших серых глаз, спрашивал:

— Не боишься смерти?

И если видел на лице добровольца испуг, говорил презрительно:

— Трусов нам не надо. Панику будешь сеять.

Потом командовал:

— Кру-гом! Домой, шагом марш!

Некоторые приходили в лаптях. Щорс говорил им:

— Если сапоги оставил дома, возвращайся за ними назад. У нас сапог нет.

Кое-кто возвращался и больше не приходил.

— И хорошо, — говорил Щорс, — такие нам не нужны.

Приходило в отряд немало и бывших солдат-фронтовиков. Их можно было сразу узнать по старым, пожелтевшим папахам, по шинелям со следами оборванных погонов, по флягам и котелкам. Многие приходили с винтовками. Один молодой солдат, лет двадцати, прикатил даже станковый пулемет. Явившись, он взял под козырек и отрапортовал:

— На волне мировой революции прибыл в ваше распоряжение. Прошу зачислить в партию большевиков.

Щорс, улыбнувшись, спросил:

— В каком полку служил?

— В 275-м Красносельском запасном. Бывший рядовой девятой роты Живоног.

— Отличия имел, товарищ Живоног?

— Так точно, товарищ командир. Бит по морде.

Дней за десять в отряд вступило около трехсот человек. Щорс провел с ними несколько строевых занятий, а потом приказал погрузить имущество отряда в эшелон.

Перед отправлением вагоны облепили женщины. Пришли проститься с бойцами их жены, невесты, матери, сестры. Щорс вызвал гармонистов и велел им играть веселые песни и танцы. На платформе, сырой еще от только что сошедшего снега, бойцы лихо отплясывали украинского гопака, чечетку, московскую «барыню», камаринского. Заплаканные женщины, вытирая слезы, одна за другой пускались в пляс. В разгар общего веселья был дан сигнал к отправке.

Через два часа эшелон остановился у станции Новозыбков. Все запасные пути этой станции были забиты товарными составами с имуществом, эвакуированным из Украины. Немцы заняли уже Гомель и двигались вдоль железной дороги на Новозыбков.

 

Глава четвертая

БОИ В ЛЕСАХ ПОД ЗЛЫНКОЙ

Большинство украинских партизанских отрядов вело с оккупантами так называемую эшелонную войну. Задержат немецкие войска некоторое время на одном рубеже, потом под натиском врага садятся в вагоны и отступают до следующего рубежа.

Такая тактика партизанских отрядов позволяла немецкому командованию не развертывать своих войск, не распылять их на большой территории с враждебным населением. Наступая вдоль железных дорог мощными колоннами под защитой бронепоездов, оккупанты сравнительно легко сбивали с позиций пытавшиеся задержать их партизанские отряды.

Щорс одним из первых решил отказаться от эшелонной войны. Он понял, что надо действовать в лесах, где немцам труднее будет использовать преимущества своей техники и боевой выучки, где опасность неожиданного налета в тыл заставит их развернуться широким фронтом.

Выгрузив отряд из вагонов, оставив эшелон как тыловую базу, Щорс двинулся навстречу немцам и после первых же смелых, внезапных партизанских налетов заставил наступавшие немецкие колонны развернуться и углубиться в лес.

Наступление оккупантов на Новозыбков сразу замедлилось. Тогда Щорс предпринял попытку задержать немцев, пока из города подойдут новые красногвардейские отряды.

Вечером Щорс расположил свой отряд на позиции по берегу реки, недалеко от посада Злынки, занятого в этот день немцами. Кругом лежали леса, шумела река в весеннем половодье.

Ночью было тихо. В лесу, недалеко от шоссе Новозыбков — Злынка, в секрете стоял Живоног. Щорс, всю ночь проверявший посты, несколько раз подъезжал к нему и разговаривал, не слезая с лошади.

Каждый раз он спрашивал:

— Как дела, товарищ Живоног?

— Дела скучные немцы спят.

— Не замерз?

— Душе горячо, а тело зябнет, — отвечал Живоног.

Щорсу понравился этот парень. Пожимая на прощанье руку, он сказал:

— Завтра, товарищ, будет наоборот; душе холодно, а телу горячо.

— Так точно, товарищ командир! Очень обыкновенное дело.

Когда чуть рассвело, Живоног вынул из кармана запасный пулеметный замок и занялся разборкой и сборкой его. При этом, беззвучно шевеля губами, он отсчитывал секунды. Сбивался и снова начинал. Забывшись, он произнес громко:

— Ладно, Казя, держись теперь у меня.

Он хотел во что бы то ни стало научиться собирать и разбирать замок быстрее, чем Казимир Табельчук, назначенный первым номером к его пулемету. Самого Живонога Щорс назначил вторым номером, потому что хотя он и явился в отряд с пулеметом, но с устройством его был плохо знаком. В царской армии Живоног не имел дела с пулеметом, однако, уходя после революции из полка, он на всякий случай захватил «максим».

— Жалко, что не захватил пушку. Можно было прямо в запряжке угнать, — часто вспоминал он с сожалением.

Товарищи смеялись:

— Да, проморгал ты, друже. Пушка сейчас нам ой как пригодилась бы!

Где-то близко застучали по земле подковы лошадей. Живоног поспешно сунул пулеметный замок в карман и выглянул из ельника. По узкой лесной дороге, направляясь к шоссе, скакала конная разведка отряда. Впереди — Щорс.

— Едем будить немцев! — весело крикнул он.

Щорс дал шпоры и огрел лошадь нагайкой. Она перешла на галоп, а за ней и вся разведка, вскоре свернувшая в сторону Злынки. Живоног удивленно смотрел ей вслед. Он не мог понять, что значат слова Щорса: «Едем будить немцев». Спустя несколько часов это выяснилось: разведка возвратилась с пленными немецкими солдатами. Они сидели на конях впереди разведчиков, как деревянные куклы. Разведчики были увешаны немецким оружием.

Живоног не утерпел, крикнул:

— Значит, разбудили!

Щорс, не останавливая коня, обернувшись, ответил:

— Крепко спали. Пришлось шашками будить.

Разведка скрылась. Живоног присел на корточки и занялся пулеметным замком. Вскоре опять мимо него проскакала разведка во главе со Щорсом. Спустя несколько минут раздались ружейные выстрелы. Где-то недалеко в лесу затрещал сушняк. Оглянувшись, Живоног увидел в нескольких десятках шагов от себя немецкого солдата, раздвигавшего руками кусты. Вероятно, это был дозорный. Живоног спрятался и стал прислушиваться. Сушняк трещал уже совсем близко. Слышался какой-то неясный гул. Он все время нарастал. Как будто стадо коров ломилось чащей леса.

Между стволами сосен замелькали каски. Немецкая пехота шла по лесу колонной.

Живоног кинулся к своему отряду. Затрещали выстрелы. Пули свистели над его головой. Впереди падали срезанные пулями ветки деревьев.

Когда Живоног выбежал из леса, партизаны уже перебежали мост и ложились в цепь по другую сторону реки. Пригнувшись, подняв полы шинели, Живоног перебежал мост последним.

Щорса не было видно. Отрядом командовал Зубов.

Запыхавшийся Живоног доложил ему:

— Немцы прут колонной. Тьма тьмущая!

Зубов смотрел в бинокль. Не отрывая от него глаз, он спросил:

— Разведку видел?

— Такая беда! Кажись, товарищ Щорс угодил немцам в тыл, — сказал Живоног.

На опушке показались немцы. Они высыпали из леса, как муравьи из растревоженного муравейника. Живоног, пригнувшись, побежал вдоль цепи и лег у своего пулемета.

— Погиб наш командир, дорогой товарищ Щорс.

Казимир ничего не ответил. Затылок пулемета бешено сотрясался перед его худым, покрытым капельками лихорадочного пота лицом. Табельчук поливал пулеметным огнем высыпавших из леса немцев. Они снова прятались за деревьями.

Живоног, вынимая из коробки ленту, разговаривал сам с собой:

— До чего уважительный командир был. Слышал ли кто от него какое паскудное слово?.. Не то чтобы водки, а даже табаку обычая употребления не имел… За наше, за рабоче-крестьянское счастье сложил он свою головушку… Стой! — крикнул он вдруг не своим голосом и схватил Казимира за руку.

На дороге, выходившей из леса, показалась разведка во главе со Щорсом. Сверкая клинками шашек, она проскакала вдоль опушки, врезалась в испуганно заметавшуюся немецкую пехоту и, резко повернув, галопом понеслась к мосту. Все это произошло в одну минуту.

Под огнем немцев, потеряв на мосту несколько человек, разведка промчалась на другой берег реки. По цепи передали команду Щорса: отходить перебежками.

Пулеметчики, откатываясь, прикрывали отступление отряда. Они догнали отряд, когда он пересекал широкую поляну. Недалеко гудел паровоз. За лесом был последний полустанок перед Новозыбковом.

Щорс остановил отряд. Повернувшись, партизаны рассыпались по опушке. Впереди лежала поляна шириной около километра.

Не прошло и получаса, как опять показалась немецкая пехота. Немцы наступали густой массой, сомкнутыми рядами, с ружьями наперевес, без единого выстрела. Когда они подошли на расстояние трехсот шагов, Щорс приказал открыть пулеметный огонь. Немецкая пехота продолжала наступать, хотя ряды ее быстро редели. Щорс начал расстреливать ее ружейными залпами. Не дойдя до опушки шагов сто, немцы повернули и побежали.

Получив неожиданно крепкий отпор, немецкое командование решило действовать осторожнее и, приостановив наступление, подтянуло к месту боя артиллерию. Она открыла ураганный огонь. Повстанцы лежали на опушке леса, окутанные пороховым дымом. Кругом рвались снаряды, трещали деревья, загорался сушняк.

Ночью над лесом пылало зарево, окрашивая облака, освещая поляну.

К вечеру следующего дня отряд все еще удерживал свои позиции, хотя потерял около ста человек. Щорс был ранен в плечо. После перевязки он вернулся и передал по цепи, что надо держаться до тех пор, пока из Новозыбкова не подойдут на смену другие отряды.

 

Глава пятая

РАЗВЕДЧИЦА

После боев под Зльнкой в отряде Щорса осталась горсточка измученных бойцов. Вернувшись к своему эшелону, стоявшему на станции Новозыбков, он снова с помощью городской партийной организации взялся за формирование отряда. Теперь большинство приходивших к нему добровольцев были рабочие местных фабрик. Объявив себя мобилизованными, явились к Щорсу и депутаты городского совета. В числе их была девушка-коммунистка. Щорс уже видел ее как-то мельком в исполкоме. Ему запомнились ее большие внимательные карие глаза, смуглое строгое лицо с несколькими преждевременными морщинками. Ее звали товарищ Фаня.

Явившись в штаб отряда, она держала себя свободно, не обращая внимания на любопытные взгляды; говорила коротко, сухо, не улыбаясь.

— Стрелять умеете? — спросил Щорс.

— Да. Упражнялась на стрельбище, — ответила Фаня.

— Будете разведчицей.

— Хорошо.

Щорс дал девушке кавалерийский карабин, две ручные гранаты.

— Знаете, с чем их кушают? — чуть улыбаясь, спросил он.

— Имею представление, — ответила Фаня, пряча гранаты в глубокие карманы шинели.

На ней была шинель, сапоги, но женский платок на голове нарушал ее воинский вид.

— Платок вы снимите. Он не идет к вашему лицу, — сказал Щорс, — я дам вам сейчас папаху.

Он принес несколько папах и сам примерил их девушке.

Весть о зачислении в отряд разведчицы быстро разнеслась по эшелону.

Повстанцы окружили Фаню. Среди них был и сгоравший от любопытства Живоног. Он первый поздоровался с ней, назвав себя по фамилии. На вопросы партизан девушка отвечала охотно, но в подробности не вдавалась. Она сказала, что воевать ей еще не приходилось, если не считать разоружения царских офицеров, в котором она принимала участие. Больше ей приходилось делать доклады. Среди членов городского совета она была единственной женщиной. Стреляет она, по словам товарищей фронтовиков, довольно метко, но испытывала себя только на стрельбище. Она училась стрелять всю зиму.

— А пулеметному делу не обучались, товарищ барышня? — спросил Живоног.

— Нет, — улыбнулась Фаня.

— Ну, ничего. Я могу вас очень быстро обучить. Я — пулеметчик.

Однако, обучать разведчицу пулеметному делу ему не пришлось.

Немцы подходили к Новозыбкову. Отряд Щорса занял позицию в шести километрах от города, по обе стороны железной дороги. Немцы время от времени постреливали из пулеметов, но в наступление не переходили.

Слева темнел густой лес. Опасаясь обходного движения врага, который, получив от партизан ряд сильных ударов, действовал теперь по всем правилам тактики, Щорс решил послать в лес пешую разведку. Он передал об этом по цепи, вызывая охотников. Их собралось человек десять. Явился и Живоног. Щорс, коротко объяснив задачу, сказал:

— Начальником разведки будет товарищ Фаня.

Пробираться к лесу пришлось под пулеметным огнем.

На открытой местности немцы сразу заметили разведку. Бойцы двигались перебежками и ползком. Впереди — девушка в папахе. Живоног старался не отставать от нее. Он все время кричал ей:

— Ниже голову!

Наконец, девушка обрезала его:

— Обойдусь без няньки, товарищ!

Живоног обиделся и замолчал.

В лесу разведчики пошли цепью, на далеком расстоянии друг от друга. Живоног, искоса поглядывая на Фаню, пробиравшуюся между деревьями с карабином в руке, что-то бурчал себе под нос. Вдруг раздался выстрел. Фаня остановилась и, щелкнув затвором, легла. Рукой она дала знак — лечь всем. Живоног нехотя, не торопясь, лег в нескольких шагах от нее. Послышалась команда на немецком языке, впереди замелькали стальные каски, серые шинели, затрещал пулемет.

Живоног стрелял, после каждого выстрела поглядывая на Фаню, Она целилась старательно и спокойно.

Немцы обходили разведчиков. Надо было отступать. Живоног окликнул Фаню, но она не отозвалась. Голова ее лежала на карабине. Неподвижное солнечное пятно блестело на папахе…

Вечером отряд Щорса медленно двигался в своем эшелоне по железной дороге Новозыбков — Клинцы — Унеча.

Оставшийся сзади бронепоезд обстреливал немцев, которые уже заняли Новозыбков. Щорс стоял в дверях вагона, следя за взрывами снарядов. Кто-то указал ему на человека, шагавшего по болоту. Щорс посмотрел в бинокль и узнал Живонога. Выпрыгнув из вагона, он побежал к нему навстречу.

Живоног был весь в грязи. Казалось, он выкупался в болоте.

— Где товарищ Фаня? — спросил Щорс.

Живоног посмотрел на Щорса растерянно.

— Пала в бою, — прошептал он чуть слышно.

Вернувшись в вагон, Щорс сказал:

— Товарищи, почтим вставанием память девушки-бойца, отдавшей свою жизнь революции. Фаня Донцова, наша разведчица, погибла.

 

Глава шестая

ОТРЯД РАСПУЩЕН

Конец апреля. Под натиском оккупантов украинские партизанские и красногвардейские отряды отходят на территорию Советской России. Вся Украина — во власти немецких войск.

«Немецкие войска самовольно врываются в квартиры селян и забирают съестные припасы, хлеб, фураж, а также личные вещи, причем угрожают оружием», — доносила Белгородская волостная управа.

Министры Центральной рады, получая сотни таких донесений, складывали их в архив. Однако, покорность буржуазных министров-«социалистов», предавших народ, не помогла им удержать власть.

29 апреля Рада, по приказанию немецкого командования, послушно уступает власть черниговскому помещику генералу Скоропадскому. Гетман Скоропадский опубликовывает грамоту, возвещающую о том, что «права частной собственности восстанавливаются в полном объеме».

Помещики возвращаются в свои владения и восстанавливают право собственности в «полном объеме» при помощи немецких карательных отрядов.

В село Ровное, Елисаветградского уезда, является с отрядом немецких солдат помещик Седлецкий. Отряд окружает село и, дав несколько пушечных выстрелов, сгоняет крестьян на кладбище. Начинается порка. Беспощадно избивают членов земельных комитетов: «Это вам за то, что делили землю». А потом по очереди всех крестьян: «Это вам за то, что сеяли на барской земле».

Начинается «возмещение убытков». Вот что рассказывают об этом крестьяне села Ташино:

«Германский отряд в 50–60 человек при трех офицерах и многих немцах-колонистах прибыл в Ташино, оцепил село, и один из офицеров отдал приказание, чтобы все мужчины от 15 до 70 лет немедленно вышли за деревню на выгон. Приказание это было исполнено, и все, как один человек, явились в указанное место. Их окружили пулеметами и начали вызывать по списку… После того как разделались с мужчинами, вызвали человек 15 женщин и потребовали от них сведения, кто был зачинщик разборки экономии Габриеля… На выгоне было положено три мешка с овсом, и на эти мешки клали людей и били беспощадно… Затем поставили им ультиматум, что если через два дня не будет возвращено Габриелю все то, что было взято, и 133 000 рублей штрафа и Цветовке 5 285 рублей за сенокос, то с ними будет еще не то… Население, не желая подвергаться зверскому обращению, начало за бесценок продавать весь свой живой и мертвый инвентарь и к моменту составления протокола внесло Габриелю деньгами около 100 000 рублей».

За малейшее сопротивление немецкие коменданты угрожают населению расстрелами и виселицей.

В это время Щорс прибыл со своим отрядом в Унечу — пограничную станцию Советской России.

После того как раненые были отправлены в лазарет, в отряде осталось всего тридцать человек. Щорс созвал собрание своих бойцов. Кое-кому казалось, что дальнейшая борьба с оккупантами уже невозможна. Щорс как будто не замечал этого настроения. Он говорил, как всегда, тщательно подбирая слова, открыто и строго глядя в глаза своих слушателей.

Щорс ничего не сказал специально для того, чтобы поднять настроение, но он говорил так, что людям, впавшим в уныние, становилось стыдно за себя. Он говорил, что отряд находится уже на территории Советской России, которая пока еще не может открыто выступить на помощь украинцам. Он говорил, что нельзя воевать, если не имеешь регулярной армии, а Советская республика только еще создает ее.

— Но значит ли это, — спрашивал Щорс, — что русские большевики не помогут нам, украинским рабочим и крестьянам, освободить свою родину, прогнать захватчиков? — И отвечал уверенно: — Конечно, помогут. В этом можно не сомневаться.

— Обязательно помогут!

Он повторил это несколько раз и закончил свою речь так:

— Сейчас мы разойдемся. Одиночками возвращайтесь на Украину, на заводы, в села, раскачивайте народ, готовьте его к восстанию. Отряд распускается, но каждый из вас получает боевое задание: сформировать у себя на родине повстанческую роту. В лесах, в глухих оврагах обучайте людей владеть оружием, приучайте их к революционной дисциплине. Потом пусть они расходятся по домам, твердо зная, кто в каком взводе и отделении числится, кто его командир. Придет время, и ваши роты будут сведены в батальоны, полки, дивизии. Они сметут врага с лица своей земли.

Щорс говорил тихо, не повышая голоса, но в его словах чувствовалась такая искренняя убежденность, что все, казалось, видели перед глазами эти уже сформированные, стоящие под ружьем, готовые к бою роты, батальоны, полки, дивизии Рабоче-крестьянской Красной армии.

Щорс простился с бойцами, пожал каждому руку. Отряд был распущен. Лесными тропами, обходя немецкие посты, партизаны пробирались назад на Украину, в родные села и хутора северной Черниговщины. Казимир Табельчук, больной туберкулезом легких, раненый Иван Кваско и еще несколько оставшихся в живых друзей Щорса вернулись в Сновск. Они рассказывали всем, что ездили искать работу. Им поверили, так как на Украине сейчас же после оккупации началась безработица.

В Советской России Щорс оставил только несколько коммунистов, которых решено было послать на созданные в Москве курсы красных командиров.

Вместе с ними Щорс выехал из Унечи в Москву, вызванный для доклада к Ленину. В пути, беседуя со своими соратниками, он развивал планы формирования из разрозненных отрядов украинских партизан частей регулярной Красной армии.

 

Глава седьмая

ГДЕ ЩОРС?

Прошло два месяца: май, июнь 1918 года. Наступает пора уборки. Но крестьяне всюду отказываются убирать помещичьи поля. Помещики при помощи оккупантов пытаются ввести барщину. Управляющий тальниковским имением княгини Ольги Долгоруковой сообщает в звенигородскую немецкую комендатуру:

«На работу крестьяне с. Рассоховатки совсем не вышли, а в с. Новосельцы вышло небольшое число людей… Покорнейше просим принять меры к побуждению указанных сел выйти на работу и приступить к уборке хлебов, так как они уже созрели и начали осыпаться. Также просим вашего содействия к наряду поденных людей и рабочих из этих сел на обработку пара и разные работы в экономии, объяснив старостам, что они обязаны это делать согласно приказов уездных старост».

То тут, то там вспыхивают крестьянские восстания. Крестьяне откапывают зарытые на огородах и в лесах винтовки, пулеметы, вооружаются.

Горят помещичьи усадьбы и посевы. У железнодорожных станций под охраной солдат лежат горы хлеба, бродят табуны лошадей, стада волов и свиней, реквизированные для отправки в Германию, Оккупанты не могут их вывезти, потому что забастовали все железнодорожники. Уходящие в Германию товарные составы с хлебом, сахаром, скотом летят под откос. Подпольные большевистские организации создают по всей Украине революционные комитеты. Их возглавляет Всеукраинский ревком, подготовляющий всеобщее восстание. Немецкое командование посылает в Берлин телеграммы с просьбой увеличить оккупационную армию.

В конце июля восстание охватывает все южные уезды Черниговщины. Центр восстания — лесисто-болотистый район села Веркеевки, Нежинского уезда. Здесь находится штаб повстанческих отрядов Черниговщины. Он рассылает по всем селам Нежинского, Козелецкого, Остерского, Черниговского, Конотопского, Борзенского уездов приказ:

«Каждый уезд губернии должен иметь свою военно-революционную организацию… Каждая организация волости, мобилизовав свои силы, должна дать роту военного времени, а уезд — полк. Название — по месту существования».

Помещики, гетманские и немецкие власти бегут из сел в города, под защиту оккупационных гарнизонов. Крестьяне Нежинского уезда уже свободно убирают хлеб с помещичьих земель. Из Киева, Чернигова, Бахмача немецкое командование стягивает к Нежину около десяти тысяч штыков. Со стороны Гомеля перебрасывается кавалерийская дивизия. Войска оккупантов оцепляют уезд, и начинается облава по лесам.

Большая часть повстанцев не имеет винтовок, патронов — ничтожное число. Многие повстанцы вооружены только самодельными пиками.

Восстание подавлено. Расстреляно около трех тысяч повстанцев. Некоторые четвертованы. Те, кому удалось пробиться сквозь окружение, уходят в леса северной Черниговщины. Оккупанты жестоко расправляются с мирными жителями.

«29 августа по распоряжению немецких военных властей сожжено в с. Пятовске, Стародубского уезда, 94 двора и д. Янькове — 63 двора местных жителей за то, что в с. Пятовске и д. Янькове имеется более 30 человек, которые находятся в большевистских отрядах… Кроме того, немцами в виде контрибуции забран скот, хлеб и разное имущество, расстреляны брат большевика Савелий Суслов и житель с. Осколкова Мендель Рыклин, у коего имели приют большевики».

По лесным дорогам северной Черниговщины, пересеченной рекой Десной и ее притоками Сновью и Судостью, день и ночь двигались пешие и конные патрули оккупантов. Стоило ветру или пробежавшему зайцу шевельнуть придорожный куст, как его сейчас же осыпал град пуль из автоматических ружей и револьверов. За каждым кустом оккупантам чудился большевик, а большевиками они называли весь трудовой украинский народ, поднявшийся на борьбу с поработителями.

Съезжать с дороги, углубляться в лес боялись даже сильные немецкие разъезды. Лес кишел повстанцами.

Глухими лесными тропами, ярами и болотами, заросшими кустарником, к повстанцам одиночками и группами пробирались люди, одетые в крестьянские свитки, шинели, пиджаки. Многие бережно несли под полами свиток и шинелей оружие.

Люди шли молча, вспугивая только птиц. Неожиданно из зарослей кустарника высовывалось сразу несколько охотничьих двустволок или берданок, и тихий голос спрашивал:

— Кто идет?

Люди называли села и деревни ближайших уездов Черниговщины — Новгород-Северского, Стародубского. Новозыбковского, Клинцовского. Большинство партизан было из этих же мест. Они узнавали своих товарищей, родных, нередко — братьев и отцов. Но иногда, отвечая на оклик заставы, люди называли незнакомые села. К повстанцам приходили издалека, из южных уездов Черниговщины, нежинские, конотопские, с Полтавщины, даже с правого берега Днепра — таращанцы, звенигородцы, киевские рабочие. Все они пробирались в нейтральную зону, которая отделяла оккупированную немцами Украину от Советской России. В нейтральной зоне формировались первые красные повстанческие полки украинской советской армии. Приближался день общего восстания.

Каждую ночь у партизанских костров встречали новых людей. Их засыпали вопросами. Многие крестьяне северной Черниговщины, приходя к партизанам, прежде всего спрашивали:

— Не слыхали, где дядько Мыкола?

Дядькой Мыколой они называли Николая Щорса. Это имя уже было известно по всей северной Черниговщине. Одни говорили, что Щорс был у Ленина и Владимир Ильич поручил ему объединить украинских партизан для освобождения своей родины. Другие утверждали, что недавно он был у себя на родине, в Сновске, скрываясь там у друзей-железнодорожников, а потом, когда немцы пронюхали о нем, куда-то исчез. Некоторые уверяли, что на днях видели его в одном из ближайших сел, одетого по-крестьянски. Он будто бы раздавал листовки и звал всех способных носить оружие в нейтральную полосу, где формируется повстанческий полк.

По селам было расклеено объявление немецкого командования. обещавшего сто тысяч марок награды тому, кто доставит Щорса или его голову.

Читая это объявление, крестьяне смеялись:

— Повремените маленько. Дядька Мыкола и сам придет.

И они рассказывали о человеке в рваном крестьянском зипуне и лаптях, который ходит по всем городам и селам, занятым германскими войсками или гетманскими гайдамаками.

— Это сам дядько Мыкола, — говорили они шепотом. — Вот он, значит, все высмотрит: какие где штабы стоят, сколько войск и генералов при них, а потом нет его — исчез. А ночью, смотришь, в городе уже наша братва — партизаны. Впереди на белом коне сам дядько Мыкола. Весь бомбами увешан.

Подобных легенд о Щорсе ходило много.

Темной августовской ночью к станции Сновск медленно подходил товарный поезд. Когда он поравнялся с семафором, с паровоза спрыгнул крестьянин в лаптях, с мешком за плечами. Машинист, высунувшись из окошечка, кивнул ему головой и посмотрел в сторону станции, по платформе которой расхаживал немецкий часовой. Оглянувшись по сторонам, крестьянин скрылся в одной из темных, узких улиц поселка.

На рассвете Дмитрий Хвощ увидел в своей садовой беседке незнакомого человека в крестьянской одежде, крепко спавшего, подложив под голову мешок. Скрипач только что вернулся домой с позеленевшим от водки лицом. Пошатываясь, он подошел к спавшему и потянул его за лапти.

— Эй, любезный! Ты что, с неба свалился? Откуда тебя бог послал?

Крестьянин спал, как убитый. Хвощ посмотрел на него осоловелыми глазами, присел рядом, вынул из футляра скрипку и заиграл. Крестьянин поднял голову. Несколько минут он молча слушал скрипача, лотом ударил его по плечу.

— Брось, Митька, надоело.

Хвощ встал. Покачиваясь, он смотрел на Щорса, но не узнавал его. Щорс отрастил бороду, и теперь на вид ему можно было дать лет тридцать.

— Что, не узнаешь? — спросил он, усмехнувшись. — Посмотри в глаза.

Глаза Щорса можно было узнать из тысячи.

— Колька-атаман! — радостно закричал Хвощ. Он распахнул для объятий руки и бросился к другу, но Щорс резко оттолкнул его.

— Пьянствуешь, гад? Уйди с моих глаз. Видеть тебя тошно…

Хвощ пожал плечами и отошел в сторону.

— Слушай, гад, — сказал Щорс, подойдя к нему, — за тобой немцы следить не станут. Потому только я и пришел к тебе. Понял?

Хвощ утвердительно кивнул головой.

— А сейчас — шагом марш! Позови сюда Казимира и Ваню. Но смотри, если немцы узнают, что я здесь, — убью!

Хвощ ушел, ничего не ответив, но через полчаса в беседке сидели Казимир Табельчук и Иван Кваско. Они прежде всего спросили:

— Слыхать, ты у Ленина был, Николай?

— Да, я был у Ленина. Владимир Ильич следит за каждым нашим шагом. Он вызвал нас для доклада и дал установки. «Скоро вернется из Царицына товарищ Сталин, — сказал Ленин, — мы договорились, он вам поможет». Ленин велел передать, что надеется на украинцев… Начинается подготовка общего восстания. Повстанческие отряды уже сводятся в полки. Есть приказ Всеукраинского ревкома. Вся работа проводится в нейтральной зоне. Туда собираются все силы. Оружия достаточно. Соседний полк формирует Боженко, в Серединой Буде. Туда недавно прорвались таращанские отряды Правобережья. Черниговцы пусть пробираются ко мне. Передайте всем хлопцам…

 

Глава восьмая

ДЕД И ВНУК

Лесными тропами, ярами и болотами, обходя немецкие и гетманские патрули, повстанцы пробирались к границе нейтральной зоны, отделявшей оккупированную Украину от Советской России.

Перейдя границу, они спрашивали:

— Где Щорс?

Местные крестьяне им отвечали:

— Щорс в Унече.

На станции Унеча повстанцы являлись в штаб 1-го Украинского полка. Здесь их прежде всего спрашивали:

— Прописан у немцев и гайдамаков?

Большинство отвечало утвердительно и показывало плечи и спины, исполосованные шомполами и плетьми карательных отрядов. Многие рассказывали о том, что их дома сожжены, а семьи вырезаны. Но и этих людей принимали в полк после тщательного знакомства с ними, после обстоятельных расспросов.

В вербовочном отделе добровольцев нередко встречал человек среднего роста, с черной маленькой бородкой, с бледным, резко очерченным, худым лицом. Многие принимали его вначале за какого-нибудь гражданского комиссара, случайно заглянувшего в штаб. Иногда он подзывал к себе молодого добровольца и говорил шепотом:

— Не хотите ли устроиться на работу?

Пренебрежительно смерив взглядом «гражданского комиссара», парень обыкновенно отвечал ему грубо:

— Не хочу! Я пришел сюда бить немцев и гайдамаков.

Человек с черной бородкой не смущался:

— Вы думаете, что вам тут новое обмундирование дадут? Ничего подобного. Могу заверить вас. Даже хлеб и махорка не всегда будут. А в бой пойдете — несколько патронов на человека.

— Ничего, мне хватит. Я стрелок подходящий, много патронов не изведу.

— Это, конечно, хорошо, но немцы и гайдамаки тоже неплохо стреляют. Потом надо вас предупредить, что здесь, в полку, очень жесткая дисциплина. За отступление без приказания командира — расстрел, как за измену.

— Ну, этого я не боюсь.

— Да что вам, жить надоело? Человек вы еще молодой! Поступайте лучше на работу. Я могу вас сейчас же устроить. Хороший паек и все прочее…

В конце концов это обычно взрывало парня:

— Что вам от меня надо? Я пришел в полк. На Украине немцы, а вы мне какой-то паек предлагаете.

Тогда человек с бородкой отходил от парня и говорил уже совсем другим голосом:

— Хорош будет. Направьте его к Зубову.

Не понимая, в чем дело, парень кричал:

— Не пойду я ни к какому Зубову! Сказано: я пришел в полк, к Щорсу.

Ему объясняли, что Щорс направляет его во 2-й батальон, которым командует Зубов.

Парень замолкал и смотрел на человека с черной бородкой, не веря глазам своим: он представлял себе Щорса сказочным богатырем, увешанным всеми видами оружия.

Приходили в Унечу повстанцы и целыми отрядами, со своим оружием и знаменами. Одним из первых прибыл отряд бывшего народного учителя Тысленко. После трехдневного перехода отряд остановился против штаба полка.

Выстроенные в четыре ряда, запыленные повстанцы ожидали Щорса. Он вышел на крыльцо в фуражке с красноармейской звездой, которой еще никто из них не видел. Прежде чем поздороваться, Щорс внимательно осмотрел ряды. Одеты повстанцы были кто во что горазд. Украинские свитки вперемежку с солдатскими шинелями, посконные рубахи — с франтоватыми френчами, кожаные сапоги — с лаптями. У одних были солдатские подсумки, а других опоясывали охотничьи патронташи. Но почти у всех висели у пояса на веревочках ручные гранаты.

Тысленко громовым басом подал команду: «Смирно!», подошел к Щорсу и отрапортовал:

— По приказу Ревкома прибыл в ваше распоряжение. В отряде сто пятьдесят семь человек. По дороге присоединилось двадцать добровольцев.

Щорс сошел с крыльца.

— Здравствуйте, товарищи! Я командир полка. Моя фамилия — Щорс.

Правофланговым стоял семидесятилетний крестьянин Прокопенко — седобородый, с негнущейся спиной великан, обутый в лапти.

— Почему, дед, воюешь против немцев и гайдамаков? — спросил Щорс.

— Сына и дочку замучили. Насмерть шомполами запороли, ироды.

— Крепко решил воевать за советскую власть?

— Коли пришел до тебя в полк, значит — крепко. Вот и внука с собой захватил.

Рядом стоял паренек, на вид лет шестнадцати, такой же великан, как дед, и тоже обутый в лапти.

— Кто кого захватил, это еще сумнительное дело, — сказал он, поправляя заткнутый за пояс штык. Винтовки у него не было.

— А тебе, молодой человек, не рано ли еще воевать? — спросил Щорс.

Он смотрел на паренька, подняв голову.

— Зачем рано? В самый раз. Я не маленький.

Щорс засмеялся.

— Да, это я вижу, рост у тебя выдающийся, а лет, думаю, мало.

— Зачем мало? Осьмнадцать!

— Не врешь?

— Ей-богу, — сказал парень и перекрестился.

Его подняли насмех.

— Парень аж до неба, а дурень як не треба, — крикнул кто-то.

Дед обиделся.

— Чего гогочете? Мы хрещеные хрестьяне.

Щорс спросил у внука:

— В бога веришь?

— Да не слухайте его! Не верю. Ей-богу же, не верю.

И парень опять перекрестился.

— Чего же ты крестишься? — спросил Щорс.

— Да это я с испугу.

— А где твоя винтовка?

— Не дают. Штык вот насилу выпросил.

— Штыком и воюешь?

— Я сам не воюю, я деду помогаю. Патроны ему в обойму закладываю. Мало ли тут делов есть?

— Дома не на кого оставить. Пущай тут приучается у тебя, — сказал дед.

— Пускай, — согласился Щорс.

Обходя повстанцев, он разговаривал со многими. Один пожилой, судя по одежде, фабричный рабочий почему-то особенно заинтересовал его.

— Детей много?

— Трое.

— Долго работал на фабрикантов?

— Сызмальства.

— С крестьянством связан? Землю, лошадь имел?

— Нет, с этой дрянью не возился. Я фабричный человек.

Щорс пристально посмотрел ему в глаза и, ничего не сказав, прошел дальше.

Разговаривая с повстанцами, он больше всего напирал на то, что в полку устанавливается твердая дисциплина и в полк принимаются только люди, решившие драться за советскую власть, не щадя своей жизни.

Уходя, Щорс обратился ко всем:

— Подумайте над тем, что я сказал, а завтра будем оформлять прием в полк каждого отдельно.

В штабе Щорс попросил у начальника отряда список повстанцев. Просматривая список, он спросил:

— Как фамилия того, фабричного?

Тысленко назвал фамилию: «Наливайко». Щорс сделал в списке против нее отметку.

— Ты, кажется, коммунист? — спросил он Тысленко.

— Да.

— Смотри, у тебя есть ненадежный народ. Придется почистить отряд. Но не спеши с этим. Поможем.

Отряд разместился в здании школы. На столах дымились миски с супом. За обедом повстанцы обменивались мыслями о Щорсе. Большинству командир полка понравился, но некоторые говорили:

— Что-то больно уж напирает на дисциплину, как бы подвоха какого не было. Посмотрим, чем он себя покажет.

 

Глава девятая

ВСТРЕЧА В РЕВКОМЕ

Станция Унеча лежала в нейтральной полосе. Эта полоса, тянувшаяся вдоль всей границы оккупированной Украины и Советской России, по расчетам немецкого командования должна была служить барьером, предохраняющим солдат оккупационной армии от заражения большевистскими идеями. На деле получилось иначе. Хотя Советская Россия и не нарушала договора, нейтральная полоса очень скоро превратилась в советскую полосу. Сюда из восставших уездов Украины прорывались сквозь окружение немецких войск пешие и конные отряды повстанцев. Население добровольно снабжало их продовольствием и фуражом. К осени нейтральная полоса стала революционным центром восставшей против оккупантов и гетмана Украины.

22 сентября Всеукраинский ревком издал приказ о формировании из отрядов, находившихся в нейтральной зоне, двух повстанческих советских дивизий.

Силы повстанцев начали сводиться в стройные боевые единицы: пехотные полки, конные сотни, артиллерийские батареи, пулеметные команды.

Командиром первого полка первой дивизии был назначен Щорс.

В нем совсем уже не было заметно той юношеской порывистости, которая еще сказывалась, когда он носился во главе конной разведки по лесным дорогам у Злынки. Движения его стали менее резки, в словах было больше твердой уверенности в себе. Командиры повстанческих отрядов, влившихся по приказу Ревкома в полк, сразу почувствовали, что Щорс заставит их подтянуться. Многим, привыкшим к вольготной партизанской жизни, не по душе пришелся строгий порядок регулярной воинской части, который устанавливался в полку, но высказывать свое неудовольствие громко никто не решался. Открытый, смелый взгляд Щорса смущал их. Однако, отойдя от Щорса, кое-кто пожимал плечами, ворчал себе под нос.

Один командир пришел в штаб грязный, небритый. Пока он что-то докладывал, Щорс внимательно разглядывал его и вдруг сказал:

— Да вы, товарищ командир, обовшивели.

Щорс снял с воротника его шинели вошь.

Командир нисколько не смутился.

— Может быть, какому-нибудь их благородию это диво, а мы привыкши.

Это было сказано развязно, с явным намеком на бывший офицерский чин Щорса. Но Щорс как будто не обратил внимания на намек.

— Да, товарищ командир, пора в баньку сходить, пора.

— Это мое личное дело.

— Да? — спросил Щорс и, вызвав дежурного по штабу, приказал: — Отвести товарища командира под конвоем в баню, вымыть, побрить и доложить, что он принял человеческий вид… Вшивых в штаб больше не пускать.

Подобные же приказания Щорс нередко отдавал при посещениях бараков, в которых был расквартирован его полк.

Как-то вечером, осматривая койки 5-й роты, сформированной из отряда Тысленко, Щорс приказал одному красноармейцу:

— А ну-ка, молодой человек, прилягте на свою коечку.

Красноармеец выполнил приказание.

— Удобно? — спросил Щорс.

— Так точно, удобно, товарищ командир.

— А по-моему, нет. Встань!

Щорс вытащил из-под матраца грязное белье.

— Это что? — спросил он, держа белье кончиками пальцев.

— Белье.

— Какое?

— Грязное.

— Совершенно верно. Угадал. Теперь читай, — сказал Щорс, указывая на плакат, висевший на стене.

— «Грязное белье в постели…»

— «…верная вошь на теле», — прочел смущенно красноармеец.

— Правильная поговорка, герой? — допрашивал Щорс.

— Так точно. Совершенно правильная.

— Значит, ты пришел в полк вшей плодить? Так, что ли?

— Простите, товарищ командир.

— На первый раз только. А теперь вот расскажи, герой, что ты сегодня в газетах читал.

— А я, товарищ командир, сегодня не успел еще прочитать.

— Так-так, не успел… Расскажи тогда, что вчера читал.

Красноармеец, покраснев, сознался, что и вчера не читал газет.

— Недосуг было, товарищ командир.

— Так-так, недосуг… Ну, а третьего дня?

Вокруг Щорса уже стояла толпа улыбающихся, подталкивающих друг друга красноармейцев.

— Третьего дня тоже не читал?

— Нет, товарищ командир.

— А завтра будешь читать, герой?

— Так точно. Буду всенепременно.

— Так-так. Конечно, будешь. Я уже побеспокоюсь о тебе. Понятно?

— Понятно, товарищ командир.

Ближайшими помощниками Щорса были его старые соратники по семеновскому отряду. За лето они окончили в Москве курсы краскомов, приобрели командирскую выправку. Их нельзя было узнать. Зубов, командовавший теперь 2-м батальоном, стал похож на Щорса. Он во всем подражал ему. Завел такую же бородку и усы, говорил так же сдержанно, отрывисто; отдавая приказание, смотрел красноармейцам в глаза пристально, строго.

Один за другим возвращались в Унечу и рядовые бойцы бывшего щорсовского отряда, распущенные по домам несколько месяцев назад. Большинство приводило с собой своих односельчан. Щорс распределял их по разным ротам, как людей, наиболее надежных, привыкших к его строгим требованиям.

Пришел и Живоног.

Взяв под козырек, он отрапортовал Щорсу:

— Ваше приказание, товарищ командир, выполнил.

Живоног показал на стоявших поодаль крестьянских парней:

— Вот мой взвод. Односельчане.

Просияв, он добавил:

— Все в сапогах, товарищ командир. Я на этот счет дал им строгий приказ. Разве, говорю, товарищ Щорс напасется сапог, если народ валом валит к нему?

Щорс пожал Живоногу руку и сказал, лукаво улыбаясь:

— А с товарищем Донцовой мы тогда все-таки прощались зря.

— Жива?! — вскрикнул Живоног.

— Жива, и сейчас в Унече.

Живоног стоял сияющий, с полуоткрытым от удивления и радости ртом.

Фаню Донцову Щорс встретил в Ревкоме, в первые же дни по возвращении в Унечу. Он говорил о нуждах формируемого полка. Когда зашла речь о сапогах, Щорс услышал за своей спиной знакомый женский голос:

— Этот вопрос, товарищ Щорс, мы с вами быстро уладим.

Щорс вскочил и повернулся, как по команде.

Перед ним стояла Фаня Донцова, Она была в кожаной фуражке, кожаной куртке, сбоку на ремне висел маленький браунинг. Большие внимательные глаза ее смотрели на Щорса из-под черных дуг бровей не улыбаясь.

Щорс схватил ее за обе руки.

Редко он бывал таким возбужденным, взволнованным.

— А ведь знаешь, мы твою память уже почтили вставанием.

— Слыхала.

— Поторопились, товарищ Фаня.

— Да, я осталась жива, как видишь. Но это простая случайность.

Щорс все еще тряс ее руки.

— Ну, рассказывай скорее, рассказывай!

— О чем? — спросила Фаня.

Щорс как будто не понял вопроса. Не отрывая от Фани сияющих глаз, он машинально повторял:

— Ну, рассказывай же, рассказывай.

— Скучно и надоело. Приходилось уже много раз об этом говорить.

Все-таки она рассказала ему о случившемся. Коротко, сухо, как будто рассказывала с чужих слов. Да, она была ранена, в бессознательном состоянии попала в плен. Когда она пришла в сознание, немецкий офицер вежливо предупредил ее, что она будет расстреляна, так как был приказ немецкого командования о расстреле всех, захваченных с оружием в руках. Однако, выяснилось, что приказ этот был подписан уже после того, как Фаня попала в плен. Только эта формальность ее и спасла. Ну, а потом ее обменяли на пленного немца. Сейчас она работает председателем ЧК.

— Вот и вся история. Можно вернуться к вопросу о сапогах.

Фаня улыбнулась. Улыбка у нее была сдержанная, чуть игравшая на полных бледных губах. Она быстро потухла.

— Пойдем, — тихо сказала Фаня.

Щорс вышел за ней в соседнюю комнату. Там никого не было.

— Я должна вас предупредить, товарищ Щорс…

Щорс нахмурил брови, но глаза его по-прежнему сияли.

— В отрядах, которые вливаются в полки, есть несколько подозрительных типов, — продолжала Фаня. — Есть основание предполагать, что немецкое командование готовит провокацию. Партизанская стихия легко воспламеняется.

Щорс, сразу изменившись, перебил:

— Фамилий назвать не можешь?

— Нет, — сказала Фаня. — Я хочу, чтобы ты присмотрелся к людям сам. Прямых улик у меня еще нет. Нужно проверить все эти соображения.

— Хорошо, спасибо.

Вопрос о сапогах они обсуждали недолго. Совместно составили следующий приказ:

«Именем революции приказываем всему нетрудящемуся населению г. Унечи в трехдневный срок сдать 500 пар сапог в распоряжение командира 1-го Украинского полка».

Щорс с головой ушел в хозяйственные дела. Он хотел, чтобы полк был обмундирован по форме, а в то время это была нелегкая задача. Часть обмундирования удалось найти в застрявших на станции товарных составах с имуществом, эвакуированным из Украины. Кое-что нашли на заброшенных складах. Каждая находка вызывала у него радостное восклицание:

— Да это же целый клад! Взять на учет.

Щорс ходил по складам и записывал в блокнот каждую мелочь, которая могла пригодиться в полку.

Иной раз ему говорили:

— Здесь ничего нет. Хлам, тряпье.

— А может быть, найдем что-нибудь годное на портянки, — говорил Щорс и сам рылся в хламе.

Вооружение полка было окружено тайной. Немецкие шпионы, шнырявшие в нейтральной полосе, не могли понять, откуда Щорс берет оружие. С севера в Унечу прибывали товарные составы, груженные картошкой.

Обыватели Унечи смеялись:

— Щорс думает вместо снарядов картошкой забросать немцев!

Но ночью роты, приходившие на станцию для разгрузки вагонов, вместе с картошкой выгружали винтовки, пулеметы, ящики с патронами.

Во время выгрузки Щорс не отходил от вагонов. Он сам проверял и пересчитывал оружие.

День и ночь занятый формированием полка, Щорс спал только урывками. Иногда, сидя за работой в своей маленькой комнатке при штабе, охваченный усталостью, он опускал голову на стол и засыпал на несколько минут. Рядом стояла всегда аккуратно заправленная койка. По утрам на строевые занятия Щорс выходил всегда подтянутый, собранный, бодрый. Строевые и тактические занятия проводились аккуратно каждый день и в определенные часы, как в мирное время, хотя немецкие посты стояли в нескольких километрах от Унечи.

 

Глава десятая

МЯТЕЖ

Однажды к Щорсу пришла сестра из полкового околотка.

— Что делать, Николай Александрович? Каждое утро околоток переполнен, и большинство приходящих совершенно здоровы.

— Симуляция?

— Да, и притом массовая.

Щорс задумался. Он знал, что регулярные строевые занятия вызывали среди части партизански настроенных красноармейцев недовольство. По разговорам, ходившим в полку, чувствовалось, что недовольство кто-то сознательно разжигает. Массовая симуляция еще раз подтверждала это.

— Хорошо, — сказал Щорс, — завтра всех этих больных направляйте на прием ко мне. Надо будет познакомиться с ними поближе.

На следующий день около штаба выстроилась длинная очередь «больных». Получив направление к Щорсу, большинство чувствовало себя неловко.

Щорс принимал их по одному.

Первым робко вошел молодой красноармеец. Он выглядел очень сконфуженным.

— Что болит? — спросил Щорс.

— В грудях что-то колет, — ответил красноармеец, отворачиваясь от взгляда Щорса.

— А ну-ка, сними рубашку.

— Да мне, товарищ командир, только порошочек бы какой-нибудь.

— Сейчас вот посмотрим, что тебе прописать.

Вооружившись медицинской трубкой. Щорс внимательно выслушал «больного» и, покачав головой, сказал:

— Да, тебе надо серьезно лечиться. Побольше на свежем воздухе, как можно больше. Самый лучший рецепт — строевые занятия… Следующий!

На ходу натягивая гимнастерку, парень выскочил от Щорса, как ошпаренный.

— Вертай, ребята, назад! — крикнул он стоявшим в очереди, — не иначе, наш командир — дохтур, такой тебе рецепт пропишет…

Стоявшие у двери замялись. Никто не решался войти. Тогда из очереди выступил детина саженного роста, в лихо заломленной казацкой фуражке и с огромным черным чубом, закрывавшим пол-лица. Выпятив грудь, он ударил по ней кулаком:

— То есть, что ето такое значит? Дохтур! Темная твоя голова. Что ето, старый режим? Не моги, значит, и болеть!

Растолкав красноармейцев, он вошел к Щорсу, хлопнув за собой дверью.

— Чуб срезать, — приказал Щорс, едва взглянув на вошедшего.

Чубатый от неожиданности растерялся, но быстро оправился.

— То есть, я вас не понимаю. Кем ето такой декрет даден, чтоб революционному народу чубы, значит, срезать? А может, к примеру сказать, без чуба я воевать не могу! Мне, может, без чуба скучно будет! Я казак.

Щорс перебил его:

— Что болит?

— Я до дохтура. У меня сурьезная болесть.

— Ну, говори. Я доктор.

— Не могет быть. Прав таких вам не дадено.

Щорс спокойно разъяснил ему, что он имеет диплом фельдшера.

Чубатый, немного помолчав, сказал:

— В кишке дух спирает. Ходить невозможно.

— Понятно. Ложись на скамейку.

Чубатый лег. Щорс начал мять его живот.

— Болит? А здесь?

Чубатый стонал, выл, охал.

— Покажи язык.

Чубатый высунул язык.

— Замечательный язык. Редчайший экземпляр, — сказал Щорс.

Чубатый спрятал язык.

— Болтается ничего? — спросил Щорс.

— Это про што?

— Язык как болтается, спрашиваю.

Чубатый рассвирепел:

— Што ето за издевательство над революционным казаком! Што ето, старый режим?

Щорс пристально посмотрел на него и сказал:

— Вот что, довольно ломаться. Скажи прямо: кто научил тебя подбивать людей на симуляцию?

Чубатый сразу притих.

— Очень извиняемся, — сказал он, — сами по несознательности своей. Больше, заверяем вас, етого не будет.

Подняв упавшую на пол фуражку, чубатый пятился к двери.

— Следующий! — крикнул Щорс.

Никто больше не вошел.

В тот же день Щорс сообщил о случившемся Фане Донцовой.

— Знаю, — сказала она. — Я понимаю твою тактику, но ты играешь с огнем.

— Другого выхода нет. Арестуй я чубатого, нарыв был бы загнан еще глубже, а я должен его вскрыть как можно скорее. Для меня совершенно ясно, что чубатый — это подставное лицо. Правда, он не так прост, как притворяется. Возможно, кое-какие нити от него и удалось бы получить. Но есть ли гарантия, что они не оборвутся раньше, чем мы распутаем весь клубок? Очистить полк от врагов революции, от немецких провокаторов — это для меня еще не все. Я должен очистить его и от мусора, от швали, с которой я не могу идти в бой.

— Ты хочешь ускорить взрыв, — так я понимаю тебя? — тихо спросила Фаня.

Щорс не сразу ответил.

— Я не боюсь взрыва, — подумав, сказал он. — Я знаю, что основная масса людей пойдет за мной.

— Ты в этом твердо уверен?

— Я это знаю.

— Сколько в полку коммунистов?

— Пятнадцать человек. Но арифметика здесь ни при чем. Сила нашей партии измеряется не количеством единиц.

— Да, между прочим, — сказала Фаня, — сегодня ночью в меня стреляли.

Щорс встал.

— Фаня, дорогая! Ты не бережешь себя. Я уже хотел тебе об этом сказать. Ты не имеешь права без нужды рисковать собой.

— А ты? — спросила Донцова и внимательно, не улыбаясь, посмотрела на Щорса.

— Будь уверена, что зря я не подставлю свою грудь под пули.

— Я просто не предполагала, что в меня могут стрелять. Другой раз удивляешься звериной тупости наших врагов.

— Фаничка, тебе еще многому придется удивляться. Тебе ведь только двадцать лет…

Донцова засмеялась.

— А тебе?

— О! Я уже старый. Двадцать четвертый скоро пойдет.

Уже несколько ночей Щорс не смыкал глаз. Строевые занятия он проводил сам. Он стал еще более требователен. Его голос звучал необычайно для того времени властно: «Тверже шаг!» «Выше головы!» «Взять равнение!» «Не заваливать штыки!»

Симуляция в полку прекратилась, на занятия выходили почти все. Воркотня как будто затихла. Но когда Щорс собирал коммунистов-командиров и спрашивал, какое настроение в ротах, люди отвечали: все как будто в порядке, но иногда среди красноармейцев чувствуется затаенное недовольство, какое-то подозрительное перешептывание. Зубов, нервничая, предлагал сократить строевые занятия.

— Мне кажется, мы перегибаем палку, — говорил он.

— Успокойся, ты вот только сам не перегибай, — отвечал Щорс.

— Я чувствую, что люди не доверяют мне, — с отчаянием говорил Зубов, а Щорс отвечал:

— Это, конечно, плохо, но ты преувеличиваешь. Преувеличивать не надо и нервничать тоже.

— В полку что-то готовится.

— Смотри в оба.

— Хорошо, товарищ Щорс.

Взрыв произошел неожиданно. Как-то вечером Щорс созвал командиров на совещание в клуб. Совещание затянулось. Ждали приезда начальника дивизии. Вдруг на улице началась беспорядочная стрельба. Посыпались стекла. Кто-то крикнул:

— Зубов убит!

Щорс моментально выскочил из клуба и бросился в штаб. Схватил телефонную трубку. Станция не отвечала, телефон не работал. Щорс кинулся назад, но в это время в штаб ворвалось несколько человек с винтовками наперевес. Впереди — чубатый.

— В чем дело? — тихо спросил Щорс.

— Ладно! Откомандовался, хватит!

— Взять его под арест! — крикнул Щорс.

Красноармейцы замялись.

У двери стоял с наганом в руке пожилой красноармеец из роты Тысленко, тот самый, который называл себя при поступлении в полк фабричным рабочим. Наливайко смотрел на Щорса, нагло улыбаясь.

— А! И ты здесь, — сказал Щорс. — Прекрасно! Прекрасно! Всех вместе и ликвидируем.

— Брось разоряться! — заорал чубатый. — Штаб окружен казаками. Сдавай оружие и идем с нами. Будем судить тебя.

Чубатый говорил уже другим языком, не ломаясь.

— Хорошо. Я только надену второй сапог, — сказал Щорс и вышел в соседнюю комнату.

Когда старая рана на ноге давала себя чувствовать, Щорс всегда надевал на больную ногу вместо сапога галошу.

Через несколько секунд Щорс вернулся. Глаза его горели. Одна рука была поднята — она сжимала гранату. В другой руке был маузер. Комната сразу опустела.

— Эх, гады! Ну и трусы же! А еще казаками называете себя! — крикнул Щорс вдогонку убегавшим.

С улицы доносились крики. Слышны были одиночные выстрелы. Щорс выпрыгнул через окно во двор. Около дома, где помещалась ЧК, гудела толпа. Щорс подошел поближе и прислушался. По отдельным выкрикам он понял, что Донцова успела скрыться. Через полчаса Щорс был уже у бараков 2-го батальона. На дворе строилась рота Тысленко. Щорс подошел к красноармейцам.

— Смирно! — скомандовал Тысленко и отрапортовал: — Рота выстроена, ждет ваших приказаний, товарищ командир полка!

— Сколько отсутствует?

— Больных нет. В наряде два бойца и отделенный командир.

— Вольно!

— Во-о-ольно! — передал команду Тысленко.

Перед выстроенной ротой Щорс заговорил с Тысленко громко, спокойно, как будто ничего особенного не случилось.

— Мятеж подняла конная сотня?

— Да, говорят. К ней присоединились пулеметная команда и, кажется, батарея. Решили арестовать всех командиров и судить за то, что гоняют людей на строевые занятия вместо того, чтобы идти освобождать Украину. Командиром полка выбрали Наливайко. Такой незаметный человек был, а сейчас кричит: «Братья казаки, я завтра поведу вас на немцев!»

— То есть к немцам.

— Ну, конечно.

— А как в ротах?

— Большинство держит нейтралитет.

— Что такое? А? Какой нейтралитет? — резко спросил Щорс.

— Надо, говорят, сначала разобраться, из-за чего заваруха вышла. Митингуют.

— Хорошо. Я сейчас им помогу разобраться.

Отдав Тысленко приказания, Щорс один пошел по казармам.

Первая рота шумно митинговала. У входа на голом топчане сидел дневальный. Это был Живоног. Увидев Щорса, он вскочил, вытянулся. Выглядел он очень растерянным. Опомнившись, Живоног крикнул не своим голосом:

— Смирно!

Галдеж прекратился. Все повернулись лицом к Щорсу. Оратор, стоявший на столе, от неожиданности присел на корточки и застыл в таком положении.

— Где командир роты?

Никто не ответил.

— Выходи на двор строиться!

Никто не шевельнулся.

— Оглохли? — спросил Щорс.

Кто-то робко сказал:

— Тут, товарищ командир, хлопцы резолюцию голосовали.

— Голосовали? — переспросил Щорс и вдруг крикнул: — А ну-ка, подними руки, кто с Украины!

Один за другим все медленно подняли руки и стояли с поднятыми руками растерянно, не понимая, в чем дело.

Щорс улыбнулся.

— Значит, единогласно. Чего же еще голосовать? Все с Украины.

Щорс вскочил на скамейку. Он еще сдерживал себя, но чувствовал, что внутри у него все клокочет. Лицо было бледно, глаза горели, губы искривились, вытянутые по швам руки чуть вздрагивали. Рота замерла, как будто кто-то бросил в помещение бомбу. Вот-вот она взорвется.

— У кого на Украине сожжена хата, — сказал Щорс, и вдруг сдавленный его голос вырвался на свободу, — у кого отняты посевы, скот, у кого расстреляны гайдамаками, немцами отец или брат, у кого спина исполосована немецкими шомполами — в ружье! Именем революции приказываю — в ружье! Смерть провокаторам! Нет пощады изменникам!

Вся рота, как горох, рассыпалась по бараку. Защелкали затворы.

Щорс спрыгнул со скамейки и уже обычным, спокойным голосом приказал:

— Выходи на двор! Стройся!

К утру, когда в Унечу прибыл вызванный Донцовой отряд, мятежники уже выдали зачинщиков. Они злобно выталкивали их из рядов. Вытолкнули и чубатого. Наливайко успел скрыться. Он оказался бывшим царским офицером, подосланным немецким командованием в полк для организации мятежа.

В тот же день приступила к работе выделенная Щорсом комиссия по проверке состава полка. В помощь ей были выбраны ротные комиссии из красноармейцев и командиров. Проверка продолжалась около недели. Через комиссию прошли все, не исключая и Щорса. Несколько человек было предано суду трибунала.

Всем желающим остаться в полку Щорс предложил дать революционную клятву. Текст клятвы он выработал сам, а потом передал для обсуждения в роты. Командиры подписывали клятву на полковом собрании. Первым подписал Щорс.

«Я, гражданин Щорс, совершенно добровольно вступаю в ряды 1-го Украинского повстанческого полка и обязуюсь, не щадя своей жизни, бороться против капиталистов, за освобождение Украины от оккупантов и контрреволюционеров, беспрекословно выполняя все приказания моего начальства. За трусость, дезертирство, мародерство и пьянство я подлежу суду революционного военного трибунала, с применением ко мне высшего наказания — расстрела. Эту клятву я прочел полностью, с ней согласен, в подтверждение чего собственноручно расписываюсь».

Красноармейцы давали клятву на ротных собраниях. В торжественной обстановке они по одному подходили к столу. Щорс спрашивал каждого:

— Твердо решил остаться в полку?

— Да.

— Жизни не пожалеешь за революцию?

— Нет.

На столе лежал текст клятвы. Красноармеец читал ее вслух и подписывал. Щорс пожимал руку, поздравляя его с оставлением в полку. Многие, подходя к столу, просили разрешения подумать еще часок.

— Подумай как следует. Дело серьезное, — говорил Щорс.

Несколько человек так и не решились дать клятву. Им предложили немедленно сдать оружие и вернуться домой.

Опять начались строевые занятия. Жизнь в полку вошла в нормальную колею. По вечерам Щорс проводил собрания, беседы. Как-то на собрании он рассказал красноармейцам о подвигах отважного и хитрого в бою казака Богуна — одного из героев борьбы украинского казачества с польскими панами в XVII веке. Кто-то, увлеченный рассказом, предложил назвать полк именем Богуна.

— Прекрасно, — сказал Щорс, — я сам хотел это предложить. Героические традиции украинского казачества будут жить в нашем полку.

Предложение было принято единогласно. С тех пор Щорс называл своих бойцов не иначе, как богунцами.

 

Глава одиннадцатая

ГОНЧАРНЫЕ ОБОЗЫ

Требовательность Щорса, его строгость, подчас суровость известны были и в других, формирующихся по соседству, полках. Однако, очень многие бойцы и командиры из этих частей старались попасть в полк Щорса. Его молодость не смущала даже стариков. Они знали, что на Щорса можно положиться, что зря он не будет жертвовать людьми. Им нравилось и то, что среди командиров повстанческой армии Щорс выделялся своей культурностью. Он не скрывал ее, не подделывался под окружающих людей, а требовал, чтобы они равнялись по нем. Щорс требовал беспрекословного подчинения себе, и все подчинялись ему, чувствуя в двадцатитрехлетнем командире какую-то огромную силу. Не все знали, что это сила большевистской организованности и дисциплины.

Даже в соседнем, Таращанском полку, во главе которого стоял известный командир — бывший столяр, старик Боженко, прозванный «батькой», авторитет Щорса признавали все. А до чего уж таращанцы любили своего батьку, державшегося, как атаман, партизанской вольницы! До чего гордились его дерзкой отвагой! Порядки у Боженко были посвободнее, чем у Щорса. Строевыми занятиями он не интересовался, хотя дисциплину поддерживал строго. Нрав у батьки был крутой, другой раз и плетку пускал в ход, но когда, гарцуя перед полком на лошади, кричал: «Умрем, дети мои, за революцию», таращанцы отвечали восторженным криком: «Умрем, батько!»

К славе своей батько относился ревниво, но авторитет Щорса признал после первой же встречи. Эта встреча произошла в штабе Богунского полка. Приехав в штаб, батько заявил:

— Приихав подывытысь, яки Мыкола Щорс порядки у полку заводыть.

Щорс принял Боженко с большим почетом, приветствовал его от имени богунцев, а потом приказал всем выйти, заперся на ключ и беседовал с батькой часа два.

Вернувшись в Таращанский полк, Боженко сказал о Щорсе:

— О! Це голова, надежна, велыка голова!

Когда начались боевые действия, командование дивизии подчинило таращанцев в оперативном отношении Щорсу.

В октябре, закончив формирование своего полка, очистив его от ненадежных людей, Щорс начал тревожить оккупантов неожиданными налетами. В это время вдоль нейтральной полосы были расположены немецкие оккупационные войска. Они размещались отдельными сильными гарнизонами по крупным селам и городам. Гарнизоны были связаны между собой только разъездами и патрулями. Пользуясь этим, Щорс производил налеты в тыл немцев. Он выработал тактику: бить врага оттуда, откуда он меньше всего ожидает нападения, бить внезапно, не давая врагу возможности ориентироваться в обстановке. Ночью во главе батальона или роты Щорс уходил из Унечи как бы на тактические занятия, а утром возвращался с захваченным оружием и пленными. После одного из таких налетов в Унечу в штаб полка явился офицер, представитель немецкого командования. Он заявил через переводчика протест против нарушения мирного договора. Щорс пожал плечами и велел передать, что господин немецкий офицер, видимо, ошибся адресом: украинский народ не заключал с немецким командованием никакого договора.

— Вручите свой протест пану гетману, — сказал Щорс, — кажется, вы с ним заключили договор.

Немецкий офицер был взбешен. Переводчик спотыкался на каждом слове, стараясь смягчить его грубую ругань по адресу Щорса.

Щорс сидел за письменным столом с невозмутимым видом. Перебив переводчика, он сказал:

— Передайте господину офицеру, что командир полка Украинской советской армии прикажет вышвырнуть его, если он будет разговаривать с ним, как пьяный.

Переводчик передал эти слова Щорса, видимо, достаточно точно. Немецкий офицер побагровел, но заговорил уже другим тоном.

— Офицер просит передать, — сказал переводчик, — что командование германской императорской армии поставит три своих полка против одного советского.

— Скажите ему, что все три полка будут уничтожены, — ответил Щорс.

Дальше разговор шел в таком же духе.

— Офицер выражает твердую уверенность, что этого никогда не случится.

— Конечно, если правительство кайзера немедленно уберет свои войска с Украины.

— Офицер просит не шутить. Такие шутки, он говорит, не имеют цены, потому что у большевиков очень мало вооруженных солдат.

— Скажите господину офицеру, что он не в курсе дела. Десятки большевистских полков стоят уже в тылу немецких войск. Они ждут только сигнала.

И это были не пустые слова. Немецкий офицер, должно быть, сразу понял, на что намекает Щорс. Немецкое командование чувствовало себя нетвердо. Оно знало, что стоит советским полкам, формировавшимся в нейтральной зоне, перейти границу, как к ним сейчас же присоединятся сотни неуловимых, скрывающихся в лесах повстанческих отрядов. Наступление богунцев и таращанцев будет сигналом к общему восстанию. Тогда оккупантам трудно будет разобраться: где тыл, где фронт. Щорс, наоборот, чувствовал себя очень твердо. Выделенная им для политработы группа коммунистов поддерживала связь со всеми повстанческими отрядами северной Черниговщины. Она снабжала их и литературой на русском, украинском и немецком языках и винтовками, пулеметами и патронами.

Делалось это так. В той местности ездили от села к селу обозы гончаров, торгующих глиняной посудой. Щорс покупал у них несколько подвод с товаром. На дно подвод складывали кипы литературы, ящики с винтовками или пулеметами, засыпали половой, а сверху обкладывали глиняными мисками, горшками, кувшинами. Надежные люди вели обоз через границу, мимо немецких постов, которые, привыкнув к кочующим по селам гончарам, не обращали на них внимания.

На ближайшей железнодорожной станции оккупированной территории литература и оружие передавались знакомым машинистам, и они везли их на тендерах паровозов дальше, в глубь Украины.

Вместе с литературой и оружием Щорс отправлял и организаторов повстанческого движения, которые в нужный час должны были свести все разрозненные отряды в батальоны и полки. Перед отправлением каждого обоза Щорс долго беседовал с отъезжающими.

— Сейчас главная задача повстанческих отрядов, — говорил он, — рвать мосты, пускать под откос поезда с немецкими войсками и продовольствием. В одном месте провал — не робей, вали в другое. Оружия я переправлю вам, сколько нужно будет… В момент общего восстания вы будете моим правым флангом.

Щорс отправлял товарищей главным образом на реку Припять, от Чернобыля до Пинска. Спустя несколько месяцев созданные в этом районе повстанческие отряды составили один из полков дивизии Щорса.

— До общего восстания не увлекайтесь партизанскими выступлениями. Больше внимания уделяйте политической работе, подготовке большевистских кадров. Как грибы после дождя, должны расти сейчас на Украине большевистские ячейки. Если же какой-нибудь братишка захочет атаманствовать, не сопротивляйтесь, пусть разыгрывает из себя атамана, но смотреть за ним надо в оба и чуть что — крепко прибрать к рукам. Пожарники должны быть свои люди. Тогда пожар всегда будет залит, — говорил Щорс.

Слово «пожарники» Щорс произносил с каким-то особенным удовольствием, прищурив левый глаз и улыбаясь. «Пожарниками» он называл пулеметчиков.

В конце октября Щорс отправил на Украину с гончарным обозом последнюю группу организаторов повстанческих отрядов. Перед отъездом он, как обычно, проверил, обеспечены ли они деньгами, теплой одеждой, обувью, расспросил каждого о его личной жизни, о материальном положении семьи. Проводив обоз далеко за Унечу, он крепко пожал всем руки.

— Ну, хлопцы, скоро увидимся. Помните, девятый вал надвигается.

 

Глава двенадцатая

В ГОСТЯХ У НЕМЦЕВ

Из Унечи по направлению к границе медленно двигался небольшой товарный состав, увешанный красными флагами. На открытой грузовой платформе играл духовой оркестр. Щорс и красноармейцы, стоя на платформе, пели «Интернационал», держа фуражки в руках. В воздухе носились первые мелкие, похожие на белую мошкару снежинки. Недалеко от села Робчик, расположенного уже по другую сторону границы, поезд остановился. Дальше путь был разобран. Около железнодорожной будки топтались в нерешительности немецкие солдаты. Красноармейцы выскочили из вагонов и построились. Оружия ни у кого не было. У всех на груди красовались красные банты. Щорс скомандовал: «Смирно!» и, взяв под козырек, направился к немецкому посту.

— Gratuliere die lieben Genossen mit der Revolution in ihrem Vaterlande! —сказал Щорс, четко выговаривая каждое слово.

Эту фразу он выучил наизусть перед отъездом из Унечи.

Немцы стояли, ошеломленные. Они, видимо, еще ничего не слыхали о революции в Германии.

Щорс обернулся.

— Богунцы! — крикнул он. — Грянем «ура» в честь революционных немецких солдат!

Богунцы не пожалели горла. Один немец был так потрясен, что бросил винтовку на землю и тоже закричал «ура». «Ура» богунцев, наверно, было слышно даже в селе Робчик, где стоял немецкий гарнизон.

В это село Щорс и направился с делегацией богунцев. Встречая немецкие посты, Щорс останавливался, брал под козырек и торжественно произносил:

— Gratuliere die lieben Genossen mit der Revolution in ihrem Vaterlande!

Щорс был в приподнятом, праздничном настроении. Видно было, что он наслаждался торжественностью момента.

В селе Робчик делегацию встретил немецкий комендант, предупрежденный Щорсом по телефону из Унечи. Это был тот самый офицер, который недавно приезжал к Щорсу с протестом. Разговор опять происходил через переводчика. Щорс попросил разрешения поздравить немецких солдат с победой революции на их родине. Комендант ответил, что никаких приказов о революции он не получал. Щорс пытался доказать ему, что для революции приказы не обязательны, но комендант упрямо повторял:

— Я офицер. Я подчиняюсь только приказам своего начальства. Революция меня не касается.

На этом разговор и окончился.

Однако, встреча с немецкими солдатами произошла в тот же день, вечером. Узнав о приезде делегации богунцев, немецкие солдаты прислали в Унечу свою делегацию. Щорс устроил им торжественный прием в полковом клубе. Богунцы и немцы уселись за стол. Щорс, с большим красным бантом на груди, церемонно угощал гостей. Угощение было скромное: твердые, как камень, пряники, бутерброды с повидлом и морковный чай. Немцы сидели, как на именинах. Богунцы без конца поздравляли их с революцией. Уезжая, немцы пригласили богунцев к себе в гарнизон.

На следующий день полк с оркестром и развернутыми знаменами направился к немцам. На границе богунцев встретили возгласы на немецком языке:

— Да здравствует Ленин!

— Да здравствует революция!

— Да здравствуют Советы!

В деревне Лыщичи богунцы во главе со Щорсом прошли перед немцами церемониальным маршем. Немцы взволнованно кричали: «Хох!» Потом они строем прошли перед богунцами, и богунцы кричали потрясающе: «Ура!»

Кто-то соорудил из ящиков трибуну, и Щорс открыл митинг. Речь его, как всегда, была короткая, отрывистая, точно переданная по телеграфу. Закончив, он предложил послать приветствие Ленину. Предложение было встречено ликующими криками на русском, украинском и немецком языках.

Потом на трибуну подымались по очереди богунцы и немцы. Каждого выступавшего, когда он сходил с трибуны, встречали объятиями. Всех ораторов-богунцев немцы наделяли сигарами. Богунцы так разохотились выступать, что митинг продолжался весь день. Выступления никто не переводил, но воздух дрожал от криков:

— Хох, большевик!

В эти дни, принимая делегации, выступая на митингах, Щорс был как наэлектризованный. Чувствовалось, что он все время сдерживает кипящее в нем радостное, праздничное возбуждение. Он стал еще более скуп на жесты и слова. Он ощущал себя в центре мировых событий. Он сносился по телеграфу непосредственно с Лениным. Передавая Ленину приветствие революционных солдат Германии, Щорс докладывал:

«У немцев образован совет, налажена связь. Был церемониал. Немецкие солдаты проходили церемониальным маршем перед нашими бойцами. Над немецкой казармой красный флаг. Некоторые из немцев остались у нас в полку. Богунский полк перешел демаркационную линию».

Ленин ответил:

«Благодарю за приветствие. Особенно тронут приветствием революционных солдат Германии. Теперь крайне важно, чтобы революционные солдаты Германии приняли немедленное действенное участие в освобождении Украины. Для этого необходимо, во-первых, — арестовать белогвардейцев и власти украинские, во-вторых, посылать делегатов от революционных войск Германии во все войсковые германские части на Украине для быстрого и общего их действия за освобождение Украины. Время не терпит. Нельзя терять ни часа. Телеграфируйте тотчас, принимают ли это предложение революционные солдаты Германии.

Председатель Совнаркома Ленин».

Щорс докладывал:

«Мы соединились с немецкими солдатами. Довольствуемся из одной кухни. Немцы и наши поют „Интернационал“».

Разговаривая по прямому проводу со штабом Украинской армии, Щорс сообщал:

«13 ноября вечером, в 10 часов, в немецкой казарме было заседание с нашими представителями. Приняты общие платформы. Приняты дальнейшие инструкции. Трое наших остались у немцев, трое немцев — у нас. Телефонная связь восстановлена. О происшедшем широко оповещено вокруг. Немцы стягивают все силы сто шестого полка в Клинцы, где будет избран общий полковой совет. Делегации прибывают ежечасно. Некоторые немецкие солдаты остаются у нас в полку. Полк находится на украинской территории. Завтра будет видно, что делать, а пока в Лыщичах и Кустичах избраны комитеты бедноты. Полномочия мы получили по прямому проводу от товарища Ленина».

11 ноября 1918 года Совнарком, под председательством Ленина, постановляет: дать Реввоенсовету республики директиву — в десятидневный срок начать наступление для поддержки рабочих и крестьян Украины, восставших против правительства гетмана. В Москве созывается совещание членов Реввоенсовета с украинцами-коммунистами. На совещании присутствует товарищ Сталин. Под руководством товарища Сталина создается Реввоенсовет Украинской армии. В его распоряжение командируются двадцать коммунистов — участников героической обороны Царицына.

Изо дня в день растут революционные настроения среди немецких солдат, соприкасающихся с частями Красной: армии. Напуганное этим немецкое командование торопится вывести из Украины оккупационные войска.

«В связи с происходящими событиями в Германии замечается усиление брожения среди германских войск. Приказания об отправлении в служебный наряд в деревни не выполняются. Сегодня ротмистр Соколов не был допущен к допросу к арестованным австрийским солдатам — германский караул потребовал от него разрешения совета солдатских депутатов. Сорганизовавшиеся советы солдатских депутатов сблизились с местными партийными организациями и совместно рассматривают вопросы о замене существующей на Украине власти советами…».

«Но борьба еще не кончена, победа еще не обеспечена. Настоящая борьба на Украине только началась», — пишет товарищ Сталин в статье «Украина освобождается».

Германия выходит из мировой войны побежденной. Страны-победительницы готовятся к походу против Страны советов, поднявшей знамя социализма. В Румынии сосредоточиваются англо-французские войска. Подготовляется новая оккупация Украины. Опять всплывает на поверхность контрреволюционная буржуазная Рада. Ее «головной атаман» Петлюра, заключивший договор с англо-французскими капиталистами, формирует банды на Правобережье. Маскируясь революционными лозунгами, он пытается захватить руководство повстанческим движением украинских крестьян. Кое-где повстанческая масса поддается на провокацию. Гетман Скоропадский, переодевшись немецким офицером, скрывается из Киева. Столицу Украины занимают петлюровские банды. Украинская советская армия, созданная в нейтральной полосе, переходит в наступление. В голове первой дивизии наступает на Киев Богунский полк Щорса.

 

Глава тринадцатая

НАСТУПЛЕНИЕ

До Киева оставалось около трехсот километров. На пути Богунского полка, в районе Чернигова, стоял гетманский корпус гайдамаков, а дальше, на подступах к Киеву, «головной атаман» Петлюра сосредоточил свои наиболее боеспособные кулацкие банды, которые, для пущей острастки, он называл «куренями смерти».

Заняв Новозыбков, Щорс повернул свой полк на Злынку, Городню, Седнев, Чернигов. Гайдамацкие отряды отходили вслед за спешно эвакуировавшимися немцами, не принимая боя, скрывались в метели. Зима уже разошлась вовсю. Выдалась она ранняя, лютая, многоснежная, с пронизывающими насквозь ветрами. Ветры, воя и крутясь, подымая снежные вихри, неслись по дорогам, полям, просекам в белой мгле метели, застилавшей все вокруг: и небо и землю.

Лесными дорогами мчались на санях бойцы щорсовского полка.

Сани только что выпущены с завода. Еще в ту пору, когда Щорс формировал в Унече свой полк, однажды пришли к нему пробравшиеся через границу молодые парни — рабочие обозного завода в поселке Ардоне, пригороде Клинцов. Щорс, узнав, кто они, сейчас же велел им отправляться обратно на завод. Как ни упрашивали парни, в полк их не приняли.

— Добровольцев у меня хватает, а обозов нет, — сказал Щорс.

Он строго наказал парням никуда не уходить со своего завода, беречь его, как зеницу ока, а в случае, если немцы при эвакуации вздумают вывезти оборудование, поднять всех на защиту завода.

И вот началось наступление. Богунский полк вступил в Клинцы. Рабочие ардонского обозного завода получили от Щорса срочный заказ на пулеметные санки. В долго бездействовавших цехах закипела работа. Санки изготовлялись по щорсовскому чертежу.

Теперь на этих санках сквозь метель, ныряя в сугробах, мчались богунцы. Как снежный ком, разрастался по пути полк. Едва влетят богунцы в село, а на площади уже выстроились взвод или рота повстанцев, ожидающих приказа Щорса о зачислении их в полк. Принимая на ходу новые взводы и роты, Щорс спрашивал:

— Знаете, за что идете бороться?

— Знаем, товарищ Щорс.

— Ну, так вот, кто из вас трус, тот сразу ушивайся, потому что богунцы идут в наступление.

И полк мчался дальше, как вихрь, гоня перед собой гайдамацкие отряды, исчезавшие в метели, Щорса беспокоило то, что враг не принимает серьезного боя. Он часто повторял:

— К Киеву должно отойти как можно меньше войск противника, как можно меньше.

В штабе полка, когда он располагался в селе, не было отбоя от крестьян. Они вваливались толпой в избу.

— В чем дело, дядьки? — спрашивали их.

— А мы до товарища Щорса, — отвечали они.

Если Щорса не было, они терпеливо ждали его. Являлись в штаб и посланцы отдаленных сел. Они приезжали верхом, занесенные снегом, с обледеневшими бородами, и тоже говорили:

— Мы до товарища Щорса.

Какими только вопросами не приходилось Щорсу заниматься в эти дни! Только успеет продиктовать приказ, указать комбатам пути наступления, дать задание конной разведке, принять новый взвод или роту, как вокруг него уже толпа крестьян, и каждый спрашивает о своем, настойчиво просит помощи, совета.

Щорс терпеливо разъяснял, советовал, наставлял, помогал. Ведя наступление, он одновременно организовывал низовые органы советской власти, инструктировал людей, контролировал их.

Разговаривая с крестьянами, он оставался таким же, каким был всегда в полку, — сдержанным, строгим, говорящим все прямо, открыто, без прикрас, без желания расположить к себе людей, приноровиться к их понятиям и желаниям. Однако, крестьяне, в первый раз видевшие Щорса, рассказывали своим односельчанам с уважением о «молодом командире красных, который сильно суровый с виду, но справедливый, правильный человек».

В одном из сел пришла в штаб толпа крестьян. Кто-то из толпы подал Щорсу большую, исписанную каракулями бумагу. Читая ее, Щорс ничего не мог понять. Список каких-то фамилий и рядом — перечисление коров, лошадей, свиней, их кличек, мастей, примет.

«…Антропов Иван Федорович, корова бурая, пятна белые, рога малые, дужками. Нетель белая, по заду яблоко черное, кабан двухгодовалый…»

— В чем дело? — спросил Щорс.

— Весь чисто скот угнали, ироды, — сказал один.

— Гайдамаки, значит, — пояснил другой.

— Будь милостив, всем обществом тебя просим, уважаемый наш товарищ Щорс. Недалеча, чай, ушли, проклятые. Поймай их и скотину отыми, — заговорили все, перебивая друг друга.

— Низко кланяемся тебе, красный герой. Отыми у грабителей.

— А это, значит, — пояснил кто-то из толпы, показывая на бумагу, — мы опись учинили, какая у кого скотина угнана, с ейными приметами, чтобы недоразумения не было, когда скотину нам вертать будешь.

В том, что Щорс вернет им скотину, никаких сомнений ни у кого, видимо, не было.

Население местности, по которой наступали богунцы, хорошо знало Щорса. Полк проходил районы первых боев щорсовского отряда с войсками оккупантов. Легенды о «дядьке Мыколе» передавались здесь из уст в уста.

На пути из Злынки в Городню приток добровольцев не прекращался. Наступая, полк продолжал разрастаться. Щорс не успевал формировать новые роты. Оружия хватало — гайдамаки, отступая, бросали его, — но с обмундированием было плохо. Морозы все крепчали, вьюга утихала ненадолго, а многие богунцы были одеты по-летнему. Шинелишки у всех были старые, изношенные, ветер насквозь продувал их. Сапоги стали редкостью. Одни ходили в опорках, другие в лаптях. Красноармейцы замерзали на посту.

Как-то ночью, в метель, Щорс, проверяя посты, нашел занесенного снегом красноармейца. Из сугроба торчал только штык. Щорс вытащил из-под снега уже застывший труп. Красноармеец был в лаптях и в шинели, не прикрывавшей даже колен. По гигантскому росту и седой бороде Щорс сразу узнал Прокопенко, того самого деда, который пришел вместе со своим внуком. С трудом подняв труп на лошадь, Щорс привез его в штаб и положил на скамейку. Долго, молча, с обнаженной головой, стоял он перед замерзшим на посту стариком-красноармейцем. Все входившие в штаб, взглянув на Щорса, тоже снимали фуражки, папахи. Никто не решался заговорить. Щорс мял в руках полы ветхой шинели красноармейца.

Прокопенко-внук, прибежав в штаб, грохнулся на колени перед дедом.

— Один я теперь остался, дидуся! Один на всем свете белом из всего нашего милого семейства… Тятьку и матку немцы шомполами запороли… И ты, дидуся, на посту своем погиб от мороза лютого!

Поднявшись, Прокопенко-внук вытер кулаками слезы и сказал, обращаясь к неподвижно стоявшему Щорсу:

— Товарищ командир, дозвольте мне с дедом винтовку поменять. Может, заговорена она. Больно уж метко бьет.

Щорс взял стоявшую в углу винтовку деда и молча передал внуку. Потом пожал ему руку и сказал:

— Насчет заговоров это ты выкинь из головы. Помни, что дед твой был хороший стрелок…

В эту же ночь замерзли на посту еще два красноармейца. Их хоронили на рассвете. Вьюга продолжала бушевать. Щорс стоял над могилой с непокрытой головой. Когда бойцов опустили в могилу, он сказал только одну фразу:

— Богунцы замерзают на посту, но они никогда не покидают пост.

Начались серьезные бои. Еще в Новозыбков полк вступил, как на парад, торжественно встреченный местными рабочими, но Городню уже пришлось брать с боем, а у Седнева отчаянные атаки богунцев несколько раз захлебывались в огне. Здесь дорогу на Чернигов закрывали офицерские части гайдамаков. Только с наступлением темноты полк, во главе со Щорсом, ворвался в местечко, из которого гайдамаки, бросая орудия, пулеметы, обозы, бежали по дороге на Чернигов.

Ведя полк в атаку, Щорс всегда был впереди. У него было несколько нигде не записанных, но твердых, обязательных для всех правил. Одно из них гласило: «Командиры и коммунисты должны быть всегда впереди».

Людей, которые уклонялись от этого правила, Щорс презирал, в полку они долго не удерживались. Однако, он не любил красоваться своей отвагой. Удалым атакам, рассчитанным на эффект, он предпочитал обдуманность и расчет, ошеломляющую внезапность нападения. В бою за Чернигов щорсовская тактика решила участь гетманского корпуса.

Генерал Терешкович, командовавший гетманским корпусом, расположенным в Чернигове, был убежден, что красные еще далеко. Чтобы поднять настроение офицерства, он решил устроить банкет. До глубокой ночи в губернаторском доме гремел оркестр, кружились пары танцующих. А в это время Богунский полк стоял уже в нескольких километрах от города. Второму и третьему батальонам Щорс приказал наступать на Чернигов в лоб, а первому — идти в обход правым флангом и занять переправы на Десне.

На рассвете, опрокинув гайдамацкие заставы, богунцы стремительно ворвались в город. Начался бой на улицах. Застигнутые врасплох гайдамаки не могли оказать серьезного сопротивления. На одной из центральных улиц взвод богунцев во главе со Щорсом преследовал отступавших юнкеров. Было еще полутемно. Падал снег. Верхом на лошади метался какой-то генерал. Как выяснилось потом, это был сам Терешкович. Приняв богунцев за петлюровцев, он гневно накинулся на них:

— Що ж вы робыте, паны атаманы? Вы ж ще не бильшовыки! Мы ж боремся з вамы за одну идею.

— Продерите очи, пан генерал, — сказал Щорс, подъезжая к нему на лошади, — город занят красными.

— Что за глупые шутки!.. — Генерал сразу заговорил по-русски.

— Шутить я не собираюсь, а расстрелять прикажу.

В это время на одной из соседних улиц духовой оркестр вдруг заиграл «Интернационал». Дело произошло так: гайдамацкий оркестр, бежавший из губернаторского дома, попал под пулеметный огонь. Музыканты распластались на снегу, пряча головы за медные трубы. Богунцы, прекратив огонь, приказали музыкантам встать и играть «Интернационал». Приказание было выполнено моментально. Повеселевшие музыканты стали по местам. «Интернационал» они сыграли отлично.

Богунцы-конвойные, оставленные при оркестре, сейчас же завязали с музыкантами дружескую беседу. Оказалось, гайдамацкий оркестр, ожидая прихода красных, сумел тайком разучить «Интернационал».

Беседу прервал Щорс, прискакавший со своим адъютантом.

— Молодцы, хлопцы! — крикнул он. — Зачисляю в штат полка! Адъютант, пиши приказ. Конвой, шагом марш! Оркестр — «Интернационал».

Щорс махнул рукой.

Кругом шел бой, трещали пулеметы, ухали ружейные залпы, а оркестр гремел «Интернационал». Как только он затихал, Щорс махал рукой, и музыканты снова надували щеки.

Воодушевляемые «Интернационалом», богунцы очищали город от гайдамаков, сгоняя их на скользкий лед Десны под огонь батальона, направленного Щорсом в обход.

Из Чернигова Щорс наступал на Киев через Козелец, Дымерцы, Бровары. Теперь богунцам пришлось иметь уже дело с пестрыми петлюровскими войсками. Посадив один из батальонов на сани, Щорс мчался во главе его сквозь метель, глубоким снегом, в обход петлюровских «куреней смерти» и бил их во фланг и в тыл.

Как ни умел Щорс сдерживать свой горячий темперамент, но часто в бою прорывалась наружу пылкая юношеская удаль. В такие моменты остановить Щорса было немыслимо. Дерзость, отвага его тогда не знали границ. Однажды, приказав полку наступать на занятое петлюровцами село, он взял ручной пулемет и куда-то ускакал со своим коноводом. В тот момент, когда богунцы под покровом темноты кинулись в атаку, среди петлюровцев началась паника. Потом оказалось, что Щорс вместе с коноводом пробрался в тыл к петлюровцам и открыл огонь из ручного пулемета.

Сотни обманутых Петлюрой крестьян бросали оружие. Щорс выстраивал пленных, объясняя им, за что борется Красная армия, а потом говорил:

— Идите обратно и расскажите об этом всем, обманутым Петлюрой.

Это были незабываемые дни героического наступления полка. Чем ближе подходили к Киеву богунцы, тем больше перебегало к ним петлюровских солдат. Несмотря на потери в боях и от мороза, полк вырос уже в три раза.

Так же вырос и Таращанский полк.

Таращанцы соревновались своей славой с богунцами. Но когда командование армией назначило в селе Бровары смотр полков первой дивизии, богунцы, стоявшие на снежном поле против таращанцев, затмили их своей строгой воинской выправкой. Большинство богунцев было в старых, обтрепанных шинелях, многие были в опорках, лаптях, но сразу видно было, что это бойцы регулярной части Красной армии, спаянные сознательной дисциплиной.

Щорс в своей неизменной кожаной куртке, неподвижно стоявший перед строем богунцев, по сравнению с Боженко, лихо гарцовавшим на коне, выглядел очень скромным. На батьке была богатая бекеша, вся оплетенная ремнями, оправленная в серебро шашка. В руке дрожала нагайка.

Спрыгнув с коня, Боженко подошел к Щорсу:

— Здорово, Мыкола!

— Здравствуй, батько!

Пышные усы Боженко не скрывали хитрой улыбки.

— Не богато живешь, Мыкола, не богато. Подывись, як обдрыпалысь твои хлопцы…

— Подожди, батько, скоро приоденемся.

Боженко, сообразив, что Щорс намекает на киевские запасы Петлюры, сразу забеспокоился. Щорс целился и попал в самое больное место батька. Все знали, что Боженко не признавал победы без трофеев и к трофеям относился со страшной ревностью. Его вечно мучил страх, что кто-нибудь захватит их раньше, и он был горд, когда мог сообщить в донесении о захваченных у врага богатых трофеях.

— На киевские склады заришься! — воскликнул батько. — Так таращанцы ж уперед пидуть!

— А я слыхал, что богунцы.

— Хто то балакае?

— Чего там балакать, если приказ уже есть!

Теперь хитро улыбался Щорс. Боженко совсем разволновался.

— Ой, хитришь, нема ще такого приказа. — И, наклонившись к Щорсу, шепнул ему на ухо: — Знаешь що, Мыкола, пидем до Кыева разом.

До Киева оставалось около двадцати километров. Петлюра еще надеялся отбросить красных. На подступах к Киеву он сосредоточил все свои наиболее боеспособные части. Густые колонны петлюровцев перешли в наступление. У села Бровары разыгрался упорнейший бой. Под ураганным огнем рвущегося вперед врага богунцы с трудом удерживали свои позиции. Кое-кто уже поглядывал на Щорса, ожидая его приказа об отходе. Но Щорс как будто не замечал этого.

В один из самых напряженных моментов боя Щорс наблюдал в бинокль за полем, битвы, выбирая направление для контратаки. Заметив недалеко петлюровский пулемет, он показал на него плеткой стоявшему рядом командиру батареи:

— Снять пулемет.

Только он сказал это, как вдруг плетка куда-то исчезла. В руках Щорса осталось лишь «козлиное копытце». Плетку срезал снаряд. Он влетел в окно стоявшего рядом домика и разорвался внутри. Щорс, удивленно посмотрев на зажатое в руке «козлиное копытце», сказал:

— Что-то в ушах у меня сильно звенит, — и снова поднес к глазам бинокль.

В этот момент Щорс, видимо, даже забыл, что он стоит под вражеским огнем. Он просто не замечал рвавшихся вокруг него снарядов. И никто не смел ему указать на это. Каждый богунец, лежавший рядом в цепи, знал, что сейчас вся воля Щорса, все силы его ума сосредоточены на одной мысли: победить.

И петлюровцы, разгромленные, бежали без оглядки.

Щорс получил приказание: на рассвете 6 февраля атаковать и взять Киев.

Но уже 5 февраля высланная в Киев разведка донесла, что петлюровцы оставили город.

Одновременно с разведкой в Бровары прибыла из Киева делегация рабочих.

Щорс повел богунцев в город.

 

Глава четырнадцатая

В КИЕВЕ

Две недели богунцы стояли в Киеве, выполняя гарнизонную службу. Щорс был назначен комендантом города. В подъезде его комендантского управления всегда толпились патрули, приводившие захваченных с оружием в руках петлюровцев. Не успевшие выбраться из города петлюровцы скрывались в буржуазных особняках. Ночью то тут, то там в городе раздавалась стрельба. Некоторые дома приходилось брать с боем, как крепости. Разыгрывались настоящие сражения. Ночью богунцы осаждали особняки, а днем в них переселялись рабочие. Один из первых приказов, изданных Щорсом в Киеве, гласил:

«Районным комендантам взять на учет все буржуазные дома, особняки, флигели. Учесть их как в стратегическом отношении, так и для переселения рабочих из подвалов и хат, где они гниют посейчас».

Щорса редко можно было застать в комендантском управлении.

Вот он в военном госпитале, пришел навестить тяжело раненного Живонога, приславшего ему записку: «Товарищ командир! Я ранен осколком. Снаряд разорвался в пяти шагах. Получился дефект черепа с повреждением целости кости в левой височной доле и еще поврежден левый глаз.

Если можете, зайдите. Слыхать, что на жизнь дело без надежды. К сему пулеметчик Живоног».

Вот он мчится на автомобиле к кварталу, где богунцы осаждают обнаруженную ими петлюровскую банду. Вдогонку ему стреляют из окна. Щорс даже не оглядывается.

Вот он, как в Унече, ходит по складам с блокнотом в руке, переписывая захваченные трофеи.

На каком-нибудь заводе митинг, и здесь вдруг, встречаемый бурными овациями, появляется Щорс.

Вот он возле городских бань, у которых толпятся богунцы, получившие приказание размещаться по квартирам только после того, как вымоются.

На ротном собрании обсуждается поступок красноармейца, укравшего у своей квартирной хозяйки серебряную ложку. Никто не заметил, как вошел Щорс. Стоит, слушает, глаза сухо блестят. Все замолкают. Щорс говорит:

— Болтать тут нечего — этот человек будет расстрелян.

И у Щорса такой вид, что никто не решится заговорить о пощаде.

А вот Щорс в кинотеатре, где демонстрируется короткометражный фильм «Богунцы в Киеве». На экране проходят богунцы, рота за ротой, приветствуемые толпами рабочих. Богунцы кричат, топают ногами. Каждый узнает на экране самого себя.

Не разошлись еще красноармейцы из кинотеатра, а Щорс уже сидит на совещании высшего командного состава, созванном штабом армии. Сидит в задних рядах, скромно, внимательно слушает, сам не выступает, а спустя несколько часов он уже в печерских казармах поднимает на кухне бурю из-за грязных котлов.

Вот мимоходом он заглянул в штаб полка и попросил адъютанта сыграть на скрипке. Сидит и слушает несколько минут, задумчиво опустив голову. Потом подымает голову — и как весело сияют его большие серые глаза!

Другим как будто стал Щорс. Не узнать его. Вытащит из кармана вяленую воблу, ударит ею о стол, и все уже знают, что сейчас, обдирая воблу, Щорс расскажет новый, выдуманный им анекдот.

Щорс рассказывает, все хохочут. Смеется и сам Щорс, да вдруг, другой раз, закашляет и сразу как-то потускнеет.

— Ну, я пойду — разболтался тут с вами.

Кто-нибудь из новых людей, еще мало знающих Щорса, скажет:

— Отдохнуть бы вам, подлечиться надо, товарищ командир.

Щорс не выносил соболезнования.

— Не беспокойтесь, молодой человек, я продержусь еще дольше вас.

Щорс, снова уже сдержанный, подтянутый, говорит сухо. Но как ни скрывал он свою болезнь, она нет-нет да и скажется. Приходилось ложиться в постель. В такие дни он писал Фане Донцовой, с которой не встречался после выступления из Унечи:

«Немножко нездоровится, так что я немножко полеживаю, и кашель. Я, очевидно, простыл, но ничего… Я чувствую себя удовлетворительно».

Даже от Фани Донцовой он не перенес бы жалости, соболезнования.

«Жалости к человеку не должно быть. Жалость для человека ниже всего. Ниже всякого презрения», — писал он Фане.

Нежная дружба, давно уже связывавшая Щорса с девушкой-чекисткой, перешла в любовь. Он писал ей:

«Я больше чем люблю тебя. Я чувствую и испытываю родство души. Я люблю, я уважаю, я дорожу тобой. Одна надпись, вещь твоя вызывает у меня умиление».

Когда, надорвавшись на работе, Фаня Донцова тоже серьезно занемогла, Щорс ни словом не выдал своей тревоги. Но как она чувствовалась во взволнованном стиле письма!

«Живи, живи! Живи ради общего блага пролетариата, которому мы отдаем всю анергию своей жизни».

«Благо пролетариата» — эти слова Щорс очень часто употреблял в письмах к своим близким. Его личные письма часто были похожи на боевые донесения, на газетную информацию. Он скрывал от Фани свою болезнь, почти ничего не писал о ней, но когда по радио получил сообщение об убийстве Карла Либкнехта и Розы Люксембург, потрясенный, сейчас же послал ей телеграмму:

«Сообщаю тебе очень печальную весть: Карл Либкнехт и Роза Люксембург варварски убиты. Беспощадный террор мотивируется попыткой к бегству».

Отдавая все свои силы борьбе за освобождение Украины, сначала от немецких оккупантов, потом от контрреволюционных банд Петлюры, Щорс напряженно следил за событиями в Германии, за революционной борьбой в Венгрии. Он глубоко верил в силы мирового пролетариата. Сообщение об установлении в Венгрии пролетарской диктатуры вызвало в нем необычайный подъем сил.

— Богунцы, глаза на Запад! — кричал он в этот день на красноармейском митинге. — Советская Украина протянет братскую руку Советской Венгрии. Наш путь наступления к галицийским границам — путь к мировой революции!

 

Глава пятнадцатая

ЗАХВАТ ВИННИЦЫ

В середине февраля богунцы выступили из Киева, получив приказание наступать вместе со всей 1-й Украинской дивизией на Фастов. Наступление развивалось стремительно. Сводка сообщала: «Противник отступает в панике».

В руки богунцев попала телеграфная лента, на которой был записан разговор двух петлюровских атаманов — Оскилко и Коновальца. Оскилко сообщал: «При виде нескольких богунских казаков мои войска сотнями снимаются и разбегаются. Что делать?» Коновалец предложил произвести чистку. Оскилко спросил: «Что значит чистка?» Коновалец ответил: «Чистка — значит чистка. Расстрелять, повесить, наказать нагайками, а все лучшее оставить для боя».

Ничего не помогало. Богунцы разгромили петлюровцев под Фастовом, таращанцы — под местечком Поволочь. 1-я Украинская дивизия наступала уже на Казатин, Бердичев. В Ходаркове богунцев встретил красный партизанский отряд. Когда полк вступил в местечко, партизаны взяли «на караул». Богунцы прошли мимо них торжественным маршем. Погода стояла уже весенняя. Жители выносили на площадь столы, покрытые белыми скатертями. Для богунцев был приготовлен праздничный обед. Разрушая мосты и водокачки, петлюровцы бежали по линии железной дороги на Бердичев и Винницу. Казатин богунцы взяли без боя. Здесь Щорс получил из штаба армии приказание вступить в командование Первой Украинской советской дивизией. Как раз в эту пору год назад он вышел из Сновска в Семеновку с немногочисленным отрядом. За один год он прошел путь от командира маленького партизанского отряда до начальника дивизии.

В день вступления Щорса в командование 1-й Украинской дивизией ее части уже выдвинулись на линию Махновка — Зарудница, в районе Бердичева, и должны были наступать на Винницу.

Щорс, вызвав в штаб командиров полков, приказал Боженко наступать с таращанцами с юго-востока на западную окраину города.

— Добре, — сказал батько и, подозрительно посмотрев на Щорса, спросил: — А богунцы?

— Богунцы наступают по шляху на Калиновку и Стрижавку, — ответил Щорс.

Он рассматривал карту.

Боженко толкнул локтем своего начальника штаба:

— Подывысь, бо у мене очи болять.

Сам Боженко пренебрегал картой, потому что плохо разбирался в ней. Начальник штаба таращанцев объяснил батьке задачу. Проведя пальцем по карте прямую линию, он показал на Щорса, а сделав загогулину, кивнул на Боженко. Батько махнул рукой.

— Це не грае роли. Таращанци перши будуть у Винныци.

Щорс приказал наступать на рассвете. Но было еще темно, когда Боженко, прорвав петлюровский фронт, помчался во главе таращанской конницы в направлении Винницы, которую он жаждал захватить первым.

Перешли в наступление и богунцы. Калиновку они заняли на следующий день после учиненного здесь петлюровцами еврейского погрома. Местечко было завалено трупами и, как снегом, засыпано пухом из распоротых подушек и перин. Весенние лужи и грязь местами были окрашены кровью. По базарной площади бегал в нижнем белье старый еврей, потерявший от горя рассудок.

Узнав от населения, что петлюровские банды сейчас громят евреев в местечке Стрижавке, командир Богунского полка решил ускорить наступление. Он собрал всех конных разведчиков и во главе отряда в 180 сабель поскакал по дороге на Стрижавку — Винницу. В Стрижавке богунцы застали ту же картину, что и в Калиновке. Преследуя погромщиков, они перешли мост через реку Буг и днем ворвались в город, вырубая по дороге бегущих в панике, скидывающих на ходу синие жупаны петлюровцев. Со стороны вокзала донеслись гудки паровозов. Изменив направление, отряд поскакал на станцию. Эшелоны с петлюровским имуществом ему удалось захватить в тот момент, когда они уже трогались. Богунцам достались богатейшие трофеи. Проезжая на конях вдоль эшелонов, подсчитывая захваченные аэропланы, пушки, они вдруг заметили подходившие к городу дрезины. С дрезин соскочили люди, приняли боевой порядок и стали наступать на станцию вдоль полотна железной дороги. Впереди бежал человек в кожаной куртке, с револьвером в руке.

— Да это же Щорс! — в один голос воскликнуло несколько богунцев.

Командир полка доложил начдиву, что Винница уже захвачена богунцами, и начал перечислять трофеи.

Щорс засмеялся:

— Ну, теперь наш батько не найдет себе покоя.

В это время доложили, что с востока на Винницу наступает крупный кавалерийский отряд.

Щорс посмотрел в бинокль.

— Так и есть, батько мчится. Надо его встретить поторжественнее.

Когда Боженко галопом подскакал к вокзалу, навстречу ему вышла группа богунцев. Один из них, коварно улыбаясь, держал в руках каравай хлеба и соль.

— Добро пожаловать, батько. Богунцы просят вас в Винницу.

Боженко огорченно воскликнул:

— Хлопцы, тут вже богунци!

Командир Богунского полка, подмигнув Щорсу, стал перечислять захваченные им трофеи.

Боженко так разволновался, что даже вспотел.

— Немыслимо! — закричал он. — Начальник штаба, ступай до мене! Я з тебе, чортяка, голову зныму.

Начальник штаба не решился приблизиться к Боженко, размахивавшему нагайкой.

— Легче, батько, легче, — тихо сказал Щорс.

— Так вин же, чортяка, меня голову задурыв своею картою, а то я вже давненько був бы у Винныци.

— В Виннице богунцы, а в Жмеринке петлюровцы, — сказал Щорс.

Боженко замолчал: он понял, в чем дело. Щорс держал его в руках незаметно, щадил самолюбие старика. На следующий же день таращанцы лихим налетом захватили Жмеринку. Щорс получил донесение, в котором батько сообщал о богатых трофеях.

 

Глава шестнадцатая

ЩОРС ОТВЕЧАЕТ ПЕТЛЮРЕ

В конце марта дивизия Щорса попала в очень тяжелое положение. Петлюра получил сильное подкрепление: на помощь к нему прибыли сформированные в Галиции кулацкие полки сечевиков. «Головной атаман» перешел в наступление, угрожая Киеву одновременно со стороны Коростеня и со стороны Бердичева. Щорсовская дивизия, выдвинувшаяся далеко на юго-запад, могла оказаться отрезанной от Киева. Над территорией, занятой дивизией, уже кружили вражеские самолеты и сбрасывали листовки с петлюровским воззванием к богунцам и таращанцам. Петлюра призывал их расходиться по домам. «Вы отрезаны с тыла. Вас заманили в мешок», — писал он, считая, видимо, что предпринятый им маневр уже выполнен. Щорс, разработавший свой контрманевр, решил написать Петлюре ответ. На следующий день красные летчики разбрасывали над станом контрреволюционных войск тысячи экземпляров письма Щорса:

«Мы, таращанцы, богунцы и другие украинцы, казаки, красноармейцы, получили твое наглое обращение.

Как в старину запорожцы турецкому султану, так и мы тебе отвечаем.

Был у нас гетман Скоропадский, сидел на немецких штыках, погиб, проклятый.

Новый пан гетман объявился — Петлюра. Предал бедных крестьян польским панам, заключил с панами помещиками мир. Продал Украину французским, румынским, греческим щукам, пошел с ними против нас — трудовых бедняков Украины. Продал мать-родину, продал бедный народ.

Скажи, Иуда, за сколько денег ты продал Украину?

Сколько платишь своим наймитам за то, чтоб собачьим языком мутили крестьянство, подымали его против власти трудовой бедноты?

Скажи, предатель. Только знай, не пановать панам больше на Украине.

Мы, сыны ее, бедные труженики, голову положим, а ее защитим, чтоб расцвела на ее вольной земле пшеница и была сжата на свободе вольным крестьянством в свою пользу, а не жадным грабителям, кровопийцам, кулакам, помещикам.

Да, мы братья русским рабочим и крестьянству, как и братья всем, кто борется за освобождение трудящихся.

Твои же братья — польские шляхтичи, украинские живоглоты-кулаки, царские генералы, французские буржуи.

И сам ты лживый и блудный, как польские шляхтичи, — мол, всех перебьем.

Не говори гоп, пока не перескочишь. Лужа для тебя готова, новый пан гетман буржуйский французской да польской милостью.

Не доносить тебе штанов до этого лета.

Освобожденная Венгрия протягивает к нам братские руки, а руки ограбленных панами крестьян Польши, Галиции тянутся к твоему горлу, Иуда.

Прочь от нас, проклятый! Подавись, собака!

Именем крестьян, казаков-украинцев командиры красных казаков атаманы Щорс, Боженко и другие».

Тем временем Щорс погрузил полки своей дивизии в вагоны и по железной дороге Казатин — Фастов перебросил таращанцев под Бердичев, а богунцев — в направлении Коростеня, навстречу наступавшим на Киев петлюровцам. Этот молниеносно выполненный Щорсом контрманевр сорвал петлюровский план окружения дивизии.

Когда штаб украинского фронта по прямому проводу запросил: «Скажите, какое положение в Киеве», — штаб киевской группы ответил: «Богунцы исправят все, а к вечеру мы их ждем».

После одного дня пути богунцы высадились из эшелонов на станции Бородянка и пошли навстречу кулацким полкам сечевиков, рвавшихся к Киеву. Несколько дней шли упорные бои. Села переходили из рук в руки несколько раз в сутки. Но после двух-трех штыковых атак богунцев сечевые полки Петлюры потеряли боеспособность.

Петлюровцы пытались взорвать мост через реку Тетерев. Прикрываясь огнем бронепоезда, они сбросили на мост ящики с пироксилином, — осталось только поджечь бикфордовы шнуры. Головная рота богунцев кинулась на мост, но была почти начисто сметена огнем. Тогда командир следующей роты, выходившей из леса, скомандовал: «За мной, в атаку!» и опять богунцы бросились вперед. Десятки богунцев легли на мосту; по их трупам остальные ворвались на западный берег реки, по пути потушив руками бикфордовы шнуры.

На бердичевском участке положение было гораздо напряженнее. Петлюра сосредоточил здесь свои наиболее боеспособные части. Пользуясь своим численным превосходством, они заставили таращанцев отступить.

Щорс получил от командующего армией приказ: «Удержать Бердичев во что бы то ни стало».

Он приехал в Бердичев на бронепоезде. Была ночь. Петлюровцы уже подходили к городу. На вокзале толпились красноармейцы разных частей бригады. Чувствовалась полная растерянность. Щорс выскочил из вагона, сейчас же собрал всех красноармейцев, выстроил и повел на поддержку цепей, отступавших уже в город.

Так началась борьба за Бердичев. Она продолжалась девять дней. Город переходил из рук в руки. Щорс называл эти бои «бердичевским кошмаром».

Были такие моменты: в лоб на таращанцев наступала несколькими густыми цепями отборная пехота петлюровских синежупанников, на левый фланг неслась кавалерия, а в тыл, под прикрытием бронепоезда, заходили роты юнкеров. Таращанцы не выдерживали, поворачивались, бежали. Щорс, осаживая на всем скаку коня, преграждал дорогу бегущим, стреляя из револьвера в воздух, и кричал охрипшим голосом:

— Ни шагу назад!

И таращанцы останавливались, рассыпались цепью и шли за Щорсом.

Были моменты, когда Щорс, скомандовав: «За мной, в атаку!», бежал впереди, задыхаясь от приступа кашля. На него страшно было смотреть. На давно не бритом, осунувшемся от бессонных ночей лице лихорадочно блестели большие глаза.

Были моменты, когда Щорс действовал, как рядовой боец. Видели, как он подползал к железнодорожному полотну, наперерез заходившему в тыл бронепоезду. Видели, как он клал на рельсы пироксилиновые шашки, как поджигал бикфордов шнур, и видели, как потом вздрагивал от взрыва бронепоезд.

Были моменты, когда все силы таращанцев иссякали, они отходили, охваченные паникой, но у самого города неожиданно появлялся Щорс со свежей поддержкой. Он пополнял поредевшие ряды таращанцев еврейской рабочей молодежью Бердичева. Пережившая кошмарные дни петлюровских погромов, молодежь бралась за оружие.

— Щорс бежал впереди нашей роты, — рассказывал после боя какой-нибудь таращанец.

— Не может этого быть, — возражал другой, — в это время Щорс был у нас.

И люди спорили до пены у рта, каждый был убежден, что он прав. Послушав таращанцев, можно было подумать, что Щорс вездесущ. Воспитанные Боженко, обожавшие своего батьку, они пели о Щорсе:

И батько Боженко тоже пел эту песню о Щорсе, Когда таращанцы рассказывали о боях под Бердичевом, трудно было правду отличить от вымысла. Вчерашний день превращался уже в легенду.

«Погода была холодная и сырая. Снег только что растаял, была грязь, — писал в письме один из рядовых участников борьбы за Бердичев. — У многих бойцов распухли ноги и закостенели руки. С большими потерями мы отходили к Бердичеву. Ночью мы видели зарево над теми селами, где нас принимали особенно радостно. Сердце сжималось, когда мы смотрели на багровое небо. На рассвете человек сто отступивших бойцов собралось на станции. Вдруг под красным флагом к перрону подъезжает бронепоезд. Не ожидая никакой провокации, мы радостной толпой высыпали к нему навстречу. Но вместо приветствия на нас посыпались горячим градом пули и картечь. Поднялась паника. И вот откуда-то появился Щорс с наганом в руке. Его суровый голос сразу привел нас в себя. Он сумел нас задержать и рассыпать в цепь. Я бежал, неся на плече тело пулемета „максим“. А мой товарищ тащил станок. Указав высокое место, Щорс приказал нам собрать пулемет и открыть убийственный огонь. Через минуту наш пулемет уже работал, а Щорс командовал: „Цепь вперед, за мной, ура!“ Никогда не забуду я этого торжественного момента: с наганом в руке летит Щорс впереди, и все напрягают силы, чтобы не отстать от своего молодого начдива. Дав задний ход, петлюровский бронепоезд поторопился исчезнуть с наших глаз».

В таком стиле рассказывали о боях под Бердичевом все дравшиеся под командой Щорса.

Между тем Щорс, выбившись из сил, лежал тяжело больной в штабном вагоне на станции Житомир. В письме Фане Донцовой Щорс сообщал:

«У нас на бердичевском фронте произошла заминка. Киев оказался под сильной угрозой. Все взоры устремились на нас. 29 марта приезжаю в Бердичев — о, ужас! Все войско в вагонах, и никакой власти нет. Дело происходило в 3 часа ночи. Получив полную информацию, я взялся за дело. Когда товарищи красноармейцы узнали о моем приезде — воспрянули духом. Я бросил их в наступление и сам цепями оттеснил неприятеля за 18 верст от Бердичева, где и остановились на ночь.

Наутро Петлюра сам на броневике подвез превосходящие численностью силы и оттеснил наш левый фланг. Наши полки дрогнули и обратились в бегство. Видя такое положение, я сразу сообразил, чем эта история может кончиться. На лошади верхом я останавливаю бегущих и с великим трудом все же добиваюсь своей цели. Под сильным артиллерийским огнем я вторично повел цепи в наступление и опять выбил противника. Бои завязались сейчас же за городом. Участие принимали с нашей стороны 5 броневиков и дивизион артиллерии, а со стороны неприятеля — 5 броневиков и 32 орудия разного калибра.

В течение девяти дней шел сильный и упорный бой с утра до ночи. Но все-таки противник был разбит, несмотря на то, что город переходил из рук в руки.

Ты знаешь, что я не люблю писать, но если я уж пишу тебе, то вообрази, что могло здесь быть, — я назвал это „бердичевским кошмаром“. Здесь смешались в кучу и наши и враги. Но я был глубоко уверен в победе — и победил — и с кем же? К концу боя у меня осталось всего-навсего 175 человек, 3 орудия, 2 броневика и я».

Только в конце письма Щорс между прочим сообщал о своей болезни: «После всего этого я захворал, и захворал серьезно. Не думай, что я ранен, нет, я тебя уверяю, что нет… Врачи сообщают, что я счастливец, что у меня железный организм… За мной хорошо ухаживают, следят, кормят и т. п. Теперь я почти здоров».

О железном организме Щорса врачи вряд ли говорили ему. Во время «бердичевского кошмара» он получил острый колит, и его организм, подточенный процессом в легких, с трудом боролся с новой болезнью.

Вот свидетельство гарнизонного врача, лечившего в эти дни Щорса:

«Будучи одержим острым колитом при очень высокой температуре, он находился в крайне тяжелом состоянии, неимоверно страдал от нечеловеческой боли в животе. Меня поразила его выдержка. Несмотря на свои ужасные переживания, он отдавал приказания спокойно, твердо, ясно».

Разговаривая как-то с врачом, Щорс неожиданно воскликнул:

— Вы знаете, доктор, о чем я сегодня размышлял? Окончится вот гражданская война, — что мы победим, в этом нет сомнения, — и ведь я смогу учиться, где мне только вздумается! Так вот я и размышлял: продолжать ли мне медицинское образование, поступить в университет, — я ведь давно мечтал о нем, — или идти в Академию генерального штаба. Пожалуй, академия перетянет… Эх! Доктор, как хочется учиться! Знаете, мне кажется, что я горы сверну.

Строя планы на будущее, Щорс никогда не говорил о возможности смерти в бою. Он как будто даже не предполагал, что его могут убить, хотя редко выпадал день, когда бы он не рисковал своей жизнью.

 

Глава семнадцатая

В ЖИТОМИРЕ

К Щорсу приехала Фаня Донцова. Еще не совсем оправившись после болезни, он жил в штабном вагоне, стоявшем на запасных путях станции Житомир. Это был обыкновенный вагон второго класса, изрядно потрепанный на фронтах, с четырехместными купе, одно из которых занимал Щорс. Когда ему доложили о приезде Фани, оказалось, что это не сюрприз для него, — он ее ждал.

Товарищи, знавшие о чувствах, связывавших Щорса и Донцову, и не раз еще в Унече поговаривавшие о женитьбе, опять начали намекать на это.

— Можете успокоиться, — засмеялся Щорс, — я сделаю Фане предложение.

Войдя в купе, Донцова поздоровалась сразу со всеми:

— Здравствуйте, товарищи богунцы!

Она ничуть не изменилась. И одета была так же: кожаные куртка и фуражка, грубые сапоги, у пояса маленький браунинг в кобуре.

— Знаешь, Фаня, хлопцы донимают меня, покоя не дают, требуют, чтобы мы с тобой поженились, — сказал Щорс.

Фаня улыбнулась.

— Придется, видимо, подчиниться их требованию.

— Придется, Фаня, конечно.

— Что ж! По рукам?

Фаня протянула руку, Щорс крепко сжал ее.

В тот же день комендант доложил Щорсу, что ему приготовлена квартира из четырех комнат около вокзала. Щорс расхохотался.

— Что такое? Что такое? Повтори-ка!

— Товарищу начдиву отведена квартира, потому что как он теперь вроде семейный будет.

— Слышишь, Фаня? — крикнул Щорс. — Придется тебе скоренько сматываться отсюда, а то они меня замучают.

Однако, друзья Щорса, решившие во что бы то ни стало уговорить его пожить в человеческой обстановке хоть несколько дней, пока есть для этого возможность, добились все-таки своего. Щорс переселился в отведенную ему квартиру, но занял с Фаней только две комнаты, а другие две отдал семейному железнодорожнику.

Дети железнодорожника — три девочки и мальчик — сейчас же заявились к Щорсу.

— Правда, что вы товарищ Щорс? — спросила старшая девочка.

— Меня зовут дядя Коля, — сказал Щорс.

— Значит, вы, дядя, не Щорс?

— Дядя Коля Щорс. Давайте дружить.

— Давайте, — сказала старшая. — Поиграйте с нами.

— Во что?

— Можно в кошки-мышки.

Щорс сделал испуганное лицо и замахал руками.

— Ни за что! Страшнее кошки зверя нет.

Дети засмеялись.

— Это же такая игра…

— А разве вы, дядя, боитесь кошки? — спросил, мальчик.

— Ужасно. Больше всего на свете.

— А у нас есть кошка, — сказала старшая.

— Черная? — испуганно спросил Щорс.

— Да, черная. Глаза желтые.

Щорс схватился за голову.

— Что же мне теперь делать!

Дети закричали;

— А мы сейчас принесем кошку. Принесем! Принесем!

Выбежав, они вернулись с жалобно мяукающей кошкой и кинули ее на Щорса.

Щорс вскочил на стул, со стула на стол, замахал руками, крича:

— Караул! Помогите!

Дети ликовали. Щорс так натурально изображал испуг, что нельзя было не поверить ему.

Вечерами у Щорса иногда собирались друзья. Как-то раз они явились с пакетами яблок, печенья, конфет.

— Я вижу, вы решили устроить настоящий пир, — засмеялся Щорс. — Ничего не имею против. Придется тебе, Фаня, похозяйничать. Ставь-ка самовар.

Тысленко, бывший командир роты Богунского полка, недавно назначенный Щорсом на должность начальника снабжения дивизии, шепнул что-то на ухо Фане.

— Конечно, — сказала она.

Щорс погрозил шутя.

— Смотри, Тысленко, попробуешь моей плетки.

— Я говорю товарищу Фане, что не грех бы нам сегодня и по рюмочке портвейна.

Тысленко, человек атлетического телосложения, говоривший всегда громовым басом, сказал это так тихо и робко, что все засмеялись.

— Фаня! — крикнул Щорс. — Спасай меня! Они устроили настоящий заговор. Я запрещаю командирам возить с собой жен, — они заставили меня жениться. Я за пьянство предаю суду трибунала, — они хотят меня самого сделать пьяницей. Заговор! Настоящий заговор!.. Фаня, что ты делаешь? Ты заодно с ними? Теперь я пропал.

Откуда-то появилась бутылка, Фаня раскупорила ее.

— А ты не бойся, Николай, мы тебе не дадим, — сказала Фаня.

— Нет уж, извините, если ты с ними заодно, я тоже запью с горя.

Щорс состроил такую мрачную физиономию, что все опять прыснули. И смех весь вечер не прекращался в комнате.

Взяв рюмку портвейна, Щорс понюхал его, выпил глоток и, передернувшись от отвращения, выскочил из-за стола, заплевался.

— Нет уж, вы пейте вино, а я буду пить молоко… Фаня, дай мне молока — запить отраву.

Фаня поставила перед ним кувшин с молоком, и он пил стакан за стаканом, облизывая от удовольствия губы и приговаривая:

— Пейте, Николай Александрович, молочко, пейте, проживете сто лет и еще столько же, если не умрете раньше.

— А у вашего муженька, товарищ Фаня, локти-то протерлись, — заявил вдруг Тысленко, — пора бы костюмчик переменить.

Несколько голосов сразу подхватило:

— Да, Николай, пора переменить.

Щорс оглядел себя в зеркало.

— Что вам нужно? Костюм чистый, дыр нет, пуговицы все, как часовые на посту, сам проверяю караулы.

— А вот примерь, не лучше ли будет? — пробасил Тысленко, торжественно вытаскивая из-под стола новенькие хромовые сапоги и военный костюм, сшитый специально для Щорса по секрету от него.

— Лучше! И мерить нечего! — воскликнул Щорс. — Давайте, сейчас же облачусь в него.

Щорс вышел в соседнюю комнату и вернулся в новом костюме.

— Это же черт знает что такое! Как будто на меня сшит… Сознавайтесь, как мерку снимали?

— Не угадаешь!

— Угадаю.

— Ну?

— Когда спал.

— Угадал.

Щорс опять подошел к зеркалу.

— Теперь, Фаня, мне стыдно с тобой и на улице показаться.

— Ничего. Это мы быстро уладим, — сказал Тысленко и сунул голову под стол. — А это что? А это?

Фане были преподнесены: шляпа с широкими полями, шелковое платье и изящные туфельки.

— Извольте переодеться, товарищ.

Фаня замахала руками:

— Что вы! Что вы! Ничего более подходящего не нашли для меня?

— Ну, без разговоров, Фаня, переодевайся, — сделав строгое лицо, приказал Щорс.

— Есть, товарищ начальник.

Вскоре Фаня вернулась, лукаво пряча глаза под полями шляпы, Пышное шелковое платье ее было опоясано ремнем, на котором висел в кобуре браунинг. В туфлях на высоких каблуках она переступала осторожно, точно боялась споткнуться.

Фаню встретили аплодисментами.

— Музыка, вальс! — крикнул Щорс.

Он подскочил к Фане и обнял ее за талию. Но напрасно друзья старательно высвистывали на губном оркестре вальс — ни Щорс, ни Фаня не умели танцевать. Они оттоптали друг другу ноги. Наконец, Щорс выпустил из объятий свою даму и, безнадежно махнув рукой, сказал:

— Нет, Фаничка, плохие мы с тобой танцоры. А жаль!

Вскоре Фаня уехала, Щорс совсем уже выздоровел, посвежел, энергия снова била в нем ключом.

Большую часть времени он опять проводил в частях дивизии, наступавшей в это время на Новоград-Волынск, Шепетовку, Старо-Константинов. Щорс всегда появлялся неожиданно, в разгар боя, там, где сопротивление врага было всего сильнее. Опять, как во время наступления на Киев, он какими-то путями устанавливал через фронт связи с подпольными большевистскими организациями, формировавшими повстанческие роты, батальоны, и они вливались в дивизию во время боя, занимая заранее указанные участки на флангах.

Фронт дивизий все время расширялся, бригады расходились на сотни километров друг от друга, и Щорс, пересаживаясь из своего вагона в легковую машину, по неделям не бывал в Житомире, отдавая приказы, связываясь со штабом по телефону и по прямому проводу телеграфа.

 

Глава восемнадцатая

ШКОЛА КРАСКОМОВ

После разгрома петлюровцев у Бердичева и Коростеня дивизия Щорса наступала фронтом, ширина которого достигла 250–300 километров. По существу щорсовская дивизия превратилась в армию. В ее полках насчитывалось около двадцати тысяч бойцов. Среди них старые богунцы, получившие щорсовскую закалку, были каплей в море. Наступая, дивизия впитывала в себя бывших петлюровских солдат, переходивших на сторону красных целыми частями. В большинстве эти обманутые Петлюрой крестьяне были очень темный народ. Некоторые из них, например, серьезно уверяли старых богунцев, будто Щорс оттого всегда побеждает, что он заговорен от пуль. Среди перебежчиков немало было и специально подосланных людей: они ловко использовали низкий культурный уровень бойцов, не прошедших еще красноармейской школы.

На одном митинге, происходившем в Житомирском городском театре, выступил красноармеец 1-го Богунского полка, Иван Миныч. Многие его уже знали. Одни считали его чудаком, другие сумасшедшим. Но было немало, темных, неграмотных красноармейцев, которые считали его колдуном и среди которых он пользовался уважением. Он всем рассказывал о том, что немцы расстреливали его шестнадцать раз и что, наконец, им наскучило стрелять, потому что пули его не брали. И вот на митинге он вдруг торжественно провозгласил:

— Я бог богов и царь царей! Дайте мне эскадрон белых коней и всадников во всем белом, и я покорю весь мир до океана. Ни одна пуля не возьмет меня.

В зале поднялся хохот, но «бог богов» не смутился. Он заявил, что если ему не верят, то могут его испытать, и предложил выставить против него сколько угодно стрелков и пулеметов. А когда кто-то крикнул: «Да он спятил!», «бог богов» развел руками:

— Вот видите, братья красноармейцы, меня гонят, как Иисуса Христа.

Шум усилился. Но наряду с возгласами: «Отправить его в сумасшедший дом», — раздавались голоса:

— Почему не испытать, если человек домогается этого?

— Патронов жалко? А может быть, он и, правда, знает секрет и народу облегчение даст.

Спустя несколько дней по городу были расклеены афиши, извещающие о том, что красноармеец Иван Миныч приглашает всех, желающих стрелять в него, прибыть в воскресенье на площадь за тюрьмой с любого рода оружием.

Нарядившись в белый халат с красной лентой через плечо, «бог богов» разгуливал по городу в сопровождении толпы красноармейцев. Некоторые из них уже поверили в его чудодейственную силу. «Иначе не согласился бы человек добровольно под пулеметы стать», — рассуждали они. Некоторые понимали, что «бог богов» готовит какой-то фокус, и, сгорая от любопытства, ожидали представления. Командиры и коммунисты относились к нему тоже по-разному: одни, считавшие «бога богов» юродивым, дурачком, не беспокоились о последствиях готовившегося представления, другие, подозревавшие провокацию, не могли понять, в чем она может заключаться.

«Бог богов» совсем обнаглел. Он заявлял:

— Вот испытают меня братья красноармейцы, и я поведу их покорять весь мир.

Дело принимало серьезный оборот. Если бы затеваемый «богом богов» фокус удался, он действительно мог бы увести за собой часть полка. В это время прибыл в Житомир Щорс. Страсти уже так разгорелись, что изолировать «бога богов» теперь было бы опасно, Щорс решил позволить «представление», но организацию его взял в свои руки.

Комендант штаба Михеев, выполняя полученные от Щорса указания, в назначенный день собрал всех красноармейцев, желающих стрелять в «бога богов», и повел их на площадь под командой.

«Бог богов» уже приготовился к представлению. Белая лошадь и сам он, облаченный в белый халат, были увешаны бесчисленным количеством зеркал и призматических стекол. Поднявшись на бугор, он исчез в ослепительном блеске отражавшихся от него солнечных лучей. Стрельба по такой цели действительно могла оказаться безрезультатной.

Михеев подъехал к «богу богов» и приказал ему спуститься с бугра. «Бог богов» заартачился.

— Тогда я застрелю тебя без всякого представления. Моя пуля верная, — сказал Михеев, расстегивая кобуру.

«Бог богов» вынужден был выполнить приказание. Сообразив, что фокус его теперь вряд ли удастся, он откровенно воскликнул:

— Откуда ты взялся на мою шею!

Михеев, вернувшись к бойцам на линию огня, скомандовал:

— По богу богов, царю царей, черту чертей — огонь!

Белая лошадь взвилась на дыбы, и «бог богов», весь изрешеченный пулями, как куль, свалился на землю.

Выступление «бога богов» и вызванные им разговоры в полку заставили Щорса задуматься. Воспитание бойцов дивизии, разбросанной на широком фронте, зависело главным образом от среднего командно-политического состава. Между тем его не хватало во всех полках. Зачастую командирами взводов и рот Щорс вынужден был назначать людей не только без необходимой военной подготовки, но даже не умеющих как следует читать и писать.

Однажды, беседуя на эту тему с работниками политотдела, Щорс сказал:

— Ждать, пока нам пришлют людей, нельзя. Надо готовить их самим. Придется создать в дивизии свою школу красных командиров. Жизнь показывает, что я не могу обойтись без нее. Я не смогу приучить людей к порядку регулярной части, если не буду иметь подготовленного младшего и среднего комсостава.

Кто-то заметил, что вряд ли дивизия сможет создать такую школу.

— Если другие не понимают, что бездеятельность — преступление перед революцией, то нам не стоит следовать их примеру. Я решил создать школу — и, значит, создам ее.

И работа закипела. Щорс вызвал к себе одного из опытных строевых командиров и спросил его:

— Ты знаешь недостатки ребят?

Командир, подумав, ответил:

— По-моему, стреляют плохо.

Щорс засмеялся:

— Правильно, но, конечно, дело не только в этом. Я хочу создать школу красных командиров, которые будут не только хорошо драться, но и воспитывать бойцов в коммунистическом духе. Она должна быть моей гордостью. У нас есть еще необутые, неодетые бойцы, а школа должна показать, какой вскоре будет вся Красная армия. Я хочу, чтобы буржуазия Житомира рты разевала, когда мои курсанты будут маршировать по улицам. Понятно?

— Так точно. Понятно!

— Ты ведь коммунист?

— Да.

— А как ты приступишь к этому делу, если я поручу тебе подбирать людей в школу? — спросил Щорс.

— Очевидно, надо издать приказ о выделении людей.

— Никаких приказов. Сам ищи.

И Щорс тут же стал перечислять, кого надо взять в школу. Он знал в лицо не только всех командиров своей дивизии, но и большинство старых бойцов. Знал недостатки и достоинства каждого. В школу Щорс отбирал преимущественно коммунистов.

Через несколько дней старое здание бывшего житомирского епархиального училища, отведенное под школу красных командиров, было отремонтировано. Щорс вникал во все мелочи. Он требовал, чтобы для курсантов сделано было все возможное. По его приказу крупные житомирские домовладельцы должны были в течение одного дня представить в школу нужное ей оборудование. В городе началось необычайное движение: все извозчики везли в школу красных командиров кровати, матрацы, одеяла, белье. Общежития курсантов были обставлены с удивительной для того времени тщательностью. Клуб школы украшали зелень, мягкая мебель, ковры.

Спустя дней десять после решения Щорса о создании школы товарищ, назначенный ее комиссаром, доложил, что триста курсантов готовы приступить к занятиям.

На площади, против городского театра, выстроились роты школы. Курсанты были в новом обмундировании, в шапках-пилотках.

Щорс поздравил курсантов с открытием школы.

Боевая и политическая учеба в школе началась по программе, выработанной самим Щорсом. Каждый день курсанты ходили в поле для стрелковых и тактических занятий. Обычно в поле и обратно шли с оркестром. Толпы житомирцев провожали роты школы, любуясь выправкой, твердым и четким шагом щорсовских питомцев.

Все жители города знали, любимую песню курсантов:

Щорс относился к школе удивительно любовно, по-отцовски. Он отдавал ей все свободное от боевой работы время. Возвращаясь с боевого участка, он обыкновенно прежде всего заезжал в школу. Чаще всего это бывало ночью. На цыпочках, бесшумно ступая, он проходил мимо рядов коек, останавливался, чтобы поправить упавшее одеяло, и иной раз долго прислушивался к неровному дыханию какого-нибудь курсанта. И в строгих серых глазах Щорса чувствовалось тогда столько товарищеской заботливости и теплоты! Но если Щорс замечал какой-нибудь непорядок или хотя бы плохо сложенную на тумбочке одежду, дневальный сейчас же получал приказание доложить о замеченном непорядке командиру взвода. «Наш суровый и ласковый Щорс», — с гордостью и любовью говорили о нем курсанты.

Как-то Щорс уехал на боевой участок, и три дня о нем ничего не было слышно. Вся школа поднялась на ноги. Группы курсантов выехали на розыски. Можно было опасаться, что Щорс попал в руки одной из банд, оперировавших в районе Житомира. Действительно, это так и было. Но ехавший на машине Щорс, отстреливаясь, сумел ускользнуть. Шофер дал машине предельную скорость. Курсанты встретили своего начдива, когда, почерневший от пыли, он был уже вне опасности.

— Товарищи, среди нас есть волк в овечьей шкуре, — сказал Щорс, собрав курсантов. — Бандиты знают все, что у нас делается. Только выскочишь за город, тебя уже обстреляли. Надо проследить, и вообще будьте осторожны и бдительны.

Через несколько дней предатель был разоблачен. Он оказался бывшим юнкером, ловко скрывавшим до сих пор свое подлинное лицо, и был связан с одним шпионом, капитаном царской армии, работавшим в городе дворником.

Нередко курсантам приходилось выходить по тревоге из-за школьных парт, менять учебные патроны на боевые. В боях с бандами Соколовского, Колесниченко и других кулацких главарей курсанты проводили под руководством Щорса свои тактические занятия. Они говорили: «Щорс принимает от нас зачеты в бою». Бывало так: отправив курсантов против бандитов, Щорс тайком следовал за ними, на лошади или в автомобиле, издалека наблюдая их действия. Но в решительный момент он всегда неожиданно появлялся в цепи и увлекал курсантов в атаку.

После одного боя Щорс выделил из толпы захваченных в плен бандитов несколько человек и приказал отправить их в школу. Сразу было видно, что выделенные люди — крестьянская беднота, попавшая в банду по своей темноте.

— Примите их, как гостей, — сказал Щорс. — Разъясните им толково, за что борются большевики, а потом распустите по домам.

Пленные прожили в школе дней пять. Каждый день с ними проводились беседы. Одной из них руководил сам Щорс.

— Расскажите своим односельчанам, что вы видели и слышали у нас, — сказал он, прощаясь с пленными.

В борьбе с партизанской анархической стихией курсанты школы были самым надежным оплотом Щорса. Когда один из полков дивизии, Нежинский, разложенный петлюровскими агентами, отказался выполнить приказание командования и самовольно ушел с боевого участка, Щорс вышел к нему навстречу с ротой курсантов. Встреча произошла около Житомира. Курсанты построились развернутым фронтом против сбившихся в кучу нежинцев. Щорс вышел вперед и приказал бунтовщикам положить оружие. Нежинцы зашумели. Несколько человек прицелились в Щорса. Он подошел ближе, пристально посмотрел на них и сказал:

— Ну, что же не стреляете?

Никто не решился выстрелить. Один замахнулся было гранатой, но, встретив открытый, спокойный взгляд Щорса, опустил руку.

— Считаю до трех, — сказал тогда Щорс и приказал курсантам приготовить пулеметы.

Щорс считал быстро: «Раз, два, три». Со счетом «три» нежинцы начали складывать оружие.

Через несколько дней Щорс докладывал по прямому проводу командующему армией Семенову:

«Я разоружил Нежинский полк: первое — взял все как есть оружие, до последнего патрона, второе — отобрал все документы, третье — выделил всех нестроевых и командный состав, выделил всех бандитов и подозрительных, четвертое — всех остальных построил в две шеренги на плацу, подал команду „смирно“ и начал рассчитывать по взводам, отделениям, полностью по сто двадцать человек в роте и по триста шестьдесят в батальоне».

 

Глава девятнадцатая

ЧУЖИЕ ЛЮДИ

Дивизия Щорса выходила с боями к старой галицийской границе. В июле богунцы, тесня петлюровцев по линии Старо-Константинов — Проскуров, достигли пограничного местечка Волочиск; таращанцы, наступавшие со стороны Новоград-Волынска на Дубно, захватив его, вышли к границе у местечка Радзивилов. Под властью не вылезавшего из вагонов петлюровского правительства, которое носило громкое название «Директория», оставался только небольшой клочок украинской земли в районе Каменец-Подольска. Богунцы и таращанцы смеялись: «В вагоне Директория, а под вагоном территория».

Расстроенное петлюровское войско откатывалось в Галицию. Дивизия Щорса блестяще выполнила свои боевые задачи. Однако, в штабе армии некоторые военные специалисты начали распространять слухи, что Щорс не считается с оперативными планами высшего командования, действует по-партизански и т. п. Щорса редко можно было видеть взволнованным, но такие разговоры выводили его из себя. Однажды он вызвал по прямому проводу командарма Семенова и заявил ему:

«Товарищ Семенов, не знаю, как вы, но в штабе армии, как мне неоднократно приходилось слышать, почему-то считают, что я не подчиняюсь командованию армии. Я вам заявляю, что ничего подобного. Никакой партизанщины я не допущу. Люди, замеченные в ней, будут мною арестовываться и рассматриваться, как провокаторы. Безусловно, если бы я получил приказ, противодействующий общему делу революции, я бы его не исполнил, кто бы мне ни приказывал, что бы мне ни угрожало за неисполнение подобного приказа. Но я бы донес в ту инстанцию, от которой получил приказ. Закулисных интриг я не веду».

Командарм, успокаивая Щорса, передал:

«Тут глубокое недоразумение. Реввоенсовет армии считает вас главным и самым надежным оплотом на западе. Пока вы бодрствуете, мы спокойны. Ни о каких подкопах не может быть речи».

Однако, подкопы кто-то вел.

Одно обвинение не удалось — посыпались другие. Начались разговоры о том, что в дивизии Щорса очень трудно работать военным специалистам, что Щорс выживает их, никому не доверяет. Как ни старался Щорс не обращать на эти разговоры внимания, но они возмущали, нервировали его. Правда, бывали случаи, когда он отсылал обратно бывших царских офицеров, прибывших с предписанием о назначении их на должность «не ниже командира батальона». Бывали случаи, когда он, посылая в свои части на командные должности недостаточно проверенных им бывших царских офицеров, предупреждал командира полка и комиссара: «Смотрите за ним в оба». Однако, к тем военным специалистам, которые работали честно, преданность которых не вызывала у него сомнений, Щорс относился по-товарищески, чутко. Обвинение его в спецеедстве было клеветой. И Щорс чувствовал, откуда она идет.

Как раз в это время зачастили к нему из центра инспекторы с мандатами от Троцкого. По их поведению видно было, что им важно только одно: дискредитировать Щорса и его ближайших помощников. Но Щорс быстро отваживал этих людей. Он принимал инспекторов вежливо, но сухо, терпеливо отвечал на вопросы, однако, далеко не на все. Когда речь заходила о том, что Щорс считал военной тайной, он переводил разговор на другую тему. Словно предчувствуя предательство иудушки Троцкого, он с большой настороженностью и недоверием относился к его представителям, разъезжавшим в отдельных вагонах по тылам фронта. Настороженность Щорса заставляла их быстро прощаться с ним, рассыпаясь в комплиментах, заявляя, что тут им делать нечего и что они поедут прямо бригады.

— Прекрасно, — говорил Щорс, — но предупреждаю: в дивизии начальник — я. Все указания давать только через меня.

Однажды инспекция нагрянула в бригаду Боженко. Батько сидел в своем штабном вагоне и беседовал с только что приехавшим из штаба дивизии начснабом Тысленко. Комендант доложил, что прибыла инспекция и просит принять ее.

— А что, Мыкола принимает их? — спросил батько у Тысленко.

— Ну, конечно, — ответил Тысленко.

— Добре. Так и я приму. Пусть идут. Побалакаем, — сказал батько.

Он положил на стол нагайку, закрутил свои пышные усы и, видимо, для пущей важности, закурил сигару.

Вошли несколько военных, судя по внешности — бывшие царские офицеры.

— Сидайте, — сказал Боженко, — дуже радый вас бачыты.

Вошедшие покрутили головами, отыскивая, на что бы можно было сесть, но ничего подходящего для этого не обнаружили.

— Сидайте, сидайте! — настойчиво предлагал батько, окутанный клубами сигарного дыма.

Представившись, старший из инспекторов сообщил, что он должен прежде всего ознакомиться с личным составом бригады.

— Придется начать с вас, товарищ комбриг.

— Пытайте, — согласился батько.

Разговор происходил в таком духе:

— Ваше образование?

— Брехать не буду, что шибко важное. Ниже среднего.

— Но все-таки? Где учились?

— У дьячка. Ще як подпаском був. Пидписуваться у нього навчився.

— А ваше военное образование?

— Тоже пониже среднего. Просто сказать — царский каземат.

— Простите, но я не понимаю: при чем здесь каземат?

— А так нас же, арестантив, в каземати на прогулку строем гонялы, пид команду: тут я и навчывся командувать.

Старший инспектор пожал плечами.

— Ну, а как, товарищ Боженко, вам не трудно командовать бригадой, не имея более серьезной подготовки?

— Спытайте у Мыколы, вин вам скаже, — сказал батько и, наклонившись к Тысленко, спросил шепотом:

— Не вже ж у Мыколы така ж история?

Тысленко кивнул головой.

Боженко взял нагайку и, ударив ею два раза по столу, вызвал коменданта.

— Причепить вагон инспекторив до мого состава. Через пять хвылын дайте отправление.

Инспекторы растерянно переглянулись.

— Куда, товарищ Боженко?

— На передовые позиции, — сказал батько, играя нагайкой.

Старший инспектор пытался что-то возразить.

— Як я сказав, так и буде. Побачыте сами, як я командую… Я вас прикреплю до батальонив. А як жыви останетесь, побалакаем ще.

Когда перепуганные инспекторы вышли, Тысленко сказал:

— Смотри, батько, Мыкола осерчает.

Боженко серьезно взволновался:

— Да ну? Не брешешь?

— Факт. Осерчает.

— Що ж мени робыты?

— Отмени приказ.

— Ой, як не хочеться!.. Але прийдеться.

Боженко опять вызвал коменданта.

— Приказ одминяю. Хай идуть куды вгодно, а паровоза не давать. — Батько хитро улыбнулся. — Тут вже Мыкола до мене не причепыться. Вин сам паровоза цым господам не дае.

Тысленко понял, на что намекает батько. В Житомире был такой случай.

Щорс, занятый подготовкой боевой операции, получил телеграмму из Бердичева от инспекции с требованием прислать ей паровоз.

— Выясните состав инспекции и доложите мне, — приказал Щорс своему начальнику штаба.

Оказалось, что инспекция следует в трех классных вагонах, состоит из восемнадцати бывших офицеров и возглавляет ее известный Щорсу бывший царский генерал.

— Коммунисты есть? — спросил Щорс.

— Один, состоящий при генерале, — доложил начальник штаба, разговаривавший с Бердичевом по прямому проводу.

Щорс зло рассмеялся:

— Один коммунист, состоящий при генерале?.. Между прочим, это его политика, он генералам доверяет больше, чем нам.

Все знали, что под «его политикой» Щорс подразумевает «политику» Троцкого, чье имя было ему ненавистно.

— Как же быть? — спросил начштаба.

— Пошлите телеграмму: «Паровозы нужны для выполнения боевой операции. Свободных нет».

 

Глава двадцатая

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

В августе 1919 года фронт дивизии Щорса дрогнул. Обстановка сразу резко изменилась. Организаторы интервенции — генеральные штабы Франции, Англии, Польши помогли Петлюре сформировать в Галиции новые части, привести свое войско в порядок и снова бросить его в наступление. Петлюровские полки наступали с юго-запада, отрезая дивизию от соседних частей Красной армии. Но петлюровцы были уже не одни. Со всех сторон дивизию сжимали белые полчища контрреволюции и интервенты. С севера дивизии угрожали обходом белополяки. С востока к Киеву уже подходили деникинцы. Дивизия попала в мешок. Ее полки, отбиваясь, отходили на Шепетовку и Новоград-Волынск. Никаких подкреплений Щорс получить не мог. Это были дни, когда Деникин угрожал Москве, а Юденич — Петрограду. На эти решающие фронты стягивались все силы Красной армии. Щорс должен был рассчитывать только на свои измотанные в боях, давно не снабжавшиеся, полубосые полки.

25 августа, прибыв с боевого участка в штаб дивизии, Щорс вызвал по прямому проводу командарма. Стоя у телеграфного аппарата, Щорс пошатывался от усталости.

Разговор по прямому проводу

Щорс. Создавшееся положение на фронте не дает возможности исполнить ваш последний оперативный приказ. Части деморализованы, голы, босы… Продолжают отходить. Только свежие части могут спасти положение.

Семенов. Только вчера вы сообщили мне, что обувь получена. А сейчас говорите, что красноармейцы босы.

Щорс. Обувь получена полностью. Но полки отступают, и в такое время я не могу снабжать их. Если прикажете, я сейчас же выдам, но это не спасет, и это не выход из положения.

Семенов. Какие резервы имеются в Первой украинской дивизии?

Щорс. Кроме разоруженного Нежинского полка, я ничего не имею.

Семенов. Отличным резервом для вас могут служить курсанты.

Щорс. У нас впереди еще много предстоит дела. Это будет на один заряд. Я пойду с курсами, но тогда больше не будет ни курсов, ни меня. Если этого требует положение и если вы решили все это принести в жертву, давайте приказание.

Семенов. Кроме курсантов, которые помогут привести отходящих в порядок и к исполнению долга, резервами являются все носящие винтовку. Совет обороны постановил, что все члены губернских и уездных комитетов должны встать в ружье. Сейчас возьму карту и буду продолжать с вами разговор… Где находятся части третьей бригады?

Щорс. Отходят на Новоград-Волынск.

Семенов. Где вы будете их собирать и удерживать?

Щорс. Там же их будем удерживать, на реке Случи.

Семенов. Где вторая бригада?

Щорс. Между Полонным и Шепетовкой, утомленная, просящая смены во имя революционных заслуг и жертв, которые она отдала.

Семенов. Во имя революции надо приказать бригаде задержать противника от быстрого продвижения вперед в тот самый момент, когда все войска республики начинают наступление на важнейшем фронте. Судьба генерального сражения решается не здесь. Надо сделать невероятные усилия и задержать врага. Какие силы наступают против третьей бригады?

Щорс. Поляки наступают исключительно конницей.

Семенов. Повторяю, каждый день, выигранный нами, дорог.

Щорс. Все меры будут приняты.

Вражеское кольцо сжималось вокруг дивизии Щорса все тесней. Измотанный, истощенный опять обострившейся болезнью, Щорс носился в своем запыленном, дребезжащем автомобиле из бригады в бригаду, из полка в полк. Там, где положение было особенно напряженным, где тревожные слухи о готовившихся маневрах врага вызывали растерянность неопытных командиров, где вот-вот бойцы могли поддаться панике, вдруг появлялся Щорс, как всегда спокойный, сдержанный, подтянутый, хотя и с посеревшим от усталости лицом. Снимая автомобильные очки, вытирая со лба пот, он говорил, смеясь:

— Ну и погода, черт возьми! В такую погоду только босиком и можно воевать.

Дни стояли безоблачные. От зари до зари яркое и горячее, как в июле, солнце заливало своим спокойным, ровным светом золотое жнивье уже убранных полей, а ночью, когда черное небо уходило в бесконечную звездную даль, безветренный воздух был сух, как порох. Взрывались снаряды, а казалось, что это лопается иссушенная земля.

В одну из таких ночей Щорс приехал в 3-й Богунский полк, расположившийся на позициях около железнодорожного полустанка. Настроение у бойцов было подавленное. Кто-то распространил слух, что чуть ли не два корпуса отборных войск врага уже окружили полк и этой ночью все бойцы будут перебиты. Люди готовились к бою, как к смерти, не надеясь на победу.

Ознакомившись с обстановкой, Щорс приказал секретарю полкового партийного коллектива сейчас же собрать всех коммунистов.

В помещении станционного буфета, тускло освещенном керосиновой лампой, собралось девять человек. Молча и хмуро они ожидали Щорса.

Стекла дрожали от артиллерийской канонады и взрывов снарядов. Красный бронепоезд перестреливался с петлюровским. Снаряды рвались у семафора.

Вошел Щорс.

— Ну что, сдрейфили? — спросил он сухо.

Кто-то глухо отозвался:

— Мы не трусы.

— Я знаю, — сказал Щорс, — вы богунцы, а богунцы всегда спрашивают не сколько врагов, а где враги.

Щорс сел к столу, сняв фуражку.

— Ну, подвигайтесь ко мне. Кто в школе за партой не сидел, учись сейчас. Карандаши и бумагу на стол.

Все уселись за стол, и все как-то сразу повеселели, почувствовали себя увереннее, сильнее.

— Сегодня я хочу провести с вами маленькое занятие на тему: грош цена тому коммунисту, который не умеет воспитывать людей в коммунистическом духе. Тема понятна? Запишите на память. Пригодится.

И, не торопясь, спокойно, как будто он сидел далеко от фронта, в школе, за учительским столом, Щорс начал читать лекцию о методах политического воспитания бойцов.

Канонада усиливалась, снаряды рвались уже около самой станции.

Какой-то командир вбежал в вокзальное помещение с испуганным лицом.

— Разрешите доложить, товарищ начдив.

— Я сейчас занят. Доложите после.

Окончив лекцию, Щорс сказал:

— А теперь вот что: спать вам эту ночь, конечно, не придется. Надо сейчас же разъяснить бойцам обстановку и политический момент. Силы противника преувеличены, но бой будет суровый. Предупредите всех, что отступать нам некуда.

К 30 августа обстановка сложилась такая: все полки дивизии сосредоточились в районе железнодорожного узла Коростень, прикрывая единственную дорогу из Киева в Советскую Россию. Щорс получил приказ: ни в коем случае не допустить сдачи Коростеня, чтобы дать возможность эвакуировать из Киева раненых и военное имущество. Враг, загоняя дивизию в мешок, надеялся потопить ее в реке Припяти. Щорс подготовил уже свой последний резерв — школу краскомов. Но он твердо решил бросить ее в атаку только в случае крайней необходимости.

Днем 30 августа Щорс выехал на машине в район села Белошицы, где расположился на позициях 1-й Богунский полк, защищавший Коростеньский железнодорожный узел с юга. Здесь ожидался главный удар галицийско-петлюровских войск, прорывавшихся к Коростеню.

В селе Щорс сошел с машины. За огородами торопливо окапывались богунцы. Недалеко за бугром артиллеристы выпрягли лошадей из орудий, устанавливая батарею на позиции. Вдали, за полем, у хутора, заметно было в бинокль движение петлюровцев, видимо, готовившихся к наступлению. То тут, то там потрескивали одиночные выстрелы.

Щорс направился к переднему краю оборонительной полосы. Навстречу ему вышла группа командиров-богунцев. Кто-то заметил, что поле обстреливается. Щорс не обратил на это внимания.

Он проходил мимо окапывающихся красноармейцев, здоровался, называя некоторых по имени. Он был весел и шутил.

Красноармейцы говорили:

— Вы бы, товарищ начдив, побереглись. Тут пули, как пчелки, летают.

Щорс смеялся:

— Разве пуля меня возьмет? Меня только снарядом можно ухлопать.

Щорс шел дальше, а красноармейцы говорили:

— Щорс с нами, теперь Петлюре капут.

С некоторыми знакомыми богунцами Щорс беседовал, присаживаясь около них на корточки.

— Ну, как жизнь идет? — спрашивал он.

— В порядке, товарищ начдив. Сапоги вот получены, все обулись.

— Все ли?

— До единого. Прокопенко только наш поверх сапог лапти еще навязывает.

Прокопенко лежал рядом. Длинные ноги его, действительно, поверх новых сапог были обуты в старые лапти.

— Бережешь? — спросил Щорс.

— А как же, товарищ командир! Походы-то у нас какие! При нашей ходьбе сапогу долго не продержаться, а осенью без сапог воевать куда как плохо.

Щорс засмеялся и спросил:

— Винтовка у тебя та, что от деда получил?

— Она самая, наследственная моя.

— Хорошо бьет?

— Аккуратно.

— Не хуже, чем у деда?

— Только бы на мушку взять, товарищ командир.

Щорс хотел уже идти дальше, но Прокопенко, вдруг почему-то смутившись, покраснев, сказал:

— А у меня до вас секрет есть.

Щорс присел перед ним на корточки. Прокопенко вытащил из кармана аккуратно сложенный желтый газетный лист, на котором поперек печатных строк было написано что-то от руки крупными буквами.

— Вот я бумагу написал.

Это было заявление: «Прошу принять меня до партии большевиков. Остался я один из всего нашего семейства, пострадавшего за революцию».

Прочитав, Щорс написал карандашом: «Рекомендую», и сказал:

— Передашь председателю полкового комитета.

В тот же момент где-то далеко застрекотал пулемет. Пули ложились, поднимая гривки пыли, в нескольких шагах.

Щорс сейчас же лег, посмотрел в бинокль.

— Ловко бьет, гад, — сказал он.

Петлюровский пулеметчик стрелял с крыши сарая, стоявшего на краю хутора. В бинокль было видно мерцание огня.

— Сколько тебе нужно снарядов, чтобы снять его? — спросил Щорс, обращаясь к лежавшему рядом командиру батареи, и, не ожидая ответа, сказал:

— А ну, посмотрим, жарь!

Командир батареи, пригнувшись, побежал к бугру. Телефонисты потянули за ним провод.

Щорс не отрывал глаз от бинокля. Солнце уже остывало, краснело, никло к горизонту. Стайка перепелок тяжело, со свистом поднялась из жнивья и полетела низко над золотисто-розовым полем в сторону хутора. Петлюровский пулеметчик, выпустив очередь, замолк на минуту и застрочил опять. Пули поднимали пыль над жнивьем шагах в двадцати от Щорса.

— Ждут, гады, пока стемнеет, — сказал Щорс, не отрывая глаз от бинокля, и вдруг, повернувшись, совсем другим тоном, как-то по-детски весело спросил: — А почему бы в этой степи нам не выстроить город? Что вы скажете на это, товарищ Прокопенко?

Прокопенко удивленно посмотрел на Щорса и почесал затылок.

Щорс засмеялся:

— Разве плохое место для города?

— Зачем плохое! Подходящее место.

Кто-то сказал:

— Товарищ Щорс шутит.

Щорс покачал головой:

— Серьезно говорю, товарищи. Я подумал сейчас: сколько за этот год выросло в дивизии прекраснейших людей! Честное слово, мне жалко будет расставаться с ними после окончания гражданской войны. И зачем? Почему бы нам всем не остаться вместе, не построить дивизией где-нибудь в необжитой степи образцовый социалистический город? Назовем его хотя бы «Богуния». Как вы, товарищи, смотрите на такое предложение, а?

Батарея открыла огонь. Щорс опять уткнулся в бинокль. Несколько снарядов легло возле сарая. Щорс считал: «Раз, два, три, четыре» — и вдруг замолк, опустил голову на землю, как будто задремал от усталости.

Прокопенко крикнул:

— Товарищ Щорс!

Щорс не отозвался. Прокопенко подполз, снял с его головы фуражку. С левого виска стекала на бороду струйка крови. На затылке волосы тоже были в крови. Пуля пробила голову навылет.

Шепотом, от одного к другому, передавалась весть: «Товарищ Щорс убит», «начдив погиб». Цепи богунцев замерли. Но вот кто-то поднялся во весь рост, крикнул голосом нечеловеческой силы: «Да здравствует товарищ Ленин! Да здравствуют большевики! За Коммунистический интернационал — ура!», взмахнул над головой винтовкой и побежал вперед. Он упал, сраженный пулей, в нескольких шагах от окопов, но окопы уже опустели: по полю молча, с винтовками наперевес бежали в атаку поднявшиеся без команды богунцы. Несколько минут захлебывались лаем петлюровские пулеметы, испуганно трещали винтовки. В поле разорвалось, поднимая фонтаном землю, с десяток снарядов, а потом все затихло. Богунцы все бежали вперед. Позади остались петлюровские пулеметы и батареи с переколотой прислугой.

Последний полученный Щорсом боевой приказ был выполнен: дивизия отстояла Коростеньский железнодорожный узел. Через несколько дней, прорвав окружение, она соединилась с частями Красной армии, действовавшими на Правобережной Украине.

Письмо пулеметчика Живонога отцу в деревню Заречное на северной Черниговщине

«Любезный папаша! Шлет вам поклон ваш сын, красный пулеметчик, эвакуированный из Киева для излечения смертельных ран в уездный военный госпиталь города Клинцы. Пронеслась у нас в госпитале страшная весть о безвременной смерти нашего молодого начдива, дорогого товарища Щорса, смертью храбрых павшего в бою под Коростенем. Но никто из пребывающих тут на излечении своих ран богунцев не мог поверить этой вести, бойцы встали с коек и запели песню о командире-большевике:

Но я, будучи нем, не мог, папаша, петь: челюсти рта моего еще не работают, так что приходится употреблять в пищу молоко, а хлеба незначительно, продавливая мякоть за зубы, пребывающие в сжатом состоянии. Голова у меня, папаша, все еще забинтована. Открыт один только правый глаз, начинающий привыкать к белому свету. И что же? Страшная весть оказалась горькой правдой. В наш уездный город Клинцы прибыл траурный поезд с прахом героя. Поседевшие в боях командиры и бойцы несли последний почетный караул у гроба Щорса, поставленного в гостинице, чтобы тысячи рабочих и крестьян соседних уездов Черниговской губернии могли придти и отдать ему низкий поклон. Мы, бойцы, пребывающие на излечении от ран в военном госпитале, кто мог ходить на своих ногах или костылях, тоже пришли с большой любовью и грустью — поклонились праху дорогого начдива, залитого спиртом в гробу.

Много старых бойцов нашего семеновского отряда и других большевиков встретилось у гроба начдива. Стояла тут, отдавая честь своему супругу, наша храбрая разведчица Фаня Донцова, Слыхать, она понесла от Щорса дитя. Встретился я тут со своим другом, Казимиром Табельчуком, рисующим масляными красками картины нашей военно-революционной жизни. Он сидел у гроба и рисовал на большом холсте Щорса, скакавшего на вороном коне с обнаженной шашкой по зеленому полю-степи. Мне очень понравилась эта картина, изображающая Щорса в героическом виде.

Теперь сообщаю вам, папаша, чтоб не ждали меня в скором времени по излечении от ран домой, потому что, как однажды сказал перед боем Щорс свою большевистскую формулу: „Революция диктует, советская власть приказывает, а мы, большевики, должны выполнять и побеждать“. Со всех концов наступают войска белых генералов так, что наша Советская страна стала узка. Но вы, папаша, можете не сомневаться, мы твердо стоим на большевистской формуле и освободим трудящихся, всюду жаждущих свободы и счастья, до самого Тихого и Ледовитого океанов.

К сему любящий ваш сын красный пулеметчик

Живоног».

 

Иллюстрации

Н. А. Щорс.

Удостоверение личности, выданное сыну машиниста Н. Щорсу.

Сновская железнодорожная школа, в которой учился Н. Щорс.

Николай Щорс перед окончанием Киевской военно-фельдшерской школы.

Свидетельство, выданное Н. Щорсу, об окончании Киевской военно-фельдшерской школы.

Сновск, ныне Щорск. На переднем плане — дом, в котором жил Щорс.

Австро-германская армия оккупирует Украину. Оккупанты вступают в Киев.

Террор оккупантов на Украине. Смертная казнь рабочих в Екатеринославе.

Беседка, в которой Щорс скрывался от немцев в Сновске.

Дом, в котором жил Щорс в местечке Сновск, ныне Щорск.

Одно из многочисленных писем, которые получал Щорс от повстанческих отрядов, действовавших в тылу немецких оккупационных войск.

Братание с немецкими солдатами.

Щорс в бою под Седневом. (С картины художника Сварога).

Спустя семнадцать лет. Молодые ударники Московского Электрозавода в походе изучают боевой путь частей Щорса.

Разведка Богунского полка вступает в предместья Киева.

Идут богунцы. Весна 1919 года.

Дочь Щорса — Валя.

Расписание учебных занятий, составленное Щорсом.

Щорс среди курсантов дивизионной школы красных командиров.

Щорс летом 1919 года.

Батарея Богунского полка в походе.

Спустя шестнадцать лет. Ветераны-щорсовцы на первомайской демонстрации в 1935 году.

У гроба Щорса.

Памятник Щорсу в городе Житомире.