Накануне

Д. М. Пигалев

Когда немцы заняли центральный, Ерманский район Сталинграда, политический и административный центр города переместился в южный, Кировский район. Это произошло не сразу, так как к моменту эвакуации городских учреждений немцы уже вклинились между Ерманским и Кировским районами и вышли здесь к Волге. Пришлось перебраться за Волгу, а оттуда уже возвратиться в Сталинград — в его южную часть, где линия фронта остановилась на гряде холмов, прикрывающих город с запада.

Первое время после эвакуации Ерманского района трудно было сказать, где помещается горком партии или горсовет. Обстановка осады вынуждала нас действовать большей частью на ходу — решать вопросы там, где они возникали: на продолжавших работать предприятиях южного района, на волжской переправе и острове Сарпинка, эвакуируя не занятое на работе население этой части города, и в штабах тех воинских частей, для которых наши мельницы мололи зерно, хлебозавод выпекал хлеб, а заводские цеха ремонтировали танки, автомашины, оружие, изготовляли окопные печки и прочее. Но вскоре жизнь в не занятой немцами части города стала входить во фронтовую колею. К началу ноября горком партии и горсовет, кроме своей резервной базы, остававшейся на левом берегу, в Красной Слободе, имели уже постоянное место в самом городе — небольшую комнату в подвале одного недостроенного цеха Судоверфи. В этой комнате жили секретарь райкома товарищ Пиксин и я, председатель горсовета. Здесь же мы работали, принимали посетителей.

Из всех вопросов, которыми тогда занимался горсовет, самым трудным, пожалуй, была эвакуация населения, оставшегося в Кировском районе и на острове Сарпинка. На наши убедительные доводы о необходимости выехать за Волгу женщины отвечали не менее убедительно:

— Раньше не выехали, а теперь чего выезжать, когда осада кончается?

Откровенно говоря, мы и сами занимались эвакуацией уже не очень охотно, думали, что вот-вот надобность в ней отпадёт. Командование тоже настаивало на эвакуации недостаточно решительно. Вероятно, потому, что не только рабочие, оставшиеся на своих заводах, но и любая домохозяйка чем-нибудь да помогала соседней воинской части; а отчасти, конечно, и потому, что положение на фронте было уже, действительно, совсем не то, что в сентябре и октябре.

Впервые мы ясно почувствовали это перед торжественным заседанием, посвящённым 25-й годовщине Великой Октябрьской революции.

Так как помещение, выбранное для торжественного заседания, — столовая судоверфи — находилось всего в двух-трёх километрах от линии фронта, мы решили широко не оповещать о нём: учли опыт проходившего незадолго до этого пленума партии. Пригласительные билеты вручались приглашаемым. Мы развозили их накануне заседания по всем районам города. В северные районы, отрезанные от нас противником, приглашения доставлялись через Волгу, из Красной Слободы, где они печатались. Мне пришлось отвозить приглашение генералу Толбухину в посёлок Татьянку у мачтового завода — крайний южный пункт Сталинграда.

С Толбухиным я часто встречался в те дни по разным городским делам, которые тогда все были неразрывно связаны с делами фронта. Встречались мы с ним и до осады, когда он был в Сталинграде начальником гарнизона и когда нам, сталинградцам, считавшим, что они хорошо знают своего генерала, и в голову не могло придти, что этого плечистого, очень скромного человека, производившего на нас впечатление штабного работника, труженика, ожидает славное полководческое будущее.

Меня не сразу пропустили в блиндаж командующего, помещавшийся у Волги под горой. У Толбухина происходило какое-то совещание. На лавочках перед блиндажом сидело много командиров, чего-то ожидавших. Большинство их знало меня; и как только мы разговорились, я почувствовал резкую перемену, происшедшую в настроении военных за последние дни. Внешне на фронте всё ещё оставалось как будто по-старому, но выражение лиц военных и тон их разговора были уже совсем другие. Суровую напряжённость сменили приподнятость, оживлённость; во взглядах появились огоньки задора. Особенно поразила меня перемена, происшедшая в одном хорошо знакомом генерале. Когда совещание у командующего закончилось, этот генерал, член Военного Совета, вышел из блиндажа какой-то танцующей походкой. Не помню уже о чём он со мной говорил, но мне совершенно ясно было, что говорит он совсем не о том, о чём думает. А думы у него были очень весёлые, так как, прохаживаясь со мной, он чуть не подпрыгивал. Вдруг ни с того ни с сего, как будто сам себе, сказал:

— А Толбухин все-таки первый поставит флаг на вокзале.

О том, что готовится наше наступление, я ещё не знал и предполагать этого не мог; никаких признаков сосредоточения войск в Сталинграде не было заметно. Правда, у южной окраины города на правый берег переправлялись отдельные воинские части и артиллерии на фронте стало значительно больше, но мы, сталинградцы, думали, что это просто усиливается оборона города. Неожиданно вырвавшиеся у генерала слова остались для меня загадкой. Тем более, что я решительно не понимал, как может Толбухин первым поставить флаг на вокзале, когда он был от вокзала гораздо дальше, чем другие, не говоря уже о Чуйкове, державшем с своим войском оборону в нескольких стах метрах от вокзала. На мой недоуменный вопрос генерал ответил шуткой, из которой я заключил, что сегодня он просто в очень весёлом настроении и фантазирует.

Однако по всему чувствовалось, что на фронте все-таки что-то готовится. На эту мысль настраивало и то, что, против обыкновения, мне пришлось довольно долго ожидать приёма у Толбухина. Совещание окончилось, а он всё еще не принимал меня. И когда, наконец, принял, я полушутя полусерьёзно спросил его:

— Ну что, разрабатываете план?

Толбухин улыбнулся и перевёл разговор на другую тему. Выведать что-нибудь у такого генерала, как Толбухин, конечно, нечего было и думать. Но он охотно вспоминал прошлое; и как только мы заговорили сб одной из прежних своих встреч, я понял, что и командующий тоже считает, что самое тяжёлое уже позади. А при известной нам осторожности Толбухина в выводах это уже было много.

Я вернулся из штаба в полной уверенности, что немцы дальше не пройдут, и с предчувствием каких-то больших событий, которые должны резко изменить положение на фронте. Эта уверенность, передававшаяся от военных к гражданским, быстро охватывала всех сталинградцев. Характерно, что уже в эти дни мы приняли в городском комитете партии решение о подвозе продовольствия в ближайшие к городу пункты с тем, чтобы как только начнётся наступление, быстро перебросить созданные запасы в освобождаемые районы города.

С хорошим праздничным чувством собирался народ на торжественное заседание 5 ноября. А обстановка, в которой оно происходило, была ещё далеко не праздничной. Приглашенные начали съезжаться после наступления темноты, чтобы движение не было замечено наблюдателями противника. Из северных районов города и Заволжья люди приезжали на лодках и катерах, с юга — на машинах. Все являлись прямо со своих боевых постов — окопов, блиндажей, подземных цехов, с военных кораблей и судов волжской переправы. Ночь была очень тёмная. Рабочие судоверфи встречали приезжающих и провожали их в непроглядной тьме через груды железного хлама в помещение столовой, которую украшали только боевые знамёна.

Собралось человек двести с лишним — больше, чем имелось мест; так что некоторым пришлось стоять. Незабываемое впечатление оставляла эта масса людей, среди которых трудно было отличить военных от гражданских. Одеты были люди по-разному, пестро — кто в шинели, кто в полушубке, кто в фуфайке; но все при оружии. Не было ни одного сталинградца без автомата, гранат или кобуры с пистолетом. В массе собравшихся армия и народ сливались в одно целое. Плечом к плечу стояло два поколения — отцы, ветераны обороны Царицына в 1918 году, второй раз защищавшие город, и сыновья, защищавшие завоевание отцов. Рядом с потомственными волгарями — капитанами, грузчиками, лесопильщиками, деревообделочниками, старожилами бывшего Царицына — представители молодого Сталинграда, съехавшиеся на сталинградские стройки в первую пятилетку со всех уголков страны.

Заседание продолжалось недолго, около часа. Оно проходило ещё под оборонительными лозунгами «Стоять насмерть!», «Ни шагу назад!», но если раньше эти лозунги звучали тревожно, то сейчас они произносились спокойно, уверенно. Чувствовалось, что люди, которые клянутся выстоять, уже выстояли перед самой страшной опасностью и сами знают это.

Ряды защитников пополняются новыми солдатами.

Никто не говорил о том, что близок час наступления; но это подразумевалось само собой и в докладе, и в принятом на заседании обращении к защитникам Сталинграда, и в приветствии товарищу Сталину. Даже то, что не всё приглашенное военное начальство прибыло на заседание, в том числе и Толбухин, было молчаливо понято нами так: конечно, они готовят сейчас на фронте большие дела.

Нетрудно представить, какую радость доставили нам слова товарища Сталина о том, что скоро и на нашей улице будет праздник. Мы услышали их по радио на другой день после своего торжественного заседания. Казалось, что товарищ Сталин прочёл наши мысли и отвечает нам, сталинградцам; подтверждает, что мы правы в предчувствии наступления.

Проходили дни, но никаких признаков подготовки большого наступления в Сталинграде по-прежнему не было заметно. Мы уже думали, что, вероятно, главный удар противнику будет нанесён не на сталинградском, а на каком-нибудь совсем другом участке фронта. И когда все-таки наступление началось под Сталинградом, это было для нас неожиданностью, несмотря на то, что мы давно его ждали.

О наступлении мы узнали днём 19 ноября. В этот день я поехал с секретарём горкома партии на левый берег, в штаб фронта к товарищу Чуянову, чтобы окончательно разрешить вопрос об эвакуации. Официально эвакуация еще не была отменена, но она сама по себе уже замерла. На Волге появилось сало, начинался ледоход — трудно было перебрасывать народ на левый берег, да и казалось, что это уже не к чему.

Только мы вошли в блиндаж члена Военного Совета и стали излагать ему свои доводы, как раздался телефонный звонок. Разговаривая по телефону, товарищ Чуянов лукаво поглядывал на нас. Положив трубку, он улыбнулся и сказал:

— Кстати приехали. Звонил товарищ Хрущев; предупреждает, чтобы к завтрашнему дню готовились создавать органы советской власти в освобождённых районах. Подбирайте людей и сегодня же ночью посылайте в Светлый Яр.

Об эвакуации говорить больше нечего было. Узнав, что на севере от Сталинграда наступление уже началось, мы с Пиксиным почти выбежали из блиндажа, торопясь вернуться к себе на правый берег. На другой день утром загремела канонада к югу от Сталинграда — пошёл в наступление Толбухин.

Я вспомнил, конечно, удивившие меня слова знакомого генерала о том, что войска Толбухина первые выйдут к вокзалу. Но Толбухин наступал на запад, уходил от вокзала всё дальше и дальше, что видно было по тем пунктам, в которые мы посылали советских и партийных работников.

Сначала нам трудно было представить всю грандиозность замысла товарища Сталина, а потом поразила точность, с какой этот замысел выполнялся: ведь Толбухин все-таки действительно вышел к вокзалу, хотя и совсем не с той стороны, с какой я думал.

 

Рейс с баржей

К. Емельянов

В первых числах ноября к небольшому домику в Тумаке, где размещалась оперативная группа пароходства и технического участка пути, подъехала легковая машина. Это приехал к нам подполковник Ткаченко. Он собрал нас всех и сказал:

— Товарищи речники! Вы уже неплохо поработали, но теперь этого недостаточно. К нам предъявлены большие требования. Нужно перевозить еще больше людей и боеприпасов.

Товарищ Ткаченко остался в Тумаке. Он организовывал работу флота на переправах… Небольшие баркасы «Спартаковец», «Пугачёв», № 2 и «Эрик» всё время находились в плавании. 18 ноября мы поставили рекорд по подвозке боеприпасов, продовольствия и бойцов в Сталинград. Товарищ Ткаченко был доволен. Он благодарил нас от имени командования.

— Товарищ Ткаченко! А этот рекорд можно перекрыть, — сказал я ему.

— Каким образом? Ведь флота у вас больше нет? И получить нам его неоткуда.

— В Куропатке имеется брошенная металлическая баржа. В мирное время нам никто не позволил бы возить грузы на такой барже, а теперь надо попробовать. Дайте только приказание, чтобы баржу доставили в Тумак, — сказал я.

Ткаченко сразу же со мной согласился.

В корпусе баржи оказалось много пробоин. Немцы ещё в августе бомбили её. Рулевое управление и рубка сгорели. Но, несмотря на это, баржу ещё можно было использовать. В мое распоряжение было передано сто сапёров. За несколько часов на барже были заделаны пробоины, восстановлено рулевое управление, заменены подшипники, исправлена цепь.

Вести баржу было поручено мне.

20 ноября я поставил её под погрузку. Грузились ящики с боеприпасами, орудия, продовольствие; кроме того, мы должны были взять с собой людей.

В доме, где работал Ткаченко, стояла очередь из полковников и генералов. Каждый из них доказывал, что ему необходимо именно сегодня во что бы то ни стало быть в Сталинграде. Желающих попасть на баржу оказалось столько, что возле неё пришлось поставить заградотряд. Однако некоторые особенно прыткие прорвались все-таки. Они с разбега прыгали в баржу.

Было решено взять с собой не больше шестисот человек. Я боялся посадить баржу на мель.

У Сталинграда острова разделяют Волгу на два рукава. Правый рукав — это коренная, глубокая Волга, левый же рукав — воложка, Куропатка. Обычно эта воложка судоходна только в период весеннего половодья. В конце июля движение по ней уже закрывалось. До войны выдвигался проект перекрыть Куропатку, чтобы коренная Волга не ушла в неё. Хорошо, что этот проект не был осуществлён. В дни обороны Сталинграда Куропатка очень пригодилась. По основному руслу плавать было нельзя. Куропатка стала основной дорогой. И так как в то лето обильно шли дожди, воды в воложке было много. До ноября по воложке проходили большие пароходы, но в ноябре она начала мелеть. Надо было всё время получать сведения о горизонтах и глубинах; иначе можно было посадить судно на мель в зоне обстрела противника.

На Волге уже шёл лёд, громоздились льдины, возможны были и заторы; но лёд шёл только у правого, высокого берега, у луговой стороны его не было. Я рассчитывал воспользоваться этим, пройти Куропатку вдоль лугового берега, подняться к району «Красного Октября» и здесь уж пересечь Волгу.

Проводя совещание с командой, я рассказал, какое значение имеет эта операция, и предупредил кочегаров, чтобы они во время прохода опасной зоны, особенно на том участке пути, где Куропатка впадает в Волгу, там где мы будем под самым носом у немцев, старались не дымить и прочистили бы трубы, чтобы не летели искры.

Мы отвалили в 6 часов вечера. Баржу буксировал баркас № 2.

В 10 часов вечера, в районе Голодного острова, ко мне в каюту вошёл механик и доложил, что насос не качает, идти дальше нельзя. Требуется остановка для ремонта машины.

Дорога была каждая минута. Мы должны были провести весь рейс в темноте. Механик сказал, что ему для ремонта потребуется не больше тридцати минут. Мы пристали к берегу. Оказалось, что в мазутный насос попала тряпка; поэтому топливо в машину не подавалось.

Водники доставляют вооружение и боеприпасы защитникам Сталинграда.

Только двинулись дальше по курсу, как опять остановка. Мы на мели. И баркас, и баржа. Капитан баркаса давал команду и «вперёд» и «назад», но баркас с мели не сходил. Тогда мы решили обратиться к испытанной русской «Дубинушке». Всех людей с баркаса пересадили на баржу и так всем народом дернули, что баркас сошёл с мели, а потом уж баркасом сняли и баржу.

Часов в одиннадцать вечера подул северный ветер и изменил ледоход на Волге. Ветром стало гнать лёд в воложку, и выход из неё сильно забило льдом. Со своим баркасом, не приспособленным к ледовым условиям, мы не могли пробиться из Куропатки в Волгу. Льдом нас стало нести обратно, вниз по течению. Мимо нас шёл баркас «Пугачёв». Я просил оказать нам помощь. «Пугачёв» подошёл, взял нас на буксир; мы пошли двойной тягой. Казалось, что теперь уже пробьёмся. Но на самом выходе у «Пугачёва» лопнул буксир, а нас по течению понесло обратно в район Культбазы.

Проходивший мимо буксир «Спартаковец» также хотел оказать нам помощь. Он взял нас, и мы пошли вперёд. Цель была уже совсем близка. Мы уже выходили из Куропатки, вся команда была в восторге; но в это время «Спартаковец» по радио получил команду — повернуть обратно.

Время приближалось к утру. Было приказано и нашу баржу вернуть обратно на Тумак.

Все усилия этой ночи оказались напрасными. Тяжело было возвращаться, не выполнив задания, тем более что мимо нас проносились бронекатера Волжской флотилии, возвращавшиеся на свои базы после выполнения боевых заданий.

В те дни части генерал-майора Горохова, которые дрались в районе Тракторного завода, были окружены с трёх сторон немцами. С четвёртой стороны была вода. Отважные бойцы отражали натиск немцев, получая подкрепление и боеприпасы исключительно по Волге. Бронекатера и лёгкие речные баркасы шли из Тумака. Были случаи, когда немцы забрасывали проходившие у берега катера ручными гранатами. После каждого рейса катера возвращались с десятками пробоин. Их быстро ремонтировали, и в следующую ночь они опять уходили на новые задания. Иной раз военные речники шли на явную смерть, и все-таки перед уходом в рейс они плясали и пели песни. Их боевой дух передавался всем волгарям.

В ночь на 20 ноября нам не удалось провести баржу. Но всё же та ночь не прошла даром. Я успел тогда заметить огневые точки противника и установить, что немцы топят наш флот в районе устья Царицы, стреляя из батарей, установленных у памятника Хользунова.

Нам было разрешено повторить операцию 22 ноября.

Перед тем как вновь отправиться в рейс, я разработал для радистов новый код. Раньше для разговоров по радио у нас были засекречены только названия баркасов. Баркас «Гетман», например, называли «Грушей». Но противник ежедневно слышал в эфире «Выхожу из Куропатки», и ему было всё равно, выходила ли из Куропатки «Груша» или «Слива». Немцы открывали огонь и топили наш флот у выхода из Куропатки.

При разработке нового кода мне пришло в голову использовать действия наших сталинградских партизан в тылу немцев. Все суда получили партизанские клички. Если командующему нужно было спросить, где кто находится, он спрашивал: «Где ползёт Ефим». Вместо «следуйте вперёд», говорили «желаю успеха, ползите». Высылая на помощь бронекатер, командующий сообщал: «Шлю подкрепление Бориса Константиновича».

Ответы с судна были зашифрованы так: всё обстоит благополучно — «ползём вдоль Царицы», сильный ледоход — «ползти грязно», идти невозможно — «грязь выше колен», судно гибнет — «смертельно ранен партизан такой-то».

Когда заместитель командующего утвердил этот код, началось инструктирование и тренировка всех радистов флота.

Мы учли также, что если в эфире вдруг пропадут наши «Груши» и «Сливы», а появятся какие-то партизаны, то враг может понять, в чём дело. Поэтому всем радистам приказано было через каждые полчаса передавать по старому коду ложные сообщения.

В 6 часов вечера 22 ноября снова началась посадка людей на нашу баржу. Так как ледовая обстановка усложнилась, на этот раз нам дали, кроме баркаса № 2, ещё старый путейский баркас «Эрик», имевший сильный мотор.

Баркас № 2 по-прежнему вёл на буксире баржу, а баркас «Эрик» шёл впереди, промеряя глубины и пробивая лёд.

Ночь была тёмная, тихая.

В районе Голодного острова я должен был сообщить по новому коду, где мы находимся. Я вызвал по радио «Батю» — командующего и доложил ему, что говорит командир партизанского отряда Емельянов, что в районе «Бани» мы нашли немецкий дзот; немцы отсюда удрали, впопыхах забыв гармонь. Для большей убедительности сидевший рядом со мной в каюте боец стал играть на баяне.

Выйдя на палубу, я увидел ракеты, взвивавшиеся над долиной речки Царицы. По-видимому, немцы, поймав наш разговор, усиленно искали вокруг себя партизан. Пока шедшие впереди нас бронекатера проходили опасную зону, с берега не раздалось ни одного выстрела. Но когда из Куропатки стала выходить наша баржа, появилась луна и немцы нас заметили — открыли огонь из минометов.

Для успокоения пассажиров я пригласил на палубу баяниста. Он сыграл партизанскую, а потом «Вниз по матушке по Волге». Опасная зона была пройдена хотя и под обстрелом, но благополучно. Мы подходили к району «Красного Октября». Надо было высаживать бойцов, выгружать орудия и боеприпасы. Но лёд у берега был ещё тонок. Я боялся, что при высадке начнётся толкотня и лёд проломится.

Как раз в это время передавалось по радио сообщение об успешном наступлении Красной Армии в районе Сталинграда. Волнуясь, я наспех записал эту сводку. С этим листком бумаги в руках я забрался на крышу кухни баржи и поднёс ко рту рупор:

— Товарищи! Получено сообщение Совинформбюро об окружении немцев под Сталинградом!

Услышав в ответ радостный гул, я сказал:

— Это хорошо, что вы спешите, но не спешите прыгать на лёд. Подождите, пока будут положены доски.

С берега нам уже мигали огоньком, указывавшим, где надо пристать.

В темноте раздавались нетерпеливые голоса: «Прибыл ли такой-то?

Есть ли пополнение в бригаду?»

Мы причалили между «Красным Октябрём» и Нефтесиндикатом к крутому берегу, который был усеян блиндажами, как ласточкиными гнёздами.

В обратный рейс мы должны были захватить с собой раненых; их выносили из блиндажей закутанными в тёплые стеганые одеяла.

Я зашёл в блиндаж-перевязочную. Этот бревенчатый домик, врытый в землю, освещался фронтовой коптилкой «молния». Я решил и тут прочесть только что принятое мною сообщение Совинформбюро об окружении немцев под Сталинградом. Никогда не забыть, какую радость принесла эта весть раненым. Все подзывали меня к себе:

— Давай сюда, морячок!

А тяжело раненный, которому делали перевязку, просияв, сказал:

— Ой, хорошо!

Я вышел из перевязочной и пошёл по ходам сообщения. Мимо бегом проносились бойцы. Я остановил одного и спросил:

— Где здесь передовая, где немцы?

— А это что ж по-твоему? — изумился он. — Там впереди железная дорога, за нею немцы. — А потом вдруг сказал уже другим, радостным голосом: — Обожди вот, скоро передовая далеко от Волги будет.

 

Ледяной мост

В. И. Фомин

На левом берегу, напротив нашего завода, скапливалось большое количество машин, танков и разной боевой техники, ожидавшей переправы. Надвигалась зима, на Волге с верховьев уже непрерывно плыл то мелкий битый лёд, то крупные ледяные поля. Работа переправ очень усложнилась. Буксиры, попадая в полосы ледохода, обламывали об лёд плицы колёс, баржи сносило течением, срезало льдом. Ждать ледостава было нельзя. Готовящийся к наступлению фронт требовал усиленного питания.

В эти дни на заводе группа рабочих и инженеров, ранее работавших на судостроении, взялась сделать колёса буксирных пароходов более крепкими и обшить борта буксиров металлическими полосами. Это предложение было одобрено на заседании партийного комитета и принято Военным Советом фронта. Принято было и второе предложение этой же группы: использовать для переправы через Волгу в условиях ледохода большую металлическую баржу, стоявшую недостроенной на стапелях завода.

Бригады, поставленные на доделку баржи, работали круглые сутки. Работа происходила под открытым небом, на виду у противника. Днём судно сваривалось снаружи, ночью внутри — при очень тщательной маскировке. Когда немецкие воздушные разведчики все-таки заметили баржу, почти всё уже было сделано, подготавливалось лебёдочное хозяйство. Чтобы спасти судно, надо было немедленно спускать его на воду. Вопреки вековым правилам, не допускавшим возможности спуска судна на воду в ночное время, нам приходилось делать это ночью, в абсолютной темноте. Немцы были совершенно уверены, что ночью баржа не уплывёт от них; тем более что днём они вывели из строя подстанцию и этим лишили нас возможности пользоваться током Сталгрэса. Без электроэнергии спуск баржи на воду был немыслим, но бригаде электротехников удалось быстро восстановить подачу тока, и это обеспечило нам победу. Судно за ночь было выведено из затона и укрыто от немецких лётчиков.

Потом, бывая в районе Светлого Яра, я не раз наблюдал с чувством большой гордости за наш коллектив, как на палубу этой огромной баржи, вплотную причаленной к левому берегу Волги, танкисты заводили десятки машин, идущих своим ходом. Наша баржа принимала на себя столько груза, сколько могут поднять два товарных поезда.

Но при колоссальных масштабах готовящегося наступления этого было мало. К тому же температура воздуха быстро падала; со дня на день надо было ожидать полного ледостава, при котором требовались другие средства переправы.

Поток грузов двинулся через Волгу.

Не рассчитывая на то, что лёд выдержит тяжесть танков и нагруженных боеприпасами машин, инженерные войска фронта разработали проект моста-переправы. Нужно было выложить по льду крепкий деревянный настил, а прежде всего заготовить для него большое количество деревянных конструкций и крепёжных материалов. Изготовление конструкций было поручено нашим рабочим.

Оборудование лесопильного цеха к тому времени было уже снято, паросиловая станция демонтирована. Начальник цеха Кузнецов, вызванный ночью командованием, получил задание:

— В трёхдневный срок подготовить цех к работе на полную нагрузку.

Собрав нужных ему людей, товарищ Кузнецов предупредил их, что, пока цех не будет пущен, придётся работать без отдыха. Надо было установить оборудование, заново смонтировать паровую машину. Механик цеха Мисюра в это время лежал больной. Думали, что придётся обойтись без него, но, узнав о срочном задании фронта, товарищ Мисюра сам пришёл в цех. Вместе со всеми он проработал, не выходя из цеха, 40 часов.

Задание фронта было выполнено на 32 часа раньше указанного срока.

На глазах у немцев из дымовой трубы цеха повалил дым. Несколько суток ни на минуту не прекращалась работа по изготовлению конструкций для ледяного моста и всё это время у лесопилки шёл бой наших зенитчиков с немецкими лётчиками, пытавшимися разбомбить оживший цех. Защита была хорошая. Немцы не сумели сбросить на цех ни одной бомбы; все они падали в стороне.

В эти дни на заводе подошли к концу запасы продуктов. Получить их можно было только с заволжской базы, но на Волге начался сплошной ледоход и переправа прекратила работу: буксирные пароходы не могли уже пробиться сквозь лёд. Пришлось сначала сократить суточную норму питания, а потом пойти на крайнюю меру — собрать по бригадам авральные запасы продовольствия и расходовать их. То, что мы собрали, обеспечивало нас на один-два дня. Ясно было, что нам не дотянуть до ледостава, когда на Волге начнёт работать зимняя переправа.

Голодовка угрожала коллективу завода как раз в тот момент, когда он напрягал все силы для выполнения срочного заказа фронта. Решено было попытаться перебросить продовольствие через Волгу на вёсельном баркасе. С большим трудом нам удалось связаться с товарищем Кузнецовым, который в это время находился за Волгой, работал на переправе. Он ответил, что будет сделано. Мы стали ждать, надеясь, что ледоход уменьшится и баркас не затрёт льдом. Но старые волгари сомневались, найдётся ли смельчак, который решится сейчас выйти в Волгу.

На другой день на Волге была та же картина — сплошной ледоход! Мы уже потеряли всякую надежду, решили, что придётся голодать в ожидании лучших дней. И вдруг разнеслась весть: «С левого берега отчалил баркас!»

На дамбе собралась толпа рабочих. У того берега видна была большая лодка. Лавируя между льдин, она шла к нам на вёслах. Затаив дыхание, мы следили за ней, как за акробатом в цирке. Моментами казалось, что сейчас вот эту лодку, пробирающуюся между двух крутящихся в водовороте льдин, раздавит в щепки; но нет, выскользнув из-под удара льдины, она стремительно летела в следующее разводье. Опять её настигает ещё более страшная глыба льда, и опять лодка ловко уклоняется от удара и проскальзывает дальше в разводье. На середине реки, где трудно справиться с течением и без таких помех, как эти льдины, лодку закружило. Мы думали, что теперь все кончено; сейчас на наших глазах смельчак погибнет. Я невольно закрыл глаза. Когда я открыл их, мне показалось, что вижу сон: мгновение назад беспомощно кружившаяся лодка быстро шла к нам, лавируя между льдин.

Наконец, мы узнали человека, сидевшего на вёслах. Это был сам Кузнецов.

— Ну, вот, привёз вам крупу и сахар, — сказал он.

Через несколько дней на Волге установился ледостав. Деревянные конструкции, заготовленные нашим лесопильным цехом, были уложены на лёд, и поток грузов, ожидавших переправы, двинулся через Волгу. Страна посылала фронту всё, что требовалось для разгрома врага, и мы вправе были гордиться тем, что в какой-то мере помогли продвинуть к фронту эти многотысячные колонны машин.

 

На главном направлении

А. М. Иванов

Четверо нас, партизан, было прикреплено к бригаде моряков: я с сыном, и Палагушкин Михаил Федорович с сыном. В конце сентября нас перебросили с реки Царицы в район завода «Красный Октябрь» на главное направление. Здесь в октябре начались жестокие бои. Немцы бомбили моряков с утра до ночи, гарь разносилась от Волги до Мамаева кургана. Вскоре Михаила Федоровича ранило при подноске боеприпасов, и он отбыл в госпиталь за Волгу, в город Ленинск; а сына его, Юрия, взяли в штаб связным. Остались мы с Витей одни при моряках сводного батальона капитана Немцева, державшего оборону у больницы имени Ильича.

Мы занимались разведкой. На несколько дней уходили в тыл немцев. Ночью пробирались оврагами, а днём маскировались в разрушенных домиках или сарайчиках; а то просто в ямах под железным хламом сидели, и Витя наносил на схемку расположение немецких огневых точек. Бывало, мы слышали, как немцы над нами ходят, железом тарахтят, чуть нам на головы не наступают.

Штаб нашего батальона помещался тогда под лестницей полуразрушенной больницы, а немцы были возле парашютной вышки.

Сталинградские партизаны в разведке перед наступлением советских войск.

Немецкие танки подходили к самому штабу, били из пушек по коридору больницы, а мы бросали в них бутылки с горючей жидкостью. Танки уходили все в дыму. После отражения танковой атаки, когда был убит командир батальона капитан Немцев, ударил шестиствольный миномёт, разрушил стенку, и она привалила нас с Витей. Мы были отправлены на лечение за Волгу, в посёлок Рыбачий. От сводного батальона осталось десятка полтора моряков, но в ноябре прибыло пополнение, и наша бригада была снова переправлена в Сталинград в составе четырёх батальонов, на бронекатерах и баржах.

Мы с Витей прикрепились к 4-му батальону майора Минькова, занявшего оборону в районе Мясокомбината и Метизного завода, под Мамаевым курганом. Немцы на самой высоте сидели — у водоёма, питающего городской водопровод, и по всему длинному гребню, почти от Банного оврага до оврага Нефтесиндиката — а мы внизу. Нас отделяло от них полотно железной дороги. Тут самое сильное кровопролитие происходило. Весь склон Мамаева кургана сплошь был завален немецкими трупами, а наверху по вечерам немцы все-таки ещё на губных гармошках играли.

Дадут залп из всех видов оружия, поужинают и начинают по всему кургану играть на гармошках. Мы как раз в это время всегда на разведку выходили. Положишь себе на спину убитого немца и ползёшь наверх. Витя рядом ползёт, а если немцы заметят нас сверху и откроют огонь, мы расползаемся в стороны друг от друга. Один постреляет немного, чтобы привлечь на себя внимание, и замолкнет. Немцы подумают, что убит, и тоже затихнут.

Бывало, что по нескольку суток приходилось лежать под замёрзшими трупами и питаться тем, что находили в сумках убитых.

Это было перед нашим наступлением. Нужно было выявить немецкие минные поля, огневые точки и пути подхода, чтобы батальон мог произвести манёвр и зайти немцам сбоку. Немцы ждали лобовой атаки из-за полотна железной дороги, но их обманули. Майор Миньков за полотном расположил только несколько автоматчиков, а батальон повёл на штурм в обход.

После взятия Мамаева кургана, когда красный флаг был водружён на самой высоте, у водоёма, капитан Шальман перетянул нас с Витей к себе, в 1-й батальон, наступавший по Банному оврагу. В этом овраге были и наши блиндажи и немецкие; случалось, что здесь наши разведчики сталкивались с немцами нос к носу.

Один раз мы пошли в разведку по левому отростку оврага к железной дороге Сталинград — Москва, просидели два дня во рву возле немецких орудий, а когда возвращались назад, натолкнулись в темноте на пулемётчика; прямо на него наползли. Он в это время закуривал, согнувшись у пулемёта. Огромного роста был. У меня хоть и медвежья хватка, а все-таки я подумал, что этот верзила подомнёт. Но он сразу поднял руки. — Хорват, — говорит и показывает, что сам пойдёт с нами, добровольно. Мы ему поверили. Он пополз впереди нас так быстро, что мы едва поспевали за ним.

Его звали Нико. Мобилизованный немцами хорват. Он остался у нас в батальоне.

Из Банного оврага батальон пошёл на освобождение рабочего посёлка завода «Красный Октябрь». Первым был взят домик, сделанный из самана, крайний к железной дороге, у отростка оврага. Немцы предприняли несколько контратак, но были отбиты. Ожидался жестокий бой. Комбат послал нас в тыл немцев, на Моховую и Карусельную улицы — выявить огневые точки. На обратном пути мы встретили возле одного блиндажа плачущую женщину и узнали от неё, что оставшиеся в посёлке жители умирают от голода. Женщина плакала, что немцы отняли у неё кусок конины, который она вырезала из убитой лошади и сварила, чтобы накормить сына.

— Живут рядом, вот и повадились ходить, — сказала она про немцев.

Мы заинтересовались, спросили:

— А где они живут?

— А вон, — говорит, — стекло блестит.

Поблагодарив за ценные для нас сведения, мы распрощались с этой женщиной. Стекло, на которое она указала, блестело рядом, в глубоком подвале. Мы швырнули туда несколько гранат и, убедившись, что от немцев осталось только крошево, заторопились.

Но по пути нас опять остановил плач. На этот раз плакали дети.

У обгоревшего домика, прижавшись друг к другу, стояло четверо ребят. Старшей была девочка лет семи. Я спросил её:

— А где мать?

— Немцы убили, — ответила она.

— А папа?

— Его ещё раньше увели.

Жаль было детей, они есть просили; и мы решили взять их с собой, хотя надо было ползти с щупом через заминированное поле. Самого маленького я посадил себе на спину и пополз вперёд, проверяя щупом дорогу, а за мной ползли остальные дети, один за другим, гуськом. Витя охранял нас сзади. Чтобы маленький не заплакал, я посулил ему конфетку, и он всю дорогу тихонечко лежал на моей спине. А старшие даже сами маскировались, закидывали себя снегом.

Много я пережил, пока полз с этими детьми, лавировал с ними между минами. Мы благополучно добрались до тоннеля в железнодорожной насыпи через Банный овраг. В санчасти детей искупали, надели на них красноармейские нательные рубахи. Рукава пришлось обрезать. Мы спрашивали этих сироток:

— А вы не боялись ползти с нами?

Старшая девочка ответила:

— Мы теперь ничего не боимся.

После этого я не мог пропустить ни одного фашиста. Возвращаешься с разведки, видишь немца — подкрадешься, прыгнешь и навалишься на него, как медведь. Комбат мне даже замечание сделал:

— Уж очень вы, батя, рискуете.

А Витя говорил про меня:

— Он такой угрюмый стал, что мне самому с ним страшно.

В январе, когда посёлок «Красного Октября» был полностью освобождён, мы с сыном вернулись в 4-й батальон, к майору Минькову. Этот батальон был брошен на уничтожение северной немецкой группировки, к заводу «Баррикады». Двадцать седьмого вечером мы подошли метров на сто к цеху, в котором сидели немцы и вели пулемётный огонь. Подход был трудный, но по команде «вперёд» первая группа выскочила из оврага, стала перебегать из воронки в воронку, ворвалась в цех через пролом и открыла гранатный бой. Темно уже было, в цеху ничего не видно. Под ногами какие-то обломки, трупы. Нащупаешь станок, пустишь ракету и смотришь, где немец; а он стоит за станком с гранатой в руке и тоже высматривает тебя. Одного немца я заметил, когда он мне в грудь автоматом упёрся. Я ударил его по локтю. Автомат у немца вылетел; я схватил его за горло, а Витя, не отходивший от меня, нож в него всадил.

За ночь цех несколько раз переходил из рук в руки. Дрались гранатами, автоматами, ножами, кирпичами, даже кулаками, как при Александре Невском.

В цехах заводов шли упорные бои.

Утром немцы стали окружать цех. Комбат Миньков послал меня с донесением в штаб. Туда я благополучно прошёл, а на обратном пути, уже возле цеха, снайпер ударил мне в грудь; пуля правое легкое пробила. Я упал, захлёбываясь кровью. С час пришлось пролежать на снегу в воронке. Потом собрался с силами и поднялся, чтобы добраться до своих, махавших мне руками из пролома цеха. У самого пролома немец, выйдя из-за угла цеха, выстрелил в меня из пистолета почти в упор в грудь. Я покачнулся от удара, но удержался на ногах и прыгнул в пролом.

Майор Миньков лежал в углу, раненный в голову. Я передал ему приказ держаться и доложил, что выдвигаются противотанковые пушки, а потом уже пошёл искать санитарку Нину.

Была в батальоне такая девушка молоденькая, лет семнадцати. Она всё время находилась с нами в цехе. Человек двести перевязала, а сама ни разу не была ранена. Её прозвали «Ниной святой».

Кровь идёт из горла, а я хожу по цеху и кричу: Нина святая!

Немцы были уже зажаты в крайний угол, под станки, но из цеха до вечера нельзя было выйти. Когда Нина перевязала меня, я огляделся и увидел немца, сидевшего под крышей, на ферме. Ударил по нему из автомата, и он повис на цепи. Должно быть, прикован был.

Как стемнело, меня в госпиталь отправили, за Волгу. Беспокоился я сильно за Витю; потерял его из виду в том бою. Лежу уже на койке в госпитале, вдруг слышу, сын говорит:

— Батя, и ты здесь?

Он в один день со мной был ранен и в тот же госпиталь попал.

 

Перед победой

А. Г. Крюков

Пошли гвардейцы генерал-майора Гурьева, к которым мы были приданы, в наступление, на штурм мартеновских печей «Красного Октября». Мало было среди гвардейцев рабочих бойцов-сталинградцев, прежних ополченцев. Одни погибли в обороне, а других, когда нас за Волгу отправили на переформировку, оставили там работать. Только тех, кто помоложе был, командование зачислило в штурмовые части.

Высадились мы с катеров у «Красного Октября» и расположились на самом берегу против крайних к Волге мартеновских печей. По всему заводу немцы были, а в крайних печах наши удержались.

Комбат вызвал меня к себе.

— Здешний? — спрашивает.

— Да, — говорю. — Тринадцать лет работал на мартенах каменщиком, учеником начал.

— Значит, расположение знаешь?

— Еще бы! Сам эти печи клал.

— Вот это, — говорит комбат, — очень важно: сам клал, значит должен знать, в каких щелях немцы сидят.

Он назначил меня в разведку.

Наш полк имел приказ пробиваться вперёд мартеновским цехом, выйти в чугунолитейный, а оттуда к клубу имени Ленина: У командования был замысел продвинуть войска коридором через весь завод; потом трамвайной линией завернуть к Банному оврагу, где были наши, чтобы таким образом окружить немцев в прокатных цехах — между Банным оврагом и мартеновскими печами.

Немцы на мартеновских печах сидели, как клопы в щелях: и в ваннах, и в газопроходах, и в шлаковиках, и в насадках. Забирались даже в изложницы — формы, в которые металл выливается. Первых двух немцев-«языков» мы за головы вытащили из изложниц. Идём ночью в разведку я, токарь Могильный, тоже с нашего завода, два гвардейца — от колонны к колонне, от болванки к болванке, от изложницы к изложнице. Подошли к колонне, от которой кран поверху ходит, присели — слышим, что где-то рядом немцы бормочут, а где — не видно. Присмотрелись в темноте и увидели: две головы из изложниц торчат. Немцы не слышали, как мы подкрались: ветер был сильный, на разбитой крыше гремели железные листы. Вытащили фрицев, связали, завернули в плащ-палатки и поволокли к себе.

Эго было на десятой печи. Тут особенно упорный бой шёл. Красноармейцы почти не стреляли — гранатами действовали. Доходило до того, что камнями, железными брусьями бились. Меня после разведки послали на эту печь, чтобы показать бойцам, как взбираться на верхние конструкции. Иначе нельзя было немцев выбить из печи. Мы поднялись по колонне наверх и закидали оттуда немцев гранатами и минами.

Очистим один мартен — принимаемся за другой. Сначала очищаем нижний пролёт, насадки, потом верхний — рабочую площадку. Узким коридором шли: направо, на шихтовом дворе, немцы, налево, на литейной канаве — тоже.

Со стороны шихтового двора немцы мешали нашему продвижению на мартенах. Немецкие пулемётчики стреляли с четвёртого этажа столовой. Надо было выбить их из этого здания. Гвардейцы пошли на штурм, ворвались в подвал, но из него никуда нельзя было выйти: подымаешься по лестнице — немцы с площадок бьют из автоматов, вылезешь наружу — из окон гранаты летят. Трое суток гвардейцы дрались за это здание. Лестница была совершенно разбита, одни рельсы остались. Немцы оружие в окно выкинули, а как самим спуститься вниз — не знают. Пришлось им по-обезьяньи слезать.

Теперь легче стало продвигаться мартенами, и вскоре мы вышли в чугунолитейный цех. Здесь тоже очень сильный бой был — за каждой формой немец сидел, но 5 декабря и этот цех мы очистили.

Шаг за шагом выбивали врага.

Был у меня товарищ Коля Моргай, украинец, эвакуированный на наш завод. В обороне мы с ним всё время были вместе в рабочем отряде, а после переформирования нас разлучили, за Волгой я его оставил. В чугунолитейном цехе мы с ним снова встретились.

Только закончился бой. Мы получили продукты, позавтракали; оглядываюсь, у кого бы закурить, смотрю — Коля Моргай. Он прибыл с пополнением. Когда мы расстались, он ещё в гражданском был, а теперь тоже уже переобмундировался в красноармейское, как все рабочие бойцы. Но вид у него был совсем не гвардейский. Парень ещё молоденький, восемнадцатый шёл. Он головой крутил, осматривался растерянно, чуть не плакал. Я только что сто граммов выпил, повеселел, кричу ему:

— Коля, друг, давай сюда!

Здороваемся мы с ним, я спрашиваю:

— Что с тобой?

— Товарищей потерял, — говорит, — да теперь всё равно, от тебя никуда не уйду.

Пошли мы вместе с ним к комбату. Я обратился:

— Дружок молодой с пополнением прибыл. Разрешите ему в наше отделение.

Комбат разрешил и тут же дал нам задание: уничтожить пулемётную точку немцев в кирпичах за асфальтом. Эта точка задерживала продвижение всего полка из чугунолитейного цеха в направлении клуба имени Ленина.

Под стеной цеха была дыра — пролом. Мы пролезли в неё и поползли через асфальт. За асфальтом надо было быстро вскочить на ноги и перепрыгнуть через небольшой бугорок, а потом опять ползти. Я перепрыгнул первый и лёг, — ждал, пока перепрыгнет Моргай. Он прыгнул и упал на самом бугорке. Мне показалось, что он поскользнулся — парень не очень ловкий был. Показываю ему рукой — скорее сползай вниз. А он мне показывает на свою ногу: ранен, мол. Я пополз назад и стащил его с бугорка.

Левая нога у Моргая была оторвана осколком мины по колено — болталась на одном сухожилии. Я перевязал его и попрощался:

— Ну, ползи, Коля, назад.

Он ни разу не вскрикнул, только тихонько заплакал, когда я прощался с ним.

— Не бойся, — старался успокоить его я, — как-нибудь доползёшь до пролома, а то обожди здесь, пока я вернусь, — тогда вытащу.

— Я, может быть, жив останусь, ты не беспокойся, — проговорил он, — а тебя, наверное, убьют.

Он больше всего волновался, что меня убьют; всегда за всех товарищей болел. У него никого родных не было, кроме матери, которая осталась у немцев.

Я пополз дальше и больше не видел Моргая. Нельзя было оглянуться: всё внимание было привлечено пулемётом, который строчил по выходу из чугунолитейного цеха. Я видел ствол пулемёта, огонь, вырывавшийся из ствола. Немцы меня не видели: скрывал железный лом, которым тут всё было завалено.

Метров двадцать было до пулемёта, когда я кинул в него гранату. Кидая вторую, почувствовал удар по боку и сразу же кровь, полившуюся изо рта. Сначала мне показалось, что это слюни текут, я подумал: чего это они текут? Провёл по губам пальцем и увидел кровь! Пуля пробила грудь и вышла в бедро.

Назад я полз по тому же пути, что и туда, — через бугорок. Но Моргая возле бугорка уже не было. Посмотреть вокруг мне не удалось: пули прижали меня к земле, я сполз в воронку. В этой воронке лежало несколько трупов наших бойцов. Моргая среди них я не нашёл.

Во фляжке одного убитого оказалось немного водки. Я омылся водкой, и мне стало легче, хотел выглянуть, посмотреть — не видно ли где Моргая, но выглянуть невозможно было: шапку, которую я приподнял на палке, пробило несколько пуль.

До вечера пришлось пролежать в воронке. В темноте приползли санитары с носилками. Меня доставили в санбат, помещавшийся в насадке седьмой печи, а утром с площадки, очищенной на берегу Волги, отправили на самолёте У-2 в Ленинск.

Может быть, и Моргая тоже подобрали, отправили на самолёте в госпиталь, куда-нибудь ещё дальше в тыл, — в Ленинске я его не встречал. А может быть, и погиб. Жаль очень: почти перед победой.

 

Дом молодёжи

Л. Пластикова

Больше суток работали мы, переправляя раненых. Ночью нам приказали отдохнуть. Добрались до блиндажа и в изнеможении повалились на землю. Только теперь почувствовали, как устали: ломило затекшие руки, горло пересохло, хотелось пить, но трудно было подняться. Некоторые сразу же заснули. Но не прошло и несколько минут, как в блиндаж торопливо вошёл полковник. Он потребовал к себе секретаря райкома комсомола. Я поднялась.

— Товарищи, нам нужна ваша помощь, — сказал полковник. — Наши бойцы грудью стали против танков. Много раненых на поле боя. Санитары вышли из строя.

Всё было ясно. Ребята поднялись, взяли сумки; некоторые потягивались, борясь со сном.

Полковник внимательно обвёл нас всех взглядом, помолчал, а потом сказал:

— Работа трудная и опасная, товарищи; но речь идёт о сохранении жизни защитников Родины.

— У нас хватит сил с честью выполнить ваше поручение, товарищ полковник, — ответила я за всех присутствующих.

Мы снова пошли на поле боя: вытаскивали раненых, переносили их в укрытия, а потом отправляли в госпиталь.

Это было в день наступления. Тогда наш тракторозаводской райком комсомола находился рядом с воинскими частями на обрыве Волги.

Посёлки Спартановка и Рынок были уже освобождены от немцев. В этих сожжённых посёлках жители ютились в полуразрушенных подвалах — мёрзли, голодали, с трудом двигались.

Среди жителей были и дети. Мы собрали их всех вместе и поселили в блиндажах, недалеко от берега. Здесь они были сравнительно в безопасности. Неподалёку, в разбитом подвале (другого помещения поблизости не было) мы отремонтировали уголок и назвали его «Домом молодёжи». Толстые стены защищали от пуль, от осколков. Тогда это помещение казалось нам настоящим дворцом. Здесь мы решили под новогоднюю ночь устроить традиционную ёлку — настоящую, весёлую, с подарками; как до войны.

Кто-то из бойцов сказал, что видел в Латашинском саду две целехонькие ёлки.

Сад был близок, но чтобы попасть туда, надо было проползти мимо немцев. Под вечер с двумя комсомольцами мы отправились к линии фронта. Вот и сад — голый, почерневший, изрытый воронками. Здесь год назад в зимние каникулы устраивались игры для школьников и лыжные прогулки.

Ёлки мы отыскали сразу; целёхонькие, они и без всяких украшений выглядели нарядно. Но нас выследил немецкий снайпер. Стоило чуть приподняться, пули ложились рядом. Возвращаться же обратно без ёлок — нельзя. Хорошо, что захватили с собой верёвки. Они помогли. Мы начали набрасывать петли на ветки и обламывать их. Наломали много веток, собрали и — скорее обратно.

Крепко связали между собой веточки, сделали деревянную подставку, и получилась настоящая ёлка. Тогда казалась она нам чудесной. Дуся Кострина испекла много пряников. Они были крохотные, но очень аппетитные.

Долго мы ломали голову: чем же нам украсить ёлку. Игрушек не было никаких. И тут нам помогли бойцы. Из обрезков бумаги и лоскутков смастерили фигурки животных. В гильзы патронов были вставлены деревянные палочки с надетыми на них бумажными фигурками. На одной такой фигурке ясно виднелся петушиный гребешок, но за неимением красного он был выкрашен в зелёный цвет и украшал голову не то утки, не то носорога. Курица имела три ноги и петушиный хвост. Оранжевый пудель довольствовался одной ногой зелёного цвета. Этот пудель был сделан из толстого шинельного сукна.

Так общими усилиями мы убрали ёлку и поставили её в центре подвала. По окопам, тянувшимся к «Дому молодёжи», по ходам сообщений патрули провожали маленьких сталинградцев, которые уже несколько месяцев жили под огнём.

Ребята входили в подвал и не верили своим глазам. Елка! У многих на глазёнках выступили слёзы. Завели патефон, и это тогда всех поразило. Ведь и детишки и взрослые уже отвыкли от музыки. Запели. Вначале дети сидели поражённые, — смотрели то на ёлку, то по сторонам. Но потом освоились и все вместе в этом подвале у новогодней елки спели «Интернационал».

За этот вечер мы по-настоящему сдружились с детворой. Старшие дети скоро стали нашими помощниками. В развалинах они собирали разные вещи: электрические провода, ролики, выключатели, гвозди, лопаты… Всё это могло пригодиться. Пионеры помогали воинским частям подвозить воду, поили лошадей.

Наш завод был в руках немцев, а уже на небольшой освобождённой территории района начиналась жизнь. Строились мосты, оборудовалась баня, рыбаки готовили сети.

 

В своем районе

Т. С. Мурашкина

Когда замёрзла Волга, я несколько раз переходила с одного берега на другой. Наконец, я попала в свой район — туда, где в оврагах и балках, на небольшой территории, не занятой немцами, под непрерывным огнём, оставались еще наши жители.

С группой бойцов МПВО мы переправлялись на правый берег по льду ползком у завода «Красный Октябрь», а оттуда перебрались к третьей группе Нефтесиндиката.

Здесь невдалеке друг от друга были расположены штабы Чуйкова и Родимцева.

Первым делом я явилась в комендатуру штаба 62-й армии.

Военный комендант товарищ Шевченко повёл меня в полуразрушенный домик, врытый в землю.

Вот как произошло мое знакомство с генералом Чуйковым.

— Кто же это додумался вас сюда прислать? — слегка улыбаясь, спросил он.

— Я председатель райисполкома, — ответила я.

— А какую вы работу будете проводить?

— У вас в блиндажах живут жители нашего района, — сказала я.

— Да. Вы бы детворе сахару привезли.

— Вот этого нет.

— Где же мне вас поместить? С артиллеристами или со связистами? — спросил он.

— Всё равно, — ответила я.

— Ну, хорошо, идите к Родимцеву.

Военные товарищи вначале никак не могли понять, зачем мы приехали и что будем делать тут. Но так или иначе всюду встречали нас гостеприимно и с большим радушием — не как гостей, а как хозяев этих мест.

Я ходила из блиндажа в блиндаж, брала на учёт всех жителей, которые жили вместе с бойцами. У Тагиевского взвоза, в будке стрелочника, я встретила мать и дочь Дегтярёвых. По всему было видно, что они уже привыкли к боевой обстановке. Здесь же я впервые узнала об Александре Черкасовой, которая вместе с другими женщинами и детьми во время боев жила на одном из южных склонов Мамаева кургана. Всего за несколько дней мы взяли на учёт в своем районе семьдесят семей, живших в самом пекле войны вместе с солдатами. И каждый день, через овраг, который был как бы границей, переползали новые люди, спасавшиеся из немецкой неволи.

Мне приходилось часто посещать госпиталь, помещавшийся здесь же на берегу, в туннеле дамбы, по которой проходит железная дорога. Внутри дамбы, в четыре яруса, были сооружены нары. В земляное дно туннеля вбиты сваи, на них положены доски. Под полом протекала вода. Здесь лечились от ран защитники Мамаева кургана. Прямо из туннеля они снова шли в бой. Среди бойцов в этом госпитале были и мирные жители. Я сама направила сюда несколько человек, нуждавшихся в срочной медицинской помощи. Уже потом их удалось переправить на левый берег Волги.

Мы начали регулярно снабжать население продовольствием. Разносили по блиндажам хлеб и рыбу. Уже теперь бойцы знали обо мне. Меня называли — «советская власть!»

Войдёшь — обязательно пригласят сесть, угощают чем-нибудь. Поражаешься: пелена дыма всё застилает, не видно лица сидящего рядом, а люди поют песни, разговаривают о прочитанных книгах, спорят, вслух мечтают о том, какая жизнь будет после войны. А выходишь из блиндажа — кто белый халат предлагает, кто советует, где пригнуться, где проползти.

В армию Чуйкова со всех концов страны приходили посылки с подарками защитникам Сталинграда. С каким любопытством распаковывались эти посылочки, в которых заботливо уложены были всякие мелочи, необходимые солдату! И каждый раз после того, как вскрывали такую посылочку, солдаты садились писать ответ в какой-нибудь далёкий от Волги город — в Томск или Джамбул. А когда в посылках оказывался шоколад или конфеты, начиналось угощение маленьких сталинградцев, которые жили среди военных.

Вместе с бойцами Родимцева мы слушали доносившиеся издалека могучие раскаты советской артиллерии. Вскоре на моих глазах гвардейцы покинули свои окопы и блиндажи и, как бы выпрямившись и поразмяв свои кости, перешли в долгожданное наступление.

С разных сторон сходились части Советской Армии в наш Дзержинский район, освобождая его от немцев. 31 января я уже была на центральных улицах нашего района. Прошла мимо разрушенного дома, где была моя квартира. По какой-то случайности из всего имущества уцелел кувшин для цветов. Я его схватила и долго таскала с собой подмышкой, думала: «Когда мы растащим все эти развалины и над нами снова будут крыши и мы будем спокойно спать по ночам, в этот кувшин я снова поставлю цветы».

Мы ходили по своему освобождённому району, по маленьким тропочкам, среди мин и встречали людей, которые потеряли память, людей, которые боялись своего собственного голоса. Смотришь на человека — фигура мальчика, а виски совершенно белые.

Идём как-то по Солнечной улице, слышим — из подвала доносится чей-то стон. Вхожу туда. На соломе лежит девочка семи лет без сознания. Как потом я узнала, немцы, перед тем как сдаться в плен, изнасиловали эту девочку.

А вот семья Неделиных, которую я хорошо знала до войны. Мы их вытаскивали из какой-то зловонной ямы. Неделина долго не могла узнать меня, а когда я ей растолковала, что я — Мурашкина, она не верила и всё приговаривала.

— Вас же расстреляли немцы!

Придя в себя, Неделина стала умолять меня спасти её ребёнка. Он был болен менингитом.

А вот блиндаж, заваленный трупами. Среди мертвецов ползает маленькая девочка. Увидев меня, она заговорила:

— Я кушать хочу.

В это время на улицах Сталинграда ещё шёл бой. Танкисты выбивали немцев из каменных зданий — последних очагов сопротивления. Ко мне подошёл лейтенант, строго взглянул на меня и спросил:

— Что вы тут делаете?

— Это мой район, товарищ, я председатель исполкома Дзержинского района.

— Вот оно что, — как-то протяжно и с удивлением сказал лейтенант, посмотрел на предъявленное мною удостоверение и добавил:

— Тяжеловато вам здесь будет, товарищ председатель.

И я подумала: «Да, пожалуй, теперь будет потруднее».

На Невской улице каким-то чудом уцелел небольшой домик.

«Вот тут-то мы и разместимся», — решила я.

Через несколько дней над этим домиком взвился красный флаг. Дзержинский исполком районного совета депутатов трудящихся снова принялся за работу в своем районе.