Сарепта

И. Прохоров

Через весь Сталинград — от Тракторного завода на севере до Мачтового завода на юге — проходит параллельно Волге железная дорога. Местами — там, где город разросся в сторону степи, — дорога перерезает застроенные кварталы, а там, где город жмётся к Волге, тянется по её берегу узенькой полоской, железнодорожный путь служит границей городской черты, за которой уже степь, склоны курганов.

Во время осады Сталинграда в северных и центральных районах города железная дорога одно время проходила по самой линии фронта, а потом, когда фронт передвинулся в этих районах к Волге, дорога оказалась на территории, занятой немцами, за исключением участка возле Мамаева кургана, где железнодорожное полотно то переходило из рук в руки, то разделяло наши окопы от окопов немцев.

В южной части города положение было иное. Здесь немцы были задержаны на гряде холмов в нескольких километрах от железной дороги. В течение всей осады она была на виду у противника, но занять её противник не смог.

На этом, южном, участке и находится Сарепта — сортировочная станция сталинградского узла, формирующая поезда, идущие из Сталинграда на юг.

Никогда так напряжённо не работала Сарепта, как перед осадой Сталинграда. В то время весь грузопоток с севера на юг и с юга на север проходил через нас, так как железнодорожная связь с Кубанью и Кавказом через Ростов была уже прервана немцами. С юга следовали многочисленные составы с хлебом и нефтью, а на юг один за другим шли поезда с войсками и боеприпасами.

Перед налётом немецкой авиации на Сарепту все наши пути были забиты вагонами, а на подходах к станции стояли составы с ценнейшим грузом, которые надо было спасти от надвигающихся на город фашистских войск. По призыву партийной организации на перевалку грузов с железной дороги на Волгу вышли не только все работники станции, но и члены их семей, даже дети. Тринадцатилетний Коля Колчев сформировал из своих сверстников целую бригаду, которая на работе не отставала от взрослых.

И вот над Сарептой появилась немецкая авиация. Это было 8 августа, за две недели до первого массового налёта немецких бомбардировщиков на центр города. Немцам удалось сжечь тогда паровозное и вагонное депо, колёсные мастерские, много вагонов, разрушить пути. В этот день мы убедились, что среди наших скромных тружеников много храбрых людей. Секретарь комсомольской организации Женя Чернышев, коммунисты Михаил Дудкин, Иван Плешаков под пулемётным обстрелом с «мессершмиттов» выводили паровозы из огня; Сергей Королёв, Вася Таланов, облившись водой, расцепляли охваченные пламенем вагоны с боеприпасами; старший стрелочник Игнатов, несмотря на контузию, не уходил со своего поста, лопатой расчищая полотно, заваленное пластами глины, выброшенной при взрыве фугаски; вечно улыбающаяся Нина Швец, которая славилась тем, что умела увлекательно рассказывать молодёжи прочитанное, пробираясь среди горящих составов, оказывала первую медицинскую помощь раненым и обожжённым.

Через несколько дней железнодорожные войска совместно с работниками станции восстановили разрушенные пути. Но теперь выход на юг уже был закрыт: немцы вышли на железную дорогу, соединяющую Сталинград с Кавказом. Весь грузопоток, который шёл через нас, переместился в Заволжье, двинулся на Кавказ через Астрахань, где поезда на паромах передавались через Волгу на новую железную дорогу, только что построенную по западному побережью Каспийского моря.

Сарепта стала маленькой прифронтовой станцией, забитой тысячами вагонов, которые застряли на её путях. Уцелевшие после бомбёжки вагоны стояли вперемежку с разбитыми и сгоревшими. Мы работали уже только внутри сталинградского узла, к которому с трёх сторон подходили немецкие войска. Остался один свободный выход — Волга.

Запылали центральные районы Сталинграда. Телефонная связь внутри железнодорожного узла прервалась. Мы чувствовали себя, как на островке: с одной стороны — Волга, с другой — горящий город, зарево пожарищ, поднимающееся над степными курганами, из-за которых вот-вот могли появиться немцы.

В ночь на 26 августа на станцию прибыл начальник передвижения войск полковник Гусев.

— Кто начальник станции? — спросил он, войдя в наше служебное помещение.

— Я, — вытянувшись по-военному, ответил Александр Иванович Сурков.

— Положение сложное, — сказал полковник. — Надо быть готовыми ко всему. Немцы рвутся к Волге.

— Что требуется от нас? — спросил Александр Иванович.

— Оставьте в помощь нам небольшую группу железнодорожников, остальных отправляйте за Волгу.

Выделенный в эту ночь небольшой коллектив работников станции во главе с её начальником стал называться «армейской группой железнодорожников». Началась жизнь и работа по-фронтовому.

По указанию военного командования станция была ограждена противотанковым барьером со стороны бугра, который тянется вдоль железной дороги с запада. Мы использовали для этого несколько сот колёсных пар, заготовленных для вагонов. На ветке от Сталгэса к песчаному карьеру было выставлено в ряд как заграждение от танков триста вагонов. Такой же противотанковый барьер — сплошную стену вагонов — мы выставили по всему пути от станции Бекетовка на юг, протяжением в двенадцать километров. Ночью, когда надо было пропускать на операцию два бронепоезда, оставшихся на нашей станции, этот двенадцатикилометровый барьер убирался с линии. По освободившемуся пути вслед за бронепоездами проходили санлетучки, подавалось с Волги жидкое топливо для Сталгэса, продовольствие для войск. Движение происходило без огней и звуковых сигналов.

На волжской переправе.

Составители поездов Ткаченко, Андронов подавали сигналы машинисту, выбивая искры из кремня кресалом: одна искра — паровоз двигается вперёд, две искры — назад. К утру бронепоезда возвращались на станцию, маскировались в парках горелым железом под разбитые составы, и движение на линии прекращалось. Путь опять на всём протяжении, где он был виден противнику, заставлялся теми же вагонами и в том же порядке, что и вчера.

Это делалось в течение четырёх месяцев скрытно от немецких наблюдателей, всё это время просматривавших дорогу со степных возвышенностей. Днём, когда вся наша маленькая дорога была перед немцами, как на ладони, она казалась наглухо забитой составами, замершей, парализованной. Сарептские железнодорожники, всю ночь работавшие на линии, с утра забаррикадировавшись от противника, принимались за ремонт паровозов для бронепоездов, оборудовали вагоны для санлетучек, уходили на Волгу перекачивать нефть из баков в цистерны.

Время шло к зиме. Ночи стали длинными. Наши машинисты Иванов, Плешаков, Рыжов делали за ночь по нескольку рейсов с Волги на передовую, на Сталгрэс или на Судоверфь, откуда мы вывозили механизмы и станки на главную дамбу для перегрузки на баржи. На линии работало три-четыре паровоза. Этого было достаточно, потому что в период осады поезда могли курсировать только вдоль фронта, на расстоянии 18 километров от Волги до Лапшинской площадки. Но паровозники беспокоились, говорили: «Начнется наше наступление, протяжённость дороги увеличится — потребуется больше паровозов». Молодой слесарь Алексей Сурин предложил в свободное время восстанавливать разбитые локомотивы. Так как паровозное депо было разрушено, паровозники решили создать ремонтную базу в уцелевшем здании литейных мастерских. За это дело горячо взялись Савенков, Машаров, Соловьев, братья Сахаровы. Пробили стены, сделали смотровые канавы, уложили рельсы, установили поворотный круг. Так работала Сарепта. А немцы считали нашу станцию мёртвой! Немецкие батареи стреляли на наших глазах, но снаряды пролетали над нами, разрывались на берегу Волги, в сарептском затоне. С сентября стала мало тревожить нас и немецкая авиация. В октябре, в ноябре она часто проходила над нами, но всего два раза сбрасывала бомбы в районе станции на всякий случай. Только однажды немецкий лётчик увидел двигавшийся на станции между составами маневровый паровоз. Он обстрелял его из пулемёта. Машинист Мягков был тяжело ранен. Паровоз пошёл без управления. Самолёт кружился над ним, ведя огонь, но составитель поездов Ткаченко сумел все-таки вскочить на паровоз и вовремя остановить его.

 

«КС»

И. М. Бойков

Началось всё это с того, что по заводу было отдано распоряжение заморозить наш цех, выключить электропечь, так чтобы её трудно было снова пустить.

Это было поручено мне. Семь лет с начала его строительства проработал я в цехе. Здесь каждый болтик, гаечку, заглушку я не раз ощупывал и подгонял своими руками.

Ничего не было в моей жизни тяжелее, чем момент, когда, накопив в печи около метра шлака, я опустил электроды, отключил печь. Это было так, точно я сам отрезал от себя часть тела. В глазах потемнело, холодный пот выступил на лбу.

— Неужели конец? — спросил стоящий рядом со мной электротехник Чурзин.

Он громко, жалостно зарыдал, закрыв лицо руками, и побежал в комнату сменных инженеров. Я с трудом его успокоил, и мы пошли вместе докладывать начальнику цеха об исполнении приказания. В кабинете начальника он опять зарыдал, в слезах опустился на диван.

В этот день у отдела найма завода стояла огромная толпа. Чёрный дым поднимался за облака, в воздухе летал пепел и обгоревшие листы архивных документов. В отделе найма происходила запись добровольцев в рабочие батальоны.

Я был включён в состав особой бригады, которая в случае прорыва врага должна была взорвать завод. Три дня пришлось мне пробыть одному в своём замороженном цехе, ожидая рокового сигнала. На четвёртый день приходит ко мне начальник смены Васильев и говорит:

— Ты мне сообщи, когда приступать к пуску, а то истосковался… Хотел записаться в отряд — отказали, здоровье плохое.

— Не беспокойся, сообщу, — сказал я, думая, что он шутит. — Только, должно быть, не скоро.

— Как не скоро? — удивился он. — Полковник, приехавший к директору, требует немедленного пуска.

Только Васильев ушёл, оставив меня в смятении, как раздался телефонный звонок.

— Михайлович, — спрашивал меня директор завода, — можно пустить печь? Фронту фосфор нужен. Генералы Еременко, Чуйков и Шумилов требуют «КС» в бутылочках для уничтожения немецких танков.

— Приложим все усилия, — не задумываясь, ответил я. — Пустим печь. Прошу дать команду прислать электротехников и старых аппаратчиков.

— Составляй план пуска и ожидай подкрепления, — сказал директор.

Я кинулся к печи. За четыре дня она остыла. Электроды неподвижны, на метр вросли в шлак.

Только теперь я понял, почему директор спросил, можно ли пустить печь.

Из тяжёлого раздумья меня вывел надрывный кашель бежавшего ко мне старого аппаратчика Петра Черненко. Я побежал к нему навстречу, радуясь, что первым явился в цех аппаратчик моей смены. Он был болен туберкулезом; кашель одолевал его.

Мы встретились с ним, как будто долгие годы не виделись.

— Михалыч, значит, работаем, пускаем цех! — сказал он, отдышавшись.

— Да, Петро, есть распоряжение пустить немедленно. Фронту нужен фосфор, — ответил я.

Петро подошел к летке, обнял её.

— Мёртвая летка, совсем остыла печь, — и он посмотрел на меня, как бы спрашивая: «Что же делать будем, Михалыч?»

Мы поднялись с ним на площадку к пультовому управлению. Стрелка приборов показывала ноль. Электроды застыли в шлаке и повисли на кнопке управления. Я написал этикетку: «Трогать нельзя».

Вскрыли центральный люк печи — тепла не чувствуется, в печи холодно.

— Вот что, Петро, сделай электропроводную дорожку между первым и вторым электродом, — сказал я, еще не совсем уверенный, что удастся оживить печь.

— Понимаю, понимаю, — радостно закивал головой Петро, — сделаю!

Я побежал в кабинет составлять план пуска цеха. Вскоре пришел электротехник. Осмотрел подстанцию, подал в печь ток. Можно было идти с докладом к директору.

Штаб управления завода помещался в подвале, у входа в который стоял часовой из рабочей дружины.

— Ну, как, пустите цех? — спросил он меня.

— Печь уже поставлена на разогрев, — сказал я.

Дежурный по штабу Игнатушкин тоже прежде всего спросил:

— Как думаете, выйдет что?

— Выйдет, — ответил я.

— Но вы же остановили намертво! — воскликнул он.

— Да. Но думаю, что разогреть удастся.

Директор завода Уфлянд, выслушав мой план пуска цеха и сообщение о том, что в цехе имеется около двухсот тонн производственных фосфоритных отходов и что включённая печь даст в сутки полторы тонны чистого продукта, сказал:

— Надо заливать в день две тысячи бутылок и приспособиться готовить «КС» для заливки в баллоны.

Я попросил обеспечить доставку сероуглерода и пустых бутылок.

— Всё будет, — обещал директор.

В цехе меня уже ожидала группа рабочих, ветеранов фосфорного производства. Я рассказал о той большой работе, которую должен проделать цех, и предупредил каждого, что ему придётся работать за троих, так как много старых аппаратчиков ушло в рабочий батальон.

— Будем не только за троих, но и за четверых, — заявил аппаратчик Усов.

Яков Иванович Блохин внёс предложение:

— Так как линия фронта проходит в нескольких километрах от завода, надо считать, что мы составляем воинское подразделение, и установить военную дисциплину.

Решение было принято такое: сколько потребуется, столько и дадим.

Через 32 часа печь ожила, в ней накопилось достаточное количество шлаку. Много было пережито после этого сентябрьского дня, но никто из нашего небольшого коллектива не забудет момента, когда мертвый цех снова заработал, начался выпуск жидкости «КС», заполнение бутылок и баллонов, которые тут же грузились на армейские машины.

 

Сталгрэс

В. Разумейченко

На Сталгрэсе оставались только те, без кого нельзя было обойтись. Мы попрощались с семьями, заперли свои квартиры и перешли в цеха на казарменное положение.

Мозг электростанции — главный щит управления — всегда считался священным местом. Здесь могли находиться только дежурные. Теперь же у главного щита пришлось поставить и наши койки.

Помещение у главного щита, расположенное на третьем этаже, не имело никакой защиты, если не считать перекрытия в 15 сантиметров. Любой снаряд и бомба могли проникнуть внутрь щита. Только позже — для дежурного — напротив главного щита был установлен бронеколпак. Во время бомбёжки дежурный должен был залезать в это убежище и оттуда сквозь узкую смотровую щель следить за стрелками приборов на щите.

Водосмотр стоит на самом верхнем этаже электростанции, примерно на высоте сорока метров. Над ним только крыша. Во время обстрела она была плохим укрытием, её пробивали даже самые мелкие осколки. И водосмотр всегда стоял на своем посту. Он неослабно должен был смотреть за приборами, регулировать уровень воды в котлах. Если упустить воду, котёл может выйти из строя. Ведь для электростанции угроза взрыва котла была страшнее любого прямого попадания.

Однажды осколки попали в паропровод котла № 1. Водосмотром на котле стоял Михаил Дубоносов. Когда к нему подбежали и начали спрашивать, куда упали снаряды, он рассердился:

— Моя обязанность следить за котлом, а не за снарядами.

Доставалось и кочегарам. Когда однажды снаряд разорвался в котельном цехе и перебил мазутопровод, старший кочегар Константин Харитонов был весь облит горящим мазутом. Он сразу стал, как лакированный. И этот обожжённый человек бросился к повреждённому участку, закрыл задвижку, прекратил путь для выхода горящего мазута, а затем пустил резервный котёл и этим предотвратил аварию.

Наш Кировский район был отрезан от северных и центральных районов города, но электростанция продолжала работать. Ток шёл на заводы нашего района, выполнявшие заказы фронта, и в блиндажи, в которых размещались штабы воинских частей, оборонявших Сталинград с юга. Нагрузка была небольшой, но — на случай аварии — на станции работало два генератора в 24 тысячи киловатт и в 3 тысячи киловатт.

Кроме своей основной работы, нашему коллективу приходилось заниматься еще разными другими делами: заряжать аккумуляторы для раций автомашин, ремонтировать танки и «катюши», изготовлять оптические приборы.

Одновременно снималось ценное оборудование, упаковывалось и отправлялось за Волгу.

В тревожные дни, когда немецкие танки прорывались к Отрадинской церкви, которая находится всего в трёх километрах от Сталгрэса, мы минировали все агрегаты. Атаки отбивались, и ящики с толом, или, как мы говорили тогда, с «туалетным мылом» выносились из цехов. По нескольку раз в день приходилось таскать на себе эти проклятые ящики.

22 сентября я дежурил у главного щита. Утром всё было тихо. Молчали зенитки. Вдруг над головой раздался пронзительный свист, а вслед за ним оглушительный взрыв. Первые снаряды взорвались около главного щита. Всё дрожало и гудело.

Я с электротехником Сергеем Медниковым залез в бронеколпак — наше индивидуальное убежище. Этот колпак был рассчитан на одного человека; мы же залезли вдвоём, вернее не залезли, а втиснулись. Я стал смотреть через смотровую щель на приборы. Ещё один взрыв. Вся площадь у распределительного устройства заливается водой. Это означало — разбит циркуляционный охлаждающий водовод.

Раздался аварийный звонок, и на щите загорелся сигнал аварийного отключения. Яркий белый свет аварийных ламп заставил покинуть бронеколпак.

Чугунные трубы разорвало, и вода проникла в подвальное помещение главного электрического устройства.

В ушах всё еще звенело и шумело. Казалось, что обстрел продолжается.

Мы осмотрели оборудование. Главный инженер дал приказание откачать воду. В этот день был выведен из строя большой генератор. Едва мы успели наладить работу аварийного генератора, как немцы снова открыли ураганный огонь.

Снаряды падали в машинный зал, в градирни и рвались в тишине огромного здания с оглушительной силой.

Это было наше первое артиллерийское крещение. После этого немцы регулярно три раза в сутки открывали артиллерийский огонь по станции: утром, в обед и вечером. Снаряды с разных сторон прошивали здание; они могли разорваться в любом месте, поэтому ничего не оставалось, как смириться с ними и даже по возможности привыкнуть.

Иногда наши артиллеристы накрывали немецкие батареи, которые вели огонь по Сталгрэсу, но через некоторое время обстрел продолжался вновь.

Труднее всего было привыкнуть к сознанию того, что под главным щитом управления лежало полтонны взрывчатки. Стоило только одному снаряду попасть в неё, и все бы мы взлетели в воздух.

150-миллиметровые снаряды замедленного действия проникали глубоко в помещение. Однажды, при подаче угля к котлу из запасного бункера, ковши вдруг остановились. Оказалось, в угле находился шестидюймовый снаряд, пробивший перекрытие.

Этот первый неразорвавшийся снаряд поднял наш главный инженер Зубанов и осторожно, как ребёнка, понёс вниз. Мы следили за тем, как он шёл с этой страшной ношей, и успокоились только тогда, когда снаряд был передан артиллеристам.

После обстрела мы нередко находили такие неразорвавшиеся «гостинцы» совсем рядом со взрывчаткой. Чтобы уберечь взрывчатку хотя бы от осколков, мы стали обкладывать ее толстым листовым железом.

В октябре был получен приказ — полностью разминировать станцию. Мы почувствовали огромное облегчение; казалось, гора свалилась с плеч. Не знаю, брались ли мы когда-нибудь за другое дело с таким рвением, как за разминирование станции.

Нам уже не так страшны стали ежедневные артналёты, которые немцы вели по всем правилам; вначале давали три-четыре снаряда на пристрелку, а затем начинали методически бить 150-миллиметровыми.

С тех пор как стала работать после выхода из строя большого генератора «аварийка», отработанный пар по выхлопным трубам выходил в атмосферу и клубами поднимался над электростанцией. Этот пар был хорошо виден немцам, и он облегчал им пристрелку. Обстрел стал причинять ещё большие разрушения. Всем нам пришлось стать изобретателями для того, чтобы быстро восстанавливать повреждённое оборудование, одни детали заменять другими. То с котельной позвонят на главный щит и сообщат, что от осколков снаряда загорелись высоковольтные провода; то снаряд угодит в демонтированный трансформатор, в котором пятнадцать тонн масла, и надо во что бы то ни стало затушить пожар до наступления темноты; то приходится раскапывать электрические кабели, по которым проходит ток к потребителям, находить и устранять повреждения, нанесённые снарядом, глубоко проникшим в землю.

Чтобы пар не демаскировал электростанцию, решено было давать ток только ночью. Теперь все, кто следил за судьбой электростанции, с нетерпением ждали — загорятся ли вечером электролампочки. Лампочки загорались в одно и то же время, и все знали, что пульс Сталгрэса продолжает биться.

За эти месяцы мы отвыкли от тишины. Когда электростанция прекратила дневную работу, странно как-то стало в цехах. Если вдруг раздавался громкий голос, люди невольно вздрагивали. Но недолго мы отдыхали в дневные часы. Фронту для сварочных работ на ремонте танков нужен был кислород. По технологическому процессу кислородный завод должен был работать круглые сутки, и электростанция снова стала пускать пар даже в самые ясные дни.

Приятно было, когда я как-то услышал разговор бойцов о Сталгрэсе:

— Оглянешься, посмотришь, а он дымит…

* * *

Когда вспоминаешь эти дни, всплывают в памяти и разные мелочи нашего прифронтового быта. Почему-то у всех нас тогда часто портились часы; должно быть, от постоянных сотрясений. Из этой беды нас выручал начальник цеха Лев Владимирович Львов. Он неожиданно оказался великолепным часовщиком. Мой товарищ Петя Солодников столь же неожиданно оказался изобретательным мельником: когда вместо муки, из которой мы у себя на электроплитке пекли лепёшки, варили галушки, нам выдали зерно, он соорудил мельницу, приспособив для этого сверлильный станок.

Хорошо, дружно жили мы, электрики. Как-то решили сварить щи. Кухня у нас была в кабинете начальника цеха. Здесь находилась плитка. Щи были готовы как раз в тот момент, когда немцы начали артобстрел станции. Первый снаряд разорвался где-то невдалеке от кабинета, а за ним еще один. Слышно было, как стучали осколки. Жалко стало щей. Решили мы — пока не съедим их, не уйдём. Но только взялись за ложки, как снова раздался взрыв. Взрывная волна с шумом распахнула дверь, и тут, не произнося ни одного слова, один из нас взял щи, другой — тарелки и ложки, третий — хлеб и, также молча, с этой ношей мы направились в кабельный канал, который использовали как укрытие. Несмотря на обстрел, щей не расплескали, и, усевшись на кабеле, мы с особым аппетитом принялись за еду. Ели и смеялись: как это мы без слов все сразу пришли к одному решению.

А разве можно забыть, как на складе коммунального хозяйства мы нашли биллиард, как перевезли его на станцию и погрузили на лифт! Это было днём, когда станция не работала. Пришлось вручную крутить привод лифта.

Биллиард мы поставили в сравнительно безопасное место, где когда-то у нас была аккумуляторная батарея.

По старшинству первую партию сыграли наш управляющий Землянский и товарищ Львов.

Даже те, кто никогда раньше кия не держал в руке, стали увлекаться биллиардом. О нём узнали и офицеры из частей, располагавшихся вблизи Сталгрэса, стали приходить к нам. Были среди них представители всех родов войск. Особенно пристрастились к биллиарду наши танкисты. Бывало, игра затягивалась далеко за полночь. А когда начинался очередной обстрел, мы прерывали игру и скрывались в помещение кабельного канала. Там постоянно горела аварийная лампа от аккумулятора.

Кончится обстрел, и прямо из помещения кабельного канала идёшь наверх, выйдешь на крышу и смотришь, что на белом свете творится.

Вот по нашему работяге «У-2», который только что обстрелял немецкие окопы, немцы открыли огонь из пулемётов. Трассирующие очереди чертят небо. Все так знакомо вокруг и вместе с тем — так необычайно.

Там у Лапшина сада уже передовая, кипит бой. А ведь мы знаем там буквально каждый кустик, каждое дерево. Там катались на велосипедах и, отдыхая, проводили свои вечера над Волгой. Смотришь и думаешь: «Нет, всё же трудно к этому привыкнуть».

— Я люблю читать книги про исторические события, — говорил наш старый производственник, котельщик Кузьма Иванович Колесников. — Читаешь и думаешь, как это всё происходило. А вот если бы сейчас описать всё точь-в-точь, что мы переживаем…

В октябре наш главный инженер Константин Васильевич Зубанов женился. Эта свадьба была у нас тогда большим событием. Мы знали его невесту — Марию Терентьевну. Она работала в Бекетовке зубным врачом. Проводила мать на левый берег, а сама вернулась обратно и долгое время была единственным зубным врачом в осаждённом с трех сторон Кировском районе.

Было решено во что бы то ни стало сыграть на Сталгрэсе настоящую свадьбу.

Приглашены были гости со сталинградских заводов, продолжавших работать в нашем районе; среди военных гостей были полковник Танасчишин и генерал Жданов.

Пили за молодых, кричали «горько», провозглашались тосты за хорошие дела, за общую победу. Гражданские пили за военных, а военные провозглашали тосты за «гражданских военных».

Хорошо говорил генерал Жданов, обращаясь к Зубановым:

— Хочу вам обоим пожелать дружеской, счастливой, содержательной жизни. Ведь вы оба сталинградцы, соединившие свои дороги в такие дни…

Они сидели рядом — наш моложавый, худенький Константин Петрович в своём защитном костюме и Мария Терентьевна в своей шёлковой розовенькой кофточке, так необычайно выглядевшая среди нас.

О чём только ни говорили тогда за свадебным столом… И о том, как уже много сделал советский народ для Родины, и о том, как много надо ещё сделать для полной победы над врагом. Говорили и о музыке, о том, как многие впервые по-настоящему полюбили музыку именно в дни войны, о том, как хорошо, что люди за войну не огрубели, не опростились. Хорошая была свадьба! Мы праздновали ее до рассвета, когда вновь начался обстрел.

Как-то обстрел начался необычайно рано, не по расписанию. В нашу сторону летели и снаряды и мины. Наши орудия открыли ответный огонь. Поднялась ужасная канонада. Мы все выбежали на балкон распределительного устройства на третьем этаже. Это был наш наблюдательный пункт. Никогда ещё такой мы не видели Бекетовку. Стреляли тяжёлые орудия в километре от станции, под горой, в вишневом саду. Со всех сторон в ответ немцам били наши пушки. Из-за Волги летели снаряды. Рядом с нами полыхнули огни «катюш». Вся эта масса огня была направлена в сторону Горной поляны, где немцы предприняли наступление на узком участке фронта.

Мы видели, как разрывы покрыли весь склон холма у Горной поляны. Атака немцев быстро захлебнулась. Как мы были горды в этот день за свою артиллерию!

 

Завод на фронте

В. М. Фомин

Сегодня наш товарищ брал бронекорпус на стропы, а завтра этот бронекорпус был уже на Тракторном; там его ставили на гусеницы, вкладывали в него сердце, оснащали, и боевая машина передавалась танкистам, которые прямо с завода выезжали на ней в бой.

К вечеру 24 августа железнодорожное сообщение между нашим заводом и Тракторным прервалось. Платформы с бронекорпусами, погруженные в наших цехах, остались на подъездных путях завода. Главный диспетчер Арцыбашев выехал на «эмке» в обком партии, чтобы передать сводку о выполнении суточного задания, выяснить положение и получить указания о том, как быть с готовой продукцией.

Арцыбашев вернулся около 11 часов вечера. По машине, на которой местами обгорела краска, по пеплу и саже, которыми были покрыты одежда и лица Арцыбашева и шофёра, было видно, что в городе тяжело. Возле машины собралась толпа. Всем хотелось узнать поскорее, какие вести привёз Арцыбашев, но когда он вылез, снял кепку и стал сбивать ею с одежды пепел, никто не решился задать ни одного вопроса.

Арцыбашев молча прошёл к директору. Через несколько минут в кабинет директора были вызваны начальники цехов, отделов и руководители участков.

Совещание продолжалось не больше 15 минут. Директор сообщил, что дальнейшее производство бронекорпусов на нашем заводе уже не имеет смысла. Получен приказ о немедленной эвакуации завода на восток. Остаются только спецгруппы, выделяющиеся в каждом цехе, бойцы рабочего батальона и отряд вооружённой охраны завода.

В 12 часов дня 25 августа завод, работающий полным ходом, был остановлен. В наступившей тишине по цехам проводилась информация, указывались сроки, когда какой цех переходит через затон по наплывному мосту к берегу Волги для погрузки на подготовленные для него средства переправы. Задание: переправившись на левый берег, следовать на сборный пункт в город Ленинск.

Многие товарищи говорили:

— Пока мы развернём производство на новом месте, пройдёт немало времени, не лучше ли остаться здесь и влиться в ряды Красной Армии?

Не всех удалось убедить, что они в тылу могут оказать Красной Армии большую помощь, чем на передовой.

На переправе ко мне подошёл рабочий Актуганов.

— Не думай, — сказал он, — что я тёмный человек и не понимаю, что не хорошо сейчас уходить из коллектива. Я согласен, что коллектив должен быть целым, поеду за Волгу, но душа моя остаётся здесь. Боюсь, что вернусь и буду всё-таки проситься в армию.

На другой день он действительно вернулся, пришёл к командиру одной воинской части, показал свои документы, заявил, что не может уйти из Сталинграда, и остался воевать.

* * *

К ночи на 26 августа эвакуация была закончена. Для тех, кто остался на заводе, начались боевые будни. В цехах спецгруппы совместно с подрывниками, выделенными командованием фронта, опутывали сетью проводов оборудование, раскладывали у станков пакеты с взрывчаткой. Бойцы рабочего батальона несли охрану завода, посёлков Красноармейск и имени Сакко и Ванцетти, одновременно учились владеть оружием.

Всех нас пугала мысль: неужели придётся взрывать завод и уходить за Волгу? Каждому хотелось, кроме того, что мы делали, еще хоть чем-нибудь помочь частям генерала Шумилова и генерала Толбухина, оборонявшим подступы к нашему району.

Как-то ночью, собравшись в помещении, освещённом электричеством, рабочие заговорили о том, что вот в наш район Сталгрэс подаёт свет, а вокруг, в красноармейских блиндажах — тьма.

— Как можно без света быть? — сказал Лука Артамонович Лебедев. — А если покушать надо, перевязать рану, заштопать шинель, пришить пуговицу, письмо написать? Хоть на время, а свет нужен. Вот бы, товарищи, придумать такую лампу — простую, удобную, без копоти, чтобы эту лампу боец мог с собой в кармане носить!

Несколько дней после этого Лебедев ходил по складам, приглядывался к разным трубкам, коробкам, проводам, занимался экспериментами. Он решил сам сделать удобную для фронта лампу и вскоре продемонстрировал нам образец такой лампы. Способ изготовления её оказался очень простым: стеклянный флакон, кусок фитиля и заклёпанная наглухо трубка с несколькими очень маленькими отверстиями в верхней части. Сделав партию таких ламп, названных потом «катюшами», Лебедев опробовал их в различных условиях и, убедившись, что это именно те лампы, которые нужны бойцу, стал изготовлять их сотнями. На изготовление одной лампы у него уходило не больше 5 минут.

Эти лампы, появившиеся сначала в соседних с заводом частях, вскоре можно было увидеть на любом участке Сталинградского фронта, всюду, где нужен был свет: в блиндажах, убежищах, землянках. Лебедев выпускал их один по нескольку сот в сутки и одновременно совершенствовал. Представители воинских частей приезжали за лампами на машинах. Отпуская свою продукцию, Лебедев проводил инструктаж, объяснял, как заправлять лампу, как ею пользоваться, как поступать, если она начнет капризничать при ветре, проникающем в блиндаж, или, наоборот, в духоте, при спёртом воздухе.

Когда слава о лебедевских «катюшах» прошла по всему фронту, на завод стали поступать официальные письма от крупных воинских соединений с заказами на сотни ламп. В таких случаях Лебедев по целым суткам не выходил из своей мастерской, помещавшейся в одном из подвалов завода, а потом погружал продукцию на машины и сам вёз ее сдавать заказчикам.

По примеру Лебедева и другие оставшиеся на заводе товарищи начали изобретать, думать, что бы такое сделать нужное, полезное для своих соседей-фронтовиков.

На складах завода остался довольно большой запас фанеры. Эвакуировать её в тыл не было смысла. Инженер Стратиевский предложил передать фанеру воинским частям для обшивки и утепления блиндажей и землянок. Это было поручено одному из наших коммунистов, товарищу Петрову. Нагрузив машину фанерой, он отправился в штаб генерала Шумилова. По дороге Петров попал под бомбёжку. Немецкие пикировщики бомбили колонну наших танков, продвигавшихся к фронту. Вернувшись вечером на завод, Петров сказал мне, что, глядя на то, как немцы бомбили наши танки, ему пришла в голову мысль, что фанеру лучше всего использовать для изготовления макетов танков и расставлять эти макеты по дороге в степь для приманки немецкой авиации.

— Лучше, чтобы они фанерные танки бомбили, чем настоящие, — сказал он. — Пусть себе бомбит — мы другие сделаем: фанеры у нас много.

Это предложение было одобрено командованием. На завод прибыл майор, под руководством которого в деревообделочном цехе бригада плотников и столяров начала массовое изготовление фанерных танков. За день делалось 15–20 макетов; ночью приходили машины и увозили их в степь, к Ивановке, к Песчанке или за Отраду. Утром немецкие пикировщики впустую растрачивали свой бомбовый запас.

На заводе появилось много энтузиастов этого дела. Была создана специальная бригада монтажников, расставлявших ночью в степи целые колонны фанерных танков. Особенно увлекались нашими ночными операциями Петров и комсомолка Рая Малярова. Петров занимался расстановкой макетов, а Рая оставалась на утро где-нибудь вблизи них, в укрытии, и наблюдала, как немцы бомбили эти макеты. Когда пикировщики, сбросив свой груз, улетали, она маскировала уцелевшие обломки травой, чтобы немецкая воздушная разведка не заметила нашего обмана.

Возвращаясь из степи, Рая рассказывала нам, как проходила бомбежка, сколько «машин» уничтожили фрицы, сколько повредили, сколько всего было сброшено бомб, и обыкновенно хохотала при этом до слёз. Она не переставала удивляться:

— До чего же глупы эти поганые фашисты!

Деревообделочный цех довольно долго занимался производством фанерных танков. Было создано больше сотни макетов. По нашим подсчётам немцы сбросили на них около двух тысяч бомб разного калибра.

Как-то наши рабочие обратили внимание на то, что корабли Волжской военной флотилии, непрерывно обстреливавшие противника из своих дальнобойных орудий, последние дни почти не ведут огня. Заинтересовались: в чём тут дело? Оказалось, что у моряков нет провода под водой. Он необходим был для связи с береговыми корректировщиками.

Мы сейчас же осмотрели свои заводские склады, нашли какой-то кабель, пригласили к себе моряков посмотреть, не подходит ли он для них. Моряки пришли, посмотрели и сказали:

— Это как раз то, что нам нужно. Большое спасибо.

Как только наступила ночь, две канонерские лодки, войдя в затон, что в районе нашего завода, открыли огонь по противнику и вели его до рассвета, переходя от одного пункта затона в другой.

После, когда военные корабли приходили к нам на ремонт, моряки говорили:

— По вашему кабелю мы получаем координаты целей.

Крепко сдружились мы с моряками. Мы заправляли их корабли горючим, и с наших причалов они уходили на операции в район заводов «Красный Октябрь», «Баррикады» и Тракторный. Корабли уходили вечером, а утром иногда возвращались на буксире, с зияющими в бортах рваными пробоинами, и моряки сносили на берег своих убитых товарищей, хоронили их, рассказывали нам, что происходит на направлении главного удара немцев, где оборону держали гвардейцы Чуйкова, Родимцева, Гуртьева. За день общими усилиями кораблям возвращалась боеспособность, и вечером они снова уходили на выполнение боевых заданий.

 

Главные помощники

А. И. Чекушин

Волга застлана пороховой и мазутной гарью. В блиндаже темно. Только на тумбочке возле дежурной телефонистки мерцает свет лампочки, сделанной из гильзы мелкокалиберного снаряда. На двухъярусных нарах лежат рабочие.

Это блиндаж Сталинградского судоремонтного завода. Уже ночь; день был тяжёлый, но людям не спится.

— Всё бы ничего! Но не желаю я вставать на такой путь, чтобы деревянными штырями затыкать пробоины корпусов металлических баркасов, — говорит котельщик Жарков. — Что же это получается: Волга наша, а мы, волгари, не можем взять на Волге свой, заводской сварочный аппарат. Натан говорит: «Не могли взять, так готовьте пластыри и штыри, затыкайте дыры корпусов чем хотите, но суда должны работать. Если переправа перестанет работать, Родина нам этого не простит». Сидим, как ощипанные, смотрим по сторонам — куда бы улизнуть… Дай своего табачку, — обращается он к Косову. — У тебя он покрепче. Прочистить горло надо: першит с досады, что допустили немцев командовать на Волге… А сварочный аппарат, товарищи, всё-таки надо взять. Без него не пойдут на работу ни «Пожарский», ни «Ерик», ни «Чапаев».

— Факт, — поддержал слесарь Поляков.

Время подходит к полночи. В блиндаже затихают разговоры, но Волга не затихает. Немец усиливает освещение центральной переправы, обстрел фарватера и мест погрузки и выгрузки судов.

Прибегает посыльный с КП, вызывает по фамилии рабочих:

— Жарков, Шарипов, Ушанов, Пригарев, Косов… На капе, к директору.

* * *

Командный пункт освещен фронтовой лампочкой «молния», сделанной из крупнокалиберной гильзы.

— Ну, что, выспались? — спрашивает собравшихся директор завода товарищ Заславский.

— Да нет, не спится чего-то, — отвечает Жарков.

— Так вот, товарищи. Вместо десяти судов на центральной переправе работает всего пять. Разве это помощь фронту? Нет. Чтобы помочь защитникам Сталинграда, надо вернуть в строй все подбитые суда. Поэтому едем за аппаратом. Необходимость его вам известна.

Отряд рабочих, вооружённых винтовками, вёслами, топорами и цинкачами, бесшумно погружается на плашкоут.

Баркас № 62, ведомый капитаном Никитиным, плавно тянет на буксире плашкоут по волнистой воде затона навстречу свежему течению Волги — к фарватеру, освещённому гирляндами «фонарей». Всё ближе и ближе рабочие к своей заветной цели — песочной косе, где стоит на мели баркас «Кашен», а на его палубе — сварочный аппарат. Там, недалеко от берега, засели немцы. Они тоже не спят.

— Ишь ты, подлец, как усердствует, — говорит Жарков.

— Любо посмотреть: идём, как в городском саду; и фонтаны и фейерверк, — замечает Ушанов.

На пути к волжской переправе.

Поблизости шлёпаются в Волгу мины и разрываются, подымая столбы воды. Брызги сверкают в освещении «фонарей».

— При таком освещении на мель не сядем, — со злобой говорит директор. — Придётся, вернувшись на берег, попросить командира «катюш» передать от нас благодарность немцам.

Уже завиднелась песчаная коса и обозначились контуры баркаса «Кашен». Натан Петрович Заславский переходит с кормы плашкоута на нос, чтобы получше рассмотреть путь подхода к «Кашену».

— Пора. Крюков, семафорь капитану: отдать чалку и уходить за косу, ожидать там сигнала подхода. Ребята, приготовьте вёсла, — командует он.

Чалка подобрана. Плашкоут на вёслах легко идёт по мелководью.

— Мелко, — сказал Заславский, — приготовьтесь сойти в воду.

Ребята начали стягивать сапоги, но Косов, промерив глубину Волги веслом, сказал:

— Ничего еще, плашкоут не ширкает, подойдём к «Кашену» впритирочку.

Директор приказывает приготовить плицы для трапа, а сам подымает уже полы полушубка, заправляет их за ремень, чтобы не мешали работать. Подтягиваясь на руках, он вскакивает на борт «Кашена», за ним поднимаются рабочие.

Ушанов и Вдовин установили трап с плашкоута на борт «Кашена». Натан Петрович проверил прочность привязи цинкачей к аппарату и сказал:

— Ну, ребята, покажем теперь свою силу и умение. Нас восемь человек, а тут бы нужно двадцать восемь, но зато нам фриц аккомпанирует. Ну, взялись. Раз взяли, ещё раз взяли, ухнем!

На несколько секунд аппарат повис на руках рабочих и грузно опустился на почти вертикальный трап.

В это время метрах в десяти слева разорвался снаряд. «Кашен» вздрогнул.

Взрывная волна разбросала часть рабочих по палубе и накренила баркас, как бы помогая остальным спустить на трап тяжёлый груз.

— Эх, крепко! — крикнул директор. — Все ли живы? — спросил он, оглядываясь.

— Живы, — ответил Шарипов. — На этот раз немцы просчитались. Как себя чувствуешь, Никифор, после такой хлопушки? — спрашивает он сидящего на палубе Жаркова.

— Ничего, я привычный к хлопушкам: котельщики глухари, — говорит Жарков, потирая левый бок, которым он упал на поручни баркаса.

— А я, ребята, цинкача всё-таки не выпустил, прирос с ним к бабке, — радуется Шарипов, натягивая цинкач.

— Тебе легко было не выпустить, — говорит Косов. — Нас с Вдовиным так притиснуло к аппарату, что если бы ты и не выдержал, мы бы сдержали его. Правда, в глазах у меня поискрило и я подумал, что от ребят мокро осталось, а вы — живы; значит, аппарат вместе будем снимать.

Второй снаряд разорвался метрах в пятидесяти, подняв столб воды.

— Сейчас мы в вилке, — сказал Заславский, посмотрев, как стоит аппарат на трапе и указав места рабочим на время его спуска. — Опускай трос! — скомандовал он. Аппарат легко скользнул по наклонной плоскости трапа в плашкоут. — Кантуйте ровнее! Крюков, семафорь капитану подход на буксир… Теперь — в воду, выведем плашкоут на руках по мели.

Рабочие прыгают в воду. Тяжело нагруженный плашкоут под напором рабочих рук медленно отходит против течения на глубокое место. Из-за кормы появляется катер, принимает конец с плашкоута.

— Ну, ребята, дело сделано, — говорит директор, снимая ремень и распахивая полушубок, чтобы освежить ветерком вспотевшее тело.

— И откуда сила взялась! Право, аж не верится, что так легко сняли эту махину с «Кашена», — замечает Жарков, располагаясь на носу плашкоута и вытирая пот с лица полой фуфайки.

Новый взрыв возле «Кашена», которого уже не видно, вызывает на плашкоуте весёлый говор и смех.

— Опоздал, фриц! Упустил добычу. Теперь не догонишь!

Баркас с буксируемым плашкоутом входит в горловину затона, укрывается от немцев песчаной косой острова Крит.

— Теперь можно закурить, — разрешает Натан Петрович, довольный проведённой операцией и весёлым настроением рабочих. — Вот вы удивляетесь, откуда сила взялась? Я вам отвечу. Не надо забывать трёх главных помощников, которые выехали с нами на работу и принимали в ней участие. Первый помощник — вера, что дело наше правое. Второй помощник — храбрость, третий — умение. С такими надёжными помощниками мы любое задание военного командования выполним.

 

«Гаситель»

П. Воробьев

Помню я, каким был Севастополь в 1905 году, когда я в военном флоте служил. Не раз слышал я речи лейтенанта Шмидта, которые он держал перед матросами. Видел я и как броненосец «Потёмкин» в открытое море уходил. Запало это мне глубоко в душу. Когда Советы взяли власть в свои руки, был выбран я в судовой комитет, а когда началась гражданская война, с первых дней ее пошёл служить в Красный флот. Был я капитаном военного ледокола «Каспий»; пришлось мне тогда и под Царицыном воевать, а потом назначили меня лоцмейстером Волжско-каспийской флотилии.

Последние двадцать лет я служу капитаном пожарного парохода «Гаситель». Этот пароход когда-то назывался «Царев». Он был выстроен специально для Царицына на Сормовском заводе. В 1924 году, по желанию команды, «Царев» был переименован в «Гаситель». Это — мощный пожарный пароход в четыреста индикаторных сил. Его насосы дают в час до четырёх тысяч кубометров воды, а выкачать они могут за это же время больше девяносто пяти тысяч ведер. За свою службу «Гаситель» спас десятки горящих пароходов, потушил много пожаров на Волге и на берегу. Он подаёт воду на пятьсот метров от берега. Вместе с городскими пожарными командами мы тушили горящие склады и крупные здания, расположенные вблизи Волги.

Те, кто проезжали Сталинград, могли запомнить наш пароход; он часто дежурит у городских причалов. Он не похож на другие пароходы; сразу видно, что предназначен для специальной службы. Ярко блестят на солнце его всегда начищенные медные лафеты, из которых подаётся вода. Когда мы проводим свои учения, во все стороны от «Гасителя» летят мощные струи воды, пароход становится похожим на огромный фонтан, который движется по воде.

Любили мы свой пароход, служили на нём с особым рвением. Команда у нас была всегда боевая.

Когда началась война, всё чаще и чаще стали мы выезжать по тревоге. Не успеем, бывало, один пожар потушить, нас уже в другое место срочно вызывают.

Должно быть, за всю историю Волги не было на ней таких пожаров, как в августе 1942 года. 8 августа мы получили задание идти в Красноармейск, где немцы бомбили станцию и депо. Такие взрывы кругом были, что меня чуть не выкинуло с мостика. Я схватился за поручни и удержался. На «Гасителе» полопались все окна. Как ни прочно были укреплены часы и барометр, но и их сорвало. Подошли мы к берегу, протянули три линии рукавов, начали тушить баржи и вагоны с боеприпасами; взрывавшиеся снаряды летели через нас.

23 августа наши мощные насосы ни на минуту не прекращали работу. У городского причала горел железнодорожный состав с боеприпасами; рвались снаряды. Наши пожарные в брезентовых комбинезонах высадились на берег, проложили рукава, окатили друг друга водой и, вооружившись брандспойтами, начали заливать вагоны.

Потом приказали нам перевозить из Сталинграда в Красную слободу раненых, эвакуированных, учреждения, ценные грузы, а обратным рейсом — воинские части, прибывавшие в Сталинград. Садилось на «Гаситель» по 250 человек и больше. Мы всё время находились в самом пекле. Немецкие самолёты — над головой, укрыться негде, а среди наших пассажиров много детей и женщин; тяжело было смотреть на их страдания. Везёшь людей, а бомбы кругом рвутся; так и кипит Волга. То командовать надо, то пассажиров успокаивать. Те, кто были понервней, всё возмущались; им казалось, что пароход наш медленно идёт. Раненые стонут, кровь кругом… Сделаешь несколько рейсов подряд в Красную слободу, а потом надо другие приказы выполнять. Всё время нас использовали на особых заданиях. Люди нашей команды почернели от копоти, на многих обгорела одежда, многие получили ожоги.

Первые жертвы понесли мы 25 августа. Бомбы с немецкого самолёта разорвались в трёх метрах от кормовой части парохода. Много осколков попало в машинное отделение. Вышел из строя правый штурвал, нарушилась звуковая сигнализация. Поражённый в сердце, упал механик Ерохин, был убит кочегар Соколов. Пять человек из команды были ранены. А в корпусе «Гасителя» мы насчитали до 80 подводных и надводных пробоин.

На место погибшего механика стал его помощник Агапов. Он стал один работать и за механика, и за помощника, и за раненых членов машинной команды. Я приказал проложить рукава для откачки хлынувшей воды. Было решено все пробоины в корпусе заделать на ходу, не заходя в затон. Мы заделывали все повреждения, а трупы наших погибших товарищей лежали на палубе. С трудом удалось в Красной слободе найти жену нашего славного механика Якова Даниловича Ерохина. Вместе со мной в 1927 году поступил он простым матросом на «Гаситель», а через десять лет стал уже механиком. Время было такое, что не пришлось мне присутствовать на похоронах своего друга, стойкого большевика товарища Ерохина. А родных товарища Соколова мы так и не разыскали. Сами схоронили его под деревом в Сталинградском затоне.

С утра до поздней ночи, а иногда и всю ночь происходили налёты на Сталинград. Так как нам надо было всё время совершать рейсы, мы уже перестали обращать внимание на «юнкерсы», «хейнкели» и «мессершмитты». Такова уж была наша служба.

Не раз, в самые трудные минуты, я вспоминал, что здесь где-то рядом, на опасных заданиях, моя любимая дочка.

Она училась в Педагогическом институте, знала немецкий язык, и её знания пригодились Родине, — стала она разведчицей. Командование посылало её в тыл к немцам.

Один раз только в эти дни мы встретились с Катей. На проводы семьи Кате дали отпуск. Только вышли, как подожжённый немецкий самолёт промчался над самым нашим домом и, содрав с него крышу, упал в нескольких метрах от нас. Попрощались мы друг с другом; я вернулся на пароход, а Катя — в свою часть.

В те сентябрьские дни мы выполняли задания одно важнее другого: то под бомбёжкой перевозили понтонный мост через Волгу в Куропатку, то вытаскивали из-под самого носа у немцев баржи, нагруженные зерном.

Немцы с господствующих высот уже контролировали Волгу. По ночам, приглушив ход, без дыма и света, мы подходили к правому берегу и принимали на свой борт ценные грузы. Когда же кончали погрузку, я тихо отдавал команду: «Отдать чалку, полный вперёд».

Так работали мы до последних дней сентября. Горизонт воды упал, и «Гаситель» уже не мог выйти из затона. Тогда нам приказано было поставить «Гаситель» на якорь в глубоком месте затона, а команде сойти на берег. С прискорбием в сердце выполняли мы этот приказ, снимали с любимого парохода все ценные детали, инструмент, брезент, золотники, спускали пары с обоих котлов. Люди сели в шлюпку.

Покинул я свой любимый пароход, на котором мечтал поработать до тех пор, пока силы не оставят меня; сошёл на берег и почувствовал себя стариком. Наступили самые тяжёлые дни в моей жизни… Мне было предложено отправиться в Москву за новым назначением.

До Москвы я не добрался. Некоторое время прожил в Саратове, но не по себе мне здесь было. То ли знал, что люди с команды «Гасителя» в Сталинграде остались, то ли хотелось быть поближе к дочке. Через несколько недель снова вернулся в Сталинград. Последние сто километров пешком шёл. Разыскал нашу оперативную группу и попросил, чтобы мне дали работу здесь же. Ведь наши волгари продолжали войну с немцами.

Когда я пришёл в Сталинград, «Гаситель» мой уже не на якоре стоял, был затоплен по середине затона. Никто тогда не знал — вражеский ли снаряд в него попал или в старые пробоины проникла вода. Ввиду беспрерывного обстрела и бомбёжки с воздуха нельзя тогда было установить, в чём дело. И тогда же я узнал, что пропала, точно растворилась в войне моя Катя. Известно было, что когда она возвращалась с задания, её тяжело ранили немцы. Шкипер Плашков, который переправлял её с правого берега, рассказал, что у Кати было три раны — в руку, в грудь и в живот. Искал я дочь по всем госпиталям, чтобы хоть узнать, где могилка её, но так и не напал на следы. Одно только было мне утешение, что все девушки, боевые подруги Кати, много хорошего мне о ней рассказали: говорили, что она ничего не страшилась и с открытой душой выполняла приказы.

Как только кончились бои в Сталинграде, 2 же февраля пошёл я на то место, где подо льдом на дне лежал «Гаситель». Стал все меры принимать, чтобы лёд над ним облегчить. Когда подняли эпроновцы мой «Гаситель», всё на нём оказалось в порядке; только пробоины надо было заделать. Быстро восстановили мы пароход, и снова стал «Гаситель» выполнять свою службу. А я по-прежнему на нем капитаном.

 

Бакенщики

С. М. Пряхин

Мой пост № 502 — у хутора Скудры на левом берегу Волги, как раз напротив Тракторного завода.

Я всю войну в Сталинграде своими глазами с левого берега наблюдал. Видел, как немцы вышли на том берегу к Латашинскому саду. А тут пароход идёт, на котором капитаном был Иван Семёнович Рачков. Я его с 1922 года знал. Работал он и штурвальным, и лоцманом, и штурманом; а потом стал самым знатным капитаном на Нижней Волге.

Подошёл пароход близко к нашему луговому затемненному берегу, и слышу кричит Иван Семёнович в рупор, спрашивает меня — проедут ли они здесь. Рупор и у меня был. Стал я кричать, что немцы в Латашинском саду. Капитан моторной лодки Шестопалов тоже поблизости был. Он тоже кричал Ивану Семёновичу, чтобы повернули обратно.

Ушёл пароход, замаскировался и стал. Стоял целые сутки, а потом ночью решил всё же пробраться мимо немцев.

Видел я, как немцы открыли по пароходу миномётный огонь. Стал тонуть пароход. А были на нём наши сталинградские дети да женщины. Во время обстрела погиб и сам капитан Рачков.

Враг топил пароходы, на которых эвакуировались женщины и дети.

Стон стоял на реке. Поехал я на лодке вместе с комиссаром Иващенко. Видим мы, какая-то женщина цепляется за доску; была она ранена. Подъехали мы к ней, подняли её, взяли в лодку, а тут развидняться стало. Немцы нас заметили. Пустили снаряд — недолёт. А мы повернули в другую сторону. Ссадили женщину на берег и поехали дальше. Смотрим, ещё люди плывут. И их спасли.

С хутора Скудры всё гражданское население выехало. Остался я один со своей семьёй в хате. Со мной вместе были жена, Екатерина Федоровна, сын мой — инвалид и дочь с внуком. Они от меня никуда не хотели уезжать.

Гражданских кругом не стало, а военных прибыло много. Люди нездешние, надо было показать, где можно переправу устроить. А самое главное — стал мой домик на берегу Волги вроде госпиталя.

Когда Волга встала, раненых через реку возили на салазках. И всех прямо к моему дому везли. А по ночам к моему дому подходили машины, забирали раненых и увозили.

Все дома в Сталинграде стояли разрушенные, а мой даже починили, крышу поправили. Было только одно неудобство — дверь узка. Трудно было раненых на носилках вносить. Поэтому мы вносили раненых на руках. Запомнился мне молоденький лейтенант. Был он ранен в грудь. Мучился очень. Его нельзя было везти на грузовой машине. Он жил у нас, пока легковая не подошла.

Моя старуха, Екатерина Федоровна, всем раненым пищу готовила. Встанет в 5 часов утра и до двух часов ночи на ногах. Сколько соберётся в хате народу, на столько и готовила.

Не думали мы тогда, что пройдёт несколько лет и будут наш домик навещать самые разные люди, благодарить нас и говорить, как с родными.

М. П. Бурдакова

Работала я на участке у Голодного острова вместе с бакенщиком Вагановым Гавриилом Осиповичем. Мы всё время на своем посту были. Без огней обслуживали водный путь. Суда и катера провожали на лодках. Проводили и баржи с боеприпасами через перекаты. В свободное время на лодках раненых с правого берега на левый возили.

Вырыли мы себе блиндаж, в нём и жили. Сначала было страшно, а потом привыкли.

А Волга в те дни совсем другая стала. Даже временами весло нельзя было повернуть из-за нефти; так густо она шла. И глушеной рыбы на Волге было много, но пользы от неё не было. Днём ловить её нельзя, а ночью — не видать. Да и вообще было не до неё.

Была раньше наша работа тихая, людей мало встречали; а тут какого только народа не увидели. Как-то сбили немцы над нами два наших самолёта. Лётчики живы остались, но у одного было семнадцать ран, а у другого — шесть. Я и Гавриил Осипович сделали им перевязки, прежде чем отправить в санчасть.

Мы тоже с Вагановым, когда перевозили бойцов, получили ранение: он в левое плечо, а я в правое. Наш участок был напротив элеватора, а в элеваторе сидели немцы и нас обстреливали.

Знали мы, что не пустят немцев через Волгу. Поэтому и к открытию навигации готовились. Все фонари и лампочки мы сберегли. Ваганов и лодки готовил. Уверены мы были, что опять на Волге полные огни гореть будут.

 

На островах

А. Локтева

За всю свою долгую работу в Сталинграде мне до войны ни разу не пришлось побывать на примыкающих друг к другу островах — Голодном и Сарпинском.

Эти острова я видела только издали. Там, на культбазах и водных станциях, проводили свои выходные дни многие сталинградцы, отводили свою душу охотники и рыболовы.

Бывало, летом в воскресенье спросишь сына:

— Ты куда сегодня?

А он чаще всего в ответ:

— На острова.

За войну мне пришлось эти острова исходить вдоль и поперёк. Впервые я сошла на берег Сарпинского острова в октябре 1942 года, когда по решению горкома партии группа секретарей райкомов партии и председателей райисполкомов Сталинграда была направлена на острова эвакуировать население.

Первым делом мы разыскали председателя сельсовета товарища Растегина. Это был живой и бодрый, очень приветливый старичок. Он проверил у каждого из нас документы и только потом стал рассказывать о том, что делается в его сельсовете.

На островах к нашему приезду оставалось много местного населения. Всю свою жизнь прожили они в небольших хуторах и сёлах, раскинутых в нескольких километрах друг от друга. Кругом была земля, богатая для огородничества, и привольное пастбище для скота.

Теперь здесь нашли себе приют сотни сталинградских жителей и те, кто были эвакуированы в Сталинград из Ленинграда, Украины и Дона.

Многие из них добрались сюда вплавь; другие перевезли свои пожитки на лодках и баркасах. По сёлам бродили бездомные ребятишки, инвалиды; на островах было много и тех, кто во время бомбёжек получили ранение и не могли отправиться дальше, в глубь страны. Всех этих людей надо было накормить, ободрить советом, а главное — вывезти из-под обстрела.

Я со своей бригадой расположилась в селе Песчанка № 2. Мы должны были эвакуировать жителей из сёл Зайчики, Песчанка № 1 и 2.

Идёшь из одного селения к другому и думаешь: как, действительно, здесь хорошо было, особенно летом — кругом леса, небольшие озёра, песчаные пляжи.

Мы находили жителей островов в самых неожиданных местах: и в шалашах, и в наспех сделанных убежищах; а кто жил просто под деревом. Трудно было уговорить многих жителей эвакуироваться отсюда. Стариков и старух пугала дорога; другие не хотели расставаться со своими обжитыми домиками, третьи же свой отъезд откладывали со дня на день.

Идёшь по острову и неожиданно становишься свидетелем тяжёлых картин: лежит женщина, которую только что сразило осколком мины, а рядом стоит поражённый, оглушённый малыш и смотрит на тебя недоуменными глазами.

Вместе с военными политработниками мы начали проводить собрания и беседы, убеждая людей эвакуироваться на левый берег Волги. С каждым пришлось поговорить в отдельности; кому достать денег, кого снабдить одеждой. Помню я одно собрание. Люди жадно слушали. Докладчик рассказывал о ходе войны, о зверствах немцев. Собравшиеся здесь могли многое добавить от себя. Помню, как поднялись две седые старухи и, прервав докладчика, стали проклинать Гитлера. И тогда многие не выдержали, заплакали. И каждый стал говорить о своём.

Для отъезжающих граждан воинские части предоставляли подводы и автомашины. Солдаты и офицеры провожали жителей, помогали укладывать домашние вещи, подносили тяжести и дарили на прощанье детям всевозможные безделушки и карточки.

Вскоре опустели села на островах. Из жителей остались только самые необходимые люди, занятые работой для фронта; те, что шили полушубки бойцам, готовили к зиме санки для переброски боеприпасов, ловили для воинских частей рыбу.

В пустых домах размещались бойцы, госпитали, фронтовые мастерские.

Председатель сельсовета товарищ Растегин заботливо охранял все уцелевшие домишки и имущество, оставленное на хранение.

Кругом снаряды выворачивали долголетние деревья, осколки срезали верхушки. А советские люди, жившие среди огня, как и до войны, заботливо охраняли лесонасаждения. Разрешалось рубить только деревья, искалеченные обстрелами.

На территории Сарпинского и Голодного островов был укреплённый район, подчинявшийся непосредственно фронту. Здесь же располагались и части, сформированные из моряков.

На опушке леса, по берегу реки Волги были вырыты траншеи. За ними стояли артиллерийские батареи. Это была сильная линия обороны. День и ночь наши воины зорко следили за правым берегом, за Ерманским и Ворошиловским районами города, где противник, вклинившись в Сталинград, вышел к Волге.

«Языки» сообщили, что на правом берегу у Ельшанской балки уже подготовлены переправочные средства. Мысль о том, что именно в этом месте легче всего перерезать Волгу, не давала покоя немецкому командованию. Немцы не раз пытались захватить острова. Но им удавалось перебрасывать через Волгу только отдельных парашютистов, которых на островах быстро вылавливали.

Сухопутные и морские части не только обороняли острова, они не давали немцам покоя на том берегу. Напротив островов немцы днём боялись выходить к Волге. За водой они обычно под страхом смерти посылали оставшихся в городе женщин и детей.

Несколько раз мне пришлось побывать на наблюдательных пунктах, тщательно замаскированных в кустарниках на своем берегу Волги. Отсюда без всякого бинокля в очертаниях родного города можно было узнать знакомые места. Вот напротив, в пепле и развалинах, лежит огромный лесозавод имени Куйбышева — гордость лесопромышленности Сталинграда. Тянутся разрушенные постройки кожзавода, мебельно-ящичного комбината, обгоревшие постройки сталинградского порта… На берегу не видно ни души.

Как-то встретила я у наблюдательного пункта секретаря Ворошиловского райкома партии товарища Одинокова. Он долго не мог оторвать глаз от правого берега. А потом, в блиндаже, собрал около себя несколько солдат, которые никогда раньше не бывали в Сталинграде, и с увлечением начал рассказывать им о городе.

По ночам правый берег всё время освещался зелёными ракетами. Доносилась непрерывная трескотня пулемётов и автоматов. Немцы боялись, как бы наши разведчики с островов не переплыли на правый берег. А разведчики-смельчаки всё-таки переплывали и возвращались назад с «языками».

На островах создавались склады продуктов питания и боеприпасов. Здесь же, под самым носом у немцев, накапливались для наступления и войска, и самое разнообразное вооружение.

 

В ночь на 12 октября

И. А. Пиксин

Когда на одном из заседаний бюро Сталинградского горкома ВКП(б) было решено созвать очередной пленум, некоторые предлагали провести заседание где-нибудь на левом берегу, чтобы не подвергать людей излишней опасности. Но большинство решило собраться в самом Сталинграде, — в Кировском районе, где в нескольких километрах от передовой продолжали свою работу для фронта предприятия города.

Мне было поручено выступить на пленуме с докладом по основному вопросу повестки дня: «Текущий момент и задачи городской парторганизации».

Для того чтобы подготовиться к докладу, я на несколько дней покинул оперативную группу городского комитета партии, работавшую на правом берегу, и выехал в район Гнилого озера, где в то время находилось много городских партийных и советских организаций, а также штаб МПВО.

Я поселился в землянке у Гнилого озера, раздобыл школьную тетрадку и стал набрасывать тезисы будущего доклада. Мне тогда не пришлось просматривать много бумаг. Материалом для доклада была сама жизнь. Я должен был говорить о той борьбе, которая разгоралась с каждым днём, которая происходила на моих глазах. Стоило только мне выйти из землянки, и я видел перед собой — днём дымовую пелену над родным городом, а по ночам — расцвеченное боевыми огнями, тревожное небо.

Я тогда не занимался цифровыми подсчётами того, что мы сделали для фронта; надо было выразить самое главное. А ведь главное было тогда в том, что в битве за Сталинград армия и народ слились в одно целое, что жители Сталинграда оказались свидетелями небывалого героизма воинов, а военные увидели мужество граждан, увидели, как самые обыкновенные люди — служащие, домохозяйки и даже дети — становились солдатами.

С первых же дней борьбы в дивизии, пришедшие из Сибири и с Урала, в части, переброшенные с других участков фронта, начали вливаться сотни и тысячи сталинградцев. Они были и политруками и рядовыми бойцами; многие из них не успели еще получить красноармейское обмундирование и воевали в своей гражданской одежде.

Мне хотелось в своем докладе на пленуме, так же как о гвардейцах Родимцева, как о бойцах Горохова, рассказать о рабочих сталинградских заводов, о наших речниках, железнодорожниках, милиционерах, о наших домохозяйках.

Пленум был назначен на двенадцатое октября.

К пяти часам дня, на левом берегу Волги, у переправы армии собирались члены пленума. Нас ждали заранее подготовленные баркасы. Коммунисты стекались сюда из разных районов города. Некоторые уже давно не видели друг друга. Сколько тогда у этой Волжской переправы было радостных встреч, горячих дружеских рукопожатий! Какие-то новые чёрточки проглядывали в знакомых лицах; многие же в своей походной военной одежде, в касках и с автоматами через плечо выглядели даже помолодевшими.

Они поклялись выстоять.

Пленум должен был состояться в зале заседаний главной конторы Судоверфи. Мы шли на завод поодиночке, чтобы не обратить на себя внимание, так как местность кругом с близлежащих высот просматривалась противником. Прибыли на завод вечером. Открытие пленума было назначено на 10 часов утра следующего дня, но когда мы собрались, решено было открыть пленум немедленно.

Ярко вспыхнули электролампы. Мы уже давно отвыкли от такого света.

Это продолжал работу наш Сталгрэс.

В зале перед открытием пленума не умолкали оживлённые беседы. Шли разговоры о том, где теперь проходит линия обороны, вспоминали погибших и тех, кто ушёл в армию; в разговорах то и дело упоминались имена генералов Чуйкова, Родимцева, Шумилова и хорошо известного нам, сталинградцам, генерала Толбухина. Все мы ждали, что вот-вот Толбухин и Шумилов появятся в вале. Они обещали приехать на пленум, но обстановка им помешала.

Пленум открыл товарищ Чуянов — секретарь обкома и первый секретарь горкома; он был тогда одновременно и членом Военного Совета Сталинградского фронта.

Не сразу я овладел своими чувствами, перед тем как начал говорить. Никогда ещё я так не волновался. Я начал свой доклад с того, что обрисовал военную обстановку тех дней. Сейчас всё это хорошо известно и уже давно вошло в военную историю.

Напряжённая тишина воцарилась в зале, когда я говорил о сталинградских большевиках, о всех патриотах нашего города, погибших в боях. Я говорил и о члене пленума горкома — сталеваре завода «Красный Октябрь» Ольге Ковалевой. Кто не знал её, эту славную воспитанницу нашей большевистской партии! Она пошла в бой так же уверенно, как шла в своё время на мартен варить качественную сталь.

Все поднялись со своих мест и почтили память погибших.

В своём докладе, намечая задачи нашей парторганизации в помощь фронту, я говорил о Ленинграде, который ленинградцы превратили в могучую крепость. Я говорил о том, что все мы должны выстоять, как ленинградцы.

В прениях по докладу выступали и секретари райкома и парторги ЦК ВКП(б) на заводах. Все они приводили примеры героического сопротивления, рассказывали о том, какую держат сейчас связь с воинскими частями, обороняющими их районы. Речь шла и о том, как лучше организовать эвакуацию оставшегося населения, оборудования и материальных ценностей; о ремонте одежды и обуви для бойцов; о сборке тёплых вещей; о ремонте судов и доставке продовольствия и боеприпасов на правый берег.

Представители командования предупредили нас, что враг будет бросать всё новые силы на Сталинград, что ещё предстоят самые трудные и самые решающие дни боёв и это потребует от нас ещё большей дисциплины, ещё большей мобилизованности и выдержки.

Пленум ответил на это письмом товарищу Сталину: «Дорогой товарищ Сталин! Пленум Сталинградского Городского комитета ВКП(б) от имени всех трудящихся города Сталинграда заверяет Вас, великого гения и полководца, что мы отдадим все силы, а если потребуется то и жизнь, чтобы у стен героического города разгромить врага.

Мы клянёмся, что будем работать дни и ночи, не покладая рук, что мы выстоим, не отдадим врагу города Сталинграда. Без Сталинграда для нас нет жизни, нет счастья».

Когда мы вышли из помещения, тёмное осеннее небо беспрерывно, словно зарницами, освещалось разрывами бомб, снарядов и мин. Слышна была дробь автоматных и пулемётных очередей. Не спеша скрещивались и вновь расходились по небу щупальцы прожекторов. То всё озарится кругом, то снова непроглядная темень; а потом снова вспышка — кругом видны воронки и часовые, охранявшие завод.

Уже пятидесятые сутки шёл бой в Сталинграде. Все мы знали, что сейчас особенно тяжело у Тракторного, у «Баррикад» и на «Красном Октябре». Немцы захлебывались собственной кровью, но продолжали ожесточённые атаки, стремясь сбросить наши войска в Волгу. В городе шла борьба за каждый дом, за каждую комнату. Мы знали, что вся страна, весь мир прислушивается к грохоту Сталинградской битвы, и понимали всю ответственность, возложенную на нас, большевиков Сталинграда.

Ровно в десять часов утра, когда все делегаты пленума уже разъехались по своим местам, со стороны Красноармейска появились немецкие бомбардировщики. Они развернулись над заводом, где проходил наш пленум. Началась жестокая бомбёжка. В здание конторы бомбы не попали, но они разорвались во дворе, где были вырыты щели. По-видимому, не случайно именно в этот день и в этот час немцы с воздуха обрушились на завод.

Когда во фронтовой печати и в центральных газетах появились сообщения о нашем пленуме, состоявшемся в воюющем Сталинграде, мы стали получать много писем. Нам писали сталинградцы, сражавшиеся на разных фронтах Отечественной войны; писали рабочие сталинградских заводов, работавшие в тылу; писали и жители других городов о своих чувствах, о любви к нашему непобедимому городу, городу прекрасных большевистских традиций, городу-герою, городу-воину.