Глава 24

Телепередача по каналу ITN на все регионы, воскресенье, ранний вечер.

«…Некогда мирный поселок Бенфилд в западном Суссексе. Сегодня тысячи людей собрались в католической церкви Святого Иосифа, надеясь хоть краем глаза увидеть Алису Пэджетт, одиннадцатилетнюю школьницу, объявленную чудотворицей. Автомобили и автобусы образовали двухмильную очередь по обе стороны деревни, и, чтобы поддерживать порядок в толпе, пришлось вызвать дополнительные наряды полиции из близлежащих районов. У нас есть репортаж с места событий от Хью Синклера, который с утра находится в этой церкви…

Хью Синклер. Сегодня здесь наблюдаются необычайные сцены. Люди с раннего утра начали собираться у церкви Святого Иосифа — многие из них убежденные католики, другие просто зеваки, — чтобы взглянуть на эту девочку, которая, как говорят, творит чудеса. Возможно, они ожидают увидеть чудо и сегодня.

Алиса Пэджетт привлекла внимание всего мира всего несколько недель назад…»

Телепередача по каналу ВВС1, воскресенье, поздно вечером.

«…Исцелила пять человек, страдающих от различных заболеваний. Трое из них признавались медициной неизлечимыми. Сама Алиса была глухонемой, пока, по ее собственным словам, не увидела Пречистую Деву. Хотя ее заявление было воспринято скептически, в частности самой Римско-католической церковью, остается неоспоримым тот факт, что она и пятеро других людей исцелились.

По различным оценкам, этим утром к церкви Святого Иосифа пришли не менее двух тысяч человек, и в течение дня это число удвоилось. Тревор Гривз сообщает из Бенфилда…

Тревор Гривз. Хотя толпа значительно убыла, по-прежнему у древней церкви Святого Иосифа стоят люди. Толпа как будто ждет того же явления, что якобы видела Алиса Пэджетт. Сегодня днем атмосферу среди паломников можно было назвать не иначе как наэлектризованной. Не было никакой массовой истерии — чего так боятся власти при таких сборищах, — но было много обмороков, плача и молитв.

Когда в девять двадцать утра Алиса в сопровождении матери и под охраной священников и полиции прибыла на воскресную службу, ей было трудно подойти к церкви, не то что войти внутрь. Мессу отложили на сорок пять минут, а тем временем охранники пытались оградить эту хрупкую девочку, бледную, в белом платье, очевидно опечаленную потерей отца, столь трагически погибшего в прошлый вторник…»

Радиопередача по каналу LBC, после полуночи

«…Интерес к Алисе Пэджетт снова повысился лишь в прошлый вторник, когда, по утверждению очевидцев, она потушила пожар, который угрожал опустошить большую часть Бенфилда Пожар возник оттого, что машина, пассажиром которой был родной отец Алисы, столкнулась с автобусом и бензовозом. Огонь распространялся, усиливаясь вытекавшим из бензовоза горючим. Из бензовоза во время столкновения перекачивали бензин в подземные баки под гаражом, которые тоже угрожали взорваться, когда появилась Алиса и, по словам очевидцев, потушила пожар. По иронии судьбы Леонард Пэджетт погиб до того, как его дочь сыграла свою роль.

Как Алиса остановила пожар, никто не знает, но бывшие на месте происшествия утверждают, что при ее появлении пламя как будто погасло само собой. Служащие пожарной охраны, осмотревшие место происшествия, утверждают, что этому нет никакого логического объяснения. В тот день прошел небольшой дождь, хотя стоял жестокий холод. Кроме первоначального взрыва, когда автобус врезался в бензовоз, не было никаких других взрывов, которые могли бы сбить огонь. На месте были обнаружены полуобгоревшие бревна; если бы пожар продолжался естественным путем, они должны были сгореть полностью. Также на земле остались несгоревшие лужи бензина. Когда прибыли пожарные команды, оставались лишь маленькие, разрозненные, относительно безопасные очаги возгорания. Более полный отчет ожидается в ближайшие дни, однако в настоящее время специалисты говорят очень мало.

Вчера я говорил с некоторыми людьми, съехавшимися со всей страны в бенфилдскую церковь Святого Иосифа. Многие из них страдают различными болезнями, и родственники или друзья привезли их, как полагают, на святое место…»

Выдержки из интервью в программе «Сегодня» по 4-му каналу ВВС, Великобритания, ранним утром в понедельник.

«…Мы не смогли добраться до места. Кто-то сказал, что девочка там, но мы не видели ее…»

«…Да, мы были в церкви. Считалось, что там нет фоторепортеров, но они были и все время снимали. Священники не могли справиться с журналистами и под конец, наверное, просто сдались…»

«…Она святая. Я видела ее. Она похожа на ангела. У меня был хронический артрит, но, как только я увидела ее, мне полегчало. Это она, я знаю, что дело в ней. Несомненно, это сделала она…»

«…Ну, мы вышли в поле рядом с церковью. Нас не хотели туда пускать, священники пытались повернуть толпу назад, но людей было слишком много — вы видели. Я хотел завести свою сестру внутрь церкви. Она калека. Но мы не смогли приблизиться. Даже кладбище было забито народом…»

«…О, нет, я не католик. Нет, я просто хотел посмотреть, из-за чего такой шум. Я видел, как она в машине ехала к церкви, и все. Только мельком, пока она проезжала. Был выходной, и детям понравилось…»

«…Поселок просто забит. Сначала я вообще не мог выйти из своей лавки. Дела шли хорошо. Я работал в журнальном киоске до обеда. Впрочем, пришлось закрыться раньше — кончились запасы. Думаю, другие торговцы расстроились. Не могли открыться — понимаете, не имели разрешения. И тем не менее до конца недели дела должны идти отлично…»

«…Всю ночь я был на лугу. Я и несколько сотен других. Мы все хотели попасть на воскресную службу. Мне удалось, мне и жене. Да, я видел Алису. Вокруг нее распространяется аура, знаете, как вокруг святых…»

«…Святое дитя, это видно, едва на нее посмотришь. Она улыбалась, хотя должна была глубоко скорбеть по отцу. Я уверена, она улыбалась лично мне. Я ощутила, как ее любовь проникла в меня, словно заполнила меня всю…»

«Я все еще слепой…»

Выдержки из интервью в передаче «Мир после часа», 4-й канал радио ВВС, Великобритания, днем в понедельник.

«..Люди толкались, давились. Девочке передо мной стало плохо. Это было ужасно. Как будто опять вернулись „Биттлз“…»

«…Все чувствовали умиротворение, безмятежность. Это было прекрасно, по нам словно прокатилась волна любви…»

«…Кто-то наступил мне на ногу. Я подумал, раздробило пальцы…»

«…Мы не хотели уходить. Хотелось просто оставаться там и молиться. И хотя мы не попали в саму церковь, но ощущали присутствие Святого Духа…»

«…Я привез своего отца из Шотландии. Он очень плохо перенес путь — у него рак. Мы только мельком видели Алису, но отец говорит, что теперь ему гораздо лучше. В последние месяцы он не чувствовал себя так хорошо…»

«…Все в приюте — ну, почти все — захотели поехать туда И настояли. Поскольку приют частный, они оплатили поездку. Всего набралось три автобуса. Остались те, кто не хотел ехать, и слишком больные…»

«…Она была совсем маленькая, но как-то получилось, что она выше всех. И словно излучала какое-то внутреннее сияние…»

«…Весь обед была давка, и вечером торговля шла так же ужасно — то есть так же хорошо. Оглянитесь вокруг — сами видите. Я слышал, что во всех пабах в округе то же самое…»

«…Видимо, люди не хотят понять, что все дело в истинной вере. Алиса показывает им путь…»

«Стандард», вторник, поздний выпуск. «ПОХОРОНЫ ОТЦА ЧУДО-ДЕВОЧКИ

Сегодня состоялись похороны Леонарда Уильяма Пэджетта, отца Алисы Пэджетт, прозванной Бенфилдской чудотворицей. Он не был католиком и поэтому похоронен на общественном кладбище на окраине поселка Пэджетт в возрасте 47 лет погиб в автомобильной катастрофе в прошлый вторник. Его 44-летняя вдова Молли была очевидно подавлена, и не только трагической смертью мужа, но и ордами зевак и журналистов, осадивших кладбище. Алиса молча стояла у могилы и словно не замечала толпы, явно потрясенная второй за неделю трагедией в ее короткой жизни — за несколько дней до смерти отца от сердечного приступа умер ее приходской священник отец Эндрю Хэган, очень близкий ей человек…»

* * *

Стенограмма интервью, полученного ВВС1 и транслировавшегося по всей Британии во вторник ранним вечером.

«Вопрос. Конечно же, каноник Бёрнс, после всего случившегося на прошлой неделе Католическая церковь не может отрицать, что в этой девочке есть нечто необычайное?

Ответ. Меня там не было, и я не могу подтвердить происшедшее.

Вопрос. Да, но многие очевидцы утверждают, что Алиса потушила пожар. Некоторые даже говорят, что она прошла сквозь пламя.

Ответ. Сообщения очень запутанны, если не сказать большего. Разные очевидцы говорят, что видели разное. Некоторые утверждают, что она появилась и прошла сквозь пламя, другие — что пламя погасло при ее приближении. А некоторые говорят, что Алисы не было, пока пламя полностью не погасло.

Вопрос. И тем не менее она словно бы произвела нечто необычайное — вы так не считаете?

Ответ. Это трудно отрицать.

Вопрос. Пришла ли церковь к какому-либо заключению относительно произведенных Алисой чудес?

Ответ. Так называемых чудес. Они все еще исследуются.

Вопрос. Да, но считаете ли вы, что церковь — именно тот институт, который должен проводить такие исследования?

Ответ. Простите, я не уловил суть вопроса.

Вопрос. Мокнет быть, этим делом лучше заняться парапсихологам? Или, по крайней мере, следовало бы включить одного-двух в проводящую исследование комиссию.

Ответ. В комиссию включены несколько медицинских экспертов…

Вопрос. Это разные вещи.

Ответ. Результаты наших изысканий будут открыты для всех научных организаций. Однако в настоящий момент мы предпочитаем опираться на более материальную основу.

Вопрос. Почему вы считаете, что в прошлое воскресенье не произошло новых чудес?

Ответ. Пока что я не признаю, что вообще были какие-то чудеса К сожалению, средства массовой информации взвалили огромное бремя на это бедное дитя. Это они создали образ чудотворицы. Теперь люди ждут от нее чудес.

Вопрос. Действительно, церковь Святого Иосифа стала для многих святилищем. Но вряд ли в этом виноваты средства массовой информации — мы только сообщаем о том, что произошло.

Ответ. И спекулируете на этом.

Вопрос. Тут в самом деле есть пища для спекуляций. Как вы справитесь с тысячами людей, собравшихся после такой рекламы посетить церковь? Кажется, в воскресенье там случились чуть ли не беспорядки.

Ответ. Ничего подобного. Толпа вела себя смирно, хотя многие крайне были разочарованы, так и не увидев Алису.

Вопрос. Ожидаете ли вы еще большего сборища в это воскресенье? А если да, то окажетесь ли на этот раз лучше подготовлены?

Ответ. Наверное, я должен подчеркнуть для публики, что ехать в церковь Святого Иосифа совершенно бессмысленно. Там действительно будет не на что смотреть.

Вопрос. Но правда, что сейчас там ведутся строительные работы?

Ответ. Да-да, это правда Хотя мы просим людей не создавать ажиотаж, мы должны быть готовы к любому скоплению народа.

Вопрос. Значит, вы готовитесь — извините — к осаде?

Ответ. Надеюсь, осады не будет. Но верно: мы готовимся к большому числу посетителей, хотя делаем все возможное, чтобы погасить ажиотаж.

Вопрос. Спасибо за ответы на мои вопросы. А не могли бы вы сказать, в чем состоят ваши… гм., приготовления?

Ответ. Просто на лужайке, примыкающей к церкви Святого Иосифа, мы строим место для алтаря…

Вопрос. Там, где Алиса якобы видела Пресвятую Деву?

Ответ. М-м-м… Да У центрального алтаря будет устроено как можно больше сидячих мест, но, боюсь, многим все равно придется стоять на грязной земле, прямо на лугу. Воскресная служба будет проходить там, а не в самой церкви.

Вопрос. И последний вопрос, каноник Бёрнс: будет ли Алиса на мессе в это воскресенье?

Ответ. Этого я не могу сказать».

Беседа между строительным подрядчиком и монсеньером Делгардом в среду утром.

— Дерево оставить, монсеньер? Или срубить?

— Нет. В поле ничего не надо рушить. У вас есть план. Постройте вокруг дерева помост.

Телефонный разговор между Фрэнком Эйткином, редактором «Брайтон ивнинг курьер», и Главным офисом в Кондоне утром в среду.

«Эйткин. Не знаю, куда запропастился Фенн. Он звонил в пятницу, сказал, что накануне слегка обгорел на пожаре в Бенфилде. Да, он видел всю эту свистопляску накануне — ради Бога, он же был там! Нет, не знаю, почему он не принес заметку. Я говорил вам на прошлой неделе. Он сказал, что ему полагается отпуск, и решил взять его. Спятил? Конечно. Если хотите, чтобы я его уволил, сделаю это с радостью. Не хотите? Я и не думал. Нет, я звонил ему домой. Не отвечает. Я даже посылал за ним. Дома никого нет. Нет, с самой пятницы. Больницы? Он не так сильно обгорел, но все равно мы уже проверяли. Он просто исчез, пропал, испарился. Может быть, он халтурит на кого-то, кому не смог отказать. Конечно, как только История разрослась, я поднял ему жалованье. Наверное, недостаточно. Боже, я проинструктировал секретаршу на телефоне вежливо посылать к черту всех наших деловых друзей, если они попытаются связаться с ним. Нет, Фенн не сказал на сколько, но когда я его увижу, то переломаю его чертовы ноги. Хорошо, мистер Уинтерс, я не буду ломать ему ноги, когда увижу. Да, сэр, я поцелую его в задницу. Спасибо. Я сообщу вам, как только что-нибудь узнаю».

Выдержки из интервью IBC, звонок Брайану Хейзу, район Кондона, вторник утром, от Т. Д. Редли, профессора, специалиста по восточным религиям и этическим системам, Оксфордский университет.

«…Разумеется, восточные религии подчеркивают неповторимость Бога и рассматривают его как сверхъестественное существо. Чудеса может творить только Он один, хотя простые смертные могут молить его совершить чудо для них. Обычно это делается при помощи святых или таинственных сил Теперь восточные религии в основном отвергают чудеса, так как в настоящее время имеется тенденция не привлекать внимания к этому различию между божеством и человеком. Для них подобные события являются частью всеобщей реальности и подчиняются всеобщему космическому закону. Но, конечно, этот космический закон лежит вне сферы материального. Хотя эти чудеса — назовем их так — для наших логических законов, для нашей природы, если хотите, являются исключением, их логика лежит за пределами этой реальности, и, конечно же, запредельная логика находится вне нашего понимания, но тем не менее сама по себе логична…»

Выдержка из утреннего выпуска «Гардиан» за вторник, статья «Мечты, Фрейд или самообольщение», автор — Никола Хинек, написавший «Бернадетта Субиру: стоящие за заблуждениями факты» (Ходдер и Стоутон, 1968).

«…В своей книге „Правда и мифы в Католической церкви“ его преосвященство кардинал Бернар Бийе дает полный перечень явлений Девы Марии, которые якобы имели место в мире с марта 1928 года по июнь 1975. Всего их было 232, два из которых в Англии (в Стокпорте в 1947 году и в Ньюкасле в 1954)…»

Статья из «Юниверс», пятница.

«ЕПИСКОПЫ ОБСУЖДАЮТ БЕНФИЛДСКУЮ ЧУДО-ДЕВОЧКУ

Любопытные события вокруг одиннадцатилетней школьницы Алисы Пэджетт в следующем месяце будут обсуждаться кардиналами и епископами в Риме. С беспрецедентной быстротой Святой Престол решил, что конференция состоится до завершения работы специального расследования, проводимого Церковным комитетом. Полагают, что существует некоторое опасение насчет истерии, которую вызывают утверждения девочки о явлении ей Пресвятой Девы и насчет ее способности творить чудеса.

Несколько высокопоставленных членов духовенства настояли на необходимости срочного созыва конференции, среди них кардинал Люпеччи, префект Конгрегации по доктрине, который вчера в Риме заявил; „В веке, когда ценности религии постоянно подвергаются нападкам, Римско-католическая церковь должна твердо возглавить движение по поддержанию и восстановлению веры своих последователей.

Церковь должна постоянно искать божественного руководства и без такового будет игнорировать любые знаки и знамения. Пренебрежение же последним, то есть отказ определить, были ли они поистине посланы Богом, привело бы саму Святую Церковь к страшной опасности“».

Выдержка из передовицы «Психик ньюс» за пятницу.

«НЕУЖЕЛИ ЭТО ЭВОЛЮЦИЯ?

…Многие выдающиеся генетики полагают, что мы достигли биологической способности продвинуть себя на следующий уровень эволюции и что Алиса Пэджетт — просто первая ласточка, первое проявление этого прогресса. Их утверждения, что генетически выведенная способность к обучению, которая всегда была искомым качеством человечества в процессе естественного отбора, теперь стала наиболее эффективным методом биологической адаптации к нашей культуре.

В быстро изменяющемся окружении, где культуры могут адаптироваться на протяжении поколений, в то время как биологические изменения требуют тысяч лет, психические чувства человека развиваются в быстро возрастающей степени, предоставляя нам такую психическую мощь, какую мы видели в последние недели в Бенфилде. Можно определенно утверждать, что Алиса Пэджетт не является исключением или не будет таковым в ближайшие поколение-два. Были установлены тысячи случаев психических феноменов, в том числе психокинез, парадиагностика, психофотография, психометрия и, конечно, исцеление верой и левитация, которые встречались на протяжении веков. Случаи с Алисой были коварным образом представлены в религиозном контексте, который должен быть развеян материалистическими взглядами сегодняшнего общества и опровергающими духовенство поразительными открытиями современной науки…»

Выдержка из разговора, подслушанного в «Панч-таверне» на Флит-стрит в пятницу, ранним вечером.

— …Это все куча дерьма…

 

Глава 25

Это был документ. Пожелтевший пергамент с неровными краями, листы, покрытые поблекшими письменами. Аисты были везде: они летали в воздухе, валялись на полу, заслоняли видимость — везде, везде…

«Все в порядке, — сказал он себе. — Я сплю. Я могу прекратить это. Нужно только проснуться».

Но древние страницы начали сворачиваться, края стали тлеть. Коричневые пятна превращались в маленькие огоньки, выедавшие середину.

«Проснись».

Там было темно. Как в могиле. Но язычки пламени поднимались все выше и отбрасывали свет, отчего на стенах заплясали тени. Фенн повернулся и упал.

Колени ударились о гладкий камень. Он протянул руку, и пальцы коснулась шершавого дерева. Он привстал и полуприсел на нащупанную скамеечку. В неровном свете виднелись другие скамейки, гладко оструганные, без украшений. Он увидел алтарь и содрогнулся.

«Проснись, Фенн!»

Язычки пламени стали больше, они схватили старые манускрипты. Это была церковь Святого Иосифа… но это была не она Она была какой-то не такой… меньше… новее… но старше…

«Нужно выбраться отсюда! Нужно проснуться!» Он понимал, что это сон, поэтому нужно проснуться. Но языки пламени начали обжигать его, и голову заполнил дым. Вытянутую ногу опалило.

Он выпрямился на скамейке, и огонь поднялся вместе с ним Фенн отшатнулся к алтарю и взглянул вниз, на горящие документы. Один лист лежал у ног, не тронутый огнем, но он тоже начал заворачиваться внутрь. На его поверхности не было древних надписей — всего одно слово, написанное твердой рукой, без прикрас:

«МАРИЯ».

Буквы пожирало пламя, и Фенн увидел, что другие листы пергамента вокруг имели на себе ту же надпись. Они тоже горели, пламя исступленно их пожирало.

«Проснись!»

Но он не мог проснуться, потому что понял, что не спит. Он посмотрел за пламя, в неф церкви, которая была церковью Святого Иосифа, но не была ею. В нефе медленно открывалась дверь. Его кожа от жара начала покрываться волдырями, но он не мог двинуться, он был заперт в собственном страхе. Он знал, что горит, но мог только смотреть на маленькую белую фигурку, которая вошла в дверь. Он смотрел, как она приближается с застывшим лицом, с закрытыми глазами. Она прошла сквозь пламя, и пламя не обожгло ее.

И теперь ее губы улыбались, и глаза улыбались. И она смотрела на него, и это была не Алиса, это была…

— РАДИ БОГА, ФЕНН, ПРОСНИСЬ!

Он не понял, закричал ли во сне ли или когда проснулся. Сверху на него смотрело лицо, и длинные черные волосы ниспадали на обнаженные плечи.

— Господи, Фенн, я думала, никогда не разбужу тебя. Извини, но мне казалось, что не надо давать человеку спать, когда у него кошмар.

— Сью?

— Вот дерьмо! — Нэнси откатилась от него за сигаретами, лежащими на столике у кровати.

Фенн захлопал глазами и сосредоточился на потолке. Сновидение быстро поблекло. Он с опаской повернул голову к внезапной вспышке от спички.

— Привет, Нэнси!

Помахав спичкой, она пустила дым в потолок и задумчиво ответила:

— Ага, привет.

Фенн почувствовал, что весь липкий от пота, ощутил резь в мочевом пузыре. Он сел и потер шею, потом лицо, уколовшись о щетину на подбородке. Сбросив одеяло, Фенн свесил ноги на пол и несколько мгновений посидел на краю кровати. Потом крепко зажмурился и снова открыл глаза.

— Извини, — сказал он, как будто самому себе, и побрел в туалет.

Нэнси курила, ожидая, когда он вернется. Лампа у кровати заливала мягким светом ее голые руки и груди. Что за чертовщина с ним? Второй раз за неделю пришлось расталкивать его от кошмара. Что ли, пожар в Бенфилде так напугал его? И чем, черт возьми, он занимался всю неделю? Исчезал днем, не говорил, где пропадает, а вечером возвращался поздно и полупьяный. Она разрешила ему переехать в снятую ею квартиру в Брайтоне, так как он хотел спрятаться от остальных газетчиков — в частности, из собственной газеты — чтобы поработать над чем-то особенным, имеющим отношение к Бенфилдским чудесам, но не позволял ей вмешиваться. Конечно, он по-своему платил, но она надеялась, что к этому времени они уже вместе будут работать над проектом. Когда она упоминала про совместную работу, он только качал головой и говорил: «Пока еще рано, милая». Он использовал ее, и это было совершенно неправильно — ведь это она должна была использовать его.

В туалете зашумела вода, и через несколько секунд, почесывая под мышкой, в дверях появился Фенн. Нэнси вздохнула и стряхнула пепел в пепельницу. Он плюхнулся рядом и застонал.

— Не хочешь рассказать мне? — спросила она, и в голосе ее не было ни малейшей мягкости.

— М-м-м?

— Про твой сон. Тот же, что и раньше?

Он приподнялся на локтях и посмотрел на подушку.

— Я знаю, что там снова было что-то про огонь. Теперь все вспоминается довольно смутно. Да, еще там было множество манускриптов…

— Манускриптов?

Фенн понял свой промах. Нэнси с любопытством смотрела на него, держа сигарету у губ. Он прокашлялся, желая, чтобы так же легко удалось прочистить и голову. Во рту было такое чувство, будто что-то прокисшее сворачивается в комок, и Фенн мысленно проклял чертову попойку. Он быстро принял решение, понимая, что Нэнси из тех женщин, которые позволяют отодвигать себя в сторону лишь до поры до времени. Фенн был уверен, что она каждую ночь, пока он спит, пытается открыть его дипломат (дипломат с наборным замком, купленный специально, чтобы любопытствующие не совали нос), стараясь разузнать, что он разнюхал за день и почему материалы заперты — не иначе как они имеют особую ценность. Но горькая правда состояла в том, что ничего такого ценного, что стоило бы запирать, за неделю усердных поисков он так и не нашел. Пора объясниться с ней, и сделать это тем легче, что разглашать-то было нечего.

Он сел, прислонившись к спинке кровати, и натянул одеяло на голые ноги и живот.

— Хочешь посмотреть, что у меня в дипломате?

— Ты имеешь в виду свой переносной сейф? — ответила Нэнси, подтвердив его подозрения.

Не заставляя долго себя упрашивать, она соскочила с кровати и подбежала к дипломату, прислоненному к небольшому письменному столу. Квартира была настоящим рабочим кабинетом — одна из бесчисленных пустующих в несезонное время квартирок, что освобождаются на приморском курорте в зимние месяцы, идеальная для таких, как Нэнси, кто приезжает не слишком надолго и предпочитает немного сэкономить на отеле.

Она вернулась к постели, и Фенн зажмурился, когда дипломат плюхнулся ему на живот. Нэнси раздавила окурок и запрыгнула в постель рядом, торчащие коричневые соски ее маленьких грудей выражали то же нетерпение, что и лицо.

— Я знала, что рано или поздно ты со мной поделишься, — с улыбкой сказала она.

Он хмыкнул, большим пальцем набирая на замке код. Составив шестизначное число, Фенн щелкнул замками и поднял крышку. Дипломат до краев заполняли исписанные карандашом листы.

Нэнси схватила, сколько смогла, и повернула записи к свету.

— Что это за чертовщина, Фенн? — воскликнула она, увидев даты, имена, короткие пометки.

— Это плоды недельных кропотливых поисков. И отчасти причина кошмаров.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Нэнси, рассматривая пометки и ища чего-нибудь еще.

— Когда я был студентом, одно лето я работал в ресторане. Точнее, в довольно приличной чайной — знаешь, куда заходят светские дамы и тетушки выпить после обеда чаю и съесть пирожное. Место было бойкое, и работа оказалась для меня новой. Первые пару недель по ночам мне снились серебряные чайники и ошпаренные пальцы. На этой неделе мне снятся древние пергаменты. А этой ночью — и давешней — в сон вмешалось кое-что еще.

— Но к чему все это? Ты пишешь историю Бенфилда?

— Не совсем Впрочем, я исследую ее. Ты знаешь, Церковь платит мне, чтобы я написал про Бенфилдские чудеса…

— Это не значит, что ты не можешь также писать и для нас.

— Мы уже обсуждали это, Нэнси. Это не мешает мне писать для кого-либо еще, но теперь я хочу в собственной голове получить представление обо всей этой истории.

— После пожара ты стал вести себя странно. — Она дотронулась до белых пятен у него на лбу: опухоли исчезли, но остались безобразные следы. — Ты уверен, что все прошло?

Он стряхнул ее руку.

— Ты будешь слушать или нет? Мне нужно было узнать историческое прошлое Бенфилда…

— Брось, Фенн. Я не покупаю это. Историю можно узнать в местной библиотеке. Я это сделала, как и другие репортеры.

— Я хотел проникнуть в сокровенные материалы.

— Ладно, считай меня дурочкой, я поверю.

Он раздраженно вздохнул.

— Просто выслушай, ладно?

— Ладно.

— В местную библиотеку я сходил прежде всего. Там нашлось не много: всего одна книжка, написанная парнем, который в тридцатые годы был сельским викарием, и пара томов по истории Суссекса.

— Да, не жирно.

— И я пошел в муниципалитет, в архив. Приходская служба очень мне помогла, но их записи хранили лишь события после тысяча девятьсот шестидесятого года. Оттуда я направился в архивы графства в Чичестере и там проторчал всю прошлую неделю. Наверное, тамошних архивариусов уже тошнит от одного моего вида Я просмотрел каждый клочок бумаги, относящийся к Бенфилду, начиная с восьмого века — не скажу, что я много понял в более ранних записях. Многое было или совершенно неразборчиво, или написано по-латыни. Даже более поздние записи читались нелегко, все эти «Б» вместо «s» — ты знакома с этим.

— И до чего же ты хотел докопаться?

Он отвел глаза.

— Этого я не могу сказать.

— Почему? Что за страшная тайна?

— Никакой страшной тайны.

— Тогда почему же ты дошел до такого состояния?

Он снова повернулся к ней.

— До какого?

— Ты видел, на кого стал похож? — Она провела рукой по его подбородку. — Ты знаешь, как вел себя? Каждый вечер приходил навеселе, держал свои чертовы бумаги под замком, как государственные секреты. Потом эти кошмары, бормотание во сне — и ты трахал меня как какой-то зомби!

— Тебе не понравилась моя техника?

— Дерьмо! Ты что, думаешь, в этой койке ты просто платишь за постой? Ты меня за кого принимаешь?

Он положил руку ей на плечо, но она сбросила ее.

— Я думала, мы вместе возьмемся за это дело, — сердито проговорила Нэнси. — Я не вмешивалась и давала тебе продолжать работу, ожидая, когда ты мне все расскажешь. И теперь ты мог бы рассказать, но не хочешь. Ладно, дружок, раз мы не договорились, можешь уматывать.

— Эй, с чего это ты…

— Проваливай!

— Сейчас., сейчас… — Он нашарил под подушкой часы. — Сейчас четвертый…

— Дерьмо! Пошевеливайся.

— Я могу усовершенствовать свой стиль, — проговорил он, ладонью поглаживая ее сосок.

— Я не шучу, Фенн. Пошел вон!

Его рука проникла под одеяло и обвила ее талию.

— Я побреюсь.

Нэнси толкнула его в грудь.

— Можешь не бриться.

Он нежно провел рукой ей по бедру.

Она ударила его в плечо.

— Я серьезно, придурок!

Он перекатился на нее, и она плотно сжала ноги.

— Собрался вдруг стать пылким любовником? — прошипела Нэнси. — Думаешь, я упаду в обморок? Дерьмо!

Он соскользнул с нее, сдавшись, перекатился на спину и, глядя в потолок, вздохнул.

— Боже, какая ты грубая!

Нэнси села и посмотрела на него сверху.

— Да, я грубая и говорю серьезно. Ты воспользовался мною, Фенн, и не дал ничего взамен…

— Ладно, ладно, ты права.

— Догадываюсь, что это твой стиль — пользоваться людьми, ситуациями… Но с этой женщиной такое не пройдет.

— А ты сама разве не такая же, Нэнси? — тихо проговорил он. — Разве ты не такая же мерзавка?

Она поколебалась.

— Конечно, мы все используем друг друга. И для тебя я лишь средство. Вот почему я поняла, что ничего не получаю…

— Не договаривай. Я сказал: ты права, и, возможно, начинаю ощущать свою вину. На этой неделе у меня было странное ощущение, будто… Как будто эта девочка, Алиса, преследует меня. Постоянно, начиная с пожара, с тех пор, как она прошла сквозь пламя…

Нэнси молчала, все еще злясь, и он посмотрел на нее, словно ища ответа. Ее тело было худым, груди не такие упругие, как, вероятно, были когда-то, чуть заметные линии на шее говорили о прошедших годах. Жесткость черт лица смягчалась сумрачным освещением, но ярость в глазах было не приглушить. Даже в молодые годы, Фенн был уверен, ее нельзя было назвать красавицей, и все же была в ней привлекательность, которой могла позавидовать любая женщина, и это пробуждало в большинстве мужчин желание овладеть ею (лишь на одну ночь или на две — дольше с ней вряд ли удалось бы ладить).

— Ты знаешь, я тоже там была, — сказала Нэнси, встревоженная его взглядом — На меня Алиса не так подействовала.

Фенн приподнялся на локте, так что лица их сблизились.

— Расскажи, а как она на тебя подействовала?

— Как?., Эй, не хитри, ты просто меняешь тему!

— Нет, расскажи. Обещаю, я буду с тобой совершенно откровенен, когда расскажешь.

Нэнси с сомнением посмотрела на него, потом пожала плечами.

— Какого черта я теряю? — Она задумалась на несколько секунд, возвращаясь к тому вторнику, когда случился пожар. — Ладно. На меня она вообще не подействовала Никак. Я не поверила в происшедшее и не верю до сих пор.

— Но ты сама видела.

— Да. И все равно не верю.

— Это безумие.

— Конечно. Я видела, как она появилась, видела, как огонь погас. Но что-то в этом.. — Она пожала плечами. — Как-то не увязывается, или не может связаться.

Он покачал головой.

— А сама Алиса? Она вызвала у тебя какие-либо чувства?

— Она просто ребенок. Худенькая, маленькая девочка. Миленькая, но ничего особенного.

— Многие говорят, что она распространяет вокруг себя сияние, какую-то ауру святости.

— Для кого-то, может, и так, но не для меня. Если честно, она вызывает во мне ощущение какого-то холода.

—. Почему?

— Ну, наверное, потому что она кажется не такой оживленной, как другие дети. Конечно, она многое пережила, но что-то в ней… Не знаю. Какая-то вялость. Как будто все чувства заперты где-то в глубине. Очевидно, она подавлена смертью отца, но на похоронах не пролила ни слезинки. Может быть, она плакала вдали от чужих глаз…

Фенн снова улегся.

— В последнее время она вызывает у меня те же чувства. Когда я впервые увидел ее, когда гнался за ней в поле, она была просто испуганной маленькой девочкой. Теперь же… теперь она кажется другой. Вероятно, на прошлой неделе она спасла меня от страшных ожогов, но я не могу отыскать в себе никакой благодарности. И… О Боже, вспомнил! Я видел ее прямо перед тем, как машина врезалась! Это точно была она. — Он снова сел, положив руки на колени. — Она стояла у окна в монастыре и смотрела. Прямо перед тем, как машина… потеряла., управление…

— Что ты говоришь, Фенн?!

— Машины. Разве ты не помнишь? Сначала «капри» впереди, а потом моя потеряли управление. Автомобиль не слушался руля.

— Не помню. Я думала, «капри» занесло, а ты старался его объехать.

— И я так думал — до сих пор. Только теперь до меня дошло, Нэнси. Я не мог управлять этой долбаной машиной. А Алиса все время смотрела.

— Я тебя не понимаю. Черт возьми, что ты пытаешься сказать? Что она виновата?

Он медленно кивнул.

— Именно это я и говорю.

— Ты не в своем уме. — Нэнси снова достала сигареты и закурила.

— Если ей подвластен огонь, она могла повлиять и на управление машиной.

Нэнси открыла рот, чтобы что-то сказать, но потом просто покачала головой.

— Странные вещи происходят вокруг нее, — настаивал Фенн.

— Черт возьми, это еще мягко сказано. Но могли добавиться другие факторы, эти так называемые чудеса могли быть вызваны психологическими причинами. И кроме того, в огне погиб ее отец. Ребенок не мог иметь к этому отношение.

Фенн провел большим пальцем по нижней губе.

— Нет, — тихо сказал он. — Нет, конечно нет. — И погрузился в свои мысли.

Нэнси провела рукой по его спине.

— Ты собирался поделиться со мной.

Фенн прислонился к спинке кровати, и Нэнси передвинула руку ему на бедро.

— Вкратце это звучит так, — сказал он. — Монсеньер Делгард всерьез озабочен происходящим в церкви…

— Ничего удивительного.

— Дай мне Закончить. Он чувствует, что там творится что-то нехорошее…

— Все эти чудеса? Да он должен прыгать от радости!

— Возможно, должен, но что-то не прыгает. Его тревожит смерть отца Хэгана…

— Это явно больное сердце.

— Может быть, ты заткнешься и выслушаешь? Его также беспокоит атмосфера в церкви. Церковь кажется ему — по его же собственным словам — «духовно покинутой».

— И что это значит?

— Полагаю, это значит, что оттуда исчезла святость.

— Неужели ты это серьезно? Не хочешь же ты сказать, что в церковь вселились демоны? — Нэнси фыркнула.

— Нет. Церковь Святого Иосифа пуста. Там нет ничего. Отец Хэган перед смертью ощутил то же.

— Эй, я не могу написать такую белиберду.

— Ради Бога, я не хочу, чтобы ты что-то писала! Я говорю тебе это по секрету, потому что ты хотела знать. Ты укрыла меня на неделю, помогла мне спрятаться от этих стервятников, чтобы я смог разобраться во всем И я плачу благодарностью, рассказав тебе, что узнал, но я не хочу раззванивать это на всю чертову страну!

— Не беспокойся, этого не случится. Мой шеф поставит на мне крест. А вот если ты скажешь, что там какое-то жульничество, то я от тебя не отстану.

— Да, может быть, все это какое-то изощренное жульничество — как знать?

— Тогда к чему все эти разговоры о «духовно покинутом» и прочей белиберде? Своим лавированием ты только лишаешь себя возможности написать отличную статью, Фенн. Вероятно, такого шанса больше в жизни не будет.

— Это трудно объяснить, но я тоже чувствую: происходит что-то нехорошее.

— Ты же циник. Это для тебя естественно.

— Спасибо, но я имел в виду нечто действительно страшное. Как и ты, я заметил в Алисе странность.

— Я только сказала, что она не кажется яркой личностью.

— Ты подразумевала нечто большее.

— Ладно, ты и твой священник считаете, что грядет что-то нехорошее. Так какой же смысл во всех этих изысканиях? Как это может вам пригодиться?

— Возможно, никак, но я мог открыть в истории церкви нечто такое, что пролило бы свет на все это дело.

— Ты хочешь сказать, что хотел отыскать в истории церкви Святого Иосифа какую-то мрачную тайну? Фенн, мне не верится. Я думала, ты обеими ногами стоишь на земле и твои скрюченные пальцы всегда готовы ухватить что подвернется. Я не упрекаю тебя, прими это как комплимент — я сама такая. Но ты начинаешь меня разочаровывать.

— Монсеньер Делгард оценил меня точно так же — потому-то и нанял для этих целей.

— Ах да, в этом есть смысл.

— Это не сумасшествие. Он хотел, чтобы кто-то взглянул на все это дело спокойно и рассудительно, не отвлекаясь на религию и насмехаясь над всякими дурными флюидами.

— Всего несколько мгновений назад мне казалось, он сделал правильный выбор. Теперь я засомневалась.

Фенн вздохнул и сполз по спинке кровати вниз.

— Да, возможно меня увлекло в сторону. Авария, пожар — наверное, я перепугался и всего напридумывал. Я мог запаниковать, и мне показалось, что машина не слушается руля. На дорогу могли пролить масло — потому и другая машина потеряла управление. И все равно… — Он высыпал все содержимое дипломата на пол. — Ни в истории церкви Святого Иосифа, ни в истории Бенфилда я не нашел ничего пугающего. По крайней мере, ничего такого, чего не случалось бы в любой другой английской деревне или городе за последние сто лет. Наверное, от этого должно быть легче.

Нэнси взглянула на разлетевшиеся листы.

— Ты не против, если я как-нибудь просмотрю твои записи?

— Смотри сама, там нет ничего, что тебя заинтересовало бы.

Она прижалась к нему, и ее рука двинулась по внутренней стороне его бедра.

— А как насчет нас, Фенн?

— А?

— Насчет того, чтобы поработать вместе?

— Мне показалось, ты хотела меня прогнать.

— Это было раньше. А теперь ты мне рассказал о своих заботах.

— Рассказывать-то и нечего было, правда?

— Да, но ты, по крайней мере, поделился со мной. Как насчет сделки?

— Я работаю на Католическую церковь, Нэнси.

— Брось, Фенн. Ты работаешь на себя — Католической церковью ты просто воспользовался. Это способ оказаться в гуще событий и получать всю нужную информацию. Сколько бы они тебе ни заплатили, ты получишь втрое, возможно вчетверо, больше, из других источников, когда работа на Церковь закончится. Разве прежде всего не поэтому ты согласился?

На его лице постепенно появилась слабая улыбка, но она казалась натянутой. Чуть погодя он сказал:

— Я не стану с тобой работать, Нэнси, но буду передавать тебе информацию, попытаюсь ввести тебя в гущу событий — и вообще обещаю помогать как смогу.

— До известной степени, да?

— До известной степени.

Она застонала, признавая, что проиграла.

— Наверное, так будет правильно. Впрочем, думаю, ты сглупил: я могла бы улучшить твою писанину, подправить стиль. Я бы действительно могла И могла бы устроить тебе выгодную сделку с «Вашингтон пост».

Он склонился над ней и поцеловал в шею, ее поглаживание произвело свой эффект.

— Когда тебе возвращаться в Штаты? — спросил Фенн.

— Вскоре после того, как пойму, что разузнала все, что собиралась, об этих чудесах. Я не могу остаться навсегда, это наверняка. Может быть, на пару недель — если, конечно, не стрясется что-нибудь еще интереснее.

— Трудно представить, что случится что-то еще более потрясающее.

Но он задумался. Всего несколько недель назад он говорил, что вся эта история скоро забудется и Бенфилд снова канет в безвестность. По своим собственным, личным мотивам он не хотел, чтобы так и вышло, но какой-то слабый инстинкт, ускользавший, как только Фенн пытался сосредоточиться на нем, предупреждал, что так было бы лучше всего.

Нэнси потерлась щекой о его лоб.

— Я говорю, Фенн, что если ты собираешься мне помочь, нужно сделать это поскорее. Не держи это в себе, ладно?

— Конечно, — согласился он, сам себе не веря. Он поможет ей, но, как уже сказал, до определенной границы. Журналисты вообще эгоистичные твари, когда Дело касается их работы, и он не являлся исключением.

Ее рука поднялась выше, и пальцы приблизились к затвердевшему члену. Впервые на этой неделе (и к его облегчению) его желание стало не просто потребностью выполнить физиологическую функцию. Когда движения приобрели сладострастный ритм, по его телу пробежала дрожь.

Повернувшись к Нэнси и плотно прижавшись, он поцеловал ее в губы, но она не отпускала свою добычу и не нарушала ритм Ее ладонь, ее пальцы были мягкими и знали, где нажать, когда сдавить крепче, а когда отпустить. Его поцелуй стал жестче, ее губы увлажнились. Она укусила его за нижнюю губу, нежно, только чтобы возбудить, но не причинить боли. Ее язык искал его язык, и все тело напряглось, область возбуждения распространилась у него с поясницы на руки, бедра, ягодицы, соски. Его пальцы соскользнули по ее бедрам и поднялись к грудям, лаская их по очереди, надавливая и вытягивая выпрямившиеся соски, ладонью окутывая всю грудь, то сжимая, то нежно лаская.

Она чувствовала его страсть, и это было совсем не так, как во все прошлые разы на неделе. Сейчас он как будто вышел наконец из одурманенного состояния. Нэнси улыбнулась про себя. Или это она вывела его из транса?

Нэнси плечом повалила его на спину, но пока не желала отпускать. Она по-прежнему держала пальцы там, поддерживая напряжение, ровными движениями двигая кожу по твердой сердцевине, случайным усилением ритма увеличивая его возбуждение, а затем ослабляя, дожидаясь главного момента для обоих.

Его рука скользнула ей на живот, мышцы которого то расслаблялись, то напрягались под прикосновением Он провел рукой ниже. Нэнси встала на колени, отпустив член, так что рука смогла гладить все его тело. Обе руки ощупали его живот и легкими круговыми движениями поднялись выше, нежно массируя кожу ладонями и растопыренными пальцами. Она провела руками по его груди, чуть задержавшись на сосках, потом наклонилась, чтобы поцеловать, пососать, увлажнить их, а потом тихонько подула, прежде чем двинуться дальше; ее руки гладили его по плечам, по шее, большие пальцы касались задней части ушей.

Фенн улыбнулся, и она поцеловала его улыбку, переместив тело так, что оказалась над ним. Она вытянулась и легла на него, их кожа соприкоснулась и слилась, и это было необыкновенное, острое ощущение, словно поры обоих сами открылись друг другу. Нэнси извивалась на его твердом теле, ее наслаждение стало возрастать и сосредоточилось в глубине между бедрами; оттуда текла влага. Нэнси развела ноги и обвила его бедрами. Его член уперся ей в живот, и она пошевелила ляжками, чтобы он сдвинулся. Она взяла его руки, сжимавшие ее талию, и потянула вверх, ее пальцы сплелись с его и сжали их, придавили руки к подушке, а тело всей тяжестью пригвоздило его к постели. Фенн застонал, извиваясь, чтобы доставить ей больше удовольствия.

Когда ощущение усилилось, она подняла колени, но по-прежнему сидела на корточках на нем, прижимая руки к подушке, и надвинула влагалище, такое влажное, такое живое, вниз на всю длину его члена, все ее тело содрогнулось от сладостного ощущения. Она снова двинулась вверх, так что касалась лишь кончика члена, и помедлила, сама все больше возбуждаясь; дрожь вскоре стала невыносимой, но слишком приятной, чтобы избавиться от нее.

Ее пальцы отделились от его рук и потянулись вниз. Нэнси приподнялась и потерла член крепче, одной рукой то опуская, то поднимая крайнюю плоть ласковыми, дразнящими движениями, как несколько мгновений раньше; вместе с ним она дразнила себя, позволяя его плоти проникать в нее лишь частично, чтобы щекотать внешние губы влагалища.

Фенн застонал и подал тело вверх, но она приподнялась вместе с ним, издав гортанный то ли смешок, то ли стон. Она позволила ему больше, ее влажность сделала вход гладким, не причиняющим боли, а доставляющим удовольствие. Внутренние мышцы напряглись, сомкнулись вокруг, держа его внутри, а рука по-прежнему ласкала, гладя Фенна промеж ног, шевеля и нежно сжимая кожу у основания члена. Его бедра двигались круговыми движениями, а руки сжимали ее бедра, гладили их, поднимались выше вдоль тела, касались грудей, снова опускались вниз, касались большим пальцем входа, дразнили ее и ублажали, как и она дразнила и ублажала его.

Для нее это было слишком. Она осела вниз, а он поднялся в нее каждой частью своего напряженного члена, окруженного теплом, влажностью, мышцами, которые высасывали из него соки искусными сокращениями, не требующими движений остального тела.

Оба покрылись глянцем пота, волосы Нэнси упали на лоб. Ее глаза под полуопущенными веками закатились, а губы приоткрылись, обнажив зубы, и улыбка была почти гримасой страдания.

Фенн взглянул на нее, и представшее глазам зрелище усилило его собственные чувства. Он задвигался в ней, но она контролировала все движения, финал не должен был наступить, пока она не будет готова, пока не наступит ее оргазм. И это случилось скоро.

Нэнси судорожно вдохнула, звук был почти вскриком. Теперь все ее тело двигалось, толкая член в себя, насколько возможно. Он помогал движению, обхватив руками ее бедра. Фенн приподнялся на постели, его пятки уперлись в матрац, и он издал резкий стон, желая еще, еще. Руки Нэнси обхватили его бока и потянули его вверх.

Фенн ощутил, как соки в глубине забурлили и начали извергаться, вырываться наружу.

Нэнси ощутила изменение в нем, он еще сильнее затвердел, все его тело стало сильнее, жестче, напряженнее. И она была готова к этому. Смятение внутри было готово взорваться.

Ее тело напряглось, словно каждая жилка, каждый нерв втянулись внутрь. Она больше не могла вдыхать, сердце колотилось в напряжении, и ритм совпадал с ритмом ее движений. Потом наступил пик, она поплыла, воспарила, достигнув одной великой высоты, потом другой, оргазм пришел не одним изысканным всплеском, а серией головокружительных взрывов. Первые два или три распространились на ее сознание, так что коснулись ее всей, заставив каждый нерв вырваться из спокойствия, потом напряжение стало медленно исчезать, дрожь прекратилась, чувства отхлынули.

Ее плечи поникли, руки согнулись, не поддерживая ее, длинные темные волосы упали на лицо. Нэнси с улыбкой тихо вздохнула, когда наслаждение спало и его заменило глубокое удовлетворение.

Она медленно освободилась и легла рядом с Фенном, его сперма сочилась из нее по внутренней стороне бедра.

— Это было лучше, — еле выдохнула Нэнси.

— Всю работу проделала ты, — ответил Фенн, убирая сбившиеся пряди с ее мокрого лба.

— Да, но на этот раз ты здорово помог.

Они замолчали, их тела расслабились, мысли унеслись. Нэнси слышала, как дыхание Фенна постепенно становится глубоким и ровным.

 

Глава 26

Походка монсеньера Делгарда стала заметно менее энергичной, а высокая фигура сгорбилась еще сильнее, чем обычно. На главной улице было темно и тихо, два паба еще не вынесли свою субботнюю ночную торговлю на тротуар, и шаги священника по бетону раздавались одиноко и громко. Лишь немногие витрины были освещены, а огни фонарей вдоль дороги светили слабо, отбрасывая тени, еще более угрожающие, чем естественная темнота. Опять стоял жестокий холод, с переходом от февраля к марту значительных изменений в погоде не почувствовалось. Священник поднял воротник пальто, задумавшись, только ли возраст виновен в том, что в кости проникает этот озноб. Он содрогнулся, ощутив, как холод кончиками щупальцев коснулся нервов.

Он различил впереди огни монастыря, хотя его обычно зоркие глаза словно застилала пелена. Голова болела, и холодный воздух не облегчал боль, а мысли были тревожны. Огни монастыря сияли, маня к себе, словно предлагая безопасное убежище, место уединения вдали от нависающей церкви. Но не ложное ли это убежище? Что пугает его в этом святом месте? Делгард отмел сомнения. В тех стенах нашла безопасность девочка, напуганный, ошеломленный ребенок. Но, возможно, этого ребенка кто-то использует…

В прошлом Делгард не раз сталкивался с таким феноменом, как «одержимость бесом», и помогал жертвам победить зло внутри себя, помогал их душе избавиться от шизофренических эмоций, которые сковывали и терзали сознание. В последние годы усилия от таких психологических битв стали чрезмерными для его изможденного тела, его ум (или душа) требовали все больше времени для восстановления. Впрочем, с возрастом и сломанные кости срастаются дольше. Он вдруг повернул голову, словно плеча коснулся бестелесный перст.

Улица пуста. Любители достопримечательностей исчезли, дожидаясь дня, а репортеры удалились на ночь, нетерпеливо предвкушая воскресное утро перед днем напряженного труда. Делгард снова взглянул на монастырь и ускорил шаги, отказываясь признать, что бежит от пугающей неопределенности позади к тревожной неопределенности впереди.

Проходя мимо обгоревшего остова гаража, он вдруг подумал о Джерри Фенне. Взволнованный репортер позвонил Делгарду на следующий день после ужасного инцидента, рассказал, что случилось, что сам видел, а потом… ни звука. Фенн исчез и никому не сообщал, даже собственному редактору, даже Сьюзен Гейтс, где его найти и что он делает. Делгард беспокоился о репортере — не впутал ли он Фенна во что-то, чего тот не мог понять и от чего, следовательно, не мог уберечься? Этот парень был не дурак, и его цинизм обеспечивал ему некоторую защиту. Но лишь до известной степени. За определенной чертой он был так; же уязвим, как и все остальные. Делгард вдохнул морозный воздух и выдохнул белое облачко — как будто вылетела душа.

У монастыря, заехав двумя колесами на поребрик, стояла патрульная машина, из которой полисмен наблюдал, как священник подходит к воротам.

Фары ослепили Делгарда, и он застыл на месте, словно парализованный кролик.

— Извините, — послышался голос из окна — Монсеньер Делгард, не так ли?

Фары погасли, оставив священника на несколько мгновений ослепленным. Он услышал, как дверь открылась, и различил лишь темный силуэт приближающегося полицейского.

— Не ожидал посетителей в этот час ночи, — послышался голос.

Ворота монастыря открылись, и полисмен отошел в сторону, пропуская священника.

— Спасибо, — сказал Делгард, входя в монастырский двор. — Ночью не было журналистов?

Полицейский хмыкнул.

— Исключено. Сегодня суббота. Они или в пабах напиваются до бесчувствия, или спрятались под одеяло в ожидании завтрашних великих событий. Большинство предпочли второе, насколько я знаю эту породу.

Делгард молча кивнул и, пройдя через двор, поднялся по трем ступенькам к главной двери. У него за спиной ворота со скрипом захлопнулись. Он позвонил и стал ждать.

Казалось, прошло немало времени, прежде чем дверь отворилась, и холод охватил священника с новой силой, наказывая за то, что тот какое-то время не двигался. В дверях опасливо показалась монахиня, ее лицо было еле различимо, так как свет падал из-за спины.

— Ах, монсеньер! — проговорила она с облегчением, и дверь открылась шире.

— Меня ждет мать-настоятельница, — сказал он, входя.

— Да, конечно. Позвольте проводить вас…

— Рада, что вы пришли, монсеньер Делгард, — послышался голос с другого конца вестибюля.

Мать Мари-Клер, настоятельница монастыря, а также глава монастырской школы, подошла к нему; на груди ее поверх серой рясы блестел серебряный крест, отражая падающий сверху свет. Это была маленькая женщина, худая и хрупкая, какими обычно бывают монахини, но, казалось, гораздо более суровая. На узкой переносице поблескивали очки, а невыщипанные брови придавали лицу строгость, которая, Делгард знал, на самом деле не была присуща этой женщине. Ее руки были сцеплены на животе, словно она непрерывно молилась, и священник подумал, что, возможно, так оно и было. Настоятельница встала перед ним, и он увидел в глазах за стеклами очков тревогу.

— Простите, что я так поздно, мать-настоятельница, — проговорил Делгард. — Было много приготовлений к завтрашнему дню.

— Понимаю, монсеньер. Вы очень любезны, что пришли в столь поздний час.

— Она в своей комнате?

— Да, но не спит. Ей как будто бы отчаянно нужно вас увидеть.

— Так она знала, что я приду?

Мать Мари-Клер кивнула.

— Можно предложить вам выпить чего-нибудь горячего, прежде чем вы увидитесь с ней? Вы, должно быть, замерзли.

— Нет, спасибо. Все в порядке. Думаю, мне лучше сразу отправиться к ней.

— Вы не хотите встретиться с ней здесь? Или в моем кабинете?

Делгард улыбнулся.

— Нет, наверное, ей будет легче говорить в уединении своей комнаты.

— Как изволите, монсеньер. Я провожу вас.

Он поднял руку.

— Я знаю, где ее комната, мать-настоятельница. Пожалуйста, не беспокойтесь. — Делгард двинулся к лестнице, на ходу расстегнув пальто и отдав его сестре-монахине, которая отворила ему дверь.

— Монсеньер?

Он остановился и обернулся.

— Как вы думаете, было бы разумно позволить Алисе присутствовать на завтрашней мессе?

— Она хочет этого, мать-настоятельница. Она настаивает…

— Она всего лишь ребенок… — Монахиня не договорила.

— С которым нужно обращаться как можно бережнее, — мягко закончил Делгард.

— Но толпа Столько народу…

— Мы не можем держать ее взаперти. Боюсь, люди заподозрят какую-нибудь зловещую причину.

— Но ради ее же пользы.

— Она так расстраивается, когда мы не пускаем ее в церковь. Я думаю так же, как вы, преподобная мать, но не все от меня зависит.

— Конечно, епископ Кейнс…

— Нет, не только епископ хочет показать Алису народу. Такие решения больше не принимаются единолично. Пожалуйста, не беспокойтесь о ее безопасности: девочку будут хорошо охранять.

— Меня беспокоит состояние ее ума, монсеньер. — В тоне настоятельницы не было ни порицания, ни горечи, а только забота и печаль.

— Нас всех это беспокоит, преподобная мать. Заверяю вас — всех.

Он начал медленно подниматься по лестнице, словно ему не хотелось добраться до верхнего этажа.

Мать Мари-Клер машинально потрогала серебряный крест на цепочке и прошла в крохотную молельню за вестибюлем, где горячо молилась до прихода монсеньера Делгарда Монахиня, отворившая ему дверь, теперь заперла ее и прошла вслед за настоятельницей по вестибюлю, остановившись по пути, чтобы повесить пальто священника на вешалку под лестницей. Она смотрела на поднимающуюся по ступеням фигуру, пока монсеньер не исчез во мраке верхнего этажа, а затем вернулась к своим обязанностям по монастырской кухне.

На верху лестницы Делгард остановился, давая глазам привыкнуть к слабому освещению. С обеих сторон коридора располагались редкие двери, ведущие в кельи монахинь. Комната, Которую он искал, находилась в середине коридора, справа. Священник удивился, что Молли Пэджетт так настоятельно понадобилось увидеться с ним этой ночью, и сказал себе, что скоро узнает причину. Он подошел к двери и тихо постучал.

Одно мгновение не слышалось ни звука, потом раздался голос:

— Кто там?

— Это монсеньер Делгард, — ответил священник тихо, не желая беспокоить спящих.

Дверь почти мгновенно открылась, и оттуда показалось бледное, утолщенное лицо Молли.

— Большое вам спасибо, что пришли, — сказала она, и голос ее дрожал.

— Мать Мари-Клер сказала, что вам нужно…

— Да, да, мне нужно было вас видеть. Простите, что пришлось прийти в такой час. Пожалуйста, входите.

В комнате была одна койка, умывальник, жесткий, неудобный с виду стул, крохотный шкафчик для одежды — и больше никакой мебели, не считая черного распятия на стене. После мрака в коридоре единственная лампочка под потолком казалась неприятно яркой. Молли Пэджетт села на край кровати и сцепила руки на коленях, а Делгард отодвинул от стены стул и поставил рядом с женщиной. Он сел, позволив себе чуть слышно застонать от удовольствия, притворяясь, что кости болят сильнее, чем в действительности: он понимал, что женщина побаивается его, и старался казаться не таким грозным.

— Боюсь; от этой погоды мои суставы задеревенели, — с улыбкой сказал священник.

Молли улыбнулась в ответ, но ее улыбка была короткой, нервной.

Он ощущал себя слишком усталым для долгой преамбулы, но чувствовал, что нужно снять напряжение.

— Как они принимают вас здесь, в монастыре, Молли? С виду здесь не очень уютно.

Она посмотрела на свои руки, и он увидел, что они крепко сжаты.

— Они очень добры к нам, святой отец… простите, монсеньер.

Делгард наклонился и потрепал женщину по руке, его огромная ладонь скрыла обе ее руки.

— Все в порядке. Нет никакой разницы между монсеньером и простым священником — только прихотливый титул, вот и все. Вы выглядите усталой, Молли. Вы не спали?

— Не очень хорошо, монсеньер.

— Ну, это понятно: вы столько пережили. Разве врач не прописал вам что-нибудь? Что-нибудь, чтобы расслабиться, легче уснуть.

— Да-да, он дал мне какие-то таблетки. Но мне не хочется их принимать.

— Уверен, они не принесут вреда. Врач дал их, считая, что от них будет только лучше.

— Нет, дело не в том, — быстро проговорила Молли. — Видите ли, дело в Алисе. Я могу понадобиться ей ночью. Она может позвать меня.

— Уверен, о ней заботится кто-нибудь из монахинь.

— Ей может понадобиться мать. Если она проснется среди ночи и вдруг испугается. Ей понадобится мать…

Делгард увидел, что, прежде чем Молли склонила голову, ее глаза начали наполняться слезами.

— Не убивайтесь так, Молли, — ласково проговорил он. — Я знаю, что на вас свалилось тяжелое бремя, но обещаю: вам станет легче. Потеря любимого мужа, нечто странное, происходящее с Алисой…

Она подняла на него глаза, и сквозь слезы в них засияла внутренняя гордость, которой она не могла и не пыталась скрыть.

— С ней происходит нечто чудесное, святое, монсеньер. Леонард… Леонард… Он не мог этого понять, не мог оценить всего, что произошло с моей Алисой. Он не верил в Бога, монсеньер, и потому для него все это ничего не значило.

Священник был поражен отвращением в голосе женщины, когда она говорила о своем бывшем муже.

— Он думал, что мы просто сможем делать на этом деньги. Вы знали это, монсеньер? — Молли по качала головой, словно сама не могла поверить этому. — Он хотел делать деньги на моей девочке.

— Я уверен, он так же заботился о ее благе, как и вы, Молли. Не думаю, что он стал бы извлекать из нее прибыль.

— Вы не знали его так, как я. Сначала он возненавидел все случившееся, презирал Алису, словно она во всем виновата. Он не хотел пускать нас в этот монастырь, не хотел, чтобы мы жили в окружении добрых сестер. А потом понял, что маленькая Алиса может принести ему деньги. Все остальные получают барыш, говорил он, почему же ее родной папаша не может делать то же? Он собирался рассказать все газетчикам за самую высокую цену — все об Алисе, и обо мне, и о себе. Это был порочный человек, монсеньер!

— Молли, успокойтесь, пожалуйста — Голос Делгарда стал твердым, хотя по-прежнему звучал тихо. — Вы слишком многое пережили, вы сами не понимаете, что говорите.

— Извините, я не хотела… — Ее тело раскачивалось на кровати взад-вперед, и теперь на колени закапали слезы.

— Вам принести чаю или воды?

Молли помотала головой, продолжая смотреть вниз, но раскачивание постепенно прекратилось.

Делгард ругал себя за то, что дал ей так расстроиться, это совершенно не входило в его намерения, но вспышка была так внезапна, так неожиданна. Он решил, что нет смысла исправлять ситуацию.

— Зачем вы хотели меня видеть, Молли? Из-за Алисы?

Она как-то вся сгорбилась и не сразу ответила, но в конце концов вытащила из рукава своей шерстяной кофты измятый носовой платок и вытерла глаза, прежде чем взглянуть на священника.

— Это больше касается меня и Лена, — ответила Молли срывающимся голосом.

Он подался вперед.

— Что вас тревожит?

— Я… я никогда не говорила об этом отцу Хэгану. Все эти годы я не признавалась ему. А теперь слишком поздно.

— Вы можете исповедоваться мне, Молли. Вы знаете: что бы вы ни сказали, это останется между нами и Богом.

— Я всегда стыдилась сказать ему, монсеньер.

— Я уверен, отец Хэган понял бы. Он бы не осудил вас, Молли.

— Я просто не могла.. — Она содрогнулась, но словно бы с усилием овладела собой.

— Что вы не могли сказать приходскому священнику? — тихо спросил Делгард.

Молли не смотрела на него, и ее слова остались непроизнесенными.

— Он… Отец Хэган знал, что я была беременна, когда венчал нас с Леном. Я сказала ему, призналась, что…

Делгард молчал, сцепив свои большие руки.

— Но я не сказала ему всего, — скороговоркой прозвучали слова.

— Что же вы утаили от своего священника? — пришлось спросить Делгарду. — Вы знаете, что не может быть полного прощения, если вы не исповедовались во всем.

Молли тихо застонала.

— Знаю, знаю, но я не могла это сказать, не могла сказать ему!

— Можете сказать теперь мне, Молли. Нет нужды дальше терзать себя.

Она всхлипнула и приподняла голову, но глаза по-прежнему смотрели вниз.

— Дело в том… просто этот луг… лужайка рядом с церковью Святого Иосифа… она стала святым местом, монсеньер. Это святыня.

Делгард терпеливо ждал.

— Лен… Леонард обычно поджидал меня у церкви, пока мы не поженились. Он не мог войти, говорил, что там ему не по себе. Тогда я не понимала, как он ненавидит религию. А если бы знала, может быть, и не вышла бы за него. — Она вытерла платком мокрые щеки. — Я обычно работала в церкви даже в те дни, монсеньер. Я любила это место, как-как и Алиса любит. А Лен… я уже сказала, что он ждал меня.

Молли глубоко вздохнула, словно боясь признаться.

— Однажды он был там, сразу за стеной, и наблюдал за мной — я собирала увядшие цветы с могил. Он позвал меня через стену. К тому времени мы гуляли уже месяца два, но… но в действительности между нами ничего не было. Вы понимаете, что я имею в виду — ничего… ничего действительно серьезного.

Делгард медленно кивнул.

— Но в тот день… в тот день я не знаю, что нашло на нас обоих. Был вечер — довольно темно — и стояло лето. Теплый вечер после прекрасного дня. Мы поцеловались, стоя по разные стороны стены; конечно, никто нас не видел. А потом он поднял меня и перенес через стену. Он был такой… такой сильный, такой настойчивый. И я не могла устоять, монсеньер, я ничего не могла с собой поделать. — Грудь Молли поднялась и опустилась, словно женщина задыхалась, словно воспоминания о той страсти по-прежнему жили в ней. Она покраснела, смущенная своими чувствами. — Мы легли под стеной, в том поле, на той святой земле, и любили друг друга. Я не знаю, что на меня нашло! Никогда раньше ни с кем я не заходила так далеко, пожалуйста, поверьте мне, но в тот день я оказалась беспомощна, меня захлестнуло. Нас обоих. Мы были как будто разные люди, будто чужие друг другу. Как будто и любви никакой не было, а просто… просто страсть, просто похоть! О Боже, смогу ли я когда-нибудь получить прощение?

Его сгорбленные плечи словно ссутулились еще больше, когда он проговорил:

— Конечно, вы прощены. Было глупо с вашей стороны держать в себе эту бессмысленную вину все эти годы. Если вам нужно отпущение грехов, я…

— Алиса была зачата в том поле, монсеньер, как вы не понимаете? А теперь там место поклонения Пресвятой Деве…

У него вдруг закружилась голова. Но это же смешно! Такой грех, происшедший так давно, не имел отношения к тому, что происходит сегодня! И все же от этого упоминания он почувствовал растущую слабость. Делгард боролся, чтобы скрыть свой ужас.

— Вы… вы исповедовались в этом грехе отцу Хэгану много лет назад.

— Он был новичком в приходе. И я оробела, когда это случилось — так близко от церкви, и вообще…

— Это не важно.

— Но это святая земля.

— Нет, Молли, это место за границей церковных владений. И даже теперь, далее теперь, хотя завтра на лугу состоится служба, место так и не освящено. В вашем признании не было нужды. — Он искал верные слова, понимая ее переживания, но деликатного способа спросить не было. — Почему… почему вы так уверены, что Алиса была зачата именно тогда? Разве не было других случаев…

— Нет-нет, монсеньер. Это случилось именно тогда После этого мне было так; стыдно, так стыдно! И я забеременела, почти сразу. Не спрашивайте, откуда я знаю — просто знаю. После этого я не позволяла Леонарду прикасаться ко мне, пока мы не поженились. Но я была счастлива своей беременностью. Я хотела ребенка. Несмотря на грех. Я чувствовала, что мой младенец — это дар Божий. Да так и получилось, разве вы не видели? Я была немолода, монсеньер, я могла остаться старой девой. — Она сдавленно засмеялась. — И чуть не осталась. Приходская старая дева! Возможно, потому я и проводила столько времени в церкви. Это стало моей жизнью. Но Бог даровал мне кое-что лично, чтобы я заботилась об этом даре, как о самой церкви. Это неправильно, да, монсеньер? За мой грех мне не мог быть послан такой дар, правда? Бог не поощряет грешников.

Делгард вздохнул Признание этой женщины опечалило его, а собственное смущение привело в оторопь. Если бы были простые ответы! Священник должен скрывать свои сомнения, свое замешательство, он должен казаться сильным в своей вере, убежденным, что пути Господни всегда справедливы, и не допускать растерянности, вторгающейся в собственную веру. Как утешить эту женщину, когда ее вопросы терзают его собственную убежденность? И когда ее слова вызывают особое отвращение внутри его. Это признание не имеет особого значения, но почему же оно так мучительно?

— Вы получили благословение ребенком, — .услышал Делгард собственные слова, — и должны быть благодарны за это. Вам не следует чересчур задумываться об этом.! — Не то, не то — но что еще мог он сказать? — Не мучьте себя тем, что случилось столько лет назад. Вы вырастили прекрасное дитя, воспитали его в духе церкви, как Господь и ожидал от вас. Успокойтесь, Молли, и не задумывайтесь больше. Господь может сейчас наградить за то, что вы совершите после.

Она улыбнулась, слезы по-прежнему блестели в ее глазах.

— Кажется, я поняла, что вы сказали, монсеньер. Да, Алиса — это особый дар; Он избрал меня стать матерью… матерью…

— Помолчите пока. Чудеса еще не подтверждены. Вы не должны быть так уверены в этом, пока не должны.

Молли улыбнулась шире, словно говоря, что она-то уверена, она-то знает. На мгновение ее лицо омрачилось.

— Значит… значит, не было никакого осквернения святой земли?

— Какое же осквернение? Это произошло одиннадцать лет назад, задолго до того, как место стали считать.. — Он помедлил — Священным Ваш грех заключался не в непочтительности, а в страсти, и за это вы уже прощены.

С ее плеч словно свалилась тяжесть.

— Спасибо, монсеньер. Извините, если я показалась вам глупой.

Он похлопал ее по руке.

— Не глупой, Молли. Последние события встревожили ваш ум, но все это не так важно, как вы думаете. Я лишь хочу убедить вас отмести все тревоги. Грядущие недели, месяцы наложат свое, новое бремя. Вы не хотите произнести со мной короткую молитву?

— Покаяние?.

— Нет, не покаяние. Я уже сказал вам, что грех, в котором вы признались, давно прощен. Давайте вместе помолимся, чтобы Господь дал нам силы вынести то, что может произойти в будущем.

Делгард склонил голову, и несколько минут они молча молились. Потом он перекрестил Молли и встал на ноги. Она улыбнулась ему, и он заметил оставшуюся в ее глазах плохо скрытую тревогу.

— Спасибо, монсеньер, — сказала женщина.

— Да пребудет с вами мир. — Прежде чем открыть дверь, он повернулся к Молли, и, сам не зная почему, спросил: — Больше ничего вы не хотите рассказать мне об Алисе?

Она как будто вздрогнула.

— Об Алисе? Что вы имеете в виду, монсеньер?

Несколько секунд он смотрел на нее, потом отвернулся.

— Это не важно, Молли. — Делгард открыл дверь. — Но если вам понадобится поговорить со мной, если что-либо в дочери вызовет у вас тревогу, пожалуйста, без колебаний обращайтесь ко мне.

Он закрыл за собой дверь и несколько мгновений стоял в темноте, собираясь с мыслями. Алиса, зачатая в поле, где теперь ей явилось видение! Это могло не иметь никакого значения. Конечно же, это могло не иметь никакого значения! Ее болезнь, когда она стала глухонемой… Тогда она тоже была в поле? Нет-нет, это не имеет к делу никакого отношения. Это просто странное осложнение после болезни. Не может быть никакой связи. Почему же на душе у него так тяжело? Почему его так беспокоит то, что рассказала Молли Пэджетт? Он коснулся пальцами лба и провел до переносицы, надавив, чтобы ослабить боль. Никогда он не испытывал такого сомнения. За все дни своей духовной карьеры он не был настолько неуверен, как сейчас. Возможно, внезапная смерть отца Хэгана поразила его больше, чем ему казалось. Делгард медленно пошел по коридору к лестнице, по-прежнему стараясь не разбудить спящих за дверями с обеих сторон. Отец Хэган казался так…

Он вдруг остановился, от прилива крови сердце бешено заколотилось. Из общей тени возникла тень человеческая.

— Кто?..

— Это я, монсеньер Делгард, мать Мари-Клер. Извините, что напутала вас.

Делгард смог вздохнуть.

— Мать-настоятельница, человеку моих лет не стоит переживать такой испуг. — Он пытался говорить легко. — Старому, изношенному сердцу шок не на пользу.

— Простите меня, но я хочу, чтобы вы выслушали кое-что, — проговорила она шепотом.

— Что же, преподобная мать? — спросил он, мгновенно насторожившись.

Настоятельница увлекла его с собой по коридору.

— Каждую ночь с тех пор, как с нами Алиса, я или одна из сестер останавливаемся у ее двери проверить, не кричит ли она во сне. В двух случаях я слышала за дверью голос. И сестра Теодора тоже слышала.

— Алиса не может уснуть? Многие дети, оставаясь одни, говорят сами с собой.

— О нет, монсеньер, дело не в том. Я бы даже сказала, что девочка спит слишком много и слишком часто. Однако доктор думает, что это хорошо, учитывая постоянный стресс.

— Вы хотите сказать, что она разговаривает во сне? — Его голос звучал слишком громко, и Делгард сдержал себя. — Тут не о чем тревожиться, преподобная мать. Это просто симптом смятения, в котором она пребывает. Смерть отца…

— Нет, меня встревожили ее слова, монсеньер. Они… странные, не детские.

Заинтригованный, Делгард придвинулся к двери, за которой спала Алиса.

— Что за слова? — прошептал он. — Что она говорит?

— Послушайте сами, монсеньер.

Он тихо повернул ручку и медленно приоткрыл дверь. Они прислушались. Делгард вопросительно взглянул на мать Мари-Клер, и она, хотя в темноте не видела его лица, опутала недоумение священника.

— Она говорила всего несколько мгновений…

Ее голос прервался, когда с кровати послышалось бормотание. Монахиня приоткрыла дверь шире и проскользнула внутрь, Делгард последовал за ней. Ночник на столике у стены отбрасывал на голую комнату тусклый свет, открывая маленькую кроватку с белыми простынями и бесформенный ком под одеялом. Фигура пошевелилась, и священник с монахиней затаили дыхание.

— О, не отвергай меня, милый…

Делгард напрягся. Это был голос Алисы, тихий, но с каким-то изменившимся тембром Священник напрягся, улавливая слова.

— …Пусть твоя страсть наполнит меня…

В голосе слышался сильный акцент, гласные растягивались почти вульгарно.

— …Безумный, совершенно безумный…

Едва разборчивые, то слишком тихие, чтобы расслышать, то… слишком странные, чтобы понять.

— …Грубо воспользовался мной…

Это был не иностранный акцент, а один из местных говоров, и Делгард не смог определить, в каком графстве так говорят. Вроде бы где-то на юго-западе. Слишком резко, жестко… Девочка назвала имя, но священник не расслышал его.

— …Страсть, что бичует мое тело…

Он было двинулся вперед, но ощутил, как мать Мари-Клер слегка придержала его за руку.

— Лучше не тревожить ее, монсеньер, — прошептала монахиня.

Священник поколебался, ему хотелось услышать еще. Но Алисин голос перешел в невнятное бормотание, слова слились словно в один непрерывный звук. Прямо на глазах она словно погрузилась в глубокий сон, и вскоре слова совсем затихли, слышалось лишь ровное, глубокое дыхание.

Монахиня поманила Делгарда из комнаты, и он подчинился. Она тихо закрыла дверь.

— Что это за говор, преподобная мать? — спросил он, не повышая голоса. — Она каждый раз так говорит?

— Вроде бы каждый, монсеньер, — ответила настоятельница. — Пожалуйста, пойдемте со мной: я хочу еще кое-что показать вам.

Прежде чем последовать по коридору за темной фигурой, Делгард еще раз оглянулся на дверь. Спускаясь по лестнице, монахиня сказала:

— Трудно разобрать, что она говорит. Сначала я думала, что, может быть, во сне подсознательно действует затруднение речи. Столько лет немоты — это могло сказаться.

— Нет, я уверен, это невозможно. Если бы, наоборот, она заикалась наяву и говорила гладко во сне, это могло бы иметь какое-то объяснение.

— Я согласна с вами, монсеньер. Это была просто Первая глупая мысль, и я ее быстро отмела. Кроме того, мне кажется, слова выговариваются отчетливо, хотя и странно на слух.

— Это какой-то диалект?

— Мне кажется, да, но не могу определить какой.

— И я тоже. Похож на корнуэльский, но не совсем.

— Да, не совсем. К сожалению, во сне Алиса говорит короткими обрывками, и не разобрать ни акцента, ни значения слов.

Они спустились по лестнице, мать Мари-Клер пересекла вестибюль и открыла дверь в свой кабинет. Она указала на кресло, и священник сел.

— Теперь можно предложить вам выпить, монсеньер Делгард?

Он покачал головой.

— Нет-нет. Возможно, чуть погодя. Вы сказали, что хотели что-то показать мне.

Настоятельница отвернулась и подошла к бюро с выдвижными ящиками. Прежде чем выдвинуть верхний, она сказала:

— Алисе приходится много времени проводить в одиночестве в своей комнате. Возможно, слишком много для такой молодой девочки. В монастыре нечем ее занять, но она, кажется, любит рисовать карандашами и красками. — Монахиня выдвинула ящик и вынула папку. — Я собрала выброшенные ею рисунки за все время, что Алиса у нас.

Она повернулась и положила папку на свой письменный стол.

— Ее увлекает лишь одна тема.

— Ах да, — сказал Делгард. — Отец Хэган, до того как умер, показывал мне ее рисунки. Мать девочки позволила ему взять некоторые. На всех одно и то же — по нашим догадкам, это Пресвятая Дева.

— Да, монсеньер, верно. У Алисы не очень большие способности к живописи, но есть определенный… энтузиазм к этой теме. Я бы сказала, почти что наваждение.

— Девочка боготворит Марию. — Он позволил себе улыбнуться. — Кажется, это очевидно всем. Думаю, ее преданность…

— Преданность? Вы так думаете, монсеньер? — Мать Мари-Клер открыла папку и протянула ему первый лист. Священник взял, и рисунок задрожал в его руке.

— Не может…

— И та же фигура везде, монсеньер. — Монахиня разложила на столе остальные листы. Все отличались грубостью рисунка, одинаково безвкусными тонами, широкими, неумелыми мазками.

Даже нарисованная непристойность была одна и та же, хотя где-то напряженный фаллос мог отличаться от других размером и цветом, груди могли отличаться формой, на некоторых рисунках ухмыляющиеся красные губы более искривлены.

 

Глава 27

Бен несся вдоль рядов скамеек — Индиана Джонс, бегущий от преследования сотен, нет, тысяч ревущих арабов, готовый обернуться и, ковбойским кнутом выбить меч из рук любого, кто приблизится. Его воображаемый кнут, удобно пристроенный на левом плече, ничего не весил Туда вдоль одного ряда, обратно вдоль другого. Один раз кнут соскользнул в мокрую траву, но Бен тут же подхватил его, задержавшись, только чтобы пристрелить огромного, семи футов ростом, злодея в черных одеждах, размахивающего длинным изогнутым мечом Бен расхохотался над его удивленным вскриком и устремился дальше, к Затерянному Ковчегу, прежде чем до него доберутся грязные нацисты, чтобы завладеть чудесной энергией и завоевать мир. Индиана Джонс был лучше, чем Хэн Соло (пусть даже это был один и тот же человек), а Хэн Соло лучше, чем Люк Скайуокер. Нужно бежать, несмотря на усталость, нельзя останавливаться, они не должны схватить его; несмотря на усталость, нужно бежать вперед, чтобы… Чья-то нога!

Он растянулся на земле, и чьи-то руки схватили его, чтобы поднять. Никаких повреждений — только ссадина не коленке. Бен стряхнул землю с джинсов, и чей-то голос сказал:

— Осторожнее, сынок, ты поранишься, если будешь так носиться.

Бен ничего не сказал, помня, что он все еще Индиана Джонс, мужчина, не любящий много говорить. Руки отпустили его, и он одним прыжком освободился.

Лужайку быстро заполняли люди, скамейки ближе к помосту посередине — кроме тех, что были отведены специально для важных лиц и забронированы для определенных религиозных сообществ, — все больше и больше заполнялись, толпа расширялась, как распускающийся цветок. До мессы оставалось еще два часа, но люди уже проталкивались через недавно построенные ворота в поле, стремясь занять места поближе к алтарю. Многим хотелось просто увидеть чудо-девочку, другие стремились оказаться ближе, чтобы ее святость распространилась на них. Они боялись, что эта аура не достигнет задних рядов.

Солнце тускло светило сквозь облака, дул резкий ветер, который для инвалидов в толпе казался особенно немилосердным Гул возбужденных и несколько испуганных голосов с ростом толпы усиливался. Дисциплинированные служители, молодые священники, вызванные на помощь распорядителю ожидавшейся грандиозной службы, не могли сдержать дрожь, пробужденную заряженной атмосферой. Голоса почтительно приглушались, словно люди собрались в церкви, и шум объяснялся только огромным количеством собравшихся. Инвалидным коляскам было нелегко двигаться по полю, поскольку мягкую землю размесили тысячи ног, и инвалиды уже начали забивать боковые проходы, а служители про себя отметили, что на будущее нужно выделить сектор для таких калек.

Бен бежал дальше, на этот раз осторожнее, держась у менее заполненных скамеек, чтобы избежать дурацких подножек Семилетнему мальчику нравилась эта игра, он не замечал возраставшего напряжения, поглощенный своим самостоятельно сотворенным миром. На него мчался грузовик с грязными нацистами, и Бен перекатился через скамейку справа и выстрелил в лицо шоферу, когда машина проносилась мимо. Он уже снова был на ногах и бесстрашно мчался дальше. Его не напугаешь! Мальчик смутно сознавал, что скоро игра закончится: мама заставила его пообещать, что, когда в поле соберется слишком много народу, он вернется в церковь. А если ее там не окажется, то она в доме священника. Но пока народу не слишком много, еще множество пустых скамеек, множество темных арабских коридоров, множество…

Мужчина только что зашел на этот ряд, и несущееся вперед тело моментально сшибло его с ног и отбросило на скамейку, на которую он собирался сесть. Чтобы удержаться, он схватился за плечи мальчика, и Бен, от неожиданности задохнувшись, взглянул ему в лицо. Мужчина смог лишь улыбнуться, чтобы успокоить его, но это сделало лицо только еще страшнее.

Он отпустил руки, и мальчик медленно отстранился, не отрывая глаз от изъеденных язвами губ и носа — страшного последствия туберкулеза кожи лица. Мужчина поднял шелковый шарф. Он бы не пришел сюда с этим ужасным уродством, люди шарахались от него, друзья, так называемые близкие, боялись заразиться. Туберкулез кожи люди по-простому называли волчанкой, и это название вполне соответствовало болезни. Иногда люди обращались с ним как с волком, словно боясь, что он укусит их и они станут такими же, как он. Подобное кожное заболевание было редким, но для человека это не имело значения, а только усугубляло чувство безнадежности, бессильной злобы на то, что именно ему досталось такое безобразное клеймо, вывести которое не способны никакие лекарства Оставалась последняя надежда. Последняя надежда, сегодня. Если нет, если он уже никогда не сможет ощутить чужих губ на своих, никогда не увидит чужих глаз без еле скрываемого отвращения в них, никогда не возьмет на руки ребенка, не ощутив, как тот напрягается, чтобы вырваться, — тогда во всем этом нет смысла, вообще нет смысла продолжать. Разве существовало в этой жизни что-то настолько ценное, ради чего стоило жить дальше? Лучше холодное, бесчувственное забытье, чем презренное существование. Он смотрел, как мальчик убегает от него, и попытался восстановить онемение души — единственный барьер от просачивающейся жалости к себе.

Бен бежал дальше, теперь боясь этого большого луга, этой стекающийся толпы незнакомцев, вдруг показавшихся ему опасными. Пора найти маму. Индиана Джонс исчез без следа.

— Вам придется проехать дальше. Здесь негде встать.

— Пресса — Фенн высунулся и показал констеблю свое удостоверение.

— Да, вам и восьми тысячам прочих. Проезжайте.

Фенн снова втиснулся в вереницу медленно ползущих автомобилей.

— Снова этот чертов карнавал! — пробормотал он себе под нос.

— Что? — спросила, не расслышав, Нэнси.

— Я удивляюсь, сколько народу приперлось на бесплатное представление.

— Думаю, у многих более веские причины, Фенн.

— Возможно.

Они доехали почти до дома священника, и Фенн увидел, что даже здесь все забито машинами — видимо, приехавшего духовенства Он выругался.

— Мне надо было договориться с Делгардом насчет места для стоянки. Я вроде как официальное лицо.

— Думаю, зря мы не приехали пораньше. — Нэнси рассматривала медленно движущуюся толпу; очередь выплеснулась на дорогу, и там и сям полиция с распорядителями силились навести хоть какой-то порядок, чтобы люди сами себе не затрудняли проход. Автобус перед взятой напрокат машиной Фенна остановился, и репортер неохотно нажал на тормоз. Нэнси высунула голову в окно со своей стороны посмотреть, чем вызвана остановка.

— Там, впереди, скорая помощь — кажется, у выхода на луг, — сообщила она — Да, выгружают. Боже, несколько носилок.

— Ничего удивительного. В следующий раз они привезут своих мертвецов.

Нэнси полезла в сумочку за сигаретами.

— Не пойму, почему в тебе по-прежнему столько цинизма, — сказала она, прикуривая. — Ведь ты должен признать, что в самом деле есть результаты.

— Знаю, но посмотри, только посмотри туда! — Он указал на другую сторону дороги, где на обочине стояли самодельные ларьки.

Сквозь просветы в окружавшей ларьки толпе виднелись статуэтки и висящие на рамах святые безделушки, а на натянутых между деревьями веревках болтались плакаты с изображениями Богоматери с младенцем Христом, Пресвятой Девы у распятия и тому подобного. Фенн и Нэнси мельком заметили изображение Папы в ковбойской шляпе; еще один размытый плакат изображал сцену покушения на него. Торговцы выглядели угрюмыми, хотя торговля вроде бы шла бойко. Самым оживленным казался фургон мистера Уиппи, и Фенн подумал, уж не продаются ли там леденцы на палочке в виде Мадонны.

— Удивляюсь, как полиция это допускает!

— Вероятно, они слишком заняты толпой, чтобы обращать внимание на торговлю без лицензий, — ответил Фенн, снова трогая машину вперед, когда автобус двинулся.

— Похоже, в саму церковь сегодня никто не собирается, — заметила Нэнси, когда они приблизились к церковным воротам.

Фенн увидел, что полисмен торопит людей, проходящих мимо ворот, терпеливо объясняя самым настойчивым, что служба сегодня состоится не в церкви, а в поле.

— Кажется, им не очень это нравится.

— Неудивительно — снаружи чертовски холодно.

— Инвалидам это не сулит ничего хорошего. — Фенн покачал головой. — Не понимаю, как врачи это позволяют.

— Нельзя изменить человеческую природу, Фенн. Если им кажется, что они смогут исцелиться, ничто их не удержит. Например, как бы ты сам себя чувствовал, если бы у тебя была неизлечимая или смертельная болезнь? Разве ты бы не воспользовался последним шансом, даже если бы это был один шанс из тысячи — или из миллиона?

Он пожал плечами.

— Кто знает?

— Ты бы от этого ничего не терял.

— Если не считать, что имел бы довольно глупый вид.

— Что глупого в попытке воспользоваться шансом выжить?

Фенн промолчал в знак согласия, а через некоторое время махнул рукой:

— Вон выход в поле. Смотри, какая там давка.

Теперь было видно, что вереницы людей стекаются к воротам с двух сторон, образуя в проходе сумятицу.

— Эх, если бы я продавал билеты! — пробурчал Фенн.

Они медленно проехали дальше. Автомобили, автобусы и фургоны вдоль дороги стояли бампер к бамперу, и только площадь непосредственно вокруг церкви и у выхода на лужайку полиция удерживала свободной.

— Выскочишь здесь, пока я найду место, где встать? — предложил Фенн.

— Хочешь увидеться с Делгардом, да?

Он кивнул.

— Тогда я от тебя не отстану.

— Смотри сама.

— Приклеюсь как липучка.

— Ладно.

Автобус впереди наполовину заехал на обочину, и водитель на повышенных тонах объяснялся с полисменом Догадавшись, чем закончится спор, Фенн свернул к заднему колесу автобуса и остановился. Этот маневр был встречен злобными гудками ехавших следом автомобилей, которым пришлось объезжать взятую напрокат «фиесту» Фенна под напором ползущих следом машин.

— Черт возьми, что ты делаешь?

— Дорога не так широка, чтобы автобус тут встал, и, высадив пассажиров, он уедет дальше.

— Что-то не похоже, что он собирается ехать.

— Уедет.

Фенн оказался прав. С последним возмущенным жестом водитель снова исчез в кабине и завел мотор. Не сигналя и не выжидая просвета в потоке машин, он влился в него, а Фенн быстро занял освободившееся место. Две машины сзади последовали его маневру.

— Выходи, — торжествуя, проговорил репортер, вытягивая ручной тормоз.

Они вылезли из машины и пошли назад к церкви Святого Иосифа, держась на другой стороне дороги от медленно движущейся очереди.

— Сегодня здесь, наверное, тысячи и тысячи, — заметила Нэнси, укутывая шею в шарф от холода.

— И на прошлой неделе были тысячи.

— Да, но не столько. Даже Папа не собрал бы такую толпу.

Вскоре им пришлось выйти на проезжую часть, чтобы обойти группы, толпящиеся у ларьков. У ближайшего лотка они остановились, чтобы рассмотреть товары поближе.

— Невероятно, — проговорил Фенн, одновременно качая головой и улыбаясь. — Смотри! Фляжки со Святой Землей с лужайки Мадонны. Иисус бы заплакал!

Нэнси взяла маленький куполообразный прозрачный флакон с водой, в котором виднелось убого изваянное изображение Девы Марии. Она взболтала сосуд, и образ почти скрыли снежинки.

Фенн снова покачал головой в изумлении и ужасе, когда увидел семидюймовую святыню, опять же пластиковую — маленькие красные свечки в подсвечниках по обеим сторонам от фотографии Алисы, очевидно наспех вставленной на место какой-то другой святой картинки. Черно-белое изображение было репродукцией газетного снимка, и от увеличения ясно виднелись зерна печати.

Нэнси указала на раскрашенный белым грот, где поочередно вспыхивали огоньки, освещая то Мадонну, то другой образ — несомненно, Бернадетту Лурдскую.

Они видели, как какой-то паломник взял куколку, имевшую отдаленное сходство с Алисой Пэджетт, и механическая пародия на детский голос проговорила: «Слава Марии всемилостивой, Господь…»

— Не верится, — сказал Фенн. — Как они смогли так быстро все это изготовить?

— Это называется предприимчивостью, — ответила Нэнси, ее не позабавила эта выставка пошлости. — Просто быстрая подгонка товаров, которые продавались годами. Держу пари, под многими табличками «Алиса-чудотворица» или «Бенфилдская Богоматерь», если поскрести, обнаружатся совсем другие надписи.

Они пошли дальше мимо медальонов всевозможной формы и размеров, простых и витиеватых распятий, фаянсовых изделий, сумок, даже зонтиков, соблазняющих тем, что и их коснулась святость. Фенн и Нэнси подошли к человеку, торгующему открытками с видами суссекских деревень, в том числе и Бенфилда. На предложение купить такую открытку Фенн только замахал руками.

Оказавшись напротив церковных ворот, они перешли дорогу, шмыгнув меж еле двигавшихся автомобилей, и нырнули в очередь. Замеченный ранее полисмен, который направлял толпу, преградил им путь.

Фенн вытащил свое удостоверение.

— Меня ждет монсеньер Делгард.

Полисмен обернулся к одному из распорядителей, который шнырял за воротами.

— Вам что-нибудь известно о мистере Джеральде Фенне?

Маленький человечек, говоривший с Фенном в прошлый раз, кивнул:

— Все в порядке, можно его пропустить.

Ворота отворились, и Нэнси двинулась вслед за Фенном.

— Простите, мисс, только мистер Фенн.

— Но я же с ним. — Нэнси открыла сумочку и вынула свое удостоверение. — Смотрите, я тоже пресса.

— Мисс, м-м-м… Шелбек? — Полисмен рассмотрел карточку и снова обернулся к маленькому человечку.

— Нет, насчет нее ничего не знаю.

— Очень жаль, мисс, вам придется воспользоваться другим входом, дальше. Здесь позволено входить лишь официальным лицам.

— Но я же говорю: я с ним — Она указала на Фенна, который подавил ухмылку.

— Я бы рад сделать для вас исключение, но боюсь, что не могу.

— Фенн, ты не поговоришь с этим парнем?

— Извини, Нэнси. Полагаю, порядок есть порядок.

— Мерзавец! Ты знал, что так выйдет.

Фенн, притворно сокрушаясь, развел руками.

— Откуда я мог знать?

Губы Нэнси сжались в прямую линию.

— Послушайте, сержант, я из «Вашингтон пост». Я здесь для того, чтобы освещать…

— Не сомневаюсь в этом, — последовал вежливый, но твердый ответ. — Вы сможете выполнить свою задачу, если встанете в очередь. Можете пройти вперед и просто показать там свое удостоверение.

— Но… — Нэнси поняла, что спорить бессмысленно. — Мы еще встретимся! — крикнула она Фенну, прежде чем скрыться в толпе.

Широко улыбаясь, Фенн прошел за ворота. Но пока он шагал по затененной дорожке к церкви, улыбка его постепенно погасла Ему стало не по себе, словно древнее здание наблюдало за ним, а пасть черного дверного проема была разинута специально, чтобы сожрать его душу. Если существовала такая вещь, как душа. Фенн не был в этом уверен (он так и не пришел к определенному мнению на сей счет — а кто пришел?), но ему казалось, что он верит в некую «искру» жизни, в какую-то внутреннюю сущность, которая направляет жизнь человека, генерирует энергию и мысли посредством химических импульсов. Верит в некий направляющий свет, если угодно, который не обязательно приводит в движение все остальное. Тогда что же такое Бог? Искра побольше? А его искра и искры прочих — просто осколки той большой искры? Или Бог — это то, чем хотят представить Его разные религии? А важно ли это? Для него, Фенна, нет. А может быть, и для Бога тоже.

Но церковь вызвала в нем замешательство. Холод в ней был словно бы еще заметнее, чем во все предыдущие разы. «Духовно покинутая» — странное выражение для любого, кто не имеет определенных верований в этом направлении, так почему же оно кажется ему таким подходящим? Да, его разочаровало, что расследование последней недели не открыло никакой глубокой тайны или нечестивых деяний, связанных с церковью Святого Иосифа или поселком, но только потому, что это могло бы обеспечить интересный, возможно интригующий, сюжет. И все же остался ли он тем же циником, каким был, когда только взялся за расследование, или это просто попытка отделаться от иррационального после неудачи в поисках страшных тайн? Фенн помнил, с какой одержимостью поначалу атаковал архивы. Пожар, смерть священника и отца самой Алисы, смутные намеки монсеньера Делгарда посеяли в душе сомнения и подозрения, вызвали определенный страх, который он не мог понять и не мог отмести. Возможно, неделя неустанных подвигов изгнала этот страх, а множество исторических фактов и дат, не относящихся к предмету исследований, заслонили истинную цель поисков.

Он остановился у обветшавшего здания и посмотрел на невысокую башню. Ее происхождение уходило в глубь веков — никто не знал, насколько стара ее история, — и Фенн задумался о том, скольким событиям стали свидетелями эти древние камни, как; под этим куполом текло время и перемены усугублялись с каждым проходящим веком. Камни остались (или частично остались) от еще досредневековой Англии и дожили до эры микросхем и космических кораблей, прошли через колдовство и суеверия к эпохе материализма. Если бы церковь была человеком, если бы камни и цемент были плотью и кровью, окна — глазами, алтарь — мозгом, как бы на всем этом отразились колоссальные перемены, какое влияние они оказали бы на это живое существо? И смогла бы его духовная аура вынести натиск растлевающего материализма? Или проходящие годы помогли бы обрести мудрость и познать нечто, далеко превосходящее все достижения науки?

Он вздохнул. Боже, Фенн, ты еще философствуешь! Перед тобой всего лишь куча камней, у нее нет чувств, нет мозга, нет души. Рукотворное здание, построенное и обставленное Римско-католической церковью. Хватит заниматься всякими измышлениями! Чьи-то шаги заставили Фенна вздрогнуть.

— Вам помочь? — Это был другой священник, не тот молодой ирландец, с которым Фенн говорил в церковном домике более недели назад.

— Да. Моя фамилия Фенн. Я ищу монсеньера Делгарда.

— Да, мистер Фенн, я слышал о вас. Монсеньера Делгарда я только что видел в доме священника.

— Спасибо.

Репортер направился в сторону указанного дома.

— Он сейчас занят, готовится к мессе.

— Я не отниму у него много времени, — через плечо бросил Фенн.

По дороге к дому Делгарда репортер увидел на лугу за церковным кладбищем толпу. Он задержался и, невольно взглянув на отдаленный дуб, заметил построенные там помост и алтарь.

— Время начинать представление, — пробормотал Фенн, двинувшись дальше.

Он постучал в дверь дома священника, потом позвонил — его обычный способ объявлять о своем прибытии, когда имелись обе возможности, — и удивленно приподнял брови, услышав голос Сью.

— Привет, — сказал Фенн.

— Здравствуй, Джерри.

— Ты теперь служишь в церкви?

— Только помогаю. Столько всего происходит! — Она отошла в сторону, пропуская его. — Ты к монсеньеру Делгарду? — спросила Сью и сама себе ответила: — Конечно к нему.

— Я рад тебя видеть. — И он действительно был рад, хотя она выглядела усталой: под глазами залегли тени, и ее волосы были не такими блестящими и пышными, как обычно. — Плохо спишь, Сью?

— Что? — Она убрала с лица прядь волос, оглянулась, словно в смущении, и проговорила с фальшивой непринужденностью: — Нет-нет, я в полном порядке. Просто много работы.

Он придвинулся ближе.

— В двух местах: на радиостанции и в церкви?

— Да нет, церковь не отнимает много времени.

— И что ты тут делаешь?

— Я здесь не одна: еще несколько женщин из поселка приходят помогать. Мы прибираем в церкви, в доме. Покупаем продукты для монсеньера — ты знаешь, он ужасно занят. Сегодня утром я сидела на телефоне — он звонит не переставая.

— И открываешь дверь посетителям?

— Да, и это тоже.

— Бен с тобой?

— Он где-то поблизости, на лугу, наверное. Я много раз пыталась до тебя дозвониться.

Она озабоченно посмотрела на него, и он улыбнулся, радуясь услышанному.

— Я ушел в подполье. Мне показалось, что лучше на время спрятаться ото всех.

— Ты не появлялся в «Курьере».

— Да, я кое-что раскапывал для монсеньера Делгарда. Извини, что ты не смогла меня найти, но я не думал, что тебе захочется.

— После того, что случилось на прошлой неделе, после пожара? Ты думал, меня это не взволнует?

Я слышала, что ты был там, слышала от других. — Ее глаза подозрительно заблестели.

— О Гос… Извини ради Бога, Сью, но, знаешь, ты со мной вела себя несколько странно. Я сомневался, захочешь ли ты меня снова видеть. — Он погладил ее по руке.

Она потупилась и хотела что-то сказать, но рядом, в прихожей, зазвонил телефон.

— Мне нужно подойти.

Сью отвернулась и взяла трубку.

— О, епископ! Да Вам нужен монсеньер? Нет, сама я пока не, была, но один из священников говорил мне, что народу собралось очень много…

Из двери в конце холла появился Делгард. Увидев Фенна, он улыбнулся и приветственно взмахнул рукой. Сью протянула ему трубку и прошептала:

— Это епископ Кейнс, интересуется, что здесь происходит.

Делгард кивнул и взял трубку, а Сью снова повернулась к Фенну.

— Сейчас не слишком спокойно, — сказала она тихо, чтобы не мешать священнику.

— Может быть, увидимся позже? — спросил Фенн, чувствуя себя глупо из-за необходимости об этом спрашивать.

— Ты действительно хочешь?

— Что за вопрос?

— Где ты пропадал на прошлой неделе? Я имею в виду: где ты жил?

Соврать было нетрудно. Но он решил просто не говорить.

— Поговорим об этом после. — Фенн сам удивился, что не сказал тотчас же, что жил в отеле в Чичестере, недалеко от дома, где хранится исторический архив Суссекса.

— Ты ничего от меня не скрываешь?

Решив, что честность хороша до определенной степени, он ответил:

— Ничего.

Делгард положил трубку и подошел к ним.

— Джеральд, я очень рад вас видеть. А то я подумал, что, возможно, отпугнул вас.

Сью внимательно посмотрела на священника, но ничего не сказала.

— Вы не представляете, сколько всего мне пришлось перелопатить, — заявил Фенн. — С тех пор как окончил школу, я столько не вбивал себе в голову. — И добавил: — Впрочем, я и в школе этим не увлекался.

— Расскажете по дороге в церковь? Мне нужно взять облачения для мессы.

— Вы участвуете в ней?

— Получается, я унаследовал этот приход, по крайней мере на время. Сьюзен, вы присмотрите за Алисой и ее матерью, пока мы сходим в ризницу?

— Алиса здесь? В этом доме? — удивленно воскликнул Фенн.

— Я подумал, что лучше заранее поместить ее сюда, тогда нам не придется прокладывать ей дорогу через толпу желающих увидеть ее вблизи. Мы просто выйдем через двор на луг.

— Неплохая мысль. Можно мне увидеть девочку?

— Мне действительно нужно подготовиться к службе и не терпится услышать, что вы разузнали. Лучше бы вы проводили меня в церковь.

— Конечно. А потом?

Священник не ответил, а, взглянув на часы, обратился к Сью:

— Епископ Кейнс едет из Уортинга, он будет здесь минут через двадцать, если не задержится в какой-нибудь пробке. Вы бы подождали здесь вместе с Алисой и матерью-настоятельницей до его прибытия, а потом проводили их на места за пять минут до начала службы.

Сью кивнула.

— Думаю, епископ может приехать не один.

— Я займусь приготовлениями, монсеньер.

Он благодарно улыбнулся и вместе с Фенном вышел на улицу. По дороге назад к церкви Делгард сказал:

— У вас усталый вид, Джерри.

— Знаете, я как раз собирался то же самое сказать вам. И Сью тоже. Кажется, она здесь слишком усердствует.

— Возможно, и все мы. — Священник повернул голову, чтобы рассмотреть лицо репортера. — Она добрая женщина, очень способная, очень искренняя. Она призналась мне, что одно время ее вера поколебалась, но теперь как будто вернулась с новой силой.

— Из-за Алисы?

— Говорят, Лурдское чудо заключалось не в исцелении больных, а в том, что оно укрепило веру у паломников, а неверующих заставило поверить.

— Похоже, Сью тоже подцепила эту инфекцию.

Священник рассмеялся.

— Удачное выражение. Это действительно похоже на инфекцию, хотя никаких дурных проявлений нет, есть только добрые.

— Это смотря с какой точки зрения.

— Ах да — насколько я понимаю, это породило проблемы в ваших отношениях. Но неужели вы упрекаете в этом Сьюзен, Джерри?

— Не совсем.

Делгард решил, что лучше сменить тему: в настоящее время существовало много более важных предметов для обсуждения и тревоги. Фенн импульсивный и определенно эгоистичный молодой человек. В некоторых отношениях его скептицизм был здоровым и явно соответствовал избранной профессии, но в других оказывался разрушительным Репортер распространял, вокруг себя атмосферу бессердечности, которая зачастую маскировалась под маской беззаботности, и все же Делгард подозревал в Фенне чувствительное сердце, которое опять же скрывалось под внешним безразличием За годы выслушивания исповедей, вникания и утешения священник научился понимать человеческий характер, и это позволяло ему не так сурово судить — нет, не судить, а просто составлять мнение о Фенне. Этот человек был непрост, но чрезвычайно привлекателен, его недостатки могли раздражать, но скоро забывались.

— Нашли что-нибудь интересное, Джерри? — спросил Делгард.

Фенн глубоко вздохнул.

— Ничего, что имело бы отношение к нашей… к вашей проблеме. Я привел мои заметки в некоторый порядок и отпечатал для вас, перечислил конкретные имена и даты, но могу вкратце рассказать прямо сейчас.

Они подошли к церковным дверям, и Фенн поежился, оказавшись в полумраке.

— Холодно.

— Да, — ответил монсеньер и больше ничего не добавил.

В церкви было пусто; священник, с которым Фенн говорил ранее, или скрылся в ризнице, или ушел к собравшимся на лугу.

— Присядем здесь. — Делгард указал на скамью.

— Я думал, вы торопитесь.

— Есть время поговорить. Пожалуйста, начинайте.

Они сели — Фенн на одну скамью, Делгард на другую, впереди. Он повернулся лицом к репортеру, спиной к алтарю.

— Ладно, значит, так, — проговорил Фенн, доставая из кармана блокнот. — Боюсь, это место ничем особенным не знаменито. Больше скажу: оно не знаменито совсем ничем. Первое официальное упоминание о нем относится к семьсот семидесятому году, когда саксы построили замок неподалеку от Стретхэма. Его владелец имел грамоту от Осмунда, короля западных саксов, на пятнадцать гайдов земли, чтобы завещать их бенфилдской церкви. Предположительно, это была как раз церковь Святого Иосифа, поскольку не осталось никаких записей о существовании в то время какой-либо другой церкви. Кстати, само поселение с течением времени изменяло свое название: Бейнефелд, Бейндрилл, Бейнфилд — и, наконец, Бенфилд.

До прихода саксов местные жители пользовались путем через всю территорию, с востока на запад, и этот путь проходил через поселение, в конце концов ставшее городком. Следует помнить: эта часть страны была тогда почти сплошь покрыта лесами, и поселение, вероятно, располагалось на поляне в лесу.

Следующее официальное упоминание относится к земельной описи, которую в тысяча восемьдесят пятом году провел Вильгельм Завоеватель, желая знать, как велико его королевство и кто именно его населяет. С тех пор никаких особых событий здесь не было. Небольшие волнения в период Реформации и Гражданской войны в следующем веке. В семнадцатом веке шестьдесят два жителя умерли от чумы. Ничего важного до тех пор, пока в восемнадцатом веке поселок не стал перевалочным пунктом на пути из Лондона в Брайтон. Да, тогда здесь появилась собственная мануфактура для приходских бедняков. Около тысяча восемьсот восьмидесятого года здесь построили железную дорогу, она действовала несколько лет, пока ветку не закрыли. Ее могут восстановить, учитывая нынешний интерес к Бенфилду.

В старых документах неоднократно встречаются одни и те же фамилии, некоторые восходят к тринадцатому и четырнадцатому веку. Одна из них — Саутворт. Двое представителей других старинных родов — Бекшилд и Осуолд — до сих пор вместе с ним входят в местный совет. Также несколько раз упоминается Смайт, а еще Бридгэм, Вулгар, Адамс и Чарльз Даннинг, который кое-чем прославился: во времена Генриха Восьмого он был посвящен в рыцари. Большинство же были вольными землевладельцами и фермерами. Во время Гражданской войны между некоторыми семействами разгорелись конфликты: одни поддерживали Карла Первого, другие примкнули к Кромвелю. Зная деревенские нравы, можно заключать, что семейства до сих пор друг другу пакостят. Некоторые жители занимались контрабандой. Полагаю, от побережья открывался свободный путь с множеством укромных мест для хранения товаров. Вот, пожалуй, единственное мошенничество, имевшее здесь место, — по крайней мере, зафиксированное. — Фенн улыбнулся.

Делгард ждал продолжения и, не дождавшись, нахмурился.

— И все? — спросил он удивленно.

— В основном все. Подробности можете прочесть в моем письменном отчете. Простите, ничего не могу сообщить об убийствах, языческих жертвоприношениях, сжигании ведьм — просто ничего такого здесь не было.

— Да, признаться, я несколько разочарован.

— Я вас понимаю. Оказаться в тупике всегда досадно.

— А сама церковь? Должно быть что-нибудь еще про церковь.

— Да, есть. Но не много. В Англии Суссекс был одним из последних языческих оплотов. С севера его отрезали леса, с востока и запада — болота, а с юга — море. В то время Августин и его последователи-христиане из Рима получили от местных жителей короткую исповедь. Все началось с епископа по имени Уилфред, которого штормом прибило к берегу Суссекса Епископ пришел в ужас от местного варварства и решил вернуться и обратить дикарей в истинную веру. Что и сделал двадцать лет спустя — и добился своего. История говорит, что Бенфилд, или Бейнфилд, как он тогда назывался, был одним из последних оплотов язычества Интересно, что первая христианская церковь — а мы можем лишь предполагать, что это была церковь Святого Иосифа, — была построена на месте языческого капища. И кладбища.

В глазах Делгарда сохранялась ледяная холодность — отражение внутренних мыслей. Священник не смотрел на Фенна.

— Вероятно, это не важно. Многие церкви строились на месте языческих алтарей — как твердое и символическое опровержение старых верований. А кладбища всегда почитались, и христианами, и язычниками.

— Разумеется. С моей стороны это просто изложение фактов, а никакой не намек.

Священник кивнул.

— Продолжайте, прошу вас.

— Первым местным викарием, о котором упоминают, был… — Фенн сверился с блокнотом — Некто Джон Флетчер. Это было в тысяча двести пятом году. Между прочим, церковные книги хранят записи лишь до тысяча пятьсот шестьдесят пятого года, и в них содержатся сведения исключительно о браках и смертях. Информацию о Флетчере я получил из одной книжки об этой деревне.

— Вы уверены?

— Да. Но я открыл кое-что еще. Сейчас расскажу. Как я уже сообщал, Бенфилд особенно долго сопротивлялся епископу Уилфреду и его последователям, когда те принялись обращать суссекский народ в истинную веру. Было пролито немало крови. Впрочем, когда была основана церковь, больше проблем не осталось — по крайней мере, о них не упомянуто. Разве что в связи с Карлом Вторым: местный католический священник был роялистом и участвовал в тайной переправе короля через Даунс на побережье, откуда тот на лодке бежал во Францию. Кромвель казнил священника. Кроме этого бенфилдское духовенство ничем себя не проявило: никаких скандалов, растрат церковной кассы, никаких беззаконий.

— Но записи восходят лишь к концу шестнадцатого века. Мы не знаем, как эту церковь затронуло распространение протестантства в Англии. Это были трудные времена для католиков.

— Реформация принесла перемены и проблемы всем церквям в этих краях, но относительно церкви Святого Иосифа я не нашел ничего особенного. Несколько представителей местной знати столкнулись с большими неприятностями, когда отказались присягнуть на верность Генриху Восьмому как главе англиканской церкви, но большинство решило смириться с этим ради поддержания мира. Кроме того, многие извлекли выгоду из перехода в иную веру. Генрих распродавал земли, оказавшиеся свободными после упразднения монастырей, и местное дворянство их скупало.

Что-то зашевелилось в памяти Делгарда, мелькнула какая-то беспокойная мысль, но каждый раз, когда он пытался сосредоточиться на ней, она исчезала, как спугнутый сон.

— В Бенфилде были и противостоящие друг другу группировки, — продолжал Фенн, — и это противоречие, вероятно, использовалось для продолжения вражды, возникшей еще раньше. Как бы то ни было, в архивах нет никаких записей, касающихся этого периода. И это опять-таки приводит к тому, о чем я говорил раньше.

Делгард наклонился к репортеру, словно слушая исповедь.

— Где-нибудь в церкви есть старый сундук? — внезапно спросил Фенн.

Священник удивленно взглянул на него.

— Старый сундук из вяза или дуба? — продолжал репортер. — Укрепленный полосами из суссекского железа. И да, еще: он должен иметь три замка.

Священник медленно покачал головой.

— Мне ничего не известно о подобном сундуке. Я его не видел.

— Может быть, он хранится где-либо еще?

— 1 Здесь есть только ризница и склеп. Уверен, ни там, ни там сундука нет.

— А в доме священника? На чердаке?

— Какого он размера?

— Точно не знаю. Примерно, пять футов на два Старинный, еще четырнадцатого века.

— Нет, в доме священника его нет. А почему это важно?

— Потому что в нем хранятся древние документы, церковные ценности, книги и записи. Я нашел упоминание о нем в архиве. Генрих Восьмой приказал, чтобы в каждой церкви за счет прихожан завели крепкий сундук, где хранились бы церковные записи. Это случилось в тысяча пятьсот каком-то году, но, согласно архивам, в Бенфилде уже был такой сундук еще за двести лет до того. В нем мы могли бы найти кое-что о церкви Святого Иосифа.

Делгард внезапно понял, что сундук действительно важен. Он имел какое-то отношение к ускользающей мысли, которая мелькнула в голове мгновение назад.

— Я осмотрю склеп позже, после мессы.

— Я могу проделать это сейчас.

Делгард поколебался, посмотрел на часы, и сказал:

— Хорошо. Пойдемте вместе в ризницу, и я дам вам ключи. Вход в склеп снаружи.

Он встал, высокий человек в черных одеждах, его глаза скрывались в тени. Фенн, все еще сидя, посмотрел на него снизу вверх и вспомнил, каким неколебимым показался ему священник при первом взгляде на него. Теперь часть той силы ушла, словно Делгард сжался — его энергия не исчезла, но убыла.

Хотя перемена была еле различима, Фенн не сомневался, что это не просто плод его воображения.

— Вас что-то смущает? — спросил священник.

Фенн отвлекся от своих мыслей.

— М-м-м, нет, просто задумался. Пойдемте за ключами.

Они пошли к ризнице, и их шаги неестественно гулко прозвучали под сводами церкви. Фенн взглянул на статую Мадонны. На ней не осталось ни единого белого пятнышка.

 

Глава 28

Подсунув руки под ляжки, Бен елозил ягодицами по жесткой деревянной скамейке — и так и сяк. Мать с закрытыми глазами сидела рядом, не обращая внимания на шум вокруг.

У Бена прошел страх, теперь он видел кое-что и пострашнее мужчины со странным лицом: людей без ног, детей с огромными головами и бессмысленными выпученными глазами, женщин с невероятно распухшими, трясущимися, как студень, руками и ногами, и беспокойные глаза, смотрящие из бесформенных груд на инвалидных колясках.

— Мамочка, мне холодно, — пожаловался он.

— Тише! — одернула его Сью. — Сейчас начнется месса.

Она огляделась вокруг, удивляясь огромной толпе. Там и сям над морем розовых лиц развевались знамена, обозначая районы и религиозные объединения. На груди у многих сидящих в том же ряду, что и Сью, виднелись значки паломников из Лурда. На земле у ног Сью лежал обгоревший листок, с отвращением выброшенный одним из паломников, который получил его от девочки, лишь только ступил на церковные земли. Листок требовал пожертвовать последователям преподобного Сан-Мён Муна из «Церкви объединения», чтобы тот приобрел экономическое влияние. На сияющей с листка круглой, как луна, физиономии отпечатался грязный каблук, испортив товарный вид восточному Мистеру Счастье. Несколько облаченных в белое фигур, расположившихся на несколько рядов дальше, сначала вызвали у Сью недоумение — их яркие ленты и хламиды как будто не принадлежали ни к одному из известных ей духовных орденов, — но сидевшая рядом женщина, заметив удивленный взгляд, подтолкнула ее локтем и доверительно сообщила:

— Это просто светское общество. Они называют себя Рыцарями Святой Гробницы. Мы в Лурде часто их видим.

Сью и Бену посчастливилось сесть неподалеку от недавно устроенного алтаря, который возвышался на помосте в пяти футах от земли, чтобы все собравшиеся могли видеть церемонию. Молодой священник, исполнявший обязанности младшего распорядителя и знавший Сью как добровольную помощницу, заставил паломников потесниться на скамейке, чтобы выделить место для нее и сына Единственным свободным местом оставалась скамейка впереди, да и та теперь заполнялась духовенством, монахинями и элитой местного светского общества. Среди последних Сью увидела знакомые лица. Одним из них был человек по фамилии Саутворт. Он, тихо посмеиваясь, болтал о чем-то с епископом Кейнсом, как будто они дожидались начала концерта под открытым небом, а не богослужения.

По другую сторону от центрального прохода оставили свободным обширное пространство для инвалидных колясок, и на скамейках позади расположилась бригада скорой помощи из церкви Святого Иосифа, молодые женщины в накрахмаленных белых халатах — очевидно, частные сестры милосердия, и родственники инвалидов. Пресса не получила никаких особых привилегий, разве что журналистам позволили войти раньше остальных, и потому многим удалось найти места впереди, где они и собрались — одни были необычайно сосредоточены и держали блокноты наготове, другие, уже видевшие все это раньше (хотя, надо признать, и не совсем это) — отпускали недовольные замечания и подумывали, не будет ли святотатством закурить. Фоторепортеры сместились к краям скамеек, и многие примостились на корточках прямо на траве в центральном проходе, когда их отогнали от самого алтаря. Телеоператоров на луг не пустили, но за высокой изгородью вдоль дороги маячили их передвижные вышки, и телекамеры сфокусировались на перекрученном дубе и скромном помосте перед ним.

Некоторые из собравшихся негромко затянули гимн, со стороны других групп доносились протяжные молитвы.

Сью ощущала напряжение и знала, что все вокруг чувствуют то же. Во всяком случае, возбуждение в это воскресенье было явно сильнее, чем на предыдущей неделе. Ожидание нарастало. Даже у Бена разгорелись глаза, его обычная скука от «присутствия» ничем не проявлялась, на нее не было и намека. Он озяб, но Сью чувствовала, что его дрожь сродни ее собственной, вызванной отнюдь не холодом Причина была в радостном возбуждении, охватившем всех присутствующих. Вдруг всё затихли, а потом по толпе прокатился тихий стон, как при лицезрении чуда. В недавно проделанном проходе в стене, отделявшей луг от владений церкви, показалась Алиса.

Молли Пэджетт держала дочь за руку, и мать-настоятельница из монастыря провела их обеих к скамье перед алтарем. Лицо Молли побелело и исказилось от напряжения, но лицо Алисы не выражало ничего. Она не отрывала глаз от дерева и даже не взглянула на толпу, которая благоговейно взирала на чудотворицу. Воцарилось безмолвие.

Бен вскочил на ноги, стремясь увидеть то, на что смотрели взрослые, но ему не хватало роста, чтобы заглянуть через их головы. Прежде чем мать успела его остановить, мальчик забрался на скамейку и увидел Алису. Это не произвело на него никакого впечатления.

Фенн спустился по ступенькам, стараясь не поскользнуться на их замшелой поверхности, и вставил длинный ключ в заржавевший дверной замок. Ключ повернулся на удивление легко. Фенн толкнул дверь и несколько мгновений постоял, давая глазам привыкнуть к открывшейся за дверью темноте. Ему вспомнилась старая телепередача, которую он смотрел маленьким Она называлась «Внутреннее святилище» и каждую неделю начиналась с того, что медленно отворялась старая дверь в склеп и раздавался классический скрип. Ему в кошмарах снилась эта дверь и нечто страшное, что крылось за ней, но наутро воспоминания стирались, как мел — тряпкой. Однако теперь стояло утро, и это был не сон. Фенна встретил сырой, затхлый запах.

Репортер улыбнулся собственной нервозности. Делгард заверил его, что в церкви Святого Иосифа больше не держат в склепе покойников.

Фенн пошарил рукой по стене за дверью, нащупывая выключатель. Выключатель нашелся, и репортер включил свет.

Тусклая лампочка осветила четыре стены, и Фенн пробормотал:

— Чудесно!

Он вошел и ощутил, как под кожу прокрался свежий — нет, пробирающий до костей — холод. В дальней темной нише что-то метнулось прочь. На полу валялись картонные коробки. Посередине стоял старый стол с разбитой поверхностью, а к столу, как пьяная, прислонилась заляпанная деревянная стремянка. За кругом света маячили какие-то серые тени.

Фенн огляделся, надеясь сразу увидеть сундук, и его глаза различили под толстым слоем пыли какой-то приземистый прямоугольный предмет. Направившись к нему, Фенн промочил ноги в собравшихся на полу лужах. Присев на корточки, он протянул руку к заплесневелой крышке.

Монсеньер Делгард обернулся к собравшимся, его огромные руки лежали на бортиках кафедры, глаза смотрели в гущу ожидающих лиц, а не в лежащий перед ним молитвенник. Он резко набрал в грудь воздуха, его ссутуленные плечи почти выпрямились.

Боже правый, здесь тысячи, тысячи!

Зачем они пришли сюда? Что им нужно от ребенка?

Его сердце скорбело о пришедших больных, калеках и инвалидах, которые смотрели на священника горящими глазами, приоткрыв рот, с улыбками, оживившими затравленные лица О, Господь всемилостивый, помоги им в их вере! Не дай отчаянию поразить их! Случившееся с девочкой нельзя повторить, они должны понять это. Пусть сегодня все кончится! Покажи им, что здесь нет никаких чудес!

Два искусно встроенных в кафедру микрофона на несколько мгновений нестройно загудели.

Легкий ветерок коснулся страниц молитвенника.

Чувства собравшихся словно обдали священника волнами эйфории, и голова закружилась от этой направленной энергии. Бесчисленное количество раскрасневшихся лиц перед ним напоминало розовую гальку на колеблющемся пляже, подъем у входа на луг вздымался, как приливная волна, а высокие изгороди вдоль дороги напоминали морскую дамбу. «Безумие, — сказал себе Делгард. — Глупый обман, в котором должна принять участие Католическая церковь». Внизу ободряюще улыбался епископ Кейнс. Саутворт повернул голову и смотрел на толпу. Присутствовали и многие другие священники — как; залог истинности и божественности происходящего, пусть даже это и жульничество. Но нет, здесь нет никакого жульничества! Алиса Пэджетт — чистое дитя! Ее юная душа не может быть греховной. Возможно, это он, священник, греховен в своих сомнениях, греховен его отказ признавать то, что он видел собственными глазами. Возможно, ему не хватает смирения поверить, что это дитя способно вызвать такие духовные силы. Возможно…

Держа руки ладонями от себя, Делгард поднял их до уровня плеч и начал богослужение. Алиса внимательно наблюдала за ним, но ее глаза как-то остекленели и смотрели прямо сквозь него… смотрели… смотрели не на него… а на дерево…

Покрывало казалось липким на ощупь, и Фенну потребовалось сделать над собой усилие, чтобы взяться за него и сдернуть. Под покрывалом оказался деревянный ящик, и от света по крышке во все стороны разбежались крошечные черные твари. Фенн сразу понял, что это не тот сундук, который он ищет, — ящик был слишком мал и не такой уж древний, — но все же решил открыть его: кто-нибудь мог переложить документы туда. Замка не было, и он поднял крышку.

От поднявшейся пыли Фенн несколько раз чихнул и слезящимися глазами уставился на старые книги и бумаги. Когда он попытался достать их, крышка откинулась наотмашь. Книга оказалась потертым требником, написанным по-латыни. Мертвый язык. Использовать его могли разве что твердолобые религиозные фанатики, поскольку Ватикан решил, что современный язык неблагозвучен для молитв. Под верхней книгой лежала другая такая же, а под ней — еще одна: ящик был полон ими. Бумаги оказались пожелтевшими текстами гимнов. Вот и все. Фенн, разочарованный, закрыл крышку. Это было бы слишком просто.

Опершись руками на колени, репортер еще раз осмотрел склеп. Боже, как тут холодно! Он двинулся к центру; лампочка под железным колпаком всего в шести дюймах над головой отбрасывала на пол тени от носа и бровей. Два каких-то насекомых кружились вокруг лампочки, не ведая, что ищут смерти от этого лже-солнца.

Сколько древних костей крылось под этим полом? Фенн задумался. Языческие кости, останки нечестивцев. Не витают ли тут их души? Он осознал, что сам себя зачем-то запугивает, и мысленно дал самому себе пинка. «Давай, Фенн, действуй, а потом сможешь уйти!»

Последовав этому совету, он подошел к груде ящиков за кучей стульев в углу склепа и, немелодично насвистывая, стал ее разбирать. Достаточно просто просмотреть, не имеет смысла все внимательно разглядывать — он ищет старый большой сундук, слишком большой, чтобы его легко удалось припрятать. Старый радиатор отопления, потревоженный движением, начал скользить вдоль стены, к которой был прислонен, и со страшным грохотом упал на пол; шум эхом отразился от сырых каменных стен.

Фенн замер, сгорбив плечи, пока эхо не затихло. «Прошу прощения», — извинился он перед призраками.

Он вгляделся в серые силуэты, молчаливо маячившие неподалеку. Они стояли как чахлые привидения, и репортер, приблизившись, содрогнулся от их уродства. Их было четыре, и две статуи сохранили остатки блеклой краски на своих гипсовых одеждах, а две другие начинали жизнь белыми, но теперь почернели, почти как окружающий их мрак. «Там, наверху, есть одна ваша подруга, которая скоро к вам присоединится», — молча сказал им Фенн, вспомнив почерневшую, потрескавшуюся Мадонну. Ближайшей фигурой был безносый, с отбитым подбородком Христос Он словно что-то держал в согнутой руке, другая рука была по локоть отбита. Фенн слегка нагнулся, заинтересовавшись странным предметом «Очень мило», — пробормотал он, обнаружив, что Христос держит каменное сердце с торчащим из него, как яблочный черенок, крестиком.

Статуя сзади была выше, она вся выцвела и выглядела устрашающе. Вероятно, она тоже представляла собой Иисуса, хотя при отсутствии головы было трудно сказать наверняка: сохранился лишь остаток бороды. Следующая статуя была маленькая, как и первая. Чуть согнутая фигура изображала человека, несущего на плечах ребенка. Посох отсутствовал, и лица у обоих — у бородатого мужчины и у ребенка — были изуродованы, но Фенн легко догадался, что это святой Христофор и младенец Иисус.

Он быстро повернулся к лампочке, которая на мгновение потускнела.

— Не сметь! — крикнул он, и свет вновь разгорелся.

Фенн снова переключил внимание на статуи. В одной, самой дальней, чудилось что-то знакомое. Он прищурился, сетуя на тусклый свет. Металлический колпак, отсекая половину лучей, помогал мало. Протиснувшись мимо первой статуи, репортер уставился в просвет между двумя следующими, преграждавшими путь. Лицо четвертой статуи, невидящими глазами смотрящее назад, было то же, что у статуи наверху. Это была Мария, и выглядела она совершенно безмятежной.

Фенн озадаченно нахмурился. На расстоянии казалось, что фигура находится в таком же бедственном состоянии, как и другие — запачканные, потрескавшиеся, с отбитыми частями, — но, вероятно, просто плохое освещение бросало обманчивые тени, поскольку при ближайшем рассмотрении никаких дефектов или грязи на статуе не обнаружилось. Фенн попытался протиснуться еще ближе — было что-то странное в ее невидящих глазах…

Положив одну руку на безголовую фигуру, он наклонился вперед. Белое лицо улыбалось. И у репортера возникло жуткое чувство, что глаза видят его. Другой рукой он коснулся святого Христофора, и фигура с ребенком опасно покачнулась. Фенн придержал статую и придвинулся поближе к Деве в тени. Вероятно, это была игра света — улыбка на каменных губах как будто стала шире. Он поморгал Губы статуи приоткрылись.

Фенн словно отупел, как будто какую-то часть мозга поразил леденящий холод. Глаза без зрачков гипнотизировали. Его дыхание участилось, но он не замечал этого. Ему нужно добраться до этой статуи, прикоснуться к ней, ощупать эти приоткрытые губы.

Свет стал тусклее. Или так казалось, потому что Фенн весь сосредоточился на этих влажных губах, этих пронзительных глазах? Сзади послышался неясный шум, но репортер не обратил внимания на звук и не заметил мерцания.

Оставался всего лишь фут, может быть, несколько дюймов, но он не мог пробраться дальше — не пропускали другие статуи. Фенн наклонился вперед, вытянул шею, и два «охранника» Марии тут же начали опасно крениться в его направлении.

Он не мог подойти ближе, но, прежде чем свет погас, статуя Марии двинулась к нему.

Священник: Братья и сестры, приготовимся к празднованию священного таинства, покаемся в наших грехах.

Ветерок зашевелил флаги и платки на головах, заиграл волосами на непокрытых головах. Люди закашляли в тишине. Где-то заплакал ребенок.

Священник: Господи, мы грешны пред тобой. Господи, помилуй.

Все: Господи, помилуй!

На вышке, возвышавшейся над полем, оператор удивленно уставился на свою камеру.

— Эй, что там происходит? — крикнул он, невзирая на продолжавшуюся мессу. — Напряжение скачет. Сделайте что-нибудь!

Священник: Господи, прояви к нам свое милосердие и любовь.

Все: И даруй нам спасение!

Оператор тихо проклял аккумулятор своего «Никона».

— Надо же! Выйти из строя именно сейчас!

Он не замечал, что некоторые из коллег столкнулись с той же проблемой.

Священник: Да помилует нас Бог, простит нам наши грехи и приведет нас к вечной жизни.

Все: Аминь!

Женщина-репортер, тихо что-то говорившая в свой миниатюрный кассетный магнитофон, нетерпеливо потрясла его, когда крутящиеся зубчики замедлились и остановились.

— Дерьмо! — выругалась она, сдерживая голос, и постучала магнитофоном по ладони.

Священник: Господи, помилуй.

Все: Господи, помилуй.

Священник: Помилуй нас, Боже.

Все: Помилуй нас, Боже.

Священник: Господи…

Монсеньер Делгард зажал руками уши, когда микрофоны невыносимо засвистели, а потом замолкли.

Из-под прикрытых век он видел, как Алиса встала со скамьи и пошла к нему.

Статуи с обеих сторон от Фенна с грохотом упали, и он упал вместе с ними. Он закричал, вдруг заметив, что вокруг кромешная темнота, и к крику присоединился стук камня. Что-то ударило репортера по пальцам, но он не почувствовал боли. Огромная тяжесть навалилась ему на плечи, прижав к полу, оглушив ударом Фенн инстинктивно попытался откатиться, но справа что-то мешало. Он в ужасе отпрянул, вспомнив о статуе Мадонны, как она двинулась, как она хотела его… желание в ее глазах…

— Нет! — завопил он, и его голос разнесся по пахнущему тленом помещению.

Репортер лягался, отпихивал, толкал, напрягался. Статуя была неимоверно тяжелой и всем весом прижала его к полу. Ему удалось вывернуться и одной рукой ухватиться за холодный камень. Камень был мокрым от слизи, и пальцы скользнули по его поверхности. Кое-где они пробежали, видимо, по плесени, но она ощущалась как мягкая, гниющая плоть.

Фенна бросило в жар, его кожу обдавало зловонное дыхание.

Ему удалось просунуть руку под неподъемный камень, и репортер закричал, упершись что было сил.

Со скребущим звуком статуя чуть-чуть соскользнула. Фенн повернулся, опираясь на локти, хватая ртом нечистый воздух, его грудь тяжело вздымалась. Во что бы то ни стало надо выбраться отсюда, сама темнота душила! Рассудок говорил ему, что склеп полон мертвыми, неодушевленными вещами, но воображение настаивало, что они могут двигаться, дышать, видеть. Могут трогать.

Его ноги скребли по сырому полу. Фенн зажмурился в темноте, боясь, что статуя сейчас задушит его. Дверь! Сквозь дверь проникал дневной свет! Нужно добраться до двери!

Он пополз по изуродованным фигурам через липкие лужи, образовавшиеся на неровном полу как застойные подземные озера, он сбивал в сторону ящики и все, что попадалось на пути. Потом попытался встать на ноги, но снова упал. Фенн отчаянно стремился к свету, отчаянно стремился вырваться из этих холодных, безжизненных пальцев, которые тянулись за ним из темноты…

Только свет мог снова превратить эти пальцы в камень. Но теперь в сером прямоугольнике дверного проема стояла какая-то тень, какая-то темная масса, которая заслонила свет, двинувшись к Фенну. Фигура протянула к нему руку.

Из толпы больше не доносилось ни звука, больше никто не кашлял, дети не плакали, никто не бормотал молитвы. Как будто все присутствующие как один затаили дыхание. И хотя происходящее видели только те, кто стоял рядом с помостом, какое-то массовое сознание породило напряженность, которая вихрем пронеслась по толпе, как рябь по поверхности пруда. Все, не дыша, смотрели на середину.

Потом из толпы донеслось приглушенное, сдавленное «а-а-а-ах!», когда по ступеням к алтарю поднялась крохотная фигурка. В глазах у всех светилось изумление. Телеоператоры на своих вышках только расстроенно застонали, сетуя на столь несвоевременную поломку генератора и не заметив, что их конкуренты столкнулись с той же проблемой. Полисмен за воротами, не зная, что происходит внутри, только нахмурился, услышав треск помех из портативного радиоприемника, когда попытался вызвать подмогу. Собравшимся вскоре стало не по себе, и кое-кто двинулся к забитому выходу с поля.

Делгард ощутил дрожь в коленях, когда по ступенькам к нему с радостным личиком поднялась девочка. Она была такая маленькая, такая хрупкая, а ее глаза видели что-то такое, чего не видел больше никто. Алиса прошла мимо, и Делгард ощутил, как все жизненные силы отхлынули от него, словно она непонятным душевным магнитом притягивала к себе энергию. Он покачнулся и, чтобы не упасть, ухватился за кафедру. Позади алтаря возвышался дуб — как черный перекрученный гигант, как маячившее вдали чудовище, которое словно манило к себе девочку.

Алиса встала перед деревом, и ее глаза полуприкрылись, так что между век виднелись белки. Она медленно подняла лицо кверху, словно смотрела на что-то в ветвях, и улыбка растаяла Белокурые волосы откинулись на спину, и девочка развела руки, будто для объятия. Ее учащенное дыхание, которое вырывалось короткими вздохами, стало замедляться, сделалось ровнее, глубже, спокойнее. И остановилось.

Воздух колебался вокруг нее, а над головой словно сгустились тучи. Но потом сквозь них пробилось солнце и залило чистым светом поле, алтарь, дерево.

Алиса медленно повернулась лицом к толпе, все ее хрупкое тело содрогалось от какого-то исступленного внутреннего восторга, и все присутствующие ощутили в себе прилив такого же восторга.

Алиса вдруг широко раскрыла рот, словно невидимое лезвие полоснуло ее, хотя улыбка осталась на ее лице и стала еще безмятежнее. Но вся толпа так же разинула рты, когда девочка начала подниматься в воздух.

— Фенн, черт побери, что с тобой?

Он прекратил борьбу и больше не пытался отпихнуть склонившуюся над ним фигуру. В голове начало проясняться, хотя панический ужас еще не отступил.

— Кто… кто это? — спросил он дрожащим голосом.

— А ты думаешь кто, идиот? Это же я, Нэнси!

Она снова протянула к нему руку, и на этот раз Фенн не оттолкнул ее.

— Нэнси?

— Да. Помнишь? Твоя подруга, которую ты кинул у ворот.

Он кое-как поднялся на ноги, и ей пришлось удержать его, когда Фенн попытался броситься в дверь.

— Успокойся, — скомандовала американка — Здесь вокруг много хлама — сломаешь свою чертову шею.

Нэнси взяла его под руку и удержала от поспешного бегства. Они пошли к двери. Но на последних шагах Фенн не выдержал, вырвался и бросился наружу. Нэнси догнала его на улице, когда он прислонился к церковной стене. Изо рта его текла слюна, словно его только что вырвало.

Нэнси дала ему несколько секунд, чтобы прийти в себя, потом проговорила:

— Ты, кажется, собирался рассказать мне, что там произошло?

Фенн только разевал рот, словно ему не хватало воздуха.

— Я была по ту сторону стены, — сказала Нэнси, озабоченная его состоянием, — и мельком заметила, как ты прошел через кладбище к лестнице, ведущей в склеп. Мне понадобилось время, чтобы проскользнуть мимо святой мафии. — Ее голос смягчился. — Что случилось, Фенн? Ты выглядишь так, будто столкнулся с настоящим призраком.

Он протяжно вздохнул и повернулся к ней. В его глазах стояли слезы, и, еле дыша, Фенн проговорил:

— Я… я… думаю, что… может быть.

Нэнси хмыкнула. Теперь, при свете дня, на свежем воздухе, ему самому это казалось смешно. Но он был там, он видел это.

— Там… там была фигура…

— Ты говоришь про статую. Я слышала стук, когда ты ее сшиб, но звук был такой, будто упала не одна.

— Их было четыре. Но одна… позади… статуя Марии… была не такая. Это была не статуя. Она двигалась.

— Эй, Фенн, ты это серьезно? Ты просто наткнулся на нее, и она опрокинулась. Я видела, как ты вылезал оттуда с совершенно безумным видом Кстати, почему ты копошился в темноте?

— Свет был. Наверное, лампочка перегорела.

— Да, и ты перепугался до смерти. И тогда, наверное, опрокинул статуи. — Она рассмеялась. — Очень мило.

Он покачал головой; все это казалось таким нереальным.

— А что ты искал? — Она насторожилась и перестала улыбаться.

— А? Ну, один сундук, старый сундук. Мы подумали, что он может быть в склепе. В нем могли оказаться некоторые ранние церковные записи.

— Давай спустимся и снова поищем.

Нэнси повернулась, но Фенн схватил ее за руку.

— Нет, его там нет. Я бы заметил.

— А ты уверен, что не просто трусишь?

— Я бы его заметил!

— Ладно, ладно, верю. Слушай, богослужение уже началось, так давай поспешим, чтобы не слишком опоздать. Как знать, может быть, сегодня опять день чудес. — Она взяла его за руку и потянула от стены, но, повернувшись к нему лицом, удивленно воскликнула: — Да ты весь дрожишь! Боже, ты действительно перепугался!

— Погоди минутку, я буду в полном порядке.

Но будет ли он в порядке, когда придет пора спать?

— Конечно. — Нэнси провела пальцем ему по щеке. — Успокойся. И мы тихонько пойдем на поле.

Она повела его от церкви, от черной дыры, ведущей в склеп, но то и дело поглядывала ему в лицо и хмурилась. Ей был понятен его страх, когда он повалил в темноте статуи, — она и сама испугалась, услышав тот грохот. От прогулки через кладбище с его замшелыми старыми могилами и покосившимися надгробиями ей стало не по себе даже при свете дня. Маленькие земляные холмики, разбросанные там и сям, тоже не улучшали атмосферу. А когда Нэнси подошла к лестнице, уходящей вниз, в какую-то мрачную яму, она уже не просто слегка нервничала.

Только решив, что Фенн упал и покалечился, она рискнула спуститься. И все же, как ни страшно там было, его паника казалась до смешного чрезмерной. Странно. Казалось, он не из тех, кто шарахается от призраков.

Когда они подошли к недавно проделанному проходу в стене, отделявшей кладбище от луга, Нэнси почувствовала себя неуютно, но не могла понять почему. Фенн был слишком занят своими мыслями и ничего не заметил. Тревога постепенно охватывала ее по мере приближения к лугу. Все дело было в тишине. На девяти-десяти акрах земли собралась толпа, и вокруг висела абсолютная, жутковатая тишина.

Нэнси остановилась, и Фенн удивленно взглянул на нее. Наконец и он заметил отсутствие каких-либо звуков. Когда они посмотрели на возвышавшийся впереди алтарь, то поняли причину этой тишины.

Монсеньер Делгард опустился на колени, одной рукой по-прежнему держась за кафедру. Те, кто видел его, кто смог оторвать глаза от парящей в пяти футах над землей девочки, подумали, что это жест смирения, не догадываясь, что священник охвачен слабостью. Служители у алтаря, опустившиеся на колени чуть раньше, теперь полусидели, полулежали на помосте, опираясь на руки или локти.

Взор Делгарда затуманился, священник смотрел на девочку словно сквозь тонкую пелену. Свободной рукой он вытер лоб, и рука была словно свинцовая. Он не верил своим глазам и твердил себе, что это невозможно. Но это был не сон — вот она, рядом; ее лицо было по-прежнему повернуто к небу, руки разведены, и легкий ветерок колыхал юбку. Делгард беззвучно шептал молитву.

Один за другим, повинуясь какому-то импульсу, люди начали соскальзывать с сидений и преклонять колени, но это не было непроизвольным действием, а вызывалось благоговением Вскоре по полю словно прокатилась волна, сопровождавшаяся еле слышным шорохом. У многих на лице виднелись слезы, у других — благоговейная улыбка; одни закрыли глаза, не в силах смотреть на исходящее от девочки сияние, но другие видели только крохотную неподвижную фигурку, которая мерцала вдали. Все ощущали себя ничтожными перед этим чудо-ребенком Делгард попытался встать, но не было сил. Разинув рот, он смотрел, как Алиса наклонила голову и ее глаза, ее прекрасные голубые глаза широко раскрылись. И медленно, неуверенно, многие из тех, кто лежал на носилках или беспомощно сидел в коляске, поднялись и заковыляли к алтарю. Они собрались там толпой искалеченных, трясущихся тел, поддерживая друг друга и глядя вверх умоляющими глазами. Тихим гортанным бормотанием калеки благодарили девочку и Мадонну за то, что, как они чувствовали, происходило с ними.

Вдруг раздался вопль. Мужчина с безобразно распухшим, покрытым рубцами лицом протолкался через толпу инвалидов и рухнул на ведущих к алтарю ступенях.

Протянув трясущуюся руку вверх, он взмолился:

— Помоги мне! Помоги мне-е-е-е… — Голос перешел в тихий пронзительный стон. Поднятая рука ударила по лицу, и человек закричал Когда он отнял руку, гнойные волдыри на его щеках, губах и подбородке начали лопаться.

Только Бен, который все хорошо видел, поскольку остался стоять, когда все опустились на колени, ничего не понимал.

 

Глава 29

Риордан осторожно закрыл дверь в коровник, не желая тревожить животных: они и так уже заволновались. Он прошел через двор, направляясь к черному ходу в дом; свет из окон манил к теплу внутри. Риордан покачал головой и еле слышно что-то пробормотал Времена и без капризов домашнего скота были нелегкие. Он на мгновение остановился, прислушиваясь, и холод сомкнулся вокруг него, как манжета прибора для измерения давления. Чертова собака снова завыла, как привидение в ночи. Это была обычная дворняга старого Фейрмена — с нее все и начиналось. Следующим будет его собственный Бидди, потом пес Риксби в доме дальше по дороге. Три ночи они так выли, а ведь даже луна на небе не полная! Словно по сигналу в доме заскулил, а потом завыл его лабрадор Бидди.

Может быть, это из-за прожектора на лугу они выли всю ночь. Свет, падая на проклятое дерево, в самом деле казался довольно жутким. Может быть, пес Фейрмена видел свет из своей конуры, и это было для него непривычно. Риордан не любил это дерево, еще когда владел полем, хотя и сам не понимал почему — наверное, оно просто казалось безобразным, — но земля использовалась под пастбище, так что дуб никому не мешал и не доставлял хлопот. Но теперь луг принадлежал Церкви, и Церковь заплатила за него немалую цену. Риордан так и не понял, почему они сочли это мертвое дерево каким-то особенным Девочка творила перед ним странные вещи, ну и что? Как бы то ни было, освещенное таким образом оно чертовски раздражало. И пугало собак.

Он услышал, как в доме жена ругает Бидди, кричит, чтобы пес замолк. Есть некоторый шанс, раз она начала.

А как раздражают все эти люди, толпящиеся на лугу по воскресеньям! Это тревожит скотину, коровы шарахаются от этого места, жмутся к дальнему краю собственного поля, словно толпа их укусит, закатывают глаза, когда он загоняет их, и все дрожат, будто пугаясь грома.

Риордан встал посреди своего двора и оглянулся на покрытую силосную яму и гараж, рассматривая луч света, упавший с голубого, цвета индиго неба, на отдаленный участок. Почему-то ему стало не по себе. Этот серебристый незваный гость, незнакомый и неприветливый, нарушил спокойствие сельской ночи. Риордан посмотрел на звезды, на чистое небо: ни одно облачко не затуманивало мерцающие созвездия, и все же в воздухе чувствовалась гроза, электричество покалывало нервы. Явление казалось таинственным и не понравилось ему, совсем не понравилось. Когда собаки воют по ночам — это обычно предвещает смерть, а нынче, стоя во дворе, когда холод и тьма охватывали его, как будто были неразлучны с подавленностью, Риордан ощутил, что вой предупреждает о чем-то еще. О чем-то еще более страшном.

О, дьявол, хватит несчастий! Он аккуратно долил пива в стеклянную кружку, не обращая внимания на сиплые голоса с другого конца стойки. Взяв деньги, он позвенел ими и небрежно двинулся к источнику неприятностей. А увидев троих местных, устроивших гвалт, устало вздохнул.

Бармен хотя и не отличался крутым нравом, но был мужчиной крупным, и одного его появления обычно хватало, чтобы усмирить даже самых буйных из посетителей. Прошлой ночью ему пришлось дважды вмешиваться в стычки. Хотя он ценил рост торговли, вся эта шумиха и пришедшие с ней беспорядки не радовали. «Белый олень» всегда был тихим местечком — по крайней мере, относительно тихим, — и хозяин хотел, чтобы таким он и оставался.

— Давайте-ка, парни, успокойтесь.

Они посмотрели на него обиженно, но как будто с уважением. Однако в просвистевшей у головы кружке не чувствовалось никакого уважения. Бармен только ошеломленно уставился на троих наглецов, которые протолкались через заполненный людьми бар и, грязно выругавшись на прощание, исчезли за дверью.

Когда кружка ударилась о полку за стойкой и разлетелась вдребезги, все разговоры затихли. Теперь посетители встали и смотрели на бармена, так же удивленные, как и он. Кельнерша бросилась за шваброй, чтобы вытереть пролившееся пиво и убрать битое стекло, а бармен только озадаченно покачал головой.

— Что с вами со всеми? — проговорил он, а посетители только сочувственно покачали головами.

Разговоры возобновились, ручеек перешел в бурный поток, а бармен вернулся обратно за стойку и налил себе двойное виски, нарушив собственное правило никогда не пить до десяти. «Этих троих больше не пускать», — хмуро сказал он себе. Раньше они никогда не буянили, однако не было никакой уверенности, что не устроят скандала в его заведении в будущем. Куда катится Бенфилд? В последние несколько недель поселок был оживленным, но настроение как будто стало меняться. Ночью над домами словно висела какая-то тяжесть, как летом, когда собирались грозные черные тучи, однако сейчас не было никаких туч, а воздух странно наэлектризовался.

Бармен сморщился, проглотив свое виски, но внезапный прилив тепла принес облегчение.

— Ты обещал, старый ублюдок!

Таккер поднял короткопалую руку, словно успокаивая женщину; его глаза не отрывались от дороги впереди.

— Еще рано, Пола, — примирительно проговорил он. — Я еще не знаю, собираются ли этот план выполнять.

— Ты знаешь, подонок! Сейчас все выполняется! Все!

— Нет-нет, нужно подождать, пока даст добро окружной совет, а ты знаешь, как они медлительны. И даже если они дадут разрешение, понадобится еще год или больше, чтобы построить супермаркет.

— Ты говорил, что собираешься прикупить парочку магазинов на главной улице и объединить их.

— Конечно, я бы купил, но сейчас никто не продает, пока в поселке продолжается такой бум.

Это была неправда, так как он уже принял заманчивое предложение купить две расположенные рядом друг с другом лавки — их владельцы старели и скорее боялись расширения торговли, чем стремились к этому. Но не было смысла говорить об этом Поле, пока сделка не заключена. И что за шило засело у этой женщины в заднице?

— И все равно, даже если ты построишь новый супермаркет, почему ты не разрешишь мне управлять старым? По крайней мере, я буду знать, чего ждать.

— Пола, есть еще многое, чем нужно управлять…

— Ты обещал!

Пола ударила его по руке, и автомобиль вильнул в сторону.

— Черт тебя дери, Пола, что с тобой? Мы чуть не вылетели с дороги!

Он завизжал, когда она стремительно схватилась за руль.

— Пола!

Одной рукой отталкивая ее, а другой выравнивая машину, Таккер мысленно проклял тот день, когда связался с этой дурой. Да, он ошибся в Поле. Она была не только тупа, но и скрытна «Ягуар» замедлил движение и свернул с главной дороги в боковое ответвление. Таккер остановил автомобиль и выключил двигатель и фары.

— Ну послушай, милая… — начал было он.

— Тебе наплевать на меня! Я нужна тебе лишь для одного!

«Недалеко от истины», — подумал он и сказал:

— Не сходи с ума. Ты знаешь, как много значишь для меня.

— Тебе наплевать! Ты хоть что-нибудь дал мне?

— А эти сережки на Рождество…

— Ублюдок! Ты даже не понимаешь, о чем я говорю.

Хотя машина стояла на месте, его руки по-прежнему сжимали руль, а глаза смотрели на дорогу впереди. Обезумевшая птица или летучая мышь забилась в ветровое стекло. Таккер еще крепче стиснул руль, его слова вырывались через сжатые губы:

— Тогда объясни, о чем ты говоришь, Пола.

— Я говорю о моей жизни! Обо мне! О моем будущем! Я помогала тебе — твоему делу и тебе. Я работала на тебя день и ночь, никогда не жаловалась…

Он закатил глаза.

— …Всегда была под рукой, когда была нужна тебе — для работы или для развлечения. Я от столького отказалась ради тебя!

— Черт побери, о чем ты? Я дал тебе превосходную работу, я дарил тебе подарки, я возил тебя…

— В задрипанный мотель! Вполне в твоем духе! А лучшие подарки ты дарил своей жене! Я видела, как она красовалась на улице в своей вонючей шубе и драгоценностях!

— Ты хочешь шубу? Я подарю тебе!

— Не нужна мне твоя паршивая шуба! Я хочу кое-что побольше!

— Только скажи что!

— Я хочу супермаркет!

На несколько мгновений в машине повисло изумленное молчание. Потом Таккер, не веря, переспросил:

— Ты хочешь супермаркет? — Его голос повысился на несколько октав. — Ты спятила!

— Мне не нужен он весь, только часть. Я хочу быть твоим партнером. — Ее голос, наоборот, на несколько октав сел.

Таккер не мог поверить своим ушам.

— И как ты предполагаешь объяснить это Марции?

— Ты можешь сказать, что тебе нужен партнер по бизнесу.

— Нужен партнер? Ты? Ты шутишь! — Он попробовал рассмеяться, но из горла вышел лишь какой-то сухой хрип. — Ты хороша в постели, Пола, и неплоха в вычислениях и распоряжениях. Но вести дело — действительно вести дело — и быть партнером? В любви ты ловка, дорогая, но для меня это не главное. Можешь убираться!

Она бросилась на него, крича, царапая, колотя, пиная, дергая за волосы, плюя в лицо. Таккер попытался схватить ее за запястья, но ее руки яростно, истерически молотили его.

Его руки нашли ее горло, и это было прекрасно, соблазнительно. Он сжал.

— Ты подонок, я скажу…

О, это было восхитительно! Это заставило ее замолчать! Ее горло было мягким, податливым Таккер ощутил эрекцию. Да, это восхитительно!

— Ты… Ты…

Было темно, но он видел белизну в ее глазах и запах ее страха «Ну, будешь еще шантажировать меня? Приняла меня за дурака, да? Глупо с твоей стороны, мерзкая ленивая корова!» Мышцы ее шеи пытались сопротивляться давлению, и это тоже было приятно, ему хотелось продлить удовольствие.

Ее ногти впились ему в жирную грудь, но даже это не доставляло неудовольствия. В общем, это было тоже приятно.

Он видел, как изо рта высунулся язык, словно в скорлупе проклюнулся клювик. Теперь из ее горла раздался забавный звук — скулящий, булькающий. «Это лучше, сука, это лучше, чем все твои предыдущие слова!» Такой звук был гораздо приятнее. Таккер надавил сильнее. Забавно, какой маленькой может стать шея, если ее сдавить. Вероятно, достаточно одной руки, когда смерть…

…Когда смерть…

«Боже, что я делаю?»

— Пола!

Он отпустил ее горло, и она упала, как тряпичная кукла.

— Пола, извини, я не хотел..

Ее глаза уставились на него, из горла все еще раздавались хрипящие звуки.

Он склонился над ней.

— Я не хотел..

Она вскрикнула, но звук; был странным, словно выдавился из расплющенной трубы. Он дотронулся до руки Полы, и она неистово дернулась. Что он пытался сделать? Что это на него нашло?

Он хотел снова дотронуться до нее, и на этот раз она бешено отпрянула Таккер отскочил, но не успел отстраниться, и ногти расцарапали ему щеку. Пола шарила по двери, нащупывая ручку. Наконец нашла, толкнула дверь, и в свете мелькнули ее круглые ягодицы, когда она вывалилась из машины. Пола лежала на дороге, воющие звуки по-прежнему вырывались из ее горла, и Таккер, выпучив глаза от страха, схватился за рычаг переключения скоростей.

— Пола! — крикнул он снова.

Она встала на колени, ободрав их о бетонное покрытие, потом, шатаясь, поднялась на ноги и побежала, спотыкаясь и хватая ртом воздух.

— Пола! — позвал он. — Никому не говори…

Она уже исчезла, ее поглотила ночь, а он еще долго сидел за закрытыми дверями, в коконе темноты, удивляясь, что это на него нашло и почему он попытался задушить любовницу. Это же совсем на него не похоже.

Саутворт закрыл бухгалтерскую книгу, и его губы изогнулись в удовлетворенной улыбке. Он расслабил узкие плечи и, положив локти на стол, прикоснулся пальцами к подбородку. Его улыбка стала еще шире, и Саутворт откинулся в кресле.

Все шло хорошо, просто чудесно. Бенфилд изменился почти что за одну ночь, когда нахлынули туристы, торговцы расцвели от новых дел, пабы и рестораны были забиты день и ночь. И его, Саутворта, гостиница, с тех пор как начались чудеса, была постоянно забронирована. Боевой дух в поселке был высок, возбуждение посылало местным жителям волны адреналина, заставляя вновь приходить в состояние боевой готовности. И все это достигнуто за два месяца — невероятное ускорение событий, чудесных уже в этом смысле.

В ближайшие месяцы, когда духовенство справится со своими вполне предсказуемыми колебаниями и учредит истинную святыню, торговля возрастет десятикратно, поскольку паломники съезжались со всего мира, чтобы увидеть Пришествие. Саутворт уже вел переговоры о партнерстве с единственным местным агентом по путешествиям, доходы которого раньше постепенно снижались из-за деревенской бережливости. Их новое предприятие будет называться «Тур Святого Иосифа». Саутворт лично вложил в него капитал (в эти дни банки особенно охотно открывали ему кредит), чтобы купить парк автобусов, которые смогут охватить все Британские острова, а заграничные связи агента помогли заключить альянс с другими, иностранными туристическими агентствами. Такое партнерство, не считая очевидных финансовых поступлений от самого туристического бизнеса, принесет огромный доход его гостиничному делу.

Вскоре начнутся работы по строительству нового отеля, более современного, которым легче управлять и который лучше приспособлен для быстрого оборота. В Бенфилде была и другая собственность, которой он тайно владел, — магазины, что он по дешевке приобрел в годы, когда их владельцы отказались от попыток устроить себе достойную жизнь в захолустье. Саутворт оформил эти магазины на имя фирмы, и его поверенный провел переговоры так, что больше никто не знал истинного покупателя, даже — особенно — товарищи по местному совету. Наниматели, которым он сдавал недвижимость, перенесли известный шок, когда он за несколько месяцев удвоил, а то и утроил арендную плату. Вряд ли они могли пожаловаться, во всяком случае не во время бума, а если откажутся платить — что ж, найдется множество других, стремящихся въехать на их место. И их арендная плата будет еще выше.

Саутворт встал из-за стола и прошел к бару. Он было потянулся к бутылке шерри, но передумал и вытащил бренди. Коньячная рюмка приятно зазвенела, когда ее края коснулось горлышко бутылки. Саутворт не спеша пригубил, довольный собой: ведь это он первым заметил открывающиеся возможности и ухватился за свой шанс.

Сложнее всего было с отцом Хэганом, епископ оказался более восприимчив к уговорам; впрочем, у епископа Кейнса были и свои мотивы. Конечно, Саутворт сожалел о безвременной кончине священника, зато была ликвидирована небольшая помеха. Действительно ли Хэган мешал? Епископ Кейнс, уважаемое среди духовенства лицо, а также трезвый политик, несомненно вмешался бы и деликатно устранил сомневающегося священника В частных беседах с Саутвортом епископ, по сути дела, намекал, что отцу Хэгану скоро понадобится длительный отдых; весь этот шум оказался чрезмерным для человека с таким слабым здоровьем. Монсеньер Делгард, священник, имеющий большой опыт работы с так называемыми «феноменами», должен был действовать одновременно как исследователь и надзиратель. Саутворт знал, что у епископа не было другого выбора, кроме как послать человека такой уникальной квалификации, и удивлялся, как точно и хитро были составлены инструкции для Делгарда — выдерживался точный баланс между скептицизмом и доверчивостью к посланию Божьему. И теперь вряд ли кто-нибудь стал бы отрицать чудеса.

В воскресенье на глазах у тысяч и тысяч свидетелей произошло еще несколько чудес (в Бенфилд съехалось от восьми до десяти тысяч паломников, по разным оценкам, и большая часть их не поместилась на лугу, где проходило богослужение). Конечно, пока что еще ничего не утверждается, поскольку это могло быть лишь временное улучшение: мальчик, чье состояние оценивалось как послеэнцефалитное слабоумие (повреждение мозга инфекционным вирусом), мог испытать просто временное просветление сознания; у девочки, которую не покидали приступы астмы, способные довести ее до смерти, через неделю-две болезнь могла возобновиться; мужчина с обширным склерозом, приковавшим его к инвалидной коляске, мог обнаружить, что ткани не возродились чудесным образом, и вернуться в свою коляску. И были другие, множество других, некоторые буквально смертельно больные, утверждавшие, что «чувствуют себя лучше» или «испытывают прилив сил». Впрочем, один случай был бесспорным.

Один мужчина в одиночку пришел на луг у церкви Святого Иосифа. Этот мужчина из стеснения скрывал лицо от толпы. Его нижняя челюсть, губы и нос были поражены язвами и струпьями, местами плоть была изъедена до кости. В народе это называлось волчанкой, а в медицинских терминах — туберкулезом кожи. Когда он встал рядом с Алисой, чье хрупкое тело взмыло в воздух (среди множества собравшихся некоторые клялись, что не видели, как она взлетела, но они стояли в отдалении, кое-кто в самых последних рядах, и могли просто не разглядеть), его лицо вдруг стало волдыриться, струпья отвалились, а язвы заросли. Прямо на глазах у множества присутствовавших лицо преобразилось, и, когда он обернулся к толпе, все засвидетельствовали чудо. К концу богослужения (когда девочка с побелевшим, напряженным лицом вернулась на свое место среди собравшихся) глубокие щербины на лице мужчины затянулись молодой кожей. Самые ярые циники не могли отрицать того, что физически произошло перед глазами тысяч.

Даже монсеньер Делгард не мог не признать такой изумительный факт.

Саутворт, прихватив с собой бренди, вернулся за письменный стол. Его ум будоражили новые перспективы, которые открывала чудо-девочка. Это было его чудо — оживление собственных надежд. Имя Саутворта не канет в пучину забвения вместе с Бенфилдом, а, так же как и поселок, снова станет значительным, прославит свою многовековую историю.

Он поднес рюмку к губам, не понимая, почему к этим счастливым мыслям примешивается какой-то инстинктивный жуткий страх.

Священник устало поднялся с коленей, закончив последнюю за день молитву. Суставы хрустнули от усилия, и Делгард с трудом выпрямил одеревеневшую спину, чувствуя себя старым и изможденным. Повернувшись, он сел на край кровати, слишком изнеможенный, чтобы приступить к вечернему туалету. Чуть дрожащая рука провела по лбу, словно могла стереть усталость. Не много раз в своей жизни он ощущал себя таким опустошенным, обычно такое состояние следовало за особенно утомительным обрядом изгнания нечистой силы — редкие случаи, но не такие исключительные, как кто-то мог бы подумать — или когда был очевидцем самых ужасных проявлений этого мира: в Биафре, в Бангладеш, в Эфиопии. Когда ему было чуть за двадцать, он помогал при последствиях взрыва в Нагасаки, и, возможно, это было страшнее всего; ядерное оружие выставило человека во всем его могуществе и во всей его отвратительности. И в такие времена душевные силы покидали Делгарда, он погружался в глубины отчаяния и безнадежности, но человеческий дух находил в себе силы подняться на поверхность. Впрочем, каждый раз путь наверх становился все дольше, годы и события делали груз все тяжелее. Но откуда душевная усталость теперь?

Отцу Хэгану перед смертью не было нужды говорить об этом, это читалось по его внешности — усталость души отражалась в погасшем взоре. Но почему подавленность парит над церковью, над домом священника? Почему, когда чудесным образом исцеляются больные, когда по всей стране, а согласно прессе, и по всему миру повышается интерес к религии, может быть, даже возрождается сама вера, его, Делгарда, одолевает такой страх? Совет епископов собрался в тот же день подробнее расспросить Алису, и девочка, как и раньше, спокойно и уверенно заявляла, что говорила с Девой Марией. Ее спросили: откуда чудеса? И почему Богоматерь выбрала именно ее, простое дитя? Чем она заслужила такую милость? И какова была цель пришествия Богоматери? Алиса на все вопросы дала один ответ в свое время Пресвятая Дева откроет свой замысел, а пока это время еще не наступило.

Такой ответ никого не удовлетворил.

Епископы разделились: одни поверили, что у девочки в самом деле было божественное видение, другие утверждали, что нет никаких свидетельств его божественности. Было еще рано утверждать, чудесны ли случившиеся исцеления, а что касается левитации, то подобную Иллюзию можно наблюдать в цирках по всему миру. Когда утверждали, что Алиса не могла исполнить трюк перед таким количеством людей на открытом месте, находилось возражение, что индийские факиры являли схожие чудеса в схожих обстоятельствах при помощи массового гипноза Чтобы усилить свой аргумент, возражавшие вспоминали, что не все видели, как Алиса взлетела, и более того, ни одна телекамера не зафиксировала этого явления. Их механизмы как будто таинственным образом кто-то повредил, и осталась только чистая пленка. Но само это, как утверждали «сторонники» чудес, явилось свидетельством аномального явления. Их оппоненты усмехались, но выражали сомнение, что это делает явление святым Дебаты продолжались до глубокой ночи и не привели ни к какому заключению. Епископы собирались снова встретиться утром в Лондоне и продолжать расследование до тех пор, пока замершему в нетерпении миру не будет выдано какое-то официальное заявление — хотя бы в тщательно подобранных выражениях, избегающих признания чего-либо со стороны церкви.

Отказ телекамер и микрофонов привел Делгарда в замешательство. Священник гадал, не было ли это связано с упадком его собственной энергии в то воскресенье. Тогда он опустился на колени от вдруг охватившей его слабости, и все поблизости тоже оказались на коленях, хотя теперь и утверждали, что ими руководило благоговение. Может ли быть какая-то странная сила, которая выкачивает энергию из тела и рукотворных механизмов? Это казалось невозможным. Впрочем, так же как левитация и чудесные исцеления. Однако Католической церкви были знакомы и случаи левитации, и чудесные исцеления. Можно вспомнить святого Фому Аквинского, святую Терезу Авильскую, святого Хуана де ла Круса и святого Иосифа Купертинского, а также множество людей, благословленных чудом стигматов — появлением кровоточащих ран, напоминающих раны Христа на кресте. А самые ошеломительные чудеса случились в Фатиме, в Португалии, когда около семидесяти тысяч человек засвидетельствовали, как солнце закружилось на небе и опустилось на землю. Массовая галлюцинация? Этим объясняется явление в Фатиме и то же самое произошло в Англии в это воскресенье? Человеку свойственно стремиться к логическим, рациональным объяснениям — таков самонадеянный ответ ученых. И все равно — что вызвало подобную галлюцинацию? Ведь Алиса — всего лишь ребенок.

Делгард подошел к окну и посмотрел на ночное небо. Он видел на лугу яркий прожектор, выхватывающий перекрученный силуэт дуба Этот вид тревожил священника. Лучше бы дерево скрывалось в темноте. Вандалы — возможно, просто поклонники, лелеющие то, что олицетворяло это дерево, так же как Церковь лелеет дерево Креста — начали отдирать кору, растаскивая старое дерево на сувениры или личные священные реликвии, и теперь дуб приходилось охранять, само освещение действовало как средство устрашения. Дерево господствовало над лугом как никогда раньше.

Делгард сдвинул шторы: зрелище почему-то показалось ему отвратительным. Но когда он разделся и лег, глаза не закрывались и смотрели на тени вокруг, а свет проникал сквозь ткань, напоминая, что дерево по-прежнему там, как зловещий часовой. Ожидает.

Голова Алисы крутилась из стороны в сторону, колотясь о подушку с силой, которая раздробила бы и более твердый предмет. Ее губы шевелились, а бледное тело покрылось потом, хотя в комнате стоял зимний холод. Слова, что шептала Алиса, полные страдания и муки, произносились голосом, вряд ли напоминавшим голос одиннадцатилетнего ребенка.

Простыни и одеяло сбились комом у ее тонких ног, которые вытянулись и дрожали.

— …Да, милый Томас, наполни меня твоим семенем…

Ее таз судорожно дергался, ночная рубашка задралась до груди.

— …Сладчайший сердцем, исполненный доброй силы…

Ее маленькая грудь вздымалась и опускалась во сне.

— …Рассей себя во мне…

Она застонала долгим, завывающим стоном, но в последовавшем вздохе был экстаз. На мгновение ее тело замерло, веки задрожали, но не открылись. Она снова застонала, и на этот раз звук был томным.

— …Полнее, чем когда-либо…

Стоны перешли в глубокие вздохи восторга, усиливающие испытываемое наслаждение. Что-то маленькое и черное юркнуло по ее белому животу.

Снаружи, в коридоре с дверями в кельи сестер, стояла закутанная в черное фигура и прислушивалась, затаив дыхание и напряженно сжимая дверную ручку.

— …Укроти их языки, мой жрец…

Глаза Алисы распахнулись, но она продолжала спать.

— …Проклятая Мария… проклятая МАРИЯ…

Глаза монахини в ужасе расширились, рука еще крепче сжала дверную ручку.

— …ПРОКЛЯТАЯ МАРИЯ…

Тело Алисы выгнулось, пятки и плечи вдавились в постель. Черная тварь на животе чуть не соскользнула, и девочка закричала в муке, когда острые иглы вонзились в ее нежную плоть. Но не проснулась.

Она упала на постель и неподвижно лежала на спине, больше не издавая ни звука.

Монахиня, мать Мари-Клер, мать-настоятельница монастыря, одной рукой бессознательно сжимая крест у себя на груди, толкнула дверь — медленно, тихо, будто в страхе. По мере открытия двери луч света из коридора становился шире, тень монахини, как призрак, удлинялась на полу. На настоятельницу пахнуло холодом, и холод был неестественным, мучительным.

Она вошла медленными, тихими шагами.

— Алиса, — прошептала мать Мари-Клер, не желая будить девочку, но не уверенная, что та спит. Ответа не последовало, но до слуха монахини донесся другой звук, странный, хотя не совсем незнакомый. На лбу ее собрались озадаченные мортины. Мари-Клер подошла к кровати и взглянула на лежащую там полуобнаженную фигурку.

И увидела что-то маленькое и мохнатое на детском животе.

В ужасе поднеся распятие к губам, она разглядела кошку.

Монахине стало плохо, когда она поняла, что кошка сосет Алисин третий сосок.

 

Глава 30

Двое выбрались из склепа на свет. Тот, что пониже, первым выскочил с каменной лестницы, словно радуясь, что покинул затхлое подземелье. Фенн стоял на кладбище, засунув руки в карманы пальто, и ждал, когда выйдет священник.

Делгард поднимался медленнее, его ноги двигались так, словно к ним были привязаны гири, а плечи ссутулились больше, чем обычно. Фенна беспокоило состояние священника — его бледность и поведение слишком напоминали отца Хэгана перед смертью.

Монсеньер подошел к нему, и они двинулись мимо надгробий к стене, отделяющей кладбище от луга.

— Вот так, — сказал репортер, по пути намеренно сбив верхушку кротовины. — Никакого сундука, никаких сведений об истории церкви.

Они прочесали все подземелье под церковью. Нервы Фенна натягивались каждый раз, когда приходилось туда спускаться, и только присутствие высокого священника удерживало его от бегства. Лампочка светила, несмотря на утверждения Фенна, что в прошлое воскресенье она перегорела; тем не менее оба вооружились фонарями на случай, если свет снова погаснет.

— Этого не может быть. — Голос Делгарда звучал глубоко, глаза сосредоточились на земле под ногами. — Сундук не мог потеряться, если в нем хранились документы, относящиеся к первым дням церкви Святого Иосифа Должно быть, он где-то в другом месте.

Фенн пожал плечами.

— Его могли украсть или уничтожить.

— Могли.

— Ну, и где его искать?

Они уже подошли к стене, и оба смотрели на середину луга.

— Знаете, от этого дерева у меня мороз по коже, — сказал Фенн, не дожидаясь ответа на свой вопрос.

Монсеньер Делгард хмуро улыбнулся.

— Понимаю ваши чувства.

— И у вас тоже, да? Как-то не сочетается с местом для богослужений.

— Думаете, эта земля святая? — спросил священник, кивнув на луг.

— Вы священник, вы мне и ответьте.

Священник не ответил.

Рабочие на лугу устанавливали скамейки, ряды раскинулись вширь, покрывая чуть ли не весь луг. Обустройство вовсю продвигалось, временный алтарь предыдущего воскресенья заменили новым, большим по размерам и украшенным резьбой, рядом расположился небольшой жертвенник. Вдоль проходов стояли шесты, на которых позже должны были появиться флаги, а вокруг возвышения, где богомольцам надлежало преклонять колени во время причащения, соорудили перила. Эти приготовления придавали месту действия обыденность, которая противоречила исключительным событиям, происшедшим всего несколько дней назад.

Делгард подумал о Молли Пэджетт и об иронии того отнюдь не непорочного зачатия, что произошло здесь. Его беседа с матерью Мари-Клер этим утром заставила задуматься о результате незаконного совокупления двенадцать лет назад.

— Думаю, нам жизненно важно найти этот церковный сундук, Джерри, — сказал священник, положив руки на холодную каменную стену.

— Не уверен. Что это даст? Вероятно, он тоже полон старыми требниками и текстами гимнов, как и ящик в склепе.

При воспоминании о подземелье его плоть словно примерзла к костям.

— Нет, я уверен, что это важно.

— Чем вызвана ваша уверенность? Похоже, мы хватаемся за соломинку.

— Просто ощущением — очень сильным ощущением. Другие найденные вами записи восходят к концу шестнадцатого века — почему не раньше, почему начинаются именно тогда?

— Кто знает? Может быть, тогда впервые вспомнили, что нужно вести какую-то документацию.

— Нет, идея о ведении записей возникла гораздо раньше. Вероятно, их спрятали преднамеренно.

— Это ваше предположение. Не могу поверить…

— Все еще не верите, Джерри? В прошлое воскресенье вы поверили, что статуя Девы Марии шагнула к вам. Вы говорили, что ее глаза и губы были живыми, что она даже пыталась соблазнить вас. А сегодня? Во что вы верите теперь?

— Я не знаю, что произошло!

— Но совсем недавно вы были в склепе. Там не было чудесной статуи — только старый потрескавшийся камень, в котором трудно узнать Пресвятую Деву, лежал позади трех других таких же обезображенных статуй.

— Я наткнулся на нее и опрокинул.

— В местах сколов многолетняя пыль и грязь, свежих повреждений нет. И у Пресвятой Девы начисто отсутствует лицо. — Делгард просто излагал, в его тоне не было возражения. — Вы можете поверить, что случилось нечто, не имеющее логического объяснения?

Теперь Фенну нечего было ответить. Но в конце концов он проговорил;

— Почему вы так уверены, что в древних записях содержится ответ?

— Я не уверен, совсем не уверен. Но сегодня утром ко мне приходила мать-настоятельница монастыря — по-моему, несколько взволнованная. — Это было мягко сказано: монахиня прямо-таки сходила с ума от тревоги. — Алиса снова говорила во сне. Прошлой ночью мать Мари-Клер подслушивала за ее дверью, как и я всего несколько дней назад. Многое из сказанного она не разобрала, но слова были похожи на те, что мы слышали вместе. Она процитировала мне две фразы: «Наполни меня твоим семенем» и «Укроти их языки». Мать Мари-Клер также расслышала слово «священнослужитель».

— Древний слог. Напоминает Шекспира.

— Именно. И Алиса говорила со странным акцентом, удивившим меня тогда. От этого слова ее казались искаженными, бессмысленными. Сегодня мне вспомнилась новая трактовка пьесы Шекспира, которую я несколько лет назад видел в Национальном театре. Мне следовало сказать «старая» трактовка, поскольку все актеры говорили на старом, времен Елизаветы, языке, и не только в смысле употребления слов. Специалисты-филологи обучили их произношению тех времен. Тот язык значительно отличался от нынешнего во всех отношениях. Так вот, Алиса во сне говорила на этом языке.

— Она во сне цитировала Шекспира?

Делгард терпеливо улыбнулся.

— Она говорила на языке того периода, а возможно, еще более раннего, и правильно использовала его выражения.

Фенн удивленно поднял брови.

— Вы уверены?

— Нет. Однако это дает основу, от которой можно оттолкнуться. Каким образом девочка Алисиного возраста — и вспомните, большую часть прожитых лет она была совершенно глухой — может знать язык, которого никогда не слышала и на котором ничего не читала?

— И как вы это объясняете? Одержимость бесом?

— Хотел бы я, чтобы все было так просто. Пожалуй, мы можем назвать это перенесением в прошлое.

— Вы имеете в виду возвращение к предыдущим жизням? Я считал, католики не признают реинкарнацию.

— Пока что никто еще не доказал, что перенесение в прошлое имеет отношение к реинкарнации.

По-прежнему держа руки в карманах, Фенн сел на стену. Пока они с Делгардом говорили, начал моросить дождик.

— Не удивительно, что вам так; хочется взглянуть на записи в старом сундуке. Знаете, пару недель назад я бы расхохотался над этим. А теперь могу лишь выдавить притворный смешок.

— И есть еще кое-что, Джерри. Кое-что еще, и я должен был вспомнить об этом раньше. — Пальцами одной руки священник сжал виски, стараясь подавить головную боль. — В тот вечер, когда умер отец Хэган, когда мы ужинали в гостинице «Корона»…

Фенн кивнул, предлагая Делгарду продолжить.

— Помните, я тогда говорил об общем состоянии Алисы? Я еще сказал, что она вполне здорова, если не считать некоторой усталости и замкнутости.

— Да, я помню.

— Я также сказал, что врачи заметили у нее на боку, ниже сердца, некий нарост.

— Вы назвали это… вроде бы лишний сосок и сказали, что нет повода для беспокойства.

— Да, лишний сосок. Когда я произнес это слово, то случайно посмотрел на отца Хэгана и заметил, что он вдруг взволновался еще сильнее, чем во все время ужина. Это ускользнуло у меня из памяти из-за случившейся потом трагедии. Думаю, мое упоминание задело в нем какую-то струну, нечто таящееся на заднем плане сознания. И я имел глупость не догадаться сам.

— Простите мое нетерпение, монсеньер, но я вспотел от любопытства. Вы скажете мне, что же вы вспомнили?

Делгард оттолкнулся от стены и оглянулся на церковь. Дождик покрыл его лицо мокрыми точками.

— Мать-настоятельница сказала мне, что прошлой ночью обнаружила в комнате Алисы кошку. Кошка лежала на спящей девочке и сосала ее.

Фенн, втянувший голову в плечи от дождя, резко поднял ее.

— Что за околесицу вы несете?

— Кошка сосала Алисин третий сосок.

Лицо Фенна исказилось отвращением.

— Она точно это видела? Не ошиблась?

— О нет, мать Мари-Клер видела это вполне определенно. Когда она сказала мне, я вспомнил то, что забыл раньше. — Делгард отвел глаза от церкви и посмотрел прямо на дерево на луге за стеной. — Я вспомнил старые народные предания о ведьмах. Было широко распространено мнение, что ведьмы имеют на теле отметину. Это может быть синее или красное пятно, какая-нибудь вмятина, углубление. Такие вещи называли чертовой отметиной. Довольно естественно, что в те полные предрассудков времена рубцы, родинки, бородавки и прочие наросты на теле относили к дьявольским меткам, но были и другие выступы или опухоли, которые без сомнения указывали на ведьму, являлись неопровержимым доказательством вины.

— Лишний сосок?

Делгард кивнул, не отрывая глаз от дерева.

— Вы знаете, кто такой ведьмовской посредник?

— Очень смутно. Это что-то вроде проводника из мира духов?

— Не совсем так. Вы думаете о спиритическом посреднике, о духе, помогающем медиуму входить в контакт с потусторонними душами. А ведьмовской посредник считается посланником дьявола, это звериный дух, помогающий в ворожбе и колдовстве. Обычно это небольшой зверек, вроде куницы, кролика, собачки, жабы или даже крота.

— Но чаще всего — кошка, правильно? Я читал, волшебные сказки.

— Не пренебрегайте такими сказками, они часто основываются на фольклоре, дошедшем до нас из глубины веков, и могут содержать долю истины. Дело вот в чем: таких духов-зверей ведьмы посылали с нечестивыми, зачастую злонамеренными поручениями и за это награждали их каплями собственной крови. Или кормили из лишнего соска.

Репортер был слишком ошеломлен, чтобы фыркнуть.

— Вы говорите о колдовстве — сейчас, в двадцатом веке?

Делгард кисло улыбнулся и наконец оторвал глаза от дерева.

— В наши дни от этого ни в коем случае нельзя отмахиваться: на Британских островах множество ведьмовских гнезд. Но я говорю о чем-то гораздо большем. У вас колдовство ассоциируется с детскими сказками. А что, если эти мифы основаны на реальности, на чем-то таком, что люди тех времен не могли понять и потому называли колдовством? Колдовство они понять не могли, но признавали его существование. Сегодня мы смеемся над подобными идеями, потому что так нам удобнее и потому что современная наука и техника отвергают подобные понятия.

— Вы меня запутали. Вы говорите, что маленькая Алиса Пэджетт — ведьма или что этого не может быть? Или что в ней воплотилась какая-то древняя колдунья?

— Я не говорю ничего подобного. Но я думаю, нам надо покопаться в прошлом, чтобы найти там какую-то связь с творящимся у нас сегодня. Эта сила должна откуда-то исходить.

— Какая сила?

— Сила зла. Разве вы не чувствуете ее вокруг? Вы сами испытали ее в воскресенье в склепе. И та же сила ослабила, а потом и убила отца Хэгана. — Делгард не добавил, что чувствует такое же давление на себя.

— В этих чудесах нет ничего злого, — возразил Фенн.

— Этого мы пока не знаем, — ответил священник. — Пока мы не знаем, куда и к чему все это приведет. Мы должны продолжать поиски, Джерри. Мы должны найти ключ к разгадке. Мы должны найти ответ, пока не поздно, пока еще есть возможность бороться с этой силой.

Фенн тяжело вздохнул и сказал:

— Лучше посоветуйте, где еще можно поискать этот сундук.

Фенн — полный кретин. Он должен был заметить эту связь! Возможно, это поиски притупили ему мозги. Наверное, легко быть объективным, когда работа сделана и остается лишь прочитать записи. И все же она могла ошибиться — возможно, сундука здесь вовсе нет.

Нэнси стояла в приделе, перед массивной, изъеденной временем дверью. Интересно, заперта ли она? Нэнси надавила на железную ручку, и глаза ее удовлетворенно блеснули: ручка повернулась, и дверь легко открылась. Какой смысл запирать такое заброшенное место?

Когда Фенн сказал ей, что старого церковного сундука, который он ищет, в церкви Святого Иосифа нет, Нэнси поняла, где он может быть. Если бы Фенн не хитрил с ней, она бы ему сказала.

«Вот и получай, Фенн, за то что кинул меня!»

Она распахнула дверь шире и вошла в придел. Внутри стоял полумрак, свет еле проникал через толстое освинцованное окно.

Сундук был сделан в четырнадцатом или пятнадцатом столетии и исчез, видимо, в шестнадцатом, так как с этого времени начинались найденные Фенном записи. Это явилось для нее путеводной нитью.

Нэнси закрыла дверь, и та сначала заскрипела, а потом совсем захлопнулась, нарушив тишину приглушенным стуком. Нэнси оглядела миниатюрную церковь, ей была приятна царящая здесь тишина, понравилась атмосфера старины. Прямо перед ней стояла свинцовая купель — темный, украшенный надписями металл навевал мысли о других временах, о другой эпохе. Почти все скамьи были отгорожены панелями по грудь высотой, узкие двери позволяли пройти от одной к другой. Каждая семья, видимо, сидела на своей скамье, запершись на собственном молельном островке, решила Нэнси. Лак на деревянных панелях облез, и их голый вид соответствовал стилю самой церкви. Не больше чем в тридцати-сорока футах дальше, в конце узкого прохода между скамьями виднелся алтарь.

Значит, вот сюда приходил молиться хозяин поместья, представила Нэнси. Мило.

Она обошла купель и тут же торжествующе вскрикнула. Он был тут. Несомненно, это он!

Сундук стоял у стены справа, прямо под полированной деревянной доской с выписанными золотом именами священников, служивших в церкви с 1158 года до настоящего дня. Нэнси взглянула на длинный, приземистый сундук, с трудом веря глазам, но почти не сомневаясь, что это именно тот, который искал Фенн. Сундук точно совпадал с описанием: сделан из толстых вязовых или дубовых досок, стянутых железными полосами. Дерево потрескалось и почернело — признак древности, а на передней стороне виднелись три необычного вида висячих замка Нэнси присела на корточки рядом с ним, все еще торжествующе улыбаясь, и потрогала все три замка.

— Прекрасно! — громко проговорила она — Теперь остается лишь достать чертовы ключи!

Она встала и огляделась. Где же священник? Очевидно, он не живет здесь — рядом с церковью не было дома, только большой особняк вдали. Доска перед глазами гласила, что с 1976 года здесь служит отец Патрик Конрой из Сторрингтона. Ах, вот в чем дело. Очевидно, чтобы устраивать здесь шоу, священник приезжает на автобусе из соседнего прихода. Придется ехать в город или в поселок Сторрингтон разыскивать его. Да и позволит ли он заглянуть в сундук? Вероятно — нет, да что там — наверняка не позволит. Впрочем, Фенн через свои церковные связи мог бы получить разрешение. Черт, придется рассказать ему!

Если только…

Если только ключи не хранятся в церкви. Вряд ли, но почему бы не посмотреть? Может быть, в ризнице?

Нэнси быстрыми шагами прошла по проходу к нефу. За высокими стенами маячили тени, снаружи плыли тяжелые, низкие тучи. Через дыры в крыше свистел ветер. Послышался тихий скребущийся звук: где-то в углу мышь грызла пол.

Нэнси замедлила шаги; какое-то шестое чувство сказало ей, что в церкви она не одна.

Она остановилась и прислушалась. Скребущийся звук замолк, словно мышка тоже поняла, что в церкви появился кто-то еще. Тучи снаружи сгустились, свет померк.

Нэнси осторожно двинулась дальше. Она заглядывала поверх высоких перегородок между скамьями, чуть ли не ожидая, что там кто-то молится. Справа, рядом с алтарем показалась закрытая дверь в ризницу. Слева был угол, помещение уходило в ту сторону, возможно образуя боковой притвор. Но деревянные панели со стертым лаком указывали, что там была еще одна скамья, отдельная от остальных. Видимо, там сиживал владелец поместья со своим семейством, объяснила себе Нэнси.

Оттуда не доносилось ни звука, но в груди ее, как ледяная заноза, засело опасение.

Возьми себя в руки, дура! Может быть, здесь кто-то есть, ну и что? Господи, это же церковь! Нэнси кашлянула — громко, в надежде, что это вызовет у молящегося какую-нибудь реакцию. Послышится шорох коленей по полу, или раздастся ответное покашливание. Хоть что-нибудь, говорящее, что этот кто-то не прячется. Но не раздалось ни звука.

«Уйти глупо», — убеждала себя Нэнси. Глупо, слишком по-детски. Она пошла дальше, нарочно громко стуча каблуками по каменному полу.

Первым, что она увидела, поравнявшись с перегородкой, была картина на дальней стене. Над камином висело изображение Мадонны с младенцем в стиле Перуджино. Ниша, по сути дела, представляла собой маленькую комнатку, построенную, очевидно, для удобства помещика и его семейства, владевших тюдоровским особняком и деливших землю с крохотной церквушкой. Нэнси подошла ближе. Дверь в перегородке была открыта.

Внутри на скамье сидела какая-то маленькая, закутанная в черное фигура.

Нэнси чуть не присвистнула от облегчения, увидев, что это монахиня.

Но наряд ее был странным Он состоял не из двух оттенков серого, как у монахинь в поселке, и юбка была длиннее. Лицо скрывалось под надвинутым капюшоном.

Монахиня сидела боком к Нэнси, сгорбившись, спрятав руки между коленями. Фигуру скрывали свободные складки одежды.

— Простите, — тихо, осторожно проговорила Нэнси из дверного проема, положив руку на перегородку и крепко схватившись за нее.

Монахиня не пошевелилась.

— Извините… что потревожила…

Слова Нэнси замерли на губах. Что-то здесь было не так. О Боже, здесь что-то не так! Она отшатнулась, не понимая, чего испугалась, но зная, что эта сидящая фигура внушает иррациональный, необъяснимый, смертельный страх. Но ноги не слушались, не могли унести ее от этой темной закутанной фигуры.

Колени подогнулись, а когда монахиня медленно обернулась к Нэнси, теплая струйка промочила трусы.

 

Глава 31

В ветровое стекло бил дождь. Фенн проехал в высокие железные ворота и сбавил скорость, ожидая оклика, но сторожа не было. «Наверное, не сезон», — объяснил себе репортер. Вероятно, до весны владения закрыты для публики. Он снова разогнался, не обращая внимания на знак, ограничивающий скорость десятью милями в час.

Снаружи низко висели темные тучи, перегруженные дождем, и капли на стекле были всего лишь предисловием к тому, что собиралось разразиться. С обеих сторон вздымались деревья, их хилые ветви напоминали тревожно поднятые окаменевшие руки. Глаз уловил слева какое-то движение, и Фенн нажал на тормоза. Дорогу перебежала лань и исчезла за деревьями, как летучий светло-бурый призрак. Фенн позавидовал ее пугливой грации. За несколько секунд лань скрылась из глаз, словно ее проглотил неподвижный лесной тайник.

Взятая напрокат машина продолжила путь и снова затормозила, подъехав к открытым воротам, колеса загремели по жердям Фенн нахмурился: из-за унылой погоды сумеречный день казался вечером Зима в Англии была бы терпима, если бы не тянулась по восемь-девять месяцев в году. Дорога повернула, выбежала из деревьев к широкой панораме зеленых полей. Вдали, как сменная декорация, показался туманный Саут-Даунс, скрывающийся в мрачном сером небе.

Дорога пошла немного под уклон и раздвоилась: основная часть устремлялась прямо, а другая, порке, уходила влево, к видневшемуся на возвышении за вязами ограждению, ненавязчивой автостоянке для посетителей достопримечательности. Не более чем в четверти мили за стоянкой возвышалась маленькая церквушка.

Степли-Парк, Бархэм. Большой тюдоровский особняк был родовым поместьем Степли. Церквушка двенадцатого века носила имя Святого Петра.

Фенн мысленно выругал себя за то, что оказался таким тупицей; он должен был связать одно с другим. Все лежало на поверхности, все содержалось в записях, которые он сделал в архиве. Беда в том, что он слишком погряз в истории и не уделял внимания незначительным с виду мелочам. Ну, теперь это не так важно, Фенн был почти уверен, что сундук в этой церквушке и является тем самым, который он разыскивает. Раньше в этот же день, после ухода от Делгарда он по совету монсеньера пошел в собор в Арунделе, надеясь найти там документы, относящиеся к церкви Святого Иосифа, и там узнал о церкви Святого Петра в Степли и о самом поместье Степли.

Землями Степли раньше владела Католическая церковь, и церковь Святого Петра стояла в этих владениях, пока во времена Английской Реформации земли и недвижимость не сменили владельца.

В 1540 году, с распадом монастырей, когда монастырская собственность «законно» перешла короне, Генрих VIII подарил поместье Степли, а все земли — Ричарду Стаффону, лондонскому мелкому торговцу, который и жил здесь со своей семьей до самой Контрреформации, до короткого, но кровавого царствования королевы-католички. Стаффону повезло — его и его семью отправили в изгнание вместе со многими протестантами, в то время как триста остальных сожгли на костре как еретиков.

Извилистыми путями земли перешли к сэру Джону Булгару — в награду за его преданность Католической церкви во времена Генриха Вулгар был богатым суссекским предпринимателем, а его единственный сын стал священником в бенфилдской церкви Святого Иосифа.

Фенн остановил машину и осмотрел панораму, давая информации утрястись в голове. Он установил связь между Степли и Бенфилдом по своим суссекским записям, смотритель в Арунделе просто напомнил об этом. Дальнейшую информацию, касающуюся Реформации, добавил священник, когда Фенн только что покинул Сторрингтон.

Этот священник, отец Конрой, служил в сторрингтонском приходе и каждую неделю справлял мессу в церкви Святого Петра в Степли-Парке. Последнее, очевидно, входило в обязанности каждого сторринггонского приходского священника. Он подтвердил, что в церкви в самом деле хранится большой древний сундук, похожий на тот, что описал Фенн, и звонок монсеньеру Делгарду (к которому отец Конрой не скрывал своего уважения) дал ему право передать ключи репортеру. Фенн также добился разрешения забрать документы, которые сочтет полезными, если составит полный их список, подпишет и даст Конрою проверить, что берет. Священник должен был лично сопровождать репортера в церковь, но разные дела не позволили. Это устроило Фенна — он предпочитал рыскать в одиночку.

Священник рассказал множество подробностей о Степли-Парке и церкви Святого Петра. Первоначально вокруг церкви располагалась маленькая деревушка, но после таинственной вспышки чумы в начале пятнадцатого века, убившей большинство жителей, ее сочли рассадником заразы. Соответственно, дома вокруг церкви уничтожили. За годы произошли большие перемены и перестройки, каждый новый владелец поместья вкладывал средства в строительство независимо от того, был ли он католиком или нет, поскольку, как и сам особняк, церковь представляла собой историческую ценность и привлекала множество туристов, которые заполняли владения в летние месяцы. Отец Конрой припомнил, что где-то читал, будто сундук привезли в церковь Святого Петра из Бенфилда в знак признательности за витраж, который сэр Джон Вулгар подарил церкви Святого Иосифа.

На дорогу в двадцати ярдах от машины села ворона, словно маня ехать дальше. У Фенна эта порода птиц не вызывала восхищения — слишком большие, слишком черные. Он пустил машину потихоньку вперед, под покрышками хрустел гравий. Птица спокойно отошла в сторону и одним глазом смотрела, как Фенн проехал мимо.

Автомобиль разогнался под уклон. Лежавшие в траве под деревьями олени с черными спинами, вытянув шею, с любопытством разглядывали его, самцы с большими угрожающими рогами смотрели так, словно дожидались его приближения. Фен свернул в ответвление, направляясь к пустой, заросшей травой автостоянке, и олени в этой части, как один, встали и неторопливо отошли прочь — осторожно, но без боязни.

Трава за ограждением была коротко подстрижена, места для машин аккуратно размечены узкими неглубокими канавками в земле. Коровы на лугу замычали, и звук эхом отразился от деревьев, словно они тоже не одобряли присутствие чужака.

Фенн взял с сиденья сумку и открыл дверь машины. На него тут же набросился ветер. Этот ветер с неудержимой силой налетел на Даунс с моря, принеся с собой холод и сырость. Подняв воротник куртки и щурясь от хлещущего в лицо дождя, Фенн перекинул через плечо ремень сумки и направился к церкви.

К средневековой церквушке от стоянки шла длинная прямая тропинка; справа примерно в четверти мили виднелся особняк — внушительное здание в тюдоровском стиле, однако выглядевшее почему-то пустым и безжизненным. Да, вероятно, теперь оно и было таким, поскольку Фенн ранее узнал, что владелец несколько лет назад умер, а его семья жила в особняке всего несколько месяцев в году, предпочитая зимой более солнечный климат.

Репортер пробирался по узкой тропинке, а церковь маячила впереди, как видение за плывущим увеличительным стеклом, и он ощутил себя одиноким и несчастным. Как и замок в отдалении, церковь Святого Петра была построена из серого камня, местами позеленевшего от времени. Часть крыши была покрыта замшелым шифером, остальная — красной черепицей. Поверхность толстых стекол в освинцованных окнах чуть волнилась, словно стекла в рамах все еще не остыли и не затвердели. Теперь Фенн заметил причудливость здания и представил, как в разные времена к нему пристраивались новые части, и каждая отражала свою эпоху. Тропинка шла вокруг церкви, вероятно ко входу, поскольку с этой стороны никаких дверей не было видно. Пространство, которое репортер преодолел, было пустынным, а вокруг церкви росли деревья, преимущественно дубы, и ветер шумел в голых ветвях, издавая тревожный звук, что только усиливало чувство одиночества. Маленькие сучки отламывались и уносились ветром, не достигнув земли, более толстые жертвы шквальных порывов валялись вокруг. Над горизонтом теперь сияла полоска серебра, отделяющая его от тяжелых туч. Контраст между хмурыми облаками и небом поражал.

Фенн ступил с тропинки на жесткую траву, чтобы подойти к церковному окну, и, ухватившись рукой за подоконник, заглянул внутрь. Там царил неприветливый мрак, и репортер разглядел лишь ряды скамей с высокими перегородками. Он убрал руку и выгнул шею, чуть не вдавившись носом в стекло в попытке рассмотреть больше. Напротив виднелось другое окно, через которое проникал свет, но Фенн смог различить лишь очертания купели и скамейки рядом. Его взгляд привлекло какое-то движение, и это было так неожиданно, что репортер отпрянул на несколько дюймов и почувствовал ком в горле. Но он тут же понял, что движение было не внутри церкви, а отражалось в стекле.

Фенн быстро обернулся, но ничего не увидел. Только качающуюся ветку.

«Жуть, — сказал он себе. — Жуть, жуть, жуть».

Вздернув ремень на плече, он вернулся на тропинку и пошел к фасаду церкви. Когда репортер дошел до угла, ветер накинулся на него с новой силой, бросая в лицо дождь, как ледяную крупу. Наверху маячила квадратная башня, слишком широкая и короткая, чтобы быть величественной, она поднималась не более чем на сорок футов, и ее верхушка была почти такой же серой, как небо в вышине. Внизу башни располагалась ржавого цвета дверь, унылая и не впечатляющая, вопреки древней истории, находящейся за ней. Перед дверью были не запертые железные ворота, всего в нескольких дюймах от деревянной поверхности, как будто в прежние времена кто-то неправильно понял идею двойных рам.

Прежде чем войти в церковь, Фенн обошел ее с другой стороны. За кремневой стеной было маленькое кладбище, надгробья там стояли так тесно, словно покойников хоронили стоя. Там и сям виднелись более просторные участки, и некоторые памятники как будто бы регулярно чистили, также в траве валялось два-три прогнивших деревянных креста, обозначая места упокоения тех, кто не мог себе позволить большего. Напротив церкви стояла на двух столбах ограда, за ней — кусты по пояс высотой, за ними — казалось, что ничего. Земля, очевидно, круто обрывалась вниз, а на другой стороне до самых склонов Даунса тянулся лес.

Фенн вернулся к дверям, мокрые волосы прилипли ко лбу. Радуясь, что укроется от непогоды, он открыл железные ворота, потом массивную дверь. Дверь захлопнулась за спиной, и ветер снаружи превратился во всего лишь приглушенное дыхание.

Как и во всех церквах, где бывал, а таких насчитывалось не много, Фенн ощутил себя неловко, словно он вторгся сюда и его присутствие свидетельствует не о почтении, а о недостатке такового. Интерьер определенно был необычным, с этими закрытыми скамьями, низким сводом потолка и крохотным алтарем Рядом с алтарем возвышалась кафедра, за ней виднелась дверь — видимо, в ризницу. Может быть, сундук; там? Священник в Сторрингтоне забыл сказать об этом.

И тут Фенн увидел его, не более чем в пяти футах справа от себя. Его глаза загорелись, и он печально улыбнулся. «Идиот», — сказал себе репортер, вспомнив опыт поисков в склепе. Над сундуком висела доска с именами и датами. Фенн подошел ближе, поняв, что это список священников, служивших в церкви Святого Петра, и разыскал знакомое имя:

«ПРЕП, ТОМАС ВУЛГАР 1525–1560».

Томас был сыном сэра Джона, священником из Бенфилда. Предположительно, он прибыл сюда после того, как отцу подарили поместье, так что если он умер в 1560 году, то служил здесь всего несколько лет. Фенн быстро подсчитал возраст священника к моменту смерти — тридцать пять, не много по современным меркам, но для того времени не так уж мало.

Дождь начал, хлестать в окно с новой силой, колотя в толстое стекло, словно просился войти.

Фенн порылся в карманах, ища ключи, чтобы открыть три замка, и помедлил, прежде чем вставить в скважину первый. «Может быть, это безумие», — сказал он себе. Как могло случившееся — если что-нибудь значительное случилось — более четырехсот лет назад иметь отношение к происходящему в церкви Святого Иосифа сегодня? То, что девочка во сне говорила на старом, несовременном языке и имела на теле вырост, который раньше считался ведьмовским знаком, еще не означало, что ответ кроется где-то в истории. Действительно ли Делгард был убежден в этом или просто отчаялся? Алиса-чудотворица была современным феноменом, при чем тут прошлое?

Ветер словно колотил по старым церковным стенам; новый шквал, дождя обрушился на окна, как тысячи осколков шрапнели.

Какой-то звук заставил Фенна повернуть голову.

Он выпрямился, ощутив тревогу.

Звук повторился.

— Кто здесь? — спросил репортер.

Ответа не последовало, шум тоже затих. Только ветер и дождь снаружи.

Фенн дошел до середины прохода между скамьями и замер. Снова звук. Тихий, скребущий звук.

Может быть, кто-то и есть, успокоил себя Фенн. Мышь, или залетевшая птица Так почему же он так уверен, что в церкви он не один? Он почувствовал, что за ним наблюдают, и глаза машинально обратились к кафедре. Но там было пусто.

Снова звук. Кто-то или что-то в конце церкви.

— Эй, кто здесь? — крикнул Фенн с наигранной храбростью.

Он направился к алтарю, воздержавшись от насвистывания веселой мелодии, глаза бегали вправо-влево, оглядывая скамьи. Все были пусты, но последняя уходила за угол, там располагалась глубокая ниша Фенн был уверен, что звук исходил оттуда. Дойдя до угла, он остановился, дальше идти почему-то не хотелось. У него было отчетливое ощущение, что не нужно смотреть на то, что пряталось там. Звук снова послышался, на этот раз громче, и Фенн вздрогнул.

Он сделал несколько быстрых шагов вперед и заглянул в нишу.

Пусто.

Репортер с облегчением вздохнул.

Это было странное помещение с камином в дальнем конце и висящим над ним изображением Богоматери с младенцем. С обеих сторон по всей длине стен тянулись мягкие сиденья. Снова послышался звук, и Фенн увидел за окном ветку дерева, от порывов ветра скребущую по стеклу. Облегчение было слишком сильным, чтобы Фенн хотя бы улыбнулся своему страху.

Возвратившись к сундуку, он опустился на колени и повернул ключ в первом замке. Когда ничего не произошло, репортер вспомнил про железный прут, который дал ему отец Конрой. В соответствии с инструкцией он вставил его в дырочку сбоку замка, надавил и снова повернул ключ. Замок распался на две части.

После повторения этой процедуры еще два раза на каменный пол упали раздельные половинки остальных замков. Прежде чем поднять крышку, Фенн нервно провел языком по пересохшим губам.

В притворе раздался стук, будто кто-то колотил кулаками в дверь. «Ветер, — сказал себе Фенн, — просто ветер».

Крышка была тяжелой и сначала противилась усилиям Потом приподнялась, петли застонали от непривычного движения. Фенн откинул ее, прислонив к стене. Когда он заглянул внутрь, его обдало затхлым запахом, словно выскочил наружу освобожденный зверь.

Сверху валялись древние выцветшие одеяния. Фенн вытащил их и повесил на край сундука. Под ними лежали пожелтевшие бумаги и разные книги, потертые и покоробившиеся от времени. Одну за другой он перебрал несколько книг, быстро пробегая страницы, и сложил тома на пол, убедившись, что они не намного уходят в глубь веков. Фенн чувствовал, что некоторые из документов окажутся интересными для историка, но для него они не представляли ценности. Потом он вытащил несколько растрепанных книг в кожаных обложках; страницы внутри были тонкие и с неровными краями. Открыв одну, репортер увидел, что это нечто вроде гроссбуха — приходно-расходная книга церкви Святого Петра. Аккуратными столбцами шли суммы выплат за выполненные для церкви работы. На первой странице виднелась дата — 1697. Другие книги были старше, но того же века.

Еще были разрозненные документы, несколько книжек с латинскими мессами, а потом Фенн обнаружил то, что искал. Их было три — три книжки примерно двенадцать на восемь дюймов с жесткими обложками из пожелтевшего пергамента; листы внутри стянуты скрученными пергаментными стежками, продетыми сквозь скрепляющую страницы кожу. Записи на страницах были чрезвычайно старательны, каждая буква имела точный наклон, а чернила побурели и, к сожалению, выцвели. И что еще печальнее — все записи были сделаны на латыни. Но первая книга датировалась 1556 годом.

Фенн нетерпеливо осмотрел остальные две, их даты охватывали следующие годы. Когда он взял: третью книгу, листы из растрепанного вороха бумаг посыпались обратно в сундук. Фенн полез за ними и заметил, что один лист не имеет даты. Записи были сделаны теми же бурыми чернилами и в схожем с предыдущими стиле, но почерк был не такой аккуратный: буквы расползались и плясали. Все было также написано по-латыни. Фенн собрал другие рассыпавшиеся листы, быстро просмотрел в поисках даты и улыбнулся, найдя одну.

Крыша громко застонала, когда на нее навалился ветер, что-то оторвалось — вероятно, кусок шифера — и упало вниз; звук удара смягчила мягкая земля вокруг церкви. Фенн тревожно взглянул вверх и успокоил себя тем, что церковь противостояла таким ударам много веков и вряд ли рухнет именно сейчас. Тем не менее он быстро открыл сумку и засунул туда три пергаментных тома, сначала сложив рассыпавшиеся листы в книгу, из которой они вывалились.

В дверь церкви что-то бешено колотило, за окнами ничего не было видно — так разошелся дождь. Фенн начал запихивать другие книги, листы и одежды обратно в сундук, не желая продолжать исследования: слишком хотелось поскорее убраться отсюда Такое же чувство черной подавленности он испытывал в склепе. Крышка сундука с тяжелым стуком захлопнулась, и Фенн выпрямился, радуясь, что закончил. Теперь скорее в машину, прочь из этого жуткого места с его душераздирающим ветром, из этой убогой и мрачной церкви… До сих пор он не замечал, как темно стало вокруг.

Отводя глаза от алтаря, Фенн ступил в проход между скамьями: Завывания ветра снаружи напоминали вой погибших душ. Дверь впереди неистово сотрясалась, и что-то заставило Фенна попятиться. Откидывающийся запор подпрыгивал, словно снаружи им играла нервная рука. Деревянная дверь сотрясалась в раме, так что Фенн ощутил давление на нее и рвущуюся внутрь бурю.

И в душу запустила свои мокрые, покрытые чешуей пальцы догадка. Что-то еще, кроме ветра, рвалось в церковь. Что-то хотело добраться до него.

Он все пятился, не отрывая обеспокоенных глаз от двери, и приближался к алтарю, ряд за рядом проходя скамьи и перегородки, за которыми что-то могло прятаться. Краем глаза Фенн увидел кафедру, которая возвышалась, как приготовившийся к нападению хищник. Справа была странная отделенная ниша с пустым камином и женщиной, держащей на руках младенца Христа, с окном, за которым скреблась ветка, словно умоляя впустить… с закутанной в черное фигурой, сидящей у пустой каминной решетки…

Фенн замер. Ноги его парализовало, горло сжало.

Голову фигуры, склоненную к коленям, скрывал капюшон. Она начала подниматься и поворачиваться к Фенну.

И тут дверь в притвор распахнулась с такой силой, что все в церкви затряслось.

 

Глава 32

Фенна отбросил назад скорее шок, чем сила ветра. Он споткнулся и упал, ударившись спиной о твердый пол, но не ощутил боли, а испытал только потрясение.

В церкви завывал, ветер, душераздирающие вопли вырвались на свободу, так что даже свинцовая купель словно затрепетала от ярости. Одежду трепало ветром, волосы развевались, воротник куртки хлестал по щеке. Фенну пришлось отвернуться от первого порыва и зажмуриться. В дверь ворвался дождь и, подхваченный ветром, забрызгал стены и скамьи. В замкнутом пространстве каменного здания рев усиливался и оглушал безумными воплями.

Справа что-то двинулось, что-то черное, маленькое, оно поднялось с сиденья в боковой нише и встало в проходе. И потянулось к Фенну.

Он не посмел взглянуть в ту сторону. Он чувствовал присутствие этого существа и краем глаза видел темную фигуру. Но не хотел видеть.

Он поднялся на колени и несколько мгновений поколебался, кружащийся вихрем ветер раскачивал его тело. Фенн попытался встать, но ноги не держали, хотя буря была не уже такой неистовой: ее сила отразилась от стен и разбилась на отдельные потоки. Он двинулся вперед, волоча за собой сумку и боясь шторма, рвущегося через открытую дверь, но еще больше боясь фигуры в капюшоне, которая смотрела на него.

Фенн дернулся, словно от прикосновения, но рассудок говорил, что стоящее у ниши существо не могло до него дотянуться. Казалось, что жесткие пальцы скребут спину, раздирая плоть под одеждой. Щеки тоже ощущали прикосновение когтистой лапы, и он задохнулся от резкой, хотя и нереальной боли. Еще больший жар — а Фенн всем телом ощущал страшный жар, словно опаливший кожу, — коснулся вытянутых рук, и когда он взглянул на них, то увидел вспухающие красные волдыри. Его голову дернуло, словно чьи-то длинные пальцы вцепились в волосы и потянули вверх. Тело изогнулось, как будто кривые когти царапали спину.

Однако черная фигура не могла до него дотянуться.

Шатаясь, Фенн встал на ноги — страх придал силы — и двинулся по проходу, борясь с ветром, как тонущий с потоком, стремясь к серому просвету двери. Он рухнул на перегородку, схватился за ее край и толкнул себя вперед, чувствуя на затылке злобный взгляд. Ветер, ударив гигантскими невидимыми руками, сбил его на пол, и Фенн снова упал.

Большая деревянная дверь болталась на петлях, колотя по стене так, что потрескалась штукатурка. Снаружи несущийся на ветру дождь превратил пейзаж в туманные движущиеся силуэты.

Фенн боялся оглянуться. Он не понимал, откуда возникла темная фигура, но знал, что оно там, это горящее злобой неземное существо. Он снова пополз, и тут что-то дернуло его за ногу. Фенн закричал, а обжигающая хватка стала крепче и потащила его назад.

Его рука потянулась к краю скамьи, другая цеплялась за щели в неровном полу. Сердце так колотилось, что было готово выпрыгнуть из груди. Теперь Фенн вопил, обрушивая ругательства на существо, тянувшее его назад. На руках вздулись жилы от усилий в попытке вырваться. Он лягался, испуганный, но и разъяренный, глаза застилали слезы злости и растерянности. Фенн до крови ободрал колени о камень, под ногтями скребущей по полу руки выступила кровь, но он все лягался и лягался, закрыв глаза и не переставая кричать.

Вдруг он освободился и теперь пинал воздух. Фенн обнаружил, что снова движется вперед, а ветер по-прежнему давит на плечи, хлеща в лицо ледяными дождинками. Репортер встал на ноги и заковылял к двери, так и отказываясь взглянуть через плечо, чувствуя затылком горячее, зловонное дыхание. Шаги становились медленнее… медленнее… медленнее… Что-то влекло Фенна назад, навевая кошмар, когда ноги вязнут в трясине… кошмар детства, где…

…Где тяжелой поступью приближается чудовище Франкенштейна, протянув руки, чтобы схватить его… Огромные косолапые ступни шаркают по земле…

…Ухмыляющийся великан Фи-Фай-Фо-Фам замахивается своим топором…

…Хлюпает тварь, возникшая из Черной лагуны…

…Мертвый сын, вернувшийся из могилы, стучит в запертую дверь к своей матери, которая сжимает обезьянью лапу, чтобы впустить его…

…Существо, которое всегда поджидает его в темноте у подножия ступеней в погребе…

…Зеленое привидение, стучащееся среди ночи в окно спальни…

…Норман Бейтс, переодевшийся в платье матери, прячется за занавеской душа…

…Белая фигура у ножки кровати, не дающая, ему вырваться из кошмара, пока не растворится в ночи…

…Холодная рука, которая схватит за лодыжку, если он высунет ногу из-под одеяла…

…Все спутники детских кошмаров собрались здесь, за спиной, все ночные страхи крадутся за ним; их воображаемые щупальца обвивают его…

И, как: кошмар, это должно прекратиться, когда ужас станет невыносимым.

Облегчение было подобно пушечному выстрелу. Фенн проскочил в дверной проем, поскользнулся и грохнулся на дорожку; Он перекатился, приподнялся на локте, и дождь бил его по задранному вверх лицу с такой силой, что, казалось, несомненно должны остаться вмятины. Сводчатый дверной проем маячил рядом, за ним таилась темная пещера, наполненная химерами; наверху вздымалась толстая башня, и на короткое мгновение Фенну представилось, что он сам с крепостного вала смотрит на собственную распростертую на дорожке фигуру. Он зажмурился от дождя и созданной воображением картины.

Отталкиваясь пятками и локтями, Фенн начал отползать от угрожающей двери, его одежда промокла насквозь, сумка волочилась по дорожке следом Когда он сполз на обочину, за шиворот полезла холодная мягкая трава Широко раскрыв глаза, Фенн с побледневшим лицом посмотрел назад, на церковь. Вопль в мозгу требовал встать и скорее бежать прочь. Вскочив на ноги, Фенн увидел за церковной изгородью бегущую фигуру.

Она поднялась из моря зелени, как ныряльщик, вынырнувший на поверхность, и побежала, прокладывая путь в листве, от Фенна, от церкви.

Фигура показалась ему знакомой, но мысли были слишком взбаламучены, и в первые мгновения он не узнал ее. Когда Фенн наконец понял, кто это, то взволновался еще больше. Схватив сумку и зажав ее под мышкой, он бросился к изгороди, помогая себе одной рукой, перевалился через нее и упал в листву с другой стороны. К тому времени, когда он встал на ноги, фигура уже скрылась.

По низкой поросли волной пробежал ветер, и Фенн покачнулся.

— Нэнси! — позвал он, но буря заглушила ответ.

Набирая скорость, Фенн бросился сквозь листву, на ходу зовя Нэнси. Он не просто боялся за нее. Она была нужна ему, потому что он боялся за себя.

Фенн бежал сквозь дождь, сквозь ветер, он почти ничего не видел и безрассудно проламывался через кусты. Потом упал, заскользил вниз, перевернулся, еще раз, и покатился в незамеченный овраг. Стебли и ветки хлестали по лицу и рукам, и казалось, что падение никогда не кончится, что мир никогда не остановится. Фенн скатился на мягкое дно, и листва, словно озорными руками, закрыла ему глаза.

Он сел и, покачав головой, попытался прогнать головокружение. От этого стало только хуже, и мир еще несколько секунд продолжал вращаться. Когда же вращение прекратилось, Фенн стал высматривать бегущую фигуру. Он находился в узкой долине, на другой стороне которой высился лес Через долину шла грунтовая дорога, исчезающая вдали за выступом. Прямо впереди, всего в двухстах ярдах, виднелся коровник, каких Фенн еще не видывал. Коровник был очень старый и, судя по состоянию, им уже давно никто не пользовался. Прямо под соломенной крышей, подпертой толстыми столбами, виднелся просвет: стены не доходили до крыши, а поднимались лишь до определенного уровня. Бревна выцвели, время оставило на них свой след, но солома на крыше была густой и только потемнела.

Фенн понял, что Нэнси там.

Он встал и подобрал сумку. Потом, сгорбившись под проливным дождем, бросился к коровнику. Ветер на дне оврага был не так силен, его шум не так громок. Фенн быстро обернулся и взглянул наверх, но церковь Святого Петра скрылась из виду — Далее башни не виднелось за ложным горизонтом. Кусты наверху склона качались туда-сюда, склоняясь, но упруго противостоя стихии.

В коровнике не было двери, а только широкий проход в середине стены, и его пополам делил столб от пола до крыши. Оттуда, где стоял Фенн, было видно, что внутри все завалено старыми бревнами, досками и какими-то ржавыми механизмами. Входить не хотелось, так как внутри было еще темнее, чем в церкви, и так же зловеще. Только слышавшиеся сквозь приглушенный шум ветра всхлипывания заставили его войти.

Фенн нашел Нэнси примостившейся за штабелем бревен у задней стены сарая, она спрятала лицо в коленях, а руками обхватила плечи. Когда он дотронулся до нее, она дернулась.

— Нэнси, это я, Джерри, — тихо проговорил он, но Нэнси не смотрела на него.

Фенн опустился рядом на колени и попытался обнять ее. Взвизгнув, как зверек, она вырвалась и прижалась к заплесневелой стене сарая.

— Ради Бога, Нэнси, успокойся. Это я. — Он нежно привлек ее к себе и стал качать. — Это я, — повторял Фенн притворно успокаивающим голосом, поскольку сам еще не совсем переборол истерику.

Потребовалось некоторое время, прежде чем он смог приподнять ее голову и заставить посмотреть на него. И выражение ее глаз испугало его так же, как то существо в церкви.

 

Глава 33

Делгард снял очки и потер уголки утомленных глаз. Ультрафиолетовый свет придавал лицу синевато-белый оттенок, холодное искусственное освещение беспощадно выделяло усталые морщины. На столе перед священником лежали выцветшие документы с истрепанными временем краями. Рядом расположился толстый, крепко переплетенный том — помощь в переводе с древнего, но бессмертного языка пергаментов. Больше не нуждаясь в особом освещении, чтобы рассматривать выцветшие письмена, Делгард выключил лампу и быстро что-то записал в блокноте. Потом положил ручку, взял очки и пальцами потер лоб. Его плечи еще больше ссутулились.

Когда священник убрал руку со лба, его глаза были безумны, полны неверия. Это не может быть правдой! Эти записи сделаны в сумасшедшем бреду терзаемым виной человеком, родившимся пятьсот лет назад.

Во рту пересохло, и Делгард бессмысленно провел языком по губам. Он чувствовал натяжение кожи и одеревенелость суставов: сказывалось напряжение последних дней. Священник повернул голову к репортеру, развалившемуся в кресле рядом, и ему представилось, как при движении кости трутся одна о другую. Фенн быстро уснул;-усталость, а возможно, и скука избавили его от ночного бдения вместе с монсеньером.

Нужно разбудить репортера и рассказать ему о прочитанном, но какое-то мгновение Делгард не мог это сделать. Он чувствовал потребность очиститься, помолиться, чтобы Всевышний укрепил его душу и направил его. И помолиться об оскверненной душе того, кто погиб много веков назад.

Священник встал, и его высокая фигура покачнулась. Ему пришлось на несколько мгновений опереться руками о стол, прежде чем он ощутил, что может выпрямиться. Комната перестала кружиться, но все равно он чувствовал слабость. Делгард отодвинул стул и прошел к двери, но прежде чем выйти, остановился и обернулся к репортеру.

— Джерри, — позвал он, но недостаточно громко.

Тот продолжал спать, да и неудивительно: его ум нашел успокоение от ужасов прошедшего дня. Когда вечером Фенн принес манускрипты, весь вид его говорил о растерянности и крайнем нервном истощении. Циник, не веривший в призраков, поверил — нет, точно знал, — что видел привидение. Ему пришлось торопливо проглотить две рюмки виски, прежде чем он пришел в себя настолько, чтобы связно рассказать обо всем.

Делгард пожалел, что отпустил Фенна в Бархэм одного, ему следовало раньше понять опасность.

После инцидента в церкви Святого Петра — инцидента, описанного Фенном во всех подробностях, словно он нуждался в объяснении всего словами — репортер нашел скрывавшуюся рядом американскую журналистку, Нэнси Шелбек. Она отказалась отправиться в больницу, где, Фенн надеялся, получила бы необходимый уход после перенесенного потрясения, а он боялся оставить ее дома одну в таком состоянии. Поэтому отвел ее к Сью Гейтс, где американка и провалилась в забытье.

Забытье. Усталость сказалась и на Фенне. Чье-то невидимое присутствие, витавшее здесь, на этих церковных землях, как паразит, вытягивало из человека психические силы. Слабость, которую он ощутил при явлении чудес, странная атмосфера, флюиды в самом воздухе — все говорило о том, что происходит какая-то реакция, возможно, переход существующей энергии в новую форму. И катализатором этой реакции, физическим и психическим, теперь Делгард был уверен, являлась Алиса Пэджетт.

Он оглянулся на выцветшие манускрипты. Ответ лежал там, написанный по-латыни, на древнем языке, знакомом священникам с момента возникновения христианской религии. Это казалось невероятным, но он уже не раз был свидетелем невероятного. Связь с временами многовековой давности таилась в этих письменах, в искаженных, причудливых каракулях, свидетельствующих об измученном, безумном человеке, написавшем эти позорные слова. И этот человек был священником, священнослужителем шестнадцатого века, который согрешил не просто против веры, но против всего рода людского.

И что делало его проступок еще более непростительным — это проблески понимания в век предрассудков и невежества. Этот человек знал о парапсихических силах, сумел выделить их из заблуждений колдовства и все же поощрял ложные воззрения своих ближних, пользовался ими в собственных целях, и, поступая так, вызвал против себя еще более страшные силы. Люди того времени верили, что уничтожили ведьму под руководством и по наущению своей правительницы, королевы по имени Мария. Мария Тюдор. Но они уничтожили нечто большее, чем мифическое изобретение, — они уничтожили кого-то, чьи чрезвычайные душевные силы смогли пережить физическую смерть человеческого тела. И в конце концов, когда определенные психические элементы соединились, они смогли вновь создать ее собственную физическую сущность.

Колдовство, имя Мария, духовная энергия, вызванная религиозным рвением, — все это были хоть и странные, но необходимые составляющие. Современный священник, который согрешил, зачатый во грехе ребенок — это катализаторы. И самую важную роль в метаморфозе сыграла именно Алиса, поскольку была зачата на том самом поле, где почти пять столетий до того изрезали, а потом заживо сожгли ту самую монахиню.

Делгард прислонился к дверному косяку, в голове проносились невероятные, безумные мысли.

Мог ли существовать вековой метемпсихоз, переселение души умершей в другое тело? Получила ли Алиса ту самую искру ее сущности? Она выросла, воспитанная своей матерью, набожной женщиной, прислоняющейся перед именем Марии, а в возрасте четырех лет ее постигло серьезное несчастье, и врачи не могли дать удовлетворительное объяснение ее недугу. Через семь лет она так же необъяснимо исцелилась. Чудесным образом. И такими же чудесными представлялись исцеления других. Но не были ли они вызваны психическим воздействием?

Делгард покачал головой, запутавшись в своих мыслях.

Алиса говорила на чуждом ей языке, взрослым голосом, произносила староанглийские слова, содержание которых было… тревожным, похотливым В нее вселился бес? Или… или это было перевоплощение? Как католическому священнику, подобная идея должна была показаться ему абсурдной, но Делгард не мог избавиться от этой навязчивой мысли.

Но даже она подавлялась главным вопросом: зачем и кому нужно все это?

Его с такой силой охватило предчувствие, что во всем теле возникла слабость и пришлось ухватиться за косяк, чтобы не упасть. В предчувствии беды не было ничего нового — это ощущение преследовало Делгарда уже несколько недель, но теперь он понял, что беда надвигается. Краткий взгляд был подобен физическому удару, поразившему его и мгновенно оставившему лишь полное опустошение, страшное знание о… о чем? Ни о чем. О пустоте, страшной своей абсолютностью. И ничего ужаснее он не испытывал за всю свою жизнь.

Необходимость опереться на святую землю заставила Делгарда, пошатываясь, выйти из комнаты. Было нужно помолиться, найти духовное покровительство, чтобы бороться с нависшим злом.

Он распахнул входную дверь, и ночь снаружи показалась черной, как та пустота, свидетелем которой он стал мгновение назад.

Холодный сквозняк прошел по прихожей и прокрался в комнату, где спал репортер. Ощутив холод, Фенн беспокойно заворочался, но продолжал дремать, хотя сон не был убежищем, а продолжал дневные кошмары. Уголки выцветших листов на столе заколыхались от холодного дуновения.

Сью посмотрела на часы. Скоро одиннадцать. Что так задержало Джерри? Или он собирается оставить здесь Нэнси Шелбек на всю ночь? Но он говорил, что вернется.

Помешивая ложкой кофе, она вышла из кухни в комнату. Дверь в спальню была приоткрыта, и Сью на несколько мгновений остановилась и прислушалась. Дыхание Нэнси как будто стало ровнее, глубже, естественный сон прекратил прежние беспокойные детские всхлипы. Сью села на диван и поставила дымящуюся кружку на столик перед собой. Погрузившись в мягкие подушки, она закрыла глаза.

Но вдруг раскрыла их и вскочила, чтобы задернуть шторы на окне. Почему-то ей показалось, что в комнату вторгается ночь. Вернувшись на диван, Сью рассеянно помешивала кофе.

Что случилось? Почему они оба так; напугались? Вечером Джерри сбивчиво рассказал, как нашел эту американку, пребывающую в глубоком шоке, в бархэмской церкви, и попросил позаботиться о бедняжке, пока он не вернется. Он куда-то спешил и прижимал к себе сумку, будто в ней лежало жалованье за год. Сказал, что ему необходимо увидеться с монсеньером Делгардом и показать ему нечто очень важное. Что могло иметь такую важность? И прежде всего, зачем он и эта женщина отправились в бархэмскую церковь? И что их так напугало там?

Сью растерянно потеребила подбородок. Почему Фенн привел американку именно сюда? Почему он так; бестактен? Ясно, что между ними что-то есть. И все же Сью знала, что нечуткость Джерри часто бывала напускной, что он прекрасно понимал, какие чувства вызывает в других, и предпочитал, чтобы эти чувства находили выход. Но на сей раз внутреннее отчаяние заслонило в нем все намеки на любовные игры — ему требовалась от Сью помощь, и то, что здесь замешана женщина, с которой у него что-то было, не имело к этому никакого отношения.

Сью отхлебнула кофе. Черт с ним! Она уже пробовала порвать с ним, какое-то время даже пыталась презирать его, но бесполезно. Ее религия, работа на церковь, время, проводимое с Беном, — все было затеяно, чтобы заменить его, но замена оказывалась краткосрочной и, если быть с собой до конца честной, никогда не была удовлетворительной. Сью находила обновленное духовное знание, но оно не заменяло эмоциональных потребностей, не могло заместить или удалить другую любовь, любовь человека к человеку. Сперва, всего несколько недель назад, Сью казалось, что она может обойтись без физической любви. Душевные травмы, зависимость от другого человека (особенно когда этот другой не попадал в такую же зависимость), ревность, ответственность — было бы лучше обойтись без подобных переживаний; но постепенно до нее дошло, как важно любить и быть взаимно любимой со всеми вытекающими из этого треволнениями. Во всяком случае, как важно это для нее.

Сью нахмурилась, держа кружку обеими руками и опершись локтями о колени. Она уже пыталась вырваться, ей казалось, что она нашла другое убежище, альтернативу, но оказалось, что одинаково важно и то и другое. Прошло уже несколько дней, как она поняла это, но появление Фенна этим вечером, похоже, задело какие-то струны в душе. Возможно, его вдруг проявившаяся ранимость так тронула ее. А возможно, мысль о том, что эта другая женщина что-то значила для него. Страх потерять его всегда был главным мотиватором.

Именно этого она старалась…

От раздавшегося вопля Сью расплескала кофе на руки. Она быстро поставила кружку на стол и бросилась в спальню. Нащупав выключатель, Сью зажгла свет и в ужасе уставилась на женщину, которая пыталась зарыть голову под подушку. Сью подбежала к кровати.

— Все в порядке, вы в безопасности, тревожиться не о чем…

Нэнси металась, в страхе колотя перед собой руками.

— Нэнси! Перестань! Теперь все в порядке. — Голос Сью звучал твердо, и она пыталась повернуть американку лицом к себе.

— Не надо, не надо… — Глаза Нэнси ничего не видели, она старалась вырваться, и длинные ногти тянулись к лицу Сью.

Та схватила ее за запястья:

— Успокойся, Нэнси! Это я, Сью Гейтс. Вспомнила? Джерри привел тебя ко мне.

— Не трогай меня!

Сью прижала руки испуганной американки к ее груди и навалилась сверху.

— Успокойся. Тебе никто не причинит вреда Тебе что-то приснилось. — Она говорила ровным тоном, повторяя одно и то же, и в конце концов Нэнси перестала так неистово вырываться, ее глаза обрели осмысленность и сфокусировались на лице Сью.

— О, не-е-е-т! — простонала американка и заплакала, ее худое тело сотрясли рыдания.

— Все хорошо, Нэнси. Ты в полной безопасности.

Та обхватила Сью руками и прижалась к ней, как испуганный ребенок к матери. Сью успокаивала ее, гладила по голове, чувствуя неловкость, но сочувствие не позволяло оттолкнуть несчастную. Снизу, с улицы, донесся смех — это полуночники расходились по домам. Часы у кровати отсчитывали минуты.

Прошло некоторое время, прежде чем рыдания Нэнси затихли и она отпустила свою утешительницу. Но американка вся дрожала и что-то бормотала.

— Что? — Сью легонько отстранилась. — Я не слышу.

Нэнси с трудом вдохнула.

— Выпить, — сказала она.

— Кажется, у меня есть немного бренди. Или джину. Что лучше?

— Все равно.

Сью оставила ее, прошла на кухню и открыла буфет, где держала скудные запасы спиртного, взяла пузатую бутылку бренди и полезла в другое отделение за стаканом Подумав, она прихватила два: у самой тоже нервы были на взводе.

Сью протянула Нэнси стакан, и та схватила его обеими руками, а когда поднесла к губам, то чуть не расплескала янтарную жидкость. Она выпила и закашлялась, держа бренди на вытянутой руке перед собой. Сью забрала у нее стакан и подождала, пока пройдет кашель.

— Постарайся пить помедленнее, — сказала она, когда Нэнси снова протянула руку за стаканом.

Журналистка последовала ее совету, а Сью отхлебнула из своего.

— Спа… спасибо, — наконец выдохнула Нэнси. — У тебя не… не найдется сигареты?

— Извини, нет.

— Ничего. Наверное, у меня есть в сумке.

— К сожалению, у тебя не было сумки, когда Джерри привел тебя сюда Наверное, ты оставила ее в машине.

— Ох, дерьмо! Она осталась у церкви, где-нибудь в кустах.

— А что случилось? Почему ты там ее оставила?

Нэнси посмотрела на Сью.

— Разве Фенн не сказал тебе?

— У него не было времени. Он говорил что-то про церковь Святого Петра в Бархэме, попросил меня позаботиться о тебе и смылся. Что ты делала в церкви?

Нэнси глотнула бренди и, закрыв глаза, прислонилась головой к стене.

— Я искала там кое-что и, думаю, он искал то же самое.

Она рассказала Сью про сундук и древние записи, которые могли оказаться в нем. Ее голос все еще подрагивал от напряжения.

— Наверное, они и были у Фенна в сумке, — сказала Сью.

Нэнси оторвала голову от стены.

— Так он нашел их?

— Наверное. Он сказал, что должен кое-что передать монсеньеру Делгарду.

— Так он отправился туда — к Делгарду, в церковь Святого Иосифа?

Сью кивнула.

— Знаю, это звучит странно, — проговорила Нэнси, сжимая ее руку, — но что я говорила ему? Я… я просто не могу ничего вспомнить после того, как убежала из этой чертовой церкви.

— Не знаю. Ты была в шоке.

— Да, еще бы. — Нэнси вся содрогнулась. — Боже, кажется, я видела что-то вроде призрака!

Сью удивленно взглянула на нее.

— Ты не похожа на человека, шарахающегося от призраков.

— Угу, и я так думала. Но в церкви я чуть не описалась. — Нэнси снова закрыла глаза, пытаясь оживить воспоминания. Когда в памяти всплыл образ, глаза распахнулись. — О, нет! — проговорила она и снова зарыдала: — Нет, нет!

Сью ласково встряхнула ее.

— Успокойся. Что бы там ни было, теперь вы в безопасности.

— В безопасности? Черт возьми, я увидела там что-то мертвое! Как можно быть в безопасности от такого?

Сью пришла в замешательство.

— Наверное, тебе показалось. Ты же не могла..

— Не говори мне этого! Я знаю, что я видела!

— Не надо снова так; волноваться.

— Волноваться? Черт, я имею право волноваться! Говорю тебе, я увидела такое, что никогда меня не оставит, чего я никогда не забуду!

Из глаз у Нэнси снова хлынули слезы, и зубы застучали по краю стакана, когда она попыталась выпить. Сью помогла ей, поддержав за руку.

— Спасибо, — сказала Нэнси, когда ей удалось отхлебнуть еще бренди. — Я не хотела так вопить. Просто… ты не представляешь, как это было страшно!

— Ты не хочешь рассказать мне?

— Нет, не хочу, я хочу стереть это из памяти. Но знаю, что оно никогда не сотрется.

— Пожалуйста, это может тебе помочь.

— Можно еще бренди?

— Возьми мое.

Они обменялись стаканами. Нэнси потребовалось еще два глотка — если это можно назвать глотками, — прежде чем она заговорила снова Она выговаривала слова медленно, словно старалась контролировать их, осмысливать в уме.

— Я была в церкви — в церкви Святого Петра, что в поместье Степли. Ты знаешь ее?

— Я слышала о ней. Но никогда там не была.

— Много потеряла. Я нашла, там сундук…

— Ты говорила, что вы искали какие-то древние записи…

— Верно. Фенн говорил, что определенная часть истории церкви Святого Иосифа утеряна. Мы искали сундук, где могли лежать эти записи. Он хранился в церкви Святого Петра.

— Вы пошли туда вместе?

— Нет, по отдельности. Фенн не хотел подпускать меня к этому делу. Ты знаешь его.

Сью промолчала.

— Я нашла сундук — я была уверена, что это он. И тут услышала — может быть, просто почувствовала, — что в церкви есть кто-то еще. Я прошла к алтарю посмотреть. Там у алтаря что-то вроде алькова — отгороженное место со скамейкой. И там кто-то сидел. Это было похоже… похоже на монахиню.

Нэнси еще глотнула бренди.

— Но это была не монахиня, — продолжила она. — Это была не монахиня… — Ее голос сорвался.

— Рассказывай, Нэнси, — осторожно попросила Сью.

— На ней была накидка с капюшоном, ряса, что ли, но не такая, как носят теперь. Она была старая, я уверена, чертовски старая. Сначала я не видела лица — Нэнси снова затряслась. — Но она… оно… повернулось ко мне. Боже, Боже, это лицо!

Сью почувствовала, как волосы у нее встали дыбом и по коже побежали мурашки.

— Рассказывай, — повторила она в ужасе, но и странным образом зачарованная.

— Это было просто обгоревшее, обугленное пятно. Глаза черные, просто щели с почерневшими хрящами. Губы и нос сгорели, и зубы торчали, как обгоревшие пни. Там не осталось ничего, никаких черт, ничего человеческого! И чувствовался запах, я чувствовала запах горелого мяса. А она двинулась. Она была мертвая, но двинулась, стала подниматься и пошла ко мне. Она дотронулась до меня! Она дотронулась до моего лица своей обгоревшей рукой с обрубками пальцев! И попыталась схватить меня. Она дышала мне в лицо! Я ощущала это, чувствовала запах! Ее пальцы, просто обгоревшие обрубки, коснулись моих глаз! И она смеялась, Боже, она смеялась! Но продолжала гореть! Ты понимаешь? Она все еще горела!

 

Глава 34

Фенн проснулся, весь дрожа. Он потер глаза и оглядел комнату.

— Монсеньор! — позвал репортер.

Дверь была открыта, и оттуда задувало холодом. Фенн устало вылез из кресла и пересек комнату. Выглянув в темный коридор, он снова позвал священника. Ответа не последовало. Репортер заметил, что входная дверь тоже открыта. Может быть, Делгард пошел в церковь? Фенн шагнул назад в комнату и посмотрел на часы. Боже! Почти час ночи!

Его взгляд упал на маленький письменный стол и разбросанные по нему документы. Бросив последний взгляд в прихожую, репортер закрыл дверь и подошел к столу. Взяв несколько листов старого пергамента, он понял, что это те самые документы, что выпали из манускрипта в церкви поместья Степли. Несколько секунд Фенн рассматривал их, будто слова могли перевестись сами, потом положил обратно на стол. Верхние страницы записной книжки Делгарда были загнуты, словно сквозняком. Репортер пригладил их и прочел первую. Не отрывая глаз от строчек, он медленно сел.

Пролистав страницы, Фенн увидел, что монсеньер если не все, то большую часть перевел, а также добавил собственные замечания. Усталость улетучилась, и репортер прочитал первую заметку Делгарда:

«(Местами слова неясны, многие части почти что невозможно разобрать. Почерк неровный, каракули не похожи на аккуратные записи в манускрипте, из которого эти листы выпали, хотя автор, видимо, тот же. Перевод будет как можно ближе к оригиналу, но чтобы в некоторых местах прослеживался хоть какой-то смысл, приходилось прибегать к собственной интерпретации и угадывать смысл текста. Кроме того, латынь кое-где неправильна — видимо, вследствие поврежденного ума писавшего. Д.)»

Фенн снова взял один лист пергамента и нахмурился, вглядываясь в каракули. Поврежденный ум, или перепуганный?

Взглянув на дверь, он подумал, не следует ли пойти поискать Делгарда Репортер не знал, сколько времени прошло с тех пор, как священник ушел, но, судя по множеству записей, перевод занял несколько часов. Фенн сердился на себя, что заснул. Странное время Делгард выбрал, чтобы пойти в церковь, впрочем, Фенн мало знал о жизни подобных людей: может быть, это в порядке вещей — проявлять свою набожность в столь поздний час. С другой стороны, Делгард мог просто выйти проведать двух молодых священников, в чьи обязанности входило не спать всю ночь на примыкавшем к церкви лугу. Среди этих сумасшедших вокруг было бы разумнее нанять охрану, но, видимо, у церкви в этих делах свои методы.

В комнате и при закрытой двери было по-прежнему холодно. Фенн заметил, что огонь в камине почти погас, обгоревшие поленья тлеют, и лишь белесые участки золы нарушают их черноту. Он подошел к камину и подбросил еще два полена; когда они упали, угли коротко озарились пламенем. Репортер отряхнул опилки с рук. Хотелось, чтобы поленья разгорелись, а то холод начинал пробирать до костей.

Сырые дрова зашипели, и снизу их начали лизать язычки пламени. Фенн удовлетворенно хмыкнул и повернулся к столу. Почему-то взгляд притянуло к окну, к просвету между шторами. Он плотно запахнул их, словно ночь снаружи злобно подглядывала, и снова сел, придвинув к себе большой блокнот Делгарда Репортер начал читать, и его снова охватил озноб.

Октября семнадцатый день, года 1560.

Она умерла, но еще не лежит в земле. Ночью я видел ее пред собой — злобное порождение ада, которое не может обрести покой и не дает покоя мне, гниющее творение могилы. А ведь когда-то я ласкал ее. Впрочем, ее красота не пострадала И теперь прелестная, проклятая Элнор не оставит меня, не уйдет, пока я числюсь в ее порочном выводке.

Да, я заслужил такую судьбу, ибо мои грехи вопиют и нет им прощения от Бога на небесах. Может быть, мое безумие — это начало искупления, и это лучший удел, чем ад, в который она влечет меня. Но она воззвала ко мне, и конечно, она, моя Элнор, получит меня.

Мои руки дрожат, так как она здесь! Присутствие ее трупа делает воздух зловонным!

(Здесь рукопись невозможно прочесть или догадаться, о чем идет речь. — Д.)

Мой отец, этот благородный лорд, запретил мне исповедоваться епископу, поскольку видит в моих глазах одно безумие и хочет приглушить мои сумасбродные излияния. И так он держит меня пленником в этой убогой церквушке, и только слуги и местные крестьяне терпят вид моего упадка. Я больше не свободный человек, поскольку пал в его глазах, и нельзя упрекнуть его за это. И все же сколько мне еще слышать его язвительные насмешки:

Но несмотря на все его презрение, я знаю, что он не понимает всей глубины моего греха. Надо спешить! Хотя мой лоб горит, а руки дрожат как в лихорадке, нужно записать, чтобы другие могли прочесть о той, чья месть безгранична и не связана земным временем Дай мне силы, всемилостивый Господи, и не откажи мне в мужестве выполнить этот долг, чтобы другие узнали ее подлость и были предупреждены. Эти слова разоблачают мою вину.

Вы, кто читает это, не сочтите меня сумасшедшим. Но не упускайте из виду нашею Спасителя, который в вас, дабы не соблазнило вашу душу это признание.

(На этом месте сплошные каракули, многое зачеркнуто. Как будто автор не мог изложить мысли на бумаге, — Д.)

Долгие годы я служил в церкви Св. Иосифа в Бенфилде, и там я познал радость. Деревня была моим домом, сельчане — моими доверчивыми чадами. Я прекращал распри, и люди внимали моим речам, поскольку верили в слово Божье. Женщины изливали мне свои печали, и я был рад облегчить жизнь этим простым людям, так как это придавало смысл моей жизни и добродетель моей душе. Дети побаивались меня, так как лицо мое неприятно. Однако молодым приличествует страх перед Божьим служителем на земле. Мою святость уважали, и в моем приходе господствовала истинная вера на протяжении всех смутных еретических времен.

(Он упоминает о Реформации и учреждении англиканской церкви во время царствования Генриха VIII. — Д.)

Никто не подрывал моей веры, но Зло проникло в мою душу и продолжает владеть ею.

Это настоятельница монастыря привела ко мне Элнор, не зная, что творит зло. Элнор, эта проклятая монахиня, с виду была чиста и нежна — дитя, невинное дитя, и я не узрел в ней измены Богу и роду людскому. Душа ее была чернее сажи, а ум ее полон коварства, и вся она вооружена ложью. Ее госпожа считала ее совестливой, но эта благонравная душа не проникла в изощренную порочность Элнор.

Ей предстояло прислуживать в церкви, помощница была мне очень нужна, поскольку у меня было множество дел. И тогда во мне зашевелились низменные желания, побуждения плоти, которых я не мог подавить, нечестивые мысли поколебали мое целомудрие. А она как будто с самого начала знала о моей скрытой греховности, поскольку ее глаза ясно смотрели прямо мне в душу. Такова была ее тайна. Слишком скоро я понял, что Элнор не похожа на остальных женщин и что ее святые занятия — всего лишь игра извращенного ума. И все же именно ее ум впервые отвлек меня от моих обязанностей. Мои занятия касались астрономии, медицины, физики и даже древнего эзотерического искусства алхимии, а в медицине и в алхимии ее знания намного превосходили мои.

(Как сын богатого дворянина, он вполне мог обучаться таким разнообразным наукам. Но как могла быть столь образованной монахиня? — Д.)

Вскоре меня очаровали ее познания — и так я попался.

С самого начала она была не похожа ни на одного из верующих, кого я знал — а сказать по правде, вообще ни на одну из женщин. Элнор прилежно выполняла свои обязанности, но в ее улыбке скрывалась какая-то тайна, ее взгляд слишком долго задерживался на мне. Вскоре я был околдован — и впоследствии это слово оказалось вполне верным. В первые дни я видел только ее простодушную невинность, а не истинную сущность, которая дурачила меня. Мы вместе молились, и больше всего она преклонялась перед Благой Богоматерью, дочерью Св. Анны. В то время на деревню напал мор — это была не чума, но болезнь многих приковала к постели. Двое детей умерли, но они от рождения были слабыми. Так что Богу воздали за его милость и за то, что послал таких искусных смертных для заботы о больных, ведь ее искусство врачевания вскоре стало всем известно, и даже лекари — шарлатаны, хотя и доброжелательные люди — выражали свое восхищение. К нам в нашей работе присоединились еще две святые сестры. Эти две новые помощницы, их звали Агнесса и Розамунда, остались при церкви и после того, как мор прошел. Все говорили, что ее рукой движет Божий промысел, что она, лишь взглянув на человека, будь он главой магистрата или простым пастухом, могла определить, сухость в нем или холод, жар или влага.

(Считалось, что человеческое тело составляют четыре природных элемента: Земля, Вода, Воздух и Огонь. Земля — холодная и сухая, Вода — холодная и влажная, Воздух — горячий и влажный, Огонь — горячий и сухой. Болезнью считалось нарушение равновесия между этими четырьмя качествами. — Д.) (Картинки. — Д)

И так она управлялась со своими простыми снадобьями и средствами. Она также пользовалась образами, которые носились на шее, когда к тому склонялось положение планет — энергия, нисходящая на образы, приносила больным большую пользу. Бывало я упрекал Элнор за такую практику, но она только улыбалась и говорила, что только вера, и ничто иное, приносит исцеление. Если мне и казалось это нечестивым, я мирился из-за возникшего во мне глубокого интереса. Так я поддался первым чарам Элнор и не догадался посоветоваться с настоятельницей. И тогда таинственная болезнь поразила мое собственное тело, что еще больше продвинуло меня к падению. Настоятельница послала Элнор заняться мною, и в бреду я ощутил на себе ее руки, облегчающие боль, вытирающие горячую испарину — и разжигающие тлеющее во мне желание. Возможно, это ее снадобья разожгли во мне страсть. Так я попал в сети и с тех пор оказался ее пленником. Мое падение было полным, мое влечение к ней ненасытным Я слишком застенчив, чтобы описать все, что происходило во время нашей греховной связи, — достаточно сказать, что наши плотские акты доходили до скотства такого низменного, что, боюсь, моя душа погибла и никогда не возродится к Божьему свету.

(Здесь опять неразборчивые записи, многие прочесть совершенно невозможно. Утверждая, что не будет описывать свои непристойности с этой женщиной, он кажется, до некоторой степени все же попытался это сделать. Не ясно, то ли вина подсознательно сделала его записи неразборчивыми, то ли страх, то ли вновь охватившее его возбуждение. Кажется, тут имели место святотатство и использование священных предметов. Там и тут называются какие-то имена, но не могу найти в них смысл. — Д.)

Когда впервые Элнор обнажила предо мной свое тело, то обнажила также и свои мысли. Она говорила о вещах древних и о том, что еще не произошло на нашей земле, говорила о голосах, исходящих от умерших, и о силах, которые сотрясают воздух, как тихие громы — силах, доступных только Избранным Она уподобляла эти бестелесные силы огромным невидимым приливным волнам, ищущим вход в ограниченный мир людей, Фуриям, которые, вырвавшись на волю, уничтожат и создадут заново свой образ. Я спрашивал ее, не о дьявольской ли силе она говорит, и она смеялась надо мной и заявляла, что нет большей силы, чем человеческая воля. Я робел от такого кощунства и верил, что она колдунья, но с течением времени понял, что дело не только в этом Магия была для нее лишь следствием воли, а также результатом действия снадобий, ядов, которыми орудуют алхимики и целители, но не колдуны. Я безвозвратно погиб, потерялся в ней: эта порочная монахиня поглотила всю мою жизнь. Мое слабое тело, столь изощренно бичуемое ее инструментами, жило только для ее удовольствий. И я искал ее Знания, но до сих пор пребываю в недоумении.

«Откуда идет твое Зло? — спрашивал я ее. — И откуда идет твое Добро?» Ведь она по-прежнему исцеляла больных. «Почему ты чтишь священное имя Пресвятой Девы, но оскорбляешь ее, занимаясь развратом пред ее образом? Зачем избирать праведный путь служительницы Христа, когда твои деяния не лежат на Его пути? И зачем ты превратила эту бедную душу в пленницу?» Эти вопросы я задавал много раз, но она не отвечала до тех пор, пока не прошел год, пока, наверное, она не убедилась, что невидимые цепи, сковавшие мою волю, уже не ослабнут. Она исцеляла больных, и ее имя превозносили наряду с именем Марии, а сама она превозносила Марию, говоря, что передает от Пречистой Девы силу, которая еще не до конца проверена «Я монахиня, — говорила мне Элнор, — потому что хочу быть выше остальных, чтобы меня почитали и слушались. Я стану настоятельницей, я добьюсь этого доверия, и ты, прекрасный Томас, поможешь мне в этом — разве твой благородный отец не имеет огромного влияния на церковь?» Пока я пишу, в церкви становится все холоднее, и облачка пара изо рта опускаются на страницы, прежде чем рассеяться. Ветер сотрясает двери и окна, и демоны выслеживают меня. Не подходи, Элнор! Эта земля священна, ее святость не осквернена. Но мои пальцы немеют от холода и словно становятся хрупкими. О, Боже, будь милостив к этим несчастным и позволь мне дописать эту летопись!

Кажется, я слышу голос, зовущий меня снаружи. Может быть, это скулит какой-то ночной зверь, но боюсь, это голос моей мертвой возлюбленной. В церкви полумрак, и лампа не освещает темных углов. Здесь нет мне покоя, и не будет, пока не упокоится она. Но кто ей в этом поможет? Уж наверное не я.

Сказать по правде, я понял суть Элнор, но так и не могу противиться ее воле. Она смеялась над моими словами и презирала мой ужас. Она говорила про яд для настоятельницы: коварным убийцей должен был стать серный мышьяк.

Отравление должно было быть медленным, чтобы не возбудить подозрений. Настоятельница будет страдать от долгой и изнурительной болезни, и даже искусный и нежный уход сестры Элнор не спасет престарелую женщину от смерти. О, коварная ведьма! И все же ты не ведьма. И не колдунья. Милая, проклятая Элнор — ты нечто большее, гораздо большее.

Слишком поздно я узнал о ее планах, я был несчастным, совращенным глупцом. Слабый, развратный последователь греха! Помоги мне, Господи, прежде чем я умру!

Но Элнор так погрязла в своей похоти, что ее гибель была делом ее собственных рук. И блажен Господь, приведший ее к гибели. Мои прихожане почитали ее, они считали ее чистой сердцем, и она вылечила многих болящих. Они приносили ей дары — одни пустячные, другие истинно ценные. Последние она тайно складывала в склепе церкви Св. Иосифа, чтобы их не нашла настоятельница, а пустячные отдавала монастырю. И все считали ее чистой и бескорыстной.

Дети толпами ходили за сестрой Элнор, за этим злобным чудовищем разврата, обожали ее, искали ее благословения, поскольку знали от старших, что это пришла на землю святая — а ее черное сердце радовалось: ведь они были для нее как агнцы для волка. Что делает душу такой черной? Тому нет ответа в этом мире, он лежит во тьме, где темные духи сговариваются с чертями, как уничтожить человеческий покой.

Долгими часами она молилась в церкви, распростершись пред алтарем, чтобы все видели ее набожность. А ночью, когда никто не видел, она оскверняла тот же алтарь такими делами, что и сейчас слова застревают у меня в глотке — ведь я охотно соучаствовал в этом. И все же не понимаю, что привело меня к такому позору, какой злой дух пробудил во мне такую низкую похоть. Я объясняю это тем, что ее воля управляла моей, ее мысли правили моими — но в сердце я понимал, что эта воля должна была сначала исходить от меня. Ее соблазн был так чертовски сладок, муки моего тела так дьявольски восхитительны! Ее детское лицо, ее белое тело, эти дьявольские врата меж ее бедер, и она велела мне пить из этих врат, и они были слишком чудесны, чтобы отказаться.

Но я отвлекся, мои мысли разлетаются. Мой отец, этот неколебимый покровитель церкви, считает меня сумасшедшим, и, возможно, так оно и есть. Но я не укрылся, как сумасшедший, в бреду, и в моих грезах нет утешения.

На третий год моего знакомства с Элнор стали расползаться подозрительные слухи. Мой облик изменился. Я никогда не был крепок, но теперь меня одолела слабость, все ясно видели, как я сгорбился. Было больше невозможно скрывать мою одержимость молодой монахиней. И еще хуже — стали исчезать дети: они пропадали в окрестных лесах и больше их никто не видел. Всего трое, их имена я уже записал.

(Уже записал? — Д.)

Как эти простые крестьянские дети верили в добрую сестру Элнор и как мне пришлось зажимать им рот, когда на их детские тела обрушилось ее зло! Всемилостивый Боже, не может мне быть прощения за участие в этих делах! Я даже не смог помолиться на тайных могилках.

(Имена, должно быть, упоминаются в предыдущих неразборчивых записях. Священник — детоубийца! — Д.)

Настоятельница совсем ослабела, ее жизненные силы убывали с каждым днем. Ее завещание было скрыто, так как; Элнор не хотела, чтобы заподозрили, будто кто-то приложил руку к смерти престарелой настоятельницы. Эта дочь дьявола стала бесстыднее и еще требовательнее в своей невоздержанности. Мои усилия уже не удовлетворяли ее похоти, и мои муки еще меньше могли насытить ее. И кроме того, красть детей в этой округе стало опасно. Ее аппетиты обратились на двух молодых монахинь, что каждый день приходили в церковь Св. Иосифа. Одна охотно приняла свое унижение, так как ее сердце уже было погублено Элнор; другая сначала подчинилась, но потом со стыдом убежала Эта монахиня провела свою жизнь в угрызениях совести, но первая исповедовалась в смертном грехе больной настоятельнице.

Гнев придал матери-надзирательнице сил. Но и хитрость ее была велика, поскольку сундуки моего отца были всегда открыты для Церкви. Его преданность нашему святому Римскому Папе не поколебалась ни в еретические времена лютеранина Генриха, ни во времена смутного царствования молодого Эдуарда. Теперь мой отец был обласкан королевой Марией и справедливо вознагражден за свою силу духа и преданность. Сделать его врагом было бы не очень мудро со стороны настоятельницы, которая часто пользовалась его щедростью.

Эта умная женщина послала за мной, и, поняв, что все пропало, я сдался на ее милость. Проклятия обратились на злую соблазнительницу, сестру Элнор, чьи волшебные снадобья лишили меня здравого смысла. Я плакал и бичевал себя пред настоятельницей, я признался в самых страшных и греховных блудодеяниях с Элнор и просил прощения. Но я не сказал всего, поскольку боялся за свою жизнь.

Хотя настоятельница и смотрела на меня с отвращением в глазах, но все же даровала мне прощение. Дух Элнор был подчинен призраками, отвергавшими христианский путь. Она была дочерью Сатаны, и ее колдовство одолело мою волю. Простой смертный, я мог оказать лишь слабое сопротивление, когда мои силы высасывались, а тело наполнялось колдовскими снадобьями. Я жаждал принять все кары, прекрасно понимая, что в них мое спасение, я хотел верить, что был всего лишь беспомощной жертвой ворожбы. И в тот день мы обсудили, как покарать сестру Элнор.

Настоятельница не сомневалась, что Элнор — ведьма и богохульница, и, хотя я знал, что она представляет собой нечто большее, но с готовностью согласился. Добрая королева Мария объявила, что и ведьм, и диссентеров следует изгнать из ее королевства и из мира смертных. Ходили слухи, что более двухсот еретиков уже сожжено на костре, и графство Суссекс приняло участие во многих из этих сожжений. Я лично видел два неподалеку от Льюиса. Послали за саммонером, и в его присутствии я обвинил сестру Элнор как ведьму и еретичку.

(Саммонер — человек, которому платят за то, чтобы он приводил грешников на церковный суд, — Д)

Настоятельнице это понравилось, она как будто была рада моему искреннему раскаянию. Когда саммонер отправился готовиться к заточению Элнор, настоятельница велела мне предупредить мою паству о злодеяниях Элнор, чтобы больше никто от них не пострадал. В ее глазах сверкнул огонек, когда она намекнула, что на суде Элнор сможет все отрицать и призвать к ответу меня самого. Я прекрасно понимал, что истина действительно потребует этого, и подозревал, что настоятельница, моя новая защитница, тоже понимает это. Я поспешно отправился обратно в Бенфилд, мой лоб горел, как при настоящей лихорадке. Я заботился о своей безопасности и хотел оградить доброе имя моего отца. В деревне я быстро рассказал нескольким прихожанам, что мы с настоятельницей разузнали об Элнор, и слух распространился, как лесной пожар. Эти добрые люди пылали гневом, поскольку их вере нанесли такое оскорбление, которого они не могли перенести. Те, чьи дети пропали, взывали к возмездию, и их крики подхватили односельчане, вооружившись палками и дубинами. Они поспешили в церковь Св. Иосифа — неистовая, яростная толпа, и я последовал за ними, возбужденный их страстью — разве не был и я совращен порочностью Элнор? Среди нас были дети, которые некогда поклонялись святой монахине, а теперь презирали ее. И так внезапен был наш приход в церковь, что мы застали Элнор пред алтарем, у подножия статуи Пресвятой Богоматери, в объятиях молодой монахини Розамунды, которая так легко поддалась разврату. Как и я. Элнор с воплями выволокли из церкви, ее соучастницу в разврате отпихнули в сторону. О, как я съежился, когда встретил взгляд Элнор! Словно сто отравленных кинжалов вонзились мне в сердце. Она сразу поняла, что это я предал ее, и столько злобы было в ее глазах, что я упал на землю. Моя паства решила, что ведьма наслала на меня чары, и люди пальцами и палками выцарапали ей глаза. Но даже когда она завопила, ничего не видя, люди не сжалились, а продолжали колотить ее за ворожбу. Элнор кричала, что это я, их духовный поводырь, был ее сообщником во грехе, но я полностью отрицал все ее обвинения, велев пастве не обращать внимания на ложь еретички, а взглянуть на дьявольскую отметину у нее на теле. Я знал, что у нее на теле есть третий сосок (Алиса! — Д) — аномалия, которую невежды считают кормящей грудью для ведьмовского посредника. С нее содрали монашеские одежды и нашли проклятую отметину. Людей обуял еще больший гнев. Мужчины колотили ее, не зная жалости, а женщины и дети подзадоривали их, пока все обнаженное тело Элнор не покрылось ранами. И все это время ее убеждали признаться в ворожбе. Но она не призналась, и с ее уст срывались одни проклятия. Ей выдрали волосы, вымазанные в крови, и она превратилась в грязную, безволосую фигуру, но так и не призналась в колдовстве. О, какие мучения пришлось ей испытать! И все же мои мольбы прекратить кару звучали слабо и не были услышаны. Толпа — эти христиане — переломали ей руки и ноги и поволокли ее по грязи, а женщины и дети тыкали в ведьму кольями. Я не мог остановить их и уже не пытался.

Элнор взывала к милосердию, но так и не призналась в преступлениях, в которых ее обвиняли. Так разъярена была толпа, что проволокла ее к канаве — река была слишком далеко для их кипучей злобы. Когда ведьму бросили туда для испытания, вода обагрилась кровью, и обезображенное тело наконец забилось в агонии. Она призналась в колдовстве, и таковы были мой страх и потребность в возмездии, что я чуть сам не поверил в это. Да простит меня Бог и избавит от адских мук, но я хотел, чтобы это была правда.

Они отволокли Элнор к молодому дубу поблизости, обвязали ей шею веревкой и повесили. Она продолжала кричать, и эти крики заполнили мою голову, пока я не ощутил, что череп буквально раскалывается. А когда под ее голыми дергающимися ногами развели костер, агония охватила мое тело. Эти кровавые глазницы, где некогда были прелестнейшие глаза, глядели на меня сквозь толпу, когда крутящееся на веревке тело поворачивалось в мою сторону, и ее разбитые губы обрушивали проклятия на мою голову и на всех присутствующих, на каждого мужчину, женщину или ребенка и их потомство. И она проклинала Марию. Я не понял, имела ли она в виду Пресвятую Богоматерь или нашу добрую королеву Марию, и не знаю, понимала ли она сама это в своем безумии. Даже когда местный плотник — крепкий мужчина, не знавший слабости — вспорол ей живот и вытащил кишки и внутренности, так что они зашипели и обуглились на разведенном внизу костре, ее проклятия все еще звучали у нас в ушах.

В момент ее смерти я понял, что эта женщина в самом деле была не просто ведьма, так как небо потемнело, а земля задрожала у нас под ногами. Те, кто оказался в состоянии двигаться, убежали, остальные упали и съежились в грязи. Мне показалось, что моя церковь рядом сейчас перевернется, но крепкое здание устояло, лишь несколько камней выпало. Моя бедная смертная душа так перепугалась, что мне померещилось, будто из могил встают мертвецы. Не знаю, какие нечистые силы Восстали из ада от смерти Элнор. Сама земля словно разверзлась под моими ногами, и я смотрел в черную яму и видел там извивающихся тварей подземного мира, жалкие погибшие души, чьи отвратительные грехи не могли быть искуплены, чьи мучительные стоны наполняли мрачный пейзаж. Что за чудовище являла собою она, что вызвала на свет такие ужасы! Упав и отползая, как червь, я отвернулся от адского зрелища и посмотрел на обуглившийся, почерневший труп, который некогда был моей прелестной и порочной возлюбленной.

Веревка, на которой она висела, оборвалась, и страшный груз упал в костер, где булькал и шипел, пока не превратился в угли. Мне показалось, что из этой кучи углей донесся последний воющий крик, но это, конечно, было лишь плодом моего измученного воображения, поскольку в куче, бывшей когда-то прекрасным телом, не осталось ничего человеческого.

Стало темно, как ночью, хотя день еще не закончился, на темноту надвинулась новая темнота, и я убежал из этой преисподней. Из черной ямы, терзая мои чувства, поднимался страшный смрад и доносились нечеловеческие крики. Я бежал на нетвердых ногах, земля все еще колебалась, и я умолял Господа нашего Христа спасти меня от гнева Сатаны. Я нашел приют и убежище в склепе под церковью и закрыл глаза от демонов, которые вставали передо мной и манили из своих потревоженных мест упокоения. Три дня я скрывался в этой мрачной могиле, забившись в самый темный угол, накрыв голову какой-то дерюгой, зажмурившись, чтобы не видеть маячивших призраков. Возможно, время, проведенное в этом одиноком убежище, окончательно подточило мой рассудок, поскольку, когда слуги моего отца наконец нашли меня, мои губы не могли выговорить связных слов.

Меня вытащили оттуда, и дневной свет ослепил мои глаза. И это было хорошо, так как мне совершенно не хотелось снова видеть эту страшную картину. Меня заперли в комнате в доме отца, и врачи лекарствами и ласковыми речами пытались успокоить мои метания. Они сообщили, что бенфилдские жители, крестьяне и их жены и дети, не хотят вспоминать о том дне зла, но сказали, что Элнор призналась в ворожбе и убийстве троих детей и, прежде чем испустить дух, прокляла их. Гром потряс землю, и на небе собрались темные тучи, хотя дождь так и не пошел. Но никто не говорил о восставших из могил демонах и разверзшейся преисподней. Я умолял отца и епископа поверить мне, но в их ответах слышалось мягкое предостережение: Элнор отравила мой ум своими снадобьями, и я видел то, чего не было, что жило лишь в мире моих грез. Я продолжал свои тирады, и позвали двух слуг, чтобы они привязали меня к кровати.

Прошло несколько недель, не знаю, сколько именно, и в это время мой отец и епископ решили между собой, что моему здоровью, под которым они подразумевали состояние ума, пойдет на пользу, если меня не пускать в церковь Св. Иосифа и в Бенфилд. Я подозреваю за этим повеление настоятельницы, поскольку она не обвинила меня перед моим отцом, а совесть не позволила бы ей пустить меня в свою епархию. И мне суждено проводить дни в церкви Св. Петра, в поместье моего отца, где слуги и местные жители не обращают внимания на мое бормотанье. Я служу здесь как пастырь. И здесь я в безопасности, запертый в клетке собственного безумия. Отец выделил церкви Св. Петра деньги на починку кладки — ха! Говорят, что в церковь ударила молния, и в южной стене установили новый витраж. Отец принес мне из старой церкви мои вещи — одеяния и прочее. Церковный сундук тоже перевезли в церковь Св. Петра, и, похоже, о нем отец беспокоился больше всего. Думаю, между моим отцом и этой лукавой святой сестрой, настоятельницей, состоялся тайный сговор, потому что отец явно стремился заполучить тот сундук, где хранятся все записи церкви Св. Иосифа и Бенфилдского прихода. Отцу нет нужды так беспокоиться — я был не такой дурак, чтобы записывать подробности плотских утех с сестрой Элнор, и не оставил никаких записей, порочащих ее. Как он, должно быть, изучал эти буквы и письмена, выискивая, что может сбить спесь Вулгаров, и как, должно быть, вздыхал, ничего не найдя. Как же он отнесется к моим писаниям, которые я оставляю для будущего и которые останутся хорошо укрытыми, пока Бог не решит, что их следует найти? Уверен, они бы ему не понравились.

Что это? Снова стук в дверь, но Элнор уже внутри. Смрад становится сильнее, но я не буду смотреть на темную тень, которую вижу краем глаза. Мое тело одеревенело от холода, и выводящее каракули перо царапает бумагу. Но страх не даст мне отдохнуть! Я должен поскорее закончить свое дело и предупредить других, пока мое мужество не иссякло! Я прилежно и набожно служил здесь, зная, что душа моя навеки проклята. Через какое-то время, наверняка через много месяцев, я научился скрывать от всех свой страх и выказывать его только наедине с собой и терзающими меня муками раскаяния. Все считают меня сумасшедшим и отводят глаза. Но им больше не досаждают мои проповеди, мои страстные заклинания против незримых сил Наш святой Папа Римский снова отказал Елизавете в праве на трон, но это мало меня заботит, поскольку меня оставили здесь в покое. В покое! Что за безумные слова! И все же я бы с радостью принял гонения от нашей новой королевы вместо гнусных преследований этого бездушного духа! С тех пор как меня заключили здесь, я не виделся с настоятельницей, а она оставляла без внимания мои послания, которые я передавал через слуг моего отца (может быть, отец перехватывал их). Его управляющий сказал мне, что после смерти Элнор сестру Розамунду прогнали из монастыря и поселили в лесу неподалеку от деревни. Это вполне может быть правдой, но мне нет до этого дела. Я жалею лишь себя самого. Ничто не спасет несчастного. Я чувствую на себе дыхание Элнор — зловонное дыхание смерти! Она хочет, чтобы я взглянул в эти налитые кровью глаза, чтобы упал в ее любовные объятия! Сморщенная рука касается моих плеч, но я не оглянусь! Пока не оглянусь, дорогая Элнор. Не оглянусь, пока не выполню свою задачу, не запишу слова, чтобы предупредить других. Не сомневайся в этих словах, читатель, не сочти их бредом сумасшедшего, а отнесись со вниманием! Ее Зло еще не совершено, и ее злобный дух еще не успокоился.

Дверь распахнулась, и в церковь с воем ворвался ветер. Он старается вырвать листы у меня из рук. Но я не отдам. Они будут в безопасности, надежно спрятаны, а потом я вернусь к моей Элнор. И обниму ее, как обнимал недавно во сне, поскольку меня по-прежнему влечет к ней, я вижу лишь ее красоту, а не то обезображенное, почерневшее существо, стоящее надо мной, чей безгубый рот тянется к моей щеке…

Хватит об этом! Я принадлежу ей, так как между нами больше нет лжи. Я по-прежнему блудодействую с ней в мыслях, и эта моя греховная похоть связала нас навеки. Оставляю это предостережение тому, кто найдет его. Она прикоснулась ко мне, и я снова в ее власти!

Блюдите свою душу. Этими записями я могу обрести искупление. Блюдите свою душу и помолитесь за того, кто уже погубил свою.

(Конец документа. Несомненно, его автор — Томас Булгар, священник церкви Св. Иосифа в Бенфилде, а позже церкви Св. Петра в Бархэме, сын сэра Генри Булгара. — Д.

Вопросы:

1. Был ли Томас Булгар сумасшедшим?

2. Что он имел в виду, говоря, что Элнор больше чем просто ведьма?

3. Сбывается проклятие??

4. Отец Хэган/Молли Пэджетт — катализаторы?

5. АЛИСА — ЭЛНОР???!!!)

Фенн откинулся на спинку, не отрывая глаз от документа Он глубоко вздохнул. Господи Иисусе! Возможно ли это? Эти записи — бред сумасшедшего, или в них правда? Могло ли это событие, это кошмарное, невежественное сожжение ведьмы, случившееся около пятисот лет назад, стать причиной того, что происходит в церкви Святого Иосифа сегодня? Да нет, это просто предрассудки, вера в Мумбо-Юмбо! Ведьмы — это в сказках, в преданиях, в фольклоре, в легендах, которые родители любят рассказывать детям у горящего камина зимними вечерами. Хотя Вулгар не утверждал, что Элнор — ведьма. Фактически он отрицал это. Но разве сверхъестественное сколь-нибудь реальнее, чем сказки и предания? Однако же он сам, Фенн, стал свидетелем явлений в Бенфилде, которые можно назвать не иначе как аномальными, и его логический ум с трудом мог воспринять их. Но как можно отринуть то, что произошло не далее как нынче днем? В той церкви вместе с ним было нечто, распространявшее вокруг себя ауру зла. Оно до полусмерти напугало Нэнси и у него самого вызвало слабость в кишках. Так что же это за чертовщина? Призрак несчастной Элнор?

— А-а-а! — с отвращением вслух проговорил Фенн. — Этого просто не может быть. Такого не бывает.

«Давай, давай, разговаривай с собой, Фенн», — подумал он и посмотрел на свою руку. На ней не было рубцов, не было следов от когтей демона. Но демоны были в той церкви, он сам видел, как они исчезли. Однако на его теле не осталось никаких следов, если не считать царапин от веток, что хлестали его, когда он катился по склону.

Интересно, что думает обо всем этом Делгард. Он священник, и сверхъестественное — это по его части, а концепция о жизни после смерти лежит в основе его религии. Но признание злобного проклятия от женщины из другой эпохи? Что он на это скажет? Если он поверил во все это, то, возможно, пошел в церковь помолиться о помощи!

Фенн покачал головой. Все это слишком невероятно. И тем не менее это происходит.

Он отодвинул стул и встал, вдруг осознав, как снова окоченел Огонь в камине опять горел еле-еле. Фенн натянул куртку и застегнул до самого верха молнию. Лучше разыскать Делгарда и поговорить с ним Священник не дурак, несмотря на род своих занятий, и если он ощутил, что в документе что-то есть, то, черт возьми, в нем что-то есть. И если дело в этом, то нужно будет решить, что с этим делать.

Фенн вышел из комнаты, втянув голову в поднятый воротник и поеживаясь, то ли от ночного холода, то ли от воспоминаний о прочитанном на выцветшем пергаменте.

Он закрыл за собой дверь и прошел по коридору. Из двери впереди тянуло ледяным сквозняком Фенн шагнул в ночь и машинально посмотрел на небо: оно было ясным, словно облака унесло дневным ветром, и темно-синим, почти черным, а звезды светились ярко, живо. В окнах церкви тускло горел свет, и Фенн быстро направился по дорожке туда. Его шаги все ускорялись, пока он не пустился чуть ли не бегом. В том, как выглядела церковь Святого Иосифа, была какая-то странность, что-то непонятное. Она казалась совершенно черной, темнее ночи вокруг, блеск звезд не отражался от каменных стен, не выделял ее формы. Неестественную черноту разрежал только тусклый свет в окнах. Фенн почувствовал, как заколотилось сердце, и желание добраться до церкви вдруг пропало. Захотелось убежать подальше от этого зловещего места Чувство было то же, что и днем в церкви Святого Петра — страх и тревога.

Но Фенн знал, что Делгард там, один, беззащитный, не подозревает о происшедшем превращении. Нужно предупредить священника, помочь ему выбраться оттуда, так как Фенн вдруг понял, что церковь Святого Иосифа — больше не храм Божий, а обиталище чего-то неправедного.

Когда он прикоснулся к двери, у него возникло ощущение гадливости, словно само дерево было нечистым. Фенн испытывал сильный страх, но заставил себя открыть дверь.

 

Глава 35

Монсеньер Делгард опирался на низкое ограждение алтаря, голова склонилась на грудь, спина сгорбилась. Губы беззвучно шептали литанию, но лицо застыло, черты были словно высечены из серого камня. Делгард сам не представлял, как долго молится здесь, в церкви Святого Иосифа, — может быть час, может быть, меньше. Страх и замешательство не прошли, и никакого решения возникших проблем не пришло само собой. Священник не сомневался в истинности переведенных слов и также был уверен, что проклятие сбывается. Он верил, что могущество человеческого разума не имеет границ на этой земле, как и человеческий дух. Элнор обладала силой, превосходящей человеческие знания и недоступной пониманию окружающих, она принадлежала к редкой, уникальной породе, была, если говорить в терминах генетики, новой ступенью в развитии, которую большинство людей не могли постигнуть, не говоря уж о том, чтобы попытаться достичь чего-то подобного. Элнор обладала способностью вытягивать из людей волю, их энергию, их веру, могла преобразовывать эту силу в коллективную, превосходящую человеческие возможности. Роль Элнор заключалась в «направлении» душевной энергии. Теперь эта энергия действовала через Алису и с еще большей силой, чем при жизни той монахини. Неужели смерть, это проникновение в мир духов, где никакие физические ограничения не контролируют умственную энергию, лишь подняло эту энергию на новый, страшный уровень? До Делгарда дошло нечто большее. Раньше он решил, что отец Хэган и Молли Пэджетт могли оказаться катализаторами для высвобождения этих ужасов, а теперь задумался: не развивался ли дух Элнор все это время, приобретая новые силы в «ином» мире (что такое пять веков по сравнению с самой вечностью?). И эта мысль напугала Делгарда больше всего, так как если Элнор действительно вернулась, то каковы же ее нынешние силы и на что она направит их?

Он ощутил свою беспомощность и беззащитность. Как противостоять чему-то, чего не можешь до конца понять? Через своего епископа можно прибегнуть к помощи тех, кто компетентен в подобных вещах: мирян и людей его собственного призвания —. возможно, вместе они совладают с этим злом. Но в основном следует искать Божьей помощи, поскольку только Создатель может истинным путем победить это чудовище.

Резкий звук заставил Делгарда вздернуть голову. Он огляделся. В церкви стоял полумрак, огни светили тускло. Внимание священника вернулось к распятию над алтарем, и тяжелые веки опустились, Делгард снова погрузился в молитву. В суставах опять почувствовалась ломота, как нередко бывало в последние недели, и тело напомнило, что возраст и усталость берут свою неизбежную дань. Возможно, когда сделает все от него зависящее, он поищет для себя покоя, удалится в…

Снова этот звук! Резкий скрип. Он донесся откуда-то справа.

Делгард посмотрел на потерявшую форму фигуру Девы Марии, его губы шевелились, и на этот раз от старческой дрожи, а не от молитвы.

Он заставил себя выпрямиться, и для этого потребовалось больше усилий, чем он ожидал. Он шагнул вперед, и его шаги были медленны, он почти топтался на месте. Наконец священник приблизился к статуе и встал перед ней, с любопытством разглядывая изуродованное, потрескавшееся лицо. Руки Богоматери были чуть разведены и протянуты вперед, словно маня его, но улыбка не выражала материнской любви: изъязвленный камень превратил ее в злобную ухмылку.

Внезапно отвалились еще несколько кусочков камня, они полетели на пол и раскрошились в пыль. Улыбка стала шире, сделалась зловещей. Нижняя губа отпала, как будто рот приоткрылся для беззвучного смеха. Мрамор пришел в движение, по нему заструились трещины, и Делгард попытался отступить назад, но почувствовал, что не может двинуться, зачарованный переменами в камне.

Он взглянул статуе в глаза, и мелкая пыль соскользнула с них, так что они показались мертвыми и пустыми.

Делгард в ужасе приоткрыл рот и попытался приподнять дрожащую руку, чтобы защититься, словно поняв, что сейчас произойдет.

Фенн ввалился в церковь и сразу увидел в дальнем конце, у алтаря, высокого священника Делгард, приподняв руку, смотрел на статую Мадонны.

И в церкви присутствовало что-то еще. Маленькая фигурка в капюшоне сидела на одной из скамей всего в нескольких рядах за спиной священника.

Тьма и холод охватили Фенна — это было уже знакомое чувство. Он ощутил, как мышцы живота сжались, а волосы встали дыбом. Репортер попытался окликнуть монсеньера, но с губ сорвалось лишь тихое шипение. Он двинулся вперед, но было поздно.

Статуя разлетелась на куски, и в церкви прогремел гром Тысячи каменных осколков пронзили беззащитное тело, как металлическая шрапнель, разодрали его плоть, изрезали лицо, грудь, руки, пах и отбросили назад; он упал на переднюю скамью, а осколки, вошедшие в глаза, проникли в мозг, разрушили клетки, так что невероятная боль продолжалась всего несколько мгновений. Его тело, уже бесчувственное, судорожно дергалось в узком проходе между скамьями, а одна огромная изодранная рука приподнялась, словно умоляла кого-то невидимого. Смертной хваткой она сжала спинку скамьи в последнем контакте с материальным миром.

Фенн подбежал к упавшему священнику и установился в проходе, положив руки на спинку и глядя на окровавленную фигуру. Лицо Делгарда было ободрано, белый воротник стал малиновым Фенн позвал священника по имени, хотя знал, что тот не услышит — больше никогда ничего не услышит.

Со слезами ярости в глазах репортер обернулся к маленькой фигурке в черном. Но церковь была пуста В ней никого не было. Кроме него самого и мертвого священника.

 

Уилкс

Он запер шкатулку, для надежности проверил крышку, удовлетворенный, взял ее со стола и прошел через комнатушку к шкафу — для этого потребовалось всего три шага. Затем, вытянувшись и встав на цыпочки, положил шкатулку на шкаф и толкнул ее так, что она отъехала к дальнему краю. Наверное, вечно сующая свой нос куда не следует хозяйка уже обнаружила шкатулку, но ни к чему вновь возбуждать ее любопытство, привлекая взгляд во время проверки комнаты. Он улыбнулся, представив реакцию хозяйки, если бы она узнала о содержимом шкатулки. Но это был его секрет. Он был уверен, что даже мать не догадывается, что это пропало — а если она и узнала, то не заявила о пропаже в полицию, поскольку, в конце концов, владела этим незаконно.

Он сел на узенькую односпальную кровать и убрал с глаз белокурые волосы. На полу у ног лежала развернутая газета, и он еще раз быстро пробежал глазами статью. Провинциальный суссекский репортер пытался дискредитировать маленькую святую, утверждая, что священника убила не бомба, подложенная какими-то антирелигиозными фанатиками, и выставил себя на посмешище, заявив, что все происходящее в Бенфилде — следствие проклятая, наложенного какой-то сумасшедшей ведьмой!

Уилкс задумчиво кивал головой, перечитывая статью. Епископ, в свою очередь, назвал репортера торговцем сенсациями и заявил, что тот пытается выжать из истории максимум финансовой пользы для себя. Хотя Католическая церковь еще не признала исцеления в церкви Св. Иосифа чудесными, но, несомненно, возражала против идеи, что все это происки какой-то смехотворной «сказочной ведьмы».

Он улыбнулся.

Кроме того, маленькая святая попросила, чтобы по убитому монсеньеру и умершему ранее приходскому священнику был отслужен специальный молебен. Она сказала церковным иерархам, что Госпожа в видении просила устроить через деревню процессию со свечами в память о добром священнике, и что потом последует Откровение. Церковь намеревалась исполнить это желание, поскольку все ощущали, даже не ожидая никакого Откровения, что священники, один из которых стал жертвой тех, кто отрицал путь Христа на земле, заслуживали такой доли.

Уилкс больше не улыбался.

Он лег на кровать, прислонив голову и плечи к стене, и стал грызть ноготь, уже и так обкусанный до мяса. На него смотрели три лица, вырезанные из старых газет и прилепленные к дверце шкафа. Каждая фотография была подписана. Вскоре Уилкс отодрал их и положил в папку вместе с остальными посвященными им газетными статьями.

Но теперь он беззвучно повторил три имени, и на лицо его вернулась рассеянная улыбка:

«ЧЕПМЕН

АГДЖА

ХИНКЛИ».

 

Глава 36

Это сумасшествие. Явное чертово сумасшествие.

Фенн остановил свою малолитражку и опустил окно.

— Что за пробка? — крикнул он, махнув рукой в сторону рычащих машин впереди.

Полисмен, пытавшийся привести хаос в некоторое подобие порядка, медленно подошел, скрывая свое раздражение.

— Вы не проедете через поселок, — угрюмо сказал он. — Во всяком случае, в ближайшее время.

— А в чем дело?

— Главная улица перекрыта. Отсюда начинается процессия.

— Всего семь часов. Я думал, она начнется не раньше восьми.

— Люди собираются с шести утра и прибывают весь день. Бог знает, сколько уже набралось, но несколько тысяч — это наверняка.

— Послушайте, я из «Курьера». Мне нужно попасть в церковь.

— Да, у всех свои проблемы, правда? — Полисмен бросил сердитый взгляд на машину, остановившуюся за малолитражкой Фенна, и еще несколько, гудящих позади нее. Его рука поднялась к ним, как дирижерская палочка, требуя тишины. — Можете попытаться проехать по объездным дорогам. Попробуйте через Флекстоун — по крайней мере, подъедете ближе.

Фенн тут же дал задний ход и подъехал, насколько смог, к стоящему позади автомобилю. Почувствовав легкий толчок бампера, он включил первую скорость и выкрутил руль. Чтобы выехать, потребовалось четыре раза маневрировать туда-сюда, заезжая на обочину, но в конце концов удалось развернуться от Бенфилда к слепящему свету фар встречных машин.

Подобного следовало ожидать — в последние несколько дней пресса только и говорила об этой истории. Почему болван епископ не прислушался к нему? Кипя злобой, Фенн хлопнул ладонью по баранке.

Вскоре он доехал до указателя на Флекстоун и свернул на темную проселочную дорогу. Она была извилистой, и по пути встречалось мало домов, пока впереди не показался сам хутор — да и он представлял собою всего два коттеджа и несколько каменных домиков, образующих тупик. Слева виделось странное сияние в небе, и Фенн понял, что это Бенфилд, — поселок освещался, как никогда раньше. Репортер выругался про себя. А потом вслух.

Вскоре Фенн доехал до пересечения с другой главной дорогой и застонал, увидев вереницу машин, едущих в том же направлении. Он быстро принял решение, вырулил на обочину, запер машину и пошел пешком, зная, что еле движущиеся рядом машины скоро совсем остановятся. До церкви оставалась добрая миля, но добраться туда можно было только пешком, пока не образовалась толпа.

«Сумасшествие, — повторял про себя репортер под ритм шагов. — Все спятили».

В ночи вспыхнул яркий белый свет, луч выделился из рассеянного сияния поселка. Это был главный прожектор самой церкви, и он, как пение сирен, словно манил путников, чтобы потом уничтожить. От жуткого света Фенн поежился. В небе плыли густые тучи, их края ловили серебристый отсвет луны, подчеркивая изорванные, изменяющиеся очертания.

Паломники в своих машинах разных размеров и автобусах — и даже на мотоциклах и велосипедах, — казалось, пребывали в прекрасном настроении, несмотря на долгую задержку при движении вперед. Из многих автомобилей доносились благодарственные песнопения, из других — спокойные интонации молитв. И все же вскоре стало очевидно, что среди богомольцев есть группы, которыми двигало исключительно любопытство, которые искали сильных впечатлений, чего-нибудь необычного, непредвиденного. И были такие, кто совершал поездку просто потому, что по телевизору не показывали ничего интересного.

И снова по мере приближения к церкви Фенн ощутил в воздухе странную вибрацию. Это было сродни лондонской атмосфере 1981 года, когда состоялось королевское бракосочетание, или когда на следующий год прибыл Папа Иоанн Павел. Но собирающаяся сейчас энергия имела какую-то странную собственную силу, она словно опьяняла, и Фенн знал, что своего пика она достигнет вокруг святого места. Теперь он понимал, что источник энергии находится в Алисе, как раньше, много лет назад, находился в Элнор. Фенн знал это точно, словно сами мертвецы шепнули ему на ухо. Всеподавляющая психическая энергия переходила в физическую, что позволяло исцелять физические недуги в тех, кто давал возможность проникнуть в собственную психику. В тех, кто истинно верил. И это, Фенн не сомневался, являлось даром всех целителей посредством веры — способность направлять чужую психическую энергию. Слова порочного священника шестнадцатого века дали ключ к решению, призрачный шепот нынешних двух священников, тоже умерших, как и их более ранний предшественник, дал ответ. Но епископ Кейнс не слушал Фенна. Навязчивые идеи гоняющегося за сенсациями репортера ничего не значили для священнослужителя. Доказательства, Фенн, нужны доказательства.

Где эта рукопись, о которой он говорит?

Пыль на полу в доме священника.

Где последний перевод монсеньера?

Пыль на полу в доме священника.

Так где же доказательства?

Одна пыль, как и статуя Девы Марии в церкви.

Плечи Фенна ссутулились, под глазами образовались мешки от ночей беспокойного сна Пытаясь убедить епископа, он понимал, что его напор почти что безумен, и так же звучат слова, слишком эмоционально для того, чтобы Кейнс воспринял их всерьез; но ему и самому казалось, что тень слишком приблизилась к нему. С Саутвортом, закулисным бизнесменом, умело использующим коммерческий аспект святыни, дело обстояло еще хуже. И полная неудача с главой Католической церкви в Англии. Фенн понимал, что вряд ли в том была вина видного кардинала, поскольку еще до его попыток получить аудиенцию у кардинала-архиепископа епископ Кейнс предупредил того о ненормальном репортере. Оставалось вернуться к своей профессии, но и тут ожидала неудача. Даже «Курьер», обиженный, что Фенн отвернулся от него, но все равно жаждущий его материалов, воздержался от публикаций его откровений. Редакция согласилась на компромисс: напечатать интервью, которое взял у Фенна один из репортеров, полный того же скептицизма, что он сам позволял себе всего несколько недель назад. Это было совсем не то, однако он сумел оценить иронию ситуации. Расплата цинику за его же цинизм. Творцу сенсаций не верили из-за его прошлого стремления к сенсациям.

Фенн мог бы улыбнулся про себя. Если бы не было так больно.

Сзади раздался гудок, и репортер отскочил в сторону, обнаружив, что загородил путь еле движущемуся автомобилю. Фенн отошел на обочину, его дыхание участилось, но он обгонял едущие рядом машины.

И вот наконец перекресток рядом с церковью. Главная дорога была забита людьми и транспортом, стоял страшный гвалт. Здесь собралось лотков больше, чем где-либо по дороге, продавали закуски, напитки и всевозможные безделушки, как и традиционные религиозные атрибуты. Полиции, очевидно, хватало забот с толпой, чтобы еще связываться с явными нарушениями правил торговли.

Фенн протолкался через еле движущуюся толпу ко входу в церковь, и чтобы преодолеть пятьсот ярдов, ему пришлось потратить минут двадцать. Он добрался до ворот, теперь ярко освещенных, и попытался их открыть.

— Минутку, — послышалось изнутри.

Фенн узнал человека, вся жизнь которого, казалось, была посвящена охране входа в церковь. На этот раз рядом с ним стояли священник и констебль.

— Все в порядке, — сказал ему репортер. — Это я, Джерри Фенн. Вы ведь меня уже знаете.

Мужчина словно бы ощутил неловкость.

— Да, знаю, сэр. Но боюсь, вы не сможете здесь войти.

— Вы шутите! — Фенн показал свое журналистское удостоверение. — Я работаю по заданию церкви.

— М-м-м, насколько мне сказали, это не совсем так. Вам придется воспользоваться другим входом.

Фенн уставился на него.

— Понял. Персона нон грата, правильно? Должен благодарить епископа.

— Теперь для прессы сделали специальный вход, мистер Фенн. Это всего в нескольких шагах отсюда.

— Да, я прошел его. Похоже, я больше не пользуюсь привилегиями.

— Я только выполняю инструкцию.

— Конечно. Забудем это. — Фенн двинулся прочь, понимая, что спорить бесполезно.

Он пробрался обратно к маленькому входу с табличкой «ПРЕССА», проделанному в ограждении луга, и с облегчением прошел через дверь без дальнейших препятствий. Его совсем не удивило бы, если б он оказался нежелательной персоной для всех входов, включая общий.

Оказавшись на церковной территории, Фенн остановился и вытаращил утомленные глаза «Боже, — подумал он, — ну и постарались же они».

Сеть скамеек покрывала почти весь луг, как тщательно сотканная паутина с самим пауком в середине. Пусть перекрученный дуб был неодушевленным, но теперь Фенн видел в нем зловещие признаки хищника, чудовища, на которое тот походил. Алтарь под деревом был разукрашен более витиевато, чем раньше, хотя рядом не было никаких статуй, изображений Христа и Богоматери, что означало бы, что Католическая церковь полностью поддерживает народную веру в святость этой земли. Церковные иерархи были осторожны — не виднелось никаких экстравагантных распятий кроме одного креста на самом алтаре, но было множество таких символов, вытканных на материи, которая покрывала определенные секции на помосте и вокруг него. Саму центральную часть расширили, чтобы уместить больше гостей на возвышении над остальными верующими, а с обеих сторон виднелись темно-красные балдахины, предназначенные для защиты богомольцев от непогоды, буде такое случится. Слева построили особый ярус, видимо, для хора Вдоль прохода между скамьями развевались флаги, их яркие красные, зеленые и золотистые полотнища придавали обширной арене веселый, хотя и торжественный вид. Фенн заметил в стратегических точках луга громкоговорители: никто не пропустит ни слова богослужения. И операторов теперь не выставили за внешние границы — вышки маячили внутри ограждения, где можно было снять верующих во время богослужения.

Тусклое освещение усиливало поразительную яркость центральной части с ее рядом прожекторов и одним особенно мощным, направленным на дерево и придававшим ему особую внушительность на фоне ночного неба. Сияние в центре господствовало над лугом и должно было притягивать умы всех богомольцев.

Пока Фенн смотрел, на платформу поднялись две фигуры в белых сутанах и начали зажигать ряды высоких ритуальных свечей позади алтаря. И снова репортера поразил вопрос, который не раз возникал на протяжении последних дней: почему церковь дала молчаливое согласие на странную просьбу Алисы устроить процессию со свечами через весь Бенфилд? Девочка говорила, что это нужно сделать ради отца Хэгана и монсеньера Делгарда, упоминала также о скором Откровении. Епископ Кейнс был сдержан в своем заявлении, что процессия должна состояться, он играл уже привычную роль адвоката поневоле. Он настаивал, что церемония в основном посвящается двум добрым священникам, один из которых погиб от бомбы неких антирелигиозных фанатиков, и этот ритуал не является исполнением желания девочки, которая, может быть, видела Пресвятую Деву, а может быть, и нет. Но почему епископ так яростно напустился на Фенна, когда репортер попытался убедить его, что во всем происходящем нет ничего кроме зла? Амбиции — ради себя, для себя — могут заслонить правду и отмести все аргументы, религия и идеалы никогда не могли устоять против нее, и все же Фенн ожидал большего от представителя церкви. Сам он, неверующий, хотел большего от тех, кто объявляли себя верующими. Во всякое время избавляться от иллюзий не слишком приятно, но раньше можно было просто цинично пожать плечами, а теперь это вызывало глубокое негодование, отчаянную злобу, причины которой коренились в страхе.

Фенн прошел между скамеек, словно привлеченный ярким светом, под ногами слабо чавкала мягкая подстилка размешанной грязи.

Лужайка быстро заполнялась людьми, что вызвало у Фенна смутное удивление, сколько же их — сидевшие в машинах, что он видел на дороге, участники пешей процессии, и те, кто все еще толпился у входа, стремясь занять места на скамейках вокруг помоста; и всех нужно как-то устроить. Куда все вместятся?

— Фенн!

Он остановился и оглянулся.

— Я тут.

Со скамейки в секции с табличкой «ПРЕССА» встала Нэнси Шелбек.

— Не ожидал увидеть тебя здесь, — признался Фенн, когда она подошла.

— Я не могла этого пропустить.

В ее глазах виделось возбуждение, хотя в глубине читался трепет.

— После всего, что с тобой случилось? Это не отпугнуло тебя?

— Конечно, я хлебнула ужаса. До сих пор не могу забыть. Но можешь представить, что скажет мой шеф, если я вернусь без сообщения о главном событии?

— О главном событии?

— Разве ты не чувствуешь? Напряжение? Воздух прямо-таки сгустился. Как будто все знают, что сегодня что-то произойдет.

— Да, чувствую, — тихо проговорил Фенн. Он вдруг сжал ее локоть. — Нэнси, что ты видела в тот день в церкви?

Их толкали проходящие мимо люди, которые стремились занять места поближе к алтарю.

— Разве Сью не рассказала тебе?

— Я не виделся с ней с тех пор, как оставил тебя у нее. В последние дни я был очень занят.

— Она пыталась связаться с тобой — мы обе пытались. Трубку никто не брал, а когда мы поехали к тебе, то никого там не застали. Чем ты занимался?

— Я пытался добиться, чтобы это шоу отменили. А теперь ответь на мой вопрос.

Нэнси рассказала и удивилась, что это не потрясло его.

— Ты видел в церкви Святого Петра то же? — спросила она, закончив.

— Думаю, что то же. Сказать по правде, я не присматривался. Но все это укладывается.

— Укладывается во что?

— Это слишком запутанно, чтобы сейчас объяснять. — Фенн оглянулся и с удивлением увидел, что пока они с американкой разговаривали, вся лужайка заполнилась людьми. — Сью здесь? — спросил он Нэнси.

— Я видела ее совсем недавно. Она была с сыном. Думаю, они где-то в первых рядах. — Она повернула его лицо к себе. — Эй, ты здоров? Ты какой-то помятый.

Фенн выдавил улыбку.

— Пара бессонных ночей, дурные сновидения. Мне нужно разыскать Сью с Беном.

Нэнси вцепилась в него.

— Я долго болтала со Сью, Джерри. Она знает о нас с тобой.

— Это не имеет значения.

— Спасибо.

— Я не это имел в виду…

— Ладно, все в порядке, я знаю, что ты хотел сказать. Она любит тебя, охламона, тебе это известно? Думаю, она пришла к какому-то решению насчет тебя.

— Немало же времени ей понадобилось.

— Мне понадобилось бы больше. А потом я бы, наверное, тебя бросила.

— Ты пытаешься меня взбодрить?

— Думаю, с тобой было бы трудно жить, из нас вышла бы плохая пара.

Он пожал плечами.

— Слава богу, я тебя ни о чем таком не просил.

— Но ты понимаешь: я не говорю, что не могу передумать.

Он обнял ее и поцеловал в щеку.

— Береги себя, Нэнси.

— Разумеется. — Она вернула поцелуй, но в губы.

Фенн высвободился, и она видела, как он скрылся в толпе. На лице Нэнси снова появилось напряжение. Она боялась, очень боялась, и только профессионализм привел ее сюда. Она знала, что ни за что, ни за какие деньги, хоть за миллион баксов, хоть за собственную сеть корреспондентов не вернется в ту, другую церковь, церковь Святого Петра. Все остальные вокруг совсем иначе воспринимали эту атмосферу, на их лицах сияло радостное ожидание, они готовы были поверить, что Пресвятая Дева благословила эту лужайку своим присутствием, и, если они очень захотят, она появится здесь снова Или, по крайней мере, девочка сотворит новые чудеса.

Нэнси уступила дорогу старушке, которую сопровождала женщина помоложе, похожая на нее — вероятно, ее дочь. Журналистка отвернулась; отчаянно хотелось закурить, но определенно здесь это было неуместно, потому она вернулась в секцию для прессы. Черт с ним — Алиса дала этим людям новую надежду в старом ущербном мире, где оптимизм считается пошлостью, вера в высшую справедливость — заблуждением Пока что не вызывало сомнений, что святыня открыла большие коммерческие возможности для тех, кто умел ими воспользоваться, а кроме того, укрепила веру тысяч людей во всем мире — возможно, и миллионов. Но сомнение все грызло ее — не обвели ли весь мир вокруг пальца? Нэнси села на скамью, отведенную для репортеров, и поплотнее запахнула свою куртку; желание закурить отступило перед жаждой выпить крепкого бурбона со льдом.

Пола помогла своей матери пройти между рядами скамеек в надежде подвести ее как можно ближе к алтарю. У ворот ей сказали, что места впереди отведены для тяжелобольных, доставляемых на носилках или в коляске; способным ходить, самостоятельно или с чужой помощью, полагалось занять места среди остальных богомольцев. Ревматизм и гипертония не считались тяжелыми недугами, даже в сочетании, и потому мать Полы не заслуживала особых привилегий. Увидев множество ковыляющих калек, Пола не сильно удивилась. Боже, человек ощутит себя больным, только взглянув на них!

— Уже рядом, мама, — терпеливо успокоила она мать. — Мы уже у передних рядов.

— Что это за яркие огни? — послышался сварливый ответ. — Режет глаза.

— Это и есть алтарь. Его осветили прожекторами и свечами. Прекрасно смотрится.

Мать неодобрительно покачала головой.

— А нельзя нам сесть тут? Я устала, милая.

— Давай сядем вон там.

— Я хочу видеть эту девочку.

— Она скоро появится.

— Я достаточно настрадалась.

— Да, мама. Но не надейся чересчур.

— Почему? Она же исцелила других, а что она имеет против меня?

— Тебя она даже не знает.

— А других знала?

Пола застонала про себя.

— Мы можем сесть вот тут, на краю, если этот джентльмен любезно подвинется.

Джентльмен сперва не изъявил такой готовности, но после беглого взгляда на мать Полы все же переместился.

Старушка села и застонала, оповестив всех окружающих о своем страдании.

— Нынешний холод не на пользу моим ногам, а? Когда же все начнется? Когда все это закончится?

У Полы чуть не сорвался раздраженный ответ, но ее взгляд привлекло знакомое лицо. У скамейки всего в десяти-двенадцати рядах впереди стоял Таккер и кого-то подзывал. У Полы сузились глаза, когда она увидела пухлую руку, вцепившуюся в его локоть, очевидно, понуждающую его сесть. Пола привстала, чтобы было лучше видно через головы сидящих, и в ее глазах засветилась ярость, когда она увидела рядом с Таккером нескладную фигуру в шубе. Значит, этот жирный слизняк притащил с собой свою слизнячку! Душка-пышка Марция! Он старается, чтобы она ничего не пропустила! Очень может быть, нынче она узнает кое-что новенькое об этом хряке — ее муже! Небольшая размолвочка между ними, любовницей и женой, в некоторой степени компенсирует рубец, полученный от его толстых коротких рук. С тех пор Пола не появлялась в супермаркете — даже не сказалась больной, — а босс так струсил, что не позвонил, чтобы выяснить, почему ее нет на работе. Но сегодня перед безобразной сестрой мисс Пигги она выскажет ему всю правду! Посмотрим, как он это воспримет.

Мать Полы что-то бормотала про сырость, тянущуюся от земли, и что мужчина рядом недостаточно подвинулся и ей тесно, и там, впереди, не миссис ли Фентмен, которая ходит в церковь только на Рождество и Пасху, и разве у нее не все кончено с этим мужчиной из скобяной лавки…

Пола даже не взглянула на мать, а тихо проговорила:

— Пожалуйста… заткнись.

Таккер, не обращая внимания на дерганья жены, протискивался мимо чужих коленей к проходу.

— Что вы там делаете, Фенн? — громко проговорил он, выбравшись.

Обернувшись, Фенн узнал толстяка.

— Я на работе, — сказал он, собираясь идти дальше.

— Я слышал, вы больше не работаете на церковь.

— Да, но я по-прежнему работаю на «Курьер».

— Вы уверены? — Вопрос сопровождался глумливой ухмылкой.

— Никто не говорил мне обратного.

— Вам здесь не очень рады после всего того вранья, что вы взялись распространять.

Фенн придвинулся к нему.

— О чем это вы?

— Вы прекрасно поняли. Джордж Саутворт лично рассказал мне.

— Да, Саутворт и епископ, наверное, вдоволь посмеялись между собой.

— Да и все мы. Вы спятили, Фенн? Колдовство, монахини, восстающие из мертвых… Вы думали, кто-нибудь поверит?

Фенн махнул рукой в сторону алтаря.

— А в это все вы верите?

— В этом больше смысла, чем в том, что вы наговорили в последнее время.

— Вы имеете в виду финансовый смысл?

— Да, многие из нас получают неплохую прибыль. Это идет на пользу и поселку, и церкви.

— А особенно вам и Саутворту.

— Не только. Многие другие тоже извлекают прибыль. — Ухмылка Таккера стала более явной. — Вы ведь и сами не так уж плохо этим всем воспользовались, а?

Репортер не смог придумать подходящий ответ и отвернулся, заставляя себя не обращать внимания на ехидное хихиканье за спиной.

Он пробрался поближе к центральному помосту, от яркого света пришлось прищурить глаза. Широкий участок перед помостом оставался свободным, и служащие направляли носилки и инвалидные коляски туда. Репортер остановился у приземистой виселицы, откуда оператор нацелился своей камерой на инвалидный участок. Фенна толкнули сзади, и, чтобы не упасть, ему пришлось схватиться за металлическую конструкцию. От мгновенного удара током он отдернул руку. Нахмурившись, репортер для пробы снова прикоснулся к металлу. И снова пальцы ощутили электрический разряд. Фенн знал, что в походном электрооборудовании принимаются все возможные меры предосторожности, особенно когда техника работает на сырой земле, когда есть возможность повредить подземные кабели. Он взглянул на ночное небо, на темные грозовые тучи, такие низкие и угрожающие. В воздухе пахло озоном, вокруг чувствовалось напряжение. От внезапного шума из нескольких усилителей у собравшихся перехватило дыхание, и все начали зажимать уши, смеясь и улыбаясь, подшучивая над стоящими рядом.

Фенн же во всем этом не обнаружил ни капельки смешного, напряженность в атмосфере только усилила его жуткие предчувствия. Он посмотрел на возвышавшееся дерево, перекрученные сучья которого особенно четко выделялись в ярком освещении, и вспомнил тот первый раз, всего несколько недель (а как будто бы целую жизнь) назад, когда эту гротескность дерева подчеркивал лунный свет, и оно нависало над стоящей на коленях девочкой, как страшный ангел смерти. И тогда внешний вид дуба напугал его, но сейчас пугал еще больше.

Фенн пробрался вдоль долгой вереницы калек, но потом путь ему преградил человек с повязкой на руке.

— В этот сектор нельзя, сэр, — сказал он. — Только для инвалидов.

— А для кого эти скамейки? — спросил Фенн, указывая на ряды позади открытого участка.

— Они зарезервированы для особых персон. Вы бы отошли назад — вы загораживаете проход.

На краю одной из скамеек для привилегированных Фенн заметил Сью, а рядом с ней маленькую фигурку Бена. Фенн протянул свое журналистское удостоверение.

— Мне нужно только поговорить кое с кем здесь… Можно?

— Боюсь, что нет. Для репортеров отведен специальный сектор.

— Всего две минуты — больше мне не надо.

— Меня за это уволят.

— Две минуты. Обещаю, я вернусь.

Служащий что-то промычал.

— Ладно, только быстро, приятель. Я прослежу.

Фенн бросился вперед, пока он не передумал.

— Сью!

Она обернулась, на ее лице отразилось облегчение.

— Где ты пропадал, Джерри? Боже, я так волновалась!

Она потянулась к нему, и Фенн быстро поцеловал ее в щеку.

— Здравствуй, дядя Джерри! — радостно поздоровался Бен.

— Привет, малыш. Рад тебя видеть. — Он щелкнул мальчика по носу, опустившись на корточки рядом со Сью. Вся скамейка была занята монахинями из монастыря, и они неодобрительно смотрели на репортера Он придвинулся поближе к Сью и тихо проговорил:

— Я хочу, чтобы ты ушла отсюда И увела Бена.

Сью с испугом в глазах покачала головой.

— Но почему? В чем дело, Джерри?

— Не знаю. Могу лишь сказать, что назревает что-то ужасное. Я просто хочу, чтобы вы были подальше, когда это случится.

— Да объясни толком!

Он крепче сжал ее локоть.

— Все это, Сью, все эти странные события — за ними скрывается какое-то зло. Смерть отца Хэгана, пожар, эти чудеса Алиса — не то, чем представляется. Это из-за нее умер монсеньер Делгард…

— Был взрыв…

— Это она вызвала взрыв.

— Она ребенок. Она не могла…

— Алиса — не просто ребенок. И Делгард узнал это — вот почему он умер.

— Джерри, это же невозможно!

— Ради Бога, да ведь вообще все происходящее в последнее время невозможно!

Монахини стали шептаться между собой, указывая на него. Некоторые начали поглядывать в сторону служащего. Фенн посмотрел на них и постарался говорить спокойнее.

— Сью, прошу тебя, поверь мне.

— Почему ты не приходил ко мне? Почему не звонил?

Он покачал головой.

— Просто не было времени. Я был так занят, стараясь остановить все это!

— А я с ума сходила! Я так беспокоилась…

— Да, я знаю, знаю. — Фенн погладил ее по щеке.

— Нэнси рассказала мне, что случилось в Бархэме. Но это неправда, да, Джерри? Этого не могло быть.

— Это правда Она видела там что-то — мы оба видели. Все это связано с прошлым. Все это результат событий многовековой давности.

— Как я могу тебе поверить? В этом нет ни капли смысла Ты говоришь, что происходит что-то нехорошее, но посмотри вокруг. Разве не видно, как хорошо этим людям, как они верят в Алису? А все совершенное ею добро?

Он взял обе ее руки в свои.

— В Степли мы нашли старый, написанный по-латыни манускрипт. Делгард перевел его и нашел ответ. Вот почему он умер, как ты не понимаешь!

— Я ничего не понимаю. Твои слова — полная бессмыслица.

— Тогда просто поверь мне, Сью.

Она медленно подняла глаза и взглянула на него.

— С чего бы мне верить тебе? Ты что, заслуживаешь доверия?

Фенн понял, на что она намекает, и замолк. Потом проговорил:

— Если любишь меня, Сью, если действительно меня любишь, сделай так, как я прошу.

Сью сердито встряхнула головой.

— Почему же теперь? Почему ты оставил это напоследок?

— Я сказал тебе: последние два дня я носился, как сумасшедший, стараясь остановить все это. Добирался до дому лишь под утро и тут же падал и засыпал. И сны мои были ясны как никогда.

— Какие сны? — устало спросила она, желая снова поверить ему, забыть его цинизм, его ненадежность, его неверность, но убежденная, что сейчас ее снова одурачат.

— Мне снились священники, Хэган и Делгард: они говорили со мной. Я видел их. Они предупреждали меня насчет этого места.

— Ох, Джерри, разве сам ты не понимаешь, что сам себя обманываешь? Ты так замотался во всем этом, что сам не знаешь, что делаешь, что говоришь.

— Ладно: я схожу с ума Приспособься ко мне.

— Я не могу уйти…

— Только один раз, Сью. Выполни мою просьбу.

Она несколько секунд смотрела на него, потом схватила Бена за руку.

— Пошли, Бен. Мы идем домой.

Сын удивленно взглянул на нее, и Фенн с облегчением опустил голову. Он поцеловал Сью руки, а когда снова поднял голову, в его глазах блестели слезы, которых он не мог сдержать.

Фенн стоял и прижимал Сью к себе. И в этот момент вся толпа затихла. Голоса перешли в шепот, и шепот тоже замолк, слышался лишь шорох ветра Все внимательно вслушивались.

Вдали зазвучали голоса. Они пели хвалу Богу и Деве Марии. Странный навязчивый звук набирал силу по мере приближения процессии из поселка.

Фенн оглянулся на дуб и закрыл глаза, словно в муке. Его губы безмолвно шептали молитву.

 

Глава 37

— Первая камера, отлично, сделайте хороший крупный план. Медленный наезд на Алису. Хорошо. Вот так, потихоньку. Сейчас мы переключимся на Вторую — для общего вида. Вторая, продолжайте наезд. Боже, какая хорошая девочка! Первая, что происходит? Картинка пропадает. Ради Бога, переключите на Вторую. Так лучше, так и оставьте. Первая, что происходит? Откуда помеха? Ладно, отфильтруйте. Остаемся на Второй. В пять мы дадим сигнал Ричарду. Третья камера, вот так хорошо, ведите Ричарда Постепенный отъезд, чтобы показать собравшихся на лужайке, как только он начнет говорить. Я хочу хороший снимок алтаря с этим чертовым деревом на заднем плане. Хорошо, Ричард — четыре, три, два, Третья камера!

— Когда процессия приблизилась к лужайке, которую нынче многие называют «Лужайкой Пресвятой Девы», огни вокруг потускнели. Скоро процессия будет здесь, вот она входит в этот храм под открытым небом, впереди идут епископ Арунделский и преподобный епископ Кейнс, за ними священники, монахини и, конечно, сама маленькая Алиса Пэджетт. Кажется, к святому шествию присоединились тысячи, многие из поселка Бенфилд, а многие приехали издалека, чтобы быть здесь сегодня. Не все раньше отличались глубокой религиозностью — в действительности, когда я говорил со многими сегодня днем, они признавались (треск)… в этом маленьком суссекском селении — и это сотворил Бенфилд — что глубже познали истину…

— Что там со звуком? Джон, голос Ричарда пропадает. Ричард, продолжай говорить, у нас некоторые трудности, но прием идет.

— …И тогда, возможно, это огромное сборище сегодня вечером являет собой символ человеческой веры во всем мире — смятение (треск)… — (треск) преобладает…

— О Боже, теперь и изображение пропало!

— …На памяти (треск)… священник, зверски убитый… во вторник (треск)… взрывом — увековечение такого (треск)… знает, но…

— Черт побери! Все пропало!

Когда голова процессии вышла на лужайку, Фенн вместе со всеми обернулся. Со всех сторон светили прожекторы, выхватывая священников, идущих впереди. Даже издали репортер узнал епископа Кейнса, которого сопровождали священнослужители в белых одеждах. Первые свечи были толстыми и длинными, их несли молодые служки, и слабые язычки пламени колебались на ветерке. По мере того как к пению присоединялись богомольцы на лужайке, оно становилось все громче, но потом вдруг прервалось: через ворота на луг вошла Алиса и собравшиеся стали приподниматься, чтобы разглядеть ее через головы других. Но бесполезно — виднелись лишь высоко поднятые свечи и флаги в руках идущих. Сью стояла рядом с Фенном, а Бен, чтобы лучше видеть, забрался на скамейку.

Когда процессия двинулась дальше по лугу, чувства толпы словно всколыхнулись, как гладь океана во время прилива; свечи покачивались, отбрасывая теплый свет. Фенн смотрел на лица вокруг — даже в темноте были видны сияющие глаза, все улыбались в каком-то глубоком внутреннем восторге. То же выражение было и на лице Сью. Дотронувшись до ее руки, Фенн вздрогнул, ощутив, как проскочила искра. Чертова лужайка под напряжением! Он легонько встряхнул Сью, на этот раз касаясь только ткани ее пальто, и тихо проговорил:

— Сью, нам нужно уходить, скорее.

Она бессмысленно посмотрела на него и отвернулась.

Бен подавил зевок.

Фенн снова дернул ее за руку.

— Нет, Джерри, — проговорила Сью, не оборачиваясь, — это так чудесно!

Голова процессии дошла до середины, и епископ Кейнс начал подниматься по ступенькам, улыбаясь инвалидам, растянувшимся на одеялах и в колясках внизу. За ним шла Алиса Пэджетт, сразу за ней ее мать, крепко сцепив руки и склонив голову в молитве.

Голоса вокруг нарастали, гимн вознесся к небу, словно стремясь раздвинуть низкие, хмурые тучи. Фенну показалось, что вдали раздался гром, но могло просто послышаться. Епископ Кейнс занял свое место у алтаря и кивнул Алисе и ее матери, чтобы они сели рядом, в то время как священники и служки заполняли помост. Скамьи перед Фенном тоже начали заполняться, и многие лица были ему знакомы. Некоторые принадлежали исцеленным Алисой в предыдущие недели, другие — видным местным деятелям и священнослужителям. Он видел, как Саутворт сел и обвел взглядом всех собравшихся, улыбка владельца гостиниц отражала скорее удовольствие, чем благоговение.

Внимание Фенна привлекло какое-то движение на скамейке — одной из монахинь стало плохо, и другие тихонько приподняли ее. Он ощутил, что Сью рядом тоже закачалась, и поддержал ее. Там и здесь среди собравшихся люди безмолвно падали, соседи подхватывали их, чтобы те не поранились.

Фенн набрал в грудь воздуха. Истерия, как свирепствующая зараза, переносилась по воздуху от человека к человеку.

Гимн достиг своей кульминации, в припеве голоса слились в экстазе. У Фенна было странное чувство — в голове ощущалась легкость, живот скрутило.

Теперь у него самого закружилась голова, и он схватился за Сью. Та чуть не упала, но удержалась, и они вместе опустились на скамейку.

Бен встал на колени на сиденье и руками обхватил мать за плечи, а потом одной рукой погладил Фенна по щеке. И тут же головокружение прекратилось, как будто вся слабость перешла в мальчика. Но Бен не выказывал никаких признаков этого.

Гимн закончился, и внезапно наступившая тишина была жутковата. Тишину вскоре нарушил шум, когда все сели, но после этого опять все затихло. Не слышалось ни покашливания, ни шепота, ни ерзанья. Только полная, гулкая тишина.

Молодой священник, который вел службу, шагнул вперед, к аналою со строем микрофонов, протянул руки к собравшимся и сотворил в воздухе крестное знамение.

— Да пребудет с вами мир, — проговорил он, и толпа как один ответила. Какое-то время священник говорил об отце Хэгане и монсеньере Делгарде, посвятив этим священникам особую мессу, отдав должное их образцовому служению во имя святой католической церкви. Несколько раз ему пришлось прерваться, когда микрофоны начинали гудеть и свистеть, и он словно испытал, облегчение, когда вводная часть закончилась, после чего кивнул хору, занявшему места на специально возведенных ярусах, и снова зазвучал гимн.

Над лугом горели свечи: как будто мириады звезд мерцали вокруг сверкающего дневного светила.

В самом Бенфилде, не более чем в миле от церкви Святого Иосифа, вдоль поребрика ковылял какой-то старик. Он совершил дальний поход — миль десять, а то и больше, но не оставлял решимости подойти к святыне до окончания службы. Хотя ходьба пешком была его единственным занятием в последние пятнадцать лет — бродяжничество по сравнительно тихим дорогам юга Англии, жизнь за счет милостыни одних людей, омрачаемая другими, — ноги покрылись волдырями и болели, дыхание участилось. Его обиталищем был Брайтон, поскольку в приморском городке хватало церквей и благотворительных организаций, чтобы можно было набить брюхо и согреться в самые холодные ночи. Он никогда не наедался досыта и не согревался вполне, но ему хватало, чтобы не умереть. Что привело его на этот уровень жизни, не имело значения — по крайней мере, для него самого. В данный момент он был тем, кем был; размышления о прошлом не могли изменить его самого или окружающих обстоятельств. А вот размышления о будущем — могли.

Вера в то, что он еще не совсем безнадежен, зародилась в его душе только в это утро, когда среди бродяг распространился слух — благодаря эффективной системе сообщений от одного другому, которая никогда не подводила при известии о легкой поживе — о чудесной девочке, о ночной мессе, где ожидалось много тысяч богомольцев, добрых людей, которые не откажут слезным мольбам тех, кому меньше повезло в жизни. Однако этого старика привлекли собственно творимые девочкой чудеса, а не возможность что-нибудь выклянчить.

Тогда он постучался к священнику, божьему человеку, который знал его и всегда проявлял заботу, не читая нотаций. Священник сказал, что это правда, что в Бенфилде в самом деле появилась девочка, творящая нечто подобное чудесам, и что нынче ночью через поселок пройдет процессия со свечами. Старик решил, что и ему нужно быть там, нужно посмотреть на девочку собственными глазами. Он знал, как инстинктивно знает каждый умирающий, что смерть не за горами, однако не желал чудесного продления. Он страстно жаждал спасения души. Представлялся последний шанс стать свидетелем чего-то такого, что находится за пределами этого жалкого смертного мира. Шанс снова обрести веру — явный знак, что искупление не будет тщетным.

Как и тысячи других толпившихся у святыни, он искал знака собственного спасения, ждал физического символа того лучшего мира. Живую святую, которая опровергнет всесильное зло.

Но успеет ли он добраться, чтобы увидеть ее?

Бродяга прислонился к витрине магазина и приложил руку к холодному стеклу. Главная улица поселка была тускло освещена, но вдали небо ярко светилось, маня, сияя в круге отбрасываемого вниз света Старик понял, что это первое проявление святыни, свет в ночи, зовущий его лицезреть великое чудо.

И пока он стоял, прислонившись к витрине и собираясь с силами, что-то коснулось его души и исчезло. Что-то холодное. Что-то, вызвавшее содрогание в его старых костях. Что-то, заставившее его упасть на колени и согнуться. Что-то, направленное на само его существо. То есть на то, что раньше было его существом.

Старик опустил голову на мостовую и заплакал. Немного спустя он подполз к темному подъезду, где свернулся калачиком, закрыл глаза и стал ждать.

Высокий бородатый бармен в «Белом олене» мрачно взглянул на единственного посетителя, потом вздохнул и прислонился к стойке. Чертовой пинты легкого пива и пакета свиных шкварок хватило старому хрену весь вечер. Две кельнерши болтали у дальнего конца стойки, радуясь тишине в обычно хлопотный субботний вечер.

«Ладно, все равно служба не может продолжаться всю ночь», — думал бармен, через часик все они ввалятся сюда, отчаянно тоскуя по выпивке, и он явно не мог пожаловаться на торговлю в последнее время — оборот не то что удвоился, а утроился! А если бы бар был побольше, то оборот можно было учетверить! Теперь пивоварня вряд ли откажет в кредите для расширения. Что за чудо эта девочка!

Он в одиннадцатый раз вытер влажной тряпкой стойку и налил себе горькой лимонной. «Ваше здоровье! — отсалютовал бармен отсутствующей толпе. — Не задерживайтесь там долго».

Он прошел через зал и взял две кружки, оставленные посетителями.

— Джуди! — позвал бармен кельнершу, ставя кружки на стойку. Пусть ленивая корова хоть чуточку потрудится за свое жалованье. Он повернулся и, засунув руки в карманы, подошел к двери, где и встал, дрыгая носком башмака и рассматривая улицу. Ни души. А ведь всего час назад все было забито участниками марша Бенфилд напоминал призрачный город, почти все жители его ушли к святыне. «Как без них в поселке пусто и прекрасно», — подумал бармен и хохотнул от своей неопровержимой логики.

Но смех прекратился, и лицо его застыло, когда ощутился холод. Как будто сквозняк, если не считать, что он словно прилип к телу, ища скрытые трещины, покрыв всю кожу, как холодная вода, прежде чем унесся прочь, куда-то вперед, Бог знает к какой цели. Освещение в баре как будто на время потускнело, но тут же вновь обрело прежнюю яркость.

Бармен посмотрел вдоль дороги на церковь и увидел, что тень, словно подгоняемая ветерком, заволакивает свет.

Высокий мужчина содрогнулся и поскорее зашел внутрь. Очень хотелось запереть за собой дверь.

К северу от церкви Святого Иосифа, чуть дальше мили от нее, водитель пнул спущенную шину заднего колеса. «Почти доехали — и на тебе!» — посетовал он про себя.

— Прокол? — через окно спросила женщина, сидевшая на месте пассажира.

— Да, черт бы его побрал! От самого Манчестера ехали — и на тебе! Осталось лишь улицу проехать.

— Тогда надо чиниться. Энни уже уснула.

— Тем лучше. Поездка была долгой для нее. Остается лишь надеяться, что не напрасной.

— Наш Джон, чтобы исцелиться от рака, ездил в Лурд.

— Да, очень ему это помогло, — пробормотал муж женщины.

— Что ты сказал, Ларри?

— Я говорю, он не долго протянул после этого, правда?

— Это не довод. Он сделал, что мог.

«Да, и это лишь быстрее доконало его», — подумал мужчина, а вслух проговорил:

— Достань фонарь, ладно?

Жена порылась в отделении для перчаток и достала фонарик.

— Что случилось, мамочка? — послышался голос с заднего сиденья.

— Спи, малышка. Мы прокололи колесо, и папа собирается его починить.

— Я хочу пить.

— Знаю. Потерпи, скоро доедем.

— И я увижу Алису?

— Конечно увидишь, милая. А она увидит тебя и поможет.

— И мне больше не понадобятся костыли?

— Да, малышка. Ты будешь бегать, как другие дети.

Дочка улыбнулась и укуталась в одеяло. Она прижала к щеке куклу и со счастливой улыбкой закрыла глаза.

Женщина вышла из машины, чтобы посветить мужу, который открыл багажник и искал инструменты.

Поврежденное колесо уже поднялось над землей, когда фонарик начал гаснуть.

— Держи ровнее, — проворчал муж.

— Я тут ни при чем, — раздраженно ответила жена — Наверное, сели батарейки.

— А? Я их совсем недавно купил.

— Ну, значит, дело в лампочке.

— Да, видимо. Подойди ближе.

Она нагнулась над ящиком с инструментами, и муж нашел там гаечный ключ.

Вдруг женщина выронила фонарик.

— Черт тебя возьми! — простонал муж.

Она схватила его за плечо.

— Ларри, ты чувствуешь? Ларри… Ларри!

Жена ощутила его дрожь.

Наконец он сказал:

— Да, чувствую. Наверное, дунул ветер.

— Нет, это был не ветер, Ларри. Это прошло через всю меня. Прямо через кости.

— Все закончилось, — медленно проговорил муж, глядя на отдаленное сияние в небесах.

— Что это было?

— Не знаю, дорогая. Но у меня было ощущение, будто кто-то прошелся по мне самому.

Из машины послышалось хныканье дочки.

На ферме Риордана, на участке, прилегающем к лугу, где шла ночная служба, собака с лаем беспомощно забегала по кухне. После каждого круга Бидди бросалась к двери, отчаянно стремясь выскочить наружу. Хозяева оставили ее сторожить — «слишком много всякого сброда шляется вокруг из-за этой святыни», — а сами приняли участие в мессе — «лучше, чем идти в кино» — и теперь собака почувствовала волнение коров в стойле. Почувствовала, а потом услышала, так как они бешено колотили копытами, стремясь вырваться на волю, и их жалобное мычание вогнало собаку в истерику.

Бидди скреблась в дверь, царапая когтями краску и завывая в тон мычанию снаружи. Собака обегала кухню, снова возвращалась к двери, прыгала, скреблась, колотилась, лаяла, скулила, выла и снова бежала по кухне. Круг за кругом, круг за кругом…

Смятение прекратилось. Прекратилось еще внезапнее, чем началось.

Собака замерла посреди темной кухни, приподняв одно ухо и повернув голову. Она вслушивалась. Звуки прекратились. Собака принюхалась. Снаружи не чувствовалось ничего странного.

Тогда она завыла.

Что-то двигалось по ферме, тихо, крадучись, что-то, не имеющее запаха, не производящее звуков, не имеющее формы. Бидди поджала хвост, выгнула спину и подогнула ноги. Она заскулила. Завыла Затряслась. И заползла под кухонный стол.

Но одним глазом смотрела на дверь, в страхе перед тем, что было там.

Оно ползло в ночи, невидимое, неосязаемое, нечто, не имеющее плоти, существующее только в глубоких закоулках сознания. Теперь оно сосредоточилось в центре, порожденном схожей энергией, скользящей во тьме. Как если бы голодное пресмыкающееся спешило дотянуться до беспомощной букашки, ведомое кем-то, чем-то, выходящим за пределы естественного.

И вихрь втянул его, чтобы поглотить и использовать.

Но зло всегда конкретно и личностно, и, как один идущий не в ногу солдат может сбить с ритма весь взвод, злая воля отдельной личности может разрушить общее дело.

 

Уилкс

Третий гимн подходил к концу, и он зажал руки меж бедер, чтобы окружающие не заметили, как они дрожат. Его голова склонилась, прямые светлые волосы упали на лоб и чуть не касались кончика носа. Он смотрел себе на живот, и яркий блеск в его глазах отличался от того, что блестел в глазах других богомольцев. Уилкс сосредоточился на своем теле, сосредоточился на будущем. Перед ним мелькали картинки собственной судьбы: он видел свое имя, крупно напечатанное в заголовках, свое лицо, с улыбкой мелькающее на экранах по всему миру, свою жизнь, свои мотивы — их обсуждали, анализировали, ими интересовались ученые, знаменитости… все!

Он не смог сдержать внутренней дрожи, какого-то непонятного чувства пустоты, что рвалась из груди наружу. Слабость была такой всеохватывающей, что он еле дышал.

Весь вечер он добирался сюда, спал на сиденье в автобусе неподалеку от поселка, чувствуя, что непременно замерзнет до смерти, и его поддерживала и утешала только мысль о предстоящем. Он не мог спать, а только урывками задремывал, и его мучили кошмары.

Наутро его привела в ужас огромная толпа вокруг церкви Святого Иосифа: он думал, что окажется здесь первым, и хотел занять скамейку в первом ряду. Еще больше его ужаснуло то, что в этот ранний час никого на лужайку не пускали; еще продолжались подготовительные работы и ворота заперли, чтобы открыть только вечером Пришлось встать вместе с другими в очередь, перешучиваясь со своими товарищами-паломниками, притворяясь пай-мальчиком, изображать интерес к скучным историям из их ничтожной жизни, разыгрывать набожность и преданность делам церкви, втайне смеясь над этими дурачками, понятия не имеющими, рядом с кем стоят.

Наконец им позволили войти, и они столкнулись с тем, что ему представлялось тяжелейшей проверкой. Но хотя сумки и всевозможные коробки в целях безопасности внимательно осматривали, самих людей не обыскивали, так что предмет, засунутый в трусы и примотанный к паху, что вызывало легкую эрекцию при мысли об этой тяжести (а мысль была почти постоянной), не нашли и даже ни о чем не заподозрили. Даже если бы Уилкса попросили расстегнуть старое серое пальто, рубашка, выпущенная поверх брюк, скрыла бы неестественный (или неуместный) ком в интересном месте.

Хотя до заполнения скамеек и начала службы оставалось еще несколько часов, Уилкс не скучал в ожидании — слишком много видений неудержимо проносилось в его голове.

Как и все остальные, он вытянул шею, чтобы увидеть девочку, когда она вошла с процессией, и, поскольку выбранное место было прямо у прохода, как можно ближе к алтарю, Алиса прошла всего в нескольких футах от него. Уилкс подавил ошеломительный порыв сделать это здесь и сейчас — никто не мог бы остановить его, — так как понимал, что будет лучше, эффектнее, подождать. Хотелось, чтобы все увидели.

И теперь третий гимн почти подошел к концу. В начале службы Уилкс смотрел на Алису и вскоре обнаружил, что не может долго глядеть на это маленькое вдохновенное личико: ее доброта, божественность словно распространялись вокруг, и от этого ему становилось неловко. Слова мессы превратились для него в невнятное бормотание за беспорядочным кружением собственных мыслей, хотя Уилкс вставал, когда другие вставали, опускался на колени, когда преклоняли колени остальные, садился, когда все садились. Он делал это механически, как робот, подражая действиям окружающих. И все время держал голову опущенной.

Вдруг пение начало затихать и вскоре совсем смолкло. Не все сразу заметили, что в это время Алиса встала и подошла к центру помоста.

Подняв голову, удивленный перерывом в шуме, который, как стена, служил фоном его собственным мыслям, Уилкс увидел, что девочка стоит посреди помоста, задрав голову, а ее горящие глаза устремлены на что-то, невидимое для остальных. За спиной у нее был ярко освещенный алтарь и дуб с гротескно выкрученными сучьями.

Вся лужайка затихла: все глаза устремились на маленькую белую фигурку, все затаили дыхание в возбужденном предвкушении. И в их ожидании ощущался также страх, так как это чувство всегда порождается неведомым.

Алиса опустила голову и взглянула на толпу, осматривая множество лиц, полных обожания и страха. Она улыбнулась, и многим эта улыбка показалась загадочной.

Вдали прогремел гром.

Девочка развела руки в стороны и начала поднимать их.

Уилкс поднялся со скамейки. Никто не видел, как он расстегнул пальто, задрал рубашку и полез рукой в брюки, поскольку всех загипнотизировала фигурка в белом на помосте.

Он прошел по проходу к алтарю, прижимая к боку стволом вниз немецкий «люгер» тридцать восьмого калибра — реликт последней великой войны, когда весь мир сошел с ума в своей кровожадности.

Оказавшись прямо перед помостом, всего в нескольких футах от девочки в белом, которая уже парила по меньшей мере в восемнадцати дюймах над землей, прежде чем кто-то успел сообразить, что он замыслил, Уилкс поднял пистолет и в упор выстрелил в юное тело Алисы.

Он продолжал стрелять, пока не заело пятый из восьми патронов в магазине «люгера».

 

Глава 38

Это была сцена из кошмара, медленно разворачивающаяся картина ужасов.

Фенн видел, но ничего не понимал.

Алиса подошла к центру помоста, и гимн стих, а потом совсем замер на губах людей. Ее лицо несло блаженство — даже он, сознавая свои чувства, был очарован. Она смотрела в небо, потом медленно опустила голову, глядя на толпу; и вот в этот момент репортер содрогнулся. Девочка улыбнулась. И, казалось, встретилась с ним глазами. Он увидел, что ее улыбка на самом деле была просто ухмылкой, широкой, злобной и какой-то алчной. Она глумилась лично над ним и насмехалась над всей толпой.

И в то же время это была просто прелестная детская улыбка.

Его снова охватила слабость, жизненные силы отхлынули от него и от всех окружающих, притянутые этим злобным существом, стоящим в сиянии света.

И в то же время это был просто ребенок, слишком юный, чтобы знать порок.

Огни замигали, померкли, и Алиса взмыла вверх, приподнялась надо всеми в медленном, но ровном полете. Она развела руки в стороны, словно прося у людей любви. Доверия.

Толпа застонала в экстазе, но там и сям с луга донеслись вскрики и рыдания. У Фенна сжало горло, снова закружилась голова Было трудно дышать, трудно удержаться на ногах.

Он смутно уловил, как по проходу к алтарю проскользнул худой белокурый паренек, и не понял, что происходит, когда тот поднял руку и направил что-то на парящую перед ним фигурку.

Фенн даже не услышал выстрела — по крайней мере, четыре резких хлопка не отпечатались в мозгу, — но видел, как из четырех отверстий в Алисиной груди хлынула кровь, хлеща четырьмя отдельными фонтанчиками и пятная белоснежное платье — малиновые брызги, расплесканные по снежному полю.

На ее личике отразилось потрясение, недоверие и, наконец, боль. Девочка упала на помост и лежала там бесформенной кучей. Лившаяся из нее кровь дотекла до края помоста и хлынула вниз двумя тошнотворно широкими потоками.

Из толпы не донеслось ни звука. Паломники, зеваки, богомольцы, неверующие — все стояли в недоуменном молчании.

Потом прямо над головой прогремел гром, и на луг обрушился ад.

Фенн схватил Сью, и она прижалась к нему.

Стоял страшный шум, хаос криков и плача, вскоре перешедший в горестные завывания. Страдание по-разному охватило разные группы и разных людей: одни — и мужчины, и женщины — впали в истерику, другие просто тихо плакали; некоторые стояли в оцепенении, слишком потрясенные, чтобы что-то говорить или делать; боль третьих вскоре перешла в ярость, возмущение убийством передавалось от человека к человеку, к нему присоединялись призывы к мщению. Но были и такие, кто не видел злодейства и требовал от окружающих объяснить, что случилось.

Перепуганный Бен ухватился за одеревеневшую мать. Фенн обнял его, оберегая, и в то же время другой рукой поддерживал Сью.

Из толпы вырвались люди, они устремились, к белокурому пареньку, застрелившему Алису Пэджетт и по-прежнему державшему перед собой немецкий пистолет. Юноша упал под неистовым напором и кричал от боли. Острые ногти раздирали ему лицо, переносица уже была сломана, и он чувствовал, как осколки кости выходят через ноздри вместе с кровью. Пистолет вырвали из руки, и пальцы придавил чей-то каблук. Хруст заглушился шумом толпы, но сознание ощутило острую боль.

Уилкс вопил, когда его тянули за руки и ноги, раздирая суставы. Слезы смешались с кровью, и невероятный, удушающий вес сдавил ему грудь. Что-то проникло туда, он не понимал что. Кости груди вогнулись внутрь, сжали сердце и выдавили воздух из легких. До Уилкса постепенно дошло, что он в чем-то просчитался.

Рядом девочка, пришедшая на святое место, чтобы поблагодарить чудотворицу за полученный от нее дар, смотрела на неподвижную окровавленную кучу тряпья перед алтарем. Лицо девочки вдруг дернулось. Один уголок рта изогнулся вниз наподобие гротескной гримасы горгульи. Веки вздрогнули раз, другой, и уже не останавливались. Рука дернулась, потом затряслась и начала судорожно выворачиваться. Потом и нога присоединилась к неконтролируемому танцу. Девочка закричала и рухнула на землю.

…Как и мальчик на другом краю лужайки, который снова пришел на святое место поклониться девочке по имени Алиса, святой, оживившей его ноги. Теперь их сила снова ушла, и он барахтался между скамеек, крича от испуга…

…В другом месте зрение мужчины начало быстро меркнуть, яркий свет в середине лужайки превратился в размытое тусклое пятно — катаракта, так быстро исцеленная чудо-девочкой, вернулась с той же неестественной и необъяснимой быстротой. Он закрыл лицо руками и медленно опустился на скамейку. Из груди вырывались тихие рыдания…

…А в дальней части луга молодая девушка обнаружила, что звуки, издаваемые горлом, не складываются в слова и пораженная горем мать не понимает ее вопроса, что происходит…

Мальчик в толпе, чьи руки быстро стали покрываться безобразными бородавками, только стонал и колотил кулаками по скамье перед собой…

…А на скамье впереди мужчина ощутил, как его лицо лопается от кровоточащих язв, и кожа трескается, как иссохшая земля. Он открыл рот, но не от боли, а от осознания, что снова стал страшилищем, человеком с ужасной мордой, безобразно истерзанной и покрытой сочащимися язвами.

По всему полю раздавались стоны и крики отчаяния, многие падали на землю — одни оттого, что ноги перестали держать их, другие потому, что внезапно вернулись их недуги, отравляющие жизнь. Эти люди думали, что все прошло навсегда, молились об этом, считали, что Алиса Пэджетт дала последнюю надежду, воплотила в себе проявление Божьей милости, над которой время не властно. А теперь их вера оказалась утеряна, предана. Повержена.

Фенн больше не ощущал слабости, головокружение тоже прошло. Нервы напряглись, натянулись, так что все движения были быстры, чувства обострены. Он прижал к себе Сью и Бена, защищая их от смятения вокруг. Сью начала оживать и уже могла твердо стоять на ногах.

— Джерри… — проговорила она, все еще в оцепенении.

— Все в порядке, Сью, — ответил он, прижав ее голову к своей. — Я здесь. И Бен тоже.

— Она… она, мертва?

Фенн на секунду закрыл глаза.

— Думаю, да. Должна быть мертва.

— Ох, Джерри, как это могло случиться? — Сью всхлипнула — Как кто-то мог совершить это?

Бен ухватился за мать, испуганный, но так и не понимающий, что происходит.

— Пойдем домой, мамочка Мне здесь больше не нравится. Пожалуйста, пойдем домой.

Фенн устремил взгляд через море движущихся голов.

— Боже, — проговорил он, — к ней так никто и не подошел. Все в шоке. — Он понимал, что все к тому же слишком напуганы, даже ее собственная мать не решалась подойти к неподвижному телу. Возможно, боялась обнаружить, что дочь в самом деле мертва.

— Я должен подняться туда, — сказал репортер.

Сью крепче вцепилась в него.

— Нет, Джерри. Давай просто уйдем отсюда Что нам здесь делать?

Он посмотрел На нее и только покачал головой.

— Я должен убедиться… Подожди здесь с Беном, с вами ничего не случится.

— Джерри, это небезопасно. Я чувствую, что это небезопасно.

— Сидите здесь. — Он нежно усадил ее на скамейку. — Бен, подержи свою маму, не дай ей уйти. — Фенн опустился на колени, не обращая внимания на хаос вокруг. — Оставайтесь здесь и ждите меня. Не двигайтесь с этого места.

Сью открыла рот, чтобы возразить, но он быстро поцеловал ее в лоб и полез через скамейки, проталкиваясь через растерянную толпу.

Он оказался на свободном месте перед помостом, здесь земля была усеяна умоляющими о помощи инвалидами, как поле боя после сражения. Справа орала толпа, кого-то терзая, и Фенн понял, кто был их жертвой. Не оставалось сомнений, что человек с пистолетом мертв. Люди всегда были бессильны, узнавая об убийствах и покушениях из прессы; приходилось таить в душе гневу и злобу, направленные на негодяев, которые насмехались над самими принципами цивилизации. Но теперь убийца оказался в их руках, один из легионеров дьявола лежал у них под ногами, и на этот раз появилась возможность отомстить.

Фенн решил держаться подальше от разъяренной толпы и направился к лестнице сбоку от помоста Какой-то человек с повязкой служащего нерешительно попытался преградить ему путь, но репортер легко отстранил его. Забравшись по лестнице почти на самый верх, он остановился.

Большинство служек плакали, некоторые, стоя на коленях, молились, с мокрыми от слез лицами, другие только раскачивались взад-вперед, закрыв лицо руками. Священник, ведущий службу, резко побледнел, его губы шевелились в беззвучной молитве. Так же молилась Молли Пэджетт. Очевидно, она пребывала в глубоком шоке, ее глаза были вытаращены, рот разинут, движения неуклюжи. Епископ Кейнс в пышном облачении был смертельно бледен и крайне неловок в движениях.

Фенн понимал их чувства и теперь задумался, не ошибался ли насчет Алисы. Не верилось, что в этом крошечном, распростертом на досках теле, в этом ребенке, принесшем людям столько счастья и возродившем веру, может крыться какое-то зло.

Он преодолел последнюю ступеньку, и все огни — даже свечи — начали меркнуть.

Припав на одно колено, репортер посмотрел на группу на помосте. Епископ Кейнс, священник и остальные вокруг опустились на колени. Только Молли Пэджетт стояла как завороженная, протянув руку к куче окровавленного тряпья, которая раньше была ее дочерью.

Но тряпье зашевелилось, Алиса попыталась сесть. Дочь, застреленная четырьмя пулями, медленно встала на ноги.

Дочь с лицом, совсем не похожим на лицо земного ребенка, злобно огляделась кругом и улыбнулась. Ухмыльнулась. И хихикнула.

 

Глава 39

Фенн осел на ступеньках, опершись локтем о помост. Хотелось убежать, а если не убежать, то хотя бы соскользнуть по ступенькам вниз и отползти от этого чудовища, что стояло посреди возвышения. Но не осталось сил. Он едва ли мог двигаться. Мог только смотреть.

Голова Алисы повернулась в его сторону, и все нервы Фенна напряглись; казалось, леденящий холод прошел по всему телу, парализовав мышцы, скребясь под кожей, проникнув в кровь, так что животворная жидкость почти замерзла и текла еле-еле, чуть ли не остановилась в жилах. Фенн попытался вдохнуть, но легкие не слушались и воздуха было не набрать.

Ее глаза остановились на нем. Но это были не глаза, а просто бездонные черные дыры. Ее тело обгорело, обуглилось, потеряло форму. Голова повернулась под странным углом, она почти лежала на плече, а шею покрывали страшные рубцы, в трахею врезался иззубренный обломок кости. Густая кровь сочилась из ран на теле, а детское платьице уже не было белым оно превратилось в красные, кровавые лохмотья. И к тому же отвратительная, напоминавшая куклу фигура тлела, от плоти и одежды поднимались завитки дыма. Ее лицо начало пузыриться, кожа стала лопаться. Лицо почернело.

И снова это была Алиса.

Растерянный, недоумевающий ребенок, который испытал пришествие смерти и не понимал, почему не умирает.

— Алиса, Алиса!

Девочка обернулась к матери, ее глаза испуганно расширились.

— О Боже! — тихо простонал Фенн, увидев, что черты лица снова изменились.

Ее голос прозвучал низко и хрипло:

— Розамунда.

Молли Пэджетт, нашедшая в себе силы двинуться к дочери, замерла и раскрыла рот, стараясь отринуть внезапное озарение.

— Нет, нет! — Молли упала, но ее глаза не отрывались от маленькой фигурки, стоящей перед ней. — Нет! — кричала она — Я не Розамунда! Не Розамунда!

Ступеньки, на которых лежал Фенн, словно задрожали от удара грома, но дрожание не прекратилось, и, когда гром умолк и репортер ухватился за трясущуюся деревянную лестницу, дрожь все усиливалась.

Слева раздался взрыв — лопнул фонарь, — и во все стороны, как из огнедышащей пасти дракона, разлетелись искры. Неровный свет других ламп померк, потом они ярко вспыхнули и взорвались. Люди почувствовали, что земля под ногами содрогнулась, и в толпе раздались панические крики. На помост налетел ветер, трепля волосы и одежду, задувая пламя свечей. Распятие над алтарем с треском сломалось и упало на покрытые ковром доски.

Сью и Бен прижались друг к другу, мимо них в панике бежала толпа. Монахини с той же скамейки вереницей двинулись к проходу, от колебаний земли их шатало из стороны в сторону. Они ухватились друг за дружку, словно слепые, которых ведут в безопасное место.

Другие перелезали через скамейки, толкая сотоварищей-богомольцев, оцепеневших от потрясения, и тех, кто не мог достаточно быстро бежать. Пришедшие с немощными родственниками или друзьями проталкивались вместе с ними через давку, отчаянно пытаясь удержаться в потоке и падая со своими подопечными, когда безжалостная масса двигалась слишком быстро. Умоляя о помощи, они прикрывали телом своих близких и исчезали в сумятице рук и ног.

Скамейка, на которой прижались друг к другу Бен и Сью, перевернулась, и они оказались на содрогающейся земле. Узкий зазор между упавшей скамейкой и следующей обеспечил им некоторую защиту от обезумевшей толпы. Сью крепче прижала к себе мальчика, ладонью закрывая его лицо, а рукой обнимая за плечи; он закрыл от ужаса глаза и пытался не слышать этих звуков, криков, плача и глухого подземного рокота.

Теле- и кинооператоры прыгали со своих насестов в давку, их оборудование и сами вышки, на которых оно было установлено, оказались под опасным напряжением, и техников било током — не таким сильным, чтобы сразу убить или покалечить, но достаточным, чтобы вызвать судороги. Фоторепортеры, многие из которых продолжали стойко снимать диковинную картину на помосте, несмотря на окружающую панику, все же роняли свои фотоаппараты, когда пальцы касались бьющего током металла.

Люди, пришедшие выразить восхищение, преклониться перед кумиром, стать свидетелями чуда, побежали к трем выходам с лужайки и сбились там, создав пробку. С одной стороны луга был широкий въезд для грузовиков, ввозивших строительные материалы и съемочное оборудование, и многих прижало к высоким запертым воротам, пока те не поддались под напором тел. Когда ворота распахнулись, люди, которых к ним притиснуло, упали, и на них рухнули остальные, и все новые и новые падали в эту барахтающуюся кучу.

Полицейские у центральных ворот пытались контролировать бегущую толпу, но та смела их. Детей родители поднимали вверх, и многие вдруг чувствовали, что плывут по волнам движущихся голов и плеч. Тех, кому не повезло проскользнуть в узенькие дверцы, втянуло в сокрушительный людской поток. Те, кто смог убежать с луга, в кровоподтеках, измятые, обезумевшие мчались по дороге; одни устремились к огням поселка, другие просто разбегались во все стороны, в темноту полей, вдоль дороги, ведущей от жилья, увлекая за собой беспомощных товарищей по несчастью и благодаря Бога, что целыми унесли ноги с того жуткого места, землю которого они считали раньше благословенной, святой. И за то, что земля под ногами больше не тряслась.

Проход для прессы был слишком узок, чтобы принять людской поток, и там началась давка. Куча измятых тел все увеличивалась по мере того, как все больше и больше людей пыталось перелезть через нее. Другие поранились до крови, когда попытались проломиться через живую изгородь вокруг луга — естественный барьер, равнозначный сотням рядов колючей проволоки.

Люди, во время службы остававшиеся снаружи: лоточники, полиция, опоздавшие паломники и зеваки, которых не пустили на переполненную лужайку, — могли лишь в ужасе наблюдать. Они услышали гром над головой и тревожно посмотрели на грозные тучи, осознав перемену в атмосфере, почувствовав, что близится что-то опасное. Они не могли объяснить своего чувства и неуверенно посматривали друг на друга. Через них словно что-то прошло, какой-то щекочущий нервы леденящий холод, и опасения переросли в нескрываемый страх. Многие лоточники стали спешно паковать свои товары, добродушные шутки смолкли. Разочарованные богомольцы и туристы вдруг ощутили облегчение, что их не пустили на лужайку. Обуреваемые непонятными чувствами, но несомненно желая убраться подальше, они поспешили к своим машинам Их беспокойство возросло, когда двигатели легковушек, фургонов и микроавтобусов отказались заводиться. Полиция и служащие у ограждения встревожились, и сержант в форме попытался связаться по радио со старшим инспектором, который на лужайке присматривал за происходящим. Но из эфира доносился только треск.

Несмотря на всеобщую озабоченность, никаких несчастий не произошло, пока не завершился третий гимн. Повисла долгая тишина, потом явственно донеслись четыре выстрела, а за ними —. адский шум И хотя все услышали его, никто не представлял той паники, что возникла внутри, пока наружу не стали вырываться люди, сметая охранников у входа.

Но не все стремились убежать. Некоторые упали на колени и молитвенно сцепили руки, обратив глаза к небу. Другие собрались в группы и дрожащими голосами затянули гимн, испуганно, но непоколебимо. Третьи упали ниц, хватаясь за траву и грязь, словно боясь, что содрогающаяся земля сейчас стряхнет их со своего лица И были такие, кто лежал неподвижно, растоптанный толпой.

Пола старалась поставить на ноги свою бормочущую что-то мать, так как при первом же толчке обе упали. Она недоуменно озиралась: везде царили мрак, хаос, неразбериха За призывами о помощи послышалось пение, но оно доносилось откуда-то издалека Хрупкие пальцы, как клешни, царапали горло, и сквозь шум до Полы дошли слабые мольбы матери. Дочь оттолкнула дрожащие руки и постаралась толком рассмотреть окружающее.

Единственный свет исходил от алтаря, в небе по-прежнему сияли яркие звезды, освещая безобразное дерево с ветвями, трепещущими и колеблющимися, как конечности живого существа. Свет очерчивал какие-то силуэты — на сцене разворачивалась драма. Несмотря на свое ошеломление, Пола поняла, что страх произрастает из этого центра: люди бежали не из-за трясущейся под ногами земли, а убегали от чего-то отвратительного, стоящего перед алтарем и смотрящего на каждого в отдельности, глумливо вторгаясь прямо в душу. Оно презирало всех и насмехалось над каждым — мужчиной, женщиной или ребенком, — оно знало скотство каждого, грехи каждого и самые чудовищные сокровенные желания. Оно знало всех и заставляло всех узнать самих себя.

Пола обняла мать за хрупкие плечи и медленно повела ее вдоль ряда к проходу. Обе качались и несколько раз чуть не упали, когда земля содрогалась. Было ужасно тяжело тащить мать, проталкивать ее мимо тех, кого парализовало страхом, и отбиваться от людей, цепляющихся в отчаянии за одежду. Они добрались до конца ряда и остановились, собирая силы, чтобы влиться в общий поток.

Кто-то, потеряв равновесие, рухнул на них, и Пола с матерью упали, опрокинулись через скамейку позади и свалились на мягкую землю. Пола встала на четвереньки и потянулась к матери; в нескольких дюймах от ее лица двигался поток ног. Нащупав тело матери, она подергала его, но мать не шевелилась. Дрожащие руки двинулись вдоль тела к лицу и нащупали разинутый рот и закрытые глаза.

— Мама! — закричала Пола, и дрожащая земля вдруг замерла. Испуганные крики вокруг тоже затихли. Люди остановились и осмотрелись. Отовсюду раздавались рыдания, но они были тихими, как скулеж побитого животного. Даже звуки гимна прекратились. Даже молитвы.

На алтаре что-то горело.

Пола инстинктивно поняла, что мать мертва, но все же засунула руку ей под пальто, надеясь ощутить биение сердца. Сердце было так же неподвижно, как и все вокруг. Пола не почувствовала горя, только какое-то отупение. И в некотором смысле облегчение.

Но тут она увидела Родни Таккера, рухнувшего на соседнюю скамейку. В Поле закипела злоба, ярость, быстро поглотившая отупение и переполнившая ее эмоциями.

А потом, когда вокруг воцарилось тревожное молчание, земля разверзлась.

Джордж Саутворт, забыв о всяческом достоинстве и дав волю неприкрытому ужасу, бежал к стене, отделявшей луг от церкви.

Как хорошо все шло, до заветной мечты, казалось, уже рукой подать. Святилище — его проект — принесло огромную прибыль: на него обрушился фантастический денежный водопад. Сам Саутворт и другие местные предприниматели, предугадавшие, куда вкладывать средства, и с самого начала развернувшие свою деятельность, уже предчувствовали награду за свою предприимчивость. И в самом деле, Бенфилд больше не умирал Он процветал и собирался продолжать свое процветание, как в свое время Лурд, некогда французская деревушка, а ныне шумный, всемирно известный город.

Но она, эта тварь, — это чудовище, невероятным образом восставшее из мертвых, — взглянула на него, на него одного, и увидела алчность в его сердце. И рассмеялась над ней, и поощрила ее, так как алчность была частью зла, помогающего этой твари существовать.

Саутворт побежал еще до того, как затряслась земля. Все вокруг ничего не видели от страха и не понимали всего значения этого нечестивого воскресения из мертвых. А он понял, хотя и сам не знал откуда, что это чудовище — проявление его собственной безнравственности, что оно существует за счет энергии, извлеченной из черных человеческих душ. Осознание поразило Саутворта, потому что оно так хотело. Это наущение было особой пыткой чудовища, которое заставляло человека проникнуть в собственную безграничную порочность. Вина, страдать от которой учила Церковь, основывалась на действительности: вина была реальной, поскольку порок всегда таится в каждом из людей. Даже в самом невинном, даже в ребенке. Ребенке вроде Алисы.

Саутворт протискивался мимо тех, кто просто уставился на алтарь; он боролся с охватившей его слабостью и головокружением, понимая, что за этим новым, нечестивым чудом последует катастрофа.

Смутно, откуда-то издалека, Саутворт услышал, как сгорбленная тварь заговорила, произнесла одно слово — возможно, чье-то имя, и эхо у него в голове заглушил грохот, такой громкий, такой оглушительный, такой близкий, что чуть не разорвал ему сердце. Но Саутворт продолжал двигаться, ковыляя среди лежавших на земле калек.

Потом другие побежали вместе с ним, из охваченных ужасом душ вырывались крики, а из рядов не способных двигаться несчастных доносились мольбы. Чья-то рука схватила Саутворта за ногу, и он оглянулся на изможденного, похожего на скелет человека, завернутого в красное одеяло: широко раскрытые глаза умоляли унести его из этого хаоса Саутворт ударил по желтой сморщенной руке и устремился дальше. Земля уходила из-под ног, грохотание как будто вздымалось все выше, сотрясая его, как тряпичную куклу.

Прошла вечность, прежде чем он добрался до низкой стены, окружавшей церковный двор, и к этому моменту колебания почвы стали еще сильнее. Не один Саутворт, поняв, что выход окажется забит, полез через стену. От чьего-то удара в висок все вокруг закружилось. Саутворт перевалился на другую сторону и, скорчившись, лежал под стеной, ловя ртом воздух. Как выбитый из седла жокей, он осторожно выжидал.

Ботинки на высоких каблуках больно ударили его в плечо, и Саутворт смутно узнал американскую журналистку, присутствовавшую на встрече в монастыре, когда организм Алисы не смог принять причастие. Саутворт позвал ее, ему была нужна помощь: оглушенный, он не мог двинуться, — но американки уже не было, она исчезла за надгробиями.

Он утратил ощущение времени и не знал, как долго пролежал у стены, его чувства смешались от страха и от полученного удара. Он заметил, что земля больше не трясется и на луг опустилась тишина. Саутворт провел ладонью по лицу, и, ощутив влагу, понял, что плачет.

Он застонал, когда снова поднялся адский шум Раздался рвущийся, выворачивающий наизнанку звук, как будто сама земля сейчас разверзнется. Все тряслось — деревья, почва, надгробия. С маленьких кротовьих куч ручейками сочилась вязкая, свежая грязь. На глазах у Саутворта серый памятник закачался и упал. Каменные плиты на могилах вибрировали; одна так подпрыгивала, что съехала со своего места и раскололась на части, открыв зияющую чернотой могилу.

Ему необходимо было добраться до церкви. Там, он найдет убежище от этого ужаса. Саутворт попытался встать, но колебание земли не позволило этого. Он заковылял вперед, согнувшись, потом опустился на четвереньки, как животное, потом упал на землю и пополз, упираясь ногами и руками.

Вокруг по кладбищу ковыляли фигуры, падая на надгробия, прислоняясь для опоры к памятникам.

Временами из-за бегущих туч выглядывала яркая луна — и тут же исчезала.

Земляной холмик рядом с Саутвортом зашевелился, и тот как зачарованный замер, убеждая себя, что причиной этого стало сотрясение. Но земля выпирала изнутри вверх, как будто что-то внизу хотело еще раз вдохнуть воздуха из мира живых.

Еще что-то зашевелилось рядом. Урна со свежими цветами опрокинулась. Земля под ней стала вздуваться и трескаться.

Растопыренных пальцев Саутворта коснулась струйка грязи. Он отдернул руку и спрятал ее за пазуху. Саутворт увидел перед собой маленькую могилку — детскую, а возможно, могилу карлика. На ровном месте стал расти холмик, и пока лунный свет снова не поглотила хмурая грозовая туча, было видно, как из земли лезет что-то белое. Это могли быть черви. Но они выпрямились и затвердели. Пять.

И рядом появились еще пять.

Саутворт с воплем поднялся на ноги. Он бежал, спотыкался, падал, полз к двери церкви Святого Иосифа, видя, как вокруг шевелится земля.

Скуля, он прижался к старой деревянной двери; по ногам, распространяя вонь, текли его собственные экскременты, глаза заливало слезами. Он царапал дерево, словно стараясь продраться сквозь него, потом схватился за железное кольцо, повернул его раз, другой, налег на дверь и ввалился внутрь. Потом захлопнул дверь и, не в силах отдышаться, стоял в темной церкви, прислонившись спиной к створке; его грудь вздымалась.

Но вдруг он замер на полувздохе и прислушался.

Снаружи кто-то скребся.

 

Глава 40

Фенн оторвал голову от помоста и попытался сделать глубокий вдох. В воздухе стояли зловоние гниения и смрад пожара Фенн закашлялся, желудок сдавили спазмы.

Он смутно сознавал происходящее: охваченные паникой люди ковыляли к выходам, от сотрясений земли многие падали и их топтали другие. Но из-за темноты было практически невозможно рассмотреть что-либо кроме плотной массы ковыляющих тел, и только крики и жалобные стоны говорили об истинном хаосе, творящемся вокруг.

Откуда-то из закоулков одурманенного ума долетела мысль, что нужно убираться, что следует найти Сью и Бена и увести их от опасности, поскольку это омерзительное зрелище означает разрушение, опустошение. Но у него не было сил, мышцы казались вялыми, несмотря на напряженные нервы. Репортер хотел отвернуться от тлеющего окровавленного чудовища, но видение не покидало его, держало его ослабевшее тело словно в оковах, лишало возможности действовать.

Он слышал, как жуткая тварь что-то говорит, но другие голоса в голове твердили, что нужно сопротивляться ее власти. Сила ее была его силой, силой всех присутствующих, чудовище аккумулировало энергию, вытягивая зло из окружающих, отрывая отрицательную силу от положительной, нарушая равновесие. Но надо бороться. Бороться! Голоса повторяли это слово, и это были те же голоса и те же слова, что слышал он во сне. Элнор могла существовать только за счет кинетической энергии живущих. Борись с ней! Она не имеет власти над теми, кто борется.

Было ли это самообманом или действительно голоса в сознании и во сне принадлежали двум умершим священникам?

Фенн застонал и попытался бороться, но это казалось непосильным. Он не мог даже отвести взгляд от бесформенной фигуры. В бархэмской церкви он убежал от своего кошмара, отказался выступить против него, отрицая его реальность, а теперь не было другого выхода. Он оказался слишком слаб, чтобы убежать.

Все на помосте вокруг алтаря находились в полуобморочном состоянии. Епископ Кейнс опустился на колени и одной рукой уперся в пол, а другой слабо водил в воздухе, и это движение отдаленно напоминало крестное знамение. Его губы непрерывно шевелились, и изо рта на подбородок, текла слюна. Слова были еле слышны, но ясно звучали в сознании Фенна:

— …Святой Господь, Всемогущий Отче, Предвечный Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа… Который раз и навсегда низвергнул того павшего тирана…

Священник, что вел богослужение, растянулся на полу, вздымая руки как в молитве. Он не двигался, и Фенн видел, что его глаза закатились — виднелись одни белки. Рот священника оставался открытым, но не было никаких признаков дыхания.

— …В адское пламя… Который послал своего единородного сына в мир, чтобы сокрушить этого льва рыкающего; поспеши на наш зов…

Некоторые из служек стояли на четвереньках на полу, лбом уткнувшись в роскошный ковер, руками обхватив голову, словно закрываясь от заявившего о себе зла, другие раскачивались, стоя на коленях, с ужасом на лице, но и их глаза не отрывались от жуткой маленькой фигурки.

— …Чтобы спасти и уберечь от разрушения, вырвать из лап дьявола в расцвете славы его это человеческое существо, созданное по образу…

Только Молли Пэджетт стояла на ногах.

Но вот и она осела, протягивая руки к дочери.

— Али-и-и-са! — простонала мать.

И зловещий голос прошипел в ответ:

— Твоя дочь мертва, милая Розамунда. Она, порождение господа нашего дьявола, находится на пути в подземный мир, ее служение мне почти закончено. Никто не спасет ее. Как и тебя. — Истерзанное, сгорбленное чудовище повернуло голову к черноте. — Как и тех, кто убил меня и не признал моего права.

— …И подобию Твоему.

Обрати страх, Господи, на зверя, лежащего понапрасну в Твоем винограднике. Пусть могущество Твое…

— Не-е-ет!

Молли Пэджетт, припав к полу, поползла вперед, к этой дымящейся твари, протягивая к ней руки. А чудовище, которое было Алисой и которое было Элнор, рассмеялось, и Фенн увидел висящее на дереве тело: оно горело и судорожно выкручивалось, его шея вытянулась, почерневшие ноги дергались, и из тела что-то капало на алтарь внизу, голову охватило пламя, плоть пылала… И это оказалась Алиса.

— …Рука твоя выбросит его прочь, чтобы он… он… она… не могла больше держать в плену эту душу…

С визгом отчаяния Молли Пэджетт бросилась вперед, коснулась обугленного, прогнившего тела Элнор и тут же закричала от боли, когда ручейки огня побежали по ее пальцам, по рукам, охватили плечи и голову.

Все затихло. И тишина была не менее жуткой, чем шум до того.

Епископ Кейнс замолк. Молли Пэджетт пылала, но не двигалась.

Фенн ощутил, как все плывет перед глазами.

А труп монахини из шестнадцатого века захихикал, тут же прогремел гром, и земля на лужайке разверзлась.

Пола отпустила мертвое тело своей матери.

Глубокий рокочущий звук эхом отдавался у нее в голове, когда земля разошлась в стороны и какофония криков и визга поднялась с новой силой. Пола как загипнотизированная смотрела на возникающий в земле провал. Он расширялся изломанным рвом вдоль центрального прохода, заставив окаменевшую толпу снова забиться в ряды скамеек.

Земля разверзлась — и Пола увидела черноту под ней, безмерно глубокую, бездонную, бесконечную темноту. И все же лунный свет, пробиваясь сквозь облака, отбрасывал отблески в пропасть, где что-то шевелилось, чьи-то руки тянулись вверх, хватались за рыхлую, раздающуюся в стороны землю. Какие-то фигуры лезли оттуда, перекрученные, стонущие, смотрящие, разинув рот, на небо над собой — измученные души, стремящиеся в мир наверху.

Пола закрыла глаза, убеждая себя, что этого не может быть, что всего этою нет. Но, открыв их снова, увидела, что ничего не изменилось.

На краю бездны теснились фигуры, отталкивая друг друга от расширяющейся пропасти. Несмотря на охвативший ее ужас, Пола узнала двоих.

Таккер пятился от ямы, но ему мешала жена: она поскользнулась, и одна нога ее исчезла в черноте провала. Вцепившись в мужа, Марция отчаянно пыталась удержаться, но он отталкивал ее руки, понимая, что не сможет вытащить ее и боясь, что жена увлечет его за собой. Она кричала, умоляла спасти, но он вопил в ответ, чтобы она отцепилась, бил ее по лицу, разжимал ее пальцы. В конце концов земля осыпалась под тяжелым телом, пальто Таккера порвалось — и женщина с криком полетела в бездну.

Он отшатнулся, но тут же выпрямился и стоял, прижав руки к бедрам, стараясь собраться с силами, однако вскоре понял, что нужно убираться, ибо провал постепенно расширялся.

Таккер обернулся в тот момент, когда на него налетела Пола.

Ненависть несла ее вперед, злоба к жирному ублюдку, который предал ее, воспользовался ею, ее телом, и лгал, лгал, лгал! Он должен принадлежать подземному миру — там ему самое место, чтобы извиваться и корчиться вместе со слизняками, червями и прочими подземными тварями, на которых сам он так похож!

Пола налетела на Таккера, и он вцепился в нее. Но ее импульс был слишком силен, толстяк не удержал равновесия и упал навзничь, увлекая Полу за собой.

Ухватившись друг за друга, они вместе полетели в бездну.

Саутворт побежал от двери, по пути левой рукой бессмысленно проводя по скамейкам, как ребенок, перебирающий подпорки перил; его гнала паника.

Добравшись до невысокой загородки перед алтарем и упав на нее, он, как пес, завыл в пустоту, в ужасе перед холодными мертвецами у дверей, стремящимися проникнуть внутрь.

Сама церковь начала содрогаться. Статуи вдоль стен пришли в движение, затряслись. За загородку, на которую Саутворт упал, оказалось невозможно ухватиться. Треск древних камней напоминал канонаду, и при каждом таком «выстреле» Саутворт вздергивал голову в направлении звука. Как зачарованный, он в ужасе смотрел на расширяющуюся трещину в стене. Раздавались все новые оглушительные звуки, и все новые трещины появлялись в стенах. Вот с противоположной стороны церкви… Вот в крыше…

На каменный пол начали падать куски кладки. Как белая пудра, опускалась цементная пыль, и тусклые церковные лампы начали меркнуть, мигать, как огоньки свечей под порывами ветра Зажгутся — погаснут, зажгутся — погаснут. Они светились еле-еле.

Саутворт засунул руки в рот, зажимая крик, которого все равно никто бы не услышал за треском старого камня. За спиной с алтаря стали падать свечи; дверца дарохранительницы распахнулась, открыв внутри белую шелковую пустоту; огромный витраж в окне, подаренный церкви Святого Иосифа в шестнадцатом веке, подался внутрь, полетели разноцветные осколки.

Саутворт вскрикнул, когда несколько из них задели его голову, содрав кожу; раны быстро наполнились кровью. Ему повезло, что большую часть лица и шею загородили перила.

Сотрясение стало ещё сильнее, треск и грохот оглушали. В полу возникла длинная изломанная трещина — прямо под скамьями, поперек прохода Она стала расширяться, такая черная, что казалась нарисованной. Скамьи сдвинулись, повалились одна на другую, а трещина превратилась в бездонный провал.

Саутворт вцепился зубами в свою кисть, а увидев, как на краю трещины возникли покрытые слизью пальцы, прокусил руку до кости.

За Пальцами показались покрытые землей и плесенью руки. Из черноты выскакивали какие-то мелкие черные твари и исчезали в темных углах; что-то длинное, извиваясь, проползло по полу и свернулось кольцами у подножия одной из статуй. Все новые пальцы появлялись на краю трещины, новые руки тянулись из нее. Стали появляться голые, мертвенно-бледные плечи.

Под давлением рушащихся каменных стен дверь в дальнем конце церкви треснула, распахнулась — и внутрь вошли мертвецы.

Сью ощутила странное спокойствие.

— Что происходит, мамочка? Почему все кричат?

Она крепко прижимала голову Бена к своей груди.

— Ничего, ничего, — успокаивала Сью мальчика. — Не бойся.

Бен поднял голову и осмотрелся вокруг.

— Я и не боюсь, — серьезно сказал он, тараща глаза на зрелище.

Кто-то споткнулся о них и упал. Фигура поднялась на ноги — во мраке было не понять, мужчина это или женщина — и бросилась дальше.

Бен снова сел.

— Я вижу дядю Джерри, — проговорил он, указывая на алтарь.

Сью приподнялась и прислонилась к скамейке рядом Земля все еще тряслась, хотя и не так сильно, как раньше, и рокот теперь был таким глубоким, словно доносился из самого чрева земли. Люди в страхе бежали от центрального прохода, но было не рассмотреть почему. Сью взглянула, куда указывал Бен, и вскрикнула.

По всему помосту были разбросаны тела, наряженные для мессы. Она узнала дородную фигуру епископа Кейнса. Он бессмысленно размахивал рукой; редкие седые волосы прилипли к покрытому испариной лбу. Всего в двух футах от него горела коленопреклоненная фигура. Она не двигалась, не корчилась от боли, в то время как ее голова, плечи и руки, протянутые к кому-то, стоящему вне круга света от единственной оставшейся лампы, ярко пылали. Маленькая девочка, сохраняя полное спокойствие, смотрела на вихри дыма, поднимающегося от алтаря. И над всем этим нависал дуб, его толстые нижние сучья изогнулись вниз, как; руки, словно стремясь сгрести упавшие тела.

Сью увидела Фенна, лежащего на ступенях помоста. Он казался таким беспомощным и испуганным!

Она встала и подняла Бена.

— Куда мы? — спросил он.

— Прочь отсюда, — ответила мать. — Но сначала заберем дядю Джерри.

— Конечно! — воскликнул мальчик и полез через скамейку.

И тут же Сью испытала тошноту и головокружение. Колени чуть не подогнулись.

— Бен! — закричала она Он вернулся и обхватил мать за пояс, маленькое личико с тревогой обратилось к ней снизу вверх.

Головокружение прошло. Сью глотнула, и тошнота прошла тоже. Мать с любопытством посмотрела на сына.

— Не отходи от меня, Бен, — сказала она, нагибаясь к нему. — Не отпускай меня.

Он взял ее за руку, и они вместе, перелезая через скамейки, направились к алтарю.

Сью заставляла себя не обращать внимания на крики о помощи от калек, лежащих на носилках между помостом и первым рядом: она знала, что все равно не может помочь им, что нужно добраться до Фенна — и тогда вместе они, возможно, сумеют утащить одного-двух несчастных. Сью стиснула руку Бена, не понимая, почему черпает от него силу и спокойствие, но убеждаясь, что это так.

Сью старалась не смотреть на горящую фигуру, но заметила, что Бен зачарован ею. Она прижала голову сына к себе и закрыла ему рукой глаза, но он раздвинул ее пальцы и подсматривал.

Мать и сын добрались до подножия лестницы и стали подниматься.

— Джерри! — Сью тревожно посмотрела Фенну в лицо. Он заморгал, словно не сразу узнал ее.

— Сью, — тихо проговорил репортер и с облегчением вздохнул. Потом вдруг схватил ее за руку. — Сью, вам нужно убираться отсюда! Скорее, сейчас же! Где Бен?

— Все в порядке, он здесь. Пошли, пошли с нами.

Его голова опустилась на ступеньку.

— Нет, я не могу двигаться. Я совсем ослаб. Вам придется идти без меня.

Сью притянула к себе Бена.

— Дотронься до него, Джерри. Возьми его за руку.

Фенн недоуменно посмотрел на нее.

— Уходите, Сью! Уходите!

Сью вложила руку сына в его ладонь, и Фенн перевел взгляд на мальчика, потом на сцепленные руки. Жизненная энергия начала возвращаться к нему.

Крики боли заставили всех троих обернуться к алтарю.

Молли Пэджетт медленно встала с колен, колотя по горящим волосам руками, которые тоже пылали. От ее крика по телу пробежала дрожь.

— О Боже, ей нужно помочь! — Фенн сорвал с себя куртку и бросился через верхние ступеньки лестницы на помост. Он держал куртку перед собой, готовясь набросить ее на голову и плечи женщины.

Но Молли Пэджетт было уже не помочь.

С последним пронзительным криком она бросилась к стоящей в тени ужасной фигуре. Та как будто даже не двинулась, но руки женщины не достигли ее. Молли упала с помоста в темноту, где скорчилась в агонии. Вопли постепенно затихали и вдруг совсем смолкли: жизнь покинула ее.

Фенн со стоном опустился на корточки и закачался, закрыв глаза и положив бесполезную куртку на колени.

Маленькая фигурка выступила на освещенную сцену и встала перед алтарем, лицом к дереву. Потом обратила взгляд на Фенна.

Полыхнула молния, серебристым светом выхватив из темноты отдаленную церковь. Фенн открыл глаза Он ощущал, что не является участником происходящего, а парит где-то вдали и с высоты безучастно наблюдает за всем. Толкущиеся, рвущиеся прочь богомольцы, брошенные калеки, взывающие о помощи руки; черная бездна, из которой ползут какие-то твари; церковь с рушащейся башней; открытые могилы; место поклонения; осевшие перед алтарем тела; упавшее распятие, отвратительное, бесформенное дерево. Смотрящее в глаза чудовище.

Молния погасла, но за эти две секунды в мозгу Фенна запечатлелась черно-белая картина хаоса Загремел гром, от оглушительного звука все инстинктивно зажали уши.

Бен дернул мать за руку.

— Мамочка, у Алисы на платье кровь.

Фенн посмотрел во все понимающие глаза Элнор и почувствовал, что тонет в их мягкости, что спокойный водоворот затягивает его в свою глубину. Он видел нежные, прекрасные черты, белизну кожи, влажную, естественную красноту губ, хотя смотрел только в глаза Он чувствовал приятную упругость ее тела, его легкость, живость, твердость ее грудей, которых не мог скрыть простой монашеский наряд.

Элнор улыбнулась, и у него закружилась голова.

Когда она заговорила, он с трудом понял ее слова: так странен был акцент и таким низким, хриплым был голос.

— Ты будешь свидетелем моей мести, — сказала она. — И частью ее.

И ее глаза больше не были мягкими и карими, а превратились в темную пустоту, в глубокие ямы, затягивавшие его. Ее кожа больше не была мягкой и белой, а стала обугленной и ободранной, губы исчезли, открыв обломки почерневших зубов и покрытые слизью десны. Тело больше не было упругим и стройным, а перекрутилось, согнулось, превратилось в искореженную фигуру, которая почему-то напоминала собой безобразное дерево, возвышавшееся над ней. На Фенна обрушились волны зловония. Выставив перед собой руку, он отшатнулся.

Смех Элнор прозвучал, отвратительно, как хитрое, подлое хихиканье.

— Почему Алиса стоит там? — спросил Бен у матери.

Смех звучал все громче, заполняя голову Фенна, затопляя его сознание. «Нужно уходить, — говорил он себе. — Нужно избавиться от нее. О Боже, Господи Иисусе, помоги мне!»

Помост затрясся. Руки Фенна не удержались на поверхности, и он упал на спину. Потом повернулся и перекатился, стараясь встать на колени. На фоне грохота резко слышался треск дерева Длинная изломанная щель на лугу расширялась, провал становился длиннее, он струился, как темная река, к алтарю, тянулся к месту поклонения.

Монахиня шагнула к Фенну, ее одежда тлела, а кожа снова пузырилась. И она все хихикала, и безгубый рот дразнил его. К Фенну тянулись переломанные, обгоревшие пальцы. Небо зигзагом прорезала молния.

Элнор подошла почти вплотную, и ее дыхание было таким же зловонным, как и тело.

Фенн закричал, не в состоянии двинуться.

А она ухмыльнулась мертвым оскалом.

Но остановилась. И снова посмотрела на дерево. И завыла — низко, жалобно. Чудовище выпрямилось и переломанными руками схватилось за груди. Вой стал громче.

Фенн проследил за взглядом Элнор и не увидел ничего. Потом заметил мерцание.

Свечение.

У подножия дерева.

Он ощутил новый страх, но другого рода. Свечение разгоралось все сильнее и стало ярким, как утреннее солнце. Фенн попытался прикрыть рукой глаза, но свет был слишком сильным, ослепительным. И все же в центре сияния что-то было. Что-то стояло в центре раскаленного ядра.

И в сознании репортера зазвучали голоса двух священников. «Молись! — велели они. — Молись».

Он моргнул. Закрыл глаза. И стал молиться.

В дерево ударила молния, и Фенн открыл глаза.

Сгорбленная фигура, протягивая руки к расколотому дубу, ковыляла прочь. Она кричала и ругалась, и ее гортанный голос срывался на визг.

Верхние ветви дерева охватило пламя, ствол раскололся. И оттуда хлынули крошечные твари: личинки, вши, блестящие древесные клопы. Дерево умерло, прогнило изнутри и стало гнездилищем паразитов, питавшихся мертвечиной.

Почти одновременно с молнией раздался гром Молния ударила в дерево, и все его ветви ожили от пляшущих голубых огней, энергия прошла по искореженному стволу к земле: Все дерево вспыхнуло, и воздух раскололо треском. Дуб стал падать.

Чьи-то руки схватили Фенна за плечи. Женские и детские.

Сью и Бен потянули его за собой, и все вместе они побежали с помоста, прочь от визжащего чудовища, прочь от падающего дерева. Взявшись за руки, они соскочили с места поклонения в ночь.

И с силой ударились о землю, но почва была мягкой, податливой. Ноги Фенна спружинили, и он перевел дыхание. Он обернулся к девочке, стоящей у спуска и истошно вопящей, к уже умершему ребенку, застреленному сумасшедшим, к Алисе, которая поднимала руки, словно защищаясь от яростной Немезиды, но когда пламя охватило ее, это был уже не ребенок, а снова черное сгорбленное чудовище, которое не могло противостоять чьей-то большей силе. Фенну показалось, что Элнор закричала, когда горящее дерево рухнуло и испепелило ее прогнившее, принадлежащее иному миру тело.

Помост тоже рухнул, и те, кто ползал по нему, оказались в самом сердце огня. Вскоре горело уже все сооружение.

Слышался только треск пламени и стоны тех, кто еще остался на лужайке. Земля перестала трястись. Вопли прекратились.

Фенн посмотрел на Сью и Бена, их лица заливал теплый свет огня. Фенн притянул их к себе, и все трое замерли, сбившись в кучу и отодвигаясь лишь тогда, когда огонь от горящего помоста оказывался слишком близко.

А потом закапал дождик.

 

Глава 41

— Пошли вместе.

Фенн улыбнулся Сью, которая заглядывала в открытую дверь машины, и легонько покачал головой:

— Идите с Беном А потом я вас заберу.

Мальчик вылез с заднего сиденья на тротуар.

Опершись коленом на сиденье, Сью поцеловала Фенна в щеку, нежно обняла его и выпрямилась.

Репортер смотрел, как они идут по длинной дорожке к входу в церковь. Волос Сью коснулось солнце, зазолотив их. Рядом, держа мать за руку, скакал Бен.

Стояло яркое, свежее воскресное утро, в воздухе пахло морем. Церковь современной постройки была проста и элегантна, лишена всяческой тяжеловесности и торжественности, «Привлекательнее, чем та пара церквей, которые я могу припомнить», — мрачно подумал Фенн. На улицах в этой части прибрежного городка было мало народу: несмотря на яркое, солнечное утро, зимний холод давал себя знать и домашний уют покидали лишь те, кому пришлось выгуливать собак, или кому стало слишком одиноко сидеть дома, или отправившиеся на воскресную службу в одну из множества брайтонских церквей и часовен. По противоположной стороне улицы прошел человек с собакой, и Фенн разглядел заголовок в газете, которую тот с жадностью читал.

Там было написано: «Святыня». Фенн отвернулся.

Он устал от всех этих теорий, предположений, отчаянных попыток найти рациональное объяснение происшедшему. В настоящее время излюбленной была версия, будто бы на лужайке сконцентрировалась электромагнитная буря, молнии уничтожили возвышение с алтарем, подожгли и повалили дерево и даже поразили землю, отчего стоявших на ней ударило током. Радиожурналисты и телеоператоры жаловались, что сбой электричества вывел из строя их оборудование. Даже пленка в камерах фоторепортеров оказалась засвеченной, хотя никто не мог объяснить, как электромагнитная буря сумела произвести подобный эффект. Полиция, подвергшаяся строгой критике за неспособность справиться с паникой, вяло оправдывалась, что буря вывела из строя и их системы связи. Электрические удары вызвали в толпе, и без того эмоционально заряженной, массовую истерию, что вылилось в панику. Это было основное, самое глубокомысленное толкование. Остальные были еще более причудливы, но и их полностью не отвергали: якобы Алиса Пэджетт обладала некой аномальной психической силой и, не совладав с ней, нарушила хрупкое природное равновесие, отчего район потрясли подземные сдвиги, что перепугало толпу и опять же вызвало массовую истерию (к сожалению, никакие сейсмографические наблюдения не подтвердили эту гипотезу); якобы некая антирелигиозная организация (возможно, та же самая группа, что ранее убила монсеньера) заложила под место поклонения бомбу. И появлялись все новые объяснения, вызывая еще большую путаницу.

В то черное воскресенье возле святыни собралось более двадцати тысяч паломников, и если случилось чудо, то оно заключалось в том, что в панике погибли всего сто пятьдесят восемь человек. Многих затоптали насмерть сотоварищи-богомольцы; несколько человек скончались от сердечною приступа или апоплексического удара; другие; оказавшиеся, на возвышении у алтаря или рядом с помостом, получили смертельные ожоги, а многие погибли в давке во время бегства с лужайки. И еще очень многие получили серьезные травмы и увечья. Состояние множества присутствовавших там инвалидов критически ухудшилось. Странно, что к тем, кого Алиса исцелила прежде, вернулись их прежние хвори и недуги, как будто смерть девочки отменила все чудеса.

Множество неудачливых богомольцев, в том числе священнослужителей и монахинь, заявляли, что видели, как земля разверзлась. Но все они страдали от нервного расстройства, и даже спустя несколько недель их состояние здоровья характеризовалось в лучшем случае как «нестабильное». Факт оставался фактом, что у сотен, может быть, даже у тысяч свидетелей воспоминания об инциденте совершенно стерлись: все, что они могли вспомнить, это яростную бурю и бегство с лужайки.

В средствах массовой информации было множество домыслов — от дикого стремления к раздуванию сенсаций в так называемой желтой прессе (как будто этот инцидент еще требовалось раздувать) до преднамеренно сдержанных научных и философских точек зрения в более консервативных изданиях. Фенн больше не участвовал в этом представлении. Он уволился из «Курьера» и отказался от предложений национальных информационных агентств. Он даже отказывался отвечать на вопросы, касающиеся событий той ночи. Может быть, когда-нибудь, когда в голове прояснится и нервы успокоятся, он сядет и напишет правдивую книгу о Бенфилдской святыне. Но эту книгу будут продавать как беллетристику — кто же поверит приведенным в ней фактам?

Он улыбнулся, вспомнив звонок взволнованной Нэнси из Штатов. Ее начальство хотело видеть Фенна там, предлагало ему место в «Вашингтон пост»: его просили «назвать свою цену» за полную историю об этом святилищё. Он отклонил предложение, и Нэнси на другом конце провода разразилась пылкой речью. Поняв, «что сейчас что-то будет», и с ужасом вспоминая случившееся с ней в церкви Святого Петра, она одной из первых убежала с лужайки. После того случая американка была так напугана, что при малейшем намеке на какие-либо неприятности спешила прочь. В отличие от большинства охваченных паникой людей она сразу же бросилась в церковный двор, понимая, что все выходы будут забиты, и следовала за человеком, которого приняла за Саутворта, владельца местной гостиницы, но на кладбище потеряла его из виду. Нэнси воспользовалась выходом через церковь и пропустила финал. Вот об этом-то она больше всего и жалела. То есть, конечно, радовалась, что осталась жива, но не могла себе простить, что не увидела столпотворения. Нэнси убеждала, упрашивала, угрожала, но Фенн отказался от сотрудничества. Она все еще злилась, недовольная окончанием разговора, но, прежде чем бросить трубку, успела крикнуть:

— Я люблю тебя, подлеца!

Онемевшими пальцами Фенн потер виски и подумал о тех, кто умер там, на лугу. Толстяка Таккера, местного предпринимателя, нашли лежащим в грязи с посиневшим от сердечного приступа лицом Его главная помощница, женщина, имени которой Фенн не мог вспомнить, лежала сверху, словно стремилась защитить собой его жирное тело от топчущих ног. По иронии судьбы ее мать нашли неподалеку, мертвой: у нее тоже не выдержало сердце. Работодатель и мать умерли одновременно от одной и той же причины — не удивительно, что женщина пребывала в шоке. Жена Таккера, которую тоже нашли поблизости, ничего не помнила, кроме того, что потеряла сознание, пытаясь убежать с лужайки.

Епископ Кейнс погиб вместе со священниками и служками. На них упало дерево, и кого не придавило, те сгорели.

Джорджу Саутворту повезло больше, хотя некоторые так не считали. Его нашли в церкви Святого Иосифа — трясущееся, жалкое подобие человека Его пришлось под руки выволочь из церкви, поскольку он вопил и отказывался идти между скамьями к треснувшей двери. Кроме сломанной двери и разбитого витража (и то и другое приписали действию молнии), в церкви не было никаких повреждений, но Саутворт настаивал, что вся церковь рухнула.

Еще была Молли Пэджетт.

Фенн закрыл глаза, но образ охваченного пламенем тела сделался еще явственнее. Бедная, бедная женщина! Какие страдания пришлось ей перенести в последние минуты жизни: прежде чем умереть в мучениях, увидеть, как ее дочь застрелили и как потом она воскресла и превратилась во что-то невообразимое. Возможно, даже лучше, что Молли умерла, как ни ужасна была ее смерть, поскольку воспоминания наверняка все равно убили бы ее, только смерть была бы медленной и еще более мучительной.

Почему Алиса — нет, Элнор! — назвала ее Розамундой? Так звали одну из двух совращенных Элнор монахинь, что в своих записях упоминал священник шестнадцатого века: ее отлучили от церкви, и она якобы жила в лесах неподалеку от деревни. Могла ли Молли Пэджетт быть потомком этой женщины? Или в момент воскресения и перевоплощения чудовище Элнор запуталось в собственной злобе? Этого уже никогда не узнать, на это нет ответов.

Как и не было ответа на вопрос, зачем тот молодой человек застрелил Алису. Его тело нашли среди других, истерзанное и растоптанное. Никто не предполагал, что его растерзала толпа. Рядом нашли немецкий пистолет с засевшим в барабане патроном. Убийцу звали Уилкс, и, судя по найденным в его комнате газетным вырезкам, самыми яркими событиями в его типичной для среднего класса биографии были убийство Джона Леннона и покушения на Папу Павла и Рональда Рейгана. Будь он постарше, возможно, его героями были бы Освальд, Рэй и Сирхан.

Как бы причудливы ни были его мотивы — желание ли прославиться одним нажатием на курок, неприятие ли того, что он считал всеобщим добром, — но Алиса была мертва Вероятно, одно зло победило другое.

Элнор искала отмщения и во многом преуспела Только непредвиденная смерть девочки помешала его полному свершению, и место поклонения было уничтожено… Нет, Фенн не мог поверить в это. Это было непостижимо для его ума Возможно, ему только показалось, что он видел… Все так запутанно…

Тело Алисы — то, что от него осталось, — нашли под обгоревшими остатками дерева Ее похоронили вместе с матерью на кладбище у церкви Святого Иосифа. Любопытно, что когда через неделю площадку, где было место поклонения, раскопали, то под корнями рухнувшего дуба нашли останки другого тела.

Этот скорченный скелет, пролежавший несколько веков, принадлежал миниатюрной женщине, и многие кости ее были перед смертью переломаны. К тому же скелет обгорел.

Останки отправили на изучение, чтобы определить их возраст. В конце концов они оказались в Британском музее, за стеклом, так что теперь туристы и все, кто интересуется эволюцией человека, могут полюбоваться на улыбающийся череп.

Фенн посмотрел на Сью и Бена: они были уже у входа в церковь. Бен отвлекся и присел у края дорожки, рассматривая ползущего в траве жука. Сью что-то говорила ему — очевидно, что они могут опоздать к мессе.

Что за странной силой обладал Бен? Или его полная невинность служила ему защитой и не позволяла видеть то, что другие якобы видели, слышать то, что другие якобы слышали?

Мальчик не видел исходящего от Алисы свечения, не видел левитации. И не видел Элнор. Он не чувствовал сотрясения земли, не видел, как она разверзлась. И не один Бен — многие другие дети в ту ночь не разделили страха своих родителей и опекунов. Но были и такие, кто разделил.

Прикоснувшись к мальчику, Фенн тогда вновь обрел силы, и Сью тоже. Как будто слабость ушла через Бена в землю, словно он, как провод, заземлил действие дьявольский силы. Неужели невинность действительно может противостоять даже столь мощному злу?

Глупец тот, кто сказал, что вопросы важнее ответов. Вопросы без ответов могут свести с ума.

Фенн заставил себя расслабиться. Небо за ветровым стеклом синело, как в диснеевских мультфильмах; сквозь дымку смутно светило солнце. Хотя зимние лучи не имели силы, смотреть на солнце было больно, и Фенн, облокотившись на щиток управления, прикрыл глаза руками. Ему вспомнилось сияние, виденное на месте поклонения, мерцание у основания дуба — зрелище той ночи, которое больше других преследовало его. И это воспоминание не было неприятным. Почему-то оно придавало мужества. И чего-то еще… Веры?

Он поскреб подбородок и беспокойно заерзал на сиденье.

Почему это так его волнует? Почему из всего случившегося именно это так занимает его? Почему существо по имени Элнор так испугалось при виде того свечения?

И в самом ли деле внутри его Фенн заметил смутную фигуру женщины в белом?

Нет, этого не может быть! В ту ночь его посетило слишком много видений! Его ум переполнился ужасами! Механизм собственного выживания вдруг стал работать, против них и создал новое видение, распространяющее покой, утешение, умиротворение.

Но тогда почему Бен, который не видел остальных ужасов, потом спросил, кто была эта прекрасная женщина в белом, что в ту ночь стояла у дерева, когда все вопили и сгорел алтарь?

Кто была она?

Кто была она?

Кто это был?

Он закрыл глаза рукой. Потом открыл и посмотрел на церковь. Сью вела Бена по ступеням к открытой двери.

Фенн сжал кулак и ударил себя по зубам. Потом открыл дверь и пошел к церковным воротам. Но помедлил.

Сью обернулась и увидела его. Она улыбнулась.

И он широкими шагами двинулся к ней и Бену. И все вместе они вошли в церковь Успения Богородицы.