Одна лицевая, одна изнаночная, одна лицевая, одна изнаночная, одна лицевая…
Эллен Преддл сидела у окна, тишину в крохотной комнатке нарушал лишь звук соприкасающихся спиц. Ее пальцы проворно двигались, на коленях лежал недовязанный детский джемпер, на скамеечке рядом — клубок красной шерсти.
Одна лицевая, одна изнаночная, одна лицевая, одна изнаночная, одна лицевая…
Это была немая молитва — хотя ее губы двигались беззвучно, сосредоточенность ее ума на недопущении черных мыслей была сродни строгости церковной службы. Но когда ее глаза отрывались от вязания, то становились пустыми, ничего не видящими, и мысли возвращались к мрачным раздумьям о том, что лучше забыть.
— О, Саймон, — бормотала она, и позвякивание спин прекращалось; она клала руки на колени.
Солнце с неистовой яркостью проникало через закрытое окно, заставляя седые пряди в голове сверкать серебром. О стекло еле слышно бился мохнатый шмель, и его жужжание перешло в сердитый гул, когда он усилил свои попытки преодолеть невидимый барьер. Побежденный, шмель отлетел назад — к сладкому нектару садовых цветов, — и его танец усложнился, гнев забылся.
Эллен вздохнула. Какой хороший мальчик был Саймон! Такой невинный. Но почему он не приходит уже три дня? Или она что-то не так сделала? Он сердится на нее? Она закусила нижнюю губу и напряглась, сдерживая переполнявшие грудь рыдания. Не надо плакать. Плач расстраивает Саймона. Тем не менее туман застилал ее глаза. Эллен моргнула, прогоняя слезы. Капля скатилась по щеке, пощекотав кожу, и Эллен быстро вытерла ее тыльной стороной руки.
Она посмотрела на вязанье у себя на коленях. Саймон любил красное. Он всегда говорил, что этот цвет наполняет его чувством счастья. Счастья? Разве ее бедняжка знал когда-нибудь счастье? Только когда они были вдвоем, вместе играли, ухаживали за своим садиком, даже когда ходили за покупками. И по-детски шутили, хихикали, вместе смотрели телевизор, вместе… вскоре это счастье стал омрачать поворачивающийся в двери ключ. Лицо Саймона изменялось, оно становилось испуганным, чуть ли не безумным при звуке шагов на лестнице. Пока ключ искал скважину, он неотрывно смотрел на дверь, а потом, когда дверь начинала открываться, прижимался к матери. Как они ненавидели эти моменты, когда он входил в комнату, наполняя ее подлой вонью виски и сигарет и отвратительным запахом немытого тела! Как им хотелось убежать и спрятаться от его порока и грязи! Как...
Резким движением она снова взялась за спицы, прогоняя из головы ужасные воспоминания.
Одна лицевая, одна изнаночная, одна лицевая, одна изнаночная, одна лицевая…
Даже после смерти отца маленький Саймон боялся. Он по-прежнему смотрел на входную дверь со страхом в глазах, когда слышал звуки снаружи, хотя она заверяла его, что отца нет, что он больше не будет их беспокоить, что теперь они на самом деле остались вдвоем. Вместе… Но оставались кошмары, шаги на лестнице, когда там на самом деле никого не было, никто не крался в его комнату мучить его, проделывать эти ужасные вещи…
Одна лицевая, одна изнаночная, одна, лицевая, одна изнаночная, одна лицевая…
Брось это, Эллен! Забудь все. Он умер. Теперь остались только она и Саймон. Что бы ни говорили другие, во что бы ни верили. Что они знают? Они думают, что Саймон покинул ее, но нет, он никогда ее не покинет, ее Саймон. Он слишком любит свою мамочку. Она объяснила тогда священнику, но он только отругал ее, сказал, что это неправда, что Саймон… что Саймон…
Одна лицевая, одна изнаночная, одна лицевая, одна изнаночная, одна лицевая…
Ее проворные пальцы двигались все быстрее, быстрее, за их мельканием было не уследить. Ряды были забыты, рисунок стал беспорядочным.
Но где же Саймон теперь? Сегодня? Вчера? Позавчера? Почему он не вернулся? Неужели он осудил… осудил…
…Меня?..
Позвякивание спиц прекратилось. В комнате снова стало тихо.
Разве он мог осудить… свою мать? О, Саймон, то была не моя вина, я же не знала… не понимала того… что твой отец… делал… с тобой…
Она вернулась к вязанию, ее движения замедлились, словно руки налились свинцом.
Одна… лицевая… одна… изнаночная… одна… спустить…
Звук на лестнице.
Она повернула голову. Прислушалась.
Он снова пришел. Но звук доносится сверху, не с лестницы, — обычный, самый обычный повседневный шум.
Эллен началу подниматься с кресла.
Красный клубок шерсти соскользнул со скамеечки и покатился по полу, разматываясь. Эллен посмотрела на потолок. Звук, такой явственный, такой-такой нормальный, повторился. Звук воды. Вода тихо плескалась.
Саймон любил играть в воде.
Саймон любил купаться в ванне.
До последнего раза…
Она выронила вязанье, спицы звякнули последний раз, упав на пол.
— Саймон?.. — тихо, неуверенно позвала она.
Снова легкий всплеск.
Эллен шагнула к лестнице.
— Саймон, ты вернулся?
На губах заиграла улыбка, такая же неуверенная, как и голос.
Эллен продолжила свой путь к лестнице, глядя вверх, страстно надеясь увидеть на площадке умершего сына. Но нет, конечно нет, его там нет. Звук доносился из ванной. Саймон в ванной, резвится в воде, как резвился всегда.
Она ступила на первую ступеньку. На другую.
— Саймон? — на этот раз погромче повторила Эллен, и ее шаги ускорились.
Она споткнулась и, чтобы не упасть, схватилась рукой за верхнюю ступеньку. Подняться наверх не заняло много времени, и через несколько мгновений Эллен стояла на маленькой площадке, выходящей к спальням и ванной.
Дверь в ванную была приоткрыта.
В ванне был Саймон. В ванне был Саймон. На том самом месте, где… невозможно допустить такое… где он…
— Саймон!
Плесканье прекратилось.
— Саймон, — на этот раз она прошептала его имя. — Я иду к тебе.
Улыбка, уже более уверенная, вернулась к ней.
Эллен подняла руку, чтобы открыть дверь в ванную, но сдерживала свое нетерпение, чтобы не напугать мальчика — испугавшись, он может вновь исчезнуть, раствориться в воздухе, как раньше.
Она тихонько надавила на дверь.
И закричала, увидев, что нечто ужасное, темное, нагнувшись к ванне, частично заслонило собой крохотную белую фигурку и держит ее под водой своими обугленными руками.
