Злотник шел к Пашкевичу с тяжелым чувством. Слово «Григорий» вместо привычного «Гриша» означало разнос, с каждым разом все более жестокий и грубый. То, что он с Татьяной лишь вчера был у них в гостях, ничего не означало — Андрей никогда не путал личные отношения со служебными.

Ох уж эти гости…

Как Григорий и предполагал, вечер закончился скандалом. Слава Богу, что хоть начался он не в машине, не в подъезде, как уже случалось, а дома. Поднявшись в квартиру, Татьяна тут же стала яростно срывать с себя и разбрасывать одежду. Набросив халат, она принялась торопливо высказывать Григорию все, что о нем думает. Из ее истерических выкриков следовало, что он типичный неудачник, бесхребетная и бесхарактерная тряпка, кичащаяся своей интеллигентностью. Что он не умеет ни жить, ни зарабатывать, ни ценить свою жену, которая, не в пример этой стерве Ларисе, еще ни разу не наставила ему рога, хотя возможностей сделать это у нее было предостаточно. Что он тратит деньги на своего сумасшедшего братца, вместо того чтобы купить ей паршивое колечко с брильянтом или сережки — о жемчугах, какие Пашкевич подарил Ларисе, она и не мечтает; такой недотепа не заработает на них и за сто лет. Что это он заел ее молодость, из–за него она раньше времени превратилась в старуху. Не зря покойный папочка был когда–то против их брака, говорил ей, дурище: бойся коровы спереди, коня сзади, а жида со всех сторон, — не послушалась! Вот и получила…

На слове «жид» концерт обычно заканчивался: Татьяна, сообразив, что в пьяном угаре сболтнула лишнее, замолкала, словно ей в горло забили кляп, а Григорий хватал пальто и шапку и уходил из дому, яростно шарахнув дверью. Как бы ни было поздно, какая бы собачья погода ни стояла на дворе, после таких стычек он отправлялся в соседний сквер и бродил по аллеям, задыхаясь от бешенства, а минут через сорок, протрезвевшая Татьяна выбегала из подъезда и громко, не стесняясь случайных прохожих, среди которых могли быть и ее ученики, звала и искала его, а найдя, вымаливала прощение. И Григорий прощал, хотя десятки раз зарекался развестись с этой дрянью, покончить с ней раз и навсегда, и они возвращались домой — ему приходилось поддерживать шатающуюся, обессиленную и зареванную жену. И все это — безобразное, отвратительное — заканчивалось на тахте в его комнате, и Татьяна в такие ночи бывала особенно нежна и ласкова с ним, как в далекой молодости, и Григорий однажды с ужасом понял, что ждет этих скандалов и примирений, которые за ними следуют. Вот если бы еще не запах водочного перегара из ее рта…

В этот раз он не пошел в сквер — на дворе бушевала метель, а простоял около часа у теплой батареи на лестничной площадке между этажами, думая о своей незадачливой жизни. В подъезде было тихо, дом спал, не гремел отключенный лифт — все как в ту злополучную ночь, когда у него угнали машину. Он и впрямь просрал свою белоснежную красавицу «Ауди‑100» — грубое, хамское словцо, которым то и дело допекала его жена, больно ранило душу Гриши Злотника, ни разу за всю свою жизнь не выругавшегося матом, но он понимал, что никакое другое тут не годится. Он всадил в эту роскошную машину дивиденды за целый год каторги в «Афродите», и счастливый оттого, что сбылась его заветная мечта, пригнал с авторынка домой, даже не успев зарегистрировать и поменять транзитные номера. На платной стоянке около дома не было мест, охранник, которому он дал десяток лучших детективов, изданных «Афродитой», клятвенно пообещал, что завтра место будет, и не временное, а постоянное, надо как–то перебиться одну ночь. На радостях Григорий весь вечер катал Татьяну и Аленку по городу, а заночевать решил в машине — хотя там имелось противоугонное устройство, и сирена ревела, как сумасшедшая, стоило лишь прикоснуться к крылу или багажнику, и одновременно блокировался двигатель, рисковать он не собирался.

Вернувшись с прогулки, Григорий поставил машину у подъезда, откинул переднее кресло, включил стереомагнитофон. Уже была осень, ночи стояли прохладные, но Татьяна принесла ему шерстяной плед и термос с горячим чаем. У нее сияли глаза — давно уже Григорий не видел свою жену такой счастливой.

Меняя в магнитофоне кассеты и время от времени прихлебывая чай, он просидел в машине до трех ночи, а потом у него так заурчало в животе, хоть ты криком кричи. Ну и присел бы здесь же, за кустиками, кретин несчастный, ни в одном окне свет уже не горел и во дворе — ни души, только цепочка припаркованных на ночь машин вдоль дорожки. Так нет, неудобно.

Поняв, что до утра ему не выдержать, Григорий вышел из машины, захлопнул дверцу, включил противоугонную систему и быстренько шмыгнул в подъезд. Лифт, как обычно по ночам, не работал, и пока он взобрался на девятый этаж, справил свои дела, вымыл руки и спустился вниз, машины возле подъезда уже не было. И центральный замок не помог, и противоугонная система даже не вякнула, и двигатель не заблокировался. Григорий заметил, что нет и синего «форда», стоявшего неподалеку, и понял, что, похоже, умыкнули машину те самые лихие ребята, у которых он ее купил. Видимо, был у них и запасной ключ, и пульт сигнализации, они выследили его и дождались своего часа. Он вспомнил, что и синий «форд» не раз замечал в зеркале заднего вида, но не придал этому значения — мало ли колымаг бегает по городу. Теперь ищи–свищи, тем более что в бардачке остались все документы.

Потрясенный случившимся, он, конечно, позвонил в милицию. Но прошло больше двух месяцев, и никакой надежды на то, что машину найдут, у Григория не осталось.

…Где–то через час Татьяна, протрезвевшая, зареванная и полная раскаяния, как обычно, выбежала из квартиры искать его, и они снова помирились и, вернувшись домой, до утра выясняли отношения. Холодное: «Григорий, привет! Поднимись ко мне!» — было для него сейчас как удар ногой в пах, даже в животе заныло от боли.

Григорий уже давно перестал думать об Андрее как об университетском приятеле. Он видел: чем богаче становится Пашкевич, тем скупее и жестче, тем больше презирает тех, кто, в сущности, создает его богатство. Кажется, авантюра с коттеджами убедила в этом и Володю, который вдруг поверил в него, хотя уже давно знал, видел, что Андрей бесцеремонно обманывает их. А ведь сколько гадостей во имя этой веры наделал Шевчук, сколько людей — редакторов, переводчиков, библиотекарей, подбиравших для них книги, он оскорбил и унизил, оттолкнул от «Афродиты», втихомолку переписывая уже подписанные договора, срезая и без того мизерные ставки, с пеной у рта торгуясь за каждую копейку. Зачем? Для чего? Чтобы получить заветные ключи от загородных хором с рыцарской башней? Получил… Пашкевич сломал Шевчука своей ложью, из него будто стержень вынули, он поник и на все махнул рукой, а ведь был мотором редакции — чего же хотеть от машины, если мотор работает с перебоями, нехотя, через силу?..

Через приемную, в которой уже хлопотала секретарь Людмила, он вошел в кабинет. Пашкевич кивнул на кресло у стола: садись, подал листок с наброском приказа.

— Ознакомься.

Григорий прочел и обмер.

— Андрей, — растерянно сказал он, — что ты делаешь? Ну, не понравилась тебе «Утренняя звезда», хотя о качестве этой книги можно спорить, — твое право остановить издание. Ни одно производство не обходится без издержек, почему же ты все взваливаешь на нас с Шевчуком? Неужели издательство разорится, если мы просто спишем ее в убытки? И потом — какое отношение к этому имеют дивиденды? Дважды за один проступок не наказывают, ты же знаешь.

— За один? Да у вас их целый букет! Пока меня не было, вы с Шевчуком завалили редакцию.

— Андрей, я не хочу с тобой спорить. Я так рассчитывал на эти деньги… Ты же знаешь — у меня угнали машину, дочку надо отправлять на практику в Америку, брат лежит в психушке в Новинках… Я в долгах, как в шелках, этим приказом ты режешь меня без ножа. Не делай этого, Андрей, прошу тебя.

— Машина, дочка, долги — это твои проблемы, к издательству они не имеют никакого отношения, — жестко сказал Пашкевич. — «Афродита» — не богадельня, твои личные дела меня не касаются и не интересуют. Я и так слишком часто закрывал глаза на вашу лень, равнодушие, безынициативность.

— Это неправда. Мы с Володей отдали «Афродите» пять лет жизни. Мы вкалываем, как рабы на плантации, без выходных и отпусков. Почти триста книг за такой короткий срок — шутка ли! Ни одно издательство не может похвастаться таким результатом. Пока ты был в Америке, у нас вышло двенадцать томов и еще восемь сдано в типографии — это ты называешь ленью, равнодушием и безынициативностью?

Пашкевич через стол швырнул ему стопку газет и журналов.

— Можете повесить все двенадцать на крючок в туалете. Ты это уже читал?

— Вчерашние? — Григорий просмотрел заголовки. — Когда же? Ты ведь знаешь, я лишь вчера вернулся из Москвы, из командировки, вечер пробыл у вас, а сегодня мне надо отправить в типографию две книги. Аннотации, индексы, реклама — куча работы. Завтра просмотрю. Или вечером возьму с собой.

— Надо меньше спать. — Пашкевич с хрустом сломал карандаш и бросил в мусорную корзину. — Пришел бы на работу к восьми, как я, успел бы.

— Это несерьезно. — Григорий снял очки, у него слезились глаза. — Когда нужно, я прихожу, случается, даже не в восемь, а в семь. Просто сейчас я не вижу в этом необходимости. И вообще — что стряслось? Нас критикуют?

— Плевать бы я хотел на критику, критика — это всего лишь бесплатная реклама. Все куда хуже. Нас снова нет в списках бестселлеров. Ни одного названия. Уже два месяца. Так что ваши двенадцать книг — макулатура. И вы мне за это заплатите.

— Ах, вот ты о чем? — Григорий отодвинул газеты, у него несколько отлегло на душе. — Это я знаю и без газет. Мы давно к этому шли, и не делай вида, что для тебя это сюрприз. Мы тебя предупреждали десятки раз — и я, и Володя, и даже, насколько я знаю, Тарлецкий. Но ты не хотел нас слушать.

Пашкевич пропустил его слова мимо ушей, он умел слышать лишь то, что его интересовало.

— То есть как это — знал? Знал и ни черта не делал, чтобы переломить ситуацию? Это что — саботаж?

Григорий протер очки и снова нацепил их на переносицу.

— Ну вот, — вздохнул он, — уже и саботаж. Скоро ты нас объявишь врагами «Афродиты» со всеми, так сказать, вытекающими последствиями. Брось, Андрей, не валяй дурака. Мы уже давно твердим тебе, что поле нашей деятельности быстро сужается. Все долицензионные книги, которые пользовались хоть каким–то спросом, мы и другие издательства уже перемололи. Покупатель требует новинок, популярно то, что вышло в Америке или в Англии два–три месяца назад и там завоевало рынок; посмотри списки бестселлеров повнимательней. Времена пиратства, когда мы без всякого спроса хватали и переводили любую книгу, закончились. Впрочем, зачем я тебе об этом говорю? Мы завалены исками и жалобами, ты же все это прекрасно знаешь.

— Но я давно с вами согласился. Кто не дает тебе и Шевчуку закупать права на новые книги? — Он нервно подвинул к себе газеты. — На ту же Барбару Картленд.

— Кто не дает? — переспросил Григорий. — Наше прошлое. Почти пять лет нашей более чем успешной работы.

— Слушай, не говори загадками. — Пашкевич почувствовал себя уязвленным. — Я не понимаю, как успешная работа в прошлом может помешать так же хорошо работать сегодня. Просто вы с Володей потеряли нюх, заплыли жиром.

— Увы, это не так. К сожалению… Судьбу издательства определяли не мы, а ты. Единолично. А ответственность хочешь переложить на нас. Мы же если и виноваты, то лишь в том, что слишком послушно выполняли твои указания. Понимаешь, Андрей, очень трудно проявлять принципиальность, когда директор по характеру диктатор, а все твои предложения так или иначе связаны со снижением прибыли.

— И много ты знаешь идиотов, которые добровольно согласятся на уменьшение прибыли? Это только при социализме были планово–убыточные предприятия, сегодня таких уродов не существует. Мы — коммерческая фирма, нам на дотации от государства рассчитывать не приходится. Что потопаем, то и полопаем.

— Да, конечно. Но «Новости», «Планета», «Золотой шар», «Виктория» — издательства, чьи книги месяц за месяцем возглавляют списки бестселлеров, они что — не коммерческие?

Пашкевич исподлобья посмотрел на Григория, взгляд был злой и нетерпеливый. Он уже все понял, но сдаваться не хотел.

— Тогда в чем же дело?

— Да в том, что пока мы с таким увлечением зарабатывали деньги и они уплывали неизвестно куда, люди закупали авторские права. И не только на отдельные книги, а целиком на перспективных авторов. Мы что, не знали, что Барбара Картленд с ее пятьюстами или шестьюстами романами включена в книгу рекордов Гиннеса как одна из самых популярных писательниц на Западе, и соответственно, будет популярна у нас? Мы ведь издали две ее книжки и неплохо заработали на них. Но дальше — стоп, владельцы прав на ее произведения взяли нас на мушку и потребовали платить. А мы их, согласно твоему приказу, послали на три буквы: в Беларуси закон еще не принят. Они прислали нам десяток писем и заткнулись — как с нами судиться, если для нас закон не писан? Себе дороже. Но выводы сделали. Ты ведь знаешь — наши книги в основном продаются не в Беларуси, а в России, для нас белорусский рынок — мелочь, на нем даже пятидесятитысячный тираж заляжет. Людям не до книг… А у них теперь свои стукачи на каждом полиграфкомбинате, на крупных оптовых базах, на книжных ярмарках. Попробуй мы, не договорившись о переуступке авторских прав, запустить любую книгу, как на нее тут же будет наложен арест. Дальше все просто: суд, конфискация тиража. Ты этого хочешь?

Пашкевич потер тщательно выбритую щеку. Гриша прав: этот разговор возникал у них не однажды. Но так жалко было выбрасывать псу под хвост живые деньги во время всеобщей неразберихи, когда о таких пустяках, как авторское право, никто и не думал. Жадность фраера губит. Значит, пока не поздно, надо перестраиваться.

— Так почему бы нам не перекупить эти права? Все подсчитать, прикинуть… Все равно выгоднее, чем выпускать заведомо неходовой товар.

— А потому что с нами никто не хочет иметь дела, — печально произнес Григорий. — Я пробыл в Москве пять дней, ноги отбил, шатаясь по издательствам и литературным агентствам, и — впустую. Кое–где меня даже на порог не пустили. «А-а, из «Афродиты»? Гоните в шею!». Мы заработали не только деньги, Андрей, но и стойкую репутацию людей без чести и совести, и ее не так–то просто будет изменить.

— Ладно, ладно… Что они предлагают? Самые сговорчивые?

— Рассчитаться по старым долгам. За все книги, вышедшие с девяносто первого года и подпадающие под закон об охране авторского права. А это — почти сотня названий. — Григорий открыл свою папку. — Вот смотри, я все выписал и посчитал. Приблизительно, конечно, Лидия Николаевна сделает это точнее. Получается около миллиона долларов без потиражных. А ты ведь помнишь, какие сумасшедшие у нас были тиражи! На круг — миллионов пять, а то и побольше. Лишь после того как мы выложим эти денежки, они готовы разговаривать с нами, как с цивилизованными людьми. И мы тоже сможем начать охоту за бестселлерами. А до этого Энни Уокер, которая тебе не понравилась, — для нас отличная книга, она может принести пятьдесят–шестьдесят тысяч долларов прибыли, даже если не попадет в списки бестселлеров. За такие деньги западные издатели удавились бы, а мы носом крутим, нам подавай тиражи в сто, двести тысяч. Но время таких тиражей уже кончилось; если бы у нас в магазинах и на рынке было столько мяса и колбасы, сколько книг, мы могли бы считать себя процветающей страной.

Пашкевич угрюмо рассматривал список.

— Хороший у них аппетит, — проворчал он. — Такую дыру сейчас даже новыми книгами не заткнешь.

Несколько минут они сидели молча. Пашкевич тяжело переваривал услышанное. Он понимал: без новых книг «Афродиту» ждет умирание — рынок слабых не любит.

— Ладно, — Пашкевич собрал газеты, он не терпел беспорядка на столе. — Раз ты попал в такой переплет, я, возможно, пересмотрю приказ. Но и ты… Недели через две соберем совет учредителей, послушаем отчет Шевчука. Согласись, что он стал работать из рук вон плохо, больше я этого терпеть не намерен. Думаю, судьба «Афродиты» и твоя собственная подскажут тебе, что надо говорить и как голосовать.

— Подскажут… — пробормотал Григорий. — Можно, я пойду к себе, а? Очень много работы.