Письма Евгении Герцык к Л. Шестову
Судак, Крым 26. 1. 1924
Дорогой друг мой Лев Исаакович!
Шлю Вам привет после многих, многих лет разлуки. Я давно хотела писать Вам, но останавливало то, что ничего не знаем мы друг о друге чуть не за десяток лет, а сейчас, узнав, что моя хорошая знакомая, недавно уехавшая от нас, живёт в одном доме с Вами, поручаю ей рассказать Вам о страде этих лет в Крыму, о Жуковских и обо мне и передать Вам это коротенькое слово.
Помню и чувствую Вас близким, несмотря на полное неведение всего что с Вами было, и так горячо хочу услышать Ваш голос.
За исключением полугода, который я провела с Бердяевыми в Москве, я эти годы жила почти безвыездно в Судаке в самом тесном мирке, но в нем отражалось все то же, что во всей Европе. И так внутренне значительны эти годы во всей своей трудности и безрадостности, что я не отказалась бы от них. И радости, какие были, и боль – все было самое настоящее, а не слова, слова, как нередко бывало раньше.
Конечно эти годы не поколебали, а напротив укрепили сознание духовной осмысленности жизни, но только труднее это все выразить в словах, потому что требовательней стала я к правдивости слов. Когда ещё лучше узнаешь все – совсем не станет слов. Но как «духа предпоследняя услуга», временами по-прежнему увлекают меня острые мысли.
Так последнее время пленилась я Эйнштейном – видно до старости всего ближе мне будут (неразборчиво).
Милый Лев Исаакович, напишите мне хорошее письмо, как бывало Вы писали – прежде всего о личной жизни семьи Вашей, потом о том, над чем работаете, что писали эти годы, какие вопросы ближе всего Вам. Хотелось бы знать, что в умственной жизни Запада Вам близко, с кем из русских Вам радостно общение.
Знаю, что на все не ответить – но ответьте хоть на что-нибудь, и главное скорее. Буду очень ждать.
Меня жизнь приковала к моей бедной вечно болеющей семье и оторвала от почти всего, что мне дорого, так что уже поэтому меня следует порадовать письмом.
От Бердяевых получаю изредка длинные письма и по-прежнему с ними близка. Как-то получила очень печальные строчки от Вячеслава {Иванова} из Баку. Как рассеялся наш былой кружок – Париж – Берлин – Москва – Баку – Крым… И много кругом внутреннего передвижения.
Недавно одна москвичка рассказывала мне как она слышала пламенную проповедь Над. Серг. Бутовой в одном из тогдашних приходов московских. – Это было незадолго до её смерти.
Очень хочется мне знать как определилась жизнь и вкусы Ваших Тани и Наташи {Дочери Льва Шестова.} и что все вы делаете? Вышло ли за эти годы что-нибудь Ваше в печати? Привет всем Вашим и Вам из самой глубины не забывающего друзей сердца.
Ваша Евгения Герцык
[Судак] 28. 8. [1924]
Дорогой Лев Исаакович!
Я очень виновата, что не ответила Вам, но я тогда со дня на день ехала в Москву и собиралась оттуда написать Вам, чтобы поделиться московскими впечатлениями.
Новые болезни задержали меня, а потом я ждала Вашего ответа Жуковским, чтобы узнать летний адрес. Не будьте как я, и сообщите мне открыткой Ваш новый адрес в Париже.
Кроме письма Вашего ещё заново и близко почувствовала Вас из тех выдержек из Ваших статей и статьи СВ. о Вас, которые добрые друзья для меня переписали. В особенности заинтересовало меня о Паскале и хотелось бы её иметь. И так хотелось бы знать, как Вы звучите по-французски. Хороший ли у Вас переводчик? Сюда в Судак все хорошо доходит – если б у Вас был какой-нибудь газетный отзыв о Вас – пришлите, доставите большую радость.
Какая жестокость – эта невозможность иметь хотя бы книги друзей! Для меня книга совсем не ряд идей, а что-то столь же иррациональное, как лицо и голос человека: по ним я узнавала и полюбляла людей, а вовсе не их идеи. Так и должно быть. Так и надо писать, и надо читать.
Очень хотелось бы поговорить с Вами, милый Лев Исаакович, а писать письмо так убого. И все-таки такую огромную радость приносит каждое приходящее сюда слово. Помните это.
Живем и мы, как Жуковские, очень трудно, думаем, думаем как изменить жизнь, и ничего не придумаем.
Моя жизнь очень осложнена болезнями близких, приковывающих к месту. Летом здесь много москвичей, от них знаю как и там тяжела материально и всячески жизнь, так что нет такого места, к которому хотелось бы прикрепиться, а хочется старой свободы передвижений – но почти это одно из старого хотелось бы вернуть, потому что слишком пережглась душа и не мило старое.
Помните ли Вы Асю Цветаеву? {Анастасия Цветаева, сестра поэтессы Марины Цветаевой.} Мы многое страшное здесь переживали с нею вместе. Она глубоко верит и вся устремлена к нездешнему: вся любовь её к блеску мысли переплавилась в другую любовь.
Напишите будете ли читать в этом году и какой курс?
Я рада, что Н. А. в Париже и буду зимой в своем невероятном одиночестве представлять себе иногда вас вместе и в городе, где так многое старое мне дорого.
Пока кончаю, ответьте скоро или Жуковским или мне, чтобы мы знали, что письмо дошло – верно Вы уже не в Chatel-Guyon.
Привет Вашим и поздравление молодому инженеру.
Искренно Ваша Евг. Г.
18. 1. 1925
Дорогой друг Лев Исаакович!
Чуть не полгода не отвечала я на Ваше летнее письмо, между тем общение с Вами всеми дальними для меня радость.
Молчала потому, что все хотелось содержательней и полней написать, а время уходит и хочу сегодня хоть бегло, плохо поговорить с Вами.
Кое-что знаю о Вас через Гершензона – о том, что Наташа блистательно окончила. Где она теперь работает – молодой и привлекательный (думаю так) инженер? Как хотелось бы видеть какую-нибудь домашнюю группку вас всех – ведь я помню Ваших девочек ещё румяными подростками – а этому уже скоро десять лет.
Близка ли которая нибудь из них миру Ваших мыслей? Если Вам не трудно, охарактеризуйте немного их, чтобы яснее мне представить Ваш семейный круг.
На днях, встречая одиноко Новый Год, я думала о том, что – значительный год – завершение первой четверти века. И мысленно оглядела всю эту четверть века.
Не помню в 1900 или 1901 году умерли Ницше и Соловьев и для меня лично это были важные моменты, точно впервые толкнувшие меня к тому, к чему и сейчас иду. И Вас я тут же вскоре узнала – скоро двадцать пять лет!
Обещанная Вами Жуковским книга Ваша о Паскале нас горячо интересует – дойдет ли и когда? Особенно интересуюсь ею потому, что сама не люблю Паскаля, как то отталкиваюсь от него, но он беспокоит меня. Не люблю должно быть за самоистязания его. И тем более хочу слышать о нем любящие слова, да ещё Ваши.
А что пишете сейчас или что читаете и где? Также хотела бы знать больше о Валери – какого он типа философ и какая книга его наиболее интересна? Если мне удастся быть в Москве, может быть я нашла бы что-нибудь его.
Как чудесно, почти неправдоподобно представить себе жизнь в парижских умственных кругах и хождение по этим улицам, для меня не более доступным, чем любая звезда!
Но не думайте, что я создаю себе иллюзии относительно вашей жизни или что ропщу на свою. И от той и от другой в каждый миг начинается «путь» и одинаково труден и богат он. Только уж очень здесь в глухом углу чувствуешь свою закрепощенность всяческую. Постоянное безденежье не дает мне двинуться, поехать на время в Москву, что мне очень, очень нужно.
Лев Исаакович, хочу Вас попросить как человека чуточку менее нуждающегося чем другие – не смогли бы Вы прислать мне те 5-6 долларов, которые мне хватят на дорогу в Москву? Я уверена, что оттуда верну Вам их, т. к. буду энергично продавать там кое-что из оставшегося. (С поручениями такого рода издали ничего не выходит – всем некогда). И то что деньги эти будут иностранные – доллары или франки – не даст мне возможности – как это было уже не раз – истратить их здесь же, сейчас же на какие-нибудь нужды семьи. Если это Вам трудно – то простите и забудьте мою просьбу.
У Жуковских есть некоторые надежды на переезд в будущем году в Москву, но смутные, так как там сокращения. В Симферополе же живут они очень скудно. Мальчики хорошие и умные растут. Я не ужасаюсь, как другие, будущим русских детей, т. к. думаю, что внешние системы воспитания могут иметь неожиданные результаты.
Привет всем Вашим, а также Ал. Мих. и С. П. {Алексей Михайлович и Серафима Павловна Ремизовы}. Что делает и пишет он? Где Вар. Гр. и что с нею?
Не будьте таким же как я и напишите скоро, хоть открыточку. Любящей мыслью всегда с Вами.
Евгения Герцык
[Подмосковье] 30. 4. 1925
Дорогой Лев Исаакович!
Опять я промолчала целые месяцы в ответ на Ваше такое скорое письмо. Долго не могла собраться в Москву, а приехав сюда провела недели три в непрерывной и разнообразной суете. Теперь я в глухом уголке московской губернии, в лесничестве, где служит брат. Красота места – высокий лесной берег над извилистой речкой и синеющие дали – и все это такое русское - глубоко волнуют меня.
Обсуждали с братом трудную судьбу нашей семьи и возможно, что окончательно остановимся на переезде нашем сюда, несмотря на скудное жалование его. Условия жизни здесь, вблизи Москвы, в смысле настроений, ненапряженности отношений, несравнимо лучше чем где бы то ни было.
Вопрос о переезде Жуковских в Москву тоже на очереди и самое главное – квартира им – устраивается хотя и на окраинах. Смерть М. О. {Гершензона.}, так незадолго до моего приезда, собою окрасила все эти дни в Москве. Потому ли, что так внезапно ушел он из жизни, его портрет в гробу живее других его портретов, а в комнате его так, как будто он только что ушел.
Не угасание, не ущерб – такая смерть, а прилив жизни, и мысли и любви, внезапно оборвавшихся… На письменном столе его я каждый раз заставала лежащей кошечку, к которой – странно – он, никогда не любивший зверей, нежно привязался в этом году и возвращаясь прежде всего о ней спрашивал. И, по словам М. Б. {Марья Борисовна, жена М. О. Гершензона.}, она тоже по кошачьему тосковала о нем целый месяц и не находила себе места. В его комнате – как и вообще часто в последнее время – так близко, так остро чувствую я приближающийся ко всем нам конец – таинственное начало нового. На стене там Ваше лицо, дорогой друг, такое тоже далеко уже ушедшее, издалека глядящее… И потом – старого старичка лицо, с уже не завивающимися, а падающими прямо белыми волосами – Вячеслава. Не нужно уже его называть Великолепным. По другому красит приближение конца и Правды.
Я прочла Вашу книгу о Паскале. Мне очень нравится. Почему-то ближе всего она к первой Вашей, которую я прочла – о Толстом. Точно меньше искусства и умственных ухищрений в ней, чем во всех предыдущих. Конечно я верю, что знаю другой Рим чем тот, о котором Вы говорите, и живу этим знанием, но это не так уж разъединяет людей. Очень хочется ещё что-нибудь из Ваших странствий по душам. Перечитываю здесь разные, вышедшие за эти годы, книги старых друзей. С литературной же Москвой совсем ещё не встречалась. Мои же личные друзья, которых вижу, все без исключения переживают что-нибудь тяжелое – утраты, болезни и др. В смысле материальном живется сейчас всем хуже, чем год назад.
Я ещё не благодарила Вас за обещание прислать денег мне и Жуковским – каждая копейка теперь так ценна – и вдвойне дорого то, что это приходит от настоящих друзей. Когда увидите Бердяевых скажите им, что напишу им на днях.
Пробуду в Москве ещё месяц или немного более. Если бы захотели мне написать, то адрес мой: Арбат, 55/32 кв. 12 или через М. Б.
Здесь в лесу – душистая ранняя весна: почки у тополей набухают. А у Вас верно уже цветут каштаны. Куда уедете Вы летом и как здоровье Ваше, дорогой друг и уже навеки недостижимый.
Привет сердечный Вашим и всем кого знала.
С Любовью Евг. Г.
Судак 23. 12. 1925
Дорогой друг Лев Исаакович!
Я молчала так долго, потому что мне было слишком трудно преодолеть тупое оцепенение, сковавшее меня после первых, таких озаренных дней и даже месяцев. Тогда двери как будто приотворились – а потом захлопнулись наглухо. Это очень тяжело перенести. Столько было передумано за это время, о чем хотелось бы говорить с Вами, но в письме это не пишется. Но знайте, дорогой друг, что Ваши слова… такие понимающие её, были мне радостны как мало что за это время.
Осень я провела в Симферополе в опустевшем Адином доме и там особенно тяжела была мне моя омертвелость, потому что сознавала как в каждый миг реально нужно моё активное участие в жизни мальчиков, в их учении, в их вопросах. А я еле жила рядом с ними.
Димитрий Евгеньевич, насколько может, хорошо и мужественно выполняет трудную свою задачу. Сейчас идет у него переписка с Москвой, где ему предлагают лучше оплачиваемую работу (тоже научную – а он действительно полюбил свою биологию!). И желаю ему этого, так как здесь уже очень трудно материально, и боюсь расстояния, которое вырастет между ними и моей здешней семьей, которую пока оставить я тоже не могу. Вообще трудно разрешить все сложности нашей жизни!
Я долгое время ничего или почти ничего не читала – все было или не интересно, скользило, или было мучительно, как например книги Гольденвейзера об умирающем Толстом: несколько человек из минуты в минуту в своих дневниках записывали тайну его умирания – духовного и физического! – А теперь у меня проснулся голод на хорошее, глубокое, непреходящее и как мне хотелось бы Вашей статьи (или книги) о Декарте, Паскале и Спинозе. Сыны и пасынки, нет? О ней мне горячо, восхищенно писали из заграницы.
Мне очень памятны Ваши слова о Паскале во французской книжке и они впервые меня к нему привлекли – не любила его никогда.
Напишите, что ещё писали Вы за это время или что прежнее вышло по-французски и какие отзывы вызвало – мне это очень интересно.
Я просматривала это время французскую литературную газету Les Nouvelles Litteraires, и так ясно встала предо мною давно невиданная картина французской духовной жизни – какая все ещё глухота к чужому, ненависть к германскому! Часто упоминается имя Paul Valery, о котором Вы как то писали. В чем его особенность, какого он духа?
Из того что здесь выходит почти только и интересны разные материалы – особенно о Достоевском – которые в большом количестве выходили эти годы. Map. Бор. писала мне, что у Сабашн. издается книга писем Мих. Ос. – 150 выбранных из трех тысяч написанных им к родным в Одессу. Я не знала, что он так был с ними близок. Что и кем было написано о нем за границей?
Я очень давно не имею вести ни от кого из вас – о Кламаре ничего не знаю. Как ни скупо пишутся письма, читаю их так жадно, вчитываюсь, чтобы близко почувствовать далеких близких.
Как здоровье Ваше? Непременно напишите, когда напишете – что с глазами Вашими и вообще? Не молчите очень долго, дорогой друг, и мне и Дм. Евг. дорого слышать Вас.
Пишите в Судак или Симферополь – все равно.
Знаете ли что-нибудь о Вячеславе – кроме того, что он в Риме? Всем близким привет. Буду и другим писать скоро.
Жму руку с любовью.
Ваша Евгения Герцык
[Судак?] 8. 4. 1926
Дорогой Лев Исаакович!
Я долго Вам не отвечала, но так была обрадована Вашему письму. Тогда же переслала его Дм. Евг. так что у меня его нет под рукой, чтобы вернуться к тому что Вы говорите о стариках-греках, над которыми Вы охотно сидите теперь.
Я очень думала о приведенных Вами словах Плотина о последней борьбе, предстоящей душам. И о том, какой Вы вкладываете в них смысл. Вы не любите, дорогой и старый друг, когда Вас допрашивают. Но простите мне – хотя бы потому, что так издалека говорю с Вами – и может быть ответите? Ведь стоит ли так бороться душе, если поживем мы, поживем и все кончится? Не значат ли эти слова, что это «последнее» – в каком-то смысле и «первое» чего-то что лежит по ту сторону этой борьбы – в смысле ли времени или глубины? И нельзя ли поэтому ещё до этой борьбы и зная, что она будет и что она, конечно, испепелит все наши ценности – нельзя ли все-таки жить отблесками того, что Там? Просто внутренней тихостью, внутренним светом соприкасаться с тем, что за всеми борьбами? Неужели страдание непременно более достоверное свидетельство? – Но я вижу, что все эти вопросы в сущности не вопросы и что отвечать на них нечего. И мне хочется спросить Вас немножко по-другому. Скажите, неужели долгий и трудный опыт Вашей жизни не сделал то, что опостылело всякое утверждение розни (борьба) и правда увиделась только в единении? Единение – это не «Рим» и не всякие Римы, а мир, мир с Богом и с собою. А потом пускай борьба со всем и со всеми, – все равно знаешь уже, что главное узнается не в борьбе.
Дорогой друг, скажите мне хоть слово в ответ, только совсем простое не умственное. И простите мне – ещё раз повторяю – хотя бы за то, что очень далеко живу и что верно никогда не увидимся.
Я очень стала молчаливая, но внутри живу очень счастливо, хотя и трудно – ломается многое внутри. Хочется чтоб совсем не осталось умственных стенок и предрассудков. Самое трудное от этого отделаться в писании – испытываю глубокое отвращение к изысканности и умственности того, что писала и что заканчиваю теперь, а сделать ничего не могу. И потом, я так люблю слово, соблазняюсь им. Мне кажется даже, что может быть какая-то терапия словом: я лечила и вылечивала себе мигрень стихами Пушкина. И с детьми нашими я бессознательно как-то веду свою «пропаганду» больше всего стихами (они сейчас – т. е. мальчики – переживают пору отвращения, скепсиса и увлечения всякими биологиями). И какой верный и глубокий ток пробуждают в душе прекрасные наши русские поэты, т. е. самый звук русского стиха! Вы теперь ведь и «педагог», Лев Исаакович, правда? Как хотелось бы знать что-нибудь из Вашего общения умственного с молодежью. Пожалуйста, скажите мне об этом. Мне было очень интересно от Вас услышать хоть краткий рассказ о разных западных писателях, потом видела их портреты – Valery, Maritain – и читала несколько страниц их. Но они меня определенно мало влекут.
Очень давно ничего не получала из Кламара, а от С. H. {Вероятно, Сергей Николаевич Булгаков.} получила из Ниццы. Как-то все вы живы, здоровы? Весенне ли уж в Париже? У нас после теплой зимы в апреле снег падает хлопьями, но я и радуюсь задержать зиму, чтобы не наступило всегда шумное у нас лето, чтобы додумать.
Живем в полном уединении, совсем без людей. Только письма. Внешне благополучны – и в Симф. и здесь и здоровы. У Дм. Евг. все не устраивается место в Москве. Пишет мне мало, так что о состоянии его душевном мало знаю, [неразб.] был здесь, а в мае жду их сюда на лето. Меня очень мучает, что я так мало для них делаю. Это мой больной вопрос.
Ну вот, дорогой друг, прощайте пока.
Напишите когда-нибудь опять и, если можно, о том что пишется сейчас.
Привет всем.
Ваша Евгения Герцык
Письма Аделаиды и Дмитрия Жуковских к Льву Шестову
Симферополь 14. 6. 1924
Дорогой Лев Исакиевич!
Несколько лет упорной борьбы за «благополучное, нищенское существование» – вот как можно охарактеризовать нашу жизнь. Правда, у меня (не Аделаиды Казимировны) была приятная работа (даже отчасти научная, поскольку хватало времени) и бодрое настроение.
Теперь же напала апатия ввиду полной безвыходности в будущем. Университет наш реформируется и я теряю место. Теперь уже будет не нищенское благополучие, а неблагополучное нищенское существование, вернее ПХЧПХУЙБ (отсутствие существования).
Аделаида Казимировна загорелась мыслью о переезде в Париж. И так как она, Вы знаете, мистичка, то верит, что её желание родит реальное осуществление. Это сродни и твоим мыслям, – у тебя в подполье мысли, хоть и бессознательные, все осуществляют какие-то грандиозные события, но события-то эти можно смаковать при ницшевском [неразборчиво] des Wortes. Я все-таки реалист и хотел бы, чтобы (неразб.) не предпосылалось, а осуществлялось.
А потому, подсказывает мне Аделаида Казимировна, сообщи, как мне можно прокормить семью в Париже и дать образование детям? Из меня мог бы выйти, например, недурной консьерж, и это занятие кажется мне самой большой карьерой, о которой я могу мечтать. Однако у меня скромные желания, и я готов спуститься ниже по социальной лестнице, поэтому готов взяться и за интеллигентный труд, например – быть переводчиком, или корректором в какой-нибудь конторе, или приказчиком в книжной лавке и т. д.
Вообще я не знаю такой унизительной работы (вплоть до занятия в лаборатории или библиотеке) за которую не взялся бы!
Что ты скажешь об этом? Говоря без иронии, я хочу работать и согласен на всякую работу. Здесь я до сих пор был ассистентом по кафедре гистологии и занимался кроме того переводом на немецкий язык научных работ. Перевел около десятка работ, из которых уже более половины напечатаны на немецком языке. Сделал и сам маленькую научную работу.
Мой старший сын четырнадцатилетний имеет несомненный писательский талант и художественную восприимчивость. Очень тонко чувствует и любит природу, но, к несчастию, любит аффектацию. Страшно думать, что он не получит образования.
Искренний привет Анне Елеазаровне, Тане и Наташе. Привет Ремизову, если он там.
Целую тебя и буду ждать письма. Радуюсь, что французы оценили твое подполье.
Твой Дмитрий Жуковский
Симферополь Суворовская 6.
13. 6. 1924
Дорогой Лев Исакиевич!
Сестра переслала нам Ваше письмо к ней, полученное в марте, и для нас было большой радостью увидеть страницы, написанные Вашей рукой и узнать о Вашей жизни. Как хотелось бы прочесть и «Странствование по душам» и особенно «Revelations de la mort» – ибо никогда смерть не была такой заманчивой и влекущей как теперь. Мне, как русской, гордо сознавать, что Вас оценили французы, хотя быть может и не понимают вполне, то есть понимают по своему, именно те стороны Вашего дарования, которые соответствуют их духу – изящество, тонкость мысли… (дух Montaigne, Bergeret у Франса и т. д.) Кто переводил Вас? Хорошо ли передал Ваш стиль? Как интересно бы взглянуть на перевод! И как печально, что нам здесь все это недоступно… Теперь нас с сестрой мучает Ваша «Власть ключей», книга о Паскале… и по заглавиям стараемся угадать, о чум это. Так же как книга Бердяева «Философия неравенства» уже переводится на английский язык, а мы не знаем, прочтем ли её когда-нибудь…
Какой молодец Ваша Наташа – сердечно поздравляю её с степенью инженера – письмо это придет, верно, когда она уже получит её.
О нашей жизни внешней писать не буду, а иной сейчас нет. Дм. Евг. написал Вам о нашей мечте (но дозволено ли теперь мечтать?), и я с своей стороны горячо прошу Вас и Анну Елеазаровну подумать и ответить, считаете ли Вы возможным для нас прокормить и одеть себя и детей (- и, разумеется, и учить их?) Дм. Евг. проявил эти годы такую неутомимость и энергию в работе, каких я не ждала от него, но он такой человек, который не сможет, в силу своих душевных качеств, «устроиться» в России при нынешних условиях и обречен на постоянную нужду. Сейчас он очень упал духом. Теперь происходит во всех учебных заведениях так называемая «чистка», и множество студентов исключается. Говорят, что в Москве это происходит и в гимназиях!… Но в Москве, помимо невозможности учить детей – совершенно нельзя найти помещение… И вот мы не знаем, куда направить свой жизненный путь. Я думаю, что в Берлине и Праге (оттуда нам писал Булгаков) устроиться почти невозможно, – русским живется там очень трудно. Остается самое желанное – Париж…
Чтобы Вы имели представление о скромности наших требований и жизни, скажу, что в течение двух лет мы ютились в маленькой, сырой кухне, где хозяева стирали и пекли хлеб (там мой младший мальчик перенес воспаление легких). Теперь у нас почти роскошная квартира (две комнаты!), но она нам не по средствам!…
Вот уже года два, что Д. Е. спит без простынь (ибо у нас их пять на четырех), а я с старшим сыном имела всю эту зиму одну общую пару башмаков, которыми мы пользовались по очереди… Это как иллюстрация.
При всем старании найти себе какую-нибудь литературную работу, перевод, корректуру – ни я, ни сестра не можем этого. А у неё есть написанные вещи… Да мне в сущности и нет времени, так как стряпня, стирка и т. д. отнимает все время и все силы.
Меня смущает мысль оставить в России сестру, но мне кажется, что, живя за границей, я могла бы ей дать больше, а может быть исподволь найти и ей работу там. Здесь я ни разу не могла материально помочь ей, или хотя бы прислать желаемую книгу.
Книги вообще совершенно недоступны, – их выходит много, есть интересные (особенно научные), и чтоб купить один экземпляр – складываются пять-шесть человек профессоров или студентов.
Итак – будем ждать Вашего ответа.
Хотя, если он даже будет благоприятным – это нас не подвинет вперед, так как нужны деньги на дорогу, а их нет. Но это ничего. Важно, что будет нечто en vue и это даст энергию искать выхода и добиваться. Я знаю, что такая возможность (хотя бы и «невозможная») поднимет дух Дм. Ев-ча.
Но знаете – я рада, что была в России все эти годы и вместе с другими несла её страду, – ещё два года назад я отказалась бы покинуть её… Но теперь жизнь все более входит в «норму» (появились даже серебрян. деньги), – отсутствие пафоса гибели как-то отняло и силу жить…
Шлю сердечный привет Вам и Анне Елеазаровне и целую милых девочек. Боже, как давно все было!
И было ли вообще все, что было?…
Ваша всей душой Аделаида Жуковская
Судак 27. 8. [1924]
Дорогой Лев Исакиевич!
Вчера дошло до нас наконец Ваше письмо, отправленное 11-го июня!! Оно долго пролежало в Симферополе, так как Дм. Евг. тоже уехал оттуда, и оно пришло в его отсутствие, – и получилось здесь как раз на другой день после его обратного отъезда в Симферополь.
Недель пять назад мы получили из Москвы двадцать долларов через одну незнакомую даму, сообщившую нам, что эти деньги от Вас. Я написала Вам тогда открытку (по Парижскому адресу) – не знаю, дошла ли? Не могу выразить, как нас смутила и тронула эта присылка. Мы знаем, как трудна Ваша жизнь, и нас всех очень мучает, что Вы себя лишили такой суммы. Дм. Евг. надеется, что как-нибудь справится и хотя по частям вернет Вам эти деньги.
Но если бы Вы знали, в какой трудный миг они пришли и как выручили нас! На Судакский дом был наложен большой налог, жалованье из Университета задерживали без конца, и мы нищенски прятались, рискуя быть выселенными из дома.
Вы знаете, что здесь кроме сестры, живёт наша belle-mere, больная жена брата (его самого год назад выслали из Крыма), и её маленькая дочка, так что им очень трудно и особенно важно сохранить кров. Их единственный добытчик – далеко, а в доме постоянные болезни. Теперь сестра собирается в Москву (не знаю, – сможет ли поехать) и будет всячески стараться достать переводную работу себе и мне и пристроить свою (по моему, очень интересную) статью об Эдгаре По.
Несмотря на материальные невзгоды – мы все же хорошо провели лето – было радостно быть вместе, мы много читали и говорили «по-старинному», а наши судакские горы и море по-прежнему прекрасные.
Скажите А. Мих. Ремизову, когда его увидите, что нам прислали из заграницы его статью о Розанове (там же о Вопрос, жизни и о Дм. Евг.). Очень хорошо он написал – и Дм. Евг. утешился и развеселился, читая свою характеристику, как издателя.
Но в настоящее время он уехал очень подавленный, так как мало вероятия, что за ним сохранится место в Университете. Там огромные «сокращения», а гистологический Институт, где он преподавал, совсем упразднен. Скоро выяснится наша ближайшая доля (или бездолье), и я тогда сообщу Вам о ней.
В Москву перебраться невозможно, это говорят все (немыслимо найти помещение, нет работы, нет у нас обуви и теплой одежды для севера и т. д.) – Так что будем придумывать что-нибудь другое. Я не унываю и верю, что найдется исход, как уже находился столько раз. Спасибо Вам, наш добрый друг, за всю заботу о нас и за сведения о Париже. Я понимаю, что нужно чудо, чтоб устроиться сносно за границей, – из Праги Сергей Николаевич {Булгаков.} уже давно писал нам, не советуя ни в каком случае ехать туда, и радуясь, что его сын Федя остался в России. Нет, очевидно надо unserer Heimat treu bleiben и возводить новую жизнь среди осыпающихся русских песков…
На этот раз кончаю, чтоб не перегрузить конверт, – всегда неуверенность, что письмо дойдет.
Я пробуду здесь ещё недели две с младшим мальчиком, а потом – опять в Симферополь, но до тех пор ещё надеюсь написать Вам.
Еще раз от всего сердца спасибо за помощь и отзывчивость. Шлю Вам, Анне Елеазаровне и девочкам горячий привет. Письмо Ваше сегодня пересылаю Дм. Евг.
Ваша Аделаида Жуковская
Много ли пишете это лето? Всем нашим друзьям – Бердяевым и Ремизовым – шлю душевный привет.
Каким инженером будет Наташа? архитектором? техником?
Симферополь 28. 11. 1924
Дорогой Лев Исакиевич!
Не знаем Вашего адреса и потому пишу всего несколько слов по адресу, данному Вами в последнем письме. Может быть дойдет до Вас? На днях из письма Гершензона узнали, что Вы все ещё не можете поправиться, и какие-то внутренние боли упорно мучают Вас. Нас это встревожило, и потому будем очень благодарны если Вы, хотя бы открыткой, сообщите о себе… Как себя чувствуете?
Перебрались ли в Париж? Там ли Бердяевы? и Ремизовы? Что делают Таня и Наташа? Нашла ли Наташа уже применение своему инженерному званию? Столько вопросов теснятся в душе, но не хочу обременять Вас.
Вы пишете, что собираетесь послать нам (или уже послали?) свою книгу о Паскале. Вот была бы радость, если б она чудом дошла до нас! Русский или французский экземпляр? Я написала об этом сестре, и она с таким же нетерпением ждет её.
Вы очень заинтересовали нас упоминанием о Paul Valery – так хотелось бы знать, в каком роде он пишет, в чем его философия? Может быть, он есть первое большое глубокое явление, порожденное всем пережитым…
У нас переводится и выходит огромное количество новых французских книг, но, конечно, до философии ещё не добрались – да и не доберутся. Её, как и все гуманитарные науки, упразднили в России. Мне бывает иногда невыносимо тоскливо от грубого материализма, проникшего во все области и подавившего все собой.
В беллетристике появились два, три очень талантливых, ярких, своеобразных писателя (Бабель, Замятин и Сейфуллина) с богатым, свежим языком… Это тот же безнадежный, голый реализм, но, благодаря талантливости, дающий на миг иллюзию, что такова и есть жизнь, – и лишь потом, по чувству унижения и протеста, сознаешь, что все это изображено «на плоскости» – без «вертикала» – как говорил Вяч. Ив. – О нашей жизни как-то не хочется говорить в этот раз.
Остались ещё на год в Симферополе, так как пока Дм. Евг. имеет кое какие занятия при Университете, а одно время занимался корректурой в типографии.
Конечно, жизнь трудна, но так многие живут ещё хуже. Лишь бы сохранить здоровье и силы, а как раз сейчас Дм. Евг. сидит дома в инфлюэнце и должен был прервать занятия.
Мучает нас то, дорогой Лев Исакиевич, что несмотря на огромное желание – все ещё не в состоянии отложить хоть что-нибудь для возвращения Вам нашего долга… Шлю Вам, Анне Елеазаровне и девочкам (их уже нельзя называть так!) горячий привет.
Дм. Евг. хочет приписать. Отзовитесь. Ваша А. Ж.
(Аделаида Жуковская)
Целую тебя, дорогой Лев Исаакович.
Привет Анне Елеазаровне и твоим милым дочкам Тане и Наташе. Сейчас в инфлюэнце сижу дома и читаю. Из серьезного теперь читаю только по своей специальности биологии.
Как твое здоровье? Будь здоров
Дмитрий Жуковский
О загранице перестали мечтать. Чувствую, что это не может и не должно совершиться человеческим произволением.
Николаю Александровичу и Лидии Юдифовне {Бердяевы} шлю горячий привет и поцелуй. Не знаю их адреса. В Судаке дело обстоит печально. Наш дом муниципализировали, и все мои (сестра, жена брата и Ев. Ант.) очевидно последнюю зиму проводят там – их просят освободить дом. Но может быть это и к лучшему, т. к. заставит искать энергичного выхода и переезда.
[Судак, конец июня 1925 г.]
Дорогой друг Лев Исакович, и хочется писать тебе и так трудно, ты знаешь, верно, о нашем ужасном, непоправимом несчастии. Мы проглядели… болезнь почек. Она выражалась лишь болями в спине сравнительно мало беспокоившими. 20 мая Ад. Каз. переехала в Судак. По дороге она сильно промокла под дождем. Около 12-го июня произошел первый страшный припадок уремии, от которого она оправилась, а через две недели второй припадок, который унес её. Похоронена в Судаке.
Не могу, дорогой, ничего писать. Хочется только крепко поцеловать тебя. Хочу послать тебе несколько её стихотворений.
ДЕКАБРЬ 1921
Святая книга… я одна -
За мною день чернорабочий,
Еще не спала пелена,
Не тороплюсь навстречу ночи.
Лежу так, как легла ничком,
Не шевелясь усталым телом,
Еще не смолк дневной содом,
Еще нет мочи крыльям белым.
Безмолвна под рукой моей
Пророчественная страница:
Ах, впереди таких же дней
Неисчислима вереница!
Что скажешь в утешенье ты?
Простишь ли в благостной святыне
Всю неулыбость нищеты,
Все малодушие уныний.
Объемлет тяжкий сон меня,
Не давши разгореться мигу.
Сжимает сонная рука
Молчащую, святую книгу.
1921
Поддержи меня, Господи, святый!
Засвети предо мною звезду -
Видишь нужен мне провожатый,
Еще миг и я упаду…
Знаю – раб я негодный, ленивый,
Не сумела сберечь свой кров,
С трудовой Твоей Божьей нивы
Не собрала плодов.
И теперь среди голых окраин
Я – колеблемая вихрем трость…
Господи! Ты здесь хозяин
Я – только гость…
Отпусти же меня этой ночью,
Я не дождусь зари,
Отпусти меня в дом мой отчий
Двери свои отвори!
–
Друзья! ведь это только «путь»
Когда заря погаснет в небе,
Нам можно будет отдохнуть,
Тоскуя о небесном хлебе
Молитву кроткую шепнуть,
На миг поверить близкой встрече,
А утром снова, снова в путь
Тропой унылой, человечьей…
Звезды над ней не блещут
Птицы над ней не плещут…
Господи! Помоги нам!
ЗИМА 1924/1925
Какая радость снять оковы
Сомнений, робости, забот!
Вокруг пустынно и сурово.
Кто близок мне – ещё придет.
Из темных недр, из заточенья
Всех выпускать на вольный свет,
Пусть думы, шепоты виденья
Узнают вновь, что смерти нет.
Слова танцуют, как в похмельи
И каждый звук их к сердцу льнет
Из них сплетая ожерелье,
Неслышно двигаюсь вперед.
Как знать, дождусь ли я ответа?
Прочтут ли эти письмена?
Но сладко мне перед рассветом
Будить родные имена!
ЗИМА 1924/1925
С утра стою перед плитой
Дрова, кастрюли, мир предметный.
С утра дневною суетой
Окутана и безответна.
Привычной двигаюсь стопой
Почти любя свой бедный жребий.
Но сердце ловит звук иной,
К далекой приникая требе.
Звучит торжественно обряд,
Несутся стройны песнопенья
И мнится мне, что с ними в лад
Творю и я богослуженье.
Давно уже не было острой муки
Не приходил жестокий вожатый
Не клал мне на плечи тяжкие руки,
Не требовал от меня расплаты.
Но кто-ж позовет себе гостя такого!
Кто сам наденет венец терновый?
Немудрое тело боится страданий,
Но в тайне от тела сердце готово
И просит себе наказанья.
Напиши, дорогой, хотя несколько слов.
Хоть и здесь её могила, я все таки стремлюсь к вам, как на родину. Дети мои здоровы, они хорошо перенесли свое горе.
Искренний привет Анне Елеазаровне и дочерям твоим.
Крепко целую тебя.
Твой Дмитрий Жуковский
Осень 1925
Дорогие Анна Елеазаровна и Лев Исакович!
Большое спасибо за милые сочувствующие строки. Хоть и наверно знаю, что все её любили, но так утешительно ещё и ещё раз слышать слова любви к ней и убеждаться что не недооценивали её.
Все сильнее и острее ощущаю, какого друга я лишился на те немногие годы, что мне осталось жить. Но и не себя только и детей, лишившихся такой матери, жаль, жаль её самой, которая уже не радуется всему в жизни. Радость воплощенная ушла из жизни. И какая ей, казалось, светлая и тихая старость предстояла!
Странно сказать, что последние годы ужасной нищеты были кажется самыми счастливыми годами моей жизни. Мне казалось, что и она была сравнительно счастлива. И не может примирить то, что смерть для всех. Но она ведь единственная! Вдохновенная статья, которую нам сюда прислали и которую ты наверное читал, не обрисовывает все величие её натуры.
Это было гениальное сердце. Дар сочувствия и в горе и в радости был у неё необычайный. И этот дар, который она все время проявляла, был делом её жизни. Непрестанно, все время она жила в постоянной эмоции сочувствия ко всем окружающим, и при этом ни малейшей нервозности или аффектации и полная простота и наивность. При большом творческом даре, т. е. даре улавливать, объективировать свои [неразборч.] движения мысли и чувства, полное отсутствие самолюбования. Она была полным опровержением [неразборч.] морали, ибо долга у неё не было. Её естественная любовь и сочувствие заполняли всю её жизнь и все поведение. Это было воплощение [неразборч.]. Если прибавить к этому её ум и дар творчества, питающийся натурой, то приходится сказать, что это был совсем исключительный человек.
Ее религиозность, как мне кажется, вытекала из её дара любви и сочувствия. Её сочувствие было столь огромно, что не могло умещаться в этой жизни, оно было какое-то метафизическое «Jede Lust Will Ewigkeit, viel lange, Lange Ewigkeit». Это чувство любви и сочувствия, в нашей философской перспективе бесконечности, требовало и Бога и бессмертия и рая. «Только тайна одна необманная мне явилась, дух зажгла, как любить любовью безгранно, как в любви вся земля светла».
А вот одно из последних стихотворений – 1925 г.:
Дают нам книги холодные, мудрые,
И в каждой сказано о Нем по разному.
Толкуют Его словами пророческими
И всякий толкует Его по своему.
И каждое слово о Нем – обида мне
И каждая книга – как рана новая.
Чем больше вещих о Нем пророчеств,
Тем меньше знаю, где правда истинная.
А смолкнут речи Его взыскующие,
И ноет сердце от скуки жизненной…
Как будто крылья у птицы срезаны,
А дом остался без хозяина.
Но только свечи перед иконами,
Мерцая, знают самое важное,
И их колеблющееся сиянье
Их безответное сгоранье
Приводит ближе к последней истине.
Хочу ещё привести тебе несколько её стихотворений. Так мучительно и утешно перечитывать их и плакать. Не могу читать их без слез.
Приписка: Вы спрашиваете о детях. Далику 16 лет. Хороший мальчик, хотя безвольный, недисциплинированный. Раньше увлекался писательством. По-видимому имеет литературный талант. Писал и стихи. Выработал стиль. Теперь забросил. Увлекается, чем думаете, стенографией!! Также путешествиями. Исходил весь Крым пешком. Делает по 60 верст в один день. Очень любит природу. Ника – загадочный мальчик. Я не вижу ни одной своей черты в нем. Ад. Каз. говорила то же самое. Но это не верно. У него очень милое личико с ангельским выражением кротости. Замкнутый, простой. Хороший математик. В остальном немного отстал. 12 лет.
(письмо без подписи. Написано Дмитрием Жуковским)