("..Т. Г. - превратил сионистское движение из слабого и незначительного течения во всемирную организацию и в политическую реальность..."
В этом отрывке "Из дневника" Т. Г. описывает свои встречи с русскими министрами В.К. Плеве и С. Ю. Витте)
{215 - начало "Из дневника"}
ИЗ ДНЕВНИКА
Книга XVII
Начато в Петербурге, 7-го августа 1903 г.
Начиная с границы, где нас подвергли тщательной проверке, наша поездка скучна, и путь пролегает по безотрадному пейзажу, чем-то напоминающему тундру.
О моей поездке товарищам не было сообщено, однако повсюду, куда доходила весть о ней, меня с нетерпением ждали: в Варшаве, Вильне.
Им живется так плохо, что я, бедняга, казался им как-бы освободителем.
Мой добрый спутник Каценельсон всю дорогу пичкал меня поучениями.
В Петербурге меня поразили первые картины чуждой обстановки, а больше всего - извозчики и церкви, чересчур пестрые и чересчур золотые.
В гостинице не оказалось рекомендательного письма Ротшильда к Витте.
Его светлость просит извинения, ссылаясь на "непредвиденные обстоятельства". Что это - оппортунизм, или малодушие? А, может быть, он опасается моего чрезмерного успеха? Придется продолжить без него, как и до сих пор.
8-го августа, Петербург.
Сразу по прибытии я поехал к доброй старушке Корвиной-Пятровской, очаровательной польке, чем-то напоминавшей мне бедную г-жу Грошлер в Константинополе.
Еще до моего прибытия она получила письмо от Плеве с просьбой направить меня к нему сегодня в 9.30 утра. Она охарактеризовала его как великого человека, как воплощение Людовика ХIV, Палмерстона и Гладстона в одном лице.
Другие были о нем иного мнения. В то время как она видела в нем дальнозоркого политика, другие считали его близоруким. Но все подчеркивали его энергию.
После обеда я познакомился с Максимовым, благородным русским либералом. Он поедет сегодня с Каценельсоном и со мной в Павловск к генерал-адъютанту Кирееву.
{216}
9-го августа, Петербург.
Вчера я имел крайне примечательную беседу с Плеве, длившуюся 3/4 часа, после обеда в Павловске - с генералом Киреевым, флигель-адъютантом царя, очаровательным старым кавалером. Но сначала приведу текст памятной записки, врученной Плеве:
Ваше Превосходительство!
Из беседы, которую я имел честь вести с Вами, можно сделать, по-видимому, следующие выводы:
Правительство Российской Империи, намереваясь решить еврейский вопрос гуманно и в соответствии с требованиями русского государства и одновременно в соответствии с нуждами еврейского народа, сочло возможным прийти на помощь сионистскому движению, законные стремления которого были признаны.
Помощь российского правительства заключается:
1. В роли ходатая перед султаном. Речь идет о том, чтобы добиться подписания Чартера для Палестины, не включая в него святые места. Все государство будет находиться под суверенным правлением султана, а управление государством будет осуществляться "Обществом колонизации". Общество будет основано исключительно на базе сионистского капитала. Ежегодно оно будет вносить в казну Оттоманской империи в виде налога установленную арендную плату.
Арендная плата, равно как и прочие расходы (общественные работы, просвещение и т.п.), будут покрываться за счет налогов, взимаемых Обществом с поселенцев.
2. Правительство Российской Империи окажет эмиграции финансовую поддержку, использовав при этом некоторые фонды и сборы, исключительно еврейские.
3. Правительство Российской Империи будет способствовать созданию законных сионистских организаций в России соответственно Базельской программе.
(В конце августа 1897 года в Базеле состоялся Первый Сионистский Конгресс, ldn-knigi)
По усмотрению Вашего Высочества будет избран способ предания гласности и установлена степень распространения этого решения, для чего, если угодно, можно будет использовать Базельский Конгресс, который {217} состоится 10-23 августа.
Этим актом будет положен также конец всевозможным волнениям.
Я предлагаю на одобрение Вашего Высочества текст Заявления, которое будет сделано Конгрессу.
"Я уполномочен заявить о том, что правительство Российской Империи намерено оказать помощь сионистскому движению. Правительство Российской Империи предлагает ходатайствовать в нашу пользу перед султаном, с целью достижения подписания Чартера. Кроме того, правительство Империи ассигнует для эмиграции, осуществляемой сионистами, денежные средства, полученные от взимаемых с евреев податей. А также, дабы доказать гуманность своих намерений, правительство Империи предлагает в то же время расширить в ближайшем будущем границы черты оседлости для тех евреев, которые не пожелают эмигрировать.
Примите, Ваше Высочество, выражение наиискреннейшего почтения.
Др. Т. Г.
Санкт-Петербург, 28 июля 1903 г.
Кирееву:
Ваше Высочество!
Имею честь сообщить Вам, что я был принят вчера Его Высочеством министром финансов. По окончании довольно продолжительной беседы он сообщил мне, что у него, как у министра финансов, нет возражений против нашего проекта.
Господин Плеве высказался за, господин Витте хотя и не был против, однако можно ожидать, что он выскажется против нашего проекта на совете.
Необходимо самым срочным образом заручиться поддержкой министра иностранных дел. Если мы заручимся его поддержкой, то Ваше Высочество сможет открыть широкий путь нашему делу.
Просьбу нашу можно изложить кратчайшим образом:
(Пункт I (стр. 000)
Если Ваше Высочество пожелает дополнительных {218} объяснений я буду в Павловске по первому Вашему требованию. Уведомите меня лишь телеграммой.
Примите, Ваше Высочество, уверения в моем глубочайшем почтении и признательности.
Глубоко преданный Вам
Др. Т. Г.
10 августа, Петербург.
Лишь сегодня, закончив самое необходимое, я могу описать свои встречи с главными деятелями современной России.
Позавчера утром - у Плеве. Несколько минут ожидания в скромной передней.
Временами появляется что-то вроде сыщика.
Минут через пять после назначенного мне времени меня просят войти.
Человек лет шестидесяти, высокого роста, с некоторыми признаками ожирения быстро идет мне навстречу, приветствует меня, просит сесть, предлагает курить, на что я отвечаю отказом, и начинает говорить. Он говорит довольно долго, так что у меня хватает времени привыкнуть к его освещенному лицу. Мы сидим в креслах, друг против друга, по обе стороны небольшого столика. У него бледное, серьезное лицо, седые волосы, белые усы и поразительно молодые энергичные карие глаза. Он говорит по-французски, не блестяще, но и не плохо. Он начинает с нащупывания почвы.
"Я дал Вам, господин доктор, аудиенцию по вашей просьбе, чтобы побеседовать с Вами о сионистском движении, которое Вы возглавляете. Отношения между правительством Империи и сионизмом могут стать - не скажу дружескими - однако взаимопонимание зависит от Вас.
Я вставил: "Если только от меня, Ваше высочество, то они будут превосходными".
Он кивнул и продолжил: "Еврейский вопрос является для нас хотя и не жизненным, но все же довольно важным вопросом и мы стараемся справиться с ним как можно лучше. Я согласился на беседу с вами, чтобы {219} поговорить с вами об этом еще до вашего конгресса в Базеле, как вы этого желали. Я понимаю, что вы придерживаетесь в этом вопросе другой точки зрения, чем русское правительство и хочу объяснить вам, прежде всего, нашу точку зрения. Русское государство должно стремиться к тому, чтобы его население было однородным. Мы понимаем, однако, что не можем устранить всех различий религий и языков.
Мы должны признать, например, что древняя скандинавская культура утвердилась в Финляндии как что-то завершенное. Но мы должны требовать от всех народов нашей империи, следовательно и от евреев, чтобы они относились к русскому государству с патриотическими чувствами. Мы хотим ассимилировать их и идем к этой цели по двум путям: по пути высшего образования и по пути экономического подъема. Тому, кто выполняет определенные условия этих двух видов, тому, о ком мы вправе полагать, что благодаря своему образованию и благосостоянию он стал сторонником существующего строя, - тому мы даем гражданские права. Эта ассимиляция, которой мы желаем, протекает, однако, весьма медленными темпами".
Чтобы не прерывать его и все же отвечать на все, я попросил листок бумаги для заметок. Он вырвал листок из блокнота, аккуратно оторвал от него напечатанный заголовок, как-бы опасаясь злоупотребления, и вручил его мне. Боже, на что мне такая бумажечка?!
Он сказал: "Надеюсь, Вы не воспользуетесь в дурных целях нашей беседой".
Я ответил: "Нет, нет. Только так, как прикажет Ваше Высочество".
Я думаю, что это был решающий ход в этой бессмертной шахматной партии. Ибо с самого начала я понял, что он очень заинтересован в Конгрессе, по-видимому в связи с неизбежным обсуждением на нем кишиневского дела. В таком случае и я мог оказать ему услугу.
(До того как я отправился на прием к П., мой трусливый друг Каценельсон давал мне всякие наставления. В пути мы повторили на дорожной шахматной доске {220} "бессмертную партию" Андерсена-Кесерицкого, и я оказал ему, что постараюсь сыграть эту партию хорошо. Сыграйте бессмертную партию! - сказал друг Кацен. "Да, но я не пожертвую ни ладьи, ни королевы", оказал я, ибо он опасался, что я поступлюсь положением русских евреев).
10-го августа. Письмо генералу Кирееву пославшему мне милейшее письмо с рекомендацией к Гартвигу, директору Азиатского. департамента.
Ваше Высочество!
Примите мою искреннюю благодарность за Ваше благосклонное рекомендательное письмо. Сегодня же вечером я передам господину Гартвигу вексель вместе с визитной карточкой. Вас же я постоянно буду держать в курсе событий.
Сегодняшнее событие вызывает скорбь, но имеет в то же время и другой аспект. Когда приходит смерть - увы! - это надолго. Во Франции все заканчивается песнями, а там - извинениями.
Однако, когда выражают "соболезнования", в тот же момент легко предъявить и другой счет. Ну, посмотрим!
Я крайне, польщен, что такой человек как Вы проявил интерес к нашей идее. В Вашем лице я вижу весь Ваш народ - рыцаря благородных дел.
Разрешите выразить, Ваше Высочество, мое глубокое восхищение и признательность.
Преданный Вам
Доктор Герцль.
Как-бы предчувствовав мое возражение, или вследствие логичности своего мышления Плеве тут же добавил:
"Благодеяния высшего образования мы можем, однако, предоставить лишь ограниченному числу евреев, так как иначе скоро не окажется работы для христиан. Я не скрываю также, что экономическое положение евреев в черте оседлости плохое. Я также признаю, что они {221} живут там как в гетто, но ведь это обширная территория, целых 13 губерний. Положение ухудшилось за последнее время еще и тем, что евреи вступают в подрывные партии. Раньше, пока ваше сионистское движение занималось эмиграцией, мы относились к нему с симпатией. Вам нет надобности обосновывать мне это движение.
Вы взываете к и без того новообращенному.
Но со времени Минского конгресса мы замечаем огромные изменения. Речь идет не столько о палестинском сионизме, сколько о культуре, организации и еврейской национальности. Это нам не нравится. Мы обратили особое внимание на то, что главные ваши деятели в России, являющиеся весьма уважаемыми людьми в ваших кругах, не поддерживают вашего "Венского Комитета". В России вас поддерживает один лишь Усышкин".
(Я был внутренне поражен этим знанием людей. Оно доказало мне, насколько серьезно он изучал это дело. В самом деле, он встал, и принес большой красивый том а коричневом переплете с золотым тиснением, из которого торчало множество закладок: вот доклад Министерства, o сионистском движении).
Я возразил: "Ваша светлость, все наши руководящие деятели в России поддерживают меня, хотя иногда и выражают свое несогласие со мной. Среди них самый важный - профессор Мандельштам в Киеве".
И снова мне пришлось удивиться, когда он сказал:
"А Коган-Бернштейн! Ведь он решительно против вас! Между прочим, нам известно, что он возглавляет кампанию против нас в прессе".
"Ваше светлость, не думаю, чтобы это было так. Этот человек не пользуется за границей достаточной известностью. У него нет ни связей, ни авторитета. А что касается оппозиции этого господина против меня, то она является тем же явлением, с которым столкнулся Христофор Колумб. Когда после долгих недель все еще не было видно земли, матросы начали роптать.
То, что наблюдается в нашей среде, это не больше, чем бунт матросов против своего капитана.
{222} Помогите мне скорее добраться до земли, и подрывная деятельность прекратится. Прекратится также переход к социалистам".
"Итак, какой помощи вам от нас нужно?"
Я изложил три пункта, которые описал выше, говоря о результатах этой беседы.
Он тут же согласился со всеми пунктами. По вопросу о финансовой поддержке эмигрантов он заявил:
Я вижу, что правительству придется согласиться с этими доводами. Но оказать финансовую поддержку за счет еврейских податей мы не можем. Пусть богатые платят за бедных.
"Это блестящая идея!" - сказал я.
Мы договорились, что я подготовлю памятную записку, в которой изложу наброски моего выступления на Конгрессе.
После этого я попросил у него рекомендации к Витте (его врагу). Он насторожился.
"Да, - сказал я, - рекомендация мне нужна, чтобы добиться отмены запрета на распространение акций нашего Колониального банка. Это чинит препятствия нашей пропаганде". Он сказал: "Я готов дать вам рекомендацию, но не обещаю вам успеха".
Он тотчас же сел и написал Витте одну с половиной страницы, и вручил мне письмо, предварительно опечатав конверт.
Я попросил его также утвердить устав нашего союза. Этот устав мы намеревались представить ему, а до этого я просил дать указание губернаторам, не чинить нашему движению препятствий. Мне стало известно, что кое-где подчиненные органы придираются к нему.
Он ответил: "Я не могу требовать терпимости в приказном порядке. Но представьте мне проект устава".
(Это было уже раньше).
Почувствовав, что мы друг другу все сказали, и учитывая, что он просил представить памятную записку, я встал и попросил его принять меня еще раз после то-то, как он проверит памятную записку. Он согласился.
{223} Я ушел. Он пожал мою руку:
- Я был крайне счастлив - не примите это за пустые слова познакомиться с Вами лично.
- Я тоже, Ваше Высочество. Я очень рад, что мне удалось увидеть господина Плеве, о котором столько говорят в Европе.
- Столько плохого?
- Я сказал уже, как именно говорят - "Это должно быть великий человек".
На этом разговор был окончен.
Он проводил меня в переднюю, где его уже ждали генералы.
На следующий день он сказал доброй Корвиной-Пятровской, что директора вроде меня могли бы пригодиться ему для его департаментов.
Забыл:
Когда я в ходе беседы объяснил Плеве необходимость посредничества со стороны русского правительства перед Султаном, ибо Палестина является единственным привлекающим нас местом, я еще добавил, что в других странах, даже в Англии и Америке, помимо этого еще существуют трудности абсорбции. Если поддерживать эмиграцию золотом (а это обсуждается в настоящее время здесь в Петербурге и даже "Новое время" сообщила об этом), что равноценно премии за "экспорт" евреев, то сопротивление, с которым я столкнулся еще в Англии, еще усилится. Если собственное правительство платит за их выезд, то это могут быть только нежелательные элементы.
Плеве высказал мнение, что Англия действительно не пригодна для значительной эмиграции, но в Америке имеется достаточно свободной для поселения территории. Если бы банкир Зелигман договорился то этому делу со своим другом Рузвельтом, то, может быть, что-нибудь и удалось бы сделать.
Я сказал, что не считаю это вероятным. Ничего положительного я не могу утвердить, так как еще не вступил об этом в контакт с американским правительством. Но единственно подходящей я считаю Палестину.
{224} В субботу, 8-го августа, Максимов, Каценельсон и я поехали после обеда в Павловск, своего рода русский Потсдам, где генерал Киреев проживает в замке в качестве дворцового маршала русской великой княгини. Киреев, преемник Аксакова, является главой славянофилов. До сих пор я представлял себе такового в виде дикого медведя, однако оказалось, что он очаровательный старый кавалер, элегантный, любезный, современный и образованный, прекрасно владеющий немецким, французским и английским языками и еще многим другим.
Пока я с ним беседовал, я с удовольствием смотрел в его красивые голубые глаза.
Я склонил его на свою сторону.
В воскресенье, 9-го, я поехал на острова к Витте.
Он тотчас принял меня, но был далеко не любезен. Это был высокого роста некрасивый, неуклюжий, серьезный человек лет шестидесяти, со странно впалым носом и кривыми ногами, портившими его походку. Он сел осторожнее чем Плеве, спиной к окну, а я сел напротив, освещенный солнцем.
Он очень плохо говорит по-французски. Иногда он почти до смешного мялся и стонал в поисках слова. Но так как он не внушал мне симпатии, я позволил ему стонать.
Он начал с вопроса, кто я такой (несмотря на рекомендацию!), и после того как я представился и рассказал, по какому делу я прибыл, он приступил к пространной речи:
"Не говорите, что это мнение правительства. Это лишь мнение отдельных членов правительства. Вы хотите увести евреев? Вы израильтянин? И вообще: с кем я разговариваю?"
"Я израильтянин и глава сионистского движения".
"А то, о чем мы говорим, останется между нами?"
"Абсолютно!" - сказал я так убедительно, что он в дальнейшем чувствовал себя нескованным. Он начал с изложения еврейского вопроса в России.
На плохом французском языке он оказал: "Существуют предубеждения благородные и неблагородные.
{225} У царя по отношению к евреям существуют благородные предубеждения.
В честности царя сомневаться не приходится, ведь он превыше всего. Антиеврейские предубеждения царя носят главным образом религиозный характер. Имеются также предубеждения материального характера, вызванные конкуренцией евреев. У некоторых антисемитизм является делом моды, у других - результат деловых интересов. К последним принадлежат, прежде всего, журналисты, а среди них самый грязный - некий Г., издающий в Москве газету. Несмотря на то, что сам он крещенный еврей, ему присущи все недостатки евреев, но он ругает евреев. Подлый тип!"
"Наподобие Артура Мейера?"
"Еще хуже. - Нужно согласиться, что евреи дают немалый повод для враждебного отношения к ним. Им свойственна характерная надменность. Большинство евреев - бедняки, и поскольку они бедные, они грязные и производят противное впечатление. Они занимаются также отвратительными делами, вроде сводничества и ростовщичества. Таким образом, друзьям евреев трудно защищать их".
Я - (после такого вступления это прозвучало неожиданным) - "являюсь другом евреев".
(Про себя я подумал: а что же тогда говорят враги?!)
"Трудно заступиться за евреев, - продолжал он, - не рискуя быть заподозренным в подкупе. Но я с этим не считаюсь. У меня хватает мужества. Кроме того, моя репутация порядочного человека настолько прочна, что мне опасаться нечего. Но нерешительные люди и карьеристы легко поддаются влиянию и ненавидят евреев. За последнее время прибавилось еще что-то важное: участие евреев в подрывных движениях. В то время как из 136 миллионов общего населения страны евреи составляют лишь 7 миллионов, в подрывных партиях они составляют 50 процентов".
"Чем вы это объясняете, ваша светлость?"
"По-моему, виновато в этом наше правительство. Евреев слишком притесняют. Я неоднократно говорил {226} покойному царю
Александру III: "Ваше величество, если можно утопить 6 или 7 миллионов евреев в Черном море, то я с этим совершенно согласен, но если это невозможно, то надо дать им жить". Этого взгляда я придерживаюсь и поныне. Я против дальнейших притеснений".
"Но современное положение? Разве вы считаете современное положение прочным?"
"Разумеется. Россия обладает сопротивляемостью, которой заграницей даже не могут себе представить. Мы можем очень долго противостоять самым тяжелым бедствиям".
"Я говорю не о России, а о евреях.
Думаете ли вы, что евреи еще долго выдержат это отчаянное положение?"
"А где выход?"
Отвечая своими давно созревшими аргументами на все его возражения, я показал ему этот выход. Я знал, что его возражения - это возражения богатых антисионистски настроенных биржевиков; это они, очевидно, информировали его о сионизме. Не обошлось и без анекдота о после. Он сказал: "Двадцать лет тому назад я встретился в Мариенбаде с одним депутатом из Венгрии, евреем по национальности. Как же его звали?"
"Варман?"
"Да. Уже тогда велись разговоры об образовании еврейского государства в Палестине, и господин Варман заявил: если это сбудется, то он хотел бы быть австрийским послом в Иерусалиме".
Ясно, что Варман сказал "еврейский посол в Пеште". Господин Витте исказил анекдот.
Затем я перешел в наступление против его контраргументов и уничтожил их. Он все больше и больше соглашался со мной, и только в вопросе о святых местах он остался непоколебимым (как все еврейские банкиры). Этот вопрос до сих пор не шокировал ни одного антисемита. Но он ведь был "другом" евреев!
Наконец он спросил, что мне угодно от правительства.
{227} "Некоторую поддержку".
"Но евреев же поддерживают, когда они эмигрируют. Вот, например, пинком под зад".
На эту нелепую грубость я ответил, спокойно и хладнокровно поднимаясь со своего места:
"Я говорю об иной поддержке. Вам известно, какой именно".
И тут я выложил ему три пункта моей памятной записки Плеве.
Витте, наконец, признал, что мое решение было бы неплохим, если удалось бы его осуществить. В виде поддержки нашему движению я потребовал от него отмены запрета на распространение акций нашего Колониального банка. Он обещал мне это при условии, что мы откроем в России филиал этого банка (а этого мы и сами хотели), чтобы дать им возможность контролировать нашу деятельность. Это условие я тут же принял.
Этот неприятный человек обещал мне, следовательно, все, что я от него хотел. После беседы, длившейся час с четвертью, я встал. Он проводил меня до лестницы, несколько раз пожал мне руку, а это, видимо, считается у этого грубияна чем-то необычным: перед ним трепещут даже вельможи.
11-ое августа, Петербург.
Скучный день ожидания. Вчера получил письмо в четыре страницы от очаровательного Киреева, к которому была приложена рекомендация к господину фон Гартвигу, директору Азиатского департамента в Министерстве иностранных дел.
Я переслал это письмо вместе со своей визитной карточкой Гартвигу и жду.
Дополнение.
О святых местах Витте заметил:
"На каждом расстоянии от святых мест вы намечаете создать поселение? Мне кажется, что близость евреев к святым местам вызывала бы беспокойство".
"А теперешнее положение, когда святая могила охраняется турецкими солдатами?"
{228} "Это менее невыносимо, чем если бы там были евреи", ответил "друг" евреев. "Если бы там сразу оказались сотни тысяч евреев, еврейские гостиницы, еврейские магазины, - это, быть может, задело бы чувства христиан".
Это - известный мотив еврейских банкиров.
Я ответил: "Мы хотим поселить евреев дальше на севере страны, подальше от Иерусалима. Ведь надо же найти где-то место для евреев, ибо, как ваша светлость изволила справедливо заметить, потопить их в Черном море нельзя".
У меня создалось впечатление, что он воспользовался этим возражением лишь постольку, поскольку не нашел ничего другого. Я думаю, что он огорчен тем, что для Плеве нашелся выход из положения. Витте не столько друг евреев, сколько ему не терпится воспользоваться провалом Плеве в кишиневском деле. Если бы этот провал разрастался, Плеве мог бы лишиться власти, а в его, Витте, руках снова оказалась бы верховная власть.
Этот "друг" евреев находился у власти уже 13 или 14 лет. Почему же он ничего не сделал для евреев?
11-го августа, вечером.
Я только что встретил на Невском проспекте Плеве. Я сочетал свое безмолвное приветствие с напоминанием. Несколько сыщиков, следовавших по его пятам, оглядели меня с любовной проницательностью.
То обстоятельство, что от Гартвига еще нет ответа, я считаю нехорошим признаком. Он является также президентом Императорского Палестинского общества.
12-го августа. Петербург.
Утром также не было никаких известий ни о г. Плеве, ни от Гартвига. Вчера я был у своей приятельницы, доброй старушки Корвиной-Пятровской, напоминающей мне моего доброго Гехлера. При мне она написала письмо в 8 страниц Плеве. По моей просьбе она {229} включила замечание, что теперь, после убийства консула Ростовского, Турция беспрекословно выполнит любое желание России.
12 августа, Петербург.
Днем поступило длинное письмо от Плеве, которое меня полностью удовлетворило. К нему было приложено частное сопроводительное письмецо. Мой ответ:
Ваше Высочество!
Имел честь получить Ваше, письмо. Позволю себе быть у Вас завтра, в четыре часа пополудни.
Примите, Ваше Высочество, выражение глубокого уважения и искренней признательности.
Герцль.
14-го августа, Петербург.
Вчера состоялась моя вторая беседа с Плеве, протекавшая еще спешнее, чем первая.
Я прибыл в четыре часа, ждал несколько минут в зале совета министров, а не в передней, как в прошлый раз, и был препровожден в его кабинет.
Он встретил меня с дружественной любезностью. Я поблагодарил его за письмо, и он сказал:
" Я заставил вас немного ждать моего письма. Но я не мог отправить письмо по такому важному делу, не доложив о нем его величеству царю. Его величество является главой государства, главой правительства, самодержцем всея Руси. Я хотел также, чтобы мое заявление не было заявлением человека временного, заявлением министра, который завтра может быть смещен..."
"Мы надеемся, что этого не случится!"
"...а заявлением правительства. Я могу сообщить вам, между нами, что в заключение моего доклада я ознакомил царя со своим письмом и получил его согласие на отправку письма вам. При этом его величество император высказался также о нападках, которым Россия подвергается за последнее время из-за евреев. Утверждения, что русское правительство якобы причастно {230} к организации погромов, или что оно относится к ним с пассивной терпимостью, причиняют царю боль. Как Глава государства его величество относится ко всем своим подданным с одинаковой добротой. При его известной доброте ему особенно больно, когда его подозревают в чем-то негуманном.
Чужим правительствам и общественному мнению заграницей нетрудно принять великодушный вид и делать нам упреки в плохом обращении с евреями. Но если бы речь зашла о том, чтобы они приняли у себя 2-3 миллиона бедных евреев, то они заговорили бы по-иному. Но об этом нет и речи, и они предоставляют нам решение этой сложной проблемы.
Я не отрицаю, что положение евреев в Российской империи далеко не счастливое. Да, будь я евреем, то и я, вероятно, был бы врагом правительства. Но мы не видим другого выхода, чем тот, к которому прибегали до сих пор, а поэтому мы бы приветствовали создание независимого еврейского государства, которое могло бы принять несколько миллионов евреев. Мы отнюдь не хотим лишиться всех наших евреев.
Сильные умы - а Вы их лучший представитель - мы хотели бы сохранить у себя. Когда речь идет о больших умах, не принимают в расчет ни вероисповедание, ни национальность.
Но от слабой интеллигенции и незначительных капиталов мы бы охотно избавились. Тот, кто может ассимилироваться, может остаться. Против евреев как таковых мы не настроены враждебно, о чем я пишу и в своем письме".
"Но пока, ваша светлость, не мешало бы позаботиться о евреях, остающихся в России. Это в значительной мере облегчило бы мой мирный труд. Почему бы, например, не распространить право оседлости на Курляндию и Ригу, или не разрешить евреям, проживающим в черте оседлости, приобретать и обрабатывать земельные участки площадью до 10 десятин?"
Он не отклонил моего предложения и сказал:
"Дело с Курляндией и Ригой вполне приемлемо, {231} о нем уже думал. Мы не возражаем против переселения евреев туда, где они не превосходят местное население в экономическом отношении. Мы могли бы допустить их в прибалтийские провинции, где проживают немцы, латыши и т. д.
Иначе обстоит дело с приобретением собственной земли.
Когда я принял руководство правительством, у меня была подобная мысль. Я хотел разрешить евреям, проживающим в черте оседлости, приобрести земельные участки площадью от 3 до 5 десятин. Но когда эта моя идея проникла (не без моего содействия) на страницы газет, русские стали бурно возражать и обвинили меня в желании "оевреивать" землю. От плана пришлось отказаться. Да будет вам известно, что я принял правительство, будучи другом евреев. Я очень хорошо знаю евреев, ибо провел среди них свою молодость. Было это в Варшаве, где я жил с пятилетнего до шестнадцатилетнего возраста. Я жил там со своими родителями в довольно скромных условиях в большом доме, в маленькой квартирке. В большом дворе этого дома я играл исключительно с еврейскими детьми. В молодости я дружил с евреями. Следовательно, вы находите во мне известное предрасположение к евреям, и я не хочу отбросить ваш план поселения. Но индивидуального приобретения земли не должно быть. Правительство не возражает против поселения целых общин, целых еврейских городков, а внутри таких городков вы могли бы предоставить отдельным лицам частную собственность. Об этом мы еще поговорим. Есть тут один еврей по фамилии Гинзбург, который иногда обращается ко мне по еврейским делам. Пусть он поговорит со мной об этом".
"Позвольте мне, ваша светлость, предложить вам другое поверенное лицо. Барон Гинзбург уже стар, не очень умен, хотя и весьма уважаем. Я бы предпочел, чтобы вы поговорили с моим поверенным лицом д-р Каценельсоном из Либавы. Он современен, образован и уважаем".
{232} "Охотно. Я приму его, если у нею будет рекомендация от вас".
"Итак, форма поселения будет сельскохозяйственный производственный кооператив?"
"Да", - ответил он.
"Но главное есть и остается посредничество у Султана", - с этими словами я снова направил наш разговор в Сион.
17-го августа, в купе поезда Торн-Познань
Я никогда не забуду вчерашний день, проведенный в Вильне. Это не банкетная фраза.
Я прибыл и этот русско-польский город и полдень и был встречен овациями, а я таковых не люблю. В таких приемах бывают и много наигранного, и много внешнего эффекта.
Но дело приняло более серьезный оборот и стало более опасным, когда полиция, с первой же минуты оказавшая мне исключительное внимание, запретила всякие скопления и даже мою поездку в синагогу.
Через возбужденные еврейские переулки я все же проследовал в управление еврейской общины, где меня ждали представители и толпы делегаций. Приветствия были проникнуты тоном, так тронувшим меня, что только мысли о будущих газетных репортажах удержали меня от слез.
В многочисленных речах ораторы дали моей личности крайне преувеличенную оценку, но эти угнетенные люди были действительно несчастными.
Позднее меня посетили в гостинице разные делегации преподнесшие мне подарки, а перед гостиницей все снова и снова собирались толпы, разгоняемые полицией. Полиция также распорядилась, чтобы я не разъезжал по городу.
Под вечер мы поехали в Верки, местечко, расположенное в часе езды от города, в котором евреям проживать запрещено. Наш друг Бен Яков снял там дачу, а учитывая транспортные условия этого русского {232} провинциального города, это место считалось отдаленным.
Он пригласил сюда около 50 гостей. То было гетто с добрыми геттовскими беседами. Стол был великолепен. Они старались сделать мне как можно больше добра. Среди многочисленных тостов выделялась прекрасная речь хозяина дома, проникнутая истинным древнееврейским благородством. Он сказал: "Все мы тут сегодня счастливы. Но счастливее всех я, ибо принимаю в своем доме этого гостя".
Его превзошли, однако, "непрошеные гости", появившиеся вдруг среди ночи у завешенных окон веранды: бедные парни и девушки из Вильно, проделавшие этот путь (пешком около двух часов), чтобы увидеть меня за столом.
Теперь они стояли на улице, смотрели, как мы кушаем и слушали наши речи. Затем они запели песни на иврите, обеспечивая нас таким образом застольной музыкой. Бен Яков, истинный благородный хозяин, был настолько добрым, что угостил и незваных гостей.
Среди этих молодых людей мне бросился в глаза молодой рабочий в синей блузке. Его грубые решительные черты лица дали мне повод полагать, что он является одним из революционных "бундистов", но он поразил меня здравицей в честь той поры, когда будет властвовать "король Герцль". В тиши темной русской ночи это смешное изречение выделялось с особой силой.
Мы вернулись в город, а в час ночи поехали из гостиницы на вокзал. Город не спал, ожидая моего отъезда. На улицах, по которым нам пришлось проезжать, прохожие, узнав меня, кричали "хедад!" (ура). Такие же возгласы послышались с балконов. Но в районе вокзала, где толпа все больше и больше возрастала, дело к сожалению, дошло до столкновений с брутальной полицией, получившей указание очистить вокзал. Пока моя повозка проезжала, я с ужасом смотрел на этот настоящий русский полицейский маневр. Возгласы "хедад!" и грубые полицейские окрики набрасывавшихся на бегущую толпу; мой кучер во всю мочь стегал кнутом лошадей.
У оцепленного вокзала стояли три полицейских {234} офицера. Старший приветствовал меня с покорной вежливостью.
Небольшая группа моих друзей, человек 50-60, все же незаметно пробрались в здание вокзала. Я стоял и тихо беседовал с ними, когда вдруг послышался звон шпор полицейского офицера, направлявшегося к нам в сопровождении сержанта через буфетный зал. Он занял место за соседним столиком и не спускал с нас глаз. Когда я прощался со своими друзьями, он также покорно отдал честь.
Чем это объяснить: приказом из Петербурга охранять меня, или тайным страхом полицейских офицеров перед толпой?
На следующее утро я был встречен в Эйдткунах, русской пограничной станции, группой сионистов.
Еще одна речь и букет цветов.
Это была Россия...."