– Когда залетят если, – Проша сказал ему, и он понял, что это, наверно, про стрекоз, – тогда поймай мне, ладно?
Он кивнул, лег на койку. Какие там ему стрекозы!.. Вот если б выйти, спуститься по лестнице, убежать! Вокзал – поездов много-много. Они стоят в ряд под высоченной крышей, собрались уезжать отсюда назад, потому что тут рельсы кончаются...
Он с матерью ехал сюда от дома целый день и ночь. Отец подал его матери в вагон, сказал:
– Вернешься – куплю тебе щенка. Только не реви – не расстраивай маму.
Он вытер кулаком слезы, спросил:
– Волкодава?
– Волкодава. Настоящего!
А мать:
– Мы скоро-скоро назад! Покажемся врачам – и сейчас же...
Паровоз вдруг выкинул пар, ужасающе взревел – он дернулся, как юла, когда у нее кончается заводка, и затрясся. Он всегда трясется, когда ревут паровозы. Разве что-то может напугать так, как паровоз?
Отец пошел рядом с вагоном, но пассажиры в тамбуре заслоняли голову отца, и он видел только желтые отцовские брюки. Вдруг подумал, что никогда у других дядек не видал таких желтых, хороших-хороших, таких отцовских-отцовских брюк, которые вот сейчас, вот-вот пропадут из виду... И взял и спросил мать, почему ни у кого нет таких брюк? Пассажиры засмеялись, а мать сказала:
– Господи, да им сто лет! Это чесуча.
* * *
Вот бы опять быть в поезде – и чтоб поезд несся домой! И под вагоном стучало: ту-да! ту-да! ту-да!.. Отец встречает – уж не провожает, а встречает! Встречает его в своих желтых брюках! В сандалиях, которые никогда не застегивает, и застежки на ходу позвякивают. Отец берет его на руки, несет по перекидному мосту, под которым далеко внизу протянулись блестящие рельсы. Несет по улице, где грязные лужи, а в сторону отбегают, поджав хвост, бродячие собаки. Отец вносит его во двор, там растет низенькая травка, проложены дорожки из камней. С крыльца дома навстречу – бабушка.
Протянет к нему руки, у нее, как всегда, упадут очки, и она воскликнет, будто о чем-то желанном:
– О, опять треснули!
Как щиплет глаза! Он отвернулся к стенке, к темно-серой гладкой противной стенке, она одна только и есть перед глазами. Плюет в нее: "Н-на-а тебе! Н-на!"
– Тебе влетит, – шепчет девчонка. – А меня зовут Ия. Сколько тебе лет?
Он сказал.
– Хо! Я на три года старше! А Владик – только на два. А Проша – на один.
– Ф-фу, уже кашу несут! – Владик морщится.
Слезы, проклятые слезы! Каша никак не пролезает в горло. Владик машет на него рукой:
– Смотрите, смотрите – сам есть не умеет! Маленький, маленький!
Дома сейчас тоже ужин. Бабушка накрывает на стол. Перед высоким стулом с кожаной подушкой она не поставит чашку. Бабушка снимет очки, будет долго протирать их платком и глядеть, глядеть на пустой стул.