ПРОЛОГ

18 ноября 1431 года в местечке Азенкур близ Кале Высокий Королевский суд слушал дело рыцаря сэра Томаса Шелтона, барона и лейтенанта, старшего из двух сыновей Николаса Шелтона, барона, а также двух лучников и ученика копейщика по обвинению в ереси и в поношении святого креста.

Во время, когда милосердный господь ниспослал английскому воинству тяжелое испытание на поле брани, а дьявол в неистовой злобе к святому делу дохнул непогодами и чумой, вышеупомянутый Томас Шелтон, барон, и трое находящихся с ним в сговоре смердов утверждали смехотворное, а именно: будто своими глазами видели белую птицу, якобы вылетевшую из дыма и пламени при сожжении колдуньи и еретички, публичной девки из деревни Дореми. Под пыткой ученик копейщика признался в сговоре с дьяволом с целью подрыва духа английского воинства, трое же других в сговоре с дьяволом не признались, упорствовали в своей ереси до конца, подвергая сомнению приговор церковного суда и утверждая смехотворное, а именно святость вышеупомянутой колдуньи и еретички, публичной девки из деревни Дореми.

Во имя господа, именем Георга VI, короля, отцы церкви решили, а Высокий суд приговорил…

18 ноября 1431 года под Кале шел сильный дождь. Злые холодные дожди шли уже не одну неделю. Дороги разбухли, телеги с припасом застревали и ломались, сырая, никогда не просыхающая одежда причиняла солдатам зуд и страдание. Плесневело сукно, ржавело железо. Люди были раздражены и простужены.

Сшитый из многих кож полог был натянут на неокоренных березовых столбах. Под пологом ходили солдаты с длинными шестами.

Когда он наполнялся дождем, то протекал во швах, и тогда солдаты подталкивали снизу провисающую кожу, сбрасывали воду.

Из-за ледяного осеннего дождя зрителей почти не было, и лагерь англичан — из длинного ряда разной формы палаток — казался вымершим. Суд располагался на сколоченных наспех козлах, справа и слева от епископа; только епископ в кресле. Он был стар и простужен, замотан поверх сутаны шерстяным ковром. Подсудимые стояли. Ученик копейщика, мальчик лет четырнадцати, подвывал, стоя на коленях, время от времени он пытался ползти к трибуналу, и тогда кто-нибудь из солдат тем же шестом, которым сбрасывал воду, гнал его обратно.

Высокий, очень худой рыцарь в длинном лисьем балахоне поверх стальных лат, совсем молодой, но уже лысый, громко и раздраженно выкрикивал показания. В руках он держал бумагу, но почти не заглядывал в нее, видно, знал содержание наизусть.

Рыцарь, которого судили, был болен. Его крестьянское рыжее, в другое время добродушное лицо, могучая, вросшая в стальные плечи шея были залиты потом. Единственный из подсудимых, он был прикован к короткому толстому бревну, такому тяжелому, что, когда его повели к телеге, бревно несли трое солдат. Солдаты подняли край телеги, вылили воду, забросили туда бревно на цепи. Лучники угрюмо ёжились под дождем, покашливали. Ученик копейщика завизжал и опять на четвереньках пополз под полог к суду. Солдаты палками опять отогнали его. Рыцарь на телеге заплакал, забормотал, это был, очевидно, знакомый симптом, потому что солдаты сразу отбежали от него и громко закричали. Рыцарь рванулся, бревно плюхнулось с телеги, обдав окружающих потоком грязной воды. Тощий в лисьем балахоне подбежал к рыцарю, обнял, заговорил что-то тихое и успокаивающее, поглаживая ему виски. Дождь, притихнувший было, припустил с новой силой. Кряхтели солдаты, опять поднимая бревно, расходился суд — одни торопливо бежали, накрыв головы плащами, другие брели под треугольными кожаными зонтами. Четверка солдат, увязая в грязи, уносила в кресле епископа.

Беспросветное серое небо над Францией исходило дождем.

ПРОШЛО ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ

Все спутал первый в этом году ночной заморозок.

Девочка лет семи кормила лошадь мерзлым капустным листом. Кричали, переругивались мужские голоса. Девочке было холодно, но она не уходила.

Солдаты, налегая на бревно, пытались выдрать изо льда вмерзшую за ночь железную решетку низких сводчатых ворот. Ребята были крепкие, в тяжелых кожаных, прошитых железными пластинами куртках, в тяжелых сапогах, простоволосые. Дик Шелтон тронул коня и поехал по двору замка, мимо большой кучи капусты, закрытой драным рядном, мимо девочки с лошадью, мимо наваленных в беспорядке дров, мимо суетливого священника в подоткнутой рясе, который тоже что-то кричал, подъехал вплотную к решетке, шкрябая болтающимися на шнурках железными рукавицами, полез по ней вверх, перебрался через стену и спрыгнул. Он упал на четвереньки, брякнув при этом как котелок с гвоздями, и засмеялся.

Ему было не больше семнадцати лет. Глуповатое крестьянское лицо как-то не вязалось с квадратной, закованной в железо фигурой, вросшей в железный воротник бычьей шеей, косолапо ступающими из-за железных наколенников толстыми ногами. Он был ярко рыж и невозможно похож на больного рыцаря из пролога.

По ту сторону стены стояли длинные крестьянские телеги с дровами, грелись у костров мужики, ждали, когда впустят в замок. Дик, потирая на ходу ушибленный зад, покатил ногой тлеющее полено. Мужики заторопились перетаскивать костры, выкладывать их вдоль канавы, в которую вмерзла решетка. Бревна дымили, шипели на льду. Среди взрослых вертелись дети.

Звонарь, открытый всем ветрам, приплясывал на башне, выкрикивал советы.

Солдаты снова подвели вагу под решетку, снова нажали. Маленький священник, кашляя от едкого дыма, сунулся помочь, схватился за решетку, но тут же запрыгал, затряс обожженной рукой.

Взвыли от счастья ребятишки.

Звонарь, не разобравшись, ударил в колокол.

Священник взматерел, вылетел на середину двора, запустил в звонаря смерзшимся комом земли. Решетка высвободилась, наконец, ото льда и, роняя капли черной воды, пошла наверх.

Солдаты взбирались на неповоротливых крестьянских лошадей, выезжали из замка, за ними потянулась длинная крытая рогожей телега, запряженная парой. Возница — костлявый унылый мужик в большой не по размеру железной шапке — ехал верхом, уперев ноги в оглобли.

Священник выбежал следом, торопливо одернул рясу, опустился на колени, дуя на обожженную руку, быстро забормотал молитву.

— Ричард Шелтон, — вдруг заорал он, — да поможет Святой Михаил, — он закашлялся, — и святой Георгий нашей королеве… Дики… если меня здесь проткнут… пожертвуйте золотую марку… нет, лучше фунт, за упокой моей души… и еще… пусть у вас в пятидесяти ярдах едет кто-нибудь один… лучше всего Хорек… Обязательно! Дики, если меня здесь проткнут… — он опять закашлялся.

Звонил, дребезжал колокол. Дик был взволнован. Он хотел крикнуть что-то торжественное, соответствующее минуте, но губы задрожали, нос задергался, и, испугавшись, что не справится с собой и расплачется, он ударил лошадь между ушей и поскакал вслед громыхающей по мерзлой земле телеге и уходящему под горку отряду.

Было белое осеннее утро.

Колокол замолчал, и стало слышно, как в деревне под горой перекликаются петухи.

Кони и люди втягивались в однообразное, рассчитанное на долгий путь движение. Костлявый мужик не мог справиться с железной шапкой — она все время сползала ему на глаза. Боясь насмешек, он тихо снял ее и спрятал в мешок. Побрякивало железо, постукивала по мерзлой земле телега. Посапывали солдаты, привычно задремывая в седле. Маячил впереди одинокий всадник, очевидно Хорек. Молодой длинноволосый солдат бросал палку тощей черной собаке, бежавшей за ними от замка. Потом ему это надоело, он закинул голову к небу и запел:

не то пел, не то орал солдат.

Том Лесли, старый сержант с красным лицом, седым ежиком и расплющенной переносицей, осторожно потрогал большим пальцем арбалет Дика.

— Во Франции вертушки красят в желтый цвет. — Лесли завязывал беседу. — Сказать по чести, мне не нравится.

Дик не ответил. Он слушал песню, и чем больше слушал, тем больше расстраивался.

— Нехорошо, Лесли, — сказал он наконец и для солидности высморкался в два пальца. — Такие слова…

Лесли тоже высморкался, скорее для обряда, вытер пальцы об уши лошади и тоже послушал.

— А по-моему… так пусть поют, что им нравится, Дики… — он коротко глянул, проверяя, прошла ли эта вольность. — Солдаты… Они хорошие лучники, просто даже отличные лучники. И пусть себе поют, что им нравится… они же не какие-нибудь святоши без штанов, а настоящие лучники…

Они ехали рядом, касаясь наколенниками друг друга. Лесли замолчал только тогда, когда Дик рукой в железной рукавице схватил его за ухо и перегнул к себе.

— Ты старая, болтливая трещотка… провонявшая свинья, — орал Дик, — болтливая мельница… куча грязи и все. Куча грязи и все…

Певец испуганно замолчал. Все остановились, старательно не смотрели друг на друга. Костлявый мужик торопливо нахлобучил железную шапку. Дик отпустил наконец ухо сержанта, дав напоследок затрещину, от которой тот чуть не слетел с коня.

— Ребята! — крикнул Дик, привстав на стременах. — Ребята!..

В наступившей тишине звонко тявкнула собака, требуя палку, и Дик смешался. Лесли закинул голову и втянул воздух.

— А ну, заткнись, беззубый, — заорал он неожиданно весело и попытался огреть певца плеткой. Потом потряс головой, в которой, видно, еще звенело от удара, перекрестился и неожиданно высоким, пронзительным голосом затянул псалом.

Солдаты трогали лошадей, начинали подтягивать.

На фоне крупно проходящих на экране тяжелых солдатских лиц, самозабвенно поющих псалом о Пресвятой Деве, своей непорочностью творящей чудеса, возникают титры.

Последним едет солдат, что-то бормочет, загибает толстые корявые пальцы. Камера совсем близко приближается к нему, и тогда сквозь слова псалма мы слышим его тихое сосредоточенное бормотание:

— Пять пенсов за лошадь и два как лучнику, семь… ну, будем считать шесть. Теперь, три за арбалет, два или три… ну, будем считать два, девять… теперь дни, ну, будем считать сорок, ну тридцать… Господи, Пресвятая Дева, кого б спросить?!

Едущий впереди Хорек замахал над головой руками. Солдаты перестали петь, прервались титры картины. Все ждали, пока Хорек выехал на холм, положил коня и быстро на четвереньках побежал к гребню. Дик ударил плеткой коня, не доезжая до вершины, тоже положил его, подобрался к Хорьку и лег рядом.

Тянется до самого серого неба поросшее мерзлыми голыми кустами поле, и лишь внимательно вглядевшись можно увидеть ползущий по нему военный отряд, такой же, как наш, — несколько солдат, длинная телега с конным возницей, дозорный впереди. Только позади два странно тяжелых, неуклюжих всадника с короткими толстыми копьями.

Проглядывает солнце над равниной, и они ясно вспыхивают в его неярких осенних лучах, две тяжелые стальные громады — рыцари. На этом фоне заключительный титр — название картины.

Вечерело. Дик и Лесли ехали впереди, сменив Хорька. Мороз крепчал. Лица солдат были закрыты примороженными дыханием шерстяными подшлемниками, тоже обшитыми железом, толстыми платками. Далеко через легкий морозный туман скорее угадывалась, чем виднелась деревня, а между ней и отрядом — сторожевая вышка, голая и черная, две площадочки на длинных, связанных между собой жердях. На верхней солдат, спрятанный от стрелы и злого ветра тюками с сеном.

Отряд и телега сильно поотстали, а когда Дик и Лесли, подхлестнув лошадей, потрусили к вышке, и вовсе остановились согласно своей несложной стратегии. На ходу Дик засвистел в два пальца, и сразу же на тюк с сеном лег и направился в их сторону короткий тяжелый арбалет.

— Кто такие? Во имя Богоматери. Продырявлю… — заорал с вышки простуженный испуганный голос.

— Не визжи! — крикнул Дик и встал на стременах. — Благослови Бог королеву, и чума в глотку горбатому!

Голова исчезла и сразу же появилась. Лесли успел рвануть лошадь в сторону, но было поздно. Лязгнул арбалет, коротко прошипела и чавкнула, ударив его в бок, недлинная толстая стрела. Лесли тонко заскулил и пополз с лошади на землю. Дик, широко раскрыв рот, уставился на Лесли. Солдат за мешком орал, колотил по чему-то железному. Между вышкой и деревней у стога сена метнулась небольшая фигурка, политый, видно, маслом стог вспыхнул дымным багровым пламенем.

— А-а-а!.. — взревел Дик и помчался к вышке. На полном скаку он перегнулся с седла и ударил железным наплечником по одной из жердей. Жердь треснула, вышка закачалась, но устояла.

— Уйди, — визжал на вышке солдат, пытаясь зарядить арбалет. — Уйди, сатана!.. Продырявлю…

Только сейчас в деревне ударил колокол. Возница бил лошадей, разворачивая телегу. Растерянный отряд сбился в кучу, топтался на месте.

— Бараны! Уши отрублю, — орал им Дик, разворачивая коня. Он опять помчался к вышке и опять ударил ее плечом. Жердь лопнула, вышка накренилась, посыпались тюки. Солдат на вышке, крича от ужаса, швырнул в Дика арбалет, прыгнул и, петляя что есть мочи, побежал.

— Не буду, Господи, не буду… — кричал он на бегу, пытаясь увернуться от коня.

Дик ударил его сапогом в шею, сбил и спрыгнул на землю.

— Дик… Дик… Дик… — сипел, сидя на земле, раненый стрелой Лесли, — это Хетч… не бей его…

— Изменник! — взревел Дик.

— Я Хэтч, я Хэтч, — солдат стал на колени и заплакал, — не буду так, не буду так, — повторял он, пытаясь закрыть голову от удара.

— Не трогай его, дурак! Это же Хэтч, — пытаясь не напрягать раненые мышцы, сипел Лесли. — Ублюдок! Монастырский клоп! Чума в глотку твоей королеве… Они уже за горбатого, вот и все… Ублюдок! — он попытался плюнуть в сторону Дика.

— Я — Хэтч, я — Хэтч, — рыдал солдат.

Лесли опять лег, поджав ноги к животу, и заскулил.

— Да вот же олень, — сказал он вдруг ясным голосом, — пускай собак, Шелтон.

Пришедший с Диком отряд и отряд, квартировавший в деревне, толпились на площади среди замерзших луж, громко болтали, божились, плевались и кашляли.

По горбатой, изрезанной глубокими мерзлыми колеями улице, широко размахивая руками, спускался к площади очень высокий худой человек в длинной безрукавке из потертого лисьего меха поверх кольчуги, тяжелых высоких сапогах с длиннющими шпорами — Дэниэл Шелтон, рыцарь и местный барон. Исчезли рукава у лисьего балахона, вытерся мех за пятнадцать лет, прошедших со времен суда, а человек этот, как бывает с худыми людьми, почти не изменился. Только кожа еще туже обтянула красные обветренные скулы, поседела редкая щетина на подбородке.

Солдаты замолкли, конные слезали с коней, снимали шлемы, даже подшлемники. Дик сидел на седле боком, затягивал ремень на сапоге. Лоб и щека его были рассечены, железный наплечник смят. За спиной Дика, низко наклонясь над телегой, бубнил что-то полуодетый деревенский священник. Сэр Шелтон подошел прямо к Дику, положил руку ему на сапог.

— Здравствуй, малыш! А ведь ты играл в моем шлеме, — он похлопал себя по голове в шерстяном подшлемнике и высоко поднял руку с перстнем для поцелуя. — С ногами залезал…

Дик, угрюмо сопя, завязывал ремешок. Сэр Шелтон покачал головой, еще раз хлопнул его по колену и быстро прошел к телеге, над которой бормотал священник.

— Лесли, узнаешь меня, дружище?

— Выньте стрелу, ваша милость, — просипел из глубины телеги голос, — мочи нет, выньте стрелу.

Сэр Шелтон стянул подшлемник с лысой головы, наклонился над телегой, поцеловал раненого в лоб, перекрестился, полой лисьей безрукавки захватил стрелу и уперся коленом в телегу. Дик, закусив губу и побледнев, что есть силы потянул ремешок на сапоге. Тот лопнул. Дик уставился на разорванные концы. За спиной тоненько запел священник. Неожиданно его лошадь тронула, он повернул голову и увидел, что сэр Шелтон ведет ее за повод вон с площади. Тот через плечо тоже взглянул на Дика, отвернулся и сплюнул под ноги.

— Не сердись, дружок, но у вас в роду руки были всегда покрепче, чем голова, — сказал он после паузы.

Дик не ответил.

Мимо них по улице грохотала телега.

— Как хорек кусается, ваша милость… — крикнул солдат с облучка. Он сосал раненную ладонь. Из кучи сена на телеге высунулся парнишка с худеньким болезненным и злым лицом.

— Кожу с вас сдерут, — закричал он бешено не то Дику, не то дяде, — вороны протухшие… лошадьми разорвут!.. — он оглянулся и, будто испугавшись чего-то, так же неожиданно исчез в сене.

Телега прогрохотала мимо дома, приспособленного солдатами под баню. Баба привезла туда бочку воды и стояла, сурово отвернувшись от срама, а голый распаренный солдат приплясывал в дверях, под общий гогот уговаривал ее зайти. От бани бежал сержант.

— Пшел вон, — крикнул ему сэр Шелтон. Он посмотрел на уныло молчавшего Дика, поежился от холодного ветра, опять взял лошадь за повод и повел за бревенчатый угол бани. Там было пусто. Низкая крыша поросла мхом. Сэр Шелтон достал из-за пояса короткий меч, сбил им съехавшую черепицу и с тоской посмотрел на Дика, что-то соображая, потом еще раз ударил мечом, на этот раз по бревну, так, что полетели щепки.

— Наша королева снюхалась с французами, — наконец заговорил он, — король олух, и она обманывала его… Так что принцы незаконны. Вот так-то, дружок. — И добавил глухо: — Все пакость.

Коротко взглянув на потрясенного Дика, он отвернул безрукавку, подхватил кольчугу, обнажив рыжий мускулистый живот, и, перехватив рукоять меча двумя руками, ударил себя. Спасла кольчуга, она упала, меч только проскрипел по ней.

Дик кубарем слетел с седла, бросился, прижал его к бревнам, пытался вывернуть меч.

— Грех, дядюшка, страшный грех! Что вы?! Дядюшка, милый!

— Надоело, — хрипел дядюшка, — устал, надоело. — Наконец он отдал меч Дику и, задыхаясь, привалился к бревенчатой стене.

Из-за угла высунулся голый распаренный солдат с поленом, посмотреть, кто крушит баню, увидел дядюшку и исчез.

Дик соскреб изморозь с бревна, вытер вспотевший лоб и шею. Дядюшка отошел, стоял отвернувшись, сцепив руки. Дик тихо, стараясь не скрипеть сапогами, подошел к нему, наклонился и поцеловал руку.

— Я согрешил перед вами в мыслях, дядюшка, — сказал он. — Я накажу себя.

Дядюшка кивнул, не оборачиваясь.

— Но это потом. Сейчас нам надо ехать к отшельнику Кентерберийскому… Это святой человек… Он облегчит вам душу и поможет советом…

Некоторое время дядюшка не оборачивался, потом вдруг несколько раз присел и выпрямился.

— Ноги болят, — сказал он растерянно, — к перемене погоды ужас как ломят… — На Дика он не глядел. — Насчет отшельника надо подумать, надо подумать… — Он подобрал лежащий на земле меч, вытер его лисьей полой и стал рассматривать, будто в первый раз видел. — Ты бы съездил к нему, а, Дикон? Порасспросил бы то да сё, знаешь? — От этой мысли он немного оживился. — Я честно сказать, не умею… с отшельниками. А ты как-никак… Может, он и впрямь посоветует… Утром и поезжай, а, Дикон?

Дядюшка пнул подвернувшийся под ногу битый горшок, не оборачиваясь пошел к дороге.

По улице проехала баба, которая привозила воду. В бане орали, ликовали солдаты, не давали Дику сосредоточиться. Он медленно сел на лошадь, зацепил валявшееся на крыше линялое рядно, нацелился и ловко швырнул его, точно накрыв дымящуюся трубу. Он уже выехал на дорогу, когда из дверей и из окон дома повалил дым, стали выскакивать голые, задыхающиеся солдаты.

Дик жевал красную, схваченную морозом рябину. За его спиной, в деревне на холме, затопили печи, дымы ложились от ветра. Два мужика вязали разбитую накануне сторожевую вышку. Часовой, воткнув лук в землю, бегал вокруг него, хлопая себя по бокам. Хотелось спать. Дик попрыгал на месте, продолжая жевать рябину, встал на голову. Небо с бегущими облаками лежало у его ног, а вышка висела над головой, казалось, прикрепившись к белой от инея дороге. Дик попробовал проглотить ягоды, подавился и вскочил на ноги.

Конь был обвешан охапками рябины. Дик ударил его плеткой и, не оборачиваясь, поскакал по узкой тропе, через застывший кустарник и вмерзший в лед камыш — прочь от деревни.

Ветер нагонял на солнце тучи, отгонял их, и ива на болоте, и камыш то темнели, то опять светлели. Дик не понял, отчего внезапное чувство тревоги возникло в нем, но перевел коня на шаг, спустил с плеча ремень арбалета и завертел головой. Тихий звук, не то вздох, не то стон, почти слившийся с привычным шорохом камыша под ветром, повторился.

В провалившейся болотной полынье тонула лошадь. Силы оставили ее. На поверхности торчала только мокрая от пота голова. Голова протяжно вздохнула, и от ее вздоха заколебалась сухая болотная трава. Дик завертел головой. Вокруг было пусто. Прокричала лесная птица, и опять все затихло. Делать было нечего, Дик оттянул ногой крючок арбалета, прицелился и вогнал стрелу в голову лошади. Низкий звук мощной тетивы долго держался в холодном лесу. Исполнив это неприятное, но милосердное дело, он тронул коня и тут же опять остановился. Из придорожных кустов, почти у самого его сапога, глядело на него бледное детское лицо. Ветки раздвинулись, и на тропинку выбрался худенький парнишка, тот, что так яростно ругался в деревне из телеги с сеном. С головы до ног он был перепачкан болотной грязью и сильно дрожал не то от холода, не то от страха.

— Что ж ты не пристрелил ее? — Дик недружелюбно рассматривал дрожащего парнишку. Тот беззвучно зашептал, сцепил пальцы и протянул к Дику худые дрожащие руки.

— Мне очень нужно в Холливуд… я мог бы бежать рядом, если бы ты позволил мне держаться за стремя…

— Ты что, больной?

— Я здоровый… — торопливо ответил парнишка, — просто я очень грязный, прости меня.

— Заткнись, — перебил его Дик. — Ты что, шпион горбатого? — Дик осекся, внезапно ощутив, как все теперь запутано, и отвел глаза.

— Что ты, добрый мальчик, — заверещал парнишка, — они просто захватили меня… у меня в доме… а когда за нами погнались, закрылись мною на телеге… И наши не могли стрелять…

— Что ж им было дожидаться, пока их проткнут? Все так делают.

— Его повесят, повесят, лошадьми разорвут… в дегте сварят, — зарыдал парнишка, размазывая грязь на лице.

— Ой-ой! Ты меня так напугал, что я сейчас перепачкаюсь, — Дик выплюнул жеваную рябину и тронул лошадь.

— Прокляну! — парнишка неожиданно вцепился в хвост коня Дика и заскользил за ним по льду. Дик остановился. Парнишка сидел на земле, не отпускал конский хвост и не мигая смотрел на Дика.

— Я тебя сейчас прокляну, и ты ослепнешь, — пробормотал он.

Дик хмыкнул и погладил коня по шее. Он хотя и не испугался, но ощущал некоторую неуверенность.

— Он сейчас копытом выбьет из тебя дух.

— И пусть, и пусть, лучше убей меня, как мою лошадь, убийца.

— Ну ты-ы… недоносок… — Дик поднял хлыст.

Парнишка мгновенно выпустил хвост лошади. Его либо никогда не били, либо били очень страшно; он так испугался, так скорчился и заскулил, что Дик растерялся.

— Эй, — позвал он его.

Парнишка все в той же немыслимой позе ждал удара.

— Чтоб ты сдох от чумы! Забирайся. Как там тебя зовут?

— Джон Метчем, к твоим услугам… Джон Метчем, — торопливо забормотал парнишка, залезая на лошадь и устраиваясь в седле.

Дик ударил лошадь кулаком и побежал рядом, держась за стремя.

В седле Метчем быстро приободрился и повеселел. Сначала он сунул в рот гроздь рябины, отломив от притороченной ветки, затем достал из седельного мешка флягу; попил, пролив воду Дику на голову. А после того как Дик отобрал ее, затрещал, и трещал уже не останавливаясь.

— Страшное болото… в жизни ничего не видел страшнее… У нас под Сидлом за игуменьей погнался дикий кабан. Но Господь снизошел на нее, и она прошла топь как по суху, даже не замочив туфель. А кабан канул в топь. Там, где канул кабан, до сих пор лопаются желтые пузыри. А там, где прошла игуменья, выросли цветы… Вот такие, — он показал размер цветка, величиной с голову лошади, — многие видели… У тебя нет платка или чистой тряпочки?

Дик мотнул головой. Ветки рябины лезли ему в глаза, мешая смотреть, и он обламывал их на бегу.

— А я знаю, как тебя зовут, добрый мальчик. Ричард Шелтон. Ты племянник местного барона и с двух лет жил в монастыре. Солдаты говорили, что ты страшно сильный, но немного, как это?.. — Метчем понял, что говорит лишнее, и засуетился. — Немного деревянный.

— Наверно, деревянный, — обиделся Дик, — если ты едешь на моей лошади, а я бегу рядом.

— Прости меня, добрый мальчик…

— Если ты… ты, — рявкнул Дик, — интересно, сколько монет можно получить за такого ублюдка!

— Ему не нужен выкуп… — Метчем опять отщипнул рябину. — Он хочет женить меня и получить процент.

— Ну и женился бы… жених, — Дик снизу посмотрел на тщедушную грязную фигурку и захохотал.

Смеялся Дик очень заразительно и, начав смеяться, никак не мог остановиться. Метчем тоже захихикал.

Тропа повернула, и за кустами открылась широкая мутная река с перевозом — низкая хижина из жердей и глины, с жухлыми кустами на плоской крыше, две неуклюжие лодки, низко над водой обледенелая веревка. Тощий мужик суетился у прогнивших мостков. Пока Метчем неумело затягивал коня в лодку, Дик пробил дыру в днище другой, вытащенной на берег. Мужик не спорил. За годы работы на перевозе он привык ко всякому. Он сидел на корточках на обмазанной глиной корме и терпеливо раздувал на ней костерок. Потом прошел на нос, взялся своими плоскими, как клешни, руками за обледенелый узел веревки, но тут же открыл рот и уставился на Метчема.

— Черт возьми, — захохотал он и подмигнул Дику. — Черт возьми, сэр рыцарь, ну и ну… Гы-ы-ы… — От радостного возбуждения он прямо-таки заплясал на носу. Дик удивился, Метчем схватил со дна деревянный черпак и оскалился. Мужик перестал хихикать и приплясывать, но глупая счастливая улыбка сохранилась у него на лице.

— И-ы-ы-х! — вздохнул он и потянул на себя тяжелый узел. — И-ы-ы-х! — он ухватился за следующий. Под днищем зашуршала вода и битый лед; лодка медленно потащилась вдоль веревки.

— И-ы-ы-х! И-ы-ы-х! И-ы-ы-х! — не то выкрикивал, не то стонал мужик. Он пытался встретиться глазами с Диком и, когда это ему удавалось, подмигивал, крутил от восторга головой.

Потрескивал, выбрасывая в воду угольки и веточки, костер на корме. Через клочья темного дыма Дик видел, как отступал изрытый копытами и колесами берег. Метчем на корме у костра повозился и заснул. Он спал открыв рот и таким был неприятен Дику. Дик отвернулся. Теперь перед ним покачивался высокий нос лодки, босые исцарапанные ноги перевозчика, в подвернутых штанах, обледенелая веревка. Иногда с веревки срывались и с легким звоном плюхались в воду сосульки. На берег ложился легкий туман, от этого он казался стылым и нездоровым.

— У него деготь в костре, — раздался с кормы пронзительный голос Метчема. — Мальчик, посмотри, — он протягивал к Дику черную блестящую ладонь.

— Какой деготь, какой деготь? — мужик чуть не заплакал. — Да что ж это делается, ваша милость?

— Ты кому зажег костер, собака? — визжал Метчем.

— Отступись, ведьма, — тонко крикнул мужик и плюнул в сторону Метчема.

— Повтори, пес!..

Дик вертел головой. Ему были одинаково непонятны испуг Метчема и вопли мужика. Мужик, истолковав молчание Дика как робость, нагнулся, схватил со дна лодки багор и закрутил им над головой.

— Блудница! Ведьма, ведьма! Сокрушу, сокрушу, — выкрикивал он, — не подходи! Прибью.

Он неловко ткнул багром в сторону Дика. Тот поймал его и потянул к себе. Несколько секунд оба пыхтели, стараясь пересилить друг друга, затем Дик резко отпустил багор, и мужик с грохотом обрушился на дно. Дик навалился на него, захватил шею тесьмой от болтающейся боевой рукавицы и придавил. Мужик захрипел, заколотил ногами по днищу.

— Кинь головню, Метчем, — Дик сдул прядь волос, которая лезла в глаза, подтянул тесьму. — Вон ту, побольше…

— Ой, ой, ой! — взвыл мужик на всю реку. — Не надо! Богом клянусь, не надо, ой-ой-ой!.. Не жгите меня!..

— Сбрасывай костер! — орал Дик. — Быстрее, собака!

Отвязавшаяся лодка медленно вертелась посреди реки. Течение сносило ее от перевоза. Мужик, стоя на четвереньках, всхлипывая и отплевываясь, сбрасывал костер в воду, шапкой притушивал деготь.

— Плохие времена, очень плохие времена, — сипло выкрикивал он. — Я-то вас не предам, ваша милость… Теперь-то мне ясно… теперь-то все, все-е-е ясно…

— За что? — взвился молчавший до сих пор Метчем. — Ну за что, пес, что мы тебе сделали?

Дик выломал скамейку, стал на борт и, орудуя ею, как веслом, принялся разворачивать лодку.

— Аа-а-а! — закричал Метчем.

От кустов к воде бежали маленькие фигурки. С луками и рогатинами. Человек десять. Дик бросил скамейку перевозчику, лег на борт и взялся за арбалет.

— Греби, — рявкнул он, — ложись на дно, Метчем.

Две фигурки на берегу отделились от остальных, вошли в воду, натянули неуклюжие луки и с поразительной быстротой метнули по несколько стрел. Остальные закричали. Стрелы с густым сочным гудением зависли над лодкой и попадали в воду. Дик выстрелил из арбалета. Фигурки сразу же побежали в разные стороны, оглядываясь на идущую стрелу… Затем с берега раздались ликующие крики и хохот. И опять лучники побежали к воде, пустили стрелы, и опять ветер донес восторженный крик.

Все это больше напоминало азартную игру, чем бой. Стрелы выскакивали из воды уже потерявшие силу, и течение, медленно вращая, уносило их вниз.

Вдоль борта зашуршало, стало темнее, лодка входила в камыши. Закричала встревоженная птица. От напряжения у Дика свело ноги, он с трудом поднялся, поймал перевозчика за рубаху, притянул к себе и несколько раз ударил кулаком в живот. Затем лег на борт, свесил голову и стал пить. Лодка стояла на мели.

Метчем стягивал лошадь в воду. Икал на дне избитый перевозчик.

Метчем на корточках сидел у воды. Вокруг стеной поднимался камыш, течение не ощущалось, и он сосредоточенно рассматривал собственное отражение. Поблизости плеснуло, пошла рябь.

Дик с горящей веткой в руке ходил рядом по колено в воде, ловил раков и бросал их в шлем, который висел у него на локте. Как деревенская корзина!

— Мальчик, — Метчем дождался, пока рябь ушла и отражение опять возникло, — ты бы не мог поймать что-нибудь другое… какую-нибудь рыбу… видишь ли, я не ем раков…

Дик выпрямился. В руке у него медленно извивался здоровый рак.

— Слопаешь, — сказал он после паузы. — Сними штаны и просуши их, а то получишь горячку.

Метчем испуганно глянул на Дика и поплелся к костерку, разведенному неподалеку в яме под большим деревом. Дик опять наклонился, посветил веткой в темную воду. Садился холодный туман, лошадь два раза брякнула железом, наклонила морду, стала шумно пить.

— Эти болотные собаки, — сказал Метчем, подкидывая ветку в костерок, — ограбили проповедника, святого человека, забрали деньги на храм… и отобрали у него сапоги… — Метчем поежился. — Как они не боятся?! Мальчик, говорят, раки не чувствуют, когда их пекут… и рыбы тоже…

Дик только что вытащил из-под коряги большого рака.

— Даже улиткам больно, когда их хватают раки. А ты когда-нибудь видел, как жгут людей?

— Нет.

— И я не видел. А мой дядя видел… И Хаксли-лучник… Раньше часто жгли, — Дик бросил ветку в воду и пошел к костру. У костра он отстегнул наколенники, сел на хворост, принялся стягивать сапоги. — Я же сказал тебе, сними штаны.

— Обсохнут.

— Если сесть задницей в угли, — захохотал Дик. Он снял сапоги и теперь стягивал с себя прошитые железными пластинами кожаные штаны.

В глазах Метчема метнулся ужас. Он сел к Дику спиной.

— Сколько тебе лет?

— Четырнадцать.

— Я думал — восемь. Все-таки ты какой-то недоделанный. А может, у тебя блохи?

— Почему?

— У нас в монастыре был один такой… Он расчесывался, а после стеснялся… И мочился во сне… А еще…

— Правда ты умеешь читать?

— Правда. — Дик заважничал и забыл про монаха. — Но я быстро устаю. А вот дядя…

— Что дядя?

— Оставь моего дядю в покое. Он храбрый рыцарь…

— А я его не трогаю.

— Трогаешь. Я попрошу, и он найдет тебе жену с эту елку… Интересно, как у вас все получится, — Дик захихикал. — Будешь есть? — И, продолжая хихикать, он выбросил из золы рака и стал катать по земле.

— Я слышал, солдаты болтали… — начал Метчем и замолчал.

— Про что?

— Про тебя, конечно.

— Они трусливые гуси, а не солдаты. Я один проткну таких пятерых.

— Во-во! Они и говорили. — Метчем тоже выкатил палочкой рака и катал по земле.

— Что говорили?

— Ничего.

— Нет, ты скажешь, если начал.

— Они говорили, что когда ты узнал, что твой любимый дядюшка опять перекрасился, то стал рыдать, петь псалмы, посыпал голову пеплом и чуть не проткнул какого-то беднягу, который… А еще они говорили… что ты головой сбил не то вышку, не то башню… потому что твоя голова…

Дик медленно встал, из-под прошитой железом куртки торчали голые ноги, и принялся выдирать ремень из развешенных для просушки штанов.

— Нет, — сказал Метчем.

— Да, — сказал Дик.

— Ты, конечно, не посмеешь, — сказал Метчем, вставая.

— Еще как посмею, — сказал Дик.

Их разделял костер.

— Добрый мальчик, — торжественно сказал Метчем, — я буду вынужден кричать, и сюда придут болотные псы.

Дик, не говоря ни слова, с ремнем в руке пошел вокруг костра к Метчему. Метчем перебежал на другую сторону.

— Прости меня, добрый мальчик, — торопливо заговорил он, — ведь так говорили они… и ты должен наказать их, а не меня… Разве я виноват, что твой дядя ложится спать Йорком, а просыпается Ланкастером!

Дик наколол голую ногу, выругался, сел и стал выдирать колючку из пятки.

— Как хорошо быть таким слабым недоноском, как ты, — сказал он угрюмо. — Ты можешь говорить любые гадости, и тебя нельзя вздуть, потому что ты слабый и жалкий, как калека или горбун.

Оба молчали. Лошадь опять звякнула железом и затихла.

— Ложись спать, недоносок. Я жалею, что встретил тебя, вот и все.

Метчем свернулся на хворосте у костра. Дик выдернул наконец колючку, потопал ногой о землю, отошел от костра и стал молиться.

— Ричард, — тихо позвал Метчем, — можно я положу твои штаны под голову?

— Положи.

Метчем завертелся, вытаскивая из-под себя толстые сучья.

— Я лучше подложу седло, — объявил он, — а штанами укроюсь.

Когда Дик, помолившись, вернулся к костру, Метчем сидел, поджав под себя ноги, и таращился в огонь.

— Спи сам на этих сучьях, — забормотал он, — я лучше буду сторожить.

Дик захватил большими пальцами шишку и бросил в костер.

— Воин должен спать на земле.

— Я не воин. Отстань.

— Ты что же, не хочешь стать рыцарем, недоносок? — Дик повалился на спину закинув руки за голову.

— Перестань звать меня недоноском! — зашипел Метчем.

— Но ведь ты зовешь меня добрый мальчик, хотя я запретил…

— Сравнил.

— Хорошо. Я буду звать тебя добрый недоносок… — Дику понравилось, как он отбрил Метчема, он подрыгал в воздухе голыми ногами и с удовольствием повторил: — Не вздумай заснуть, добрый недоносок!

Дик видел Метчема через костер. Казалось, что тот охвачен пламенем.

— Болотные псы отобрали у меня сапоги, — сказал Метчем голосом дяди. — Мне холодно ходить босиком…

Прямо над головой Дика ярко светили звезды. Он сел, потер занемевшую от холода ногу, ту, что была дальше от огня. По другую сторону костра в фантастическом гнезде из веток, седла, сапог и штанов Дика крепко спал Метчем. Дик подтянул колени к подбородку, пытаясь согреться, и с раздражением посмотрел на него, затем тихо встал, поднял валяющийся наколенник, поеживаясь и трясясь от холода, на цыпочках пробежал к реке, с отвращением зачерпнул ледяной воды и потрусил обратно. Захватив зубами наколенник, Дик забрался на дерево, прошел по толстой ветке и удобно расположился прямо над спящим Метчемом. Затем медленно, с наслаждением стал лить воду ему на лицо. Тот захныкал в своем гнезде, завертелся, уклоняясь от струи, пока Дик точно не попал ему в открытый рот. Тогда он резко сел и огляделся. Было тихо. Костер догорал. Дика не было. Стукнула копытом лошадь. Метчем подпрыгнул от ужаса и бешено завертел головой.

— Мальчик! — позвал он негромко, севшим от страха голосом. — Ди-и-ик!

— Ух-ух-ух! — филином закричал и вылил на Метчема всю оставшуюся воду Дик.

— А-а-а-а-а! — завизжал Метчем и, схватив сапог Дика, замахал им во все стороны.

— Ух-ух-ух-ух! — еще страшнее завыл Дик и прыгнул на Метчема.

Несколько секунд они барахтались в куче хвороста. Первым отлетел в сторону Дик. Совершенно потрясенный, он сел на корточки, подтянул к себе еловую ветку, закрыл ею голые ноги и торчащее из-под куртки нижнее белье.

— Кх-кх-х, — покашлял Дик и с тоской посмотрел вокруг. — Кх-кх-кх…

— Ты ушиб меня, — рыдал Метчем, — ты сломал мне плечо… ты, дурак…

Дик зацепил веткой штаны, подтянул к себе, прикрываясь ими, отступил за дерево и заплясал на одной ноге, судорожно их натягивая. В прошитых железом, спускающихся до колен широких штанах, с голыми ногами он выглядел достаточно нелепо.

— Это как же ты? — после паузы сказал он. — Это большой грех!

— Скажи об этом своим ублюдкам…

Дик опять покачал головой и потянулся к сапогам. Сапоги лежали рядом с бывшим Метчемом.

— Попробуй только, — завизжала она, выхватила из-под хвороста, видно, заранее припрятанную стрелу от арбалета и вытянула перед собой.

— Как тебя зовут? — Дик отошел в сторону, встал на колени.

— Не твое дело.

— Как же мне молиться за тебя?

Молчание.

Дик забормотал молитву. Она завозилась на своем хворосте.

— Ты думаешь, мне за это что-нибудь будет? Меня ведь заставили… Они утащили меня ночью…

— Тебя вовлекли в грех… Ты могла уморить себя голодом…

— Я пробовала…

Дик опять забормотал молитву.

— Меня зовут Джоанна… Джоанна Седли, — услужливо подсказала она. — Я думаю, когда все это кончится, я пожертвую двадцать фунтов на часовню, и все будет хорошо!.. — Она с надеждой посмотрела на Дика.

Далеко за лесом загрохотало.

— Можно двадцать пять… — голос Джоанны совсем упал. Она встала на колени. — Мальчик! — сказала она умоляюще. — Ты слышишь? Гром… А небо совсем ясное… Это не может быть из-за меня?

Дик перестал молиться и прислушался. За лесом опять грохнуло. Он вскочил и полез на дерево. Джоанна торопливо бормотала молитву.

С высокого дерева перед Диком открывалась подернутая утренним туманом бескрайняя болотная равнина, ленивая холодная река, хижина перевозчика с длинными черными мостками, светлая полоса дороги петляла по этой равнине, и нигде ни малейшего признака присутствия человека, вплоть до самого видимого конца, до края равнины, где черными столбами тянулись к небу дымы.

На холме горела деревня. Та, откуда они пришли. Там опять грохнуло, и этот грохот эхом покатился по равнине. Равнина ответила ему испуганным криком ворон.

— Это пушка, — голос Дика осип от волнения, — черт бы меня побрал, это пушка.

Двое мужиков с трудом тащили круглый закопченный камень по уже знакомой нам горбатой деревенской улице. Далеко, в конце улицы, горел большой амбар. Мужики и бабы баграми и веревками пытались сдернуть крышу Их крики, брань будто застывали в холодном утреннем воздухе.

Мужики подтащили ядро к высокому крыльцу и осторожно опустили на землю. Дик поскреб закопченный бок ядра шпорой.

— Страшная вещь, ваша милость, — деревенский священник, тот, что отпевал Лесли, присел на корточки, осторожно потрогал ядро пальцем. — Может, это и есть начало конца света?! Не думал, что Господь вместит его в железную трубу, которую потащит по земле восьмерка лошадей… Эта штука, когда летит, свистит и воет как покойник — воу-воу-воу… — Священник попытался воспроизвести звук летящего ядра, смутился и посмотрел на подъезжающую телегу. Телега была тяжелая, без бортов, на впряженном в нее коне Дика верхом ехал неопрятный бородатый мужик с рогатиной.

Заскрипела дверь. С крыльца спустилась Джоанна. Ей раздобыли женское платье, и она куталась в отороченную хорьком бесформенную суконную безрукавку.

Дик нагнулся и поднял ядро, неожиданно оно оказалось очень тяжелым. Несколько секунд он пыхтел и раскачивался с ним вместе, потом все же выпустил из рук, чуть не отдавив себе ноги и забрызгав всех водой из проломившейся лужи.

— Тяжелая тварь, — пробормотал он, забираясь в телегу и вытирая перепачканные копотью руки о штаны.

Священник передал ему корзинку и узелок.

Мужик зачмокал, ткнул лошадь пяткой, и они поехали мимо поваленного забора, мимо покрытых соломенными матами убитых, мимо мужика с охапкой подбитых железом солдатских сапог, перевязанных веревкой. Мужик похлопывал ладонью по сапогам, отгонял роющихся рядом с убитыми кур.

Лошадь перешла на рысь, и все деревенские звуки утонули в дребезжании телеги. Проехали последнюю высокую избу с проломленной крышей, голубое облинялое распятие на выезде и остановились у развилки.

— Прощай, Джоанна! — Дик взял из телеги узелок.

За его спиной перекликались мальчишки, подбирали у околицы стрелы.

— Ты здорово провела меня, но я не сержусь.

Джоанна чинно кивнула из-за пухлого дырявого мешка с сеном.

— Я тоже не сержусь.

— Понимаешь, сейчас очень важно вовремя внести выкуп… Если они в самом деле в плену…

Джоанна опять чинно покивала:

— Я сразу же отошлю вам лошадь…

Больше Дик ничего придумать не мог. Он поклонился, засвистел и пошел прочь, помахивая узелком. Через некоторое время он перестал махать узелком, потом свистеть, потом и вовсе остановился. Остановился и обернулся.

Телега, позвякивая, спускалась с холма.

— Эй! — он подпрыгнул на месте. — Эге-ей! Эй! — и бросился наперерез. Арбалет на бегу колотил его по заду. — Вот! — он наконец догнал телегу и протянул на ладони свернутую, расшитую бисером тряпицу. — Это щепка от корабля, на котором апостола Петра прибило к острову Мелит.

— Да-а-а? — Джоанна двумя пальцами взяла тряпицу и развернула ее. — А у меня есть гвоздик… тоже от этого корабля. Мне его продал один доминиканец…

Мужик раздраженно забубнил и незаметно подтолкнул лошадь. Дик повернулся легко и изящно, по крайней мере, так ему показалось, и, довольный, по кочкам зашагал к своей дороге.

— Ричард, — позвала его Джоанна и обернулась к мужику: — Стой на месте, пес!

Дик незамедлительно вернулся.

— Какой цвет ты любишь?

— Белый.

Мужик демонстративно спрыгнул с лошади и сел на камень.

— Это цвет непорочной пресвятой Девы.

— И верности, — Дик решительно полез в телегу. — Я доеду с тобой и сразу же вернусь. Сейчас самое главное — не опоздать с выкупом.

Лошадь тянула в гору ровно и сильно, не так, как тянут рабочие лошади. Холмистый кряж, поросший вереском, был похож на огромный ржавый щит. Похрустывал ледок под копытами, постукивала телега, иногда громыхало, перекатываясь по дну, остроконечное железное ведро.

— Хуже нет боевого коня запрягать, — ворчал мужик, — и тянуть долго не тянет, и бабки собьет.

За спиной Джоанны проклюнулось солнце, и, когда телегу подбрасывало, потертый хорек на ее капюшоне ярко вспыхивал.

Дик отвернулся, стал смотреть перед собой, в широкую спину мужика.

— Ни шиллинга не давай… Ни единого пенса…

Дик не понял. Дорога, слава богу, повернула, и теперь вокруг головы Джоанны перестало вспыхивать приводящее его в панику сияние.

— Ты помнишь Францию?

— Да мне трех лет не было… Дохлых собак помню, — засмеялся он.

— Дик, как умер твой отец, Томас Шелтон? — глаза Джоанны стали круглыми, как две монеты.

— А-а-а, — обрадовался Дик, — это я хорошо помню. Его привезли на крыше большой кареты. Выглянуло солнце, и облако было в виде ангела с трубой… Был граф Розенгейм в горностаевом плаще…

— Да нет же, — Джоанна затрясла головой. — Он его опоил.

— Кто?

— Твой дядя, — Джоанна быстро затараторила, уставившись в поле. На Дика она не смотрела, боясь, что тот не даст досказать. — Он, твой дядя, всегда был лысым… так наказал его Господь… уж не знаю за что. А у твоего отца были золотые волосы до плеч. Ну, вот. На одном пиру твой дядя говорит: «Брат, уже полночь, и мне пора уходить. Я прошу тебя только об одном, выпей этот кубок…» А это был настой цвета папоротника… в полночь. Понимаешь? Твой отец выпил и на седьмой день потерял разум. А твой дядя сразу послал доминиканца в Священный трибунал…

Дик с интересом слушал все про золотые волосы, но со второй половины истории потерял к ней интерес. Он взял из телеги остроконечное ведро и напялил себе на голову.

— Похоже на французский шлем, — объявил он. — Дальше будет про колдунью и про птицу.

Теперь пришло время Джоанне уставиться на него.

— Эту ерунду мне уже рассказывал один солдат вот с такой ногой, — Дик скосолапил ногу, — только без папоротника. Он ночевал у нас в монастыре. А утром украл простыни. И его драли во дворе.

— Ты рассказал кому-нибудь?

— Я спросил настоятеля…

— За это его и били.

— Ты была во Франции?

— Нет.

— А я был… И сам все помню!

— Какой горностай, — обозлилась Джоанна. — Был палач, солдаты и твой опекун в провонявшей лисе… Их зашили в мешки и побросали с плота в реку. Да сними ты это ведро!

Дик снял ведро, соскочил с телеги и пошел рядом.

— Мой отец храбрый и благородный рыцарь, — он ясно и твердо посмотрел ей в глаза, — он бился с дюжиной и погиб под Кале. И ты никогда не говори то, чего не знаешь… А то получается смешно, — он прицелился ведром в придорожный пень, бросил и попал.

— Пр-р-р-р… — возмущенный мужик спрыгнул с лошади и побежал за ведром.

— Дядя, конечно, неправ перед тобой, — Дик попытался смягчить сказанное.

— Да он волк. Как он может быть прав или не прав, когда он волк, — Джоанна продолжала злиться. — Он получил баронство, а не ты. Хотя он младший брат, а ты сын, — она вытерла об мешок вспотевшую ладошку, достала из корзинки молоко и стала пить.

— Не пей, — закричал вдруг Дик так, что она поперхнулась, — там папоротник!.. У-у-у-у! — он захохотал и заплясал по дороге.

Джоанна некоторое время обиженно смотрела перед собой, а потом тоже засмеялась.

Мужик с ведром догнал лошадь, подергал ее за оглобли, пытаясь остановить.

— Ух ты, господи! — он вдруг замер на месте и тут же стал бить ее кулаком по морде и шее, заставляя пятиться.

Внизу, под горой, через реку переправлялись войска. Это был не жалкий перевоз из веревки и двух плоскодонок, на этот раз это была переправа, сооруженная по всем воинским законам. Широкий бревенчатый плот, толстые канаты, длинные палатки для обогрева по обе стороны реки. Привычный грохот телеги утих, только пыхтел мужик, заворачивающий лошадь. Снизу от реки доносились крики солдат, блеяние коз, которых загоняли на плот, уже груженный кавалерией, на берегу гулко стучали молоты, чинили телеги.

Их увидели, и к ним направился разъезд.

Это были солдаты регулярной королевской армии, и они мало походили на разношерстный гарнизон замка; все в одинаковых тускло стальных кирасах, низких стальных шлемах. Лошади были увешаны кожаными мешками, кольями для палаток, котлами и оружием; к седлу одного был прикручен жирный живой гусь. Несчастная птица все время пыталась поднять голову на длинной шее.

Мужик захныкал от предчувствия беды, залез на облучок, подтянул поближе рогатину.

— Кто такие? — Толстая железная полоса спускалась со шлема солдата, прикрывая нос и губы, делила лицо пополам.

— Проваливайте, — Дик положил на колени арбалет. — Мы не воюем.

— Со вчерашнего дня здесь многие не воюют… А вертушка у вас, чтобы бить сомов в реке?.. — солдат показал плеткой на арбалет.

Мужик тут же дернул вожжи. Солдаты тоже тронулись. Некоторое время все ехали молча. Всадники постепенно прибавили ход, прибавлял ходу и мужик.

— Проваливайте! — еще раз крикнул Дик, поводя арбалетом. — Говорю вам, мы не воюем.

Всадники и телега неслись по гребню холма, почти не меняя взаимного расположения. Неожиданно солдат с гусем резко наддал, обогнал телегу и пошел наперерез. На ходу он освободил притороченное к седлу копье с широким плоским, крюком ниже острия. Он пронзительно свистел, пугая впряженного в телегу коня, одновременно пытаясь крюком поддеть его за копыто. Мужик выкрикнул что-то, заворочал рогатиной. Дик развернул арбалет, но в ту же секунду резко наддали всадники позади телеги. Двое из них тоже отстегивали копья с крюками.

Мужик метнул рогатину, но промахнулся. Все закричали. В ту же секунду Дик швырнул под ноги солдатских коней остроконечное ведро, затем развернулся и выстрелил. Стрела ударила хозяина гуся в щеку около носа. Все опять закричали. Он повалился на спину и так проскакал еще немного, заливая все вокруг вязкой струей крови, потом рухнул, сорвав мешки. Его лицо с толстой торчащей стрелой мелькнуло у самых колес телеги. Вытянув шею, высоко подпрыгивая, улепетывал вниз по холму оторвавшийся от седла гусь.

Телега влетела в лес, запрыгала по корням, сразу стало темнее и от этого спокойнее. Лошадь вошла в большую лужу пить.

Мужик, схватившись за живот, прошлепал к кустам. Джоанна вытряхнула из корзинки в воду размокшие лепешки, разбитые черепки, выплеснула остатки молока.

— Ну как? — крикнул Дик и повалился на дно телеги. — Как я его проткнул?

— Дик, ведь мы убили Ланкастера…

— Ну и что? — Дик продолжал кричать. — Они бы вздернули меня…

— Дик, все мои держат Ланкастеров, и ты, Дики…

Смысл произошедшего обрушился на Дика. Он поднял арбалет и выстрелил в воду. Удар тетивы в пустом осеннем лесу был неправдоподобно громким.

— Я не хотел стрелять, ты же видела. — Он соскочил с телеги, хлюпая сапогами по луже, пошел в сторону. — Из-за меня погиб Лесли… я бросил своих… Я проткнул королевского сержанта… Я подвел тебя, — губы у него дрожали. — Я глуп, я это знаю… У меня деревянная голова… Я зря ушел из монастыря. Деревянная, деревянная, — он в отчаянии бил себя кулаками по голове.

— Да нет же, — Джоанна потащилась к нему на негнущихся ногах. — Какой же ты глупый, если ты умеешь читать?! Посмотри вокруг, кто еще умеет читать?

— Да-а-а? — Дик с сомнением посмотрел вокруг, потом на свое отражение в луже и зачем-то потряс стоящее рядом дерево. С дерева посыпались в лужу скрученные желтые листья. — Я и верно стараюсь, как могу.

Он подошел к Джоанне, сел на корточки и принялся выкручивать намокший подол ее суконной безрукавки.

— Не надо, она же грязная, — Джоанна потянула за полу.

В кустах затрещало, это убегал мужик. Он мелькнул в светлом проеме между красными необлетевшими кустами и исчез.

Если бы не костры на стенах, неуклюжая громада посреди огромной вырубки больше бы походила в предрассветных сумерках на обломок горы, чем на человеческое жилье. Восход стремительно менял картину, собирая на глазах эту бесформенную громаду в строгую геометрию замка. Белый утренний свет без теней скрывал грязные подтеки, плесень, кучу навоза у стен. Обветшалый замок казался стройным и грозным. В замке перекликались петухи, мычала корова.

— А дальше?

Лошадь с телегой были спрятаны в кустах на краю вырубки. Джоанна лежала, прикрытая мешками с сеном, прикрученная вместе с ними к дну телеги.

— А дальше лев исчез. Стал уменьшаться, уменьшаться и пропал. А рыцарь Ивэйн женился на ней, плененный ее чистотой. — Дик с заряженным арбалетом сидел верхом.

Высоко над замком и лесом потянулась к деревенским полям стая ворон. Подул утренний ветерок. Дик перекрестился, перекрестил Джоанну, лошадь и тронул.

Телега заскрипела, запрыгала по кочкам. Дик бил лошадь шпорами, зацепив локтями уздечку, водил арбалетом по кустам. Так они проскочили открытое пространство и понеслись вдоль стены замка, то исчезая в его тени, то появляясь.

Дик пронзительно засвистел. У решетки ворот забегали солдаты, потащили деревянную вагу, видно, решетку опять заело. На церквухе ударил колокол. Решетка заскрипела под крики солдат, пошла наверх. Они влетели во двор замка и с ходу врезались в большое стало коров.

Все орали, перебивая друг друга. Солдат с вагой, все время хохоча, и приплясывая, и выкрикивая: как он первый увидел телегу и понял, что это свои, и как он ловко сразу поддел решетку, и как если бы не он, то Брекли сверху непременно вылил бы кипяток.

Через коров, отчаянно колотя их палкой, пробирался сэр Оливер. За ним с мечом в кольчуге поверх вязаной нательной рубахи и в хлопающих сапогах на голые ноги бежал дядюшка. На ходу он пнул пеструю корову, отбросил меч и ударил Дика кулаком в плечо.

— Проклятая старуха, — заорал дядюшка и погрозил кулаком в сторону башни, — ведьма! Так и не родила мне сына! А я так старался! — он захохотал и высморкался. — Ты чувствуешь правду сердцем, Дикон… Ну зачем бы Господь стал отмечать своего избранника горбом?! Чума ему в глотку, верно, ребята? — Дядюшка еще раз высморкался, подмигнул счастливому, размягченному Дику и пошел к Джоанне. Джоанна сидела среди мешков с сеном, распускала зубами узел веревки, которой была привязана к телеге.

— За этой девицей ты возьмешь Коровье болото до больших камней… Мир, красавица! — и дядюшка протянул Джоанне свои сильные жилистые руки.

В ту же секунду тяжелый мокрый моток веревки ударил его по ладоням и шлепнулся к ногам. Джоанна хотела что-то крикнуть, но только пискнула, губы ее зашевелились в беззвучной ругани, она отвернулась и зло заплакала. Она пыталась успокоиться, но только сильнее и сильнее била кулаком о высокое грязное колесо телеги. Стало тихо. Где-то за стенами замка брякал колокольчик. Глупая улыбка будто прилипла к лицу Дика, от растерянности он не мог ее согнать. Лучник на стене достал стрелу, обмакнул в чан со смолой, зажег от костерка.

— Прокаженные топают, ваша милость, — крикнул он дядюшке. — Пугнуть?

— Я тебе пугну, кабан! Может, на них Божья благодать!..

Дядюшка пошел к испачканной глиной деревянной лестнице, ведущей на стену, но вернулся, поднял веревку, которой его ударила Джоанна.

— Твоя матушка тоже не шла за твоего батюшку… Тоже визжала на все графство… — он кинул веревку Дику. — Это у них в роду, сынок. Эй, Хэтч! Отведи девицу к моей старухе, а старуху переведи в Залу над птичником… — Он вытер руки рубахой и повернулся к Дику. — Ты ведь не какой-нибудь прыщ с лютней. Мы с тобой солдаты, Дикон. И после свадьбы она поймет, что это гораздо лучше. — Он опять захохотал и, продолжая хохотать, полез наверх.

Дик полез за ним.

Рассвело. Туман уходил.

Через вырубку в нечистых белых балахонах, закрывающих их от макушки до пят, брели прокаженные. Впереди двое зрячих с прорезями для глаз на белых капюшонах, за ними, держась за веревку, слепые. Передние и замыкающие побрякивали тяжелыми чугунными колокольчиками. Колокольчики вызванивали шаги, предупреждали о заразе.

Мимо Дика пронесли корзину с хлебом на длинной веревке. Дик посмотрел вниз во двор. Через двор по втоптанным в грязь плахам-мосткам, придерживая юбки, шла Джоанна. Впереди Хэтч разгонял коров. Мостки исчезли в большой грязной луже, и Хэтч позвал мужика с кнутом, который сторожил от скота кучу капусты. Они сцепили руки крест-накрест, посадили Джоанну и, увязая сапогами по щиколотку, потащили ее к башне. Дверь открылась, закрылась, и они исчезли.

Позади Дика на стене закричали. Прокаженные, слепые и зрячие, растянувшись цепью и высоко подтянув грязно-белые балахоны, бежали к замку. В замке ударил колокол, солдаты побежали по стенам. Передний прокаженный рванул на груди балахон, упал, запутавшись в нем, лежа сорвал капюшон, вскочил и, закричав что-то, бросился к воротам. Это был Хорек, беззубый Хорек, живой и здоровый. Бегущие за ним солдаты тоже срывали мешающие им сейчас балахоны.

Баба тревожно смотрела на Дика. Позади нее солдаты в длинных холимых рубахах поверх боевых штанов не то пели, не то орали бесконечную, состоящую не из слов, а из звуков песню, иногда отдельному певцу удавалось вырваться наверх, и тогда все ждали, когда он сорвется, и, когда он срывался, в лад били кружками по липкому от пива столу.

Дик был пьян. Он качал камышовую люльку с младенцем.

— Приходит суббота, опять призывает меня святой отец. — Толстый мужик, в солдатских обносках, в сплошь залатанных кожаных штанах и босой, распускал вдоль березовые плахи. — Женись, такой-сякой, козлище, Господом проклятый, и спускает с меня тем же вечером шкуру… — он с грохотом обрушил топор… — За то, что я на Николу-Мученика съел голубиное яйцо.

— Зачем же ты его ел? — Дика мучила икота.

— А я и не ел… пусть им грешник подавится, этим яйцом… Ну, шкура-то одна, я и женился…

Солдаты в очередной раз обрушили кружки на стол. Ребенок взвыл в колыбели.

Дик толкнул люльку.

— Бьет он тебя?

Женщина из-за крика не услышала, насторожилась.

— Бьет он тебя?

Женщина услышала, от этого обрадовалась и радостно закивала. Мужик довольно захохотал. Неожиданно Дик рассердился, поднял полено и пошел на мужика. Тот отбежал к дверям. С поленом в руке и жбаном пива под мышкой, Дик двинулся за ним и вышел на крыльцо. Темнело. Шел дождь. Мужик исчез. Дик, забыв о мужике, с удивлением посмотрел на полено в своей руке. Он накинул на голову чей-то дырявый плац и, качаясь, широко разбрасывая руки, побежал через двор к темнеющей башне.

От горячей воды поднимался пар, и лысая голова сэра Дэниэла, торчащая из воды, была похожа на голову грешника в аду. Во всяком случае, так казалось Дику. Через решетчатое окно Дик видел дядюшку, который мылся в огромной деревянной бочке. Дядюшка что-то сказал солдату, и тот принес большой жбан с пивом и стал поить торчащую дядюшкину голову.

Дику это показалось очень смешным, он закрутил головой, приглашая кого-нибудь посмеяться с ним вместе. Но никого не было и быть не могло, потому что Дик висел на стене башни в четырех метрах от земли. Икая и хихикая, он полез выше. У длинного узкого окна Дик устроился поудобнее и запел песню, которую только что пели в караулке, песня не получилась, и он захрюкал поросенком. Напугав, как он думал, Джоанну, Дик заглянул внутрь. Низкая комната, наполовину занятая деревянной лежанкой, была пуста. Впрочем, об этом он мог только догадаться.

Бычий пузырь был менее прозрачен, чем стекло в окне у дядюшки. И предметы в комнате теряли очертания.

— Ты что? — Джоанна появилась откуда-то сбоку.

— А что? — он победно заулыбался.

— Как это ты залез? — она приподнялась на цыпочках, чтобы посмотреть, как и на чем Дик держится. Дик обхватил коленями балку, на которой сидел, раскинул руки и закачался, делая вид, что сейчас сорвется. Джоанна испуганно ойкнула. Дик опять расплылся в улыбке, но икнул. Джоанна уставилась на небо, будто увидела там что-то.

— Открой окно, — Дик подергал решетку.

Она потрясла головой.

— Почему?

— Потому…

— А я принес гусятины… — он достал из-за пазухи кусок гусятины, завернутый в капустный лист. Покрутил с сожалением и сам впился зубами.

— Знаешь, что это за комната? Здесь я родился… вон на той лежанке.

Джоанна быстро прошла в глубину комнаты, схватила с лежанки что-то холщовое, сунула под пуховик. Она была закутана в одеяло, из-под него мелькнули голые ноги.

Внизу открылось решетчатое окно, двое слуг принялись вытаскивать воду; она звонко плюхалась на землю прямо под Диком. Оба давились от смеха. К окну подтянули бочку, вылили, и окно захлопнулось.

Дик надавил пальцем на бычий пузырь.

— Выпил немного, — объявил он, — кварты три черного. После трех на мне даже незаметно. Открой окно.

Джоанна, вернее, ее тень затрясла головой.

— Открой. Я же женюсь на тебе…

В караулке по-прежнему хохотали, орали солдаты. Там под дождем уютно светились окна. К подножию башни подошла белая бородатая коза, вздохнула и, подогнув ноги, легла под навес.

Дик сильно ткнул пальцем в заткнутый пузырем квадрат окна, пузырь треснул. Оба захихикали. Дик повертел пальцем, расширяя отверстие.

— Тепло у тебя, — он просунул руку, — холоду напущу, — объявил он неизвестно кому и попытался поймать Джоанну за палец.

В караулке, где пели, бухнула дверь, вышел солдат.

Дик схватил Джоанну за руку, запыхтел и принялся сильно мять, глядя в сторону Потом подтянул ее к решетке, запустил руку в одеяло, в которое она куталась, и замер на своем насесте.

Между тем солдат колобродил во дворе, что-то бормотал, кому-то угрожал и обещал во всем разобраться. Неожиданно он поднял голову и уставился на башню. На фоне слабоосвещенного окна прилепившийся к стене Дик в огромном плаще был похож не то на большой нарост, не то на гигантскую птицу. Солдат затряс головой, как собака, стараясь прогнать видение, но видение не пропадало. Он похлопал в ладоши и два раза крикнул «кыш!». Затем, раскачиваясь и ругаясь, он отыскал в дровянике длинный шест и попытался поддеть снизу Дика. С третьего раза ему это удалось. Он уперся шестом Дику в зад и поднатужился.

Дик с проклятьями попробовал поймать шест рукой, потерял равновесие, запорхал, как птица, руками и, наконец, обрушился на солдата, накрыв его плащом. Солдат не отличался храбростью, побарахтавшись на земле под плащом, он ударился в бегство и мгновенно исчез между поленницами.

По всему замку залились собаки. Над головой Дика грохнули ставни, и свет в окне Джоанны исчез. Дик посвистел, но окно оставалось темным, даже не видно, где окно, а где стена. Дик поискал камешек, но вместо камешка обнаружил оставленный им жбан пива. Он подстелил плащ и только уютно устроился под крышей дровяника допивать свое пиво, как увидал две торопящиеся к башне фигуры.

Впереди, качаясь, шел звонарь, за ним с большой плошкой, в которой плавал горящий в жире фитиль, шлепал солдат, на которого рухнул Дик. Дика, сидящего у поленницы, они не видели.

— Здесь, — выдохнул солдат и высветил место на стене, где еще недавно висел Дик. Затем провел плошкой, показывая фантастическую траекторию полета Дика, ткнул ее в место его воображаемого приземления и застонал от ужаса.

Сложив перед собой передние ноги с раздвоенными копытцами крест-накрест, на него внимательно и серьезно смотрела белая бородатая коза.

— Так, — пискнул звонарь и закрыл глаза. — Та-а-а-ак!

Терпеть дальше было выше человеческих сил.

— Теннисон и Гроу, — тихо сказал Дик в горлышко пустого пивного жбана, — это вы?

Оба затрясли головами, отказываясь.

— Это вы-и? — настаивал Дик. — Это вы-и-и-и!..

В дрожащем свете пляшущей в руках у солдата плошки коза пожевала губами и кивнула головой.

— О-о-о-у! — взревел солдат и ринулся в постыдное бегство.

— А-а-а! — заверещал звонарь, дикими прыжками догоняя солдата.

— У-у-у! — выл им вслед совершенно счастливый Дик.

Захлопали ставни в башне. Брякнул сторожевой колокол на стене. Короткой молнией пролетела пущенная со стены горящая стрела, воткнулась в землю, осветила на несколько секунд кусок двора, лужи, телегу с разбросанными оглоблями…

Пакля, накрученная на стрелу, прогорела, и всё опять погрузилось в темноту.

— Кто там? Шкуру подпалю, — пообещал со стены сердитый простуженный голос.

Шум в замке затих, собаки унялись. Ставни Джоанны были закрыты. Моросил дождь, было темно и тихо.

Взвалив несчастную козу на плечи, то хихикая, то пыхтя и отдуваясь, Дик с трудом поднимался на стену. Широкая, вся в выбоинах, стена уходила в темноту красными пятнами догорающих костров. Сырой порывистый ветер время от времени заставлял костры вспыхивать ярче, бил дверцами деревянных ящиков с воинским припасом. Дик с козой на плечах подкатил ногой к краю стены сильно дымящееся полено, боднул головой болтающийся на веревке плоский лист железа — вызвал караульного — и, услышав далекий стук подкованных сапог, спустился на несколько ступенек по приставной лестнице, выставив козу прямо за дымящимся догорающим бревном. В последний момент, когда шаги были уже близко, он успел достать из кармана яблоко и вбить в пасть козе так, чтобы бедняга не могла его ни откусить, ни выплюнуть. Перевел дух, дунул в жбан с пивом, отчего тот издал протяжный жалобный звук. Не то вой, не то стон. Уверенный стук подков мгновенно замер, ветер в тишине еще громче застучал ящиками, коза в руках Дика рванулась и заскрипела копытцами по камню. Дик поддал вою. На стене лязгнуло и застучало.

— Остановись, Беннет Хэтч, — отчаянно завыл Дик в горлышко пивного жбана. — Остановись и закрой глаза, а то иначе они вытекут.

Передышка была необходима Дику для того, чтобы перехватить козу, которая пыталась копытом въехать ему по лбу.

Беннет Хэтч — тяжелый длиннорукий человек с неумным изрытым оспой лицом — старательно жмурил глаза и трясся так, что Дику было слышно, как позвякивает на нем кольчуга.

— У-у-у! У-у-у! — Дик еще подул в жбан, проверяя настройку инструмента, и посоветовал: — Открой глаза!

Хэтч открыл глаза и тут же закатил их.

В неярком свете чадящего и догорающего бревна мученически задранная голова бородатой козы с яблоком во рту являла жуткое зрелище.

— Старый вонючий грешник, Беннет Хэтч, это ты?

Ответом было долгое молчание.

— У-у-у-у!.. — поддал Дик, испугавшись разоблачения.

— Это я, — ответил слабый голос.

— Собирайся, — Дик коршуном взмыл от счастья, заговорил мимо горшка и, сразу испугавшись разоблачения, поддал страху. — У вас здесь хо-о-олодно… я замерз…

— Ей-богу, я ничего такого не сделал, — заныл бедный Хэтч и всхлипнул. — Я совсем не готов. Отпусти меня… Я очень тороплюсь. Мне надо срочно пожертвовать все, что у меня есть, на храм. Это будет очень красивый храм… У меня есть отпущение по всей форме… Я могу сбегать принести… Ей-богу, тут какая-то ошибка. Может, ты пришел за Картером… Мы немного похожи… Он как раз плох… Я бы мог проводить тебя. Какая тебе разница? — неожиданно Хэтч тяжело зарыдал.

— Перестань выть, может, я и отпущу тебя, — Дик не знал, как выпутаться.

Рыдания прекратились, со стены раздавались только отдельные вздохи и всхлипывания.

— Зачем ты украл штуку сукна и две бочки кларета?

— Сукно — да. А кларет взял Дергунчик. Это большой грех, с сукном… Но нам недоплатили за Францию… Клянусь тебе, недоплатили… И я ошибочно думал…

— А верен ли ты был своему господину?

Шутка изжила себя. Пора было бежать в караулку, рассказывать. Дик готовил последний решительный трюк. Он крепче уперся ногами, собираясь швырнуть козу Хэтчу под ноги.

— Какому? — между тем угодливо тараторил Хэтч. — Лысому или потопленцу? — Он немного освоился и даже осмелился облизнуть губы и вытереть дрожащей рукой совершенно мокрое от пота лицо… — Потопленцу, как же?.. У него нутро гнилое… — Хэтч заметался, не зная, верно или неверно нужно было служить потопленцу. — Копнули, а там ересь. Или что не так, ваша милость?.. Меня и на плоту не было, — голос Хэтча дрогнул мгновенным сомнением.

Сырой ветер дул такими же порывами, так же барабанил дождик и шипело бревно. Но все это стремительно отделилось от Дика, все осталось в прежней жизни. Эта прежняя жизнь показалась Дику такой же уютной, как светящееся во дворе окно караулки. В эту прежнюю жизнь Дику ходу не было. Надвинулась другая, темная и беспощадная, как морская волна ночью. Дик поставил козу на стену и смахнул вниз жбан. Жбан взорвался, ударившись о камень. Дик затряс головой, как тот пьяный солдат, который увидел его под окном Джоанны, оттолкнулся от лестницы и прыгнул вниз. Со стены в свете костра на него глядело лицо Хэтча с белыми оттопыренными ушами.

Из желоба вытекала струя воды. Дик сидел на земле, ловил ее открытым ртом. Потом встал, сунул пальцы в рот, изогнулся и исчез за выступом стены. Затем появился, вытер слезящиеся глаза и опять сел на прежнее место.

Сильный дождь при солнце. Из тех, что называют грибными. Упругие светлые струи пузырями вскипают в лужах бесконечной, изрытой глубокими колеями дороги. Весенняя трава вдоль дороги необыкновенно яркая. Все это убегает из заднего окна деревянной кареты.

Мужик ловит рыбу в маленьком озерке. Солдат в латах купил у него рыбину и скачет, догоняет карету с большущей серебряной рыбиной в руке. В зубах у солдата дымится маленькая трубочка.

Болела голова, время от временя Дик придерживал ее рукой. Он бегом пересек двор и толкнул дверь низкой одноэтажной пристройки. Но та была заперта. Он постоял немного, прижав лоб к холодным мокрым доскам, и потянул дверь на себя.

Длинное низкое помещение было не то коридором, не то кухней, большую его часть занимала плита со вмазанным котлом, у дальнего конца плиты две полуодетые женщины вытаскивали соринку из глаза голого заплаканного мальчика. Они испуганно вытаращились на Дика. Дик стремительно промчался мимо них и открыл сбитую из тонких досок дверь, из-под грубо размалеванного деревянного распятия глядел с кровати заспанный человек. Рядом крепко спала толстая женщина. Человек поморгал, пожевал губами и быстро сел, перекинув через высокий борт кровати тощие жилистые ноги.

— Проснись, колода, — не оборачиваясь, он ткнул женщину кулаком в бок.

Дик открыл рот и так постоял немного. Он вдруг ощутил пустоту и усталость, казалось, внутри у него что-то звенело. Захотелось лечь на пол и уснуть.

— Ничего, дрыхни, — Дик вышел и тихо притворил за собой дверь.

Спрашивать о чем-либо было не нужно. Он и так все знал. Начинался серый, самый ранний рассвет. Темнота смягчалась. Мостки позади захлюпали, Дика догонял Хэтч. Он пошел рядом, но не по мосткам, а сбоку, по грязи, и все время покашливая, будто что-то застряло у него в горле.

— Ну и разыграли вы старого Хэтча… — он захихикал натужно и неуверенно. — На солдате всегда грехов, как на елке иголок… Я и наплел… Какое-то сукно на себя взял… — Хэтч опять похихикал, крутя головой, и опять откашлялся. В маленьких глазах у него застыла тоска. Лицо было тяжелое, недоброе.

— Кто это вас ко мне послал, ваша милость?.. Это Хаксли-лучник вас ко мне послал?.. Вы не говорите, только кивните, ваша милость…

Дик не ответил. Доски хлюпали под ногами, выбрасывали фонтанчики грязи. Мостки завернули, и Дик сразу увидел двух солдат. Один стоял, прислонясь к дровянику, другой, сидя на корточках, ласкал собачку. Оба были короткие, круглоголовые, с крепкими шеями: отец и сын. Тот, что ласкал собачку, улыбался, глядя перед собой.

— А вы как думали, ваша милость? — Хэтч покашлял.

Дик выругался и схватил его за ухо. Глаза у него остекленели, он крутил и рвал ухо, пригибая голову Хэтча все ниже и ниже. Когда ему удалось вырваться, его и без того большое ухо отвисло и посинело. Железная шапка с него слетела, голова была седая в розовых проплешинах. Оба, задыхаясь, глядели друг на друга.

Хэтч вытер нос и прижал ладонью больное ухо.

— Сдается мне, ваша милость, у вас голова не в порядке, — он кивнул солдатам, приглашая их подойти. — А вы как думали?!

Солдаты с места не сдвинулись. Молодой по-прежнему играл с собачкой, но не улыбался больше, а глядел в землю.

— Давай сюда, ребята! — голос у Хэтча пискнул.

Дик нехорошо засмеялся и ударил Хэтча по щеке. Раз и другой. Он даже не старался сбить его с ног. Просто бил и ругался.

— Давай сюда, ребята, — опять закричал Хэтч. Он почти не обращал внимания на удары, пытаясь из-за Дика увидеть солдат.

Молодой солдат встал, сказал что-то пожилому и пошел в сторону. Пожилой крикнул ему что-то вслед и, недовольный, пошел за ним.

— Вперед, Драгунчик, — в голосе Хэтча слышались слезы. — Собаки, ах собаки! Псы вонючие, шакалы! Я про сукно молчать не буду, и не ждите! — Он повернулся и, раскачиваясь, побежал обратно к пристройке. Дик помчался за ним, пытаясь на ходу достать его ногой. Хэтч влетел в двери пристройки и тут же загрохотал, чем-то подпирая их изнутри. Дик несколько раз саданул по ним сапогом, нагнулся и прополоскал в луже разбитую руку. Над его головой открылось маленькое окошко вроде форточки, появилось бледное лицо.

— Зря вы, ваша милость… Клянусь распятием. Мы ничего такого и не думали…

Дик подпрыгнул, попытался опять схватить Хэтча за ухо. Голова исчезла.

— Эй, ты, притащи арбалет со стрелами и еще, что там есть… мне по руке.

В форточке опять возникло вислоухое несчастное лицо Хэтча.

— Где ж я возьму, ваша милость?

Дик пожал плечами и сплюнул. Он сел на лавочку, вытянув ноги.

Морозило. В башне затопили. Дым из трубы завивался на крыше. На фоне утреннего неба четко вырисовывались зубцы стены.

К краю стены подошла, посмотрела вниз и заблеяла брошенная коза.

К ногам Дика хлопнулся арбалет, вязанка стрел, короткий боевой топор.

— Двуручник есть, — деловито сказала голова Хэтча из окошка, — французский… Прямой такой… Тащить?..

Дик не ответил. Он спал. Выражение лица у него во сне было несчастной.

— Собаки, ах собаки, — пробормотал Хэтч, уже сам не зная о ком, — собаки, псы вонючие…

Яркое солнце и внезапный утренний мороз превратили неопрятный двор старого замка в слепящее великолепие. Покрытая накануне водой земля, бесчисленные лужи-лужицы, следы копыт, колея, даже потеки нечистой воды на стенах, — всё вспыхивало, дрожало и переливалось, заполняя то, что оставалось в тени, бесчисленными зайчиками. В бодрящем утреннем воздухе звук пилы, мычание коровы, голоса детей, крики солдат, отрабатывающих военные упражнения, — всё слилось в легкий мелодичный звон. Всё будто было и не было, будто и не касалось Дика Шелтона, который в полном боевом снаряжении, в доспехах, со щитом, в шлеме с султаном, твердо вышагивал через двор замка под удивленными взглядами челяди и солдат. Казалось, даже телята из стойла и гуси из своих плетеных темниц — все с удивлением смотрят ему вслед. У колодца Дик зацепился султаном за болтающуюся на журавле бадью и, будто проснувшись, тупо огляделся.

Солдаты у стены отрабатывали удар алебардой по голове. Стоял сильный гвалт. Дядюшка в разлапистом деревянном кресле наблюдал за учениями и завтракал; ел гусиные яйца, которые торопливо чистил мальчик в куртке с бубенчиками. Тут же сидел священник.

— В растяжку надо брать, бар-р-раны, — дядюшка сорвался с места, подбежал к солдатам. Те бросились врассыпную.

— Да не буду, — он взял алебарду. Поскольку никто не осмелился подставить себя под захват, он продемонстрировал прием на куче солдатских бараньих накидок. Решетчатые окна башни были открыты, дамы — тетушка и еще две усатые старухи — грелись на солнце, выставив на подоконники круглые птичьи клетки.

Победив последнюю накидку, дядюшка обернулся и увидел Дика во всем его великолепии.

— Ты что это, Дикон?

— А что?

Дядюшка отправил в рот яйцо, отчего вся кожа на лице натянулась и уши задвигались, глянул в сторону закрытого окна Джоанны и хмыкнул.

Священник, наоборот, заподозрил что-то и встревожился.

— Птицу следует прикармливать лесной ягодой. От ягоды яйцо душистое, — сказал он.

— Угу, — дядюшка с набитым ртом продолжал следить за солдатами. — Самое время побродить по лесам.

Дик поднес к губам длинный оправленный серебром рог, упер левую руку в бедро и затрубил. Все затихли, в изумлении уставились на него.

— Рыцарь и барон! — закричал Дик на весь двор и опять затрубил. — Я вызываю вас, конного или пешего, на мече или на копье, но без наконечника… не до первой крови, а насмерть…

— Прокляну! Прокляну! — Священник подбежал к Дику. — Сердце остановилось, сердце остановилось, — он толкал Дика, пытаясь увести.

— Ух ты! — Дядюшка наконец проглотил яйцо. — А рог-то мой! Ты что же это? — он строго посмотрел на застывшего от ужаса мальчика с бубенчиками.

— А ну, бегом к Кривой башне, — приказал он солдатам, подошел к Дику, забрал у него рог, осмотрел и вернул. — Точно, мой. И за что же такая немилость?

— Вы опоили своего брата и моего отца цветом папоротника…

Отставленная нога дрожала, чтобы унять эту дрожь, Дик шагнул в сторону, но тут же влетел в большую коровью лепешку и стал с бешенством вытирать сапоги о землю.

— А-а-а… — дядюшка позволил себе вдоволь налюбоваться положением племянника. — Какой папоротник?.. Его испытал священный трибунал, епископ, второй принц крови, еще кое-кто. Ересь, мой милый… Или об этом тебе как раз забыли шепнуть?

Он засвистел в два пальца.

— Всё в порядке, ребята, — крикнул он солдатам, — давай обратно! — и пошел к столу.

Дик в отчаянии огляделся, логика дяди и на этот раз сбила все, что казалось ясным.

— Я вызываю вас, потому что вызываю! — крикнул он уходящей спине дядюшки. — И все!

— Пойди проспись, Дикон, — ответила спина.

Солдаты вернулись, отдуваясь после бега, столпились у стены, не зная, что делать дальше.

Дядюшка взял очищенное яйцо, засунул его в рот и стал жевать, с шумом запивая молоком. Глаза его еще больше сузились, а кожа на лице еще больше натянулась.

Позади Дика, страшно галдя, проползла цепочка уток.

Положение делалось все более невыносимым. Дик опять затрубил.

— Будете вы биться? — заорал он в отчаянии. — И все!

Дядюшка покачал головой.

— Ни в коем случае, — сказал он с набитым ртом. — Просто выгоню тебя вон… И все! — он передразнил Дика.

— Это мой замок, — Дик выхватил меч. — Вы бесчестно завладели…

— Тьфу, — дядюшка выплюнул непрожеванное яйцо. Он закинул лисью безрукавку и, похлопав себя по заду, сказал: — Здесь поищи свое, понял?

Дик пригнул голову, бросился вперед и поймал его за полу халата. Халат затрещал, оставив в руках Дика длинную полосу рыжеватого меха.

— Прокляну! Прокляну! — священник вцепился в Дика и скользил за ним.

— Гаденыш! — ревел дядюшка, показывая всем, и солдатам, и тем, кто сидел в окнах, порванный халат. — А ну, бери его, ребята!

— Солдаты! — Дик взмахнул мечом. — Я сын доброго вашего господина, который… — что «который», Дик не знал, — который…

Через толпу с двумя поленьями неэнергично протиснулся молодой круглоголовый солдат, тот, что ночью ласкал собачку. Он быстро присел, выдохнул и метнул полено. Дик подпрыгнул. Полено пролетело под ним и запрыгало по обледенелым лужам. Круглоголовый метнул второе. Дик опять прыгнул. Солдаты засмеялись.

— А-а-а-а!.. — Джоанна билась растрепанной головой об открытую решетку окна. — Всех перевешаю! Дождетесь! Дождетесь!..

Полено ударило зазевавшегося Дика по щиколоткам, он упал, но стал на четвереньки, потом поднялся на ноги и, выставив меч, двинулся на толпу. Все разбежались.

В железных доспехах, он тяжело ворочался посреди двора, но догнать никого не мог и вызывал общее веселье.

Из пристройки притащили сеть, растянули по двору на шестах. Завели. Сначала в нее попал поскользнувшийся Хаксли, под общий смех его вытряхнули и набросили сеть на Дика. Солдаты с шестами быстро побежали навстречу друг другу, и всё было кончено. То бесформенное, что ворочалось в луже посреди двора, даже отдаленно не напоминало готового к бою рыцаря.

— Раз-з-зойдись, задавлю! — раздался веселый крик. Круглоголовый, тот, что первый метал поленья, пробежал через двор, ударил барахтающегося Дика ногой в незащищенное железом подбрюшье, перепрыгнул через него и отбежал.

— Простите его, ваша милость! Он же глупый, глупый! Он как деревенский дурачок… Его нельзя бить! — в окне рядом с Джоанной возникли женщины, они махали руками и что-то кричали, потом появился солдат и закрыл ставни.

Дика погрузили на тачку и, весело галдя, покатили к воротам. Тачка прыгала на мерзлой земле, прыгали в глазах у Дика голубое небо в тучках, яркое солнце, выбитый кирпич подворотни, зубья поднятой решетки и опять яркое солнце. Тачку наклонили, спеленатый сетью Дик выкатился на дорогу. Он долго вертелся, пока не освободился и не встал.

Обитатели замка торчали на стене. Сэр Оливер плакал, о чем-то просил дядюшку.

Дик побежал к возу, на котором из сена торчали вилы, но мужик хлестнул лошадь, и воз отъехал.

— Сними шпоры, смерд. — Дик сдул кровь из разбитого носа. — Ответишь перед королевским судом!

— Иди, иди! Я королевских солдат не убивал… — дядюшка для громкости сложил ладони рупором.

— Не успел… Урод лысый!

— Иди, иди, умница. На галеры собрался. Мало, так я добавлю!

Дик помахал согнутой в локте рукой, сплюнул красной слюной и, пытаясь не хромать, быстро пошел прочь. Он шел по той же дороге, по которой уезжал во главе отряда всего три дня назад.

Так же кричали петухи в деревне под горой.

Он прошел несколько шагов и заорал псалом. Он орал его что было силы, пытаясь вложить в него всю переполнявшую его ярость. Когда не хватало воздуха, он останавливался на полуслове, втягивал воздух разбитым носом и орал опять.

Днем пошел снег. Мягкий и густой. Ветра не было. Было тихо. Только шорох снежинок, покрывающих землю, белый замок, белая деревня под горой, белая дорога. Дик вылез из-под елки, где он сидел, и вышел на дорогу, на которой не было следов.

На рассвете Дик бежал через поле к деревне. Снегу было немного, через него пробивалась жухлая трава. Было холодно. Бесформенная рыжая бороденка и усы, отросшие за эти дни, обросли сосульками. На бегу Дик колотил себя руками по бокам и по груди, кожаная куртка и тряпье грели плохо. Впереди замаячила вышка из жердей наподобие той, что он когда-то штурмовал, и Дик взял вправо. Иногда на таких вышках мужики оставляли караулы, с которыми лучше было не вязаться. И на этот раз из-под вышки залилась собака.

— Заплутался? Давай сюда, ваша милость, — приказал мужской голос и, видно уловив в фигуре Дика нерешительность, добавил: — Давай, давай, а то в колокол стукну.

Дик заскучал глазами, выругался и, не меняя скорости бега, потрусил к вышке.

— Чего тебе, ну чего тебе? — крикнул он на ходу.

— А того, что ступай отсюда, ваша милость… Нечего вам здесь делать…

— Раб, смерд! — Дик чуть не плакал. От холода он не стоял на месте, все время прыгал и приплясывал. — Что я тебе сделал?

— А то-о-о…

— А что?

— А то… Я зна-аю…

— Ах ты, — Дик поискал глазами камень или кусок мерзлой земли, — бочка навозная, кишка протухшая…

— А ну, не балуйте, — мужик вытащил откуда-то снизу огромный нелепый лук. — А то кра-де-е-е-тся…

Дик повернулся и побежал от вышки.

— Гы-ы-ы… гы-ы-ы! — кричал мужик, приплясывая от возбуждения. — Охо-хо-хо, эге-ге-ге! Зачем вокруг коптильни крутитесь! Я зна-аю!..

Дик пересек поле, съехал на заду в неглубокий овраг. На дне оврага на вросших в лед сломанных колесах стоял сброшенный когда-то с проходящей верхом дороги, обшарпанный, обитый драной кожей деревянный возок.

Дик, покрякивая от холода, забрался внутрь, забился в угол, набросав на себя многочисленное собранное здесь тряпье. Он привычно устроил себе гнездо, видно, этот возок был его жильем далеко не первый день. Он чуть повозился и затих. Это не было сном, скорее каким-то оцепенением, в которое он погружался на долгие дневные часы.

Сквозь затянутое пузырем оконце, глядевшее когда-то в спину кучеру, Дик видел, как раскачиваются голые ветки ольшанника, иногда на ветку садилась ворона, каркала и улетала. От влажного дыхания Дика пузырь в окне постепенно запотевал, и тогда в возке становилось темнее.

Однажды по дороге над оврагом, в туче снежной пыли, терзая коней, пролетел отряд вооруженных всадников, в шлемах, тусклых стальных кирасах и меховых плащах. Под одним из всадников была крестьянская лошадь с обрубленными оглоблями. В той, другой своей жизни Дик обратил бы внимание на это, сейчас — нет.

А между тем в этот день по большим и малым дорогам Северной Англии отступали королевские войска.

Над Англией вставала новая кровавая звезда короткого царствования горбатого короля Ричарда III.

Ночью этого дня Дику удалось украсть из коптильни длиннющую худую рыбину, и он, прижимая ее к груди, бежал вдоль реки привычной неторопливой рысцой. Мороз усиливался, от сухого безветренного воздуха захватывало дыхание. Было пусто. Светила луна, и снег блестел ясно и весело. На ходу Дик отдирал от рыбины куски и совал их в рот. Где-то раздался свист. Дик, не меняя ритма бега, взял к лесу, забежал в кусты, остановился и выплюнул на ладонь кусок рыбы. Как только снег под ногами перестал скрипеть, а тяжелая привязанная к поясу дубина постукивать по ногам, с реки явно послышался шум драки. Дик заволновался, затоптался на месте, принялся забрасывать рыбину на дерево, пока та не закачалась на голых ветвях. А сам, увязая в глубоком снегу, вернулся к реке. Прямо под ним, там, где неширокий проселок спускался под лед, у вмерзших перевернутых плоскодонок, вертелся на коне рыцарь в синих под лунным светом доспехах и длинным двуручником в руках. То ли меч был слишком длинен, то ли непомерно тяжел одетый в железо конь, то ли лунный свет сбивал пропорции, но Дику показалось, что рыцарь мал, как ребенок, и кривобок.

Вокруг рыцаря, образовав широкое кольцо, бегали семь или восемь молодцов, кто с мечом, кто с алебардой, кто с боевым топором. Один из нападающих сидел на льду в стороне, держась за бок, и громко ругался. Дик завизжал, завертел дубиной над головой, кубарем скатился на лед и, ломая мерзлый камыш, огромными прыжками помчался к нападающим. Прежде чем те поняли, друг или враг, Дик сбил ближайшего к себе молодца с ног и ударил уже упавшего дубиной по маленькой птичьей голове, защищенной ржавым солдатским шлемом. Трое из нападающих тут же бросили рыцаря и перебежали к Дику. Теперь на льду кружились два кольца, одно широкое, вокруг рыцаря, другое сжатое, вокруг Дика. Пронзительно скрипел снег под ногами, сипло дышали и кашляли люди, ругался в стороне раненый.

Неожиданно позади Дика раздался не то удар, не то шлепок, еще шлепок и громкий ликующий крик. Кольцо вокруг Дика распалось, нападающие, ругаясь и скользя на льду, побежали по реке на ту сторону. Раненый, держась за бок, заковылял следом. Дик обернулся. Рыцарь, зажав двуручник под мышкой, бил железным кулаком по толстому, похожему на клюв заморской птицы, обметанному инеем забралу. У передних копыт, как кучи тряпья, лежали два зарубленных только что человека. Лед вокруг них темнел, два черных пятна расползались и увеличивались на глазах. Рыцарь сбил наконец вниз примерзшее забрало, сунул в образовавшуюся щель рог и протрубил. Сначала негромко, будто треснула материя, затем рог пронзительно и ясно запел. Все, что происходило дальше, походило на чудеса. Дик только успевал вертеть головой.

Первым закричал ковыляющий раненый, нападающие, которые выходили уже на противоположный берег, повернули обратно. Там из кустов выскакивали на лед всадники со стрелками за спиной. Стрелки на ходу соскакивали с коней, растягивались цепью, перекрывая все возможности отступления.

На проселке тоже заржали кони. Оттуда появилось несколько громко переговаривающихся тяжелых всадников. За ними еще и еще. Когда они подъехали ближе, Дик увидел, что это рыцари.

Приветствуя маленького рыцаря, они громко захлопали плетками по железным боевым рукавицам и прикрученным к лошадям доспехам.

Двое оруженосцев сняли его с лошади. Он метнул двуручник в снег, отошел к вмерзшим плоскодонкам и стал мочиться. Все почтительно ждали.

Вокруг Дика толпились всадники. Конь одного из них хватанул Дика за плечо. Дик хотел его ударить, но не посмел. Подошел стрелок, ткнул Дика в шею, приказывая перейти к кучке пленных. Но маленький рыцарь, не оборачиваясь и продолжая мочиться, что-то крикнул, и стрелок отбежал. Рыцари негромко переговаривались. Английская речь мешалась с французской. Наконец маленький рыцарь перестал мочиться и, по-прежнему не обращая ни на кого внимания, прихрамывая, быстро пошел к пленным.

Стрелки били пленных по головам, заставляли становиться на колени. Те не сопротивлялись. Дику показалось, что сейчас, сию секунду, он что-то поймет, что-то очень важное для себя, что ему просто мешает сосредоточиться иностранная речь за спиной. Пар от лошадей мешал смотреть. Дик шагнул вперед, колесо длинной шпоры расцарапало ему лоб, он осторожно отвел рукой сапог и вдруг с необыкновенной ясностью увидел всю картину. Обмерзших инеем коней, солдат, стрелков, пленных, черную прорубь со стылой водой и торопливо хромающего вдоль всего этого маленького рыцаря, издали напоминающего ребенка. Два оруженосца бежали за ним с шубой.

Рыцарь был впервые развернут к Дику не лицом, не спиной, а боком. Маленький рыцарь был горбат.

— Господи, боже правый! — Дик схватил сапог с длинной шпорой и задергал. — Это же горбатый! Клянусь святой Варварой, это же горбатый! Как же я сразу…

— Уи, уи… — француз, хозяин шпоры, высвободил сапог и отъехал в сторону.

Над Диком наклонилось другое лицо, длинное и конопатое, и другой сапог вежливо подтолкнул его в плечо.

— Тебе что?

— Клянусь святой Варварой, это же горбатый! — шепотом сообщил ему Дик и тут же схватил его за колено. — Послушай! — забормотал он. — Я Ричард Шелтон — местный барон… Меня выгнали из замка, из моего замка, понимаешь? Мой отец Гарри Шелтон, рыцарь и барон… Может быть, вы знали… Попросите у горбатого, то есть у милорда… Это мой замок…

Лошадь тронула, и Дик, пытаясь ее остановить, заскользил по льду.

— Я убил двух королевских солдат… — закричал он в отчаянии.

Конопатый всадник тронул его плетью по плечу, и Дик отпустил лошадь.

Горбатый садился на коня, его окружали рыцари, о чем-то говорили и смеялись. Сначала Дик видел того, своего рыцаря в веснушках, потом потерял его за спинами других. Вся группа направилась к берегу. Дик побежал ей наперерез, но его остановили стрелки. Рыцари сами подъехали к нему. Забрало у горбатого было поднято. Дик увидел бледное болезненное и неприятное лицо совсем молодого человека. Горбатый на Дика не смотрел, слушал черного бородатого француза с непокрытой на морозе длинноволосой головой и улыбался.

Рыцари и вельможи болтали между собой, некоторые с интересом поглядывали на Дика.

— Народ боготворит милорда, — говоривший коверкал английские слова под французскую речь, при слове «народ» он потыкал пальцем в Дика. — И этот человек не будет наказан…

— Уи, уи, — кивал француз.

— Это сын сумасшедшего Шелтона… которого утопили под Кале… — толстый старик сидел в седле, как в кресле. Дик тут же узнал его собеседника. Это был конопатый. — Тебе тоже нравятся ведьмы, сынок?!

Все засмеялись, Дик почувствовал на лице жалкую улыбку, которую был не в силах согнать, и поспешно спрятал за спину грязные, обмотанные тряпьем руки.

Из толпы придворных раздался легкий перезвон. Все загалдели, французы полезли в мешочки на шеях и на поясах, доставали часы. Сравнивали, спорили о времени. Большинство англичан завистливо смотрели. Дик почувствовал на себе чей-то взгляд и тут же столкнулся глазами с горбатым. В следующую секунду горбатый отвернулся, бросил что-то под ноги Дику, крикнул, рванул удила так, что тяжелый конь завертелся от боли. Захлопали, загрохотали привязанные к лошадям доспехи, и все стали выезжать на дорогу. Никто не обернулся. Проскакали оруженосцы, болтая и смеясь, ведя на поводу запасных коней с притороченными острием назад длинными белыми копьями. Кавалькада прибавила ходу. Флажки на концах копий захлопали, затрещали, перекрылись снежным облаком из-под копыт. И все.

Дик закашлялся. Он кашлял долго и мучительно, вытирал слезы и снова кашлял. Продолжая кашлять, принялся рыться в истоптанном снегу, наконец вытащил то, что ему оросил горбун. Большущие, с пол-ладони часы.

Стрелки на берегу раскладывали костры. Споро и без лишних разговоров сооружали виселицу. От полыньи к берегу погнали пленных. Дик впервые рассмотрел их. Это были оборванцы, худые, помороженные, наверно, давно голодные. Дик удивился, как вообще осмелились они напасть на рыцаря. Смотреть было неприятно, как неприятно смотреть на скотину, которую ведут на убой. От леса, к костру, придерживая одной рукой штаны, бежал солдат с длинной тощей рыбиной. Его, Дика, рыбиной. Он воткнул ее в сугроб и замахал руками, видно рассказывая, как обнаружил ее на дереве. Для сегодняшнего дня ожиданий, надежд и крушений — это было слишком. И Дик отвернулся. Он сразу увидел одного из оборванцев, тощего, жилистого и длиннорукого. Тот облизнул губы, и Дик узнал его. Это был перевозчик, тот, что вез их с Джоанной и жег в лодке костер. Некоторое время Дик шел с ним рядом, потом, неожиданно для себя, схватил за руку сержанта.

— Отпусти его, слышишь?

Сержант хмыкнул и покрутил головой, мол, да вы что?!

— Отпусти его, — Дик шел боком, пытаясь приноровиться к шагам сержанта. — Его тут и не было вовсе. Он со мной пришел. — Голос у Дика осип. — Отпусти, что тебе стоит?

— Нагрудник дашь? — сержант перестал хмыкать и крутить головой, спрашивая тихо, без выражения.

— Что? Бери, — Дик торопливо отстегнул стальной нагрудник, единственное, что оставалось от его доспехов.

— На берегу бы дали… В лесочке, — сержант страдал, отворачиваясь.

Нагрудник исчез под меховым плащом, сержант взял за руку перевозчика, отвел в сторону.

— Узнаешь меня? — Дик опять закашлялся и, чтобы перестать, несколько раз ударил себя кулаком в грудь. Перевозчик кивнул. Два передних зуба были у него выбиты, он потрогал языком пустое место на десне.

— Заездила тебя блудница?

— Я за тебя нагрудник отдал…

Перевозчик посмотрел на цепочку своих товарищей, которая выходила на берег, и ощутил надежду. Он затоптался на месте, боясь и сказать что-нибудь не то, и промолчать, даже громко дышать он боялся.

— Я тебе помогу… Тебе повезло, что ты меня встретил…

Перевозчик закивал.

— А у меня… Знаешь, тоже… У меня, понимаешь, был отец…

На берег выехали трое верховых, офицер в латах и два стрелка на одном коне. Офицер помахал рукой Дику, подзывая к костру, потом сложил ладони вокруг рта:

— Ваша милость… А, ваша милость…

— Ты подожди меня, — Дик был полон добра, он почти плакал. — Мы вместе пойдем, тебе здорово повезло, что ты встретил меня…

Офицер, обжигаясь, пил горячую воду. Одной рукой он оттягивал обмерзший шарф, а другой держал кружку.

— Солдаты! — офицер смотрел круглыми выпученными глазами. От крика лошадь под ним дернулась и завертелась. — Милорду стало известно, что с одним из подданных здесь обошлись гнусно и несправедливо. — Он ткнул в Дика рукой с дымящейся кружкой. Его и так красное от мороза лицо от крика раскраснелось еще больше. — Милорд — пастырь своего стада, — опять заорал он, — а не какая-нибудь старая волчица при стаде… Все поняли, на кого я намекаю? — Он грозно оглядел солдат. — Милорд не допустит обиды или поношения… Будь то барон или ничтожный лучник… вроде вас.

Солдаты, привыкшие, видно, к такого рода заверениям, приплясывали от холода на месте; над рекой стояло сплошное бряканье и звон железа. Офицер бросил пустую кружку стрелку, подъехал к Дику и соскочил с лошади:

— Утром берите эту сволочь, ваша милость, а к вечеру подойдет немного ливерпульских драгун.

Стрелки с любопытством таращились на Дика, поэтому офицер говорил тихо. Сержант, тот, что получил от Дика нагрудник, притащил еще кипятку. Дик взял кружку драными руками, но отхлебнуть не мог. Капитан пил, складывая толстые губы трубочкой.

— За что меня собирались наказать?

— Могли головы полететь… Могли, — согласился капитан. — Милорд любит выехать на дорогу один. Ну, а уж наше дело глядеть в оба… Чтоб в шайке не оказалось арбалета или особенных ловкачей… Как это мы тебя пропустили, ума не приложу… Тебе б помыться черничным листом, а, барон?

— Почему ж не полетели?

— А повезло… — офицер огрел плеткой слишком любопытного стрелка, пролил на пальцы кипяток и затряс рукой. — Тебя зовут Ричард, как милорда. Так?.. Ты являешься в полночь… под пятницу. Так? Да? Со своей дубиной… Что получается? Добрый знак, знамение. Вроде как Вифлеемская звезда, понимаешь? — Капитан захохотал. — Так или не так?

— Конечно так. — Дик покивал головой. — Иначе бы я взял к лесу… Я всегда бегал лесом…

— Да понимаю, понимаю, не плюйся… Эй, коня господину барону!..

— А где я возьму коня, вы спросили? У меня на двадцать стрелков — восемь коней… — это кричал сержант.

Дик не слышал скандала, он отошел в сторону, опустился на колени в глубокий снег, размотал тряпье, которым были обмотаны голова и уши, и стал молиться. За его спиной капитан пытался заехать сержанту в ухо, сержант сбрасывал доспехи, пинал их ногой, отказываясь от власти, хотя от коновязи уже вели коня.

Обмотанные тряпками сапоги не лезли в стремена. Дик сел на снег, негнущимися от мороза пальцами стал развязывать обледеневшие узлы. Потом медленно и неуверенно, как старик, залез в седло.

С коня все выглядело по-другому, будто даль раздвинулась. На льду реки никого не было. На секунду он вспомнил о перевозчике и сразу забыл.

— Кончайте побыстрей и греться, — крикнул за его спиной капитан. — Вперед, ваша милость.

Ветер ударил в лицо, кони выскочили на дорогу. Начинался рассвет, но звезды на небе горели еще ярко. Капитан и стрелок подтянули на лица обледенелые шарфы. Второй стрелок пригнул шею, спрятал голову за спину товарища. Ледяной ветер бил в открытое лицо Дика, выдувал слезы из глаз, и они тут же застывали на лице короткими белыми шрамами. Летел под копыта луг с длинными травинами из-под снега, чернела на краю знакомая сторожевая вышка. Дик повернул коня и подъехал к ней. На вышке никого не было. Из-под кучи сена выскочила собака, отбежала и села на снег. Дик слез с лошади, подошел к вышке, толкнул жердь. С площадки посыпалась труха. Чувствуя всадников, заливались собаки в темной деревне.

Неожиданно Дику показалось, что сердце сейчас вырвется у него из груди и он умрет. В груди что-то ворочалось и клокотало. Он схватился рукой за грудь и вытащил часы. Часы похрипели еще несколько секунд, затем стали бить у него на ладони.

Лошадь копытами вдавила в снег щепу и строительный мусор.

Конный солдат высоко поднял обитые кожей палки, ударил по двум длинным, прикрученным к седлу барабанам.

— Па-а-а-ашли! Па-а-а-ашли! Па-а-а-ашли! — Две деревянные, только что сбитые из неокоренных стволов башни закачались на толстых кругляках, заскрипели и медленно двинулись через дорогу по почти бесснежному полю. За ними побежали стрелки.

Был солнечный морозный день, и пламя костров на солнце казалось белым.

Драгуны плотной кучей толпились на дороге, ждали сигнала к атаке. Башни, гоня перед собой длинные ломаные тени, постепенно набирали ход. За ними с лаем неслись деревенские собаки.

Со стен замка ударили по башням лучники; били длинными стрелами, обмотанными горящей просмоленной паклей. В замке тоже непрерывно бил барабан.

На дальнем холме толпились зрители — мужики, бабы, дети.

Ругались драгуны, галдели зрители, ржали боевые кони, одетые в броню. Им отвечали пузатые крестьянские лошадки, впряженные в сани с бревнами.

Угол одной из башен зачадил, по нему побежало пламя. Барабанщик торопливо достал из сапога трубу, громко перекрывая все звуки, загудел. Башни покатились назад, по наезженной теперь колее. На стену выскочили лучники, заплясали, непристойно жестикулируя. Один выплеснул вслед башням кадку помоев. Как только башня выехала из-под прицельного огня стрел, ее облепили драгуны, зацепили крючьями, повалили на снег, плащами и лопатами сбивая пламя. Из башни, кашляя и отплевываясь, на четвереньках выбирались солдаты.

Последним выбрался Дик, ударил одного из стрелков по зубам, погнался за ним, но внезапно потерял к нему интерес и пошел прочь, зачерпывая на ходу снег, вытирая закопченное лицо и шею. Подъехали драгуны, под улюлюканье своих и чужих поволокли провинившегося стрелка к телеге — драть. Дик шел, глядя себе под ноги, встречные солдаты шарахались, отбегали в сторону.

В мятых доспехах, из-под которых выбивалась драная кожаная куртка, в шлеме без перьев, сутулый и длиннорукий, с лицом, обросшим крючковатой рыжей бородой, с рыжими волосами, вылезающими из-под шлема на белый выпуклый лоб, Дик был один к одному рыцарь из пролога — его отец, и глаза у него были как у отца — светлые, водянистые, все видящие и не видящие ничего. Он остановился и, выпучив глаза, уставился на замок, пытаясь разглядеть, узнать маленькие фигурки, время от времени появляющиеся на стене. Между ним и замком арбалетчики метали вверх в небо короткие горячие стрелы, рассчитывая их путь так, чтобы те падали в замок. Солдат с заправленным в штанину пустым рукавом слюнявил корявый палец во рту, выставлял его вверх, ловя порыв ветра, корректировал стрельбу. Стрелы с фурыканьем уходили в голубое небо, оставляя за собой длинные дымные следы, на какие-то секунды зависали над замком как птицы, потом резко шли вниз и исчезали за стеной.

Солнце било Дику в глаза короткими вспышками, он повернулся и быстро пошел, почти побежал к деревянной башне, другой, не горевшей, и исчез в темном вырубленном в бревнах входе. Тотчас же из башни выскочил перепуганный солдат, драгуны, сопровождавшие Дика, отогнали его, сели на корточки, принялись грызть яблоки.

В морозном воздухе ясно звенели тетивы арбалетов, слышались азартные выкрики стрелков.

— Два на ветер… Три на ветер… пять на ветер… — сипел потерявший от крика голос однорукий.

Дик сидел на снегу в глубине башни, откинув голову на неокоренные бревна, открыв рот; дыхание становилось мерным и глубоким, звуки уходили, и наступал покой.

Через бревенчатую дыру Дик видел белую дорогу, деревню с белыми дымами над крышами, редкий голый лес, из которого выползал обоз. Картину перекрыл солдат с вертящейся у ног собакой. Он не понимал, почему драгуны гонят его, и спорил. Из-за солнца лица солдата не было видно, а фигура теряла очертания, потом он исчез, вместо него в провал всунулось лицо драгуна. Драгун в последний момент вспомнил, что жует, и выплюнул яблоко.

— Пушку везут, ваша милость… — он кивнул в сторону обоза, — здоровую, — лицо исчезло, осталась белая дыра, и Дик заснул.

Он спал страшный, всклокоченный, сипло и простуженно дышал, потом стал подвывать во сне и вдруг громко и протяжно завыл.

Днем в замке начался пожар. Ветер сник, и из-за стен в небо свечой полез черный столб. Каменные ядра посбивали кое-где с темных старых стен верхние слои кирпича, обнажили нижний красный первозданный кирпич, и было похоже, что со стены посрывали кожу и открыли болячки. Пушка, низкая, уродливая, сработанная из ржавых железных полос, схваченных железными же обручами, и обмазанная глиной, на много метров закоптила снег перед жерлом, куда трое солдат, кряхтя, закатывали обмерзшее снегом каменное ядро. Арбалетчики, метавшие горячие стрелы, сделали свое дело и теперь сидели на корточках позади башен, которые еще и еще раз окатывали водой из бочек, наращивали лед на бревнах.

Закричали пушкари, двое потащили к пушке факел, зеваки побежали в сторону, приседая, выкатывали в страхе глаза, открывали рты, затыкали уши. Солдаты налегли на толстый канат, удерживающий пушку, пушка ахнула, задребезжала, запрыгала, заржали кони, завизжали, захохотали солдаты и зеваки. Ядро прыгнуло и шмякнулось где-то за крепостной стеной. Выстрелу еще долго отвечали растревоженные птицы.

Дик тронул коня, поскакал вперед к замковым воротам, драгун вез за ним длинное толстое копье. Дик остановил коня, обернулся, выругал замешкавшегося драгуна, тот поспешно прижал копье локтем к боку и затрубил. Из замка не ответили. Дик вглядывался в стены и не видел там людей. Только один раз из-за зубца показалась фигура лучника. Фигура неожиданно испуганно поклонилась Дику. Драгун протрубил еще раз. В ответ из замка длинно промычала корова. Солдаты за спиной Дика засмеялись. Лицо Дика мучительно скривилось, он обернулся и замахал руками, давая сигнал к атаке. Барабанщик опять ударил в свои барабаны, пушка ахнула, башни заскрипели и опять поползли, стрелки поднимались с корточек и пристраивались за башнями. Цепью двинулись драгуны. Опять ахнула пушка, на этот раз ядро упало на крышу башни над воротами и проломило перекрытие.

Высоко в небо взметнулся столб рыжей пыли. Атакующие загалдели. Пушкари отходили от пушки, рассаживались у костра.

Дик на ходу запрыгнул в башню, через узкую смотровую щель ползла белая земля с наезженными в предыдущих атаках колеями, потом они кончились, мелькнули ноги убитого, башня закачалась, поползла вверх по отлогому холму, и сразу в щели закачались небо, столб дыма, край стены, из-за зубцов которой лезли редкие стрелы, больше Дик ничего не видел, но чувствовал, что что-то изменилось, что-то там снаружи было не так, как раньше. Он обернулся, но в полутьме перед ним мотались только потные хрипящие, ругающиеся лица стрелков, отдавливающих друг другу ноги, толкающих башню. Расшвыривая их, Дик продрался к лазу, нагнулся так, что башня прошла над ним, и оказался на белом снегу. На секунду он ослеп и завертелся, потеряв направление, и тут же увидел орущих, бегущих к выломанным воротам стрелков, и давку драгун в этих воротах, и десятки телег, пустых и даже груженых, несущихся к замковым воротам, и над всем этим пронзительно и тоскливо звонил колокол замковой церквухи, взывая о милости. Позади Дика из башни выползали ослепшие как сычи стрелки, мотали головами, закрывая глаза ладонями, вскакивали, весело перекликаясь, бежали к замку. Дик, громыхая тяжелыми доспехами, бешено ругаясь, опираясь на меч как на дубину, тоже побежал к замку.

В низкой арке ворот сцепились крестьянские телеги, и, чтобы войти в замок, ему пришлось карабкаться по этим телегам, бить железной перчаткой, вырванным у мужика кнутом, а потом плоскостью меча по шеям, спинам и лицам. На последних под аркой санях Дик споткнулся, нелепо заскользил коваными каблуками и тяжело всем телом въехал в огромную, черную, натекшую из-под горящего костра лужу.

В замке шел грабеж. Драгуны, стрелки, мужики волокли все, что могли вытащить, и Дик опять сначала бил их и вырывал вещи, и орал, потом просто бил, потому что вырванные и брошенные вещи тут же подбирались теми же самыми или другими.

Жилая башня в центре двора была окутана жирным черным дымом. Она была каменная, и огню было мало чем поживиться. У подножья башни стрелки раздевали и разували трех или четырех лучников — защитников замка. Двое стояли босые и простоволосые в длинных белых рубахах, двое сидели на снегу, сами стягивали сапоги, переругиваясь со стрелками. Кнут Дика обрушился на лица стрелков, и те рванули в сторону, кроме двух, которых он прижал к стене. За углом Дик увидел тетушку и еще двух растрепанных старух с птичьими клетками в руках. Старухи с тупым недоумением уставились на него.

— Дик! Дик! — вдоль стены, ступая по лужам черной воды, в платье с прогоревшим подолом, растрепанная, опухшая, укутанная в перепачканное сажей одеяло, медленно шла Джоанна.

— Я сожгла волосы, я сожгла лоб… Что ты наделал? Что ты наделал!

Ее искривленное лицо было жалко и некрасиво, она зарыдала, длинно всхлипывая и икая.

Дик завертел головой, будто разыскивая кого-то, увидел стрелка, тащившего два седла, догнал его, сбил подножкой, отобрал седла, швырнул их к стене. От звука шлепнувшихся на землю сёдел Джоанна взвизгнула и рванулась с места.

— Не вой, — угрюмо попросил Дик. Он продолжал вертеть головой, выглядывая знакомую длинную фигуру. — Я думал, тебя вернули опекуну…

— Я здесь была, — Джоанна опять зашлась в истерическом плаче, — все время здесь была… Я думала, я ослепла, я стану уродиной.

— Не вой, — опять попросил он. — Ну что ты воешь? Ты же сама все это затеяла… Я женюсь на тебе, раз обещал… — неожиданно он отодвинул ее, рванулся в сторону, разбрызгивая черную воду сапогами.

Он пробежал через длинный не тронутый огнем дровяник, выскочил к деревянным мосткам под стеной. За углом пристройки мелькнула длинная фигура — монах в капюшоне, — мелькнула и исчезла. Дик побежал к пристройке. Теперь монах мелькнул в загородке для мелкого скота, между стожками рубленых веток, и исчез за низкой, обитой медными гвоздями бревенчатой калиткой, через которую выгоняли коз на пастбище. Дик сорвал шлем, надел на меч, выставил за калитку. За калиткой было тихо, только ветер шуршал. Он подождал немного, рванулся вперед.

Сразу за стеной тянулся отлогий обрыв, за обрывом остатки пересохшего рва, в который ветер надул снег. По ту сторону рва стояли разлапистые деревенские санки, запряженные темной лошадкой, рядом мотался маленький расхристанный мужичок. Монах бежал к саням. Дик закричал. Мужичонка, увидев Дика с двуручным мечом, присел, завертелся на месте, боком повалился на сани, огрев лошаденку хлыстом, засвистел, и сани, кривясь на оглоблях, понеслись прочь. Монах сначала побежал было за санями, потом обернулся, скинул капюшон с лысой головы и, уже не торопясь, пошел вверх по обрыву навстречу Дику.

Это был дядя.

— Здравствуй, Дикон.

Неожиданно сам для себя Дик кивнул. Дядюшка, глядя себе под ноги, медленно поднялся по обрыву к калитке, сел на чуть торчащую из снега скамеечку, сбитую, видно, пастухом, и устало вытянул длинные ноги. Он посмотрел вслед несущимся по снежному полю саням и покачал головой.

— Ты убьешь меня, сынок?

Дик кивнул.

— Мы будем биться…

Дядюшка покачал головой.

— У меня и меча нет.

— Нам принесут.

— Не буду я с тобой биться, Дикон. Придется тебе проткнуть меня, и все.

— Будешь, — тонко закричал Дик. — Будешь, душегуб, волк… — Дик понимал, что никогда не сможет ударить мечом вот так сидящего перед ним человека. Он схватил ком снега и швырнул в лысую голову. Дядюшка сдул снег с лица. — Я буду судить тебя. Ты опоил отца цветом папоротника… Я покажу это под присягой, и тебя повесят.

Дядюшка пожевал губами, покачал головой. Оба помолчали. Пар густыми струями вырывался у обоих из глоток.

— Что ты можешь показать под присягой, — дядюшка неподвижно глядел в снежное поле. — Голубь-то был, Дикон… — Снег на лысой голове дядюшки таял, и лицо было мокрое, будто залитое слезами. — Уж какой тут папоротник!

— Врешь!

— Птицу видели все, кто стоял справа. Я думаю, епископ тоже видел… А болтал только твой отец…

Дик боялся повернуть голову и увидеть дядю. Низко над полем, громко треща, пролетели одна за другой две сороки. Дик зачем-то вернулся к бревенчатой калитке, закрыл ее и прижал спиной.

— Вы что же, сожгли святую?

— А если нет, — закричал дядя, — если птица запуталась в хворосте, что? Не могло быть? Или мы семь лет зря гнили во Франции?! Была эта птица или нет, ее не должно было быть…

Дик плакал.

— Такая паршивая птица… у нее обгорели крылья, и она упала на крышу… мы искали ее, но не нашли… Я потом пробовал прятать голубей в хворост… один выбрался… Правда, там была хвоя… а у французов хвои не было… В тех местах вообще ели не растут. Пусти меня, Дикон, — дядюшка встал на колени.

Дик торопливо закивал.

— Бог с тобой, оставайся, куда ты пойдешь?..

— Да нет. Потом как-нибудь… Можно я возьму двуручник?

Дик опять кивнул. Дядюшка встал, отряхнул колени, взял двуручник, опираясь на него как на посох, пошел вниз ко рву, где валялся брошенный им узел, но вдруг споткнулся и упал.

— Оставайся, — крикнул ему опять Дик сквозь слезы, — ну куда ты пойдешь?

Дядюшка не ответил. Дик почувствовал недоброе, сбежал вниз и увидел, что из шеи, прямо под затылком, торчит у дяди толстая арбалетная стрела.

Белое поле было по-прежнему пустынно. Над ним опять с треском пронеслись две сороки. Теперь в другую сторону. С выступа стены, за спиной у Дика шлепнулась вниз веревка. Затем появился стрелок.

— Ага, вы уже здесь, — заорал стрелок. — Это лысый или не лысый, ваша милость? — Он был под хмельком.

— Лысый, — выдавил Дик.

— С вас три фунта, ваша милость… — стрелок обхватил ногами веревку и поехал вниз.

— Ведь почти ушел, изменник… — выкрикивал он, спускаясь. — А у меня в груди: словно «щелк»… Дай, думаю, пробегусь по стене…

Дик встал на колени рядом с убитым и стал молиться.

— Ты во Франции был, парень?

— Мы еще молодые… Будет и на наш век какая-нибудь Франция… Верно, ваша милость?

Внутренность башни прогорела, и дым из нее не валил, а, полупрозрачный, полз по стенам. Убитые были сложены у дровяника, на оттаявшей после пожара земле. Недалеко плакала беременная баба, придерживая руками живот, а рядом с ней девочка в овчинном полушубке, сидя на корточках, доила козу. Руки девочки мерзли, она дула на них и опять доила.

Покрикивали сержанты, солдаты строились во дворе. Оставшиеся в живых обитатели замка толпились у стены, солдаты были без сапог. Дик сидел на завалинке, обнимал стоящую рядом заплаканную Джоанну, укутанную в прогоревшее одеяло.

— А я вас из Франции вез, ваша милость, не помните? — бубнил ему в уши старый солдат, поочередно грея над головней босые ноги. — Вы такой маленький были, а смышленый… Возьми да возьми, собака, меня в седло… — солдат засюсюкал, пытаясь изобразить мальчика. — Я тогда еще говорил, большим человеком будет их милость… большим воином…

Барабанщик затрубил, солдаты поехали со двора, пригибаясь в низкой подворотне. За солдатами тронулись воинские телеги, на последней сидел стрелок, играл на дудке.

Когда солдаты уехали, из пристройки вышла огромная баба, притащила кучу старой обуви, стала раздавать солдатам. Солдаты обулись, шли к воротам, подтаскивали доски, чтобы заколачивать проем. Пошел густой снег. Тетушка и другие старухи с птичьими клетками потянулись к уцелевшей пристройке.

— Господи мой Боже! Ты создал этот мир и всякую тварь в нем от самой маленькой букашки до опасных зверей, и нас ты тоже создал и пустил по длинной дороге, когда и справа огонь, и слева огонь… Господи! Я не хочу славы и не хочу никого мучать и убивать. Я хочу, чтобы эта женщина родила мне сына или, еще лучше, нескольких сыновей… И от них бы родились еще дети, мои внуки. И тогда, о Господи, отними у меня страх и дай мне смелость рассказать то, что я знаю. Может быть, они расскажут об этом своим детям, а те своим… И люди постепенно узнают о моем бедном отце и о тех четверых, и об этой девице, которую сожгли. Ведь, может, она и вправду была святая, Господи.

Если подняться над замком и посмотреть на него с высоты галдящих над ним ворон, то видны и следы пожаров, и брошенные осадные башни, которые уже разбирают на дрова, и черная проплешина, там, где стояла пушка, а если подняться еще выше, то на огромной равнине среди лесов замок кажется крошечным, и следов войны на нем не видно. Только негромко стучат топоры.

Снег укрывает землю мягким белым ковром.