Что сказал табачник с Табачной улицы

Странное открытое окно. Резко в фокусе предметы, смысл которых частично понятен, частично уже и нет. На раме отбитый кусок слюдяного стекла. Не торопясь прошел человек, заглядывая в комнату, абсолютно бытовой, документальный, только одет так, как одеты люди на картинах XII-XIV веков. И город позади такой же, того же времени. А главное, что все резко, так бывает в жизни и не бывает на фотографиях. Мелькнул мальчик, заглянул в комнату, и кадр замер в неподвижности моментального снимка.

ЗТМ

ТИТР

Тот же, что и в первом случае, яркий неестественный желто-зеленый цвет, похожий бывает при заходе солнца, но только похожий, цвет не совсем реален. Компания горожан, мужчин и женщин, того же примерно исторического времени и чуть ниже среднего достатка, прощается у небольшого дома. На улице булочник и раб в ошейнике волокут через грязь свой явно горячий парящий товар. Один из горожан, приподнявшись на цыпочках и вывернув поднятую руку, похоже, читает стихи. Все немного пьяны.

И также резки изображения всех предметов. И тот же цвет. И также застывает и проваливается в черноту изображение.

ТИТР

Берег пролива, камыш, голый мальчик-раб в колодке, напрягшись, держит огромного сома, а может, это другая рыбина, но величиной с мальчика. Неподалеку офицер в полудоспехах отряхивает наколенник. Где-то за камышом корабль. Это просто фотография. Фотография уходит в полное затемнение. Все три фотографии – фон для небольшой части титров. Но имеют и самостоятельное значение, ибо титры занимают лишь часть метража.

Эпиграф на неподвижной черноте экрана.

Должен вас предупредить вот о чем. Выполняя задание, вы будете при оружии исключительно для поднятия авторитета. Но пускать его в ход вам не разрешается ни при каких обстоятельствах. Ни при каких обстоятельствах. Вы меня поняли?

Эрнест ХЕМИНГУЭЙ

Пустынная, иссеченная глубокими, полными черной водой колеями с отбросами, широкая улица средневекового города. Раннее утро. Туман. На улице мешками лежат люди в черном. Угадывается какой-то странный порядок в том, как они лежат. Словно зигзагами протянулась невидимая тропинка, на которой их убивали. Иногда один за одним, иногда и вовсе бессмысленными кучами. Очень тихо, слышно только карканье ворон, да тяжело шлепают грубейшей кожи окованные медью сапоги с вертящимися шпорами на носках и пятках, то попадая в кадр, то исчезая. Где-то тоскливо завыла собака. Потом еще несколько собак, потом еще. Кожаная перчатка в острых металлических заклепках с медным крюком для копья хотела поправить зависшее тело, но голова у тела вдруг отвалилась, задержалась на секунду в капюшоне и плюхнулась в канаву, закачавшись, как детский кораблик.

В сырости улицы кровь ушла под траву и мусор. Под тяжелыми сапогами она вспучивается и пузырится. У дровеницы еще монахи. Лица под низкими козырьками металлических касок запрокинуты. Мимо в дровеницу.

– Смотри-ка, – сказал голос, – Агата Красивый… Как странно…

– Ничего не странно.

Этого монаха трудно было назвать красивым. Он был тяжел и горбат, одноглаз, лоб заклеймен, хотя было что-то и притягательное в этом лице. Улыбался он, что ли. Но шея была разрублена до кадыка, и кровь ушла под рясу. Трехпалая рука до сих пор сжимала лук.

– Он отсюда стрелял вон в окно… Выгонял медведя… И выгнал, – сказал голос.

Рука в перчатке в заклепках потянула лук, шлепнулось полено, и, как будто в ответ, за воротами дровеницы стеной упал ливень. В землю воткнулся железный зонт, нога надавила на крюк, и зонт со скрежетом раскрылся. Мимо дровеницы пробежала собака со стрелой в боку.

За дровеницей ощетинившееся копьями лежало изрубленное каре тяжелых монахов в панцирях поверх ряс, за ними – маленькие арбалетчики. Через них та же смертоносная тропинка. Вот она и закончилась. Мертвый человек в красных одеждах сидел, привалясь к дереву, взявшись руками за бока и растопырив ноги, будто сейчас пустится в пляс. Из-за того, что здесь глина и деревья, кровь не ушла в землю – трудно было представить, что из человека может вытечь так много. Казалось, что мертвец от удивления поднял брови.

– Здесь он, – сказал голос и покашлял. Еще за одним огромным зарубленным монахом, шлем и голова которого были разрублены почти надвое, лежал человек в белой блестящей рубахе, в обтягивающих штанах с пуфами. Он лежал на спине, руки его были неестественно вывернуты, в полуразжатых кулаках – рукоятки коротких мечей. Сапоги пришедших потоптались, первый из их обладателей сел на корточки. Был он не молод, носат, голову обхватывал тяжелый золотой обруч с огромным драгоценным камнем на лбу. Впрочем, такой же обруч обхватывал лоб лежащего. Подошли еще сапоги.

– Ну что, доволен, старый мерин? – лежащий собрал слюну, неожиданно харкнул присевшему на корточки в лицо, откинулся назад и закрыл глаза. От того, что положение лица изменилось, капли с дерева смыли грязь с лица, и пепельные волосы стали рыжими. Сидящий на корточках меховым в драгоценных камнях рукавом вытер лицо, поцарапав кожу так, что выступила кровь. Потом поставил железный зонт над головой лежащего..

– Устал, – сказал тот и открыл рот. – Трудно быть богом, вот что.

Неожиданно он стремительно повернулся и попытался полоснуть себя ножом по верхней части горла над рубашкой. На него навалились, заскребли по глине сапоги в шпорах со звездами, где-то громыхнуло, и чей-то голос сказал:

– В порту на военной галере нефть рвануло.

Может быть, одновременно со взрывом титр – НАЗВАНИЕ ФИЛЬМА – во весь экран. После этого изображение гаснет.

Почти голый мальчик держит, прижимая к себе, огромную умирающую рыбину. Глаза у мальчика такие же тусклые и пустые, как у рыбины, из которой уходит жизнь. Губы обметены простудой. Толкнув его, задыхаясь и прижимая руку к сердцу, бежит очень толстый, бедно по-городскому одетый мужчина. Толстые слюдяные очки, задранные на лоб, придают лицу детское выражение. Позади отстала маленькая женщина. Толстяк потерял ботинок, женщина выдрала его из грязи. Мужчина остановился, боясь, что сердце не выдержит, зачерпнул черную липкую грязь со дна лужи.

Ушло чавканье шагов, возникли другие звуки.

Жеребец сильно всхрапнул. Перчатка в острых стальных заклепках стукнула лошадь между ушей.

Жалкий домик. Горит костерок. Длинный солдат в серой нечистой форме рубит размалеванные доски, холсты, – поднял голову, засмеялся и положил один в центр огня. Рядом на табуретке неподвижно сидит человек тоже в городской одежде. Второй солдат повалил последнюю плетенку, обнаружив нутро нужника и помойки. Длинной сливной доской дважды замерил глубину выгребной ямы, отмахнулся плоской каской от мух и пошел к костерку.

Верхняя дверь домика от удара упала. Вышел офицер в сером мундире при палаше с бледным кривым лицом, потряс окровавленной рукой. За ним стремительно выполз на четвереньках мужик, борода у мужика в крови. Он подполз к офицеру и уткнулся тому в сапоги.

– Ну, как хорьки кусаются, – сказал офицер, отсосал ранку и сплюнул. Мужик развернулся и так же быстро уполз в дом.

Человек в городском встал с табурета, дав возможность сравнить свой рост с отметкой глубины нечистот на сливной доске.

По-прежнему прихватившись одной рукой за сердце, а в другой удерживая жидкую грязь, ковыляя, подбежал толстяк.

– А, – выдавил он и еще раз, – а… Ты помнишь, как ты сказал, что мои картины, все мои картины – просто птичий помет, – от возбуждения он всхлипнул. Второй не слушал, поежился. Толстяк неловко подвернул ладонь и швырнул ему в лицо жидкую грязь. Маленькая женщина отдала толстяку ботинок, он отошел, сел на землю. Солдаты за рукава повели горожанина к яме. Он не сопротивлялся. Один из солдат посмотрел на Румату, улыбнулся выщербленным ртом.

Румата пожевал губами, грубо ткнул плетью соседского коня и тронул хамахарского жеребца прямо на толпу.

Дон Румата Эсторский был тем, кого мы видели в конце смертоносной толпы. Та же белоснежная рубаха вместо кольчуги и полудоспехов. Тот же золотой толстый обруч с большим изумрудом над переносицей. Только лицо было другим, надменным до наглости. Он пожевывал травинку и в седле сидел неестественно прямо. Золотые ируканские гербы на сбруе дополняли картину. Румата развернул коня. Где-то позади раздался тяжелый шлепок, как неумелый прыгун нырнул, и там все взорвалось счастливыми криками.

Улица кончалась вместе с городом. На углу сидел на табуретке крикун с больным замотанным горлом. Рядом мальчик-раб в пестрой колодке.

Крикун что-то простуженно сипел.

Мальчик-раб бил в барабан и брякал колокольчиками.

Сумерки сгущались, поглощая свет. Вот у каменного колодца полуголый раб в медном ошейнике на цепи жует лепешку, задумавшись о чем-то. Дальше низкие кусты, болотца да одинокие гибнущие деревца. Румата так и уехал, уперев руку в бок, задрав подбородок и покусывая травинку. Впрочем, мы видим то часть лица, то бок, то перчатку, то короткие дразнящие задранные мечи и нелепые в этом царстве железа и грязи белоснежные наколенные пуфы.

В канаве что-то хлюпнуло. Румата не обратил внимание. Потом из канавы, из гнилых трепещущих от вечернего ветра кустов, вылез на дорогу маленький плотный горожанин в широкой шляпе, в бедном плаще, замаранном глиной, в мокрых штанах и с узелком под мышкой. Впрочем, шляпу горожанин, как только вылез, снял и, прокашлявшись, попросил довольно бодро:

– Разрешите мне бежать рядом с вами, благородный дон?!

– Изволь, можешь взяться за стремя.

Было тихо. Пролетели две птицы.

– Кто таков? – спросил Румата.

– Жестянщик Киун… Иду из Арканара. Торговые дела.

Румата, как птица, наклонил голову к плечу. Киун, или как его там звали, торчал из-за кожи седла, золотой герб на упряжи отсвечивал как раз ему на лысину, и эта лысина потела на глазах. Вот и капля потекла по полной трясущейся щеке.

Румата помахал рукой, отгоняя комаров.

– Ты книгочей с Жестяной улицы. Разница.

Румата положил палец на совсем мокрую лысину.

– Бежишь из Арканара, собака?

– Бегу, – Киун отпустил стремя, зацепившись обшлагом за вертящуюся, в виде колющей звезды шпору. Надо ж, что б так не повезло. Он попробовал избавиться от узелка, уронив его сначала на мокрый сапог, потом толкнув к канаве.

– Эй ты, подбери, что ты там бросил, и дай сюда… Ну?!

Киун отодрал рукав от проклятой шпоры, бесцельно похлопал себя ладонями по плащу, полез в канаву и протянул Румате узелок.

– Что здесь у тебя? Книги, конечно…

– Нет, – хрипло отвечает Киун, – всего одна. Моя книга, – он всхлипнул.

– Можешь взяться за стремя, – Румата тронул коня.

Все еще всхлипывая, Киун взялся за стремя и пошел рядом.

– Не хнычь. Я думал, ты шпион. А я их не люблю. И куда ты бежишь, книгочей?

– Попробую в Ирукан…

– Ты полагаешь, там лучше?

– Вряд ли там хуже.

Дорога повернула.

Поперек высокие костры, какие-то рогатки. У коновязи оседланные лошади. На ступеньках сторожевой будки спит прыщавый Серый солдат, рукоять топора оттянула ему лицо на бок. Поодаль двое других в драных кожаных фартуках возятся с тушами собак, подвешенных к дереву. Румата все так же неторопливо ехал, глядя прямо перед собой. Киун, прячась за круп лошади, широко шагал рядом. Он по-прежнему был без шляпы. Лысина, щеки и шея залиты потом.

Солдат, заметив всадника, засуетился и стал сдирать фартук.

– Эй, как вас там? Ты, благородный, бумаги предъяви.

– Я мог бы идти быстрее, – сказал Киун неестественно бодрым голосом.

– Вздор, – сказал Румата.

Они уже проехали рогатки, впереди опять унылые кусты, развилка и пустая дорога. Сзади стучат копыта. Румата развернул коня – двое Серых скакали по прямой, двое обходили через болота и кусты.

– Пьяное мужичье, – Румата сплюнул. – Неужели тебе никогда не хочется подраться, Киун?

– Нет, – говорит Киун, – мне никогда не хочется драться.

Два всадника, которые скакали по прямой, разом остановились, крутясь на месте; копыта выбрасывали грязь.

– Эй ты, благородный, а ну предъяви подорожную…

– Хамье, – стеклянным голосом сказал Румата, – вы же неграмотные… – Он потянулся, будто расправляя лопатки, и подал жеребца вперед, выехав из тени большого дерева. – И кто разрешил смотреть мне в глаза?..

Солдаты подняли топоры, попятились. Вдруг один ловко развернулся и, нахлестывая лошадь, поскакал назад. Другой все пятился, опустив топор.

– Это значит, что же? Это значит благородный дон Румата? – Теперь он ехал боком.

Из двух солдат, заходящих сзади, один тоже успел развернуть лошадь и уже скакал большим кругом обратно. Когда Серый пролетал мимо Руматы, Румата в него харкнул.

Другого неладная вынесла на дорогу.

– Служба такая, благородный дон, – он был почти мальчишка, – оттуда книгочеи бегут, там Арата с мужиками рудник поджег. – И вдруг провел пальцем по открытому рту, завизжал пронзительно и, настегивая лошадь, белым призраком пролетел мимо Руматы. Теперь на дороге Румата был один.

– Киун, – крикнул он, – эй, Киун.

Никто не отозвался. Только трещали и колыхались кусты там, где Киун пробирался напролом. Румата засмеялся и тронул лошадь.

Кончик длинного прута неярко тлел в темноте. Искусство ночной езды по Икающему лесу состояло из многого, в том числе и из того, чтобы горящий кончик не отвалился. Румата медленно опустил руку и коснулся полупотухшим огоньком черной в ряске болотины. Болотина засветилась, огонь побежал в глубину и вширь, осветил голову лошади, белый рукав, а потом всего Румату, въехавшего в этот свет и в этот лес с горящей стоячей водой. Огонь был недолог, покуда выгорал газ с поверхности. Постепенно лошадь, и Румата, и белая его рубашка, и прут с тлеющим наконечником опять стали погружаться во тьму, и, когда наконец тьма их уничтожила, повторилось то же: легкий полет огонька – кончика длинной ветки, треск, похожий на икоту, и поспешный бег огня над водой. Лошадь сделала два шага и резко встала, так что Румату качнуло. У толстого дерева, привалясь к стволу спиной, сидел человек и, приоткрыв рот, смотрел на Румату. Ноги человека были вытянуты и перекрывали тропинку, отраженные огоньки бегали по наколенникам и отражались в глазницах. Конь переступил, задев, видно, какой-то корень, человек шевельнулся, из полуоткрытого рта его поспешно выскочил и пошевелил усами небольшой жирный жучок. Человек посидел недолго и упал на живот – в спине торчала длинная толстая стрела. Он был при кольчуге и каске, только коня не было.

Румата посвистел и почмокал губами, медленно погружаясь в икающую темноту, тронул коня. Каска с убитого упала, и конь проскрежетал по ней копытом.

Где-то в высоте в ветвях садились тяжелые птицы, ожидая еды. Румата пожал плечами, поджег болотину и, выставив впереди морды коня меч, потрусил быстрей.

Огонь и ветки сплетали на кхмерской стали меча и защитной пластине на лбу коня странные полутени.

У вросшей в землю замшелой закопченной избы в такой же, как и убитый, позе сидел толстый всклокоченный человек, даже рот был открыт так же. Из-под порванной сутаны неестественно белым вываливался живот. Пристройки, земляной погреб с тяжелой дверью, огромная протекшая бочка, даже небольшое брюквенное поле. Костер горел таким же странным огнем, как болотина. Казалось, все здесь провоняло на века. Из толстой глиняной трубы, спускающейся с крыши, текла под напором вода.

– Воняет, – согласился толстяк с белым животом. Звали его Кабани. – Но, если вы ткнете меня мечом в живот, благородный дон, завоняет еще больше – там такое… Какой сегодня день?

– Канун Каты Праведного, – сказал Румата.

– А почему нет солнца?

– Потому что ночь…

– Опять ночь, – с тоской сказал отец Кабани и стал смотреть на копыта лошади Руматы.

– Ящик, – зачем-то сказал он.

Румата засвистел, слез с лошади, сбросил пояс с мечами и арбалетом, пошевелил ногой костер и выволок из него тяжелую головню. Сзади, отдуваясь, тащился Кабани, повторяя все его движения.

– Ящик, – рявкнул опять Кабани и погрозил кому-то в черное небо пальцем. – На самом деле кто-то уже все выдумал, сложил в ящик, провертел дыру и ушел, – он помолчал, задумавшись, – ушел спать… Проходит мимо отец Кабани, закрывает глаза, сует руку в дыру, – Кабани посмотрел на свою руку, – х-хвать – мясокрутка для производства нежного фарша, хвать – горючая вода для произведения веселых фокусов… А она, понимаете, пьется… И пью. Опух весь, падаю все время. А мясокрутку дон Рэба забрал – государственных преступников… – Кабани показал, как прокручивают в мясорубке пальцы. – Сколько я на коленях простоял – не отдал.

Некоторое время Румата, посвистывая, смотрел на него, втягивая носом воздух.

– Синий стал, а? – робея, сказал Кабани.

Румата потянулся и пошел в кладовку. Там, между огромными кучами гнилой брюквы, поблескивал глиняными трубками громоздкий спиртогонный аппарат, удивительное творение средневекового гения. Румата поднял ногу в тяжелом сапоге и ударил шпорой по глиняным сочленениям, потом –обуглившимся бревном. Аппарат развалился и выплескивал из себя бурую зловонную жидкость, издавая при этом странное, почти органное звучание.

– Бей, – ревел Кабани, запуская в истерзанные детали гнилой брюквой, – гиена он…

Румата взял ведро с жидкостью, аккуратно слил ее в крысиную нору и, пока Кабани вертелся на четвереньках, ткнул его в зад арбалетной стрелой.

– Святой Мика не одобряет пьяниц, – сказал он, глядя в мутнеющие засыпающие глаза Кабани.

Из-за угла полуразвалившегося дома вышла большая и совсем светлая лошадь, впряженная в воз с брюквой, хамахарский жеребец тихонько ржанул, двинулся к ней, и они стали обнюхиваться. Тихо звенел распадающийся аппарат.

– Изобретаю я умнейшую штуку, – сказал во сне Кабани и вдруг, как ребенок в театре, прыснул от смеха.

Послышался еще звук, до слез знакомый и здесь невероятный. Румата подошел к белой кляче, облокотился на нее и стал слушать, открыв рот.

Дико и странно прокричала птица. На небольшое брюквенное поле за сгнившей изгородью и такими же бочками, за черными треснувшими идолами, поросшими мхом, опускался странный летательный аппарат.

Белая мосластая коняга испуганно дернула, опрокинула шест, держащий трубу, так что вода хлынула Румате в лицо и за воротник.

В летательном аппарате зажегся яркий свет, что-то там мигало, фукало, из передних его дверей появился расшитый золотом зад, меха, а после – длинный, носатый, весьма немолодой человек с длиннющим прямым, не как у Руматы, мечом, который болтался на боку, как палка. Ноги Руматы вдруг, следуя этикету, сами собой согнулись в коленях, длинные, в грязи и ботве шпоры торжественно звякнули, правая рука описала широкий полукруг от сердца в сторону. Носатый сорвал бархатный, в драгоценностях, берет с огромным пером, но лицо его скривилось.

– У меня болит шея, – объявил он. – Что там все время дребезжало на крыше, дон Гуг, черт вас возьми?

Из второй кабинки выскочил толстый, короткий, похожий на пингвина человек, улыбчивый, со странными тяжелыми веками. Он не моргал, он как бы затворял глаза. Толстяк также был в меховом плаще и драгоценных камнях, также шагнул к Румате и так же, будто натолкнувшись на неведомую преграду, согнулся, зазвякал шпорами и замахал рукой. На боевой когтистой рукавице ярко сверкнули камни в золоте.

– Как козлы, – он улыбнулся и еще раз подпрыгнул в приветствии, – представляешь в старости и на Земле… – и полез смотреть, что там грохотало на крыше старой клепаной машины, похожей на вертолет.

– Шея – мое слабое место, – сказал носатый дон Кондор. –Так где же ваш Будах, жив, или уже повесили?!

– Завтра на улице Граверов будут вешать мастера, гения в своем роде… Ему несомненно стало бы легче, если бы мне удалось рассказать ему о вашей хвори, – Румата похлопал себя по шее.

Они потоптались в грязи и посопели.

– Будах, я думаю, жив… – сказал Румата, – с офицера, который его вез, не сняли ботфорт…

– Кресло, – заорал сверху с крыши аппарата дон Гуг. –Я думал, как твой старикашка полетит на нашем насесте. Взял у своего князя кресло, ну и положил на крышу, чтобы засунуть… Ух и воняет… – он кивнул в сторону избы. – Кресло и гремело… И в пролив не хлопнулось…

– Мало кого еще повесят, а у меня болит шея… – Кондор зевнул в лицо Румате, он нарывался на скандал и не скрывал этого.

– Послушайте вы, – Румата чуть не вытер боевой в шипах рукавицей лицо, хорош бы он был, – я Будаха, конечно, достану, я это умею. Но посоветуйте мне как старший… Я всегда бил за такой тон, с детства… Что мне ваша шея, – он передразнил зевоту Кондора, – на Земле, к примеру, был один Гомер, один Галилей, ну, еще человек пятнадцать, а здесь один Будах, один Цэрукан… и, кстати, один Синда, – Румата нажал на слово «кстати».

Неожиданно между ними хлопнулось небольшое роскошное бронзовое кресло. Брызнула грязь. Затем перевязь с мечами, арбалетом и прочими причиндалами. И, наконец, сам дон Гуг, неожиданно ловкий для своего брюшка.

– Кресло для твоей арканарской задницы, – сообщил он и поволок Румату в сторону. – Тебя отправят на Землю лечиться…

– Черт, эта шея… – раздалось позади, Кондор схватил Румату за крюки на запястье, проволок и прижал к металлу аппарата, обшивка за головой Руматы была помята, и треснута, и заклепана, видно, местным мастером.

– На Земле был не один Галилей, был просто шумный процесс… Изучать историю по шумным процессам – последнее дело… Скажи-ка, а сколько безымянных Галилеев зажарили… А про эту планету мы не знаем вообще ни хрена… Это чужой мир. У тебя в Арканаре вешают, жгут или топят в дерьме. Но Средние века не бывают дурные или получше. Они ужасны или вконец невыносимы. А ты уже готов утолить свой справедливый гнев, – дон Кондор плевался, тяжелыми сапогами с хрустом давил брюкву, он даже не говорил, как-то сюсюкал. – А утолять будешь вот этим?! – он ткнул в мечи Руматы. – Я историк и наблюдатель и ничего не могу здесь сделать… Но что бы я хотел, это бросить тебе в лицо перчатку. Но эта рукавица не отстегивается. Я знаю, что ты называешь меня мерином, ты, тщеславный рыжий неуч…

– Вы что? – визжал Гуг, пытаясь распихнуть их животом. –За тысячу лет до Земли… Эй, что это меня схватило? – Гуг сел в грязь между сапогами Руматы и Кондора.

– Это капкан от диких свиней… Штучка из одного ящика… Снимается только после забоя… С ногой…

Гуг радостно хихикнул, Румата с Кондором сели на корточки. Цепь не выдиралась, и они потащились к прожектору: Гуг скакал на одной ноге, опираясь на меч, как на палку, и тащил цепь. Кондор как младенца нес на руках тяжелое грязное бревно. За ними над поляной стелился туман, фыркал и терся головой об идола жеребец Руматы. Над лесом дико и странно висели два узких ярких серпа, две луны.

– Не отправляйте меня на Землю, – попросил Румата, – да я и не дамся.

– Мелкую вспышку искусств, пузырь на самом деле, вы приняли за Возрождение… Крохотный зигзаг. Шалость истории, – Кондор хотел показать этот зигзаг, но помешала закрутившаяся рукавица. – А когда я дал этому вашему Возрождению пять лет, тогда я стал у вас мерином.

У ноги Кондора что-то оглушительно лязгнуло, он подпрыгнул вверх, единственным возможным способом миновав капкан.

– Ну, – с лицемерным восхищением сказал Гуг Румате. –Тридцать лет назад тебе бы и Будаха не дали спасать. Прошел бы мимо, да еще бы камень кинул. – Гуг скакал на одной ноге, опираясь на меч, как на палку. В руке он волок цепь, к которой было привязано бревно.

– Здесь еще капканов полно, – хмыкнул Румата.

Гуг замолчал и уставился в землю.

– Как раз тридцать лет назад, – оживился Кондор, – Стефан Капвада во время публичной пытки восемнадцати эсторских ведьм перерубил всю императорскую семью, узурпировал власть и попытался внедрить подобие демократии. Он был совсем маленький, замечательно стрелял, но в очках. Интересно, что его забили оглоблями горожане, для которых он собственно… Я отправлял на землю его тело. Но я не думаю, что Арканар даст дополнительный выброс жестокости. – Дон Кондор шел, печально кивая носом.

– Это не конец, а начало… – Румата чувствовал, что суетится, ненавидел себя за это. – Здесь варится какая-то похлебка. На все Запроливье… Я чувствую это, как крыса – землетрясение…

– Это синдром неуча… А ты рыжий, талантливый неуч.

Втроем они, навалившись на эфес, разжали капкан.

Дон Кондор вывинтил из своего золотого обруча алмаз-объектив, всобачил в обшивку аппарата, и они снялись. Дон Гуг с капканом и пробитым сапогом в руке, дон Кондор, обмотавший шею цепью, дон Румата с гнилым бревном на плече. Все пытались улыбаться, и у всех не очень получалось. Потом двое полезли в кабину.

– Я тебя люблю, а ты меня нет, – сказал, с грохотом усаживаясь, Кондор.

Дон Гуг покачивал перед собственным носом капкан на цепи и цокал от удовольствия.

– Вы не знаете моего князя, – возликовал он, и Румата подумал: «Что за счастливый характер». – Держу пари, что через недельку весь наш двор охромеет, включая дам… Такой добряк.

– Одеколон, – сказал Румата, втянув носом воздух кабины.

– Я бы не хотел быть бестактным, Антон, – Кондор его не слушал, – как из-за этой шеи, – он хмыкнул. – И все дорогое мы обязаны оставлять на Земле. Особенно, если то, что ты говоришь об этом Рэба – я правильно выговариваю? – и его коготке… – Он помолчал и показал, как коготком можно достать сердце.

– Я понимаю, – сказал Румата.

Летательный аппарат закрылся яркой пеленой света, сильно чмокнуло, как выстрелило, – он вырвался из болота и с легким гудением пошел вверх, превращаясь в звезду.

Захрипел и забил копытами жеребец. Присоединился еще звук. Это закричал Кабани. Он лежал неподалеку от Руматы на земле, мокрый, закрыв голову руками. На секунду поднял страшное синее лицо и опять спрятал его за локтями. Румата взял бронзовый стул дона Гуга, его же берет. Волоча стул по грязи, пошел к неподвижному Кабани, который не то плакал, не то дрожал, и сильно и безжалостно ткнул его арбалетной стрелой в ляжку. Положил рядом на землю берет и повернул голову Кабани наверх. Тот всхлипнул и заснул мгновенно.

– Огни. Огни… – сказал он уже во сне, – нестерпимо, – и опять улыбнулся необыкновенной и мягкой, почти детской улыбкой. На синем заплывшем с подбитым глазом лице.

Было тихо и необыкновенно грустно. Румата причмокнул и вдруг повторил жест дона Кондора, ткнув себя в сердце большим пальцем боевой перчатки.

Ночь уходила. К проливам тянулись крупные жирные птицы. С окнами и дверьми, закрытыми тяжелыми в железных болтах ставнями, источая зловоние даже в прохладную ночь, Арканар и в эти часы жил своей жизнью. Возникла и исчезла тень человека: кто, зачем?

Румата ехал медленно, бросив повод. Жеребец то шлепал по грязи и глине, то выходил на редкие участки когда-то мощеной мостовой, и тогда копыта начинали цокать. Развилка улицы утыкалась в порт. Между дорогами торчала виселица с помостом, одна петля была занята, две приглашающе свободны. Колченогий полуголый раб со смоляным знаком между лопаток и в деревянной колодке поливал головы повешенных из большого черпака на длинной ручке. За ним ходила женщина. За женщиной ходил ребенок. За ребенком щенок принюхивался к запаху чешуи.

– Веревки скрипят, и птицы не сядут клевать, а с рыбьей чешуей… – сказал Муга, раб Руматы, он тащил кресло. Не благородному же дону разъезжать с мебелью?

– Святой Мика мог бы быть и чуточку подобрей… – Муга засмеялся, во рту у него было всего два зуба, неправдоподобно длинных.

– Зачем? – удивился Румата.

Из темноты вынырнули и исчезли два немыслимых оборванца в тяжелых золотых браслетах и серьгах, остро глянули и исчезли.

Совсем ненадолго открылся порт: полусгнившие причалы, баржи с костерками… Дежурные галеры на рейде фыркнули нефтью, поджигая воду.

– Третий день не впускают суда, – начал было опять Муга, Румата ткнул его в плечо плеткой.

– Мальчиком я мечтал иметь раба и няньку с отрезанными языками, а купил почему-то тебя… Дай мне камень.

Румата пришпорил жеребца и поехал быстрее, чтобы Муга побежал.

На звук копыт тихо приоткрывались тяжелые ставни, и за любопытством обшарпанных припортовых домов Румата ощущал скверный корыстный интерес. На корабельном канате покачивался круглый двойной жестяной портрет. На одной стороне король. На другой – дон Рэба. Румата пронзительно свистнул, запустил в него камнем, точно в край – портрет заскрипел, завертелся, набрал ход в одну сторону, после – в другую.

– Кто кинул камень? – рявкнул Румата тихо закрывающимся ставням. Добавил, как на Земле: – Ну, мертвая, – и похлопал жеребца между ушей.

Румата завернул за угол и, толкнув плечом дверь, вошел в один из притонов. Сзади пыхтел Муга с креслом.

В полутемном зальце, освещенном двумя горящими плоскими посудинами с маслом, дремал за стойкой длинноносый старичок с лицом мумии. Румата примерился уже щелкнуть его в длинный нос, как тот быстро открыл глаза и так же быстро проговорил:

– Что будет угодно благородному дону: мазь, понюшку, девочку?

– Не притворяйся, – удивился Румата. Но старик смотрел мимо.

С пола поднялась густо раскрашенная бабища, поспешно взяла в руки лютню, вывалила груди и уставилась на Румату. Румата достал маленький изящный арбалет, окованный черной медью, и положил, направив в нос старичку.

– Есть мальчик-варвар, совсем без зубов, – безнадежно забормотал старик, – у вас же обет не убивать… – Он облизнулся очень длинным языком.

– Ты видел когда-нибудь человека, который выполнял бы все обеты? – захохотал Румата. – Даже Ката Праведный… Бери кресло, подыханец…

Под терзающие душу звуки лютни они пошли по коридорчику, сырому и низкому, с дверями, занавесками и множеством колокольчиков.

Старик бормотал по ходу, старательно задевал колокольчики головой и ножками кресла.

– Есть нежные свиньи, которых мы ежедневно моем молоком…

Румата больно ударил его сапогом по копчику.

– Есть большая женщина совсем без ног и ее дочка с ногами…

– И старик подыханец, на сладкое… – Румата засмеялся, хотя из-за грязной занавески и был уже слышан чей-то скрипучий голос.

Старик выпустил кресло, оно плюхнулось в воду. Коридор заканчивался ручьем по колено. Румата подхватил кресло и швырнул в тяжелую занавеску, обшитую железными кольцами.

Кресло одиноко влетело в помещение, блестя бронзой и камнями. Там Румата его поднял, пиная шпорами чьи-то ноги, поставил и сел. Людей в барже было много. Они сидели на полу. Говорил один, обвиснув на конторке, с маленькой и узкой, изъеденной морщинами головой и такой же тонкой шеей странно сочетающимися с огромными узловатыми руками и такими же огромными, будто литыми плечами.

Рядом за столом сидел казначей в слюдяных очках с баночкой краски на шее, лицо у него было белое, почти лишенное подбородка, птичье.

Ни полутьма с глазами, ни человек за конторкой не обратили внимания ни на грохнувшийся стул, ни на Румату, ни на Мугу.

– Выстребаны обстряхнутся, – продолжал человек за конторкой, и казначей тут же переложил цветной камушек из одной кучки в другую. – А это двадцать длинных хохорей, что?! – Он поднял маленькие без выражения и от этого абсолютно беспощадные глазки. – Мне показалось, что Пига ловит таракана… Это правда, Пига, сынок?!

– Не ловил я, Вага, – раздался из полутьмы бас. – Как можно?!

Вага покивал, по худеньким морщинистым его щекам потекли слезы. Он вытер их грязным рукавом, из-под которого мелькнула дорогая кольчуга.

– Старею я, – он сморкнулся под конторку, – увидел и забыл, что в этой мерзости томится благородный дон, которому и язык наш мерзкий не знаком, – и Вага, кряхтя, согнулся в поклоне.

– Я знаю все языки, Вага, – Румата ласково засмеялся, – я знаю все языки. Ты говорил на языке ночных воров, неразумные называют его вшивым, но вошь благословил Гаран, она разрешает спать только усталым и продлевает жизнь бодрствующим.

Румата ощущал враждебность полутьмы в тишине и в маленьких иногда вспыхивающих от движения огня глазах. Знал, что будет, – сладкий азарт тащил его, он поежился в духоте, пошевелил плечами, стянул к ушам золотой обруч и «потянул блесну».

– Ты рассуждал о книгочеях, которые отдают все, что у них есть, чтобы вы их спрятали. Орел наш дон Рэба платит вам медные монетки за обратное. Ты же, Вага, велишь брать сперва у первых, потом у второго, что хитро. Денежки – вот они, – Румата кивнул на камушки на столе казначея, – а книгочей у Рэба, – Румата вдруг показал, как дергается покойник в петле, и снова уставился на казначея. – Как он может есть без челюсти, или вы его кормите через задницу? Вага, тебе не следует смотреть мне в глаза. Мое происхождение, то, се…

Откинулась занавеска, на пороге стоял опухший мальчик с черным провалом вместо рта, в полупрозрачном халатике. Повизгивая, он уставился в глаза Руматы.

Румата крутанулся на каблуке.

– Я дал обет создать университет в самом Соане, – он поставил горящую плошку на сиденье кресла. Бронза и камни заиграли странным чарующим светом. – Вага, эта соанская штучка поможет твоему геморрою, отлично холодит голый зад. Кстати, про геморрой орла нашего дона Рэба, – Румата сделал вид, что задумался, – кто из вас, почтенные, видел орла с геморроем? Так вот… – Дело шло к развязке, и эта развязка устраивала Румату, он опять крутанулся на шпоре.

– Мне нужны пять, шесть книгочеев – на развод, один по имени Будах.

– Недешево обойдется, – тяжело улыбнулся Вага.

Румата в который раз удивился не клейму, не шрамам, не клыкам, а глазам, чем-то не похожим на человечьи, на маленьком лице.

– Вообще-то я могу купить весь Арканар, вместе с вами всеми и вашей конюшней, – он пощелкал пальцами в перчатке в сторону над головой, – но запашок…

Арбалетный болт вылетел из темноты, как что-то живое, ударил Румату в грудь, в тонкую белую рубашку, заскрежетал по ней, как по камню, осыпав окружающих искрами, срикошетил в стену и отлетел на стол казначея, разбросав там камушки. Остался утихающий стон пружины и запах сгоревшего металла. Никто не поднялся, все так и сидели, кто на полу, кто на корточках. В полной тишине Вага громко втянул соплю.

– Вот он Будах. Числится таковой, но пока не у нас, –пискливо почти закричал казначей, баночка с краской запрыгала у него на груди, – ростом плотен, лицом костляв… Так?

– Никогда не видел, – Румата почесался и стал хохотать наклонившись и вытирая слезы балахоном сидящего рядом скрюченного от ужаса бандита. Потом пронзительно свистнул, выдернул оба меча и, будто разминаясь, ударил толстую отполированную столетием сваю, держащую палубу и все, что там на ней было. Перерубленная свая осела, все заволокло пылью, и Румата пошел через эту пыль, вовсе не обращая внимания на застывших или расползавшихся людей. Вага, громко втягивая носом, схватил плошку-светильник и пошел следом.

– Колдун, – сказал за спиной Руматы осипший голос.

И такой же осипший голос Ваги поправил:

– Бери выше, сынок. Ой как выше, – и поперхнулся.

У следующей корявой сваи Румата постоял секунду, ударил правым мечом, мгновенно невозможно для глаз повернулся, ударил слева и выше и осторожно ткнул пальцем. Огромная колдобашка вывалилась из бревна, будто и не составляла с ним никогда целого. В проеме мелькнуло белое, залитое потом лицо с глубокой царапиной на лбу и трясущийся арбалет. Румата мягко провел мечом по плечу того, за столбом, по ноге до ботфорта, зацепил ботфорт кончиком и дернул. Плюхнулась и потекла на пол моча.

Потерявший опору потолок осел и треснул. На улице рассвело, и солнце, ворвавшись в комнату, образовало на полу, луже и каких-то камнях ярчайшее пятно, нестерпимо ярко полыхнул и наплечник Руматы. В углу открылся круглый странный предмет. Румата присел, дунул. Из-под пыли обнаружился морской барабан с изображением галер. От сотрясения барабан тихо и грозно гудел.

– Все, – сказал Румата, – пошел спать, – и добавил, обращаясь к Ваге так, как к тому не обращались много лет: Завернешь и отнесешь ко мне домой, – и тронул барабан ножной.

Когда он шел к дверям, вернее, к черной тряпке, были слышны только его шаги и неприятный звук колесиков шпор по дереву и камню.

Румата резко открыл глаз, потом второй. Внизу под окном слышны были два голоса, потом женский смех. Румата откинул два тяжелых железных крюка, оттолкнул ставни, ближние и дальние. Медные заклепки заплясали зайчиками. Так же он толкнул окно. Румата сел на кровать, стукнул кулаками по глазам, дернул веревку. Внизу ударил колокол, позади Руматы сорвались и закачались в окне два черного дерева больших ируканских арбалета на пружинах. Румата положил подбородок на кулак, как в детстве, и стал глядеть в открытое окно. С пролива потянул ветер, приятно обдувая лицо.

Под окном была та же улица, широкая, залитая грязью –не перейдешь, с глубокой колеей, где вода отражала небо. Чуть в стороне, в центре – старинной работы колодец да каменная скамья, на ней о чем-то говорят, говорят два маленьких толстых босых монаха. У колодца старинный каменный столб. Напротив темные низкие закопченные дома, куча дров, открытый дровяник. Куры и девочка с прутиком, рядом толстозадая рабыня в колодке и раб-охранник в очень длинной кольчуге на голое тело. Булочник и раб тащат на волокуше горячие хлеба. Еще дунул ветер с пролива, хлопнул ставень. Взлетела с крыши стая птиц. Монахи сразу посмотрели на окно, будто в глаза Руматы.

Грум-грум-грум. Тяжелые сапоги Руматы из грубой желтой варварской кожи с золотыми шпорами в виде вертящихся звезд на медных полуосях – по каменным, истоптанным поколениями плитам дворца. Сырым, провонявшим аммиаком и гнилью.

Как ни странно, Румата любил эти утренние обязанности при дворе. Про себя он называл это посещением обезьянника.

В глубине ниши торчала конная статуя прародителя предыдущей династии, нынче осужденной за небожественный настрой мысли. Здесь пристроился на корточках старый вельможа. Оруженосец держал золоченый в камнях меч тоже с колесиком и стопку лопухов. Тут же, заглядывая вниз, суетился слуга. Все трое, не мигая, уставились на него.

– Благородный дон, – сипел, не стесняясь своего кряхтенья, старик, – этот Арата оказался сгустком болотного тумана. Если вынести святые мощи, он исчезает и остается пьяное мужичье…

– Всегда был уверен, – Румата бросил слуге розу.

И дальше. Мимо, мимо.

Грум-грум-грум.

Слева дон Тамэо – молодой аристократ из провинции. Вокруг него аристократы – дворцовые умники. У слуги дона Тамэо под курткой бурдюк с трубочкой. Румата прикладывается. Все в восторге, дон Тамэо не может остановиться:

– Аристократия, – он машет рукой, – дух страны, и власть обязана слиться с ней в прозрачном единении…

– Да, – крикнул кто-то уже за спиной Руматы.

Ярко горит уголь в низких жаровнях, парит вода в медных тазах. Кипяток черпают потные Серые, шпарят. Морят вонючих гнусов-кровососов.

Грум-грум-грум.

Пар к потолку. Из пара опять большая ниша с необыкновенно красивым, невесть как сохранившимся витражом. На камнях, покрытых соломой, мальчик с огромной головой – принц – и маленькая, похожая на девочку, кормилица с огромной грудью. Рядом несколько донов и ослик в попоне.

Мальчик кричит, боится ослика.

Румата встал на одно колено, протянул мальчику маленький золотой рог на цепи. Принц схватил, дунул. Кормилица с тоской, не отрываясь, смотрела на Румату, будто просила о чем-то.

Грум-грум-грум. Мимо, мимо.

Прямо у ниши Румату ждет Гур, похожий на голодающего маршала, не сдавшего свое войско, – придворный поэт. На плечах у Гура нашиты крупные золоченые колокольчики.

Мокрая пакля в остывшем растворе от кровососов смазала Румату по лицу. Рука взлетела сама, не в перчатке, слава богу, Серый офицерик вместе с паклей на палке вмазался в стену. Из носа, как ягоды, крупные капли крови. Румата положил руку на меч, но зря.

– Благородный дон Румата, – крикнул офицерик, – вчера вы разрубили чучело в двойных соанских доспехах с одного удара, – он показал от макушки, на сколько хватает длины руки. – Я-то устоял…

Он зачем-то показал руку, на которую натекла кровь из носа. Голова у офицерика не брита, как у остальных, длинные льняные волосы до плеч.

– Так почему я плохой поэт? – Гур взял Румату за перевязь для мечей, колокольчики на плечах нежно забрякали.

Скверный ответ ему был заранее сладок, он даже прикрыл глаза.

– Отвратительный, – и Румата двумя пальцами снял его руку с перевязи.

Гур с улыбкой кивнул. Но прямо ему в ухо взвыл новый рог принца.

Принц с огромной головой ехал на шее маленького толстого вельможи на ослиной попоне и пронзительно гудел в уши всем встречным.

Румата за ними шаг в шаг. И в сторону – к болезненного вида серому офицеру.

Офицера аж свело, так ему нужен Румата. Он тощий и унылый. С длинным узким носом и тощей сморщенной шеей из широкого воротника.

– Дон Румата, – прошипел Рипат, пытаясь сунуть под нос Румате розу, – во дворце Вага Колесо с доном Рэба в лиловых покоях… Невероятно.

Он облизнул губы, сплюнул в кулак, посмотрел туда и незаметно вытер ладонь о грязную колонну:

– Невероятно…

– Вы имеете в виду… Но ведь он исчезает, если показать святые мощи.

– Никто не исчезает, – мрачно сказал Рипат, – ни Арата, ни этот… Я думал, вам интересно…

Он стал кашлять.

– Это невозможно, – вдруг с тоской выдавил он.

– Ах, как интересно… Но с высоты моего происхождения. –О своем происхождении Румата сказал неприязненно и подумал, что хорошо бы запомнить эту интонацию.

Ударил барабан, взвыли трубы, уже не детские, и простуженный голос трогательного в пуфах старичка прокричал:

– Их величество готов вновь видеть вашу преданность.

А голос совсем близко, продолжая начатое, произнес:

– Покажи-ка, красавица, где заноза… – и захохотал, как залаял.

Толпа двинулась к распахнутым дверям, кто-то из донов упал, споткнувшись о таз, и закричал, но на него не обращали внимания. К Румате протиснулся Гур и опять взял его за перевязь. Оркестр заревел, и Румата подумал, что такое количество странно уродливых, будто накачанных жиром и одновременно болезненных лиц с сыпью и красными ртами до того, как стать тем, кем он стал, он мог видеть только во сне.

И, подумав так, он повернулся, чувствуя прилив бешенства, которого так боялся в себе. Схватил Гура за воротник, затащил рывком за грязную во мху колонну и, видя прямо перед собой бледное испуганное лицо, тихо и раздельно произнес:

– «Быть или не быть?» – и еще несколько строк «Гамлета», уже закрыв глаза.

Он открыл их одновременно с Гуром. Они смотрели друг на друга, как в детстве, будто натворили что-то страшное.

В пустом уже коридоре бухнул барабан, и дребезжащий голосок церемонимейстера прокричал:

– Министр охраны короны, орел короны, светлейший дон Рэба!

С того места, где они стояли, был виден быстро идущий по пустому коридору, отдувающийся на ходу дон Рэба. Большую крестьянскую голову он выставил вперед, и оттого тяжелый золотой орел отвисал и бил его по животу. У дверей он уже почти бежал. Двери распахнулись, и Румата с Гуром на цыпочках устремились следом за Рэба. Оттолкнув гварцейца и трубача, Румата успел втиснуться в королевскую спальню и втянуть за собой Гура. Сейчас важно было не обратить на себя внимание, и Румата проволок Гура за собой. Король был виден через лысые в прыщах головы придворных, полуодетый, с обвисшими небритыми щеками и тяжелым больным животом.

– Кто это написал? – прошипел Гур. От бега он задохнулся и жевал губами.

– Я, – Румата ткнул себя кулаком в грудь, хамски улыбнулся и, кривя плечом, грубо расталкивая придворных, пошел вглубь, все также скрываясь за головами.

Король опирался на две позолоченные и поцарапанные полутрости, полудубины. Толстые монахи пытались поддержать его за локти. Ноги у него были голые, и каждый шаг доставался с мучением. Он остановился у маленького столика, за которым ел принц. Над принцем нависла кормилица с огромной грудью. Приготовленной веревочкой король попытался померить его большую голову. Принц широко и ясно улыбнулся. Это была улыбка впавших в детство стариков или дегенератов.

– Не стала меньше?

– По-моему, стала, – прошелестела кормилица.

Король кивнул и потащился обратно к большому ложу, ножки которого стояли в разных тазах с водой. На кровати горой – роскошное драное одеяло и крошечные нечистые собачки, поднявшие при подходе короля бешеный лай. Рядом с кроватью замешкался начальник Серых рот полковник Нан. Два монаха начали массировать королю ноги.

Неожиданно король ударил монахов коленями по подбородкам, запустил кувшином вина в голову Рэба, промахнулся, залив все вокруг. Хлоп-хлоп-хлоп, в разных участках стен и под балками потолка откинулись отдушины. За ними каски, черные отполированные ложа арбалетов.

– Где Арата? – не то завизжал, не то закричал король. – Теперь он, оказывается, мираж… Да?! А рудники вчера спалил… Серого мужичья понапихали во дворец… Ты кто? – король отвел клейкую парусину от блох и ткнул палкой в полковника Нана. – Мясник? Лавочник? И в спальню короля… Кто впустил… После пятнадцатого поколения… И то… Неожиданно очень ловко он ударил палкой куда-то в нижнюю часть живота Нана, а когда тот, взвизгнув, согнулся, тяжелым позолоченным набалдашником стал бить по голове, в ухо, в лицо, опять по голове.

Было слышно, как ломаются кости. Из уха Нана хлынула темная кровь. Два лакея схватили Нана за ноги и поволокли к дверям. Тот был еще жив, по дороге зацепился рукой и поволок ночной сосуд из-под ложа.

Король успел доковылять и ткнуть палкой в кисть. Перебитая кисть разжалась, Нана выволокли. Другие лакеи стремительно замыли кровавое вонючее пятно.

Король выдохнул, как после тяжелой работы, и внезапно успокоился.

Тихо запели монахи, и к ним присоединился один из инструментов оркестра.

В центр опочивальни выскочил Гур, резко поднял руку, как-то вывернув ее в кисти, и начал читать, почти выкрикивая.

– Велик и славен, словно вечность, король, чье имя Благородство…

Также тихо присоединился оркестр. Гур видел, что король не слушает, и напрягал голос.

Дон Рэба с бледной, будто поздравляющей улыбкой пошел к королю. Придворные выстраивались к одеванию.

Румата взял с подноса чулок, туфлю и двинулся тоже к королю, обходя придворных. Увидел, как шевельнулся наверху арбалет, и ласково помахал арбалетной отдушине. По дороге он нарочно споткнулся, пробалансировал на одной ноге так, что придворные захихикали. Звонко засмеялась и тут же испуганно замолчала нянька принца. Въехав наконец во что-то действительно скользкое, Румата стал на колено и осторожно принялся надевать королю чулок.

Второй чулок по этикету надевал Рэба. Так и стояли, каждый на колене, касаясь плечами друг друга.

Толстые монахи-врачеватели стояли у плеча каждого.

– Государь, – сказал Румата, стараясь подавить привычную тошноту от запаха королевских гениталий, – эти уроды, – он кивнул на монахов-лекарей, – не могут сами сесть на горшок… у них такие крючки…

Монахи не были уродливее остальных присутствующих, и про крючки Румата наврал – следовало ввязаться и разбудить воображение.

Очевидно, получилось. Руки у Рэба дрогнули, и Румата услышал, как король шлепнул его по голове.

– А я за пятьдесят золотых выписал лекаря… – сказал Румата. – Лучше бы еще дом купил…

– А, Румата, – король будто проснулся и схватил Румату за подбородок, – а Рэба еще вчера обещал удавить тебя… Ну все врет… Ну ничего не умеет… И ворюга… – Король зачем-то подтянул с живота Рэба золотого орла и понюхал клюв. – Ну тащи этого своего, рыжий…

Король взял Румату за волосы, потянул вверх и усадил рядом с собой на просаленные, в пятнах, простыни. Медные зеркала заиграли на них обоих. Залаяли собачки. И уж совсем было забавно видеть коленопреклонного, вроде как перед собой, дона Рэба.

– Я думаю, мои пятьдесят золотых дон Рэба завернул в Веселую башню… Учитывая общую неприязнь дона Рэба к знахарям и прочим… Это бывает у великих воинов…

Король захохотал. Позади среди придворных раздались звуки не то чихания, не то смешков. Дон Рэба поднял руку, щелкнул пальцами, кто-то пробежал, залаяли собачки. Потом он поднял голову и, уж чего никак не ожидал Румата, кивнул с ласковой укоризной, погладил натянутый королевский чулок и передвинулся доодевать неодетый Руматой.

– Молодость, молодость… – пробормотал он, кивком разрешая Румате не помогать.

– Не ночь, а пытка святого Гарана, – король за шиворот посадил Румату рядом на грязную в пятнах простыню. – Колени болят, кровососы с потолка падают, и эта скользкая…

Король отдернул одеяло за край. Оголились очень полная женская ляжка, бедро и зад. Медные зеркала высветили, отрезали и размножили их. Так же как резные эротические сцены на спинке кровати.

– Собакам в шкуре вон не жарко, не скользкие, – король взбил женский зад, как взбивают пену. – И ничего, – шепотом сказал король Румате и развел свои лапища внизу живота. Потом крутанул Румату за ухо, чтоб стало больно, и объявил: –Дарю. Потом расскажешь.

Под одеялом что-то взвыло. Король вовсе его сдернул. Голая, грудастая, очень крупная тетка села на кровати. Затем, рыдая, бросилась к дверям, пытаясь прикрыться ладонями. Двери в опочивальню отворились, будто грудастую только и ждали. И король ткнул Румату, отправляя его к придворным. В сопровождении гвардейцев навстречу вошел высокий, довольно полный человек с бритой головой, в долгополой мантии и с простой холщовой сумкой. Три Серых офицера, все как один, маленькие и полные, войти не посмели.

– Знахарь Будах из Ирукана, – провозгласил церемониймейстер.

Будах, если это был он, шел, непрерывно кланяясь, прижимая руки к груди.

Румата метнулся за толпу придворных.

– А расскажи-ка, красавица, где заноза? – услышал он, и голос над ухом тихо засмеялся, как залаял.

Шею свело. Слюдяное окно рядом было все в дожде. Чувство тревоги, никогда Румату не обманывающее, поднялось к горлу.

– Слушай. – Его опять прижимал Гур. Гур укололся об розу и сосал палец, потом сплюнул. – «Бессильный и неумелый опустит слабые руки, не зная, где сердце спрута и есть ли у спрута сердце». Разве это плохо? Я остался один, Ботса и Пепина утопили в нужнике. Не смей надо мной смеяться. Чем ты лучше? Что повариху подарили?

Он заплакал, брякнули колокольчики.

– Будах лицом костляв, – сказал ему Румата.

И все внутри вдруг встало на место.

Через спины и затылки Румата видел приседающего Будаха. Король наклонился и щупал ему колени.

– Коленки не болят. Вылечил себе все. Даром, что старик… Все. Лечи.

Распахнулись двери, ударил барабан, происходила смена караула. Церемониальным маршем вошли королевские гвардейцы, одни приседали, другие топали. Позади тихо стонал и давился слезами Гур. На него уже оглядывались. Впереди сквозь спины гвардейцев король взвизгнул, он торговался с Будахом или с тем, кто так себя называл. Маленькие собачки дружно лаяли на грязной развороченной постели. Будах двумя руками держал здоровенный кубок под крышкой.

– Почему-то все растирают, – бормотал король и вдруг заискивающе уставился на Рэба, стряхивая одновременно со лба пот.

«Никогда он его не выгонит и не казнит», – подумал Румата и, как бы в ответ его мыслям, король поднял голову и позвал:

– Румата, эй! С поварихой сбежал, что ли?!

Румата, уже представляя все, что будет, отбросил плечом здоровенного придворного, и, грум-грум, опять двинулся к королю, и опять шутовски споткнулся. И опять всех насмешил.

– Пей! – крикнул ему король. – Вы там у себя в Ирукане святого Гарана в рабство продали…

Румата принял кубок уже без крышки. Будах мелко кланялся и улыбался именно ему.

– Все пить? – спросил у короля Румата и, не дожидаясь ответа, сделал здоровущий глоток.

Глаза залило слезами, все вокруг сместилось и только через секунду встало на место. Как ни странно, предчувствие беды, сжимавшее шею, ушло.

– Можно повесить, – сипло, в нос сказал Румата, вытирая слезы тонким, очень дорогим платком и бросая его в горшок.

– Почему-то все растирают, – опять забормотал король, выхватил у Руматы кубок, залпом опрокинул в себя.

Слышно было, как он глотает, и затряс головой, протягивая вперед руки и щелкая пальцами.

– Вина, – наконец воздух прорвался в легкие короля. Голос был сиплый, как будто его вытащили из-подо льдины.

Рэба и Румата, столкнувшись, подали кувшины. Король, выпучив глаза, гулко глотал. Красные струи текли по голой груди и животу.

– Все вон… – засипел он.

Гвардейцы сделали боевой разворот и устрашающе обнажили мечи. Арбалетчики в латах высунулись так, будто их там, наверху, держали за ноги.

Придворные, опрокидывая мебель и сбивая друг друга с ног, бросились к дверям. Последней кормилица тащила принца с огромной головой и большими испуганными глазами. Наконец побежал оркестр.

Выскочив из покоев, Румата нырнул за грязную колонну. Он стал хохотать и ничего не мог с собой поделать.

За дальней колонной кто-то так же хохотал, надрывно и с повизгиванием. Кто-то здесь еще мог смеяться, и Румата улыбнулся. Неожиданно дверь опочивальни отворилась. На пороге усталый и строгий стоял дон Рэба. Он потер пальцами глаза.

– Король почувствовал себя дурно. Дон Румата, вы дежурите ночью у покоев принца, – за этими словами слышалась важность, – вам дать еще солдат? Хотя вы сами… двойной соанский панцирь…

Рэба как-то безвольно показал рукой удар, повернулся, и два Серых в полулатах закрыли дверь.

Спектакли эти на Румату не действовали, он пошел к колоннам, надеясь увидеть того, кто мог так смеяться. Но никого там не было, и, отводя рукой клейкую парусину, он направился по непарадному коридору, устланному соломой, вонючему и сырому. Здесь когда-то танцевали, и на стенах остались прелестные фрески, сбитые там, в главных помещениях. Из-под царапин, из-под ссохшейся грязи и навоза, из-под высохших плевков словно высовывались лица, кони. Вот рука, вот доспех. Это было завораживающе красиво. Где-то позади опять раздался смех. Теперь смеялись двое. Но возвращаться Румата не стал. В конце коридора были открыты хозяйственные ворота. Там дежурил Серый офицер, и несколько арбалетчиков хлебали что-то из горшков, сидя прямо на соломе. Два солдата вытягивали из ворот заупрямившегося ослика с раззолоченным, но уже облинявшим хвостом и такими же ушами. Неожиданно хлынул, как рухнул, дождь, закрыв двор, постройки и весь мир плотной серо-серебряной стеной.

– Красота, – сказал арбалетчик. – Совсем домой не пройдем.

Из дождя возник Уно с зонтом. Уно указывал серому офицеру пальцем на Румату.

Ливень прошел. Здесь ливни, как и снега зимой, проходили стремительно, как и возникали. Ливень оставил огромные лужи, по которым рябил ветер. Отовсюду капало, домой Румата ехал на ослике с еще больше полинявшими ушами и золоченым пока еще хвостом. Уно вел под узцы, ноги Руматы почти задевали лужи, и он то закрывал глаза, мгновенно засыпая, то открывал, и мир то погружался в темноту, то вспыхивал.

Два дона, нетрезвые с утра, дрались в грязи и сами напоминали две огромные кучи глины и помоев. Один душил другого, и тот, кого душили, пытался петь. Темнота, и Румата слышал свой храп.

А вот и его улица. В доме напротив семья уезжала. Ставни закрыты, хозяйка в телеге. Со страхом смотрит на Румату, будто хочет что-то сказать. Сумрачный хозяин верхом и при мече, голые рабы подняли паланкин, из которого высовывались, строили рожи и махали руками дети. Босые рабы в кольчугах и при мечах окружали процессию. Все двинулись одновременно. Рабы бежали бегом.

На своей скамейке, высоко подняв рясы, сидели и беседовали те же два монаха. Знакомая улица на этот раз была чужой и бесприютной. У двойной мощной двери дома Руматы торчал Муга, тоже в длинной кольчуге, тоже на голое тело и с воткнутым в землю двуручным мечом. Когда он улыбался, то улыбался всем своим темным лицом, и тогда виднелся белый торчащий вперед единственный его зуб. Муга и сейчас улыбался, забирая у Уно коня и одновременно отпирая дверь.

– Третья семья съезжает, – сказал Муга и высморкался. –У меня знакомый с Табачной улицы…

– Меч забери, – рявкнул Уно, – опять сопрут.

Монахи на скамейке закивали и заулыбались – что они могли там услышать?

Дом Руматы, старинный и тяжелый, походил на крепость. Шесть лет назад Румате было забавно обставлять его, крепить к старинным идолам боевые арбалеты, стаскивать сюда необыкновенные предметы искусств. Те, за которые нынче вешали и топили в нужниках; те, что делали варвары, жилищ которых никто не видел.

Слуг он купил в порту за один час и странно привязался к ним, не ошибившись. За свою жизнь он не боялся и хитроумные предметы обороны придумывал, в основном, ради них.

Этому веку и этому миру он был не по зубам.

Сбрасывая по пути перевязь с мечами, плащ, золотые наплечники, Румата прошел по изразцовым плитам, сел на грубую, отчего-то всегда сырую скамью. Маленький лысый раб Уно, переживший к своим двадцати годам столько, что и думать зябко, стал стягивать с него сапоги.

Румата увидел и тут же вспомнил королевский подарок –сначала деревянную туфлю на толстой женской ноге, после сырой узел, а уж после открытый рот. Лицо уходило в тень.

Румата подошел к высокой бочке, таких бочек с запасами воды было много в доме. Отдал Уно плавающую дохлую мышь и, сунув голову в воду, забил ногами. Уно пододвинул скамейку, и Румата вроде бы нырнул, распустив руки, кисти и чувствуя, как пузыри из его собственных легких щекочут лицо. Потом вынырнул, через прутья конюшни торчали и фыркали лошади. Уно бил кинжалом подол белой рубашки Руматы и поражался скрипу и искрам.

– Вот тебе Муга, королевский подарок, – сказал Румата открытому рту и сырому узлу. – Женитесь…

– Но король вел-еел. – Из темноты возникло действительно потное краснощекое лицо.

– Я не интересуюсь женщинами, – сказал Румата, прикрыв алмаз на лбу и сам ужасаясь тому, что несет. – Ты-то мылся сегодня? – он поймал Уно за ухо. – Я тебя спрашиваю…

– Водой грехов не смоешь, – объявил Уно, поддерживая восстание, – что я благородный, что ли, мыться?

– Я тебе про маленьких микробов что объяснял? – обозлился Румата.

Уно торопливо обмахнулся большим пальцем:

– Три раза за ночь молился, что вам еще?!

Красивой походкой жениха прошел Муга с двуручным мечом.

– Как не интересуетесь, – королевский подарок смотрела то на Мугу, то на Румату, – а там кто? – и показала наверх.

– Стыда нет, – сказал Уно, обрадовавшись переходу темы, – прогнать, что ли?

Настроение ушло. Румата стряхнул с головы воду, взял грубый кожаный балахон, еще продолжая одеваться, пошел наверх.

– То вам новые простыни, да по две, – ворчал позади Уно.

– Кто видел? – Румата прижал Уно к каменной стене.

– Да все видели… Его величество раз в месяц меняет.

Румата отодвинул котел на цепи: в котле масло, обольешь лестницу – не поднимешься.

– Думай быстрее, хотя бы дети будут, – рявкнул он сырому узлу и открытому рту с верхней площадки лестницы вниз, – а то, Муга, продай ее в порт.

Визг снизу слился с гнусным скрипом несмазанных петель.

На краешке огромного варварского кресла сидела девочка лет пятнадцати, мокрая, потому что шла в дождь и тоже с узлом. Скуластая, плотная и довольно красивая. Она встала, и узел тяжело грохнулся с ее колен. Будто был железом набит.

– Брат ночью затащил в дом какого-то человека, длинного и слабого, – сказала девочка без выражения, – брат теперь командир серого кулака, это пять солдат. Длинного били всю ночь, все кровью забрызгали, и он страшно кричал. Мы с отцом плакали, но боялись выйти… И я пошла к тебе. Это твой раб? – она кивнула на дверь.

– Я уже запутался…

Румата подошел к тяжелому окну.

– И все для коготка явилось и, неспросяся, поселилось, –пробормотал, глядя в окно, Румата.

Он сделал тот жест от сердца в сторону, который сделал, улетая, Кондор.

– Стих, – громко добавил он.

Взвизгнула дверь, и одновременно взвизгнула девочка Ари. Уно принес графин эсторского, две кружки, яблоки и язык вепря с воткнутым цветком на огромном деревянном подносе с ручками.

– Я велел, смажь петли, – заорал Румата, все накопившееся вдруг вырвалось.

– А сало?! – Уно прижался к дверям, будто Румата бил его когда-нибудь. – Денежки счет любят.

И исчез.

Румата вдруг сгреб Ари так, как не сгребают любимую.

– Ты никогда не сможешь выйти отсюда, – орал он, – а выйдешь – пропадешь. У меня зубы, клыки, зубища, но я не могу раздать их друзьям. Все мои друзья в страшной опасности.

Она оттолкнула его.

Из мешка выволокла чугунную в облупившемся золотом облачении фигуру святого Гарана с детьми и принялась прилаживать ее за крюк в изголовье постели. Костяная спинка постели резчиком-виртуозом была превращена в сценки непристойных любовных утех. Красное солнце, как всегда после дождя, попадало на эту спинку. Ари пыхтела, цепляя тяжеленную фигуру, внимательно разглядывая картинки. Потом захлопнула окно, ставни, взвизгнула, прелестно засмеялась, помчалась к Румате, – казалось, пол прогибается под ее ступнями, – почти в полной темноте сдернула и обруч. Обруч снимать нельзя было ни в каком случае, но Румата уже слабо соображал.

Она тащила его за собой, они вместе рухнули на койку, и в эту же секунду Румата почувствовал страшный удар, обрушившийся на затылок. Били точно, чтоб потерял сознание или насмерть.

Он успел перекатиться, упасть на пол, выхватить из долбленых ручек кресла два длинных варварских меча, услышать визг Ари.

Окна и двери открылись почти одновременно.

Он увидел полуголую Ари в углу койки, – когда она только успела? – слуг с арбалетами и мечами в дверях и, самое главное, самого себя в медном зеркале напротив, растрепанного, с залитым мелкими ручейками крови лицом, в коротком кожаном балахоне, но в совсем спущенных штанах с пуфами и двумя варварскими длиннющими клинками. Но они смотрели не на него, а на изголовье койки, туда, где еще недавно лежала его голова, а нынче вместе с крюком треснутого песчаника стоял чугунный Гаран, благословляя таких же чугунных детей-уродцев. Угол подушки попал между ног Гарана и торчал как огромный фаллос, объединяя скульптуру с резьбой на кровати.

– Канат бы надо, – сказал Уно, – а уж вам, барышня, я и не знаю…

Румата схватил деревянный поднос, вывернул с него все, вышел на лестницу. Котел с мазутом и переваренной корой, приспособленный, чтобы в случае осады заливать лестницу, делая ее неподъемно-скользкой, был вывернут и еще изрыгал из своего нутра плюхи темной пахучей массы.

Головы коней внизу вытянулись.

– А ну молчать всем, – вдруг бешено заорал Румата. – Всем мыть и залить новый, – он ткнул в котел.

– И тебе тоже, – это он Ари.

Сел на поднос и, ощущая себя персонажем детской сказки, скатился вниз, ударившись босыми ногами в бочку с водой, так что из нее плеснуло. Он вскочил. Запустил подносом наверх в Уно.

– Всех продам, засеку, на галеры отправлю.

У кухни выстроилась его охрана. Рабы в длинных кольчугах с тяжелыми мечами и такими же тяжелыми мясницкими ножами. Целое войско.

Лицо расцарапано, голова гудела, и он опять сунул голову в бочку.

Совсем стемнело. Утопающие в грязи улицы нижними своими этажами уходили в черноту. Кое-где мелькали высокие костры с Серыми патрулями, да редкие прохожие торопились домой. Они со свистом гнали коней, два молодых аристократа, Тамэо и Сэра. Румата впереди, и не его было дело, кому не повезет, кто споткнется и окажется в грязи, выпрыгивая из-под копыт, а кто и вовсе, проклиная все на свете, на четвереньках поползет к тротуару. Бешеная езда успокаивала Румату, влажный воздух студил ссадины на лице. Кхмерский жеребец, не боясь огня, расшвыривал костер Серых.

Пламя полыхнуло у глаз, завихрилось, образуя гирлянды масляных плошек. Ударил оркестр. Смех, гул голосов, конское ржание, и все распалось на коновязи для коней поплоше и поблагородней. Бочки, свиные загоны, быки, телеги со связками кур, телеги с мешками и сучьями для печей.

Ком мокрой грязи из-под копыта залепил незнакомое женское лицо. А когда Румата отвернулся, за высоким гнилым забором впереди открылась сама корчма «Серая радость». Длинный дом из тяжелых бревен с пристройками. Также светили большие плошки с жиром. У стен многочисленные бочки, из них торговали в разлив ируканским, простым и покрепче. Корчма стояла на проливе. Сразу за ней шелестели камыши. На островке на бревне горел костерок, призывая рыбаков с моря. Вода манила свежестью, хотя у самой корчмы все равно пахло гнилью, блевотиной. Огромная лужа отражала огни. И чем больше плошек зажигали с коротких лестниц, тем неразличимее делалось все вокруг, поглощаясь темнотой. Корчма делилась как бы на две части. Старая темная, уцелевшая после арканарского пожара, когда все деревянное в городе выжгли, – это для нечистой публики. Дальше открытая ветеркам зала для донов с резными тяжелыми креслами и высокими скамьями для шлюх. Нынче сюда похаживало и серое офицерство. Оба помещения разделялись огромной, пышащей углями печью с раскаленным сквозным жерлом. Зала с высоким барьером была хороша еще и тем, что выходила к проливу, в который можно было при желании помочиться, не утруждая себя поисками отхожего места.

– Брысь, уши съем…

Румата двинулся на голос.

Догнали наконец Тамэо и Сэр.

– Не тряси…

Огромный, как скульптура короля Пицы 1-го, барон Пампа, краснощекий, белозубый, в роскошном меховом плаще, под которым тускло блестел королевской отделки панцирь, широко расставив чудовищные ноги в ботфортах, стоял среди бочек, где торговцы из огромных черпаков предлагали скверные ируканские вина. Барон не пил, но медленно, как корабль, разворачиваясь, гнал на себя ладонью запахи. Вопли его относились к трактирным девкам, вконец запутавшимся в намерениях барона. Их рты и щеки были густо покрашены. Беззубые, также покрашенные мальчики стояли в стороне. Между Пампой и Руматой проехал Серый офицеришко, рядом солдат с факелом. Ус Пампы дернулся, лицо расцвело в улыбке, он поднял с земли полено, чтобы огреть серого, а когда выпрямился, перед ним стоял Румата.

– Барон, почему не у меня? – Румата на всякий случай забрал у прячущего глаза барона полено и отдал Тамэо, который, ничего не понимая, принялся его рассматривать. Голубые глазки барона забегали, как бегают у человека, совсем не умеющего врать.

– И что это… – Румата передразнил странный жест барона, подгоняющий запах от черпаков.

– Я не пью. Все, – теперь Пампа говорил трагически, но спокойно.

– Вы нездоровы, – воскликнул Румата, – и, клянусь бедром святого Гарана, обижены за что-то на меня. Что ж, я уйду…

– Нет, – барон схватил Румату за руку, – но, благородный друг, все не так просто.

Они стояли в глубокой луже. Недалеко от них в этой же луже сидел пьяный дон и мрачно смотрел на них.

– Приехали в гости соседи. Напились и, как полагается, давай рубить мебель. – Пампа гневно покосился на дона в луже. – Всюду гадят, калечат собак, обижают прислугу. И что за пример юному баронету… И все сообщают мне и баронессе, что вы при почтенной публике с одного удара распустили надвое двойной соанский доспех, надетый на чучело. От макушки до… – он хлопнул дона Тамэо по низу живота так, что тот согнулся. – Вы знаете, как я люблю вас, но я и велел сделать подобное чучело, правда, из семейных доспехов… Где же было взять соанские?! И двуручником… И так… И ничего… И тут входит баронесса… В общем, баронесса сказала… баронесса сказала, – у него дрогнули губы. – Я сто двадцать миль проскакал, как в тумане… Она, видите ли, недовольна Пампой пьяным… Хорошо, я сгнию здесь от воды.

За лужей стояли огромные врытые кресла для вытрезвления благородных донов. Здесь варвары на цепочках обливали совсем захмелевших ледяной водой. Черную пьяную публику бросали в пролив на хворост, дабы не захлебнулись.

У залы по колена в проливе ходил огромный, совсем голый мужик и коротким сачком ловил рыбу в большое ведро.

Румата под руку подвел барона к пустому похмельному креслу, выдернул свой слегка искривленный клинок и втиснул в лапищу барона. Барон недоверчиво посмотрел на Румату, вертикально вытянул руку, Румата чуть поправил ему локоть. Кривоватый меч в этой ручище казался маленьким и жалким.

– Всего лишь проблема заточки, мой друг, – сказал Румата.

Барон зачем-то присел, став сзади похожим на быка, гэкнул, послушал этот свой «гэк». Потом вдруг преобразился, раздался короткий свист, удар. Кресло продолжало стоять. В тишине стало слышно, как барон жалко высморкался. В эту секунду кресло распалось на две части. Задребезжала медная пластинка, которой закрепляли голову клиенту.

– Эсторского, – заревел барон, – всем, кто видел, по самой большой кружке. Эй, музыканты!

Барон направился ко второму креслу и остановился напротив. Из кресла на него смотрел мгновенно протрезвевший мокрый и грязный дон.

– Пьяница, – рявкнул барон.

И они пошли через лужу вчетвером, хотя безденежных и потому горячо любящих донов вокруг делалось все больше.

Количество видевших подвиг барона все нарастало. Неожиданно из-за плеча барона вывернулся Гур. Он был потен, пьян, длинные немытые его волосы трепал ветер. Наверное, во всем Арканаре он был один из немногих с этакой прической, защищенный колокольчиками на плечах.

– Ни баронессы, ни баронета, – сказал Пампа, вдруг остановившись посреди лужи, разводя руками и закрыв глаза, – никто не видит… И она там одна…

Слуги сновали как угри, рассовывая огромные кружки эсторского. Пампа взял кружку, как бы нечаянно подтянул к подбородку. В эту же секунду взгляд его остановился на чем-то, и Румате показалось, что усы у барона опять встали торчком.

– Ты чего на меня уставился?.. Серая дохлятина… – спросил Пампа.

Румата повернул голову.

В дверях корчмы дон Рипат подавал ему, Румате, знаки. Высоким железным стаканчиком.

– Что сипит эта бочка, благородный дон? – вежливо осведомился Рипат, обращаясь только к Румате.

– Бочка не про вас, барон. Королевская служба, барон. Я сейчас, – Румата прошлепал через лужу, быстро схватил Рипата и потащил его вдоль черных бревен за угол.

– Дуэль, – неслось сзади, – эй, отнесите дохляку перчатку. Хотя ведь он ее продаст. Сегодня я буду угощать ушами Серых в уксусе.

Барон свистел, улюлюкал и шумно, как бегемот, топтался в луже.

За углом корчмы фыркали лошади, тоже стояли телеги. Рипат поставил стаканчик с горячим молоком на телегу, тонкие его пальцы заметались по мундиру, он вытер мокрую голову.

– Лекарь, которого привели к королю, – не Будах. А Будах в Веселой башне… Я доверил вам страшную тайну, страшную, – его знобило, он был совсем плох. – Дон Рэба говорил с Вагой в лиловой гостиной на вшивом языке… Его знают только преступники. Я не знаю, что еще сказать…

– Таков наш примар… По габарям… – засмеялся Румата.

– Да-да, – припоминая, сказал Рипат, и вдруг Румата увидел, вернее, почувствовал, что тот глянул на него со странной неприязнью, будто что-то знал и нарочно не сообщил. Рипат, обжигаясь, пил молоко мелкими глоточками. Вбежал маленький, почти голый мальчик с большим животом и принес огромную, расшитую медью перчатку Пампы, заметался и отдал ее Румате. Там, в другой стороне трактира, разгорался скандал. Что-то стучало, и голос Пампы призывал кого-то к бою.

– В трех минутах серая рота галантерейщиков, – Рипат улыбнулся, – мальчик…

– Ой, не делайте этого, – сказал Румата, – иначе мы будем ввозить галантерейщиков из Ирукана, так же, как года через два после сегодняшней ночной резни вы начнете ввозить книгочеев. А?! Рипат… – он взял Рипата за лацкан и подтянул к себе. – Интересно то, Рипат, что дураки ну совершенно не умеют жить одни…

Румата захохотал и, глотая из кружки, пошел через грязь.

– То, что вы думаете про меня, – он вспомнил и бросил Рипату мешочек с монетами, – то, что вы думаете ночью в бессоннице, обливаясь потом, это правда, Рипат. – Он опять захохотал и пошел за угол к людям.

– А-а-а… – в грязи лежал пьяный, на которого он наступил.

– А-а-а… – орал за углом у залы для чистых Пампа. – Семь Серых обезьян за ужином…

Пампа бегал по луже, перьями на шлеме он почти задевал горящие плошки. И плошки, и огромная его фигура отражались в черной воде.

Неподалеку в воинственных, но ничего не значащих позах, поддерживали друг друга Тамэо и Сэра.

– Третьего дня в корчме на моей родовой земле… – Пампа запустил грязью в глубину зала для донов, – их было десять, нет, двадцать… И вся эта сволочь напилась из-за того, что поймала мозгляка-лекаря с собачьим именем Будах… Я, барон Пампа, один переколотил их всех. Крови было как в проливе. Они там до сих пор по болотам бегают…

На последних словах Румата как раз миновал сквозное жерло печки. За колеблющимся от жары воздухом, за высоким резным штакетником ужинала компания из семерых Серых офицеров – тяжелых, крупноплечих, с нашивками министерства охраны короны и длинными палашами между колен. Один, помоложе, с потным сведенным от бешенства лицом стоял, держа за хвост большую вяленую рыбину, очевидно, собираясь ее метнуть.

– Зачем-то вскочил… – Пампа повернул потное счастливое лицо к Румате. – Ему же не нужен нужник… Он же гадит в штаны… Ах, дуэль, ах, перчатка. Я дал серому дохляку перчатку, он с ней и убежал…

Пампа приплясывал от возбуждения, обрызгивая всех грязной водой из лужи. Потом вгрызся зубами в шнур, на котором болталась вторая боевая рукавица. В свете плошек белые крепкие зубы будто блеснули. Он оторвал перчатку и бросил туда – вроде бы в Серых, а на самом же деле в жерло печи. В раскаленных углях перчатка вдруг вспучилась и взорвалась.

В эту же секунду капитан Серых, по внешности бывший скотовод, взмахнул рукой из-под стола, и толстый короткий кинжал громко лязгнул по панцирю барона. Одновременно в шлем ударилась рыбина.

– Давно бы так, – возликовал Пампа.

Он поднял кинжал из лужи за кончик острия, брезгливо понюхал и туда же выбросил. Прижал указательные пальцы к шлему – не то, как рога, не то указывая направление для встречи с Серыми. И, мыча, запрыгал к входу в корчму.

Серые пошли параллельно, не прыгать же через высокий барьер.

Румата допил вино, сплюнул и тут же услышал колокольчик.

Это был Гур, пьяный, с завязанной шеей. В руке он держал подобранную брошенную в Пампу рыбину.

Они оба шли за Пампой. Позвякивали колокольчики.

– Чудная, – сказал Гур про рыбину, – а что… Помнишь, как читал Цурэн с галеры… Помнишь, он стоял иссиня-бледный от пьянства, вцепившись тонкими, не моими руками в ванты.

Гур хихикну и показал свои большие костлявые какие-то плоские ладони.

– Голос у него на ветру стал звонкий… Это ты успел вытащить его и сунуть на галеру в Ирукан… Вот от той бочки… Купи ее мне, а?!

Серые появились между тем в проеме и, выставив перед собой тяжелые палаши, построились у дверей полукругом. Сзади метнулся хозяин, накинув крюк на дверь в залу нечистой публики. Пампа вытворял что-то немыслимое. Поворачиваясь к Серым своим огромным задом, шлепал себя по ягодицам, изображая, как газы с ревом покидают организм, хрюкал свиньей, бросался в них грязью.

– Не сметь подходить ко мне вот так, – Румата больно наступил Гуру на ногу, – тебя просто отвезут в Веселую башню…

Отпустив ногу, поглядел в побледневшее лицо.

– И ты умрешь по дороге, потому что ты трус…

Пампа вдруг перестал кривляться, мгновенно прополоснул в луже руки и выдернул из-за плеча огромный, на полторы руки, меч. Серые, выставив клинки, одновременно по команде двинулись вперед полукругом. В воздухе раздался не то свист, не то шипение. Пампа вращал меч над головой. Казалось, еще усилие, и он поднимется над землей. Медленно переступая тяжелыми ногами, ставшими похожими на колонны, Пампа двинулся вперед.

На кхмерском жеребце Руматы подскакал Уно. Драка была ему неинтересна. Он бросил хозяину корчмы узелок и белые скатерти.

– Из чего вам есть мытое, – буркнул Уно Румате, он как всегда был недоволен, – и на стол стелить, чтобы заблевали… Болтают, ночью резня будет. Даже собаки не лают… Всех умников…

Уно встретил взгляд Руматы и запнулся.

– Ну, дохлая, – он шлепнул жеребца ладонью по уху и исчез, обдав всех грязью.

На протяжении всего разговора Серые безуспешно пытались атаковать, отскакивали, падали в грязь. Кто-то из них швырнул кинжал, однако равномерный скрип меча и медленное движение не прекращались.

Неожиданно Пампа подпрыгнул, будто его кольнули в зад, громко, как-то по-бабьи завизжал и с немыслимой скоростью рванул в какую-то одному ему ведомую атаку, размахивая теперь мечом, как дубиной. Он не колол, не резал, он был фантастически сметлив в этой драке. Он просто загонял Серых обратно в черную дыру входа, где палаш переставал быть оружием. Последнего раненного в зад и плечо он даже как-то вежливо пропустил, совершенно неожиданно влепив ему в последний момент сапогом в зад.

Румата забрал у Тамэо факел, отпил эсторского и захлюпал через грязь к Серым.

– Ладно, – сказал Румата, – бросайте оружие и уходите.

– Вот еще, – заорал Пампа, – пусть дерутся.

Он поднял меч и опять завертел им, убыстряя вращение.

– Без оружия мы не уйдем. Нам попадет, – угрюмо сообщил капитан Серых.

С леденящим визгом пролетел на вислозадой лошади Серый офицеришко. По-видимому, сам не выдержал своего подвига, упал и уполз в темноту.

– Ладно, клинки в ножны, руки за голову, уходите… Я буду держать барона…

– Как же мы уйдем? Он загораживает…

– И буду загораживать, – капризничал Пампа.

– Послушайте, барон, у вас меч для благородного боя. А как же тогда «не обнажай в тавернах»?!

Пампа, продолжая пыхтеть, вращал мечом, но на лице у него возникла задумчивость.

– Это очень серьезно, – сказал Румата.

– Но у меня же нет другого меча, – Пампа все вертел им.

Румата обнял барона, ногой указал Серым направление к выходу, и те, один за одним, стали проскакивать внизу. Последним проковылял одинокий раненый.

– Победа, – вдруг заорал Пампа и подпрыгнул вместе с Руматой так, что земля будто задрожала. – Хозяин, все, что есть лучшего, – на столы… Всем ируканского, сколько влезет. Все, кто хочет шлюх, берите с собой. Но нам пусть прислуживает почтенная пожилая женщина… Святой Мика, –повернулся он к Румате, – почему баронесса не видит меня сейчас?

Старший лакей притащил огромные аляповатые кружки, Пампа присосался к этому жбану. Румата тоже, глядя, как в черный проем проходят, будто исчезая там, гости. Вот и Гур, жалко улыбнувшись, исчез со своей рыбиной. Пьяные Тамэо и Сэра протащили мимо совсем ободранного дона с бессмысленно-горьким лицом.

– Хотим продать в рабство, – сообщил Сэра Румате, – а он не хочет… Гребешь себе на галере… Огромные добрые рыбы… – он продолжал уговаривать, не веря в успех. Они подошли к проему, и их тоже поглотила тьма.

– Да, – Румата наконец дососал кружку, которую держал обеими руками, – а куда делся лекаришка, которого вы освободили?

– С какой стати? – закапали первые крупные капли дождя, и Пампа поднял лицо навстречу этим каплям. Слуги скребками снимали с него грязь. – Это государственное дело, дорогой Румата… Да и имя какое-то собачье – Будах. Конечно отдал… Солнце заходит…

Пампа кивнул на рисунок над проемом, изображающий солнце, заходящее над морем.

– Что-нибудь не так, мой друг?! – Пампа вдруг испугался, но хлынул дождь, и он пошлепал по грязи, тяжело опираясь на огромный меч как на палку.

Шагнул за порог, обернулся, улыбнулся великолепными зубами, позвал за собой очень уставшей, видно, рукой и исчез в темноте. Оттуда же возник Тамэо, совсем пьяный.

– Эй, кто-нибудь, мне же в караул… – и исчез.

Тихо подъехала телега с высокими колесами. Румата почувствовал, что его колотит, закрыл рукой алмаз на лбу, пальцы другой сунул в рот. Его вырвало, и он завалился в телегу на спину.

Дождь кончился так же внезапно, как налетел. Шипели в большинстве погасшие плошки.

– Покажи-ка, красавица, где заноза, – сказал знакомый голос и рассмеялся. Но никого не было. Телега тронулась, проплыли плошки, и осталась темнота.

Ночной город был тревожен и тих. На улицах кое-где горели костры. Здесь было сухо, и сапоги Руматы не чавкали, а стучали. Телега погромыхивала позади, но людей вокруг них не было. У длинного дома волчьей цепочкой быстро шли люди.

– Вага, – окликнул Румата, вглядываясь. И тотчас все исчезло, как не было.

Ближе ко дворцу у костра – молчаливая толпа Серых солдат. Тихо позвякивали топоры. Дунул сырой ветер и затрещал чем-то. То ли доска в заборе, то ли еще что. Подошел Серый офицер с факелом, уставился.

– Не сметь смотреть мне в глаза, – тихо выговорил Румата.

Бешенство, которого он так в себе боялся, начало заполнять грудь. Он взял офицера за нос, и бешенство, как будто найдя путь, овладело его рукой, пальцами. Румата услышал хруст сломанной кости, жалобный воющий крик офицера, бросившего факел, и пошел дальше. Ничего не произошло, ни погони, ни драки, только позади одиноко кричал офицер, как какое-то подбитое животное. Мужик на телеге гыкнул, хлестнул лошадь и помчался прочь.

В ковровом зале гобелены в сальных пятнах кое-как прикрывали обсыпавшийся сырой камень. Румата быстро сменил плащ на чистый с пуфами и облил голову соанским запахом. Остатки вылил на старика церемониймейстера, уж больно от того воняло.

– Вельможа должен быть чист и благоухать, – он повернулся на каблуках и со старшим гвардейским офицером принялся совершать сложные манипуляции с мечами и поклонами под строгим взглядом министра церемоний.

Затем во главе трех гвардейцев шагнул в покои принца. Принц еще не спал. Он сосал и грыз огромную грудь несчастной своей маленькой кормилицы. Та же теребила ему низ живота.

Кормилица с тоской посмотрела на Румату.

Гвардейцы проверили запоры. Румата вышел за ними в ковровый зал, придвинул кресло к окну, открыл, положил ноги на табурет и стал глядеть в черноту, пытаясь представить себе город.

– Как ты думаешь, что там? – спросил он у толстого прыщавого гвардейского лейтенанта. Его полное очень глупое лицо он видел в зеркале. Трещиной отражение было разделено на две части.

– А Серые готовятся… к дням святого Гарана…

С улицы раздался крик, похожий на вой. И вдруг Румата понял, что это крик не с улицы, а откуда-то из дворца.

Через секунду там грохнуло, кто-то истошно закричал: «Спасите!». В ковровую залу вбежал полуодетый министр церемоний, ногу он волок, лицо было залито кровью. И, так же волоча ногу, исчез в спальне принца.

Огромные двери бывшей королевской фехтовальной, нынче там был склад битой мебели, распахнулись. В залу, выставив топоры, толкаясь и мешая друг другу, лезли Серые. Почему-то страшно потные, будто их водой облили. Огромные и жирные, как бегемоты.

– Назад, – Румата неторопливо вытащил мечи и стал поигрывать ими, улыбаясь все шире, – на помойку.

Вперед протиснулся Серый офицерик с длинными локонами до плечей, в тесной форме. Этот уж совсем мокрый.

– Дон Румата Эсторский, – закричал он, задыхаясь, – вы арестованы, отдайте мечи…

Румата ласково засмеялся.

– Возьмите.

– Взять его…

В мгновенной драке смешалось все. Румата рубил древки топоров, ломал ключицы, колени и бил по нечистым гульфикам, рассекая их колесиками шпор. Один раз ему показалось, что он рассек лоб Серому совсем.

Он сплюнул и затряс головой. Серые откатились назад в фехтовальную.

В спальне пронзительно кричала кормилица. Он обернулся, чтобы бежать туда, но из фехтовальной опять полезли Серые, их было еще больше.

Румата опять погнал их.

Ах, не надо было туда заскакивать. Румата развернулся, услышал пронзительный свист. Такие сигналы военные не подают, такие подают охотники, и в ту же секунду на него сверху упала тяжелая мокрая и грязная сеть со свинцовыми грузилами для ловли диких быков. И странно знакомые бородатые мужики, пахнущие лесом, потянули толстые канаты, окончательно спеленывая. На лицах счастливый азарт. Королевские егеря, вот кто это. Рядом с Руматой в сети бьются чьи-то ноги. Тот офицерик, что арестовывал. Как попал в сеть, непонятно.

– Неважно. Тащите, – заорал, срывая голос, кто-то невидимый.

Сети подняли человек пятнадцать, никак не меньше.

А вот и расплата. Перехватило дыхание. Детская кровать как-то боком отвернута. Все в крови. Из-под кровати еще вытекает, и оттуда же – полная маленькая женская нога. На подушке Руматой подаренный охотничий рог, а из-под кресла несуразная детская голова без носа.

Окно распахнуто, за ним пелена дождя. Свежий воздух и капли попали на лицо.

В низком не то зале, не то широком коридоре каменные стены аккуратно покрашены. В низких плошках в выемках горят в жиру фитили… У такой плошки сеть с Руматой и офицериком свалили наконец. Румату головой к стене, можно и на локтях подтянуться. Офицер – лицом между руматовскими сапогами, орет, требует выпустить.

– Ай, братья, ай, не развязывайте… Как он опять пойдет нас махать… Пусть лейтенант потерпит…

Напротив коридора – зала. Там целая семья. Все босы, в ночном белье. И глаза от страха огромные: не как у людей, как у сов. И все уставились на Румату. Повернул голову, там еще семья. Все также из постелей повыдернутые. Вдалеке в углу группа Серых шушукается о чем-то важном. Один все руками разводит. Ох, стряслось у них что-то. Один повернулся и побежал обратно в покои. И другой побежал. У лица Руматы тоже присел Серый, из тех, что тащили. Глаз у него совсем заплыл. Вместо губ кровавый блин.

– Хорош камушек у дона, – он потрогал камень Руматы на лбу…

– Пр-рекратить…

Румата повернул голову. Над ним маленький человек в черном.

– Это еще кто на нашу голову? – поразился Серый с заплывшим глазом. – Никак поп… Эй, поп, хочешь в лоб?!

Крошечный черный человек вдруг вскинул руку белой ладонью вверх. Звонко щелкнуло под потолком. Ж-ж-ж! Серый с заплывшим глазом застыл, из открытого рта торчал хвост толстой арбалетной стрелы с густым опереньем.

В это время другой голос откуда-то крикнул:

– Дон Румата здесь?

Тут же подняли и понесли, пыхтя в тишине, обоих, опять развернув.

По лицу проехала пыльная черная портьера, одна, вторая.

– Да пустите же, – выл в ногах серый капитан.

– Мечи тебе? Взял? – Румата захохотал.

И так же смеялся, когда открылся кабинет дона Рэба, с самим Рэбой и двумя серыми полковниками.

Это было непросто: усадить Румату в железное, тяжелое кресло, не выпустив несчастного лейтенанта, ноги которого опять были у головы Руматы. Наконец маленький черный крикнул. Тройка за столом, Румата и стонущий у его ног лейтенант – все, кто остались.

– А вот, друзья, и благородный дон Румата… – Дон Рэба сидел, напряженно выпрямившись, положив локти на стол и сплетя пальцы.

Справа почти к нему спиной развалился в кресле полковник Абба, чем-то сильно разгневанный. Слева благодушно улыбающийся Кусис, толстый и похожий на мясника. Перед каждым миска с воткнутой в еду ложкой, к которой никто и не притрагивался.

– Наш старый и весьма последовательный недруг, – закончил Рэба.

– Повесить, – распорядился Абба. – Эй, кто там… Следующего…

– Одну минуточку, – голос у Рэба был мягкий, – Руматы –сказочно богатый род.

– Понес, понес… – Абба нырнул куда-то вниз, вытащил и положил на стол огромный старый заряженный арбалет. –Королевский отравитель лекаря привез, чего ж еще…

Он, отдуваясь, ушел к дальней портьере и приоткрыл дверь.

– Вы дурак, Абба, – Румата подтянул лейтенанта за ноги: дрянь, но человек же все-таки, – и живой покойник…

– Интересная мысль… – заметил Рэба.

Абба ничего не слушал, кроме шума в коридоре. Лицо его приобрело странное неземное выражение. Он сунул руки за пояс и вдруг торжествующе крикнул:

– Ну, вот и все, государи мои…

Из-за двери, из-за портьер выскочили три монаха, за ними четвертый, тот же маленький. Это было совсем не то, по-видимому, что Абба ожидал. Трое монахов быстро и бесшумно подскочили к нему, заломали руки, мгновенно вставили в рот удивительно профессиональную затычку с деревянной кабаньей головой.

– Ам… ня… – Абба попытался крикнуть. Он мгновенно покрылся потом так, будто его облили из ведра. Черные приподняли Аббу и бесшумно поволокли за портьеру.

– Как вы полагаете, брат Кусис… – поинтересовался Рэба.

– Ну, разумеется, несомненно… – от волнения Кусис стоял, схватившись за сердце…

Румате показалось, что Кусис переживал лучший и славнейший момент жизни.

Неожиданно двери опять открылись, быстро вошли еще трое монахов, другие, только маленький тот же, бегом обогнули стол, схватили Кусиса, тот даже «измена» не успел прокричать. Страшно ударили лицом об стол, макушкой об стену и протащили живого еще, но уже не человека.

– Не задерживайтесь, – брезгливо сказал Рэба маленькому, осторожно и очень неумело разряжая арбалет.

Маленький в черном подошел к Румате, провел большим пальцем по открытому своему рту, достал из-под рясы небольшой нож, именно что не кинжал, ножичек, присел на корточки к лейтенанту.

Румата услышал короткий крик «Ой! Не надо», плач, длинный хрип и отвернулся.

– Сейчас уберут, он запутался, – говорил маленький. Монахи растянули сеть, выволокли мертвого лейтенанта. На щеку Румате брызнула кровь, он, не таясь, просунул в ячейку меч, резанул и стал вылезать сам.

– Здесь где-нибудь положите, – он отдал маленькому мечи, – чего носить туда-сюда, – и вытянул ноги, откинувшись в кресле.

Все исчезли внезапно, как и появились.

Рэба прошел к своему месту, помахивая на ходу арбалетной стрелой, как дирижерской палочкой, прочел что-то, потом отшвырнул стрелу и обернулся к Румате.

– Как я их, а?! Благородный дон Румата… А может, и не Румата? А может, и не дон вовсе? Итак. Имя? Род? Звание?

– Румата из рода Румат Эсторских. Благородный дворянин до двадцать второго предка.

– Сколько вам лет?

– По-моему, тридцать…

– Откуда вы?

Румата засмеялся и пожал плечами.

– Разумеется, из города Эстор…

– Почему вы бежали?

– Бежал – сильно сказано… Но убил на дуэли члена августейшей семьи.

– Вот как? Убили? Гм. Вообще-то Румата Эсторский, –осторожно сказал Рэба и почему-то брезгливо понюхал разряженный арбалет, – умер пять лет назад от дурной болезни в возрасте восьмидесяти пяти лет и покоится в фамильном склепе… Вам девяносто один год, благородный дон?

– Возможно… Я заметил, что хуже себя чувствую, – развел руками Румата и засмеялся.

– Вот, – Рэба полез под кресло, достал кряхтя ящик и вывалил на стол человеческие кости и часть черепа, – а это ваши косточки, дон Румата… Из семейного склепа…

– Ай-ай, – Румата встал и потрогал челюсть с зубами, – вообще-то очень удобно иметь несколько комплектов костей…

Румата вернулся в кресло и махнул Рэба, чтобы тот сел тоже.

– А у вас, правда, геморрой? Тут даже не знаю…

Некоторое время Рэба помолчал, пожевал губами…

– Вообще-то у меня есть Веселая башня, – он выразительно посмотрел на Румату, – и там по нашему желанию люди соглашаются, что всегда ходят на руках или всегда ходят на боках…Мною были предприняты некоторые действия против так называемых книгочеев, лжеученых и прочих, не только бесполезных, но и вредных для государства людей. Кстати, забавно: большинство из этих людей были рыжими – и вы рыжий… Так вот, в это самое время кто-то…

Из-за портьеры также беззвучно, как остальные, перед этим вышел человек без подбородка, архивариус Ваги и положил перед Рэбой папку.

– Слушай, – оживился Румата, – если тебе смазывать салом подбородок, тебя же нельзя повесить… Колоссально, – и он стал показывать, как архивариус вываливается из петли.

Рэба хихикнул.

– Все, – крикнул он и вскочил.

– Вы, кролики! – заорал Румата и вскочил тоже.

Захлопали отдушины под потолком.

– Ты что же не рассказал, – Румата схватил архивариуса за ухо, – что для меня арбалеты… Может, хочешь посмотреть, –это уже он обращался к Рэба, – я здесь завшивел…

Он замахал рукой, призывая арбалетчиков под потолком:

– А ну, давайте по вшам.

Но отдушины тихо закрылись.

Когда Румата посмотрел на Рэба, тот опять беззвучно шевелил губами, уставившись в стену, будто говорил с кем-то.

– Так вот… на спасение растлителей душ вы потратили не меньше трех пудов золота… – Рэба махнул большим пальцем перед открытым ртом, достал из коробочки монету и крутанул на столе. – Человеческие руки не в силах изготовить металл такой чистоты. Дьявол – да. Человек – нет.

Рэба опять взял и понюхал старый арбалет.

– Это не арбалет, это похлебка стухла, – участливо сказал Румата, – потом, вы сами пованиваете… Страшно, я вас понимаю…

– Не слишком, – вскинулся Рэба, – у вас сто восемьдесят шесть дуэлей, и ни одного убитого… Кости, уши… Кстати, только в аду можно научиться таким приемам боя…

– Уши тоже больно, – назидательно сказал Румата.

Тонкий поросячий визг не дал Румате договорить. Оборвалась и упала портьера, в кабинет с огромной быстротой на четвереньках вполз лекарь с разбитой головой, лже-Будах со слов Рипата.

– Я… короля, – это был не крик, а визг убиваемого животного. – Мне заменили горькую соль… – Он попытался втиснуться под стол, но влетели монахи и за ноги выдернули его.

Огромная рука прицепила на место портьеру и дверь захлопнулась.

– Ушей тебе мало, – заревел Румата.

«Сейчас или никогда, – билось в голове, – сейчас или никогда…»

Вся подготовка закончилась, теперь только вперед.

– Где Будах? Настоящего Будаха сюда, пес… Или я сейчас исправлю про дуэли…

– Ах, дон Румата, – Рэба из последних сил пытался держаться, – на что вам Будах? Он вам родственник, или как?

– Ты дурак, Рэба, ты же знаешь про меня в три раза больше, чем говоришь… Ты никогда в жизни не брался еще за такую опасную игрушку… Перед тобой такая горячая яма, которая тебе не снилась… Впрочем, все твои страшные сны – это я.

Очевидно, Румата попал.

Рэба тоже стал страшен. Он попытался кричать, но слова не складывались в предложения, он только брызгал слюной.

– Как пиявку… Никого не боюсь… – Рэба побежал, сорвал гобелен и распахнул тяжелые слюдяные окна.

Тяжелый гобелен захлестнул его, и Рэба выбрался из него, как из кокона.

Румате бешено хотелось подойти к окну, он догадывался, что там. Но он сел в свое скрипучее кресло и кинул ногу на ногу.

– Бам, – дурашливо сказал он, имитируя удар колокола в коридоре.

– Мы еще не знакомы! Позвольте представиться, – Рэба отбросил ногой гобелен, – наместник ордена на арканарской территории, боевой магистр Запроливья и прочее…

– Вздор, – заорал Румата, – ты плевок на моем сапоге… Игрок орехами на базаре… И согласись с тем, что ты сам это знаешь… Ты – ничто… Заруби себе на обоих ушах: я согласен тебя терпеть, но научись упрыгивать с моей дороги.

Румата взял миску с протухшим хлебовом и, перевернув, вытряхнул содержимое на пол. Загустевшее хлебово шлепнулось удивительно громко.

Дон Рэба быстро и просительно заулыбался. Из носа у него от напряжения потекла кровь. Он говорил, втягивая ее, и вытирая шапкой Кусиса, и торопя слова:

– Я мечтаю об одном – чтобы вы когда-нибудь были при мне. Может, вы – сын бога.

– Незаконный, – погрозил ему пальцем Румата.

Рэба не знал, точнее, побоялся понять.

– Я впадаю в ересь… Я даже не пытаюсь заглянуть в пропасть, которая вас извергла. Вы стремитесь к какой-то цели, мне непонятной…

– Ладно. Я устал, – сказал Румата, – берите вон перо и пишите, чтобы мне отдали Будаха…

Рэба кивнул, полез в какой-то ящик, достал два бронзовых, под золото, браслета. Один надел на руку Румате, другой, полегче, сунул ему в карман.

– А цель, по правде сказать, – Румата потянулся, – вымыться в горячей воде.

Только теперь он перекинул ноги через стол и пошел к окну.

За пеленой дождя в серое небо поднимались дымы пожаров. На мокрой площади перед дворцом чернел неподвижный огромный квадрат – тяжелые монахи в рясах, боевых сапогах и плоских касках в неправдоподобно точном строю.

– Смиренные дети ордена высадились сегодня в арканарском порту, – шипел сзади Рэба.

Когда Румата вышел на улицу, дождя уже не было, повсюду капало. Сильнее, чем обычно, кричали вороны, и поднималось сразу несколько столбов дыма, черного, какой бывает только при пожаре. Напротив крыльца во дворике охраны короны сидел здоровенный немолодой монах, сапоги стояли рядом, ноги монах держал в тазу с водой. Рядом на скамейке лежал хлеб и стоял кувшин.

– Хочешь молока, дон?

С Руматой так никогда не говорили здесь. Ни «вы», ни поклона. Как крестьянин крестьянину. Что-то мешало Румате идти, какой-то знакомый звук. Он даже в ухе ковырнул и, ковырнув, повернул голову.

Рядом с крыльцом вдоль стены стояла длинная, таких он и не видел, виселица. На ней – повешенные, как плащи в гардеробе в казарме.

Оттуда этот звон. Румата спрыгнул с крыльца, прошел несколько шагов и уткнулся в Гура с его колокольчиками на плечах. А на голове серебро из рыбьей чешуи. Да и у всех такое же серебро, только многие обмочились.

Висели все дворцовые люди. В нижнем белье. Большие руки Гура были как раз на высоте лица Руматы. Румата тронул руку Гура. Тот повернулся, тронул соседа, повернулся на своей веревке сосед – Вага Колесо. Вот уж судьба свела. Глаза у Ваги открытые, в них застыл страх. Заскрипела веревка и опять перед Руматой две спины. А подальше опять лицо и рука, навсегда сжавшая туфлю с помпоном.

Прошлепал монах, поднял с земли небольшую женщину, дал ей несколько шлепков, как дают детям, и понес за ворота, что-то укоризненно внушая.

Загрохотало, подъехала телега. Вчерашний мужик шел рядом, как-то враскорячку и также враскорячку поклонился.

Румата запрыгнул в телегу, и они поехали из дворика.

Улица была пустая. Румата лег и закрыл глаза. Телега остановилась резко, Румата открыл глаза – в грудь ему упиралось копье. Он посмотрел наверх по копью. Конный монах молча глядел на него сквозь прорези в железном забрале.

Румата сплюнул, вытащил руку из-под головы и перехватил копье, но копье не далось, передвинулось наконечником на позолоченный браслет и ушло вверх.

– Во имя святого Мики, – пробормотал монах. Их было двое одинаковых конных. Другой, такой же, старался достать копьем деревянную фигурку веселого чертика под карнизом крыши.

В окне второго этажа мелькало белое от ужаса лицо хозяина. Здесь улица поворачивалась, по ней шли несколько человек, в поднятой руке каждый нес по деревянной табличке. Монах на лошади вел дона на веревке. Это был Тамэо, до сих пор со вчерашнего пьяный.

– Как я рад, – закричал он, увидев Румату.

Он попытался изысканно, как полагалось, поклониться, но помешала веревка на шее…

– Я вижу, вы тоже в канцелярию. Табличку потерял, – пожаловался он, – а так… Вы заметили, как сладко и вольно дышится в освобожденном Арканаре… Мы – молодая аристократия… И цены на вино упали вдвое…

Телега поехала быстрее, и дон Тамэо пропал.

Еще поворот. По краю мостовой – ободранные, голые по пояс, привязанные тоже за шеи к длинным деревянным шестам, бежали Серые. У большинства почти нет лиц – грязь, склеенная потом и дождем. Рты и глаза кажутся черными дырами. Шесты несут Серые, такие же голые, те, что подлиннее. И всего один монах в охране. Хоть бы на лошади, да нет, пеший. С каким-то хлыстиком. Вот бежит, задыхается, Серый, очень жирный, голая грудь, как у женщины. А вот и Рипат. С зажатым в руке платочком, встретился с Руматой выпученными глазами и не узнал. А вот последний из Серых, совсем мал ростом, семенит на цыпочках, напряженно вытянувшись, чтобы петля не захлестнула его.

Еще поворот. Даже возница притормозил телегу.

Там впереди Веселая башня. Туда и Серые. Сама же башня и все вокруг напоминало ад, каким его изображали дальние предки. Телеги, телеги с молчаливыми людьми. Просто очереди – люди с жердями на шее и без. А вокруг дымные, с высоким огнем поднимаются в гору кострища. Из огня высокие обугленные столбы. И плохо слышный оттуда визг. Такие звуки люди издавать не могут. А высоко, выше дымов, кружат, кружат вороны, потом все вдруг закрыла высокая телега, груженная свежими аккуратными дровами.

– Пшел! – бешено крикнул Румата, ткнув лошадь зонтом и ударив мужика в нос. Телега рванула, и Румата успел выхватить свежее полено и засветить им в голову сидевшему на облучке той, другой телеги, мужику. И, обернувшись, увидел, как и телега, и дрова заваливаются в канаву.

В канцелярию Румата вошел со звуком, с которым Гаран побеждал язычников. Удар сапога в дверь, лязг двух мечей и свист. Он встал в дверях, уперев руки в бока и широко расставив ноги. Канцелярия оказалась небольшим душным и смрадным залом, в нем два обшарпанных стола, заваленных, чем полагается. Списки, кожаные гнилостные папки, флаконы с красками, писчие палочки и перья. Два чиновника ордена в потертых черных мундирчиках с нарукавниками. И с тряпочками на груди, для протирки перьев. Тут же длинная очередь. Бледные потные лица, но все разодеты как на бал, чтоб чиновники считались. И уставилась эта очередь на Румату, как на новую беду.

У первого стола топтался благородный дон Кэу. Он спесиво вдувал мокрые от пота усы. Но пот все равно стекал сверху из-под шляпы и завитых волос.

Румата пошел вглубь ко второму чиновнику.

– Кэу, Кэу, – бормотал второй чиновник, ведя огромным грязным ногтем по списку на пергаменте.

– Снимите шляпу, – произнес сзади бесцветный голос.

Румата бешено обернулся, посчитав, что речь идет о его обруче, но речь шла о железной в узорах шляпе Кэу с парадными перьями.

– Род Кэу имеет привилегии носить шляпу в присутствии королей… – пытаясь сохранить остатки достоинства, забормотал Кэу и с тоской поглядел на Румату.

– Никто не имеет привилегий перед орденом, – тем же бесцветным голосом произнесла спина чиновника.

Кэу крякнул и шляпу снял. Румата положил огромную свою ладонь в боевой рукавице на все эти палочки, перья и пергаменты.

– Дон Румата Эсторский, – Румата сплюнул в баночку для краски, – вы такой жирный, отец, а мне как раз надо бы смазать двери…

– Кэу, Кэу… – продолжал бормотать чиновник, – Королевская, 12… – вдруг крикнул он, – за поношение имени… – он поднял вверх палец, – три дюжины розг по обнаженным частям с целованием ботинка, представленного его преосвященством… Лишнее оставьте здесь на скамье… Здесь не украдут, и по коридору… Там найдете. Следующий…

Дон Кэу опять крякнул и пошел. Видимо, он многого насмотрелся за сегодняшнее утро.

– Дон Румата Эсторский, – вдруг заорал над ухом чиновник, теперь он стоял, – улица Котельщиков, 8… За заслуги перед орденом удостоен золотым браслетом и соизволением выбрать в личное имущество лекаря…

За спиной чиновника была дверь с засовом, и он пошел ее открывать. Румата засунул руки в ящик, где лежали железные браслеты, похожие на тот, что дал Рэба, прихватил, сколько мог, рассовывая по карманам, и пошел в дверь.

За дверью была темнота, и в темноте какой-то голос негромко сказал:

– Фика, рыжий, мясник, – и засмеялся.

– Кто? – рявкнул Румата.

Но ответа не было.

Румата толкнул следующую дверь и попал в длинный коридор. В коридоре было много тяжелого ржавого инструментария, крепленного к дверям и стенам камер, но давно уже никчемного. По коридору бежал мальчик верхом на палочке, как на лошади, он засмеялся и исчез за поворотом.

И только тогда на Румату обрушились звуки. Кто-то плакал, кто-то просил, кто-то взвизгивал с одинаковыми промежутками. Пахло испражнениями и горелым мясом. Румата свернул за угол. Там еще коридор, в нем три монаха лупили палками палача, полуголого человека в фартуке.

– А ну, отцы, – Румата побрякал золотым браслетом, –тащите-ка сюда смотрителя. Где у вас старший?

– Зачем тебе старший? – неприязненно спросил высокий рябой монах.

Все помолчали.

– Превосходно, – сказал Румата и наступил тяжелым своим сапогом на шею и голову палача, который пытался отползти.

Палач засипел.

– Ага, – сказал тот же самый в оспинах, – я им буду.

Румата еще придавил палача.

– Тащи-ка мне лекаря Будаха, мне его подарили.

Чуть глубже в коридоре стоял железный бак с кружкой для воды на цепи. Полуголые грудастые недоросли в кожаных передниках на голое тело – ученики Патриотической школы – таращились на Румату осторожными паучьими глазками. Чем-то они были, один в один, бледные лесные поганки.

– Будах, Будах… – старший монах сунул руку под рясу и громко поскребся, – Это который же Будах? Королевский отравитель… Так он уж на костре, наверное…

– Вздор, вздор, – сказал Румата, выпучил глаза и уставился в глаза смотрителю.

Один из монахов повернулся и, брякая ключами, побежал. Румата пульнул ему в затылок железный браслет, попал и захохотал.

– Ты, дон, постой здесь в сторонке, – сказал смотритель, –и не хулигань…

Он наклонился и стянул ногу Руматы с шеи палача.

– Когда жира много, накалять зубец не след, все равно остынет, – прорвался голос от бака.

– Вот он Будах-то… – радостно закричал монах издалека, из открытой двери камеры, – и ничего, не паленый… Кто сказал? Живой Будах-то… Чудненький… Еще и тебя, дон, отравит…

Монахи заржали, но Румата их не слышал. В диких звуках этого коридора слух давно уже выделял что-то, но что именно, Румата стал понимать только сейчас.

– Цыц, – рявкнул он на монахов и в тишине пошел на этот звук, ударил сапогом в дверь камеры и шагнул в полутьму навстречу не то реву, не то крику.

В камере чадили какие-то жаровни, болтались крюки, пружины, вертела, назначение которых Румата не знал. За кривым столиком сидел, заткнув длинными тряпочками уши, сутулый чиновник. Лоснящийся от пота палач, почти голый, в драном и пятнистом, будто салом пропитанном фартуке и в обрызганных пересохших сапогах тащил железный прохудившийся бочонок, в котором горели дрова, и через все это Румата увидел огромного Пампу, привязанного к ржавым кольцам за руки и за ноги вниз головой. Длинные белокурые волосы его были сожжены, борода тоже, из носа тянулась длинная загустевшая кровавая сопля, аж до подставленного внизу противня. Барон был абсолютно гол. Он первым увидел Румату и улыбнулся одновременно радостно и жалко. И тут же стал кашлять, выплевывая в противень кровавые сгустки.

Румата аккуратно закрыл за собой дверь, подошел сзади к палачу, аккуратно вынул один помпон, сунул ему в рот и хрястнул его висящим с потолка железным кольцом по затылку. Палач охнул, охватил голову и сел в таз. Румата развернулся, перерубил стол, за которым сидел чиновник. Тот тоже свалился, на четвереньках убежал в угол и лег там. Под громкую икоту палача Румата подтащил его к стене, пнул сапогом, встал на его спину, чтобы дотянуться, перерубил веревки на голых ногах барона. Тот обрушился на противень ногами и задом, сбил жаровню; горящие углы и поленья разлетелись по камере.

– Пива, – говорил Пампа, пока Румата перерубал веревки ему на руках, – пива, пива…

Он вскочил и запрыгал между горящими углями и поленьями, что-то разыскивая на полу.

«Не выдержал, безумен, – мелькнуло в голове Руматы, – ах!»

– А вот оно, – крикнул барон, достал из какого-то тряпья бочонок, кулаком выбил дно и, запрокинув над головой, стал пить. Струя с клокотанием вливалась ему прямо в глотку.

– Глаз выбили, – сказал палач, показывая Румате что-то на черной ладони.

Пампа глотнул еще раз и, привалившись к стенке, сказал:

– Наконец-то я нашел вас, благородный дон.

– А я-то, дурак, полагал, что я нашел вас, – хихикнул Румата.

– Именно я, – заревел барон, – когда я узнал, что вы арестованы, я перебил уйму Серых. Потом я бил каких-то черных, потом я побежал к этой тюрьме.

Говоря все это, барон прыжками передвигался между горящими поленьями и углями жаровни, укутывая чресла какими-то тряпками, выбрасывая палача из его фартука, все больше и больше превращаясь в знакомую Румате по истории скульптуру первобытного человека.

– Ну вот, – сказал барон, вытирая обгоревшую бороду ладонью и прихватывая с собой огромную ржавую костоломку, – теперь я готов следовать за вами. Было бы неудобно явиться к баронессе голым.

Коридор был пуст и опять ахал криками, стонами и плачем. Опять пробежал мальчик, захохотал, увидев барона, и с этим хохотом скрылся за углом. Там же, за углом, напротив двери, в которую вошел Румата, стоял высокий старик в чистой монашеской одежде, но с веревкой на шее, – другим концом этой веревки старик играл с толстым щенком, – чем-то он был похож на некормленую лошадь, лысый череп был в коросте. Старик ничего не сказал, и сам передал конец веревки Румате.

– А… Книгочей с собачьим именем, – засипел сзади Пампа.

Будах криво, по-птичьи поднял некрасивую свою голову, втянул носом воздух, вроде бы давая понять, что от барона воняет. И первым шагнул в темноту за дверь. И опять в темноте Румата услышал, или ему показалось, что услышал, про Фику рыжего и смех. В темноте Румата три раза стукнул ножнами о дверь.

Засов отворил толстый монах, он был один, второго не было, очередь качнулась и застыла. Румата схватил толстого монаха за воротник, опрокинул стол, дотащил до скамьи, где раздевались перед поркой доны, выхватил из сложенных одежд и оружия увесистый меч Кэу. Сам Кэу показался в конце длинного коридора, он как раз возвращался с порки, ковыляя на расставленных ногах. Он плакал глубоко и горько, как ребенок, придерживая сползающие штаны. Румата бросил меч Пампе. В фантастическом своем одеянии, с обгорелым лицом Пампа вызывал ужас. Румата проволок толстого монаха, открыл входную дверь, пнул сапогом туда в солнце и не ошибся. На монаха сверху сразу же рухнула ловчая сеть на быка. Со свинцовыми грузилами.

Разведя руками, чего, мол, только не бывает, Румата с Пампой и Будахом на веревке опять пересек канцелярию, спустился к низкой сырой двери, наступив на ведро, и обернулся. В эту дверь недавно вбегал монашек с ягодками.

Они оказались в узком садике, отгороженном от прочего мира высоким забором из кольев. Здесь в открытой будке ели и передыхали монахи, бил фонтанчик, цвели яркие цветы. В самой будке молодой монашек брил голову уже знакомому Румате чиновнику в мундирчике. Тому, кто разбирался еще с поротым Кэу. Оба, открыв рот, уставились на Пампу. Секунда, и толстый бы заорал. Румата пустил стрелу из большого арбалета. Болт ударил дощатую дверь, пригвоздив ее к бревну будки.

Одновременно Румата засвистел. И свистел с переливом и пронзительно, пока в конце дворика не возникла телега с возницей в колодке.

Теперь они быстро пошли к телеге, у которой вился юродивый. Вместо отсохшей ноги у него было прилажено колесо.

– Еще раз нюхнешь, откручу голову, – заревел сзади Пампа, и Румата подтянул веревку Будаха на другое плечо.

– Ну нюхает и нюхает, ируканец… Злые они… – закипал сзади Пампа.

Частокол внезапно кончился, открылся двор, огромные ворота. И куча бессмысленно толпящихся и галдящих там монахов.

Румата кинул Пампе вожжи.

– Заплатите ему, дорогой друг, я нынче не при деньгах… –Пампа величаво развел руки над чудовищным своим нарядом.

– Да заплачу. Барон, но они закроют ворота…

– Один закроет, другой откроет, – захохотал Пампа, вдруг обнял Румату, как тому показалось, чтобы не расплакаться Двумя ударами голой ноги сбил оглобли, вскочил на лошадь и, привычно раскручивая меч над головой, поскакал к воротам.

– Проткнут, проткнут, – кричал юродивый. И вдруг остановился и сел. Только через секунду Румата увидел, что он проткнут длиннющей стрелой.

Монахи у ворот вдруг остановились, казалось. Они сейчас расступятся и дадут дорогу, раздался ставший уже привычным короткий свисток, монахи, подтянув рясы, бросились врассыпную, как на учениях, а в образовавшейся светлой дыре между створками тяжелых ворот возникли совсем другие монахи, выставившие вперед ноги в кожаных сапогах – на носках сапог установлены огромные высоченные луки, таких Румата здесь не видел, – и два тяжелых арбалетчика по краям этого строя. Короткая команда. И Пампа, утыканный длиннющими стрелами, как дикобраз, еще продолжал скакать, даже обернулся со стрелой в шее. И тотчас же сверху, с башни, густо прогудели прямо над головой Руматы еще длинные стрелы. Пампа тяжело повалился. Потом упала лошадь. Последняя стрела воткнулась рядом с черной босой и еще трепещущей ногой.

Вечерело, ложился сырой туман. По улице деловито пробежала большая собака со стрелой в боку. Грязь отсырела, взбухла и не отваливалась уже с сапог. Одежда намокла и тянула плечи вниз, болели ребра, побитые ночью, саднило лицо и губы. И при этом очень хотелось пить. Румате казалось, – наверное, так оно и было, – что за всю жизнь он так не уставал. Правда, и бит он не был никогда.

Будах был бос, и Румата по-прежнему вел его на веревке, не особенно, впрочем, утруждаясь, зачем нужна эта веревка. В широкой подворотне, под толстой башней, Будах остановился, подтянул наверх балахон и стал, кряхтя, мочиться. Смотреть было неприятно, следовало отвернуться, но Румата смотрел и думал о несочетаниях сильной головы и жалкого, напрягающего живот тела, с трудом освобождающегося от своих собственных отбросов.

– Если бы вы были богом, – начал Румата, трогая свои, как ему казалось, отвисшие губы…

– У меня бы не было проблем с мочой, – просипел Будах, тут же испугался, глянул на Румату, – впрочем, это ересь…

– Ладно. Если бы вы могли посоветовать богу, что следовало бы сделать. Допустим, бог сам вас спросил… – это-то не ересь…

– Я бы посоветовал… – Будах попытался выдавить из себя мочу, – нельзя нервничать, нельзя нервничать, – пробормотал он и, вдруг поняв, что разговор с Руматой ему как раз и нужен, чтобы отвлечься, торопливо добавил: – Создатель, дай людям все то, что их сейчас разделяет…

– Бог бы ответил, – сказал Румата, – это не пойдет на пользу, ибо сильные отберут у слабых…

– Я бы сказал, – Будах вдруг обозлился, – накажи жестоких, чтобы неповадно было сильным проявлять ее…

– Когда будут наказаны жестокие и сильные, их место займут сильные из слабых, тоже жестокие…

Обрызгав их грязью, подворотню стремительно пересекла телега с двумя монахами и старухой, старухе было тяжело дышать, и рот у нее был открыт. Они сидели на кольях. Колья были острые и страшно испачканные. Будах дернулся и, очевидно, обмочил балахон, судя по звуку, пошла моча, и он обрадовался.

– Тогда скажу, господи, сдуй нас или еще лучше, оставь нас в нашем гниении, – Будах вдруг рассмеялся.

– Сердце мое полно жалости, – медленно отчеканивая слова, сказал Румата, сплюнул и сильно дернул Будаха за веревку, – я не могу этого сделать, – он увидел испуганное лицо Будаха, отвернулся, еще раз дернул за веревку, и они быстро пошли.

Дом был близко от подворотни, они прошли мимо колодца к дверям. На ступени сидели те же два монаха, что всегда, и играли в камушки. Монахи одновременно встали и поклонились, сложив руки на животах.

– Вы пришли, и мы уходим, – сказал один, – у вас убили двух слуг, но это не мы, – оба вздохнули и неторопливо побрели прочь, ссутулившись, сунув руки в рукава, толстые и смешные, как колобки. Только сегодня на рясах на веревках висели и волочились за ними тяжелые мечи в толстых тяжелых ножнах с круглыми колесиками. За шесть лет они тоже привыкли к этому месту и к дому.

Вечерело, ложился сырой туман. У колодца ежился раб, закутавшись в мешковину, по улице деловито опять пробежала собака со стрелой в боку.

Из зеркала на Румату глядело опухшее в мелких порезах с прикрытым веком и толстыми в корках губами, не его, Руматы, лицо. Позади такая же опухшая, почти незнакомая, стояла Ари. Румата потерся лбом о медный лист зеркала, подмигнул здоровым глазом и, еле передвигая стертые босые ноги, поплелся на кухню сквозь раздвигающуюся челядь. Радости ни у кого из них не было, усталость и испуг. На кухне он сел на маленькую скамью, Муга поставил таз с холодной водой и второй с горячей, и хотя Румата был только в рубахе, в таз упал и закачался невесть где зацепившийся белый дурацкий помпон. Ари села рядом на такую же скамеечку и также наклонила голову.

– Он был в твоей рубашке, – сказала она сипло, – и стрелял с лестницы… Но они бросили петлю… Рубашка была очень велика, и они задушили его… Потом вдруг пришли монахи и стали бить Серых дубинами… А потом… – она замолчала, и они еще немного посидели, по-птичьи наклонив головы, пока Румата не велел всем уйти.

– Уйдите все, – грубо сказал он, – я буду мыть зад.

– А за женщиной приехал муж, – Ари пожала плечами, –она ведь тоже умерла, ты дразнил ее «скользкая», а приехал муж, тот корявый… – и вышла.

В кухне гудели мухи, Уно, после смерти казавшийся еще меньше, лежал неподалеку на полу в нелепой руматовской белой рубахе, отражающей свет, не защитившей, а погубившей его. Румата хотел прогнать мух, плеснув водой из бидона, но в бидоне был кипяток, он обжог пальцы и, тряся рукой, вдруг понял, что плачет, высморкался в два пальца, но заплакал еще сильнее. Вот только прижаться было не к кому. И тут же Румата почувствовал опасность. За годы, проведенные здесь, он чувствовал ее, опасность, даже не кожей, а напряжением шеи, может, так ее чувствовал зверь, медведь или мышь, неважно. Он наклонился, подтянул коромысло, как копье, пустил его в железный лист, направляющий тепло от горящего камина: лист, переворачиваясь по оси, завертелся, ударяя светом в угол. Там, на скамье у бочонков с вином, Румата явственно увидел монаха. То исчезавшего, то возникавшего из темноты. Лист со скрипом перестал вертеться, будто поделив его надвое, монах встал. Прохромал из темноты в свет и скинул капюшон. Из-под рясы проступал горб, один глаз был круглый, хищный и не мигал. В трехпалой руке большая бутыль.

– Не много же у нас глаз на двоих, а Арата, – Румата ополоснул лицо, говорить еще было трудно. – Как ты сюда вошел?

– С монахами. Калеки угодны богу, – Арата протянул бутыль, и Румата стал жадно пить. Кожа и мышцы предупреждали об опасности, мозг не хотел принимать.

– Я тридцать лет глава мятежников, – засмеялся Арата. В рясе на груди у него была дыра, и руку он прятал в этой дыре. – И всегда одно и то же. Самые храбрые мои товарищи бегут, самые верные предают, правда, потом умирают. Мои крестьяне поверили монахам, и сейчас их вешают вниз головой. Вдоль всего Урочища Тяжелых Мечей. В молодости нас с Вагой Колесом так повесили на корме большой галеры… Но мы сорвались. Был такой капитан, по кличке Любезник… – он улыбнулся чему-то, что помнил, наверное, один. – Знаешь, сначала я думал…

И этот переход на «ты» не ускользнул от Руматы.

– …что бог сдох… ну, как лошадь, вез, вез этот мир, лег, пустил пену из ноздрей и сдох… А сейчас я увидел, – Арата засмеялся, – как ты пустил соплю…

– Я не бог…

Арата опять засмеялся, как закашлял. И покивал, мол, конечно, конечно…

В эту секунду Румата метнул медную тарелку с глиной для мытья ног ему в горло. Прыгнул сам и ударил уже лежащего пяткой в лоб так, что затылок гулко стукнулся о камень пола, схватил за рясу, проволок через коридор в конюшню, разорвал на груди рясу. Под рясой была дорогая кольчуга и запутавшийся в материи короткий двойной ируканский меч-кинжал. И еще один маленький за сапогом.

– Муга, – крикнул Румата в пустоту дома. Вернее, то, что казалось ему пустотой, пустотой не было. Там стучали и переругивались голоса. Чинили ворота и лестницу наверх.

– Муга, – повторил он уже в побледневшее лицо слуги, –принеси вина и тряпку, вытереть гостю нос, – и еще раз ударил хрипящего и трясущего головой Арату пяткой в лоб. – Ты увидел, что я пустил соплю, и решил пощекотать меня этим?! –Румата плюнул на лезвие ируканского меча. – Тебе понадобилась летающая птица? Или молнии?? Которых у меня, кстати, нет… А может, сам я… Вместе с моими мечами… Чтоб добыть тебе трон… Или что-нибудь вроде, – Румата покрутил кистью над головой и приложил солому к темени, как корону.

Арата медленно приходил в себя. Кашель душил его, слизь текла из горла и ноздрей.

– Да, – просипел он, – именно так… И я выжгу всю эту нечисть до двенадцатого колена…

– И что? – Румата протянул ему бутыль, дал много выпить и приложился сам. – И земли достанутся лучшим из твоих сподвижников… Но кому в этом мире нужна земля без рабов… так что появятся новые рабы и появится новый Арата…

Муга встал на четвереньки и вытянул тощую шею, оттянув колодку.

– Его впустил я, хозяин. Он прогонял Серых.

– Если он сам не привел этих Серых… Он – большая умница, наш Арата…

– Будьте вы прокляты, бог вы или не бог. – Арата попытался ударить, но не смог. – Я бы никогда не допустил этого.

– Допустил бы. Все всегда допускали. Но ты останешься в песнях. Их будут петь и через триста лет. Это не так уж мало, – сказал Румата серьезно. Он снял со стены веревку, продел в ошейник Муги, дал Арате завязать узел, на этот узел посмотрел и сам себе хмыкнул, потом встал, прошел за кучу навоза, откинул засов и отворил маленькую потайную тяжелую, будто из камня, дверь.

– Золото на месте, – сказал Румата, – а теперь убирайтесь оба.

Вечернее прорвавшее тучи солнце ударило в кучу навоза, превращая его в серебро, заплясало зайчиками на стенах.

По коридору дома рабы прокатили бочку, за ней прошел абсолютно голый Будах. Мелькнула Ари с деревянной дощечкой в поднятой руке.

Румата поскользнулся, перепачкался в навозе и вдруг выскочил за Аратой.

Улица, по которой бежал Румата, была очень узкой, колола из-под грязи ноги острыми камнями и гудела мухами. Румата бормотал что-то, будто догонял, чтобы сказать. Но это было не так, и он сам потел и боялся, потому что бежал, чтобы убить вовсе не самого страшного здесь человека. Просто что-то гнало его убить, и он даже остановился, провел лбом по камням, причиняя себе боль, и побежал дальше.

Сначала он увидел Мугу в колодке и с веревкой через плечо. Затем Арату. Свистнул и остановился, привалясь плечом. Арата обернулся и тоже привалился плечом.

– Я забыл, – сказал Румата, еще сильнее вжимая себя в острую стену, – я видел одну вешалку, там болтался Вага Колесо на забавном галерном узелке, дергунчике. От ведерка под скамейкой… Я дал тебе веревочку привязать глупого Мугу… Получился такой же узелок. – Румата засмеялся. – А Вага был твой друг, а?!

– Друзей наполовину не бывает. – Арата сел на корточки и стал похож на огромного кривого грифа. – В нашем деле друг наполовину – всегда враг. У тебя лоб в крови и ноги в дерьме. – Арата высморкался в два пальца, внимательно посмотрел на пальцы и стряхнул соплю в лужу.

– Когда Гаран, спустившись с неба в Питанские болота, вышел к народу, лицо его источало кровь, а ноги были в навозе… Это семейное. – Румата вдруг увидел, как изменились лица обоих. – Так вот, если я увижу тебя около моего дома, просто у моего дома, просто идущего у моего дома… – Он подождал, пока Арата, кряхтя, перевалился на колени, – Муга уже стоял на коленях в луже, – повернулся и побежал обратно.

На дороге стояла Ари, бледная и напуганная, с деревянной табличкой в руке. Они побежали вместе.

– Мне велели идти…

Румата взял табличку, поискал карманы и выбросил.

– Я завтра опять надеру им уши.

– Когда я у тебя убирала, я прочла такие листы, как благородный принц полюбил дикую девушку из-за гор, ну, варварку, я понимаю, она думала, что он бог… Она-то ошибалась, – Ари на бегу улыбнулась так, будто знала что-то другое.

– Это написал твой друг с колокольчиками, – она показала колокольчики на плечах Гура и на бегу передразнила его. – Но ведь он мало что понимал…

Впереди в камнях открылась лужайка, давно не доенные козы уставились на них с надеждой. Ари обогнала Румату, вцепилась ему в плечи, так же прижимаясь, опустилась ниже, дернув, опрокинула его на себя за невысокий плетеный и сырой заборчик.

Козы смотрели желтыми своими глазами. Потом появился маленький мальчик, стал смотреть и вдруг подпрыгнул несколько раз, заглядывая вниз. Резко стемнело.

На улицу обрушился дождь. Они вошли в конюшню и сразу же услышали у тех, других, главных дверей и ворот копыта, фырканье, удары в дверь чем-то вроде бревна.

– Здесь, здесь, здесь… – кричал оттуда голос.

– Указ ордена… – проревел другой.

– Открывайте там! Выбьем, хуже будет!

– Это за мной, – сказала Ари, – я всегда знала… Надо было пойти. – Она так испугалась, что не могла шагнуть, и стала сползать по стенке. – Можно, я побегу?

– Они сейчас уйдут, – сказал Румата, – просто спать хочется. Дай штаны и все там… – и мимо ненапуганных слуг и рабов пошлепал наверх. – Эй, дайте ноги помыть сюда, – крикнул он сверху.

Наверху он взял мечи, зевнул, потянулся, бок болел. Он потер его и хмыкнул. Распахнул ставни, потом окна и, продолжая уже играть эту зевоту, заорал вниз во что-то серо-черное, двигающееся и неразличимое в деталях.

– Ах, здрасьте, давно это я вас не трепал…

Стало очень тихо, собственно, тихо стало, когда он открывал ставни. Только несколько свистков, которыми монахи сзывали помощь.

– Всегда напутают, – негромко сказал голос за окном, –нету, нету… Надо бы к магистру, а то, как начнет крушить…

– Начну, – сказал Румата, – еще как!

– У него обет не убивать… У тебя ж обет не убивать…

– А мы его вязали… Как кабана… – веселился голос. – Эй, дон… Как мы тебя вязали?!

– Ты меня там подожди, – крикнул Румата. – Я тебе на ушко шепну и сразу ушко верну…

Ари принесла боевые сапоги, и он натягивал их, сидя на полу под окном, услышал над головой два легких удара, как два хлопка крыла, и так и спросил, пока поднимал голову:

– Птица стукнулась?

Две стрелы проткнули Ари насквозь, шею и бок. Тонкая струя крови била ему в верхнюю часть сапога так сильно, что прожимала боевую свиную кожу. Ари медленно села рядом, глаза были широко открыты, наверное, правильно было бы сказать, вылуплены, и умерли за секунду, пока он смотрел.

Румата медленно поднялся и пустил туда вниз две арбалетные стрелы: одну – не глядя, вторую – точно на голос все болтавшего егеря… И, не оборачиваясь и не тронув Ари, пошел из комнаты, приказал слугам уйти в подвал и взять с собой Будаха, набросил плащ и с верхней же площадки прошел и лег на бревно над воротами. Улица перекликалась свистками, в дверь били бревном, сначала одним, потом вторым. Кто-то ударил человека, отговаривающего входить, что, мол, беда будет. Двери дергались, вот-вот упадут. Свет в помещении был от единственной жаровни, попадал на кончики мечей Руматы на месте кривизны, на шпору, и казалось, что на балке, скорчившись, лежит тяжелый хищный зверь.

От ударов бревен клинки, похожие на зубы, вздрагивали, потом Румата переменил позу, один из клинков пропал и опять медленно вошел в свет, как что-то тяжелое и уже вовсе беспощадное.

– Нельзя, братья, – опять закричал плачущий голос, – даже от отца Аримы дощечки нет… Ну, кто здесь от магистра?

– У него обет не убивать, – подбадривая остальных, повторял голос.

Ворота упали не одновременно: сначала одна створка, вторая скривилась, полузависла. На нее тоже взбежали. Прихожая заполнилась людьми, сзади давили, люди боялись идти в дом. И тогда в эту давку, во вращающийся черный клубок, сверху обрушилось. Никто не понял что. Задние не понимали природы вопля и продолжали вталкиваться.

Вопль из многих глоток, хрип и удары теперь заполняли все. Каменный пол снижался от порога в глубину дома, неожиданно его залило чем-то темным, скользким и пенно жарким, одновременно во всю ширину, будто где-то у ворот раздавили бочку тяжелого осеннего красного и бурливого вина. Потом во всем этом скользком выплыла рука с плечом, с аккуратно срезанной ключицей – так на бойне рубщик бьет быка.

Те, кто могли, крича, рвались в глубь дома, бросая мечи и дубины, дом казался спасением. Открылся Румата с белым мокрым лицом, с залитым слюной подбородком, там вокруг его ног ползали, хрипели изувеченные люди, один меч Руматы был целиком вогнан в брюхо егеря и застрял концом в балке. Румата тяжело дергал им вверх-вниз, освобождая, как топор из бревна. Из-под меховой медвежьей куртки егеря тяжело лилось и плюхало.

Румата легко ударил вторым мечом по рукам монаха, стоящего на коленях и поднявшего их вверх. Даже через вой толпы было слышно, как хрустнуло, и руки монаха отпали, хлопнулись к его ногам. Еще звук, похожий на хлопок, и толстый фонтан алой крови ударил в потолок и, будто оттолкнувшись, залил тех монахов в дверях, которые, сцепившись, пытались шагнуть назад, но которых толпа вжимала внутрь под мечи. Румата наконец выдрал меч, обернулся, лицо было как прорезано струйками крови. И это было счастливое лицо. Потом он отвернулся, белая рубаха появилась на фоне черных балахонов, и он рубанул двумя мечами накрест и шагнул вперед. Упала жаровня, угли шипели и гасли в крови, погружая все во тьму, в неподвижность странного, почти слившегося с этой темнотой стоп-кадра. Вой куда-то унесся, и наступила тишина, в которой капало.

Выпал снег, но мороза не было. С деревьев капало. Вокруг избы Кабани изрытая земля и брюквенное поле были белыми, и от того, что снег закрывал лужи, болотины, ровно лежал на дырявой крыше и ветках, из-за того, что во множестве горели костры и жаровни, зимняя эта ночь казалась праздничной. Корявое брюквенное поле напоминало схваченный зимой залив.

Румата сидел в стороне в полутьме на сломанной телеге, где вместо колес были чурбаки. Мечи лежали рядом без ножен, на лезвия тоже лег снег. Он насвистывал королевский марш не существующего уже оркестра и подергивал ногой. Жаровни и костры были не то чтобы далеко, но как бы не для него, там сидели на пеньках, стояли или прогуливались знатные доны, один длинный пьяный плясал. Скрипя сапогами по снегу, подошли Кондор и Пашка. Кондор ел лапу жесткого болотного лебедя. Такую же на золотой тарелочке протянул Румате. Пашка отстегивал шпоры, наконец бросил их в телегу Руматы на мечи и присел два раза.

– Вообще-то я без них равновесие теряю… – говорил он нелегко, надо же было что-то сказать, – придется на Земле сначала очень большую обувь носить…

– Не представляю, – сказал Кондор, – один на всем белом свете… Ты реализовал образ? – он ткнул пальцем в лоб Руматы. – Ладно, кто мы все, я уже слышал…

– Не дался, остался, забыт во вселенной. – Румата жадно рванул кусок мяса. – Тра-ля-ля. – Он соскочил с телеги, подошел к большой, не лишенной изящества медной клетке, где на досках и мешковине, запрокинув голову, с грязной нечесаной бородой громко храпел Кабани. И храп его был похож на хрюканье.

– Свет от корабля увидят даже в Соане… – сказал Кондор и поцокал на храпящего. В ответ на цоканье Кабани взвыл громче. – Монахи сюда придут, это не Серые… И пф-ф-ф-ф, –он изобразил огонь, – его вместе с ящиком.

– А на Земле он сойдет с ума, и вы поселите его в сумасшедшем доме имени неприбывшего меня, – Румата захохотал.

– С тобой спорь, не спорь… – сказал Кондор. – Кем ты здесь станешь один, королишкой устроишься или, скорее, твой раб, что там, в лесу, прячется, перережет тебе глотку из-за двух монет… Я-то любил тебя, это ты меня – нет…

Доны сзади зашевелились. Кондор скривился, стал оглядываться, бросил в телегу огромный свой меч, золоченую сумку и пошел, проваливаясь в болотинах, отмахивая назад ладонью, так иногда уходят от могил.

– От блох, – сказал Пашка, – сам придумал… Там, внутри… – Он положил в телегу здоровый сапог. – И еще там моя работа… О верхах и не думай…

Из сапога выползла не то большая дудка, не то небольшой, богато украшенный саксофон.

Пашка поднял свои тяжелые веки, свистнул, пугая ночных птиц, и побежал к кострам.

– Эй! – крикнул Румата, так что и Кондор, и Пашка остановились. – Я думаю, на Земле вы будете оба ходить в больших ботинках. Все равно, пока я болел, я стал жителем этой Земли. Или как ее. А вы – тени из сказок. Ты – тощая тень, ты толстая. Что теперь сделаешь? Ну, а я попробую отправить Орден на юг, в их печальную болотистую страну. Шансы у меня есть. И убивать иногда исключительно приятно. И проваливайте быстрее, а то я еще заплачу.

Оба опять повернулись и пошли. Кондор провалился в большую грязную яму и шел, оббивая сапог от этой грязи. Без шпор они шли действительно неумело. И Пашка взял палку.

Румата чмокнул.

Из темноты вышел тяжелый жеребец с сумками и мешками на боку. Румата шлепнул его ладонью с болтающейся боевой рукавицей. Конь дернулся. Из-под снега выскочила толстая, в сосульках, прицепленная Руматой веревка, конь потянул и пошел, исчезая в темноте, за ним дернулась и потянулась на этой веревке клетка с Кабани. Клетка была на полозьях и не проваливалась. Румата сгреб все с телеги, забросил в клетку, прицепил мечи и встал на полоз.

На повороте лесной дороги сидел Муга, босой, в длинной своей кольчуге со старинным длиннющим мечом.

– Не смотри назад, – сказал Румата, – ослепнешь. Да и обделаешься. Зачем мне болтливый и вонючий раб?

Еще один поворот. Румата не выдержал и обернулся.

Огромное брюквенное поле оплавлялось, избавляясь от снега. В странном свете носились лесные птицы, отчаянно крича и не умея ускользнуть в темноту.

Румата достал из клетки гибрид дудки с саксофоном, нажал на клавиши, дунул в мундштук, и инструмент ответил густым, неожиданно мощным звуком…

– Ну, что ж, вперед, мое войско…

Фыркнула лошадь, хрустнул валежник, и голос Мути сказал:

– Хозяин, Муга, между прочим, прекрасно знает, откуда этот свет… И Муга не глуп и не болтун. Просто один табачник, очень, очень умный человек, как-то рассказал Муге…

Смешок Руматы, всхрапнул Кабани.

Задул сильный ветер. Просыпался снег. Возникла надпись:

 

«КОНЕЦ».

Герман А., Кармалита С. Что сказал табачник с Табачной улицы // Герман А., Кармалита С. Что сказал табачник с Табачной улицы: Киносценарии . – СПб.: Сеанс; Амфора, 2006. – С.609-684.

– «Книжная полка», http://www.rusf.ru/books/: 26.10.2006 13:14