В октябре мы с Оуэном поехали в Тромсё. Летом мы с ним разослали по всей Европе наш маленький компакт-диск с дурацкими любовными песенками, ни один фестиваль нас не пригласил, да и вообще не было никакой реакции на наше творчество, и, когда в сентябре я нашла в почтовом ящике приглашение принять участие в фестивале «Северное сияние» в Норвегии, я решила, что это просто чья-то шутка. Но Оуэн разорвал вложенный конверт и достал оттуда билеты на самолет и на автобус. «Никакая это не шутка, — сказал Оуэн, — фестиваль „Северное сияние“ приглашает нас на неделю в Тромсё». Я долго рылась в атласе, прежде чем нашла там этот Тромсё. Нам предлагали выступить с концертом в маленьком клубе, без гонорара, но зато поездка на шару, бесплатные логотипы и стопроцентная вероятность увидеть северное сияние. «Что такое северное сияние?» — спросила я у Оуэна. «Материя, — сказал он, — испускаемая в космос, тучи разогретых электронов, взорвавшиеся звезды или еще что-то, ну откуда я знаю?» «Я еду в Париж» — называлась одна из песенок на нашем диске. «Я еду в Париж, я еду в Токио, в Лиссабон, Берн, Антверпен и Рим, я езжу по всему миру and I'm just looking for you, верь мне, я ищу только тебя». Оуэн пел это детским дурашливым голоском, после чего дергал струну гитары, я вдобавок брала несколько очень высоких нот на пианино, это было ужасно глупо, но именно в этом абсурде было что-то притягательное, в особенности для людей, которые не понимали слов. Нам с Оуэном нравилось заниматься бесполезным делом. Мы с удовольствием проводили время вместе, мы любили с ним поговорить о том, что бы мы сделали, если бы у нас были деньги, и мы бы тогда были другими, и жили бы как-то по-другому. У Оуэна были свои друзья, у меня свои. У нас не было никакой совместной жизни, мы не были влюблены друг в друга, в любой момент могли расстаться, без всякого сожаления. Этот диск был нашим третьим совместным детищем, мы дарили его друзьям, посылали организаторам фестивалей. После того как нас пригласили в Тромсё, я вообще решила бросить занятия музыкой. Оуэн ничего такого не решал. Он делал то одно, то другое, он не хотел посвящать себя целиком чему бы то ни было. Он много чего умел. Петь, танцевать, мог быть актером, довольно средним, мог перестилать полы и менять водопроводные трубы, водить грузовик, нянчить детей. Оуэн был рад, что мы едем в Тромсё. «Класс! — сказал он. — А ты почему не радуешься? Мы же будем путешествовать. Мы куда-то поедем. По-твоему, это ничто?» «Нет, это уже что-то», — сказала я.

Мы должны были лететь на самолете в Осло, а от Осло ехать дальше автобусом. У Оуэна в то время был роман с певицей, которая пела в сравнительно известном ансамбле точно такие же тексты, как наш «Я-еду-в-Париж», но она это делала на полном серьезе. Певица была очень красивая, она выглядела озабоченной, когда привезла нас в аэропорт, видно было, что недельное отсутствие Оуэна будет для нее тяжелым испытанием. Мы остановились недалеко от аэропорта возле гаража, над которым с ревом пролетали заходящие на посадку самолеты. Так низко, что можно было видеть лица пассажиров в крошечных иллюминаторах. Мы поднялись на лифте на крышу. Под шубой у певицы было вечернее платье без бретелек, сетчатые колготки. Она сняла шубу. Меня это удивило, потому что было довольно холодно. Она стала у края крыши в позу — задрав голову и воздев к небу руки. Когда прямо над нами пролетел самолет, она встала на цыпочки. Казалось, что она сейчас схватится за шасси и улетит. Я прошептала: «Что это значит?», и Оуэн сказал с трагической интонацией: «Прощание, дружище. Прощание так выглядит. Я не должен ее забыть, никогда, вот о чем тут шла речь». Певица посмотрела на Оуэна, набросила шубу на свои голые плечи, мы покинули гараж и поехали дальше. Оуэн был каким-то отсутствующим. Он страшно боялся летать самолетом и пытался преодолеть свой страх с помощью всевозможных терапевтических методов: дыхательные упражнения, повторение стихотворений, асаны. Он отхлебнул из фляги, где у него был настой успокоительных лекарственных растений. Потом что-то написал на маленьком листочке и сжал его в кулаке. Певица попыталась отнять у него листочек, но Оуэн не разжал кулак. Служащий, проводивший регистрацию, нетерпеливо спросил его: «У окна или в проходе?», Оуэн почти крикнул: «В проходе, дружище!», он не смог бы сидеть у окна. Пока он добросовестно целовал певицу, многократно, в губы, я, как бы извиняясь за них, смотрела на служащего. Наш багаж поехал по ленте, певица обвила руками шею Оуэна и спросила плачущим голосом: «Что написано на листке, Оуэн? Что там?» Я знала, что там было написано: «Папа тебя любит, Пауль». Пауль был сыном Оуэна. Оуэн всегда писал перед посадкой в самолет такую записку и в течение всего полета сжимал ее в руке. Он думал, что, если самолет разобьется, его каким-то чудом найдут, разожмут кулак и весь мир узнает, о ком думал Оуэн в последнюю минуту. Эта мысль, как бы невероятна она на самом деле ни была, казалась Оуэну утешительной. «Не твое дело», — грубо сказал Оуэн. Певица осталась за стеклом зала регистрации. Я выключила свой мобильный. За окном уже стоял винтовой самолет, на котором мы и полетели в Осло.

Тромсё был безотраден. Я вообще не могу вспомнить северный город, который бы не был безотрадным, кроме разве что Стокгольма. Но Тромсё был как-то особенно безотраден. Во всех этих городках кажется, что сначала там возникла гавань, потом пара рыбацких домишек, потом маленький завод по переработке рыбы, другие дома, а потом и другие заводы, въезд в город, выезд, торговый центр, даунтаун и пригороды, которые разрослись уже без всякого плана и выглядят обнищавшими. На маленьком автовокзале никто нас не встретил, и телефон организаторов фестиваля «Северное сияние» не отвечал на наши звонки. «Дерьмо, а не страна», — сказал Оуэн. Мы стояли недалеко от автобусной станции у обветшалого, покосившегося ларька и пили едва теплый кофе из пластиковых стаканчиков с очень тонкими стенками. Ветер был явно холоднее, чем у нас дома. Когда я через час еще раз позвонила по телефону «Северного сияния», мне ответила женщина с голосом столетней старухи. Она явно не поняла мой вопрос и стала сердито диктовать мне адрес гостиницы в центре города: «„Гуннархус“. See, if you can stay there». Я заорала в трубку: «Festival! Musicfestival, you know! „Северное сияние“. Мы приглашены, черт бы вас побрал!», и в ответ она крикнула мне на неожиданно правильном немецком, совсем без акцента: «Фестиваль отменили!» После этого я положила трубку. Я вернулась к Оуэну, который кормил остатком хот-дога маленькую собачку, с гитарой на плече Оуэн казался каким-то ненастоящим. Я сказала: «Фестиваль отменили», взяла свой рюкзак и пошла назад к автостанции. Если бы там стоял автобус на Осло, я бы села в него и поехала, но, конечно, же последний автобус в Осло уже уехал. Оуэн не появлялся. Я изучала автобусное расписание, пыталась прочесть непонятные норвежские слова, рассматривала щиты с рекламой лакриц и апельсинового сока. Потом я снова вышла из станции. Оуэн по-прежнему стоял у киоска, в руке у него теперь была бутылка с пивом. Я сказала, помедлив: «Можем посмотреть, что это за гостиница». Оуэн сказал: «Ну вот, наконец-то», и мы пошли.

Гостиница «Гуннархус» стояла на маленькой улице в даунтауне, в квартале, который был чем-то вроде центра Тромсё. Там были маленькие магазинчики, несколько баров, два больших супермаркета, множество будок с хот-догами и один «Макдональдс». Гостиница за исключением двух светящихся окон была темной и выглядела заброшенной, разорившейся. Оуэн толкнул дверь, и дверь открылась, из коридора на нас пахнуло сыростью и плесенью. Мы растерянно стояли на пороге. Оуэн крикнул в темноту: «Хеллоу!» Где-то далеко внутри зажегся свет, и кто-то зашаркал по коридору. Дверь перед нами захлопнулась, потом немного приоткрылась. Сквозь щель показалось бледное и узкое норвежское лицо. «Фестиваль „Северное сияние“», — ласково сказал Оуэн. «Отменяется», — сказало лицо, дверь распахнулась, и что-то вроде прожектора ослепило нас, мы поспешно закрыли глаза руками. «Добро пожаловать! Поздние гости для меня самые дорогие».

Ни одна группа не приняла приглашения на фестиваль «Северное сияние». Кроме нас. Просто никто не приехал, может быть, все — так же как и я — приняли это приглашение за шутку. «Ну и что мы теперь будем делать?» — сказал Оуэн. Мы сидели в гостинице «Гуннархус» на кухне и пили чай с молоком — это навевало ассоциации с английским интернатом. Кухня была теплой и уютной, Гуннар сидел у окна в кресле-качалке и курил сигарету. На нем был норвежский пуловер и войлочные тапки. Мне было бы даже обидно, если б он выглядел как-то по-другому. Я сняла куртку и повесила ее на спинку стула. Мне хотелось остаться в Тромсё. И никуда не уезжать. Норвегия. Фьорды и водопады, дороги сквозь лес, на которых даже в полдень нужно включать дальние фары. «Если уж вы здесь, — сказал Гуннар, — то можете остаться». Казалось, ему это совершенно безразлично. «Сейчас октябрь. Все равно никто в это время не приезжает в Тромсё, никаких туристов нет, никого. Вы бы здесь жили, если бы выступали на фестивале, так можете и без всякого фестиваля тут пожить, если хотите. Хотите?» Оуэн осмотрел кухню, как будто что-то взвешивая. Старая печь из литого железа. Маленькие шкафчики, заполненные чашками и прижатыми друг к другу тарелками. Семь стульев вокруг деревянного стола. На стене над мойкой что-то вроде списка правил: «Пиво и вино в холодильнике. Записывать, кто что выпил. Мыть за собой посуду. Завтрак до десяти часов утра». «Что это у вас тут такое? — сказал Оуэн, — молодежное общежитие? Рок-н-ролльная богадельня?» «Это гостиница, — сказал Гуннар. — Летом я сдаю комнаты туристам, а зимой тут живут музыканты, которые приезжают на фестиваль, и еще несколько других людей, вы их увидите. Как раз сейчас здесь находятся два человека, они немцы, так же как и вы». Оуэн посмотрел на меня. По его лицу было видно, что он полон ожиданий и какого-то смутного блаженства. Это было то выражение, которое я знала и которое мне нравилось. Я ничего не говорила, и Оуэн сказал: «Мы остаемся».

Комната в Тромсё была похожа на номера дешевых отелей в Нью-Йорке. Широкая американская кровать, зеркало, деревянный шкаф, клокотание воды в батарее, выкрашенной белой краской. В окне была видна улочка, хотя комната была такой, что снаружи должен был бы быть Сохо, Литтл Итали, или Первая авеню в Ист-Вилледж. Комната казалась больше, чем была на самом деле, и еще казалось, что это та самая комната, в которой можно валяться на кровати и делать то, что делают те, кто влюблен, — что-то там себе представлять, прислушиваться к ударам собственного сердца, открывать каждому дверь и испытывать неутолимое желание постоянно находиться в пути, путешествовать. «А не можем мы здесь навсегда остаться? — непринужденно спросил Оуэн. — Не можем мы тут остаться, в Тромсё, в Норвегии, и чтоб дома ни одна душа не знала, где мы». «Я тоже не знаю, где мы», — сказала я. Мы стояли друг возле друга у окна, курили и смотрели наружу. По лицу Оуэна пробежало отражение фар проехавшей машины, в комнате было тепло, где-то далеко хлопнула дверь, кто-то медленно пошел по коридору. «В детстве я хотел стать военным летчиком, — сказал Оуэн, — я тебе не рассказывал, что я хотел стать летчиком?» «Нет, ты не говорил, — сказала я, — так что расскажи мне об этом».

Всех, с кем я знакомилась во время путешествий, впоследствии я никогда не встречала. Так же и Мартина и Каролину, с которыми мы познакомились в «Гуннархусе», я никогда больше не увижу, но это не страшно, потому что я их никогда и не забуду. Мартин к тому моменту прожил в Тромсё уже целый год, Каролина полгода. Мартин учил скандинавистику в Бонне и приехал в Норвегию, чтобы работать над своей докторской, которая представляла собой некий сложный трактат о древних норвежских рукописях. «В Тромсё, — сказал Мартин, — находится крупнейший архив норвежских рукописей». Я ему не поверила, мне показалось, что он на самом деле ищет что-то совсем другое, но я ничего не сказала, я не хотела принуждать его к каким-то откровениям. Каролина приехала в Тромсё, чтобы поработать няней, она была еще очень молода и учила германистику в Тюбингене. Она казалась стеснительной, серьезной, впечатлительной и вполне способной чем-то всерьез увлечься. И при этом удивительно свободной от страхов. Семья, в которой она должна была работать няней, распадалась, отец ребенка все время пьянствовал и пытался залезть Каролине под юбку, что и вынудило ее бросить эту работу, но из Тромсё она не захотела уезжать. Она стала работать в «Макдональдсе», кроме того, она составляла вместе тележки в супермаркете, она говорила, что в Тромсё очень хорошо, и вообще в Норвегии, и что она хочет здесь оставаться и лишившись места няни, столько же, сколько она планировала, когда сюда ехала, а может быть, даже и дольше. Позже Оуэн сказал мне: «В Каролине есть что-то успокоительное» и этим в точности выразил то, что я тоже почувствовала.

Этот первый разговор о причинах наших поездок, обо всех «за» и «против» того, чтобы здесь остаться или отсюда уехать, происходил на кухне, Каролина в пальто, с чашкой чая в руках, стояла, прислонившись к батарее у окна, и была уже на пути в «Макдональдс», Мартин разложил на столе стопки манускриптов, он работал, Гуннара нигде не было видно. Мартин и Каролина восприняли наше появление в «Гуннархусе» вполне безучастно, но в общем-то дружественно, еще двое немцев в Тромсё, в этом не было ничего особенного. Они с утра пораньше намерены были заниматься своими делами, между собой у них были доверительные отношения, с нами же они были вежливы, что не обязательно предполагало проявление интереса к нашей музыке и к лопнувшему фестивалю. Позже я вспомнила, что я точно так же вела себя во время путешествий, долгого пребывания в незнакомом месте, когда приезжал взволнованный новичок, который сразу все хотел знать о самых дешевых магазинах и самых красивых достопримечательностях в округе. Я тогда говорила нехотя то-се, а потом предоставляла его самому себе и занималась своими делами, и это было не высокомерие с моей стороны, а скорее неуверенность в себе, потому что этот чужак всей своей неестественной взволнованностью напоминал мне о том, что ведь и я там тоже чужая. Мартин сказал: «Кафе „Баринн“, если захотите выпить хороший кофе», а Каролина сказала: «Можем вместе что-нибудь приготовить, сегодня вечером», после чего она ушла, закрыв дверь за собой так осторожно, как это делают только те, кто никогда не забывают, что кроме них есть еще и другие.

В Тромсё я почти не выходила из дому. Я решила вести себя так, как если бы эта комната в «Гуннархусе» была местом, где я поселилась, сама не зная на сколько, и к тому же за окном расстилался весь мир, и я могла бы быть где угодно, и то, что было снаружи, поэтому не имело никакого значения. Я лежала в постели и читала книги Каролины — Гофмансталь, Ингер Кристенсен, Томас Манн — и книги Мартина — Стефан Фрирз, Алекс Гарленд и Хаймито фон Додерер. У меня было чувство, что в эту комнату меня привел случай, для того чтобы я что-то узнала о самой себе, а также о том, что должно дальше произойти со мной и с другими, как будто это было погружение в себя перед чем-то, что надвигалось и казалось большим, но что это было, я не знала. Иногда я проходила по короткой улочке до ее конца и обратно, наблюдая за своим отражением в стеклах витрин, возвращалась в дом, ложилась на кровать и смотрела в окно. «Ты счастлива?» — спрашивал Оуэн, и я говорила: «Да». Оуэн все время куда-то ходил. Тромсё сделался предметом его исследований, за 48 часов он нашел все, что там было красивого, редкого или отвратительного, он все время приходил, садился на кровать с краю и рассказывал мне обо всем, но при этом у меня ни разу не возникло желание увидеть что-то из того, что он видел. Он не снимал ни куртку, ни шапку, выкуривал одну сигарету и снова устремлялся наружу, хлопал дверью. Я видела его в окне, когда он шел мимо гостиницы. Когда Каролина возвращалась из супермаркета, а Мартин из своего таинственного архива, мы садились на кухне, вместе ели и пили вино. Иногда и Гуннар к нам присоединялся, никогда при этом ничего не говорил и быстро покидал стол. Оуэн готовил макароны с креветками, макароны с помидорами, макароны с лососем. На десерт был шоколад и зеленые бананы. Каролина и Мартин отбросили свою сдержанность и холодную учтивость. Поскольку мы были совершенно чужими людьми, случайно оказавшимися рядом друг с другом на какое-то короткое время, очень скоро мы говорили о вещах самого приватного свойства, о своих биографиях, родителях и о любви. Оуэн сказал, что с момента окончания своей последней связи он постоянно лечится от страхов. Мартин сказал: «Я голубой», и это на короткое время повергло Оуэна в смущение. Каролина сказала, что она до сих пор еще ни разу по-настоящему не влюблялась, — услышав это, Оуэн расхохотался. Я ничего не рассказывала, да и нечего было рассказывать. Или я что-то сказала о какой-то любви, которую я испытала сто двадцать лет тому назад, у меня было чувство, что во благо Каролины я должна взять себя в руки и честно соблюдать все правила таких бесед, с признаниями, описанием предпочтений, ну, и с запиванием всего этого вином, разумеется. И надо признать, что это было совсем не неприятное чувство. Мартин сказал: «Норвежские мужчины очень красивые, — и при этом как-то странно посмотрел на меня, — так что рекомендую», — фраза явно была адресована мне. Я была очень далека от мысли о том, чтобы в кого-то влюбиться. Иногда я думала, что надо бы мне влюбиться в Оуэна, но этого не происходило, это было совершенно невозможно, и несмотря на это, я бы хотела влюбиться в Оуэна. Оуэн говорил больше всех. Мартин тоже довольно много говорил, но когда Оуэн в своих речах слишком распалялся и говорил слишком громко, Мартин уходил с кухни и возвращался только тогда, когда Оуэн умолкал. Меньше всех говорила Каролина. Мне нравилось, как она сдержанно, как маленькая благовоспитанная девочка, сидела с нами за столом, к полночи она была смертельно усталая, удивленная дискуссиями о сексе, которые вели Мартин и Оуэн, о всех «за» и «против» мимолетных связей, все это ее поражало, и видно было, какая она усталая, изможденная, и все же она шла спать только когда все расходились. Мне нравилось по утрам быть с ней наедине на кухне, она заваривала чай, и я с ней говорила в совершенно несвойственной мне манере — так здраво, как старшая с младшей, сентиментально и серьезно. Мне хотелось, чтобы она рассказывала мне о своей жизни, и она это делала, когда мы с ней были одни на кухне — о детстве в деревне, о своих братьях и сестрах, о доме с фахверками, в котором она выросла и который потом снесли, — вспоминая об этом, она всегда плакала. И действительно, когда она мне это рассказала на кухне «Гуннархуса», из глаз у нее полились слезы. Когда ей было двадцать лет, она поехала в Гану, чтобы работать там в доме для инвалидов. Год она спала под открытым небом, переболела малярией, объездила всю Западную Африку, пила воду, которую фильтровала своей майкой. Теперь она жила в Тюбингене, снимая квартиру вместе с десятью другими студентами, у нее была одна лучшая подруга и ни одного друга, она подумывала о том, чтоб продолжить учебу где-то в Англии. Она не курила, почти совсем не пила и за всю свою жизнь наверняка не попробовала ни одного наркотика. Она рассказывала о себе, я ее слушала, и что-то в ней напоминало мне меня, ту, какой я была десять лет назад, хотя десять лет назад я была совсем не такой, как она. Мне хотелось ее от чего-то защитить, я и сама не знала, от чего именно. В ее комнате, которая была рядом с нашей, на подоконнике стояли фотографии ее родителей, братьев и сестер, а между ними ароматные палочки и жемчужные ожерелья из Ганы. Когда она утром прощалась со мной и шла в «Макдональдс», где восемь часов подряд совала на прилавок гамбургеры и картошку-фри, мне хотелось поменяться с ней местами. Когда она вечером выходила к нам и решалась что-то рассказать Мартину и Оуэну, Оуэн был очень невежлив. Мы говорили о путешествиях, о случаях, которые сводят людей вместе, чтобы сразу же снова их разлучить, и Каролина сказала, что есть одно высказывание, которое очень ей нравится: что жизнь похожа на коробку конфет ассорти, берешь и не знаешь, что возьмешь, но это всегда что-то сладкое. Оуэн схватился за голову и воскликнул: «Какие идиотские слова! Редкое слабоумие, я такого давно не слышал!», за что я изо всех сил наступила ему под столом на ногу. Конечно, это были слабоумные слова, но в то же время оптимистичные и по-своему, по-идиотски, вполне понятные, я эту фразу запросто Каролине простила, и какую-то минуту я ненавидела Оуэна за то, что он это не сделал, что он и здесь не мог расстаться со своей задроченной «coolness», он и здесь должен был ее всем демонстрировать. Мартин был более дипломатичен, его чувства по отношению к Каролине казались похожими на мои собственные, он часто обращался к ней, передавал ей слово, но потом вскоре снова погружался в споры с Оуэном о главном, разгорались их бесконечные диспуты. Так мы и сидели, а снаружи шел дождь, иногда появлялся Гуннар, наливал себе стаканчик вина, немного слушал нас, пока не понимал, о чем мы говорим, и как только он это понимал, сразу же снова покидал кухню. Казалось, что мы до сих пор не нашли такую тему, из-за которой он бы остался, и что мы никогда ее не найдем. Я боялась только того, чтобы что-то не нарушило это пребывание с посторонними людьми на далеком Севере, я стала считать дни, но после третьего сбилась со счета, время потекло быстро, и я всерьез стала думать о том, чтобы остаться дольше.

И мы остались. Мы не смогли уехать из Тромсё через неделю, это было совершенно невозможно. Мы поговорили с Гуннаром, он предложил нам сносную плату за комнату, и мы остались еще на семь дней. Я спросила у Оуэна, не нужно ли ему позвонить домой, кого-то известить о своей задержке, я сказала: «А что же твоя певица?» Оуэн ничего на это не ответил. Я оставалась в доме, а Оуэн уходил. Вернувшись, он садился ко мне и что-то рассказывал, потом сам прерывал свой рассказ, смотрел на меня недоверчиво, пока я не говорила: «Ну что?» «Ты больна?» — спрашивал он, и я отвечала: «Нет», и он спрашивал: «Ладно, тогда скажи мне, какой шоколад я больше всего люблю, на какой машине я бы ездил, если бы у меня были деньги, и какая любовная история кажется мне самой красивой», — он боялся, что я могу от него отдалиться, забыть его. «Мятный шоколад, — говорила я тогда, — мерседес-бенц. Твоя собственная», и он успокаивался и снова куда-то уходил. Мне по-прежнему ничего не хотелось видеть. Мне хотелось по-прежнему думать о своем, лежать в постели, быть одной, а утром пить чай с Каролиной на кухне и вечером ужинать со всеми остальными. Это было действительно похоже на то, как если бы я была нездорова, или, точнее, как если бы я выздоравливала от какой-то болезни. Я не удалялась от Оуэна. Я была просто какой-то беспомощной, потерявшейся, просто сама по себе, и эта непонятная растерянность таила в себе неизвестное мне раньше удовольствие. Мы проводили вместе вечера, Мартин иногда возвращался позже или уходил в полночь, не требуя, чтобы мы его провожали. Я была уверена, что он идет на свидание, в конце которого он окажется в чьей-то постели. Видеть, как он уходит, и знать, что он идет заниматься сексом, было очень странно. Он ни разу никого не привел к себе в «Гуннархус». Оуэн один раз сделал заявление: «Я не голубой». В этот же вечер он придвинулся ко мне в постели и прошептал на ухо: «Мартин сегодня на меня посмотрел». «Как посмотрел?» — прошептала я, и Оуэн громко сказал: «Сексуально, дружище!», но я ему не поверила. Я знала, что мы таким лично-безличным образом замечательно подходим друг другу, потому что нет опасения, что кто-то в кого-то может влюбиться — Каролина не влюбится в Оуэна, Оуэн не влюбится в Мартина, я не влюблюсь в Оуэна, а Оуэн в меня. Это было огромное облегчение, это знание, но в то же время это было грустно. Было грустно, что отсутствие любви, или даже возможности любви, я первый раз в жизни воспринимала как утешительное и облегчающее обстоятельство.

В субботний вечер, в седьмой наш вечер в Тромсё, мы вместе вышли из дому. Мы надели в коридоре пальто и покинули гостиницу. На холодной ночной улице у меня возникло чувство, что я уже несколько месяцев не была на воздухе. Я подумала, что в этот день в это время мы должны уже были быть дома или, по крайней мере, в аэропорту Осло. Я была ужасно рада, что мы остались. Гуннар пригласил нас пойти вместе с ним на вечеринку, где должны были быть местные музыканты, продюсеры, писатели и студенты. И между прочим организаторы фестиваля «Северное сияние». Оуэн сказал, что он им сразу же даст по морде. Мы поехали вместе на машине Гуннара, вечеринка была на окраине города, в квартире одного норвежского писателя, в блочном доме, характерном для пятидесятых годов, в какой-то вымершей местности. Когда мы пришли, там уже было полно людей, которые все друг друга знали, мы стояли возле вешалки в некотором смущении, пока Гуннар просто не вытолкнул нас в гостиную. Я тихо сказала ему: «Пожалуйста, не надо нас никому представлять, и главное, ни в коем случае не надо нам показывать организаторов „Северного сияния“», Гуннар рассмеялся и сказал: «Этого не удастся избежать». Гости выглядели именно так, как я и представляла себе норвежских гостей: тепло одетые, подвыпившие, с раскрасневшимися лицами. Хозяин, похоже, не считал необходимым приветствовать каждого гостя в отдельности, я много раз спрашивала Гуннара, где же хозяин, и он отвечал: «Что-то не видно». На длинном столе были бутылки с пивом и вином, какие-то смешные чипсы и тарелки, полные томатного супа. В камине горело пламя. У камина собрались представители тромсёвской богемы, группка людей довольно-таки эксцентричной наружности, которые отчетливо дистанцировались от остальных гостей, толпившихся у тарелок с супом. Я прислонилась к стене возле двери. Каролина принесла мне бокал вина. Я подумала, что я здесь точно никогда ни с кем не познакомлюсь. Мартин неутомимо оглядывался по сторонам, за пять минут он опознал уже всех голубых. Оуэн с достойной восхищения самоуверенностью присоединился к группке у камина и разговорился с высокой женщиной в медвежьем манто. Каролина посмотрела на меня и улыбнулась точно так же, как тогда, на кухне «Гуннархуса», когда она заваривала чай своим особенным способом и я задала ей самый первый вопрос: «Когда ты начала учить германистику?» Но мы теперь были не на кухне в «Гуннархусе». Мы были на очень скучном и вялом пати в норвежской провинции. Тем не менее я чувствовала какое-то беспокойство. Я поставила свой бокал на стол, мне не хотелось пить. Мартин разговаривал с мальчиком, похожим на ученика английского интерната. Шептал ему на ухо что-то такое, от чего тот ужасно краснел. Оуэн потрогал медвежий мех на высокой женщине, а она стянула с головы Оуэна кепку. Ничего особенного не происходило. Каролина что-то сказала, я услышала, как Мартин рассмеялся. Это был какой-то новый для меня смех. У камина стоял маленький человек. У него были торчащие ушки и прическа типа «ирокез». Он был похож на поляка. Он очень хорошо выглядел. Но казалось, все, что происходит за пределами этого кружка у камина, его совершенно не интересует, и этим он мне не понравился. К нам подошел Гуннар и представил нам книжного издателя, который только что успешно выпустил пособие по йоге для маленьких детей. Я не знала, что я должна сказать. Каролине что-то пришло в голову, и потом она спросила его об этом пособии, и издатель начал как заведенный демонстрировать нам всевозможные асаны, «змею», «носорога», «медведя» и «кошку»; чтобы сделать «рыбу», он лег на пол, изогнулся, прямо у наших ног. Оуэн, стоявший у камина, глянул на нас, я, встретившись с ним взглядом, сделала как можно большие глаза, он сразу же снова отвернулся. Маленький человек закурил сигару. Издатель поднялся с пола, отряхнул с брюк пыль и спросил: «Вы не чувствуете себя одиноко в нашем Тромсё?» Его немецкий был так безупречен, что у меня не было ни малейшего желания спрашивать, где это он его так выучил. «Мне нравится это одиночество», — сказала я. Я была уже почти готова к тому, чтобы поддержать беседу, а потом еще одну, и потом еще последнюю — об особенностях местной кухни, о норвежском солнце в середине лета, а потом уйти домой; я слишком долго пролежала в комнате на кровати, я привыкла, мне теперь снова хотелось туда вернуться. В общем, я уже почти что сдалась, но как раз в этот момент маленький человек с ирокезской прической дерзко взял меня за руку и попросту выдернул меня из этого круга. Он пожимал мою руку так долго, что мне уже хотелось, чтобы он никогда это не прекращал, а потом он сказал: «Я еду в Париж, да? В Токио, Лиссабон, Берн, Амстердам», у него был ужасный акцент, и казалось, он и сам не понимает, что говорит. Он захихикал. Отпустил мою руку. Сказал, что его зовут Ари Оскарссон, и я сказала: «Nice to meet you», мне было немного не по себе, я поискала глазами Оуэна и увидела, что он уже ждал моего взгляда и, дождавшись, закатил глаза. Маленький человек был организатором фестиваля «Северное сияние». Он извинился на английском за отмененный концерт и за все причиненные нам неудобства и добавил, что наш CD ему очень понравился. Я посмотрела на него, я его почти не слышала, но это казалось и неважным. У него был нервный тик, он подмигивал все время левым глазом, на лице его были ирония и любопытство. Он стоял, почти прижавшись ко мне, от него очень хорошо пахло, на нем был черный измятый костюм, на мизинце правой руки дешевое серебряное кольцо. Я снова взяла свой бокал с вином. Каролине, кажется, совсем не скучно было беседовать с издателем. Гуннар смотрел на нас с другого конца комнаты, что при этом выражал его взгляд, понять было невозможно. Маленький человек, заметив этот взгляд, начал что-то говорить о славе, которой гостиница «Гуннархус» пользуется далеко за пределами этого города, потому что огромное количество известных всему миру музыкантов спали на ее кроватях. Я вдруг сказала, что больше не хочу быть музыкантом. Я не очень-то хотела это говорить, но сказала. Мое лицо горело. Я сказала, что я уже неделю лежу в комнате в «Гуннархусе», выздоравливая от какой-то напасти, которую до этого я сама не осознавала, я сказала, что в ближайшее время я точно не уеду из Тромсё. Маленький человек сделал насмешливое лицо и одобрительно кивнул, и я наговорила еще кучу всяких глупостей, которые на самом деле не хотела говорить. Я сказала, что буду так лежать и ждать, что откроется дверь и кто-то войдет. Он сказал: «Кто войдет?», и я сказала: «Ну, кто-нибудь», я сказала: «Ты похож на поляка», он сказал: «Что, правда?», он засмеялся и, кажется, хотел что-то возразить, но тут к нам подошла женщина в громоздких очках фасона шестидесятых годов, в шерстяном шарфе, замотанном вокруг горла, с растрепанными волосами, и маленький человек сказал: «Простите», крепко взял ее за запястье и утащил в сторону: «Простите. Это Зикка, моя жена».

Около полуночи Оуэн спросил издателя, не знает ли он случайно, кто эта очаровательная длинноногая блондинка, которая весь вечер сидит на ступеньках лестницы и ни с кем не разговаривает. Издатель ничего не ответил, но через десять минут он ушел с блондинкой под руку. Прощаясь с нами, он ее представил нам следующим образом: «Вообще-то это моя жена». Оуэн долго не мог успокоиться. У всех норвежцев, которые были на этом пати, имелись жены и по меньшей мере трое детей. Зикка была женой Ари Оскарссона. Она не выглядела как его жена, но, тем не менее, она была его женой. Она выглядела довольно странно, но у нее было какое-то особое чувство юмора, которое мне несомненно бы понравилось, если бы только она не была так пьяна. Я полчаса не могла прийти в себя от страха, который испытала, когда Ари Оскарссон представил ее мне. Я лишилась дара речи и снова заговорила лишь тогда, когда к нам присоединился Оуэн, сразу назвавший Ари Оскарссона мудаком, что тот, впрочем, пропустил мимо ушей. Каролина беседовала с женщиной, которая по возрасту годилась ей в матери. Мартин поедал чипсы, казалось, он уже успокоился, англоподобный юноша лежал на диване и спал. Пати подходило к концу, на кухне звякали стаканы, кто-то распахнул все окна настежь, женщина в медвежьем манто ушла, даже не попрощавшись с Оуэном. Оуэн сказал: «Тебе нравятся все время одни и те же типы, дружище», и я сердито сказала: «Так же, как и тебе». В коридоре Ари Оскарссон заставил меня вписать мое имя в книгу гостей. Зикка исчезла, мы стояли возле комода, на котором лежала гостевая книга, украшенная букетом красных цветов. Ари Оскарссон открыл книгу на чистой странице, достал из кармана ручку и начал писать дату. Ему для этого понадобилось удивительно много времени, казалось, он не знает наверняка, ни какой сейчас месяц, ни какой сейчас год. Потом он протянул мне ручку, я склонилась над книгой и написала свое имя и фамилию под датой и смешным словом Тромсё. Он написал свое имя под моим, так близко, что буквы задевали и даже налезали друг на друга. Ари Оскарссон выглядел так, как будто мы с ним только что поженились. Он выпрямил спину, закрыл книгу и сказал, что мы обязательно должны вместе поехать в город на другое пати, потому что это уже кончилось. Он улыбнулся мне. Мне показалось, что он не совсем в своем уме.

Выйдя за дверь, я вдруг вспомнила, что я пришла сюда не одна. Я вспомнила о Мартине и Оуэне, и они тоже напомнили мне о себе, Каролина взяла меня за руку, а Оуэн прошептал: «Не делай глупостей». До последней минуты остававшийся невидимым хозяин квартиры закрыл за нами двери, так быстро, будто боялся, что мы можем передумать уходить. Ари Оскарссон решил, что Каролина и я должны вместе с ним и с Зиккой ехать в город. Он решил, что машину должна вести Каролина, инстинктивно почувствовав, что она сейчас единственная, кто в состоянии это делать. Я тоже почти ничего не пила, но у меня не было водительских прав. Он решил, что Мартин и Оуэн должны поехать с Гуннаром, в его машине, он объяснил Гуннару, как туда ехать, на очередное пати местной богемы, которое должно было происходить в каком-то баре. Гуннар его не слушал, а смотрел со скучным видом на улицу, а потом сказал Мартину, что высадит их возле бара, а сам поедет в гостиницу. Мартина все это забавляло, к тому же казалось, что Ари Оскарссон нравится ему не меньше, чем мне. Оуэн выглядел раздраженным, он не хотел подчиняться командному тону Ари Оскарссона, но потом молча сел в машину Гуннара, напоследок больно ущипнув меня за руку. Пьяная Зикка пыталась объяснить Каролине, как ехать, а Ари Оскарссон за моей спиной тем временем бесшумно писал возле забора. Я подумала, что мне совершенно все равно, увижу ли я когда-нибудь снова Мартина и Оуэна. Мы поехали, Каролина вела машину, Зикка сидела рядом с ней, Ари Оскарссон сидел рядом со мной на заднем сиденье и держал мою руку. Он говорил: «I love the Germans. I hate the Germans. For sure I hate the Germans». Зикка вдруг обернулась к нам и заорала: «Рождественская музыка!» Из приемника раздавалось что-то вроде музыки, звучащей в торговых центрах. Я забрала руку. Я посмотрела мимо Ари Оскарссона в темноту норвежской ночи, а потом снова на его лицо. Зикка говорила: «Влево. Вправо. Не-не-не, налево, простите», и Каролина удивительно непринужденно сказала: «Don't worry», как будто она всю жизнь только и делала, что возила пьяных людей. Кажется, мы ехали по лесу. Потом вдоль воды, потом снова по лесу, а потом уже пошел город, даунтаун, огни, шеренги сигналящих машин, это мог быть Тромсё, а мог быть какой-то другой город, мне необязательно было это знать.

Оуэн рассказывал мне о Капитанском квартале. О квартале, где старые, но ярко крашенные деревянные домики с садиками, узкие улочки. Он сказал, что, если бы ему довелось жить в Тромсё, он хотел бы жить именно там. Улица, на которой Зикка закричала Каролине на ухо «Сто-о-оп!» так, что Каролина резко нажала на тормоза и нас всех хорошенько встряхнуло, наверно, и была одной из улиц Капитанского квартала. Она была узкой, дома на ней были двухэтажные, и выглядели они очень уютно. Зикка вывалилась из машины, зашла в чей-то садик и сделала нам знак, чтобы мы следовали за ней, после чего исчезла в доме. Каролина припарковала машину точно напротив ворот сада, мы вышли и последовали за Зиккой, Ари Оскарссон шел за нами, чтобы мы теперь никуда не делись. Мы вошли в дом, и тяжелая входная дверь сразу захлопнулась, щелкнул замок, стало темно, я успела услышать, как Каролина испуганно дышит, а потом зажегся свет. Мы стояли посреди кухни, на которой не было стола, только что-то вроде стойки бара, сделанной из стали. Сразу за кухней была комната, в которой единственным одушевленным предметом казался шкаф, заполненный книгами и компакт-дисками. Дизайнерский стол и стулья казались абсолютно новыми, на столе лежала Times. В следующей комнате стояла белая софа, почти сливаясь с белой стенкой, и огромный телевизор. Дальше, в последней комнате, в темноте мерцал экран компьютера, перешедшего в режим stand-by-sygnal. Спальни, в которой Ари Оскарссон и его жена Зикка проводили свои ночи, нигде не было видно, и я не нашла никакой лестницы, которая бы вела на другой этаж. Ари Оскарссон положил мне руку на спину и вынудил сесть на холодный, как лед, стол, куда он и сам уселся, прямо напротив меня, посадив Каролину рядом с собой. Зикка открыла, как будто ненароком, бутылку белого вина, наполнила до краев три бокала. Ари Оскарссону бокала не дали, и он стал пить вино прямо из бутылки. Каролина была бледной. Она сказала: «Party? What's about this party and where are Martin and Owen?», а Зикка сказала: «Feel free, feel free», встала и включила музыку. Ари Оскарссон улыбался. Я сидела на столе и в общем-то была готова ко всему. Из колонок послышалась музыка, бас-гитара и невыносимо мерзкий голос, который нес какую-то тарабарщину. Я сказала Каролине, что за границей всегда происходят подобные вещи, особенно перед самым твоим отъездом. Я на самом деле не знала, правда это или нет, Каролина ничего не ответила, она сделала мне какой-то знак пальцем, который я не поняла, она выглядела страшно перепуганной. Ари Оскарссон еще раз сказал, что ему очень понравился наш CD. Ему понравилась фотография на конверте диска, где мы с Оуэном прохлаждаемся под пластиковой пальмой во дворе дома. Так что Ари Оскарссон знал, как я выгляжу. Хотя на самом деле я оказалась не такой, как на фотографии. Я не знала, как мне реагировать на эти его слова. На фото я выглядела очень красивой, так что же он хотел сказать, что на самом деле я некрасива? Зикка никак не могла решить, какая музыка лучше всего подходит для этой ситуации, она постоянно меняла песни, кивала своему мужу и говорила куда-то в стопку CD: «Не loves you». Я встала и пошла в ванную, которая была рядом с кухней. Ванная была как в гостинице, полотенца были сложены так аккуратно, как будто это делала машина, на краю ванны стояли всевозможные шампуни и гели, вокруг раковины разложена дорогая косметика. Я открыла одну пудреницу и сразу закрыла. Зикка не выглядела накрашенной. Я подумала, почему люди живут в квартирах, похожих на гостиничные номера? И вышла из ванной. Когда я вошла в комнату, Зикка схватила меня за талию, явно намереваясь со мной танцевать — она прижималась своими костлявыми бедрами к моим бедрам, на ней все еще был шерстяной шарф, она выглядела простуженной. Я извинилась и ей отказала, я не могла с ней танцевать, и не потому что именно с ней, просто я никогда так не танцую. Я снова уселась на отведенное мне место и стала смотреть на Ари Оскарссона, а он смотрел на меня этим своим насмешливым и доверчивым взглядом. Он снял пиджак, и мне видна была татуировка на левом предплечье, буквы «Н» и «В», поставленные одна на другую, аккуратные черные буквы на белоснежной коже. Я решила, что, если бы даже мне представилась возможность дотронуться до татуировки, я все равно бы никогда не спросила, что означают эти буквы. Никогда в жизни. Каролина, казалось, приросла к краю стола, уставившись на передовицу Times, Зикка снова стояла возле меня и танцевала под музыку группы, о которой мне говорил Ари Оскарссон, группа называлась The Leave и была немецкой. Я никогда о них не слышала. Я сидела, опершись руками о стол, и чувствовала, что я могу здесь остаться, просто взять и остаться, здесь или где-то еще, музыка была очень красивая, Зикка соблюдала дистанцию, а у Ари Оскарссона в руках теперь был наш CD, и он то и дело переводил взгляд с фотографии на мое лицо и обратно на фотографию. Я надеялась, что он не додумается до того, чтоб поставить этот диск, я бы не вынесла сейчас тонкий детский голосок Оуэна и свое пианино. Но это ему и не пришло в голову. И вот так бы все это и продолжалось, если бы Каролина вдруг не вскочила и не сказала: «Нам надо идти! Сейчас же! Нам надо найти Мартина и Оуэна!» Она говорила это дрожащим голосом, как будто ее кто-то украл. Зикка остановилась. Ари Оскарссон выключил музыку. Мы надели пальто и действительно ушли. Взяли и вышли из дома на холодную улицу, где мы долго шли рядом друг с другом, и больше уже вообще ничего не происходило, вплоть до того момента, когда мы пришли в кафе «Баринн».

«Баринн» было похоже на кафе в моем родном городе, в которое я постоянно ходила много лет, пока оно не закрылось в самый правильный момент, то есть как раз когда его популярность достигла зенита. Я бы не хотела, чтобы мне это напоминали.

Это было маленькое кафе в переулке, который отходил от главной улицы. Оно было похоже на частную квартиру. Заставлено старыми кожаными диванами, столиками с поломанными стульями, отопление не работало, все посетители были в пальто и в шапках. Из динамиков раздавался панк-рок. Напитки надо было заказывать у стойки и сразу за них платить. Я заплатила за всех: за себя, за Зикку и за Ари Оскарссона. Мартина и Оуэна мы там не увидели, но каким-то странным образом там был Гуннар, он сидел у стойки. Каролина продолжила поиски, она обошла все помещение, потом вернулась ко мне и сказала с отчаянием: «И здесь их нет». Бесполезно было спрашивать о Мартине и Оуэне у Зикки и Ари Оскарссона, они больше не понимали английский. Гуннар тоже, казалось, проглотил язык. Каролина смотрела на него как на предателя. Мне было все равно. Я стояла рядом с Зиккой, с Ари Оскарссоном, Каролиной и Гуннаром, в кафе было холодно, дико, прекрасно, казалось, что лопнули все стекла и обвалилась крыша. Было ясно, что никто не знает, о чем мы можем друг с другом говорить все впятером. Зикка повернулась к Гуннару. Ари Оскарссон заказал горячий шоколад со сливками для Каролины. Я ждала. И долго ждать мне не пришлось, он уже стоял рядом со мной, обнимал меня, потом проталкивался вместе со мной между телами других людей, говорил загадочные слова, я пыталась от него защищаться, хотя на самом деле не хотела это делать. Я пыталась защищаться из-за Каролины, из-за Зикки. Но делала это не всерьез. Я уже растаяла, и он хватал меня и прижимал к себе, говорил что-то по-норвежски, по-английски, по-китайски, я ничего не понимала. Я поняла, что он спрашивает, как я жила последние годы. Я поняла, что он говорит, что хотел бы эти годы провести со мной вместе, как будто ему было известно, что эти годы были для меня ужасными. На самом деле я только в этот момент поняла, что такими они и были. Я не знала, что я делала эти годы. Я не знала, как мне от него избавиться, как мне воспрепятствовать его объятиям, как мне это сделать, когда я вовсе не хочу ему препятствовать. Я видела Зиккину спину. Видела Гуннара. Каролину. Ари Оскарссон сжал мою руку и положил свою ладонь мне на спину, как будто мы с ним сейчас должны были танцевать. У меня кружилась голова. Я встретилась взглядом с Каролиной и попыталась сымитировать выражение лица человека, на которого совершают нападение. Должно быть, я слишком точно это сымитировала. Каролина выдержала пять минут или даже меньше, а может, она сразу не выдержала. Не Зикка, а именно Каролина оторвала нас друг от друга, только из-за нее я отпустила Ари Оскарссона. Ари Оскарссон отпустил меня. Каролина сказала так жестко, что мне даже не поверилось, что это она говорит. Это был голос человека, который готов на все: «Я хочу знать, где Мартин и Оуэн! Я хочу сейчас же это узнать, сию же минуту!» И Ари Оскарссон вежливо и как-то вдруг совершенно трезво сказал, что он их сейчас привезет, после чего вышел за дверь и исчез. Я стояла перед Каролиной и готова была плакать. Я не знала, было бы все точно так же и без Каролины, или все-таки Каролина была во всем виновата, или же вообще вся эта ситуация была бы невозможна без Каролины, это из-за нее все как-то сдвинулось, и я стала кем-то, с кем Ари Оскарссон хотел бы провести все прошедшие годы. Я там стояла, и Каролина стояла рядом со мной, мы куда-то смотрели, проходившие мимо толкали нас друг на друга, а потом открылась входная дверь и вошел Ари Оскарссон, а следом за ним Мартин и Оуэн.

Оуэн меня знает. Он меня хорошо знает. Ворвавшись в кафе, он сразу толкнул меня и принялся распинать: «Мне уже в печенках сидят твои чертовы исчезновения! Клянусь, меня уже тошнит от них!» Было бесполезно объяснять ему, как все на самом деле происходило, да он и не хотел этого знать. Он еще долго бушевал, рассказывая, как Гуннар высадил их у какого-то совершенно отстойного бара, где и речи не было ни о каком пати. Никогда в жизни его еще так не надували. Мартину все было безразлично. Они сидели в баре и ждали нас, пока не поняли, что мы уже не придем, Мартин сказал: «По-моему, Ари Оскарссон хотел остаться с девочками наедине», и тут как раз явился этот Ари Оскарссон и сказал, что пати перенесли в другое место. «И мы пошли с ним, да, — сказал Оуэн, — пошли с этим мудаком, а что нам оставалось делать, хотя надо было мне его там же в этом чертовом баре и грохнуть». Он еще раз меня толкнул, пошел к стойке и заказал пиво, я знала, что его гнев очень скоро утихнет. Я была терпелива. Я давно уже не чувствовала себя такой терпеливой и расчетливой. Зикка разговаривала с Гуннаром, который, казалось, слегка теперь побаивался Оуэна. Она не обращала внимания ни на нас, ни на Ари Оскарссона. У нее запотели очки, но она их не снимала. Оуэн подошел со своим пивом к Мартину и Каролине, и они затеяли разговор, темой которого вполне могло быть, скажем, расписание лекций в университете в городе Тюбингене. Я стояла одна посередине этого кафе, я была терпеливой и расчетливой, и стояла так, пока Ари Оскарссон не сел за столик у стены и не сделал мне знак, чтобы я тоже туда села. Мы сидели друг против друга, говорить было не о чем, и я уже не знала, из-за чего все это со мной происходит, был ли причиной город Тромсё, или комната в «Гуннархусе», или автобус на Осло, который уже ушел, семь дней назад, или что-то совсем другое, гораздо раньше, я больше не знала, и у меня не было ни малейшего желания это знать. Я смотрела на Ари Оскарссона и видела, что он абсолютно равнодушен, неподвижен и пуст. Равнодушен не только по отношению ко мне, а ко всем, ко всему. Это было неплохо, все это вдруг в нем увидеть. Прежде чем меня поцеловать, он дал мне возможность спросить его, не может ли это вызвать какие-то осложнения. Я спросила его: «Isn't it a problem, because of your wife?», и он уверенно сказал: «No. It's no problem. For sure», и после этого он меня поцеловал. Я увидела каменное лицо Каролины, где-то далеко-далеко, лицо Мартина, Зикки, Зикка посмотрела на нас, и Оуэн посмотрел на нас, после чего он что-то сказал Зикке, и она рассмеялась. Я еще раз подумала, не следует ли мне вести себя по-другому, но поняла, что я — это я, и после этого я поцеловала Ари Оскарссона.

Кафе «Баринн» закрылось внезапно. Мы пошли все вместе назад в их квартиру, пошли сразу, без всяких дискуссий. Я взяла Оуэна под руку, я была рада, что Оуэн тоже сможет насладиться созерцанием этой холодной и скудной квартиры, ее ванной гостиничного типа, стальной стойки бара на кухне, что теперь и он будет слушать The Leaves и пить белое вино с Ари Оскарссоном прямо из бутылки. Я была счастлива разделить все это с Оуэном, и я знала, что мы с Оуэном совершенно одинаковые, и он тоже сейчас счастлив, хотя и не смог удержаться, чтобы не сказать мне, что я невозможная. «Ты целуешь женатого мужчину прямо глазах у его жены, это действительно последнее дело, дальше уж некуда», я сдавила его руку и сказала: «Я его спросила, не создаст ли это проблем, и он сказал, что не создаст, так что оставь меня в покое, Оуэн, будь другом, просто оставь меня в покое». Каролина шла рядом с Мартином, казалось, она решила, что ей нужно держаться его, а Мартин шел быстро, с таким энтузиазмом, как будто он принимал участие в интересной экспедиции. Ари Оскарссон шел с моей стороны. Зикка шла за нами вместе с Гуннаром, я слышала ее голос, вполне беспечный. И вот в квартире вновь зажгли свет, включили музыку, выставили на стол бутылку белого вина, все было как несколько часов назад. Гуннар выставил еще и кофейные чашки, в которые он разлил коньяк. Я ничего не пила. Я села на свое место. Я чувствовала себя здесь как дома, при том что я вторглась сюда с совершенно конкретным злым умыслом. Я и не собиралась себя оправдывать ни перед самой собой, ни перед кем бы то ни было. Каролина и Мартин сели напротив меня, Ари Оскарссон сел рядом со мной, взял мою руку и положил ее вместе со своей рукой к себе на колени. Зикка и Оуэн стояли у музыкального центра и подбирали музыку, Гуннар подходил ко всем по очереди и был, похоже, озабочен лишь тем, чтобы всем было хорошо. Я подумала, а не знал ли он с самого начала, что этот вечер так закончится, не было ли это его способом вводить людей в местное общество, не каждые ли выходные попадают новенькие в этот Ари-и-Зикка-Оскарссон-капкан. Он избегал моего взгляда. Каролина и Мартин говорили о декларациях, которые нужно заполнять на таможне в аэропорту, казалось, они приняли решение вести себя так, как будто все в порядке. А может, им на самом деле казалось, что все в порядке. Зикка и Оуэн танцевали вместе. Я знала, что так и будет, и все же какую-то минуту я этому удивлялась. Они танцевали, сначала на некотором расстоянии друг от друга, потом ближе и в конце концов прижавшись друг к другу, Оуэн обнял Зикку, размотал ее шарф и поцеловал в шею, при этом он так двигал своим задом, что, я думаю, все это должно было нравиться Мартину. Мартин туда и смотрел. Все смотрели туда, на танцующих, даже Ари Оскарссон и я, а потом мы с ним посмотрели друг на друга, я улыбнулась, и он тоже. У меня было такое ощущение, что я наконец поняла, в чем тут дело. Дело было не во мне, а в Ари Оскарссоне и его жене, они пригласили гостей, чтобы посмотреть на самих себя; Зикка могла увидеть Ари Оскарссона, целующего другую женщину, Ари Оскарссон мог посмотреть на Зикку, танцующую с другим мужчиной, они оба могли взглянуть на себя по-новому. Я думала о том, что у меня ведь были и свои причины сюда прийти, и в то же время я думала о том, что я все неправильно понимала. Свет над ледяным столом был очень ярким, намного ярче, чем в кафе «Баринн», и Каролина и Мартин вынуждены были сидеть за одним столом при таком ярком свете, с целующимися людьми, но меня это мало заботило. Оуэн снял с Зикки очки и закричал: «Вы посмотрите, какая она красивая!», Зикка близоруко щурилась, и Оуэн снова надел ей очки. Иногда она подходила ко мне и к Ари Оскарссону и говорила: «Stop that», больше она ничего не говорила и после этого возвращалась к Оуэну. Она больше не говорила: «Feel free». Мартин наблюдал за Оуэном. Каролина наблюдала за мной, смотрела на меня так, как будто я была для нее чужим человеком, вызывавшим глубокое отвращение. Но я уже ничего не могла с собой сделать. Гуннар ушел, не попрощавшись, кажется, его миссия уже была выполнена. Когда Оуэн засунул руку в брюки Зикки, Мартин и Каролина встали и тоже ушли. Каролина попросила у меня ключ от нашей комнаты. Я хотела ей сказать, что все это кончится совсем не так, как она думает, я ведь уже это точно знала, но не сказала. Я дала ей ключ, я поняла, что она не хочет спать одна этой ночью, а может быть, она еще и хотела таким образом узнать потом, вернулись ли мы домой.

Поздно ночью Зикка и Оуэн уединились в маленькой комнате, которая была рядом с ванной и которую я раньше не заметила. Через какое-то время я туда заглянула и увидела, что это спальня, и там было темно и тихо, Зикка лежала в постели, а Оуэн сидел с краю. Я вернулась назад в гостиную и спросила Ари Оскарссона, не можем ли мы как-нибудь все вместе поехать в лес, к какой-нибудь реке, водопадам, фьордам, в такое место, которое ему самому нравится и которое он хотел бы показать мне. Я хотела покинуть «Гуннархус». Но остаться в Тромсё. Я все это ему сказала, и он сказал: «No», я подумала, что он не понял мой вопрос и повторила все сначала, а он снова сказал: «No», а потом задумчиво посмотрел на меня и сказал: «Are you talking about sex?» Я помотала головой. Я была сбита с толку этим вопросом. Имела я в виду секс, когда спрашивала его, не хотим ли мы вместе куда-то поехать из Тромсё? Может быть, да, а может, и нет. Мы стояли у стальной стойки на кухне, держали друг друга за руки, левый глаз его больше не дергался, Ари Оскарссон был спокоен. Я тоже была спокойна. Возможно, Оуэн и Зикка сейчас занимались любовью, а может, и не занимались. Кажется, речь тут шла не об этом. Мы обнялись так, как обнимаются перед долгим расставанием, и в этот момент кто-то оттолкнул меня от Ари Оскарссона, рядом стоял Оуэн, он выглядел очень усталым, а Зикка стояла возле двери в ванную и кричала, она была голая, но на ней почему-то были подвязки. Она что-то кричала на норвежском, потом подбежала, и толкнула меня к Оуэну, и сказала: «You have to go. Both of you», как будто я хоть раз могла подумать, что один из нас сможет здесь остаться. Она распахнула двери. Оуэн нежно взял мою руку. Я даже не глянула на Ари Оскарссона. И мы пошли домой.

На следующий день я проснулась очень поздно, со страшной головной болью. Я была в постели в «Гуннархусе», рядом со мной лежала Каролина, за ней лежал Оуэн. Я встала, умыла лицо холодной водой, посмотрела в окно на улицу и снова легла в постель. Каролина и Оуэн проснулись одновременно. Мы долго не могли подняться. Лежали рядом друг с другом в постели, все в тяжелом похмелье, совершенно разбитые, но счастливые, Каролина казалась какой-то чужой и в то же время более близкой, она смотрела на нас вовсе не так, как вчера. Казалась, она изменила свое решение больше никогда нас не увидеть. Она сказала: «Ну и как все это было?», села и натянула одеяло до самого подбородка, ее хитрое личико было совсем белым. Оуэн зарыл голову в подушку, а потом приподнялся и сказал: «Я уже не помню, как она выглядит, я имею в виду эту Зикку, или как ее, вчера я засовывал руку в ее брюки, а сегодня не могу вспомнить, как она выглядит, это мрачно», я рассмеялась, и Каролина тоже, и мы стали восстанавливать в памяти вчерашний вечер, час за часом, нам хотелось все знать друг о друге, казалось, эта ночь была для нас драгоценной, безвозвратной и чудесной. Я спросила: «Что было, когда мы поцеловались, я и Ари Оскарссон?», и Каролина и Оуэн закричали и захлопали в ладоши: «Это было что-то совершенно невозможное, целоваться с этим типом прямо на глазах у всех!», я свернулась калачиком и прыснула от смеха. «Я сказал этой женщине let's fuck together», — сказал Оуэн. Каролина сказала: «Ого». «Нет, на самом деле. Я ей сказал let's fuck together, в этой их спальне, она там лежала в постели, я сидел возле нее». «А я где была?» — спросила я, и Оуэн сказал, что я целовалась с Ари Оскарссоном. «И что она тебе ответила?» — спросила Каролина, взволнованная, как школьница.

«Она сказала no. Она сказала no, I love ту husband, я сказал your husband is an asshole, а она сказала but I love him». Оуэн сел на кровати и закричал: «У нее была такая мягкая кожа, дружище, и без очков она была такая красивая, что мне на самом деле захотелось ее трахнуть, а она мне сказала I love ту husband! Вы можете себе это представить?!», нет, мы не могли это себе представить. В какой-то момент Каролина поднялась, заварила чай и принесла нам его в постель, и мы пили чай, и день переходил в вечер, за окном были сумерки. Головная боль у меня уменьшилась, я чувствовала голод, и мне хотелось, чтобы это никогда не прекращалось, это матовое ощущение, счастье, волнение, мы никак не могли закончить нашу беседу. «Такие ночи обязательно должны быть, — сказал Оуэн, — и вообще, вся жизнь должна быть такой, как эта ночь», Каролина сказала, что она не уверена, что это бы выдержала. В дверь постучали. Это был Мартин. Я уже давно ждала его, я почти что по нему соскучилась. Он приоткрыл дверь, заглянул внутрь и, похоже, совсем не удивился тому, что мы все вместе лежим в одной постели. Казалось, что он среди нас больше всех привык к подобным ночам, ему были смешны наши восторги, как будто мы только что открыли для себя мир, который он уже знает давным-давно. Он сел к нам и сказал, что ему очень понравился вчерашний вечер. Было здорово, глядя на лицо Каролины, узнавать, что в этот момент делаю я и Ари Оскарссон, здорово было смотреть, как танцевали Оуэн и Зикка. Он не очень-то хотел знать, чем закончилась ночь. Для него она уже прошла, казалось, и к этому он тоже давно уже привык, что такие ночи проходят, исчезают бесследно, потом когда-то случаются другие такие же. Он сказал, что поедет сейчас на машине Гуннара в ратушу на прием в честь немецких капитанов, которые хотят воздвигнуть памятник рыбакам, утонувшим в море у берегов Норвегии. Мы можем пойти вместе с ним, там будут бесплатная выпивка и угощения. Мы наконец встали, все еще неуверенно, заторможенно, надели на себя одежду, оставили дверь в комнату открытой и пошли по коридору, продолжая разговаривать. Гуннар нигде не появлялся, он исчез, может быть, его вообще не было в доме, он вышел из своей роли хозяина-отца, решив, что мы больше не нуждаемся в его опеке. Мы поехали на его машине в ратушу. В ратуше немецкие капитаны стояли вокруг куска немецкого гранита, бургомистр Тромсё произносил какую-то непонятную речь, норвежские девочки пели народные песни. Я съела маленькую сосиску с горчицей и огурчиками, запила это кока-колой, по коже у меня бежали мурашки, и мне хотелось домой. Я подумала, что хочу остаться в Тромсё, хочу вообще оттуда не уезжать. Остаться в Тромсё вместе с Мартином, Каролиной и Оуэном, мне казалось это вполне возможным, остановить время, от всех спрятаться, я думала обо всем этом совершенно серьезно. Я думала об Ари Оскарссоне, и каждый раз, когда я о нем думала, у меня что-то сжималось внутри, я чувствовала ностальгию по его поцелуям. Оуэн подошел ко мне, отошел, и снова подошел, и сказал: «Я узнал, сколько денег я бы получал, если б работал здесь на рыбном заводе». Каролина и Мартин беседовали с немецкими капитанами. Мы очень старались не потерять друг друга в толпе и все же в какой-то момент потерялись, Каролины нигде не было, и Мартина тоже, но Оуэн был здесь, в руке он держал ключ от машины Гуннара. «Я тебе сейчас покажу один остров. Это самое красивое место в Тромсё», — сказал он, и мы покинули ратушу, сели в машину Гуннара и уехали.

Мы не говорили о возможности еще раз посетить Зикку и Ари Оскарссона, я имею в виду, что мы об этом не говорили, мы просто молча взяли и туда поехали. Мы поехали на машине Гуннара в Капитанский квартал и припарковались напротив дома Зикки и Ари Оскарссона, на другой стороне улицы. Оуэн выключил мотор и включил радио на маленькую громкость. Я сняла ремень безопасности и закурила первую сигарету. В окне их гостиной горел яркий свет, но шторы были задернуты, в другой комнате работал телевизор, в окне было видно голубоватое мерцание. Иногда видна была тень, проходившая из комнаты на кухню и обратно. Все выглядело очень мирно, я предполагала, что Зикка и Ари Оскарссон еще переживают похмелье, страдают от головных болей, чувствуют усталость. Мы долго сидели в машине около их дома. Мне очень хотелось к ним войти. Постучать к ним и сказать: «Excuse me», когда Зикка откроет дверь, и после этого мы могли бы войти и сесть вместе с Зиккой и Ари Оскарссоном перед телевизором. Они вынуждены были бы нас впустить. Нет, действительно, они не могли нас не пустить. Но я так и не постучалась в их дверь, и Оуэн тоже это не сделал, мы просто так сидели в машине и смотрели на их светлые окна, а потом Оуэн включил зажигание, и мы поехали к острову.

Остров был неподалеку от Тромсё, маленький остров с маяком и двумя покинутыми домами, больше там ничего не было, он был из скальной породы, и на него во время отлива можно было пройти по молу. Оуэну нравился остров, он все время мне говорил о том, какой потрясающий вид открывается, если смотреть оттуда на Тромсё. Он каждый день туда ходил, а если был прилив, оставался на этом берегу и тоскливо смотрел оттуда на маяк. Когда мы приехали на берег, был отлив, мы вышли из машины, вскарабкались на маленькую скалу и пошли по молу. Светлая башня маяка выделялась на фоне ночного неба, каждые три минуты вспыхивал зеленый свет. Оуэн шел впереди, он хорошо знал этот путь, а я часто спотыкалась, у меня были мокрые ноги, но я была ужасно рада, что мы как раз сейчас туда идем. Берег на острове был крутой и каменистый, Оуэн держал меня за руку и помогал идти, ветер был сильнее, чем на суше, небо над нами было черным. Оуэн сказал, что он точно не знает, когда прилив, и если прилив будет слишком скоро, мы вынуждены будем здесь заночевать, вернуться можно будет только через шесть часов. Мне было все равно, страха я не испытывала. Мы стояли рядом и смотрели вверх на маяк, на Тромсё вдалеке, на небо. Оуэн сказал: «Я сказал Зикке I love you». Я молчала. «Когда?» — спросила я, и Оуэн сказал: «В кафе „Баринн“, когда ты поцеловала Ари Оскарссона. Я подошел к ней, и сказал I love you, и позже я ей еще раз это сказал». «И почему ты это сказал?» — спросила я, и Оуэн сказал, немного подумав: «Просто так. В шутку. Она поняла, она рассмеялась». Мы молча стояли некоторое время, переступая с ноги на ногу, ветер был очень холодный, так и свистел вокруг башни. Окна обоих заброшенных домов были заколочены досками. Я сказала: «Ари Оскарссон тоже сказал мне I love you, может быть как раз перед тем, как ты сказал это Зикке». Мне казалось, что это ужасное умение — уметь произносить эти слова. Это было в момент, когда мы сидели с ним за столом возле стены, и я увидела, что Ари Оскарссон равнодушен, неподвижен и пуст, и в точности в этот момент он сказал I love you. Он при этом не наклонился ко мне, лицо его не сменило свое выражение, он просто так взял и сказал «I love you». Оуэн уставился на меня: «Он этого не сказал». «Да нет же, сказал». — «И что ты ему на это ответила?» Оуэн пошел, побежал от меня вокруг башни, я побежала его догонять, я смеялась, и Оуэн тоже начал хохотать, он тряс головой и говорил: «Ты не сказала. Ты этого не сказала. Я тебя умоляю, я никогда не поверю, что ты могла это сказать!», он это прокричал, не дождавшись моего ответа. «Ты не сказала!» — кричал Оуэн, а я кричала: «Конечно же, я сказала. Я сказала „I love you too“, и сказала это абсолютно серьезно». Оуэн так внезапно остановился, что я налетела на него. Мы хихикали. «I love you too, — сказал Оуэн. — I love you too». Он не мог успокоиться, его это страшно развеселило, и меня тоже, невероятно развеселило, но за этим весельем я уже чувствовала что-то печальное. И прежде чем я до конца осознала, как на самом деле грустно то, что мы над этим смеемся, Оуэн воздел руки к небу и закричал, и я тоже подняла голову и увидела, что то, что казалось мне зеленым облачком, начало вдруг растекаться. Оно растекалось, и дрожало, и становилось все светлее и светлее, это было как огромный смерч, через все небо, светящийся и очень красивый. «А это что такое?» — прошептала я, и Оуэн крикнул: «Северное сияние, дружище! Это же северное сияние! Непостижимо!», и мы, задрав головы, смотрели на северное сияние, на материю, испускаемую в космос, на тучи горячих электронов, на кусочки взорвавшихся звезд, откуда мне знать, что это, «И ты теперь счастлива?» — спросил Оуэн и затаил дыхание. «Очень», — сказала я.