В 2000 г. в рамках проекта «Российские Пропилеи» вышел в свет четырехтомник избранных произведений Михаила Осиповича Гершензона (пятый том, содержащий его переписку, – еще в стадии подготовки). Это собрание – неоценимая помощь тем, кто интересуется проблемами отечественной и мировой истории и культуры. Нельзя не отметить тот огромный труд, который вложила в подготовку этих книг плеяда издателей, исследователей, комментаторов, археографов и библиографов. Разумеется, в любом из человеческих начинаний могут быть свои недостатки, огрехи, неполнота. Возможны самые разнообразные претензии к составлению, методам передачи текста, к научному аппарату издания. Но сейчас говорить об этом попросту неинтересно. Ибо нам воистину подарено с любовью сделанное издание трудов этого не оцененного по достоинству российского ученого и мыслителя, в котором, наряду с известными работами, читатель обнаружит целый ряд материалов, затерянных на страницах полузабытых изданий. Этот четырехтомник (или, точнее, пятитомник) и станет для нас поводом особого разговора о наследии Гершензона.

Гершензон многолик. Он «свой» среди писателей, литературоведов, философов, публицистов, эссеистов. Но вот его служение историческому знанию, его особый и уникальный вклад в это знание еще не поняты. Назвав эту статью «Историк Михаил Гершензон», я вовсе не претендую на превознесение заслуг Гершензона в области исторической мысли и исторических исследований надо всеми иными его заслугами и дарованиями. Речь об ином – о понимании особой грани его наследия. Грани, имеющей существенную связь не только с изучением наших российских судеб, но и судеб всемирно-исторических.

 

Вновь – о ремесле историка

У самой исторической науки – равно как и у всякой развитой сферы гуманитарного знания – как бы два лика. Один лик обращен к изучаемой историком непреложной человеческой действительности, другой – к нашему внутреннему миру, к внутренней ойкономии человеческой души. И именно обращение к этому второму лику истории – истории не только как последовательности объективных явлений, но и как процесса познания и, стало быть, самопознания – помогает нам находить, по словам Гершензона, «путь к нам самим». Это существенное двуединство истории, существенная ее обращенность к двум подчас конфликтным, но всегда взаимодействующим и взаимодополняющим мирам – непреложному миру хронологически последовательных явлений и внутреннему миру «нас самих», – и делает историю, как это доказывал в свое время Бенедетто Кроче, одной из центральных наук о судьбах человеческого духа. Но если так широки рамки исторического знания, если так силен в нем субъективный момент – то как избежать растворения предмета исторических исследований в рацеях об «истории вообще», а вместе с ними – и собственной дисквалификации?

Арнольд Тойнби, один из крупнейших историков прошлого столетия, часто настаивал в своих трудах, что историк, чтобы сохранить высокий профессиональный и творческий уровень своих исследований, должен уметь попеременно пользоваться и «микроскопом», и «телескопом» – то есть уметь и вести тонкие фактологические изыскания, и владеть способностью теоретической трактовки больших блоков всемирно-исторических событий. Мне думается, что для удовлетворения этому требованию нужен особый внутренний настрой, который предполагает умение осознавать и присутствие истории в самом тебе, и твое собственное присутствие в истории. Настрой, который делает тебя не отстраненным зрителем и не самочинным распорядителем исторических событий, но скорее их зрячим и мыслящим сопричастником».

Этот редкий настрой, помноженный на недюжинную эрудицию и мастерство, оказался определяющим в трудной творческой судьбе историка Михаила Осиповича Гершензона.

 

Судьба

Исторически сложилось так, что судьба любого сколько-нибудь масштабного русского писателя, философа, ученого-гуманитария была судьбой как бы пророка поневоле. Сейчас нет возможности рассуждать о том, какими особенностями российской социальности и истории была вызвана такая ситуация. Многие писатели и мыслители России легко принимали правила этой искусительной «игры в пророки». Но были и такие, как Чехов, Анненский или Пастернак, кто уходил от этих правил.

Гершензоновская судьба в этом смысле неоднозначна. Разумеется, общий профетический настрой тогдашней русской культуры, общий тогдашний взгляд на пишущего человека как на «учителя жизни» не могли не затронуть его своим влиянием. Но все же надобно воздать справедливость Гершензону: сколь бы отчетливо и категорично ни высказывался он по самым значительным вопросам мысли и веры, жизни и истории – он всегда подавал свое мнение именно как мнение личное, как итог своего внутреннего, гершензоновского опыта. Опыта маргинала тогдашней России – еврея, разночинца, интеллигента, – оказавшегося, если вспомнить выражение Розанова, в «стремнинах» российской культуры.

Гершензон – выходец из традиционной и бедной еврейской среды Юго-Запада Российской империи, из того поколения зажатой в «черте оседлости» части еврейского народа, для которого тогдашние эмансипационные веяния, веяния европейской культуры – и прежде всего ее дворянско-разночинно-интеллигентской российской ветви – были воистину «солнцем над мглою».

Учился в Шарлоттенбургском политехникуме (Берлин) и на историко-филологическом факультете Московского университета, где успешно занимался генезисом социально-исторических воззрений Аристотеля. Однако нормальная академическая карьера оказалась для Гершензона как для «лица иудейского вероисповедания» заказанной. Оставалась лишь возможность трудной жизни литературного пролетария. Сочащего текст за текстом для газет, журналов и сборников. На этом, собственно, и основывался последующий быт Гершензона и его семьи. Гершензон – создатель интереснейшего корпуса критико-библиографических, научно-популярных и публицистических работ, переводов.

Слов нет, тогдашнее дискриминационное законодательство лишило Россию блестящего академического исследователя в области античности или медиевистики. Но Гершензона ждала иная судьба. Дружба с Елизаветой Николаевной Орловой, внучкой декабриста М. Ф. Орлова и внучатой племянницей декабриста С. И. Кривцова, открыла ему доступ к русским дворянским архивам XVIII–XIX столетий; брак с Марией Борисовной Гольденвейзер, сестрой замечательного пианиста и друга Л. Н. Толстого А. Б. Гольденвейзера, облегчил Гершензону доступ в круг московской культурной элиты; он сам стал одним из средоточий московской интеллигенции.

Редкостная трудоспособность, академическая выучка, отработанные в тогдашней науке методы анализа документов, критики и издания исторических источников, методы источниковедческих и исторических сопоставлений – все это было обращено Гершензоном на дело изучения ближайшей в ту эпоху социальной, культурной и духовной истории России: от времен Екатерины Великой до времен Толстого и Скрябина.

Для нас, переступивших порог XXI века и переживших безжалостный, но изживший и завершивший себя цикл кратковременной «ленинско-сталинской» цивилизации в России, и гершензоновское время, и «гершензоновская Москва», и внутренние противоречия самого Гершензона отодвинулись в глубину прошлого, в относительно «дальнюю» историю.

А между тем фигура Гершензона была и остается загадочной, парадоксальной. Еврейский интеллектуал, влюбленный в «славянскую душу» России; тонкий ценитель высочайших традиций мировой культуры и – одновременно – своеобразный религиозный народник; один из создателей «Вех», усмотревший в агрессивности полуинтеллигентской полукультуры один из источников дальнейшей варваризации мира, а несколько лет спустя – во многом под влиянием катаклизмов Первой мировой войны – один из тех интеллектуальных объективистов, кто принял Октябрьский переворот; измученный, но лояльный гражданин советской России – и один из тех немногих, кто понял, сколь насущно библейское наследие для человеческого сознания в этом новом, осиротевшем и непрерывно переоформляющемся мире… Противоречия эти – как бы ни были они вопиющи – не случайны. Чтобы понять их, нужно присмотреться к самим основам исторического видения Михаила Гершензона.

 

Первая герменевтика

К понятию герменевтики – точнее, исторической герменевтики, – которое я хотел бы привлечь к делу понимания наследия Гершензона, обращаюсь не случайно. То, что понимается ныне под исторической герменевтикой, есть особый подход к истории, который сосредоточен не столько на динамике событий и явлений (или, по упоминавшемуся выше выражению Броделя, «форм и опытов»), сколько на долговременной динамике человеческих смыслов, которые пронизывают жизнь поколений и обращены к нам самим. Такой подход к истории не дает нам права на досужее резонерство, на «взгляды и нечто». Напротив, требуя строгой формулировки теоретических проблем изучения истории, он настаивает на интенсивной работе с источниками, на постоянных документальных и книжных разысканиях. Однако исторический источник в таком раскладе – нечто большее, нежели предмет объективного, остраненного анализа: исследователь ищет в изучаемых им материалах собственную живую связь (то есть связь твою личную и твоих современников) с делами, мыслями и чувствами и внутренним духовным опытом ушедших или уходящих поколений.

Архивные разыскания, аналитическая и публикаторская работа с дотоле неизвестным рукописным наследием Корсаковых, Орловых, Кривцовых, Чаадаева, о. Владимира Печерина, Герцена, Огарева, братьев Киреевских, Самарина и других позволили Гершензону увидеть в истории российской дворянской интеллигенции не только динамику мыслей и поступков, но и то, что составляло важнейший человеческий контекст этой динамики: скрещения родства, соседства, дружб и разрывов, любовей, семей, служебных продвижений и падений, возвышений, изгнаний или опал. Воистину, если вспомнить стихи Пастернака, «судьбы скрещенья».

Человеческий контекст истории для Гершензона – нечто большее, нежели – социальность, психология или «антропология» (в современном, сугубо научном понимании этого слова). В этом плане характерна одна из важнейших исторических догадок Гершензона, высказанных прежде, чем ученые получили доступ к следственным материалам по истории декабристского движения. Но тем не менее эта догадка закрепилась в последующей историографии.

Исследователей всегда мучил вопрос о том, как соотносились личная честность, удаль и отвага декабристов со странностями их поведения под следствием. Только ли растерянность и малодушие или же лукавая изощренность следователей заставляли многих из них каяться, оговаривать товарищей? И как соотносится это малодушие с их мужеством у эшафота или в тяготах сибирского изгнания? На взгляд Гершензона, причины этого следует искать не столько в частных исторических обстоятельствах или «психологии» декабризма, сколько в сложнейших смысловых коллизиях, пережитых декабристами после Декабря. Впервые в истории российской – именно после 14 декабря – решительный, оформленный и осознанный антагонизм между обществом и государством прошел через судьбы и совесть, через жизненные смыслы реальных людей…

Или еще один пример. Процесс освобождения крестьян с землей, угодьями и за невысокую плату (1839–1846) был для богача, поэта и мыслителя Николая Огарева экономически немотивированным процессом саморазорения, но одновременно – духовно необходимым, хотя и противоречивым актом внутреннего освобождения. И здесь – та же самая тема: прохождение назревших, хотя, в сущности, неразрешимых духовно-исторических коллизий сквозь сердца и сознания. И не случайно, исследуя этот подвиг Огарева, Гершензон вынужден входить в подробности семейных, экономических и делопроизводственных, бюрократических сторон этого человеческого акта.

Иными словами, микроистория – история личностей и малых групп, будучи сама отчасти сложно и многозначно задана самыми разнообразными предшествующими процессами, – через культуру и социальные связи пресуществляет себя в макроисторию: в историю больших социальных массивов, народов, регионов, историю всечеловеческую. Так за пластами дворянско-интеллигентских микроисторий выявляются целые пласты духовной истории России и мира. И чьей бы судьбы ни касался Гершензон – людей, условно говоря, радикальных или консервативных, западников или почвенников, – он везде сталкивается с трагедией непонимания и одиночества для тех из них, кто видел смысл социальности и истории не только и даже не столько в массовидных процессах, сколько во внутренней жизни человеческой личности.

И все это сполна относится и к судьбе самого Гершензона.

Трактовка русскими поэтами и мыслителями проблем творчества и свободы, попытки осознания и описания ими особенностей национальных судеб России в плане всемирной и европейской истории – вот что сознательно стремится выявить Гершензон в идейной истории русской дворянской интеллигенции XIX века. С его точки зрения, идейная активность этой интеллигенции явила собой «настоящую революцию»: впервые в истории русской культуры на первый план выдвинулись подсказанные живой жизнью и осознанные теоретические интересы; само по себе облечение в концептуальные философские формы личного правдоискания, личных раздумий «о Боге, о смысле истории, о назначении человека и пр.» подвело черту «патриархальному мировоззрению». С точки зрения Гершензона, эта проблемная ситуация и оказалась подлинным сознательным самораскрытием России, предпосылкой ее многотрудного, но духовно и исторически необходимого вхождения в эпоху современности и рационализма. Именно глубина столкновения традиционного миросозерцания с качественно новыми для русской культуры формами теоретизирования и самопознания. Стремление выразить это столкновение путем идейного и художественного творчества и явилась одним из определяющих стимулов выхода россиян на передовые рубежи общечеловеческой культуры. Круг идей, обоснованный и в исследованиях по истории быта, по истории общественной мысли и по истории философии, и в историко-литературных изысканиях, оказался во многих отношениях основою пушкиноведческих интересов Гершензона. Ибо, с точки зрения ученого, весь склад мышления Пушкина связан с неповторимым стремлением целостно воссоединить в себе историческое и вечное, национальное и общечеловеческое, рациональное и интуитивно-спонтанное. В этом, собственно, и заключается, согласно Гершензону, сумевшая высказать себя в несказанной красоте словесных ритмов и образов пушкинская «мудрость». Но об этом – чуть позже…

Одна из важнейших тем первой гершензоновской герменевтики – тема многозначной генетической связи современной ему русской интеллигенции с культурой послепетровской аристократии, с традицией барского культурного быта. Тема эта – может быть, не без излишней категоричности – отчасти затрагивалась им и на страницах «Вех». «Наша интеллигенция справедливо ведет свою родословную от петровской реформы… Нынешний русский интеллигент – прямой потомок и наследник крепостника-вольтерьянца».

Книга «Грибоедовская Москва», написанная в основном по материалам семейной переписки московских аристократов Корсаковых, завершается следующим знаменательным пассажем:

«На злачной почве крепостного труда пышно-махровым цветом разрослась эта грешная жизнь, эта пустая жизнь, которую я изображал здесь… Я сильно опасаюсь… что ведь и наша жизнь содержит в себе еще слишком мало творческого труда и, стало быть, также, в свою очередь, неизбежно пуста и призрачна с точки зрения высшего сознания. Я не хочу сказать, что наш век равно так же плох, как тот век: нет, он неизмеримо лучше, ближе к правде, существеннее; но тот же яд сидит в нашей крови, и отрава так же сказывается у нас, как у тех людей, пустотою и легкомыслием, – только в других формах: там – балы и пикники, весь «добросовестный ребяческий разврат» их быта, у нас – дурная сложность и бесплодная утонченность настроений и идей».

Старая, возделанная на «тучной почве крепостного права», корневая дворянская культура – целостная, оригинальная, во многих отношениях творческая, задавала самым живым и талантливым из своих сынов – таким, как, например, братья Киреевские, – некую внутреннюю «последовательность развития». Но «гибкости» этому развитию не хватало. «Гибкость», приспособленная к духовному движению «скачками», – все это пришло в мир русской интеллигенции уже после того, как изжила себя эпоха «тучной почвы» и надвинулась новая эпоха – «катастрофическая».

Выше шла речь о том, сколь важное значение придавал ученый той духовной и мыслительной «революции», которую пережила в самой себе русская дворянская интеллигенция, свершая вольный или невольный прыжок от «патриархального» (или, говоря языком современной социогуманитарной мысли, традиционалистского) миросозерцания к миросозерцанию качественно иному – пусть не всегда последовательному, но в основе своей современному: миросозерцанию, опирающемуся на процессы самоанализирующей мысли. Боль, почти что надрыв этой «революции» Гершензон наблюдает в самом потоке старомосковской дворянской жизни: в бальных залах и гостиных, где-то на грани 1810-х—1820-х годов, со странным «завистливым презрением» смотрит на тех, кто умеет быть душою светского общества, Грибоедов; и это же чувство переживет в Москве только что геройски отвоевавший под Севастополем «неуклюжий и неловкий» Толстой. Действительно, пройдут годы, и опыт этой почти что никем не замеченной «революции», революции самосознания, – вырвется на «стремнины» российской и мировой литературы: метафизичность и глубина жизненного содержания толстовских героев – Безухова и Левина – окажется частью внутреннего становления многих тысяч, если не миллионов людей. И не только в России.

В биографии М. Ф. Орлова Гершензон, опираясь на архивный материал, повествует об общении юного Пушкина с одним из ранних предтеч этой неслышной «революции» – с «демоном» холодного и логического скептицизма – Александром Раевским.

Согласно Гершензону, Пушкин – уязвим перед «демоном». Но сама эта уязвимость оказывается некой творческой инъекцией для художнического и духовного роста поэта – того роста, который в плане будущих всечеловеческих судеб как бы рассчитан на десятилетия и века вперед: «Та стихия, которой Раевский был олицетворением, жила в самом Пушкине. Потому что холодная расчетливость ума присуща поэту даже в большей степени, чем средним людям: без нее как бы мог он мерить, отбрасывать, шлифовать формы? Она обуздана в нем высокой настроенностью духа и несет лишь служебную роль, но в ней – опасное искушение».

Коллизия двух видов знания – многовекового, традиционного «духовного» и остросовременного «логически-отвлеченного» – есть коллизия в существе своем творческая, но трагичная. Она трагична не только сама по себе, не только в мышлении и экзистенции, но и в социологическом своем преломлении. Ибо духовность нередко отождествляется с агонизирующими формами общественной организации, а современные формы сознания – с поверхностной суетой новейших форм жизни. Трагедию такого частичного отождествления духовного и социологического планов человеческого существования Гершензон приоткрывает на примерах из рукописного наследия одного из любимых своих мыслителей – Ивана Киреевского. Да и сам Гершензон, всегда остро ощущавший столкновение высоких культурно-исторических традиций и господствующих в повседневной жизни элементов плоского рационализма, глубоко переживал эту трагедию. То нелегкое, в глубине человеческого духа свершающееся примирение Современности и Традиции, Разумности и Святыни – примирение, которое, вопреки всем внушениям внешней жизни и внешней среды, свершилось в гениальном творческом опыте Пушкина или Вл. Соловьева или же в философских медитациях Чаадаева об освещенности человеческих судеб динамикой космоса и истории, такое примирение оказалось для самого Гершензона почти что неосуществленной мечтой.

На его глазах умирала, погружаясь в кровавую агонию, старая традиционалистская Россия, на его глазах страна вместе со всем европейским континентом погружалась в состояние трагического обескоренения и разлома. На склоне жизни ученый изведал почти что беспредельное отчаяние, запечатленное в «Переписке из двух углов»…

Однако в круг последующих идей Гершензона вошло многое из того, что было наработано им за годы освоения и осмысления первоисточников по истории русской дворянской интеллигенции XIX века. Не случайно же, как это разгадал Гершензон, Пушкину, Чаадаеву, раннему Толстому мир открылся в некой грозной и динамической красоте, спасающей человеческий дух от полного отчаяния и помогающей обрести тот «Hoffnungsprinzip», принцип надежды, о котором ныне так много спорят философы и богословы…

Итак, в основе гершензоновской герменевтики культуры и общественной мысли Петербургской России лежала идея о коллизии традиционализма и рационализма как о важнейшем моменте интеллектуально-духовного опыта европейски образованных людей на периферии европейской цивилизации. Людей, внутренне причастных этой цивилизации и – одновременно – благодаря европейским же методам самоанализирующего мышления трагически осознавших несхожесть облика своей собственной страны и, стало быть, свою же собственную несхожесть с цивилизацией Запада. В ходе этой коллизии и создавалась великая национальная культура России XIX – начала XX века.

Что же касается мировой историографии, то мысль о творческом, культуросозидающем характере этой мучительной коллизии традиционализма и рационализма в становлении современной национальной культуры России обосновал чешский мыслитель Томаш Масарик, чьи труды приобрели всемирную известность. Судя по тексту фундаментального двухтомника Масарика, он неплохо знал труды Гершензона, в частности, его работы о Чаадаеве и И. Киреевском, не говоря уже о «Творческом самосознании» из «Вех». А уж вслед за классической монографией Масарика мысль о коллизии традиционализма и рационализма как о важнейшей предпосылке становления современных национальных культур среди народов, подвергшихся – если припомнить выражение Тойнби – «культурной радиации» Запада, стала достоянием историографии Восточной Европы, Азии, Латинской Америки…

Что очень важно понять в наследии Гершензона: вся эта своеобразная первая его герменевтика оказалась одновременно и источниковедческим, и философско-историческим фоном для одного из центральных исследовательских интересов Гершензона – интереса к наследию Пушкина. Ибо пушкинское наследие мыслилось им как сотканное из всех достижений и противоречий российской дворянской культуры. По мысли Гершензона, опыт переживания мгновений счастья и страдания, переживания периодов заблуждений, упадка духа, отчаяния, новых творческих порывов, вспышек веры – все это было во благо его поэзии. Позы, лукавства, самолюбования в этом неостывающем сплаве страстей и самонаблюдений поэта – не было. Потому-то, по словам Гершензона, «Пушкина легко полюбить». Пушкинские исследования венчают первую, российскую историческую, герменевтику Гершензона и предваряют герменевтику вторую – универсально-историческую.

 

Вторая герменевтика

С пушкинских исследований на переломе 1910-х—1920-х годов начинается тот последний период творчества Гершензона, который я позволил бы себе определить как период его второй герменевтики. Этот период связан с изучением не просто смысловой динамики относительно малого и ограниченного во времени (конец XVIII – начало XX века) культурно-исторического массива российской дворянской и разночинной интеллигенции, но истории всечеловеческой. Продолжая работать над прежними темами отечественной истории, поздний Гершензон, все более и более сосредоточиваясь на Пушкине, обращается в то же время к изучению философии досократиков, к изучению словесности Древней Индии, Ирана, Израиля, к Евангелию. И в это же самое время развиваются в творчестве Гершензона элементы собственной, оригинальной философии истории.

Вернемся, однако, к пушкиноведческим штудиям Гершензона. Особый постулат – постулат «медленного чтения» – лег в основу гершензоновской методики выявления и анализа парадоксов и скрытых смыслов пушкинских текстов.

Вслед за Пушкиным Гершензон отдает себе отчет в том, что мир – если припомнить выражение Шиллера – в значительной мере «расколдован». Но тем важнее для него эта концентрированность архаических, мифологических тем и образов в поэтическом сознании Пушкина: приговоры судьбы, пришельцы из царства мертвых, колдуны и нежить, фантастические звери, вещие сновидения, гадания. Но так или иначе, вольная или невольная мифологизация и Бытия как такового, и повседневности мыслится Гершензоном как неотъемлемый принцип самоорганизации поэтической стихии, как принцип нахождения внезапных, нетривиальных (или же – выражаясь нынешним языком – нелинейных) форм взаимодействия душ, пространств и вещей. Никакая преемственность времен и культур без этого свойства поэтической имагинации невозможна. Гершензон пытается инвентаризовать целые пласты заимствованных у предшествующих поэтов образов, выражений, рифм – и не для того, чтобы уличить Пушкина в плагиате, но как раз для того, чтобы показать, что сама содержательная новизна пушкинского поэтического гения вбирает в себя, переоформляет в себе огромный опыт предшествующей российской и мировой поэзии.

Если вдуматься в пушкиноведческие тексты Гершензона, то можно осмыслить пушкинское творчество как одно из осуществлений некоего интегрального и органического проекта, заданного (свыше заданного) не только русской, но и всей мировой культуре, – проекта, в котором сходятся, оспаривая, достраивая, но не уничтожая друг друга, космополитическое и национальное, подсознательное и рациональное, ретроспективное и перспективное, протестующее и приемлющее.

И в этой нелинейной, непрогрессистской творческой динамике – по определению – велика конструктивная роль алогизма и структурного парадокса.

Вспомним в этой связи ставшее столь привычным для нас гершензоновское прочтение «Станционного смотрителя». Непропорционально, казалось бы, расширенное в объеме столь крохотной повести описание назидательного немецкого лубка на тему Притчи о блудном сыне оказывается для Гершензона своеобразным герменевтическим ключом к проблематике повести; за непосредственно явленным в тексте повествованием о приниженности и страданиях «маленького человека» вырастает иной, неявный, но более объемный и насыщенный смысловой пласт. Пласт, связанный с трагедией духовных и нравственных понятий, низведенных до уровня бытовой прописи, с реальной непредсказуемостью, реальной болью человеческой жизни и любви…

Вообще вырастающая из пушкинских исследований вторая герменевтика Гершензона – герменевтика истории мировой культуры, связанная с поисками ее основополагающих смыслов, – знаменовала собой расцвет его оригинального философского творчества. И слагалась эта вторая герменевтика в условиях, по сути дела, нечеловеческих испытаний: во времена послеоктябрьского «немыслимого быта» (если снова вспомнить стихи Пастернака), во времена, когда история подвела черту и «гершензоновской Москве», и почти что всей культуре интеллигенции былой России – культуре, которую Гершензон знал, изучал, критиковал, возделывал и любил.

Как тут не вспомнить логику булгаковского персонажа: «Пример настоящей удачливости… Повезло, повезло!..» Бедствия собственной семьи, трагедия собственного класса (российской интеллигенции), собственной страны (России), собственного народа (еврейского народа), которыми было отмечено последнее десятилетие жизни ученого, оказались для Гершензона источниками новых форм мироосмысления и самоосмысления. От культурно-исторических основ первой герменевтики нужно было переходить к качественно новому, обобщенному философско-историческому дискурсу – дискурсу, опирающемуся на новейшие идеи тогдашней европейской культуры. В дореволюционных трудах Гершензона можно обнаружить отголоски бергсоновского учения о вечной новизне человеческого творчества, прорывающей привычные и склеротизирующиеся формы социальности, истории и культуры; отголоски естественно-научных идей о взрывообразной динамике Вселенной; идей Мартина Бубера о диалоге как о важнейшей и предельной реальности человеческого существования. И наконец, в этих трудах нельзя не увидеть результатов собственных библейских и пушкиноведческих штудий Гершензона.

И этот новый гершензоновский подход к Бытию и мысли коренился не только в катастрофическом опыте тогдашней повседневности: он был бы попросту невозможен без десятилетий самых разнообразных предшествующих исследований. Воистину «повезло, повезло!».

Разумеется, как это свойственно всякому настоящему историку, глубокая, хотя и чаще всего скрытая культура самоанализа и самопознания, присущая Гершензону, сыграла не последнюю роль в создании и оформлении его поздних идей и трудов. Сами внутренние противоречия человеческого духа, сама частичная его «близорукость», иной раз граничащая с «неверием», подчас оказываются источниками неуемной тоски, но через боль и тоску – источниками и творческой динамики самоопределения, и роста в Боге. Ибо, согласно Гершензону, духовная связь индивидуального, личностного и универсального ни внешнему идейному императиву, ни рационально-научному дискурсу, ни повседневным нашим желаниям и амбициям, по сути дела, неподвластна. Но как раз именно таинственной связью идей, устремлений и вещей и определяется характер и индивидуальных, и коллективных, и вселенских судеб.

Согласно позднему Гершензону, «Дух-Логос» – пламя Божеского и человеческого творчества, – как некий «Гольфстрем», прорывается сквозь толщи времен и культур, согревая и оформляя собой все уровни человеческого бытия – от глубин подсознания до самых высоких, сверхсознательных его проявлений – и одновременно сжигая собой все то, что суетно, неподвижно и нестойко. Тема благодатного огня как вечно подвижной основы и преемственности, и обновления нашего взрывообразно развивающегося мира прочитывается Гершензоном и в Ригведе, и в Авесте, и в ветхозаветных и новозаветных текстах Библии, и в отрывках Гераклита, и в пушкинской поэзии.

Рвущийся сквозь времена и пространства Огонь-Логос – некий залог неподвластных нашим досужим чаяниям, нашим претензиям или систематикам всечеловеческих путей к самосознанию и свободе. И когда рушатся традиционные формы культуры, традиционные формы социальной и государственной организации, когда мир вступает в полосу духовного сиротства и когда эмпирическая история почти что ничего доброго не сулит, – именно этот огненный духовный вектор становится едва ли не самым явным и насущным.

И вот именно в таком идейно-духовном раскладе все то, что современникам казалось в Гершензоне то ли религиозным народничеством, то ли – как Ленину – «либеральным ренегатством», то ли «анархическим утопизмом и культурным нигилизмом» или «бегунством», – все это было на самом деле выражением присущей Гершензону вековечной тоски (не побоюсь сказать – еврейской тоски) по трансцендентным векторам истории и культуры. Векторам, которые зачастую перечеркивают наши земные замыслы и построения, наши надежды на укорененность земных отношений, земной истории. А когда Бог, оспаривая наши претензии, посылает нам Своих вестников – мы, наподобие пушкинского Сальери, бунтуем и против этих вестников, и против Самого Неба. И стало быть, против сил не только переоформляющих Миропорядок, но и смиряющих его внутреннюю энтропию. Стало быть – хранящих… Но эта новая картина человеческой истории, пытающаяся воссоединить в себе и историю земных преломлений Духа, и историю человека, и историю Вселенной, требует, согласно позднему Гершензону, не только особого внимания к высоким проявлениям человеческого творчества как к непреложному формообразующему фактору истории, но и особой тщательности в работе с историческим и историко-художественным материалом. Ибо в этих высоких проявлениях творчества опыт повседневности нетривиально сходится с вечно недосказанными моментами внутреннего духовного самоопределения человека. И уважение к этим тонким процессам творческого формообразования истории должно, по мысли Гершензона, налагать свой особый отпечаток на весь комплекс гуманитарного знания – включая лингвистику, текстологию, археографию, библиографию и т. д..

Историку Михаилу Гершензону можно многое поставить в упрек. Общеизвестны его ошибки в атрибуции или интерпретации тех или иных творческих документов, связанных, скажем, с наследием Жуковского или Чаадаева.

На мой взгляд, понятной, но слишком жесткой и категоричной была религиозно-народническая критика русской интеллигенции на страницах «Вех» – та самая критика, из-за которой само имя Гершензона стало предметом постоянных глумлений со стороны «советской науки». Но проблема остается проблемой. Российская история XX века удостоверила, что интеллигенция оказалась не только фактором разломной, «раскольной» ее динамики и даже не только структурно необходимым ее моментом, но и неотъемлемой частью ее преемственности и традиций.

Та же религиозно-народническая позиция не дала Гершензону в полной мере осознать хотя и связанный с глубоким кризисом раннекапиталистического и – одновременно – аграрного и сословного общества, но все же несомненно архаический, люмпенско-преторианский характер большевизма и «великого октября».

Гершензоновская критика сионистского движения как формы национальной самообезлички еврейского народа выглядела особо несостоятельной, когда над народом подымалась угроза тотального уничтожения, и альтернативы этому движению, по сути дела, не было… Однако по части фактологии и прогнозов можно до бесконечности спорить с любым из историков. Но вот проблематика двух исторических герменевтик Гершензона – проблематика становления развитых форм национальной культуры и проблематика динамики культуры мировой – еще не вполне освоена нынешней мыслью.

Ибо мы еще во многих отношениях стоим на позициях ложной Марксовой альтернативы – альтернативы «объяснения» и «изменения» мира. Но мир в процессах осмысления или – более того – попыток объяснения есть уже тем самым мир в движении, мир вольно или невольно изменяемый, мир изменяющийся в нас и в самом себе. Мир в вечном «Гольфстреме». И в этом, пожалуй, едва ли не самый главный урок всего корпуса трудов российского историка Михаила Осиповича Гершензона. Урок ответственности перед тремя измерениями истории: прошлым, настоящим и будущим.

 

I. Сочинения

1988

1. Гершензон М. О. Вдохновение и безделие // София / Вступ. заметка и публ. Вельяшева В. // Наше наследие = Our heritage. – М., 1988. – № 4. – С. 109–113. Об историко-художественном журнале начала 20 в. Публикуются: статьи В. Брюсова «Поэзия и проза», Н. Бердяева «Пикассо», М. О. Гершензона «Вдохновение и безделие» (о Пушкине).

1999

2. Гершензон М. «Граф Нулин» // Рус. провинция. – Новгород и др., 1999. – № 3. – С. 65–68. О поэме А. С. Пушкина.

2000

3. Гершензон М. О. Избранное / Акад. исслед. культуры. – М.: Иерусалим: Gesharim, 2000. Т. 1: Мудрость Пушкина / Сост. Левит С. Я.; Коммент. Литвин Е. Ю., Проскурина В. Ю. – 588 с., портр. – (Рос. Пропилеи). Указ. имен: С. 577–586.

4. Гершензон М. О. Избранное / Акад. исслед. культуры. – М.: Иерусалим: Gesharim, 2000. Т. 2: Молодая Россия / Сост. Левит С. Я.; Коммент. Литвин Е. Ю., Проскурина В. Ю. – 571 с., портр. – (Рос. Пропилеи). Указ. имен: С. 546–570.

5. Гершензон М. О. Избранное / Акад. исслед. культуры. – М.: Иерусалим: Gesharim, 2000. Т. 3: Образы прошлого / Сост. Левит С. Я.; Коммент. Балашова Е. Н., Литвин Е. Ю., Проскурина В. Ю.; Послесл. Проскурина В. Ю. – 703 с., портр. – (Рос. Пропилеи). Указ. имен: С. 686–701.

6. Гершензон М. О. Избранное / Акад. исслед. культуры. – М.: Иерусалим: Gesharim, 2000. Т. 4: Тройственный образ совершенства / Сост. Левит С. Я., Мильская Л. Т. – 637 с., портр. – (Рос. Пропилеи). Указ. имен: С. 612–635. Работы М. О. Гершензона разных лет по проблемам философии культуры, в т. ч. книга, созданная вместе с В. И. Ивановым «Переписка из двух углов» (1921 г.). В том включены переиздание библиографии трудов М. О. Гершензона, составленной Я. З. Берманом (1928 г.), и библиографические материалы за 1928–2000 гг., составленные И. Л. Беленьким.

7. Гершензон М. Франческо Петрарка (1304–1374) // Петрарка Ф. Сама Любовь: Стихотворения и проза. – М., 2000. – С. 13–38.

8. Гершензон М. О. Чаадаев. – М.: НИМП, 2000. – 207 с., портр. – (Сер.: Эрудит: Рус. филос. мысль).

2001

9. Гершензон М. Братья Кривцовы. – М.: Захаров, 2001. – 239 с. Впервые: Гершензон М. О. Декабрист Кривцов и его братья. – М., 1914.

10. Гершензон М. О. И. В. Киреевский // Иван и Петр Киреевские в русской культуре. – Калуга, 2001. – С. 405–428. Впервые: Вестн. Европы. – СПб., 1908. – № 8. – С. 613–619.

11. Гершензон М. О. Ключ веры. Гольфстрем. Мудрость Пушкина / Предисл. Лекманова О. – М.: Аграф, 2001. – 556 с. – (Символы времени). – Библиогр. в примеч. Поэтическое миросозерцание А. С. Пушкина в свете Ветхого Завета и метафизики Гераклита.

12. Гершензон М. О. Николай I и его эпоха. – М.: Захаров, 2001. – 229 с. Николай I (имп.; 1796–1855), о нем.

13. Гершензон М. О. Судьбы еврейского народа и другие произведения. – М.: Захаров, 2001. – 205 с. – (Знаменитые книги). Цикл статей, опубликованных в газете «Московская молва» в 1912–1913 гг. (С. 42—128). Переписка.

2003

14. Гершензон М. О. Учение о природе сознания (Ю. Самарин) // Нольде Б. Э. Юрий Самарин и его время. – М.: ЭКСМО, 2003. – С. 265–297.

2006

15. Иванов В.; Гершензон М. Переписка из двух углов / Подгот. текста, примеч., ист. – лит. комментарий и исслед. Берда Р. – М.: ПрогрессПлеяда, 2006. – 207 с., ил. Послесл.: Невсель Ж. Пер. Витковского Е. (С. 200–207).

16. Гершензон М. О. Иван Васильевич Киреевский // Киреевский И. В., Киреевский П. В. Полное собрание сочинений. – Калуга, 2006. – Т. 4. – С. 415–446. Впервые: Вестн. Европы. – СПб., 1908. – № 8. – С. 613–619.

17. Гершензон М. О. Петр Васильевич Киреевский // Киреевский И. В., Киреевский П. В. Полное собрание сочинений. – Калуга, 2006. – Т. 4. – С. 447–505. Впервые: М., 1910.

2007

18. Гершензон М. О. Избранное. Мудрость Пушкина / Сост. Левит С. Я.; Коммент. Литвин Е. Ю., Проскурина В. Ю. – М.: Изд-во МБА, 2007. – 655 с., портр. – (Рос. Пропилеи). – Библиогр. / Сост. Беленький И. Л. – С. 582–643. Указ. имен: С. 644–653.

2010

19. Гершензон М. О. Избранные труды: В 2 ч. / Ин-т обществ. мысли. – М.: РОССПЭН, 2010. – (Б-ка отеч. обществ. мысли с древнейших времен до начала XX в.). Ч. 1. / Сост., авт. вступ. ст. и коммент.: Березовая Л. Г. – 317 с. Ч. 2. / Сост., авт. вступ. ст. и коммент.: Березовая Л. Г. – 630 с. – Библиотека отеч. обществ. мысли с древнейших времен до начала XX в., сер.

20. Петрарка Ф. Моя тайна, или Книга бесед о презрении к миру / Пер. с лат. Гершензона М. О. – М.: ЛКИ, 2010. – 143 с. – (Из наследия мировой филос. мысли: этика). «Диалоги» Петрарки с Августином.

 

II.Эпистолярные материалы

2000

21. Копельман З. Комментарий к одному письму М. О. Гершензона, или Снова о судьбах еврейского народа // Вестн. Евр. ун-та. – М.; Иерусалим, 2000 – № 4(22). – С. 311–320.

22. Малевич К. С. Письма к М. О. Гершензону (1918–1924) // Малевич К. С. Собрание сочинений. Т. 3: Супрематизм. Мир как беспредметность, или вечный покой. – М., 2000. – С.

23. Переписка Андрея Белого и М. О. Гершензона / Вступ. ст., публ. и коммент. Лаврова А. В., Мальмстада Д. // In Memorian: Ист. сб. памяти А. И. Добкина. – СПб.; Париж, 2000. – С. 231–270. 1907–1925 гг.

2004

24. Письма Ю.Н. Верховского к М. В. Сабашникову и М. О. Гершензону / Публ. и коммент. Звоновой С. А., Фоминых Т. Н. // Филолог. – Пермь, 2004. – Вып. 5. – С. 101–106. Письма Ю.Н. Верховского к М. В. Сабашникову от 23 сентября 1918 г. (в связи с подготовкой антологии «Поэты пушкинской поры») и М. О. Гершензону от 30 октября 1918 г.

2005

25. Письма Г. Г. Шпета к М. О. Гершензону // Густав Шлет: Жизнь в письмах. Эпистолярное наследие / Отв. ред. – сост. Щедрина Т. Г. – М., 2005. – С. 445–446. 20.IV 1914; 12.VI.1912.

2009

26. «…Цельный и настоящий».: Из переписки и дневников М. О. Гершензона / Вступ. заметка, публ. и коммент. Литвин Е. // Вопр. лит. – М., 2009. – Вып. 3. – С. 390–415. Публикуются фрагменты из переписки М. О. Гершензона с П. Е. Щеголевым (1909 г.), Н. О. Лернером (1908–1910 гг.). М. А. Цявловским (1919–1921 гг.), фрагменты из дневников и записных книжек Гершензона (1905–1906 гг., 1906–1912 гг.), а также письмо Цявловского Вяч. И. Иванову (конец февраля – начало марта 1925 г.) с сообщением о смерти Гершензона.

2011

27. Хрусталева А. В. Письмо М. О. Гершензона А. П. Скафтымову в контексте поисков метода // Сиб. филол. журн. – Барнаул и др., 2011. – № 4. – С. 155–162. Письмо М. О. Гершензона от 25 марта 1924 г. было написано в ответ на статью А. П. Скафтымова «К вопросу о соотношении теоретического и исторического рассмотрения в истории литературы» (1922 г.).

2012

28. Сычева С. Г. О публикации переписки Вячеслава Иванова с Михаилом Гершензоном в журнале «Europa Orientalis»: Русско-итальянский архив, VIII // Вестн. Том. гос. ун-та Культурология и искусствоведение = Tomsk state univ. J. of cultural studies a. art history. – Томск, 2012. – № 1. – С. 99—101. Журнал издается в г. Салерно.

 

III. Исследования творчества М. О. Гершензона

1994

29. Ивонина О. И. Формирование исторического мировоззрения M. О. Гершензона // Методологические и историографические вопросы исторической науки. – Томск, 1994. – Вып. 21. – С. 185–201.

30. Horowitz, B.A Jewish-Christian rift in twentieth-century Russian philosophy: N. A. Berdiaev and M. O. Gershenzon // Russ. rev. – Syracuse. —N.Y., 1994. – Vol. 53. – N 4. – P. 497–514. Бердяев и Гершензон: иудео– христианский раскол в русской философии XX в.

1996

31. Клишин А. В. Соприкосновение противоположностей: (Д. Мережковский и М. Гершензон в полемике о русской интеллигенции) // Серебряный век. – Кемерово, 1996. – С. 88–93. Документ 37 из 84.

32. Proskurina V. [Recensio] // Russ. rev. – Syracuse. – N.Y., 1998. – Vol. 57. N 2. – P 286–287. Rec. ad op.: Horowitz B. The myth of A. S. Pushkin in Russia’s silver age (M. O. Gershenzon, pushkinist). – Evanston, 1996. – X, 129 p.

1999

33. Аверин Б. В. Набоков и Гершензон // А. С. Пушкин и В. В. Набоков: Сб. докл. междунар. конф., 15–18 апр. 1999 г. – СПб., 1999. – С. 359–364. Использование В. Набоковым в книге «Другие берега» труда М. Гершензона 1919 г. «Мудрость Пушкина» (интерпретация лубочных картинок в «Станционном смотрителе»).

34. Гревс И. М. О культуре: (Мысли при чтении «Переписки из двух углов» Вячеслава Иванова и М. О. Гершензона, Петербург, «Алконост», 1921) // Мир историка: идеалы, традиции, творчество: К 50-летию канд. ист. наук, доц. В. П. Корзун. – Омск, 1999. – С. 279–318. Статья 1921 г.

35. Егоров П. Возвращаясь к Чаадаеву: К 130-летию со дня рождения М. О. Гершензона – биографа и издателя П. Я. Чаадаева // Покров. – М., 1999. – Вып. 4. – С. 73–78.

36. Макагонова Т. М. Моцарт и Сальери: (Из исследовательского репертуара М. О. Гершензона о жизни и творчестве А. С. Пушкина) // Вестник архивиста: Спец. вып., посвящ. 200-летнему юбилею А. С. Пушкина. – М., 1999 – С. 238–246.

37. Сендерович С. Я. Мандельштам и Гершензон: Заметки к пониманию «Восьмистиший» Мандельштама // Поэтика. История литературы. Лингвистика. – М., 1999. – С. 218–225. М. О. Гершензон о феномене иудейско-христианской двойственности в творчестве О. М. Мандельштама.

2000

38. Иванов А.В. Методологические основы исторического видения М. О. Гершензона // Точка зрения. – Казань, 2000. – Вып. 3. – С. 50–55.

39. Синеокая Ю. В. Знаменитый спор о культуре // Гершензон М. О. Избранное. Т. 4: Тройственный образ совершенства. – М.; Иерусалим, 2000 – С. 603–611. Иванов Вяч. И., Гершензон М. О. Переписка из двух углов. – (Берлин, 1922).

2001

40. Губин В. Д. Русская философия о преодолении культуры // Философия культуры-2001: Сб. науч. ст. – Самара, 2001. – С. 17–20. Темы «усталости культуры» и «смерти культуры» в русской мысли конца 1910-х – начала 1920-х гг. Книга Вяч. И. Иванова и М. О. Гершензона «Переписка из двух углов». – (Берлин, 1922).

41. Лекманов О. Медленное чтение Михаила Гершензона // Гершензон М. О. Ключ веры. Гольфстрем. Мудрость Пушкина. – М., 2001. – С. 5–10.

42. Литвин Е. Ю. Чистота правды. М. О. Гершензон. 1917–1925: Опыт литературно-публицистической хроники // Гершензон М. О. Ключ веры. Гольфстрем. Мудрость Пушкина. – М., 2001. – С. 465–552.

43. Рашковский Е. Историк Михаил Гершензон // Новый мир. – М.,1999– № 10. – С. 128–138. М. О. Гершензон – историк культуры и общественной мысли.

2002

44. Берд Р. «Переписка из двух углов» и ее биографический контекст // Вячеслав Иванов – творчество и судьба. – М., 2002. – С. 50–59. Книга Вяч. И. Иванова и М. О. Гершензона. – (Берлин, 1922 г.).

2003

45. Горовиц Б. Гершензон-еврей // Judaica Rossica. – М., 2003. – Вып. 3. – С. 158–173. Духовные начала иудаизма в миросозерцании М. О. Гершензона. Внутренняя трагичность дуальности его мироощущения.

46. Видинеев Ю. В.; Ганс Е. С. Творчество, нравственность, красота как вехи жизненного пространства М. О. Гершензона // Жизненный мир философа «серебряного века». – Саратов, 2003. – С. 211–216.

47. Мочульский К. Русское слово на земле Израиля: (Три забытые рецензии) / Републ. и вступ. ст. Тименчика Р. // Евр. книгоноша. – М.; Иерусалим, 2003. – № 2(3). – С. 31–37.

48. Хрусталева А. В. К методологии литературно-критического творчества М. О. Гершензона // Филологические этюды. – Саратов, 2003. – Вып. 6. – С. 150–152.

2004

49. Горовиц Б. Михаил Гершензон – пушкинист: Пушкинский миф в Серебряном веке рус. лит.: Пер. с англ. – М.: Минувшее, 2004. – 267 с. ил. – Библиогр. в примеч. Гершензон М. О., о нем. Реп.: Эдельштейн М. // Новый мир. – М., 2005. – № 7. – С. 184–185.

50. Смирнова Н. Н. О концепте ЗАБВЕНИЕ в контексте диалога о культуре первой четверти XX века (М. О. Гершензон, Вяч. Иванов, Лев Шестов) // Вопр. филологии = J. of philology. М., 2004. – № 2. – С. 131–136.

2005

51. Герасимова Е. В. Концепция «кризиса культуры» в философии М. О. Гершензона: на пути к «Переписке из двух углов» / МГУ им. М. В. Ломоносова. – М., 2005. – 23 с. – Библиогр.: С. 21–23. Деп. в ИНИОН РАН 13.10.2005, № 59474.

52. Кацис Л. «Доктор Живаго» Б. Пастернака: от Гершензона до Д. Бен-Гуриона // Евр. книгоноша. – М.; Иерусалим, 2005. – № 8. – С. 63–74. Антисионистский подтекст романа Б. Л. Пастернака (в частности, параллель между высказываниями Пастернака по еврейскому вопросу и суждениями М. Гершензона в книге «Судьбы еврейского народа»); критика «Доктора Живаго» премьер-министром Израиля Д. Бен-Гурионом.

53. Клейман Р. «Гольфстремы» и «заводи» русской словесности в системе творческих констант Гершензона // Современная филология: итоги и перспективы. – М., 2005. – С. 198–212.

54. Хазан В. Два фрагмента на тему «Сионизм и русская культура» // Новое лит. обозрение. – М., 2005. – № 73. – С. 100–108.

55. Цимбаев Н. И. Михаил Гершензон и Григорий Ландау: спор и согласие // Мировой кризис 1914–1920 годов и судьба восточноевропейского еврейства. – М., 2005. – С. 369–384.

2006

56. Розанов В. В. Из прошлого нашей литературы // Розанов В. В. Признаки времени. – М., 2006. – С. 195–201. О книге М. О. Гершензона «Образы прошлого: А. С. Пушкин, И. С. Тургенев, И. В. Киреевский, А. И. Герцен, Н. П. Огарев» (М., 1912). Впервые: Новое время. – СПб., 1912, 18 сент.

57. Хрусталева А. В. Концепции символа и символического у В. Иванова и М. Гершензона // Информационное поле современной России: практики и эффекты. – Казань, 2006. – С. 147–158.

2007

58. Войтехович Р. Пушкинская эпоха в комментарии к текстам М. Цветаевой: Цветаева и «Грибоедовская Москва» М. О. Гершензона // Пушкинские чтения в Тарту. – Тарту, 2007. – 4. – С. 379–395. «Московский текст» в творчестве М. И. Цветаевой в контексте рецепции поэтом книги М. О. Гершензона «Грибоедовская Москва».

59. Измайлов Н. М. О. Гершензон как исследователь Пушкина // Гершензон М. Избранное. Мудрость Пушкина. – М., 2007. – С. 570–575. Впервые: Берман Я.З. М. О. Гершензон. Библиография. – Одесса, 1928. (Тр. Пушкинского Дома АН СССР. Вып. 52).

60. Гроссман Л. Гершензон – писатель / Коммент. Литвин Е. Ю. // Гершензон М. Избранное. Мудрость Пушкина. – М., 2007. – С. 563–569. Впервые: Гершензон М. О. Статьи о Пушкине. – М., 1926.

2008

61. Богомолов Н. Михаил Гершензон между Россией и эмиграцией // Еврейская эмиграция из России, 1881–2005. – М., 2008. – С. 250–261.

62. Розанов В. В. Левитан и Гершензон // Розанов В. В. В чаду войны: статьи и очерки 1916–1918 г. – М.; СПб., 2008. – С. 33–36. Рец. на кн.: Русские пропилеи. Т. 1: Материалы по истории русской мысли и литературы / Собрал и приготовил к печати Гершензон М. – М., 1915. Впервые: Русский библиофил. – 1916. – № 1, янв. – С. 78–81.

63. Смирнова Н. Н. К осмыслению спора между реализмом и номинализмом первой трети XX в.: О «номинализме» М. О. Гершензона // Начало. – М., 2008. – Вып. 8. – С. 6—24. Библиогр.: С. 23–24. Полемика М. О. Гершензона и Вяч. И. Иванова по проблемам эволюции культуры в «Переписке из двух углов»: продолжение традиции вековечного спора между реализмом и номинализмом.

64. Отюцкий Г. П. Вопрос о российских судьбах еврейской нации в переписке В. В. Розанова с М. О. Гершензоном // Учен. зап. РГСУ. – М., 2008. – № 4. – С. 137–141.

65. Евдокимова Л. В. Пушкинская традиция в поэтическом и теоретическом дискурсах: Диалог Ф. Сологуба и М. Гершензона // Рациональное и эмоциональное в литературе и в фольклоре. – Волгоград, 2008. – Ч. 1. – С. 199–214.

66. Хрусталева А. Гершензон и Иванов: символ как имя и ознаменование. (К вопросу об эволюции исследовательского метода М. О. Гершензона) // Интерпретация и авангард. – Новосибирск, 2008. – С. 140–150. Библиогр.: С. 148–149.

67. Розанов В. В. Письмо в редакцию // Розанов В. В. В чаду войны: статьи и очерки 1916–1918 гг. – М.; СПб., 2008. – С. 99. Письмо в редакцию «Нового времени» по поводу критических замечаний в «Новом времени» и в «Речи» о статье В. В. Розанова «Левитан и Гершензон» в «Русском библиофиле» (1916. – № 1). Впервые: «Новое время». – Пг., 1916, 24 февр.

2009

68. Кшондзер М. Михаил Гершензон – публицист (к проблеме мировоззренческой и национальной самоидентификации) // Восток-Запад в пространстве русской литературы и фольклора. – Волгоград, 2009. – С. 140–146.

69. Отюцкий Г. П. Проблема взаимосвязи русской и еврейской культур в переписке Розанова с М. О. Гершензоном // Наследие В. В. Розанова и современность: Материалы Междунар. науч. конференции. – М., 2009. – С. 561–568.

70. Хрусталева А. В. Медленное чтение М. О. Гершензона: у истоков метода // Вестн. Тамбов. ун-та. Сер.: Гуманит. науки. – Тамбов, 2009. – Вып. 6. (74). – С. 288–298. О научно-исследовательском методе М. О. Гершензона.

2010

71. Самошонков В. Н. Интерпретация славянофильского идейного наследия в русской публицистике конца XIX – начала XX в. // «Вехи»: философский спор о путях развития России. – М., 2010. – С. 239–253. Пыпин, Соловьев, Струве, Богданович, Гершензон.

2011

72. Бухерт В. Г. О деятельности М. О. Гершензона – архивиста // Археографический ежегодник за 2006 г. – М., 2011. – С. 402–409.

73. Ивонин Ю. П.; Ивонина О. И. Натуралистический реванш в «Третьем Риме» (философия истории М. О. Гершензона) // Идеи и идеалы. – Новосибирск, 2011. – № 1. – С. 82–103; № 3. – С. 39–48.

74. Ивонина О. И. Синтез славянофильства и западничества в историко-культурной концепции М. О. Гершензона // Культурно-антропологические исследования. – Новосибирск, 2011. – Вып. 2. – С. 38–47.

75. Местергази Е. Г. В. С. Печерин как «персонаж» русской культуры XIX века // Художественная антропология: Теорет. и ист. – лит. аспекты: Материалы Междунар. науч. конф. – М., 2011. – С. 257–263. Осмысление феномена В. С. Печерина в «Былом и думах» А. И. Герцена и книге М. О. Гершензона «Жизнь В. С. Печерина».

76. Смирнова Н. Н. О категории МИР ИНОЙ в трудах М. О. Гершензона // Изв. РАН. Сер. лит. и яз. – М., 2011. – Т. 70, № 2. – С. 37–43. «Мир иной» – фрагмент работы М. О. Гершензона «Тройственный образ совершенства», не вошедший в ее издание 1918 г. Образ «лучшего мира», слагаемый человечеством в «едином целостном видении» в религиозном и художественном творчестве как «мечтаемый мир свободы, правды и блаженства, и чаемый рай верующих».

77. Хрусталева А. В. Критика П. Е. Щеголевым биографической позиции М. О. Гершензона // Альм. соврем. науки и образования. – Тамбов, 2011. – № 9. – С. 145–148. П. Е. Щеголев о биографических установках М. О. Гершензона в пушкинистике.

78. Смирнова Н. Н. Тема личного бессмертия в творчестве М. О. Гершензона // Литературовед. журн. – М., 2011. – № 29. – С. 113–119. Проблема личного бессмертия в работе М. О. Гершензона «Тройственный образ совершенства», а также в полемике с Вяч. Ивановым в «Переписке из двух углов».

79. Хрусталева А. В. М. О. Гершензон и проблема научно-исследовательского метода // Изв. Саратов. ун-та. Н.С., Сер.: Филология. Журналистика. – Саратов, 2011. – Т. 11, вып. 3. – С. 97–103. В изучении истории литературы: проблема медленного чтения.

2012

80. Хрусталева А. В. П. Г. Виноградов и М. О. Гершензон: к вопросу о необходимости унификации наименований научно-исследовательских методов в гуманитарных науках // Учен. зап. Казан. гос. ун-та. – Казань, 2012. – Т. 154, кн. 2. – С. 30–36. Библиогр.: С. 35–36. Анализ метода медленного чтения – метода имманентной интерпретации художественных текстов – М. О. Гершензона с учетом оказавшего на него влияния метода социального изучения истории П. Г. Виноградова.

81. Хрусталева А. В. Символизм в восприятии М. О. Гершензона и С. Л. Франка (о нерешенных вопросах теории литературной критики) // Знание. Понимание. Умение. – М., 2012. – № 2. – С. 179–184.

* * *

82. Анти-Вехи: Интеллигенция в России: «Вехи» как знамение времени / Вступ. ст., сост. и примеч. Сапова В. В. – М.: Астрель, 2007. – 639 с. (Социал. мысль России). – Указ. имен. и библиогр.: С. 591–638.

83. Вехи. Из глубины / Сост., авт. вступ. ст. и коммент.: Канищева Н. И.; Ин-т обществ. мысли. – М.: РОССПЭН, 2010. – 599 с. – (Б-ка отечеств. обществ. мысли с древнейших времен до начала XX в.). – Библиогр.: С. 589 и в коммент. Указ. имен: С. 591–597.

84. Вехи: Материалы к библиогр., 1993–2007 / Урал. гос. ун-т им. А. М. Горького. Филос. фак., Науч. б-ка, Справ. – библиогр. отдел; Науч. ред. и авт. вступ. ст. Емельянов Б. В.; Сост.: Емельянов Б. В., Рябоконь Е. А. – Екатеринбург, 2008. – 41 с. – Имен. указ.: С. 38–40. К 100– летию сб. «Вехи».

85. Делокаров К. Х. «Вехи» и проблема российской идентичности // «Вехи»: философский спор о путях развития России. – М., 2010. – С. 80–95. Гершензон о роли интеллигенции в социальном бытии.

86. Колеров М. К вопросу о «банальности» «Вех» // Исследования по истор. русской мысли. Ежегодник 2004–2005. – 2007. – С. 368–382.

87. Розанов В. В. К пятому изданию «Вех» // Розанов В. В. Загадки русской провокации. Статьи и очерки 1910 г. – М., 2005. – С. 96—103. Впервые: Моск. еженедельник. – 1910, 6 март.

 

IV. Воспоминания о М. О. Гершензоне

1996

88. Герцык Е. Кречетниковский переулок (1905–1917) // Герцык Е. К. Воспоминания / Сост. вступ. ст., коммент. Жуковской Т. Н. – М., 1996. – С. 169–184. С. 180—2: О М. О. Гершензоне. На с. 376–379 письма Е. К. Герцык к М. Б. Гершензон (1925–1940).

2000

89. Валентинов Н. Два года с символистами / Валентинов Н. (Вольский Н.); Предисл. и примеч. Струве Г. – М.: XXI век – Согласие, 2000. – 382 с. – (Б-ка рус. культуры).

90. Гершензон-Чегодаева Н. М. Первые шаги жизненного пути: (Воспоминания дочери М. Гершензона). – М.: Захаров, 2000. – 285 с., [8] л. ил.

2001

91. Черняк Я. З. О М. Гершензоне. Воспоминания // Гершензон. Ключ веры. Гольфстрем. Мудрость Пушкина. – М. 2001. – С. 10–15.

2006

92. Ходасевич В. Ф. Некрополь / Сост., вступ. ст., коммент. Богомолова Н. А. – М.: Вагриус, 2006. – 444 с., ил. – (Мой 20 век). Из содерж.: Гершензон, с. 90–96.

 

V. Справочные издания

2000

93. Синеокая Ю. В. Гершензон Михаил Осипович // Новая философская энциклопедия. – М., 2000. – Т. 1. – С. 517–518.

94. Портнягина Н. А. Гершензон Михаил Осипович // Историки России XX века: Библиогр. словарь. – Саратов, 2000. – Т. 1. – С. 209–210.

2001

95. Портнягина Н. А. Гершензон Михаил Осипович // Историки России: Биографии. – М., 2001. – С. 471–478.

2002

96. Гершензон Михаил Осипович // Алексеев П. В. Философы России ХIХ – XX столетий: Биографии. Идеи. Труды. – 4-е изд. перераб и доп. – М., 2002. – С. 219–220.

2005

97. Бутаков А. Я. Гершензон Михаил Осипович // Общественная мысль России ХVIII – начала XX века: Энциклопедия. – М., 2005. – С. 103–106.

2006

98. Гершензон Михаил Осипович // Культурология: люди и идеи. – М., 2006. – С. 122–123.

2007

99. Зобин Г. С. Гершензон Михаил Осипович // Московская энциклопедия. – Т. 1: Лица Москвы. – М., 2007. – Кн. 1. – С. 374.

100. Межуев Б. В. Гершензон Михаил Осипович // Русская философия: Энциклопедия. – М., 2007. – С. 121–123.

101. Рашковский Е. Б. Гершензон Михаил Осипович // Культурология: Энциклопедия. – М., 2007. – Т. 1. – С. 450–452.

102. Юрченко Т. Г. Гершензон М. О. // Большая Российская энциклопедия. – М., 2007. – Т. 7. – С. 26–27.

2008

103. Биографический словарь-указатель / Сост. Тункина И. В. // Бузескул В. П. Всеобщая история и ее представители в России в XIX и начале XX века. – М., 2008. – С. 477–831. С. 550–551: Гершензон Михаил (Мейлах) Осипович.

2009

104. А.Н.[Николюкин А.Н.] Гершензон Михаил Осипович // Розановская энциклопедия. – М., 2009. – С. 227–228.

2010

105. Котов П. Л. Гершензон Михаил Осипович // Императорский Московский университет. 1755–1917: Энциклопедический словарь. – М., 2010. – С. 156–157.