30 января, Иерусалим

Открытый город – вот как его называют. Многонациональный метрополис, находящийся в совместном управлении Израиля, Иордании, Палестины и Великобритании под протекторатом ООН, святыня трех важнейших мировых религий.

Увы, с большим правом его следовало бы назвать не открытым городом, а открытой раной. И рана эта кровоточит вот уже почти четыре десятилетия. Если это священный город, не хотел бы я побывать в проклятом.

Сенаторы Хартманн и Лайонс и остальные наши делегаты-политики сегодня обедали с объединенным городским руководством, а все остальные провели день, объезжая этот свободный город в бронированных лимузинах с пуленепробиваемыми стеклами, способных выдержать взрыв бомбы. Иерусалим, похоже, любит приветствовать высоких иностранных гостей путем их подрыва. Не важно, что за гости, откуда, какую религию исповедуют и каких политических взглядов придерживаются, – в этом городе столько группировок, что ненавистники непременно найдутся на любого.

Два дня назад мы были в Бейруте. Бейрут и Иерусалим – как день и ночь. Ливан – прекрасная страна, а Бейрут – такой красивый и спокойный город, что кажется почти безмятежным. Самые разнообразные тамошние религии каким-то образом умудряются сосуществовать в относительном согласии, хотя, разумеется, без столкновений не обходится – на Ближнем Востоке (да и во всем мире, если уж на то пошло) нет такого места, где можно было бы чувствовать себя в совершенной безопасности.

Но в Иерусалиме вспышки насилия не прекращаются вот уже тридцать лет, и каждая новая оказывается страшнее предыдущей. Целые кварталы выглядят точь-в точь как Лондон в пору фашистских бомбежек, а уцелевшее население так привыкло к отдаленным пулеметным очередям, что вообще едва ли обращает на них внимание.

Мы сделали небольшую остановку у развалин Стены Плача (в 1967 году палестинские террористы разрушили ее в отместку за убийство аль-Хазиза, совершенное израильскими террористами годом ранее) и даже осмелились выйти из машин. Хирам воинственно огляделся по сторонам и сжал кулаки, как будто вызывая кого-то на бой. В последнее время он какой-то странный – то и дело раздражается, злится по пустякам, ходит мрачнее тучи. Однако то, что мы видели в Африке, оставило свой отпечаток на всех нас. Одно крыло стены до сих пор впечатляет. Я прикоснулся к нему и попытался ощутить свою причастность к истории. Но вместо этого ощутил выбоины, оставленные в камне пулями.

Большинство наших после этого вернулись в отель, но мы с отцом Кальмаром сделали крюк и заехали в джокерский квартал. Говорят, это вторая по величине джокерская община во всем мире после самого Джокертауна… пусть и далеко отстающая от первой, но все же вторая. Меня это не удивляет. Мусульмане не жалуют моих собратьев, поэтому джокеры стекаются сюда со всего Ближнего Востока в надежде на ту слабую защиту, которую предоставляет протекторат ООН и крошечный, страдающий от нехватки людей и оружия и совершенно деморализованный международный миротворческий контингент.

В квартале царит невообразимая нищета, а атмосфера людского горя в этих стенах кажется почти осязаемой. Однако, как ни парадоксально, здешние улицы считаются самым безопасным местом в Иерусалиме. Квартал обнесен стенами, которые появились уже на памяти его теперешних обитателей и, по замыслу, должны были оберегать чувства достойных горожан, скрывая от их глаз столь неподобающее зрелище, как скопление джокеров, но эти же стены стали защитой для тех, кто за ними проживает. Очутившись за воротами, я не увидел ни одного натурала, лишь джокеров – джокеров всех рас и религий, которые относительно мирно уживаются друг с другом. Когда-то они могли быть мусульманами, иудеями или христианами, экстремистами, сионистами или приверженцами секты Hyp, но, вытащив дикую карту, все они стали лишь джокерами. Дикая карта уравняла их, стерла былые противоречия и предрассудки, объединив в новое братство боли. Джокер есть джокер, а все прочие его ипостаси уже не важны.

Вот бы еще и с тузами все обстояло точно так же!

У джокеров в Иерусалиме есть собственная церковь, и отец Кальмар взял меня туда. Само здание больше похоже на мечеть, нежели на христианский храм, по крайней мере снаружи, однако внутри все не так уж и отличается от той церкви, в которую я заходил в Джокертауне, хотя оно гораздо древнее и куда больше нуждается в ремонте. Отец Кальмар зажег свечу и прочитал молитву, после чего мы отправились обратно в тесную полуразвалившуюся лачугу местного священника, который откупорил бутылку дрянного красного вина, и они с отцом Кальмаром принялись обсуждать что-то на ломаной латыни. Пока они беседовали, я прислушивался к автоматным очередям, стрекотавшим в темноте где-то за несколько кварталов от нас. Полагаю, то был типичный иерусалимский вечер.

Никто не прочтет эти строки до моей смерти, а тогда я уже могу не опасаться судебного преследования. Я долго думал, писать или не писать о том, что произошло сегодня ночью, и в конце концов все же решился. Мир не должен забывать об уроках 1976 года, и ему не мешает время от времени напомнить о том, что АДЛД выражает мнение не всех джокеров.

Когда мы с отцом Кальмаром выходили из церкви, какая-то старая женщина-джокер сунула мне в руку записку. Наверное, меня кто-то узнал.

Когда я прочитал то, что там было написано, я отпросился с официального приема, опять сославшись на неважное самочувствие, однако на этот раз я схитрил. Я ужинал в своей комнате с объявленным в розыск преступником, человеком, которого я могу назвать лишь печально известным на весь мир джокером-террористом, хотя в джокерском квартале его считают героем. Настоящее его имя указывать я не стану даже на этих страницах, поскольку знаю, что он до сих пор время от времени навещает семью в Тель-Авиве. На задания он надевает черную песью маску, поэтому прессе, Интерполу и многочисленным группировкам, контролирующим Иерусалим, он известен под кличкой Черный Пес и Адский Волкодав. Сегодня вечером он сменил маску на капюшон, поэтому добрался до меня без каких-либо происшествий.

– …Запомните, – сказал он мне, – натуралы в массе своей глупы точно пробки. Стоит только надеть одну и ту же маску дважды и позволить сфотографировать себя в таком виде, как они начинают думать, что это твое настоящее лицо.

Пес, как я буду называть его в дальнейшем, появился на свет в Бруклине, но в девятилетнем возрасте эмигрировал в Израиль вместе со своей семьей и получил израильское гражданство. Ему было двадцать, когда он превратился в джокера.

– Я уехал на другой край света, чтобы подхватить дикую карту, – сказал он мне. – С таким же успехом можно было остаться в Бруклине.

Мы провели несколько часов, обсуждая Иерусалим, Ближний Восток и политику по отношению к жертвам дикой карты. Пес возглавляет джокерскую организацию, которую честность вынуждает меня назвать террористической – «Кривые кулаки». Они объявлены вне закона как в Израиле, так и в Палестине, а это не шутка. Он уклонился от прямого ответа, сколько членов в их организации, но без всякого стеснения признался, что практически все их финансирование идет из нью-йоркского Джокертауна.

– Может, вы нас и не любите, мистер мэр, – сказал Пес, – зато ваши люди относятся к нам с большой теплотой.

Он даже осторожно намекнул, что один из наших делегатов джокеров тоже входит в число их сторонников, хотя, само собой, отказался назвать его имя.

Пес убежден, что на Ближнем Востоке не миновать войны и она разразится очень скоро.

– Давно пора, – заявил он. – Ни у Израиля, ни у Палестины нет и никогда не было укрепленных границ, и ни тот ни другая экономически не жизнеспособны. Они винят друг друга во всевозможных террористических актах, и оба правы в этом. Израиль желает завладеть пустыней Негев и Западным берегом, Палестина мечтает получить выход к Средиземному морю, и в обеих странах полно беженцев, которые покинули свои дома еще в сорок восьмом и хотят вернуться обратно. Все хотят заполучить Иерусалим – кроме ООН, которая им владеет. Черт, да им необходима хорошая война! Было похоже, что израильтяне победят в войне сорок восьмого года, пока Насер не надрал им задницу. Я знаю, что Бернадотт получил Нобелевскую премию мира за Иерусалимский договор, но, между нами говоря, было бы куда лучше, если бы они довели борьбу до победного конца… до какого угодно конца.

Я спросил его – а как же все те люди, которые погибнут? – но он лишь пожал плечами.

– Да, они будут мертвы. Но, быть может, если бы все это закончилось – закончилось по-настоящему, многие раны наконец начали бы затягиваться. А так мы получили две обозленные половины страны, которые вынуждены делить один крошечный клочок земли в бесплодной пустыне и ни за что в жизни не согласятся признать друг друга, мы получили четыре десятка лет ненависти, терроризма и страха – и тем не менее нам не миновать войны, и войны скорой. Каким образом Бернадотт вопреки всему этому умудрился заключить Иерусалимский мир, выше моего понимания, хотя я не удивляюсь, что в благодарность за все его труды его укокошили. Больше, чем израильтяне, условия этого договора ненавидят только палестинцы.

Я заметил, что при всей своей непопулярности Иерусалимский мир продержался почти сорок лет. Пес возразил:

– Это был сорокалетний тупик, а никакой не мир. Он держался на обоюдном страхе. Израильтяне всегда обладали военным превосходством. Но у арабов были тузы Порт-Саида, и, думаете, в Израиле не помнят об этом? Всякий раз, когда арабы воздвигали памятник Насеру, все равно где, от Багдада до Марракеша, израильтяне взрывали его. Поверьте мне, все они помнят. Только теперь все начинает разваливаться. Мои источники сообщают мне, что Израиль ведет собственные эксперименты с дикой картой на добровольцах из их вооруженных сил, и теперь они могут противопоставить арабам собственных тузов. Что же касается арабов, у них есть Hyp аль-Алла, который называет Израиль «страной богомерзких джокеров» и поклялся уничтожить его. По сравнению с этим змеиным гнездом порт-саидские тузы просто дети малые, даже старина Хоф. Нет, война будет, и совсем скоро.

У него было при себе оружие, какой-то небольшой полуавтоматический пистолет. Он вытащил его и положил на стол между нами.

– Когда начнется война, – сказал он, – друг друга они могут хоть перебить, но от квартала пусть держатся подальше, а не то им придется иметь дело с нами. Мы уже преподали Нуру и его людям несколько уроков. Каждый раз, когда они убивают джокера, мы в ответ убиваем пятерых их людей. Казалось бы, они должны были бы уже сообразить, что к чему, но Hyp ничему не учится.

Я сказал, что сенатор Хартманн надеется организовать встречу с Нуром аль-Аллой и начать с ним переговоры, которые могут привести к мирному разрешению проблем этого региона. Пес только рассмеялся. Мы еще долго разговаривали о джокерах, тузах и натуралах, о насилии, ненасилии, войне и мире, о согласии, мести, подставлении другой щеки и стремлении не давать себя в обиду, но так ни до чего и не договорились.

– Зачем вы пришли? – спросил я его наконец.

– Мне показалось, что нам нужно познакомиться. Ваша помощь могла бы быть нам очень полезной. Ваши знакомства в Джокертауне, ваши связи среди натуралов, деньги, которые вы можете выбить.

– Я не стану вам помогать, – отрезал я. – Я видел, куда заводят ваши методы. Том Миллер уже пытался ими воспользоваться.

– Гимли? – Он пожал плечами. – Во первых, Гимли просто псих. А я – нет. Гимли мечтает о том, чтобы одним махом изменить мир к лучшему Я же просто хочу защитить своих собратьев. Защитить вас, Дес. Молитесь, чтобы вашему Джокертауну никогда не понадобились «Кривые кулаки», но если у вас возникнет такая нужда, мы придем к вам на помощь. Я читал в «Таймс» статью о Лео Барнетте. Возможно, не только Hyp ничему не учится. Раз так, может, Черный Пес вернется домой и отыщет то деревце, которое растет в Бруклине? Я не был на матче «Доджера» с тех пор, как мне исполнилось восемь.

От вида пистолета на столе душа у меня ушла в пятки, но я все же протянул руку к телефонной трубке.

– Я могу прямо сейчас взять и позвонить в нашу службу безопасности, чтобы не допустить этого, чтобы вы не могли больше убивать невинных людей.

– Но вы этого не сделаете, – заявил Пес. – Потому что у нас с вами слишком много общего.

Я сказал, что у нас нет вообще ничего общего.

– Мы оба джокеры, – возразил он. – Что еще вам нужно?

С этими словами он убрал пистолет в кобуру, опустил пониже капюшон и спокойно вышел из номера.

И, клянусь богом, я просидел так несколько бесконечных минут, пока не услышал, как в коридоре открылись двери лифта, – и только тогда убрал руку с трубки.