В витрине магазина громоздилась пирамида из телевизоров, настроенных на один и тот же канал. Экраны показали приземление «Боинга 747» в аэропорту Нарита, потом камера отъехала и появился журналист. Затем сцена в аэропорту сменилась рисунком, на котором был изображен карикатурный Тахион, мультяшный самолет и подпись по-английски: «Упакованный борт».

Фортунато остановился перед магазином. Уже темнело, неоновые иероглифы вспыхнули повсюду и зажили своей красной, синей и желтой жизнью. Звук не проникал сквозь стекло, и Фортунато беспомощно смотрел, как на экране мелькают кадры с Хартманном, Кристалис и Джеком Брауном.

Он понял, что сейчас покажут Соколицу, за миг до того, как она появилась на экране – губы чуть приоткрыты, глаза скользнули мимо камеры, волосы развеваются. Чтобы предсказать ее появление, ему не нужна была сила дикой карты. Даже если бы она у него еще была. Фортунато знал, что ее покажут, потому что именно этого он и боялся. Он взглянул на свое отражение в стекле поверх изображения крылатой красавицы, расплывчатое, призрачное.

Он купил «Джапаниз таймс», самую крупную токийскую газету на английском языке. «Тузы вторгаются в Японию» – гласил заголовок, а в номере имелось специальное приложение с цветными фотографиями. Мимо него текли толпы людей, в основном мужчины, большинство – в деловых костюмах, и как правило, на автопилоте. Те, кто замечал его, провожали его фигуру потрясенным взглядом и снова отводили глаза. Они отмечали его высокий рост, худобу и чужеродность. Если они и видели, что он наполовину японец, то не придавали этому значения: на другую половину он был черный американец, кокудзин. В Японии, как и слишком много где еще, чем кожа белее, тем лучше.

В газете писали, что члены делегации остановятся в только что реконструированном отеле «Империал», в нескольких кварталах от того места, где сейчас находился Фортунато.

«Ну вот, – подумал он, – гора и пришла к Магомету. Хочет Магомет того или нет».

Настало время для бани.

Фортунато присел на корточки у крана и намылился с ног до головы, потом тщательно смыл пену из пластмассового ведерка. Занести мыло в офуро значило бы совершить одно из двух нарушений этикета, неприемлемых для японцев; второе было – не снять обувь перед тем, как шагнуть на татами. Вымывшись, Фортунато подошел к краю купели в полотенце, повязанном на бедрах с небрежной сноровкой истого японца.

Он скользнул в стопятнадцатиградусную воду и целиком отдался мучительному удовольствию. На лбу мгновенно выступила смесь пота и сконденсировавшегося пара. Вокруг него в офуро сидели другие мужчины с закрытыми глазами, не обращая на него внимания.

Чернокожий туз бывал в бане каждый день примерно в это же время. За шесть месяцев, проведенных в Японии, он стал человеком привычки, в точности как и миллионы японцев вокруг него. Фортунато был на ногах уже к девяти утра – за всю жизнь в Нью-Йорке он не спал в этот час едва ли полдюжины раз. Утро проводил за медитацией или учением, дважды в неделю отправлялся в дзен-буддийский храм Шукубо, на другом берегу бухты, в Сибе.

Днем он превращался в туриста, осматривая все достопримечательности – от коллекции французских импрессионистов в музее «Бриджстоун» до гравюр на дереве в «Рикаре», гулял по Императорским садам, ходил за покупками в магазины Гиндза, посещал храмы.

Вечера были отданы мицу-шобаи. Так называли огромную подпольную индустрию удовольствий, от консервативных домов гейш до самых вульгарных проституток, от ночных клубов с зеркальными стенами до крохотных баров, где поздно ночью после изрядного количества саке хозяйку можно было уговорить станцевать голышом на покрытой пластиком стойке. То был целый мир, созданный ради удовлетворения плоти, не похожий на все то, что Фортунато видел в своей жизни. По сравнению с этим миром его делишки в Нью-Йорке – стайка высококлассных проституток, которых он наивно именовал гейшами, – казались жалкими.

Несмотря на все произошедшее с ним, несмотря на то что он до сих пор пытался заставить себя полностью отречься от мира, он не мог не ходить к этим женщинам – к дзё-сан, флиртующим ради флирта. Пусть даже только для того, чтобы смотреть на них и говорить с ними, а потом в одиночестве мастурбировать в своей тесной клетушке – в случае, если его выгоревшая сила, дарованная дикой картой, вдруг начинала возвращаться, а тантрическая энергия начинала накапливаться в его муладхара-чакре.

Когда вода перестала причинять боль, он вылез, снова намылился, ополоснулся и снова погрузился в офуро. Пришло время принять решение. Или встретиться лицом к лицу с Соколицей и всеми остальными, или совсем уехать из города, может быть, провести неделю в Шукубо в Сиба, чтобы случайно не наткнуться на них. Хотя есть еще третий выход. Положиться на судьбу. Продолжать свои дела, и если встреча неизбежна, так тому и быть.

Это случилось пять дней спустя, прямо перед закатом во вторник, и отнюдь не случайно. Фортунато разговаривал со знакомым официантом с кухни Чикуйотея, а потом вышел через заднюю дверь в переулок. Когда он поднял глаза, перед ним стояла она.

– Фортунато.

Ее крылья были сложены за спиной. И все равно они едва не задевали стены домов. На женщине было темно-синее обтягивающее трикотажное платье с открытыми плечами. Судя по ее виду, Соколица была примерно на шестом месяце беременности. Ни в одном из репортажей, которые он видел, об этом не упоминалось.

С ней был мужчина из Индии или откуда-то оттуда. Лет пятидесяти, с брюшком, лысеющий.

– Соколица.

Она показалась ему расстроенной, усталой и обрадованной – все одновременно. Ее руки протянулись к нему, и Фортунато подошел к ней и ласково обнял. Женщина на секунду уткнулась лбом ему в плечо, потом отстранилась.

– Это… это Джи-Си Джаявардене, – представила она своего спутника. Мужчина сложил ладони вместе, разведя локти в стороны, и склонил голову. – Он помог мне найти тебя.

Фортунато отрывисто поклонился.

«Боже мой, – подумал он. – Я превращаюсь в японца. Того и гляди начну лопотать бессмысленные слоги в начале каждого предложения».

– Как вы узнали… – начал он.

– Дикая карта, – пояснил Джаявардене. – Я видел это мгновение месяц назад. – Он пожал плечами. – Эти видения приходят без приглашения. Не знаю, что они означают. Я их узник.

– Мне знакомо это ощущение, – отозвался Фортунато. Он снова взглянул на Соколицу. Потом протянул руку и положил ладонь ей на живот. Ребенок внутри нее зашевелился. – Он от меня. Так?

Она прикусила губу, кивнула.

– Но я здесь не поэтому. Ты хотел одиночества, и я не претендую на твое участие в моей судьбе. Но нам нужна твоя помощь.

– Какая именно?

– Речь идет о Хираме… Он пропал.

Соколице срочно нужно было где-нибудь присесть. В Нью-Йорке, Лондоне или Мехико неподалеку всегда имелся какой-нибудь парк. В Токио земля ценилась на вес золота. До квартирки Фортунато было полчаса езды на поезде: у него имелась комнатушка размером в четыре татами, шесть футов на двенадцать, в сером комплексе с узкими коридорами и общими туалетами – и ни травинки, ни деревца вокруг. Но в час пик только отчаявшийся человек попытался бы сесть в поезд, когда специальные железнодорожные служащие в белых перчатках утрамбовывают людей в уже и без того битком набитые вагоны.

Фортунато повел их за угол, в суши-бар с самообслуживанием. Внутри царствовали красный винил, белый пластик и хром. Суши ехали через весь зал на ленте конвейера, которая проходила через все кабинки.

– Можно поговорить здесь, – сказал Фортунато. – Но я бы не советовал пробовать эту еду. Если вы голодны, я отведу вас куда-нибудь еще, но придется стоять в очереди.

– Не надо. – Соколица покачала головой. Фортунато видел, что от резких запахов уксуса и рыбы ее мутит. – Здесь нормально.

По пути сюда оба уже расспросили друг друга о делах, и оба были милы и неопределенны в ответах. Соколица рассказала ему о ребенке – здоров, нормален, насколько вообще можно судить. Фортунато задал Джаявардене несколько вежливых вопросов. Не оставалось ничего, кроме как перейти к делу.

– Он оставил это письмо.

Фортунато пробежал его глазами. Почерк был какой-то рваный, не похожий на обычные маниакально каллиграфические строчки Хирама. В письме говорилось, что он покидает делегацию «по личным причинам». Уорчестер заверял всех, что находился в добром здравии. Надеется присоединиться к ним позже. Если нет, то они увидятся в Нью-Йорке.

– Мы знаем, где он, – сказала Соколица. – Тахион нашел его при помощи телепатии и убедился, что он не ранен, и прочее в том же духе. Но он отказывается проникнуть в его разум и выяснить, в чем дело. Говорит, что не имеет на это права. И не разрешает никому из нас поговорить с Хирамом. Мол, если кто-то хочет покинуть турне, это не наше дело. Может, он и прав. Я знаю, что если бы я попыталась поговорить с ним, ничего хорошего бы из этого не вышло.

– Почему? Вы с ним всегда хорошо ладили.

– Он очень изменился. С декабря он сам не свой. Можно подумать, какой-нибудь знахарь наложил на него заклятие, пока мы были в Центральной Америке.

– Не случалось ничего необычного, что могло бы толкнуть его на это?

– Что-то наверняка случилось, но мы не знаем что. В воскресенье мы обедали во дворце с премьер-министром Накасоне. Внезапно появляется какой-то мужчина в дешевом костюме. Просто входит и передает Уорчестеру лист бумаги. Хирам ужасно побледнел. В отель он возвращался один. Сказал, что ему нездоровится. Наверное, именно тогда он собрал свои вещи и выехал, потому что в воскресенье вечером его уже не было.

– Ты можешь еще что-нибудь вспомнить об этом мужчине в костюме?

– У него была татуировка. Она выглядывала из рукава рубахи и спускалась к запястью. Одному богу известно, до какого места на руке она доходит. Она была очень яркая – зеленая, красная и синяя.

– Вероятно, она покрывает все его тело. – Фортунато потер виски, в которых уже разгоралась привычная ежедневная боль. – Это был якудза.

– Якудза, – повторил Джаявардене.

Соколица перевела взгляд с одного мужчины на другого.

– Это плохо?

– Очень плохо, – подтвердил Джи-Си. – Даже я о них слышал. Они бандиты.

– Вроде мафии, – кивнул чернокожий туз. – Только не такая централизованная. Каждая семья – они называют их кланами – сама по себе. В Японии что-то около двадцати пяти сотен отдельных кланов, и у каждого есть свой собственный оябун. Это слово означает «в роли родителя». Если Хирам чем-то насолил якам, нам, возможно, даже не удастся выяснить, какой клан на него ополчился.

Соколица вытащила из сумочки еще один листок.

– Здесь адрес отеля Хирама. Я… я пообещала Тахиону, что не пойду к нему. Я просто дала ему понять, что на случай необходимости у кого-нибудь должен быть адрес. Потом мистер Джаявардене рассказал мне о своем видении…

Фортунато положил руку на листок, но не взглянул на него.

– У меня не осталось силы, – сказал он. – Я израсходовал ее всю, когда сражался с Астрономом, и у меня ничего не осталось.

Это было еще в сентябре, в День дикой карты в Нью-Йорке. В сороковую годовщину позорного провала Джетбоя, когда на город полетели споры вируса и погибли тысячи людей – и Джетбой в их числе. Этот день человек по прозвищу Астроном избрал для того, чтобы поквитаться с тузами, выследившими его и уничтожившими его тайное общество египетских масонов. Они с Фортунато сошлись в решающем поединке над Ист-Ривер, пытаясь уничтожить друг друга ослепительными огненными шарами силы. Фортунато одержал победу, но заплатил за нее своим могуществом.

Все произошло в ту самую ночь, когда они с Соколицей в первый и в последний раз занимались любовью. В ту самую ночь, когда был зачат их ребенок.

– Какая разница! – Соколица пожала плечами. – Хирам уважает тебя. Он тебя послушает.

«Вообще-то он боится меня и возлагает на меня вину за гибель женщины, которую когда-то любил». Женщины, которую Фортунато использовал как пешку в игре против Астронома. Женщины, которую Фортунато тоже любил. Давным-давно.

Но если он сейчас уйдет, то больше не увидит Соколицу. Ему и так нелегко было не видеть ее, зная, что крылатая красавица совсем близко. Однако встать и уйти сейчас, когда она здесь, перед ним, наделенная силой, переполненная эмоциями, – это был совсем иной уровень трудности. То, что она носила его дитя, лишь пополняло список вещей, о которых он не хотел думать.

– Я попробую, – кивнул Фортунато. – Сделаю, что смогу.

Хирам снял номер в «Акасака Шанина», деловом отеле неподалеку от вокзала. Если бы не узкие коридоры и не обувь, оставленная у порога, его нельзя было бы отличить от любой американской гостиницы средней ценовой категории. Фортунато постучал в дверь Хирама. Ответом ему была тишина, как будто все звуки в номере резко прекратились.

– Я знаю, что ты там, – пошел он на блеф. – Это я, Фортунато. Ты вполне мог бы впустить меня.

Через пару секунд дверь открылась.

Комната напоминала хлев. Повсюду на полу валялась одежда и полотенца, тарелки с засохшими остатками еды и грязные бокалы из-под коктейлей, кипы газет и журналов. Еле уловимо пахло ацетоном, а также смесью пота и перегара.

Уорчестер заметно исхудал, одежда висела на нем, как на вешалке. Он впустил гостя и молча направился к кровати.

Фортунато закрыл дверь, сбросил с кресла грязную рубаху и сел.

– Так, – наконец проговорил Хирам. – Похоже, меня выследили.

– Они беспокоятся. Думают, что ты попал в беду.

– Пустяки. Им совершенно не о чем беспокоиться. Они что, не получили мою записку?

– Не пудри мне мозги. Ты перешел дорогу якудза. Это не те люди, с которыми стоит шутить. Расскажи мне, что случилось.

Хирам уперся в него взглядом.

– Если я тебе не расскажу, ты просто влезешь ко мне в голову и все узнаешь сам, верно?

Фортунато пожал плечами – что ж, еще один блеф.

– Ну да. Верно. Я просто хочу помочь.

– Твоя помощь мне не нужна. У меня небольшая проблема с деньгами. Ничего более.

– Сколько надо денег?

– Несколько тысяч.

– Долларов, разумеется. И как это случилось? Проигрался?

– Послушай, это дело довольно деликатное. Я предпочел бы не упоминать о нем, ладно?

– И ты говоришь это человеку, который тридцать лет был сутенером?! Думаешь, я начну читать тебе нотацию, что бы ты там ни натворил?

Хирам глубоко вздохнул.

– Нет. Наверное, нет.

– Поговори со мной.

– В воскресенье вечером, довольно поздно, я вышел погулять по улице Роппонги…

– Один?

– Да. – Он снова смутился. – Я очень много слышал о здешних женщинах. Я просто хотел… помучить себя, понимаешь? Загадочный Восток. Женщины, которые исполняют твои самые немыслимые мечты. Я так далеко от дома. Я просто… хотел посмотреть.

Это не так сильно отличалось от того, чем в последние полгода занимался Фортунато.

– Понятно.

– На вывеске было написано: «Наши девушки говорят по-английски». Я открыл дверь и оказался в длинном коридоре. Должно быть, я просто не заметил то место, к которому относилась вывеска. Я шел и шел в глубь здания. В конце оказалась обитая мягким дверь, и никакой вывески, ничего. Когда я зашел внутрь, у меня забрали пальто и куда-то унесли. Никто не говорил по-английски. Потом эти девицы затащили меня за стол и заставили купить им выпивку. Их было трое. Я сам пропустил один или два стаканчика. Нет, больше. Это было что-то вроде вызова. Они объяснялись со мной знаками, учили японскому. Они были такие красивые. Такие… утонченные, понимаешь? С такими черными глазами-миндалинами, которые стрельнут на тебя и тут же порхнут в сторону. Полузастенчиво и полу… даже не знаю… зазывно. Они сказали, у них никто еще не выпивал десять кувшинов саке за один вечер. К тому времени они уже совершенно убедили меня, что я получу всех троих в награду.

Хирам начал потеть. Капли сбегали по его лицу, и он вытирал их манжетой испачканной шелковой рубахи.

– Я был… ну, в общем, очень возбужден, назовем это так. И пьян. Они продолжали строить мне глазки и трогать за руку, так легко, как будто по моей коже порхали бабочки. Я предложил куда-нибудь отправиться. Они продолжали дразнить меня. Заказывали еще выпивку. И тогда я просто потерял голову.

Он поднял глаза на Фортунато.

– В последнее время я был… немного не в себе. Тогда, в баре, на меня просто что-то нашло. По-моему, я схватил одну из девушек. Вроде как попытался стащить с нее платье. Она завопила, и все трое убежали. Тогда вышибала стал подталкивать меня к двери и ткнул мне в нос счет. Он был на пятьдесят тысяч иен. Даже пьяный, я понял – что-то не так. Он ткнул в мой пиджак, потом в какую-то цифру. Потом в кувшины из-под саке и опять в какие-то цифры. Потом в девиц и опять в цифры. Думаю, я потому так и разозлился. Выложить такие деньги просто за то, что тебе построили глазки…

– Господи, да в этом городе миллион продажных женщин. Нужно только попросить таксиста отвезти.

– Хорошо. Хорошо. Я ошибся. С кем не бывает…

– И ты ушел.

– Я ушел. Они пытались догнать меня, и я прибил их к полу. Каким-то образом я вернулся в отель. Никак не мог найти такси.

– Ладно, – кивнул чернокожий туз. – Ты сможешь найти тот бар?

Хирам покачал головой.

– Я пытался. Два дня убил на поиски.

– А вывеска? Помнишь вывеску? Можешь нарисовать какие-нибудь иероглифы?

– На японском, ты имеешь в виду? И не проси.

– Но должно же быть хоть что-то!

Он закрыл глаза.

– Хорошо. Вроде бы там была картинка с уткой. Сбоку. Совсем как искусственная.

– Понятно. И ты рассказал мне обо всем, что произошло в клубе.

– Обо всем.

– А на следующий день на обеде тебя отыскал кобун.

– Кобун?

– Боевик якудза.

Уорчестер снова вспыхнул.

– Он просто вошел в зал. Понятия не имею, как он пробрался мимо охраны. Он встал прямо напротив стола, за которым я сидел. Поклонился в пояс с широко расставленными ногами; правую руку он держал вот так, ладонью вверх. Он представился, но я так перепугался, что не запомнил имя. Потом он вручил мне счет – на двести пятьдесят тысяч иен. Внизу была приписка по-английски. Там говорилось, что сумма будет удваиваться каждый день в полночь, пока я не заплачу.

Фортунато прикинул в уме сумму. В американских деньгах долг сейчас составлял примерно семь тысяч долларов. Хирам добавил:

– Они сказали, если я не расплачусь к четвергу, то…

– То что?

– Я даже не увижу человека, который меня убьет.

Фортунато позвонил Соколице с телефона-автомата, предназначенного только для местных звонков. Чтобы аппарат каждые три минуты не пищал, пришлось скормить ему пригоршню десятииеновых монет.

– Я нашел его, – сообщил Фортунато. – Не очень-то он хотел со мной разговаривать.

– С ним все в порядке?

Голос у Соколицы был сонный. Фортунато с легкостью представил ее, растянувшуюся на постели, укрытую лишь тонкой белой простыней. У него больше не осталось силы. Он не мог ни остановить время, ни создать астральную проекцию своего физического тела, ни метать потоки праны, ни проникать в самые сокровенные человеческие мысли. Но его чувства не утратили своей остроты, они были такими тонкими, как никогда до вируса, и он помнил аромат ее духов и волос, запах ее желания так, как будто они окружали его наяву.

– Он нервничает и худеет. Но пока, похоже, с ним ничего плохого не случилось.

– Пока?

– Якудза требует у него деньги. Несколько тысяч. В принципе, это недоразумение. Я попытался убедить его уступить, но он не хочет. Гордость взыграла. Очень правильную страну он для этого выбрал, нечего сказать! Здесь каждый год люди тысячами гибнут из-за своей гордости.

– Думаешь, до этого дойдет?

– Да. Я предложил заплатить за него. Он отказался. Я сделал бы это за его спиной, но не могу выяснить, какой из кланов за ним охотится. Что меня пугает, так это то, что, судя по всему, они угрожают ему неким невидимым убийцей.

– Имеешь в виду, например, тузом?

– Возможно. За все время, что я тут, я слышал всего об одном подтвержденном тузе, роси дзен, живущем на Хоккайдо. Во первых, думаю, споры прилично выдохлись, пока добрались досюда. А даже если и добрались, можно никогда о них не услышать. Мы говорим о культуре, которая возвела самоуничтожение в религию. Никто не хочет выделяться. Так что если мы имеем дело с какого-то рода тузом, возможно, что о нем никто никогда даже не слышал.

– Я могу что-нибудь сделать?

Он не очень хорошо понимал, какая от нее может быть помощь, и не хотел об этом задумываться.

– Нет. Сейчас – нет.

– Ты где?

– В телефонной будке в районе Роппонги. Клуб, в котором Хирам заварил эту кашу, где-то здесь.

– Просто… нам так и не удалось толком поговорить. Ну, там был Джаявардене, и вообще…

– Я знаю.

– Я искала тебя после Дня дикой карты. Твоя мать сказала, что ты собрался в монастырь.

– Собирался. Потом я приехал сюда и услышал о том монахе, который с Хоккайдо.

– О тузе.

– Да. Его зовут Доген. Он может создавать ментальные блоки, вроде тех, что делал Астроном, только не такие глубокие. Он может заставить человека забыть что-то, или лишить его мирских привычек, которые могут помешать медитации, или…

– Или забрать у него силу, которую дала дикая карта. Твою, например.

– Например.

– Ты с ним встречался?

– Он сказал, что примет меня. Но только если я откажусь от своей силы.

– Но ты же сказал, что у тебя ее больше нет.

– Пока. Просто я не давал ей шанса вернуться. И если я уйду в монастырь, то зачем мне она там?

– И ты не знаешь, хочешь ли заходить так далеко.

– Я хочу. Но я до сих пор чувствую… ответственность. Что-то вроде того, что сила принадлежит не только мне, понимаешь?

– Примерно. Я никогда не хотела отказаться от своей силы. В отличие от тебя или Джаявардене.

– Он тоже?

– Похоже, да.

– Пожалуй, когда все это кончится, – Фортунато вздохнул, – мы с ним можем отправиться к Догену вместе. – Дорожное движение вокруг него становилось все напряженнее; дневные автобусы и доставочные фургоны уступили место дорогим седанам и такси. – Мне надо идти, – сказал он.

– Пообещай мне, – попросила Соколица. – Пообещай мне, что будешь осторожен.

– Да, – ответил он. – Да. Я обещаю.

Район Роппонги располагался примерно в трех километрах к юго-западу от Гиндзы. Это была единственная часть Токио, где ночные клубы оставались открытыми и после полуночи. В последнее время гайдзины – иностранцы – просто заполонили его своими магазинами, дискотеками и барами с западными танцовщицами.

Последние поезда уходили из центра в полночь, и Фортунато не раз приходилось топать до Роппонги пешком в первые свои недели в Токио, когда он еще искал некие удовольствия, не желая довольствоваться сексом и алкоголем и не склонный нарываться на драконовские японские наказания для тех, кого ловили с наркотиками. В конце концов он сдался. Вид такого количества туристов, громкий неумолчный гул их разноязыкой речи, предсказуемый грохот их музыки не стоили тех немногочисленных услуг, которые могли предложить клубы.

Он ткнулся в три места, но никто не вспомнил Хирама или наличия где-нибудь вывески с уткой. Тогда он отправился в северный «Берни Инн», один из двух в этом квартале. Это был английский паб, дополненный «Гиннесом», пирогом с почками и красной бархатной обивкой, где только можно. Примерно половина столиков были заняты – иностранными туристами, сидевшими по двое, по трое, и японскими бизнесменами, которые предпочли более вместительные столы.

Фортунато замедлил шаг – его внимание привлекла сцена за одним из японских столов. Представительские средства текли рекой. Куролесить ночь напролет с коллегами было частью работы. Самые молодые и наименее уверенные в себе говорили громче всех и хохотали усерднее всех. Здесь, при посредничестве алкоголя, напряжение отступало, то было единственное время, когда можно было расслабиться, и это сходило с рук. Те, что постарше, снисходительно улыбались. Фортунато знал, что даже если бы он мог проникнуть в их мысли, то едва ли собрал бы интересную информацию. Идеальный японский бизнесмен умеет прятать свои мысли даже от себя самого и обладает особым искусством обезличивания собственной персоны.

Бармен был японец и, похоже, новичок. Он воззрился на Фортунато со смесью ужаса и благоговения. Японцев с детства приучали думать о гайдзинах как о расе великанов. Фортунато с его шестью футами роста, сутулый, как стервятник, казался ходячей страшилкой для детей.

– Генки десу-не? – вежливо спросил Фортунато, чуть склонив голову. – Я разыскиваю один ночной клуб, – продолжал он также по-японски. – У него вот такая вывеска.

Он нарисовал утку на одной из красных салфеток и показал ее бармену. Тот кивнул и попятился с застывшей улыбкой страха на лице.

Наконец из-за стойки вынырнула одна из иностранных официанток и улыбнулась Фортунато.

– Чувствую я, Тосун здесь долго не продержится. – Обладательница зеленых глаз и темно-каштановых волос говорила с североанглийским акцентом. – Могу я чем-нибудь помочь?

– Я ищу один ночной клуб, который должен быть где-то здесь. У него на вывеске утка, примерно вот такая. Маленькое заведение, гайдзинскими делами почти не занимается.

Женщина взглянула на салфетку. На мгновение черты ее лица исказил ужас – точно такой же, какой испытал бармен. Потом она изобразила на лице истинно японскую улыбку. При ее европейских чертах выглядело это ужасно. Фортунато знал, что она не боится его. Значит, это из-за клуба.

– Не знаю, – сказала она. – Извините.

– Послушайте, я знаю, что здесь замешаны якудза. Я не легавый и не ищу неприятностей. Я просто пытаюсь заплатить долг за одного человека. За моего друга. Поверьте, они хотят меня видеть.

– Извините.

– Как вас зовут?

– Мегэн.

Она задумалась, прежде чем произнести это имя, и Фортунато понял, что она лжет.

– Из какой части Англии вы родом?

– При чем здесь Англия? – Она нервно скомкала салфетку и бросила ее под стойку. – Я из Непала.

Официантка одарила его еще одной кукольной улыбкой и ушла.

Он заглянул в каждый бар в округе, в большинство из них – по два раза, по крайней мере, так ему казалось. Конечно, Хирам мог забрести на полквартала дальше, или Фортунато мог просто не заметить вывески. К четырем утра он устал так, что был не в состоянии искать дальше и даже вернуться домой.

Его внимание привлек отельчик на другой стороне перекрестка Роппонги. Цены за час были намалеваны на высокой стене без окон, у самого входа. После полуночи они были вполне привлекательными. Фортунато прошел по темному садику и пропихнул деньги в узкую щель в стене. Высунувшаяся оттуда рука дала ему ключ.

Весь коридор был уставлен иностранными мужскими туфлями десятого размера, к каждой паре прилагались крошечные зори или кукольные туфельки на шпильках.

В его номере кровать была застелена чистыми атласными простынями. На потолке – зеркало и видеокамера, подсоединенная к широкоэкранному телевизору в углу. По меркам подобных заведений эта комнатка была очень даже скромной. Некоторые были сделаны в виде джунглей или необитаемых островков, а кровати имели форму лодок, автомобилей или вертолетов со световыми и звуковыми эффектами.

Он выключил свет и разделся. Обостренный слух улавливал несущиеся отовсюду негромкие вскрики и резкий, пронзительный смех. Фортунато накрыл голову подушкой и лежал, глядя в темноту.

Ему было сорок семь лет. Двадцать из них он жил внутри кокона силы и не замечал у себя никаких признаков старения. Но за последние шесть месяцев начал наверстывать все, что пропустил. Ужасная усталость после долгой ночи, как сегодня. Утро, когда суставы ноют так сильно, что трудно подняться. Важные воспоминания, начинающие блекнуть, всякие мелочи, повсюду преследующие его. В последнее время ко всему вышеперечисленному прибавились головные боли, несварение желудка и мышечные спазмы. Постоянные напоминания о том, что он человек, а значит, слаб и смертен.

Ничто не вызывает такого привыкания, как сила. Героин по сравнению с ней – стакан выдохшегося пива. Бывали ночи, когда, глядя на нескончаемые толпы женщин, расхаживающих по Гиндзе или Шиньюку, красавиц, буквально каждая из которых была продажной, он думал, что просто не сможет жить дальше без ощущения этой силы внутри себя. Он уговаривал себя, как алкоголик, давал себе обещание продержаться еще один день. И каким-то образом выдерживал. Отчасти благодаря воспоминаниям о его последней ночи в Нью-Йорке, о его последней битве с Астрономом, которые были еще слишком свежи. Отчасти потому, что он не был уверен, есть ли у него еще эта сила, умерла ли кундалини, великая змея, или просто спит.

Сегодня он беспомощно смотрел, как сотня или больше японцев лгут ему, игнорируют его, даже унижаются перед ним, вместо того чтобы поделиться сведениями, которые наверняка им были известны. Он начинал видеть себя их глазами: огроменный, неуклюжий, потный, шумный и нецивилизованный, жалкий варвар-великан, что-то вроде обезьяны-переростка, которая даже не ведает, что такое обычная вежливость.

Капля тантрической магии могла бы в два счета это изменить.

«Завтра, – сказал он себе. – Если завтра ты будешь считать точно так же, тогда можешь пойти дальше, можешь попытаться вернуть ее».

Он закрыл глаза и наконец-то уснул.

Проснулся он с эрекцией – впервые за много месяцев.

«Это судьба», – сказал он себе. Судьба, которая привела к нему Соколицу и дала ему повод вновь пустить в ход свою силу.

Правда ли это? Или он просто пытается найти предлог, чтобы снова заняться с ней любовью, дать выход накопившейся за полгода сексуальной неудовлетворенности?

Он оделся и на такси поехал в «Империал». Делегация занимала целый этаж в новом тридцатиодноэтажном высотном здании, где все было рассчитано на европейцев. Коридоры и кабины лифта теперь казались Фортунато громадными. Когда он вышел на тридцатом этаже, руки у него тряслись. Он прислонился к двери Соколицы и негромко постучал. Несколько секунд спустя постучал еще раз, уже сильнее.

Она открыла дверь – перья взъерошены, глаза сонные, под длинной просторной ночной рубашкой угадывается большой живот. Потом Соколица увидела его и отступила в сторону. Фортунато закрыл за собой дверь, обнял женщину и почувствовал, как зашевелилось внутри нее крохотное существо.

Поцелуй длился долго. Искры так и трещали вокруг них, но это могла быть всего лишь сила его желания, разрывающая цепи, которыми он сковывал его так долго.

Фортунато спустил с плеч бретельки ночной сорочки, обнажив груди с припухшими, потемневшими сосками. Он коснулся одного из них языком и ощутил густую сладость молозива. Женщина обхватила руками его голову и простонала, затем увлекла его в альков, и он отстранился от нее на несколько мгновений, чтобы скинуть одежду.

Соколица легла на спину. Живот был вершиной ее тела, точкой, где сходились все изгибы. Фортунато встал на колени рядом с ней и принялся осыпать поцелуями ее лицо, шею, плечи, грудь. Кожа у нее была мягкая и душистая, как шелк старинного кимоно. Потом он перевернул ее на бок, спиной к себе, и начал целовать поясницу. Его пальцы пробрались между ее ног и задержались там, чувствуя влажную теплоту. Женщина изогнулась, обеими руками сжимая подушку.

Он лег рядом с ней и вошел в нее сзади. Нежная плоть ягодиц прижалась к его животу, и все поплыло у него перед глазами.

– О господи!

Фортунато медленно задвигался – левая рука под ее грудью, правая рука невесомо касается выпуклости живота. Любовница двигалась вместе с ним, ее дыхание становилось все тяжелее и быстрее, пока она не вскрикнула и не стиснула бедра.

В самый последний миг он направил семяизвержение вспять. Горячая струя хлынула обратно в его чресла, и вокруг поплыли пятна света. Он расслабился, готовясь ощутить, как астральное тело высвобождается из плоти.

Ничего не произошло.

Он отчаянно схватился за женщину, уткнулся лицом ей в шею, спрятал голову в ее длинных волосах.

Теперь он не сомневался. Сила ушла.

На один яркий миг вспыхнула паника, потом утомление затянуло его в сон.

Он проспал примерно час и проснулся разбитым. Соколица, опираясь на локоть, смотрела на него.

– Ты здоров? – спросила она.

– Да. Здоровее некуда.

– Ты не светишься.

– Нет, – согласился он и посмотрел на руки. – Ничего не получилось. Все было чудесно. Но сила не вернулась.

Вздохнув, женщина протянула руку и погладила его по щеке.

– Сочувствую тебе.

– Ничего страшного. Это правда. Последние несколько месяцев я не могу найти себе покоя – то боюсь, что сила вернется, то – что не вернется. Теперь я хотя бы знаю. – Он поцеловал ее в шею. – Послушай, нам надо поговорить о ребенке.

– Можно и поговорить. Но только не думай, будто я чего-то от тебя ожидаю, ладно? Ну, кое-что я, наверное, должна была тебе рассказать. В делегации есть один парень, Маккой. Он оператор документального фильма, который мы снимаем. Похоже, у нас все может быть серьезно. Он знает про ребенка и ничего не имеет против.

– Вот как! Я не знал.

– Пару дней назад мы с ним крупно поссорились. И теперь ты… понимаешь, та наша ночь в Нью-Йорке – это было что-то невообразимое. Ты – классный мужик. Но ты ведь знаешь, что между нами не может быть ничего серьезного.

– Да, – ответил Фортунато. – Наверное, не может. – Его руки безотчетно потянулись погладить ее большой живот, пробежали по голубым венам, проступившим под белой кожей. – Странно. Я никогда не хотел детей. Но теперь, когда это случилось, все совсем не так, как я об этом думал. Ну… не важно, чего я там хочу. Я в ответе за него. Даже если я никогда не увижу этого ребенка, я все равно в ответе за него и всегда буду в ответе.

– Не надо все усложнять. Не заставляй меня пожалеть, что я не пришла к тебе раньше.

– Нет. Я просто хочу знать, что у тебя все благополучно. У тебя и у малыша.

– С малышом все прекрасно. Если не считать того факта, что ни у одного из нас нет фамилии, которую можно было бы ему дать.

В дверь постучали. Фортунато резко сел, внезапно почувствовав себя неуютно.

– Соколица? – послышался голос Тахиона. – Соколица, ты одна?

– Минуту.

Она надела халат и протянула любовнику его одежду. Фортунато еще застегивал рубаху, когда она открыла дверь.

Тахион посмотрел на Соколицу, потом перевел взгляд на смятую постель, кивнул Фортунато с таким видом, как будто только что подтвердились самые худшие его подозрения.

– Ты… Соколица сказала мне, что ты… помогаешь.

«Ревнуешь, хлюпик?»

– Ну да, – произнес он вслух.

– Что ж, надеюсь, я не помешал. – Доктор опять взглянул на Соколицу. – Автобус в храм Мейдзи отходит через пятнадцать минут. Если ты едешь.

Фортунато, словно не замечая присутствия такисианина, нежно поцеловал ее.

– Я позвоню тебе, – пообещал он, – когда что-нибудь разузнаю.

– Хорошо. – Женщина стиснула его руку. – Будь осторожен.

Он вышел в коридор и едва не столкнулся там с человеком, у которого вместо носа был слоновий хобот.

– Дес! – улыбнулся Фортунато. – Рад тебя видеть.

Это было не совсем так.

Десмонд заметно постарел, щеки у него ввалились, грузное тело истаяло. Фортунато задумался: неужели его собственные терзания столь же заметны?

– Фортунато, – кивнул Десмонд. Они пожали друг другу руки. – Сколько лет, сколько зим.

– Не думал, что ты когда-нибудь уедешь из Нью-Йорка.

– Надо было немного посмотреть мир. Возраст берет свое.

– Это точно.

– Ладно… Мне пора к экскурсионному автобусу.

– Я провожу тебя.

Были времена, когда Дес входил в число лучших его клиентов. Похоже, они безвозвратно ушли. Тахион нагнал их у лифта.

– Что тебе нужно? – спросил Фортунато. – Ты что, не можешь оставить меня в покое?

– Соколица рассказала мне про твою силу. Я хочу сказать, что мне жаль. Я знаю, ты меня ненавидишь. Хотя не понимаю за что. Наверное, то, как я одеваюсь и как себя веду, представляет смутную угрозу твоей мужественности. Или, по крайней мере, тебе предпочтительнее так считать. Но это твои проблемы, не мои. И… подожди, всего секунду.

Звонок лифта дзенькнул, и двери открылись.

Чернокожий великан сердито тряхнул головой.

– Твоя секунда вышла.

Но почему-то не двинулся с места. Десмонд вошел в кабину, бросив на него печальный взгляд, и двери снова закрылись. За расписанными бамбуковым узором панелями поскрипывали тросы.

– Твоя сила все еще при тебе.

– Чушь собачья.

– Ты запираешь ее внутри себя. Твоя душа полна конфликтов и противоречий, которые сдерживают ее.

– Чтобы победить Астронома, я собрал все, что у меня было. И все выплеснул. До донышка. Подчистую. Не осталось ничего, чтобы подзарядиться. Все равно что посадить аккумулятор в автомобиле. Он не заведется даже с толчка. Все, конец.

– Если использовать твою же метафору, даже непосаженный аккумулятор не заведется, если вынуть ключ из зажигания. А ключ, – такисианин указал на свой лоб, – внутри.

Он ушел, а Фортунато хлопнул ладонью по кнопке вызова лифта.

Он позвонил Хираму из вестибюля.

– Приезжай, – сказал Уорчестер. – Я встречу тебя перед входом.

– Что стряслось?

– Приезжай.

Фортунато сел в такси и спустя некоторое время обнаружил Хирама расхаживающим туда-сюда перед невыразительным серым фасадом «Акасака Шанина».

– Что случилось?

– Пойдем, увидишь.

Комната и прежде производила удручающее впечатление, но теперь она была перевернута вверх дном. Стены были перемазаны кремом для бритья, ящики комода свалены в углу, зеркала перебиты, матрас изодран в клочья.

– Я даже не видел, как все произошло. Я все время был здесь и ничего не видел.

– Что ты такое говоришь? Как ты мог этого не видеть?

В глазах Хирама застыл ужас.

– Примерно в девять утра я пошел в ванную выпить стакан воды. Тогда все точно было в порядке. Потом я вернулся в комнату, включил телевизор и стал смотреть. Примерно через полчаса мне показалось, что хлопнула дверь. Я поднял глаза, а комната уже была в таком виде! А эту записку я нашел у себя на коленях: «Час Ч наступает завтра. Ты можешь умереть с такой же легкостью. Человек Ч». Написано по-английски.

– Выходит, это туз.

– Больше такого не случится. – Но в свои слова Уорчестер едва ли верил. – Теперь я знаю, чего ждать. Ему не обдурить меня дважды.

– Нельзя рисковать. Бросай все. Днем купишь себе какую-нибудь одежду. Я хочу, чтобы ты вышел на улицу и пошел куда глаза глядят. Сними номер в каком-нибудь отеле. Оттуда позвони Соколице и скажи, где ты находишься.

– А она… она знает, что произошло?

– Нет. Она знает, что дело касается денег. И все.

– Хорошо. Фортунатов…

– Не надо. Просто ходи по улицам.

В сени баньянового дерева еще сохранились остатки утренней прохлады. Молочно-белое небо было заложено смогом – «сумоггу», как его называют японцы. Отношение Японии к Западу легко понять по словам, которые они заимствовали: рашава – rush hour, час пик, сараримен – salary man, руководитель; туаре – туалет.

Здесь, в Императорских садах, оазисе покоя в самом сердце Токио, дышать было гораздо легче, хотя сакуры расцветут еще только через месяц. Когда это произойдет, весь город ощетинится фотокамерами. Японцы, в отличие от ньюйоркцев, умеют ценить красоту, которая находится прямо перед ними.

Фортунато доел вареную креветку из бенто, обеденного набора, который купил перед входом в парк, и выбросил коробку. Он никак не мог успокоиться. Ему хотелось поговорить с роси, Догеном. Но до Догена было полтора дня пути – скоростным поездом, автобусом и потом еще пешком. Соколицу беременность приковала к земле, а он сомневался, чтобы у Мистраль хватило сил пролететь тысячу двести миль. Он никак не успеет добраться до Хоккайдо и вернуться обратно вовремя, чтобы помочь Хираму.

Неподалеку старик разравнивал видавшими виды бамбуковыми граблями гальку в саду камней. Фортунато вспомнилась суровая дисциплина в монастыре Догена: прогулка в тридцать восемь тысяч километров – ровно столько надо преодолеть, чтобы обойти вокруг Земли, – растянутая на тысячу дней, круг за кругом вокруг горы Танака; постоянное сидение в полной неподвижности на твердом деревянном полу в храме; бесконечное разравнивание сада камней учителя.

Фортунато подошел к старику.

– Суми-масен, – сказал он и указал на грабли. – Можно?

Старик молча протянул ему грабли. Выражение лица у него было такое, словно он не мог решить, страшно ему или смешно.

«Все-таки есть свои преимущества в том, чтобы быть чужаком среди самого вежливого народа на Земле». Он принялся разравнивать гравий, пытаясь поднимать как можно меньше пыли, стараясь придать гальке гармоничные очертания одной лишь силой своего желания, направленного через грабли. Старик отошел и уселся под баньяном.

Работая, Фортунато представлял себе Догена. Он выглядел моложаво, но, с другой стороны, это было характерно для большинства японцев. Голова у него выбрита до блеска, череп состоит словно из одних плоскостей и углов, на щеках, когда он говорит, появляются ямочки. Его руки как будто по собственной воле образуют мудры – указательные пальцы тянутся к большим, когда не заняты чем-нибудь другим.

«Зачем ты позвал меня?» – раздался в голове Фортунато голос Догена.

«Учитель!» – мысленно обратился к нему Фортунато.

«Пока нет. Ты все еще живешь в миру».

«Я не знал, что вам подвластно такое».

«Не мне. Тебе. Твой разум пришел ко мне».

«У меня нет силы».

«Ты полон силой до краев. Я чувствую ее в своем сознании».

«Тогда почему я ее не чувствую?»

«Ты спрятался от нее, как обжора пытается спрятаться от соблазнов для своего желудка повсюду вокруг него. Таков мир. Мир требует от тебя могущества, и все же тебе стыдно пользоваться им. Именно так сейчас происходит с Японией. Мы добились большого могущества в мире, но ради него отказались от нашей духовности. Ты должен принять решение. Если хочешь жить в мире, тогда ты должен принять свою силу. Если хочешь совершенствовать свой дух, тогда ты должен покинуть мир. Сейчас ты разрываешься надвое».

Фортунато опустился на колени на гальку и низко поклонился.

«Домо аригато, о сенсей».

«Аригато» – «спасибо», но буквально слово означало «больно». И действительно, если бы он не поверил Догену, ему не было бы так больно. Он поднял глаза и увидел, что старый садовник смотрит на него в раболепном страхе и в то же время мелко, испуганно кланяется, чтобы не показаться грубым. Фортунато улыбнулся ему и снова низко поклонился.

– Не волнуйтесь, – сказал он по-японски, затем поднялся и вернул старику грабли. – Просто еще один ненормальный гайдзин.

Опять заболел желудок. Он знал, что бенто здесь ни при чем. Дело было в напряжении, сковавшем его сознание, в напряжении, которое разъедало изнутри его тело.

Он бродил уже несколько часов, пока не зашло солнце и вокруг не воцарилась ночь. Город походил на электронный лес. Длинные вертикальные вывески теснились по всей длине улицы, неоново вспыхивали японские иероглифы и английские буквы. На улицах было полно японцев в спортивных костюмах или в джинсах и футболках. Среди обычных граждан то и дело встречались сарари-мены в строгих серых костюмах.

Фортунато остановился и прислонился к одному из изящных уличных фонарей. На всей планете нет другого такого места, где люди были бы столь одержимы деньгами, техникой, выпивкой и сексом. А всего в нескольких часах езды отсюда в сосновых лесах стоят деревянные храмы, где люди сидят на корточках, силясь обратить свои мысли в реки пыли или звездного света.

– Гайдзин-сан! Хотите девушку? Красивую девушку?

Фортунато обернулся. Перед ним стоял зазывала из «Пинку Сарон», уникального заведения, где клиент платит по часам за бездонную чашку саке и раздетую по пояс дзё-сан. Она безучастно сидит у него на коленях, пока он ласкает ее грудь и накачивается до такого состояния, когда готов будет отправиться домой, к жене.

Восприняв это как предзнаменование, он заплатил три тысячи иен за полчаса и вошел в подворотню. Нежная ручка сжала его руку и повела вниз, в темную комнату, заполненную столиками и другими парочками. Фортунато слышал, как вокруг разговаривают о делах. Девушка завела его в конец зала и усадила, заставив спрятать ноги под низенький столик и откинуться на спинку такого же низкого деревянного стула. Затем она грациозно уселась к нему на колени. Он услышал шелест ее кимоно – значит, обнажила грудь.

Женщина была крохотная, от нее пахло пудрой, сандаловым деревом и – еле уловимо – потом. Фортунато протянул обе руки и коснулся ее лица, пробежал пальцами по изгибу губ, скулам. Она сидела словно изваяние.

– Саке?

– Нет, – отказался Фортунато. – И ие, домо.

Его пальцы спустились по тонкой шее к плечам, к краю кимоно, еще ниже, легко скользнули по маленьким, изящно очерченным грудям, крохотные соски затвердели от прикосновения. Женщина робко хихикнула, тут же прикрыла рот ладошкой. Фортунато прижался головой к ее груди и вдохнул аромат кожи. То был запах мира. Настало время или отречься от него, или покориться ему, а он загнал себя в угол, остался без сил к сопротивлению.

Он ласково притянул ее лицо к себе и поцеловал. Губы у нее были неловкие, дрожащие. Она снова хихикнула. В Японии поцелуи именуют суппун, экзотическим обычаем. Этим занимаются одни лишь подростки да иностранцы. Фортунато поцеловал ее еще раз, ощутил, как твердеет его член, и электрический разряд сотряс его и передался женщине. Она прекратила хихикать и задрожала. Фортунато тоже трясло. Мужчина чувствовал, как начинает пробуждаться змея – кундалини. Она опоясала его чресла и поползла вдоль хребта. Медленно, как будто не отдавая себе отчета, что она делает и почему, женщина коснулась его маленькими ручками, обхватила за шею. Ее язычок легко порхнул по его губам, подбородку, векам. Фортунато развязал ее кимоно и распахнул его. Потом без труда поднял ее за талию и усадил на край стола, закинул ее ноги себе на плечи и склонился к ней, проник в нее языком. Вкус был пряный, необычный, и несколько секунд спустя она ожила, горячая и влажная, безотчетно задвигала бедрами.

Потом она оттолкнула его голову и наклонилась, затеребила его брюки. Фортунато принялся целовать ее шею и плечи. Женщина негромко простонала. Словно никого не осталось в жарком, переполненном зале, никого в целом мире.

«Началось», – подумал Фортунато. Он уже ориентировался в темноте, различал ее простенькое квадратное личико, подведенные глаза, понимал, почему она оказалась в темноте «Пинку Сарон», и хотел ее еще больше за то желание, которое ощущал в ней. Когда он вошел в нее, женщина ахнула, ее пальцы впились в его плечи, и глаза у него закатились.

«Да, да, да. Мир. Я покоряюсь».

Сила взвилась в нем, как раскаленная лава.

В самом начале одиннадцатого он вошел в «Берни Инн». Официантка, та самая, которая назвалась Мегэн, как раз выходила из кухни. При виде Фортунато она остановилась как вкопанная. Девушка, которая шла следом с подносом мясных пирожков, едва не врезалась в нее.

Конечно, она уставилась на его лоб. Фортунато не нужно было смотреться в зеркало, чтобы узнать, что его лоб снова вспух, раздувшись от энергии его раса.

Чернокожий красавец двинулся к ней через зал.

– Уходите, – пролепетала она. – Я не хочу с вами разговаривать.

– Клуб, – сказал Фортунато. – С уткой на вывеске. Ты знаешь, где он.

– Нет. Я никогда…

– Скажи мне где, – приказал он.

Ее лицо стало плоским и невыразительным.

– На той стороне Роппонги. У будки полицейского направо, потом два квартала прямо, потом полквартала налево. Бар перед ним называется «Такахасис».

– А то заведение, которое находится за ним? Как оно называется?

– У него нет названия. Там притон якудза. Это не Ямагучи-гуми и не какая-нибудь другая из больших семей. Просто какой-то маленький клан.

– Тогда почему ты так их боишься?

– У них есть ниндзя, воин-тень. Он – этот, как вы их там называете, туз. – Она взглянула на лоб Фортунато. – Выходит, как вы, да? Говорят, на его счету сотни убитых. Его никто никогда не видел. Сейчас он может быть в этом зале. А не сейчас, так потом. Он убьет меня за то, что я вам это рассказала.

– Ты не понимаешь. Они хотят меня видеть. У меня есть то, что им нужно.

Все было в точности так, как описывал Хирам. Серый оштукатуренный коридор и в конце его дверь, обитая бирюзовым дерматином при помощи больших латунных гвоздей. За ней к Фортунато подошла одна из девушек – взять куртку.

– Нет, – сказал он по-японски. – Я пришел поговорить с оябуном. По важному делу.

Девушка все еще не отошла от впечатления, которое произвела его внешность. Невежливость незнакомца стала последней каплей.

– В в вакаримасен, – неуверенно произнесла она.

– Нет, понимаешь. Ты понимаешь меня лучше некуда. Иди и скажи своему начальнику, что я хочу поговорить с ним. Живо.

Он ждал у входа. Зал был длинный и узкий, с низким потолком и зеркальным кафелем на левой стене, над рядом кабинок. Вдоль другой стены тянулась барная стойка с хромированными табуретами. В основном здесь были корейцы в дешевых синтетических костюмах и широких галстуках. Из-под их воротничков и манжет виднелись татуировки. Как только кто-нибудь из них поднимал на него глаза, Фортунато отвечал им тяжелым взглядом, и они отворачивались.

Было одиннадцать часов. Даже ощущая, как внутри его колышется сила, Фортунато был не вполне спокоен. Он ведь иностранец на чужой территории, в самом сердце вражеского оплота.

«Я не развлекаться сюда пришел, – напомнил он себе. – Я здесь затем, чтобы заплатить долг Хирама и убраться подобру-поздорову».

И тогда все будет хорошо. Среда еще даже не подошла к концу, а дело Хирама уже почти улажено. В пятницу «Боинг 747» улетит в Корею, а потом в Советский Союз с Хирамом и Соколицей на борту. А он будет предоставлен сам себе и сможет подумать о том, что делать дальше. Или, пожалуй, ему самому стоит сесть на этот самолет и вернуться в Нью-Йорк. Соколица сказала, что у них нет будущего, но, может быть, это не так.

Он любит Токио, но Токио никогда не ответит ему тем же. Японская столица позаботится обо всех его потребностях, позволит ему огромные вольности в обмен на даже самую слабую попытку соблюдать правила вежливости, ослепит его своей красотой, доведет до изнеможения своими изощренными чувственными утехами. Но он навсегда останется гайдзином, чужаком, никогда не заведет семью в стране, где важнее семьи нет ничего.

Девушка присела на корточки у последней кабинки, принялась объяснять что-то японцу с длинными завитыми волосами и в шелковом костюме. На его левой руке недоставало мизинца. Раньше якудза отрубали себе пальцы в искупление ошибок. Теперешняя молодежь, насколько Фортунато слышал, не слишком горячо одобряла эту традицию. Он собрался с духом и подошел к столику.

Оябун – на вид ему можно было дать лет сорок – сидел у стены. Две дзё-сан расположились рядом с ним, и еще одна напротив, между парой дюжих телохранителей.

– Оставь нас, – велел Фортунато девушке, которая его встретила. Она, не закончив робкого возражения, поспешила прочь. Один из телохранителей поднялся, намереваясь вышвырнуть наглого чужака. – И вы тоже, – сказал Фортунато, по очереди поглядев в глаза каждому из них и девушкам.

Оябун взирал на все происходящее с невозмутимой улыбкой. Фортунато низко поклонился ему. Главарь склонил голову:

– Меня зовут Канагаки. Присядете?

Фортунато уселся напротив него.

– Гайдзин Хирам Уорчестер прислал меня сюда заплатить его долг. – Он вытащил из кармана чековую книжку. – Сумма, насколько я понимаю, составляет два миллиона иен.

– А а, – протянул Канагаки. – Еще один туз. Вы доставили нам массу приятного времени. В особенности маленький человечек с красными волосами.

– Тахион? А он-то здесь при чем?

– Здесь? – Он указал на чековую книжку Фортунато. – Здесь ни при чем. Однако за эти дни многие дзё-сан пытались доставить ему удовольствие. Похоже, он лишился своей мужской силы.

У Тахиона не стоит? Он чуть не расхохотался. Этот факт определенно объяснял скверное расположение духа, в котором маленький такисианин пребывал при встрече в отеле.

– То, почему я здесь, не имеет никакого отношения к тузам, – сказал он вслух. – Обсудим наше дело.

– А а. Дело. Очень хорошо. Значит, мы договоримся, как деловые люди. – Оябун взглянул на часы и улыбнулся. – Да, сумма составляет два миллиона иен. А через несколько минут она превратится в четыре миллиона. Жаль. Вряд ли вы успеете доставить сюда гайдзина Уорчестера-сана до полуночи.

Фортунато покачал головой.

– Уорчестеру-сану нет никакой необходимости появляться здесь лично.

– Еще как есть. По нашему мнению, в этом деле на кону стоит честь.

Чернокожий туз посмотрел собеседнику в глаза.

– Я прошу вас сделать то, что необходимо. – Он превратил ритуальную фразу в приказ. – Я отдам вам деньги. Долг будет погашен.

У Канагаки оказалась очень сильная воля. Он едва ли не произнес слова, которые рвались у него из горла. Однако Фортунато услышал то, что захотел:

– Я сделаю это из уважения к вам.

Фортунато выписал чек и передал его Канагаки.

– Вы меня поняли. Долг погашен.

– Да, долг погашен, – эхом отозвался оябун.

– На вас работает один человек. Убийца. По-моему, он называет себя Человек Ч.

– Мори Рииши.

Он назвал имя на японский манер – сначала фамилию, потом имя.

– Вы не причините зла Уорчестеру-сану. Ему не должно быть причинено зла. Этот Человек Ч, Мори, не приблизится к нему.

Канагаки молчал.

– В чем дело? – спросил Фортунато. – Чего вы не договариваете?

– Слишком поздно. Мори уже в пути. Гайдзин Уорчестер умрет в полночь.

– Черт!

– Мори приехал в Токио с великолепной репутацией, но у нас нет доказательств. Ему очень хотелось произвести хорошее впечатление.

Фортунато сообразил, что так и не позвонил Соколице.

– Какой отель? В каком отеле остановился Уорчестер-сан?

Японец развел руками.

– Кто знает?

Фортунато начал подниматься. Пока шла беседа, телохранители, усилив свои ряды, оцепили столик. Чернокожему гиганту было не до них. Он окружил себя клином силы и бросился к двери, растолкав их в стороны.

Роппонги все так же бурлила. На станции Шинъюку припозднившиеся гуляки, должно быть, штурмовали последние поезда. На Гиндза выстраивались очереди к стоянкам такси. Было десять минут двенадцатого. Времени не оставалось.

Он выпустил свое астральное тело и сквозь ночь полетел к отелю «Империал». Неон, зеркальное стекло и хром слились в одно пятно на бешеной скорости. Он остановился, лишь когда проник сквозь стену отеля и завис в комнате Соколицы. Там он сделался видимым, светящимся, золотисто-розовым призраком своего физического тела.

«Соколица», – мысленно позвал он.

Она заворочалась в постели, открыла глаза. С легким, каким-то отстраненным уколом боли Фортунато увидел, что она не одна.

«Мне нужно узнать, где Хирам».

– Фортунато? – прошептала женщина и увидела его. – О господи.

«Быстрее. Название отеля».

– Подожди минутку. Я записала. – Обнаженная, она подошла к телефону. Астральное тело Фортунато не знало ни страсти, ни голода, и все же эта картина всколыхнула что-то в его душе. – «Гиндза Дай-Ичи». Номер восемьсот первый. Он сказал, это большое Н образное здание рядом со станцией Шимбаши…

«Я знаю, где оно. Приезжай туда как можно скорее. Приведи помощь».

Он вскочил обратно в свое физическое тело и взвился в воздух.

Ему так не хотелось устраивать этот спектакль! Жизнь в Японии сделала его еще более чувствительным к общественному мнению, если сравнить с Нью-Йорком. Но выбора не оставалось. Он взмыл прямо к небу, так высоко, чтобы нельзя было различить лица, задранные вверх, чтобы поглазеть на него, и по дуге полетел к отелю «Дай-Ичи».

Ровно в полночь он стоял у номера Уорчестера. Дверь была заперта, но Фортунато силой мысли открыл запоры, разбил в щепки дерево вокруг них.

Хирам подскочил в кровати.

– Что…

Фортунато остановил время.

Словно затормозила с лязгом летящая вперед махина поезда. Неисчислимые шумы отеля замедлились, превратились в низкий рык, затем повисли в тишине между ударами его сердца. Теперь он не слышал собственного дыхания.

В комнате никого не было, только старый приятель. Поворачивать голову было больно; Хирам, должно быть, видел его движение в размытой дымке скорости. Раздвижные двери в ванную были открыты. За ними тоже никого не было видно.

Потом он вспомнил, что Астроном мог спрятаться от него, стать невидимым. Повинуясь его приказу, время вновь начало просачиваться мимо него. Он вскинул руки, сражаясь с тяжелым, плотным воздухом, и изобразил комнату – сложил квадрат из больших и указательных пальцев. Вот шкаф – стоит нараспашку. Тут кусок украшенной бамбуковым орнаментом стены и ничего больше. Здесь изножье кровати – и лезвие самурайского меча, медленно надвигающегося на голову Хирама.

Фортунато бросился вперед. Казалось, целая вечность прошла, прежде чем его тело взвилось в воздух и поплыло к Хираму. Он развел руки и повалил друга на пол, чувствуя, как что-то твердое царапнуло подошвы туфель. Затем перекатился на спину и увидел, как простыни и матрас медленно разваливаются пополам.

«Меч». Как только он убедил себя, что меч имеется, так сразу же увидел его.

«Теперь рука». Мало-помалу перед ним вылепился из воздуха человек – молоденький японец в белой рубахе, серых шерстяных штанах и босиком.

Он отпустил время, пока напряжение не высосало из него все силы, и не решался отвести взгляд, боясь, что может снова потерять убийцу.

– Брось меч.

– Ты меня видишь, – проговорил японец по-английски.

В коридоре послышались шаги. Мори Рииши повернулся и взглянул на дверь.

– Положи его на пол, – велел Фортунато, но на этот раз приказ опоздал. Убийца уже отвел глаза и ушел из-под чужого контроля.

Фортунато бездумно взглянул на дверь. Тахион в красной шелковой пижаме, за ним – Мистраль. Доктор приготовился броситься в комнату – значит, такисианин сейчас умрет.

Он оглянулся на Мори. Его не было. Фортунато похолодел от ужаса.

«Надо найти меч». Он посмотрел туда, где должен был находиться меч, если бы им замахнулись на Тахиона, и снова остановил время.

Есть. Лезвие, закругленное и немыслимо острое, сталь, ослепительная, как солнце.

«Иди ко мне». И мысленно потянул клинок к себе.

Он хотел лишь забрать его у Мори. Но недооценил собственную силу. Клинок описал полный круг, на считаные дюймы разминувшись с Тахионом. Затем сделал десять или пятнадцать оборотов и в конце концов воткнулся в стену за кроватью.

Где-то по пути он отсек Мори макушку.

Фортунато прикрывал всех щитом своей силы, пока они не оказались на улице. Это был тот же самый фокус, которым воспользовался Человек Ч. Никто их не видел. Труп Мори они оставили в комнате; ковер уже промок от его крови.

Из подъехавшего такси выбралась Соколица. Следом за ней – мужчина, которого Фортунато видел в ее постели. Он был чуть-чуть пониже Фортунато, светловолосый и усатый. Он встал рядом с Соколицей, и женщина взяла его за руку.

– Все в порядке? – спросила она.

– Да, – ответил Хирам. – Все в порядке.

– Значит, ты возвращаешься к нам?

Хирам обвел всех взглядом.

– Да. Думаю, да.

– Ну и хорошо. Мы все за тебя беспокоились.

Уорчестер кивнул.

Тахион подошел к Фортунато.

– Спасибо тебе, – сказал он негромко. – Не только за то, что спас мне жизнь. Пожалуй, ты спас нашу поездку. Еще одно кровавое происшествие – после Гаити, Гватемалы и Сирии, – и все, чего мы пытались достичь, могло бы пойти насмарку.

– Ну да, – кивнул Фортунато. – Наверное, не стоит нам здесь задерживаться. Глупо рисковать.

– Полагаю, не стоит, – согласился Тахион.

– Э э, Фортунато, – Соколица показала на своего спутника. – Это Джош Маккой.

Фортунато пожал его руку и кивнул. Маккой улыбнулся и снова взял за руку Соколицу.

– Много о вас наслышан.

– У тебя на рубахе кровь, – заметила Соколица. – Что произошло?

– Ничего страшного. Все уже закончилось.

– Столько крови, – продолжала она, – как в поединке с Астрономом. В тебе есть какое-то неистовство. Временами это пугает.

Фортунато ничего не ответил.

– И что теперь? – поинтересовался Маккой.

– Думаю, мы с Джи-Си Джаявардене отправимся в монастырь к одному человеку.

– Вы шутите?

– Нет, – ответила Соколица. – Думаю, он не шутит. – Она посмотрела на Фортунато долгим взглядом, потом попросила: – Береги себя, ладно?

– Хорошо. А как же иначе?

– Вон он! – указал Фортунато.

Монастырские здания были разбросаны по всему склону, а за ними виднелись сады камней и ступенчатые поля. Фортунато смахнул снег с валуна на обочине дороги и уселся на него. В голове у него было ясно, желудок затих. Может, это был всего лишь свежий горный воздух. Может, нечто большее.

– Здесь очень красиво, – заметил Джаявардене, присаживаясь на корточки.

До прихода весны на Хоккайдо оставалось еще полтора месяца. Но небо было ясным. Достаточно ясным, чтобы увидеть, к примеру, «Боинг 747» за многие мили отсюда. Но «Боинги» не летали над Хоккайдо. В особенности те, что направлялись в Корею, которая лежала почти в тысяче миль к юго-западу.

– Что произошло ночью в среду? – несколько минут спустя спросил Джаявардене. – Сначала возникла какая-то суматоха, а когда она закончилась, Хирам вернулся. Не хотите рассказать об этом?

– Тут почти нечего рассказывать. – Фортунато пожал плечами. – Люди сцепились из-за денег. Погиб мальчишка. На самом деле он никогда никого не убивал, как выяснилось. Он был очень молоденький и очень боялся. Ему просто хотелось хорошо сделать свою работу, заслужить репутацию, которую он сочинил себе сам. – Он опять пожал плечами. – Таков уж мир. Подобные истории всегда будут происходить в Токио. – Чернокожий великан поднялся, отряхнул штаны сзади. – Готовы?

– Да, – отозвался Джаявардене. – Я так долго этого ждал.

– Тогда идемте.