У Мэкхита, как поется в песне, был ножик.
У Маки Мессера было кое-что получше. Да и спрятать это от посторонних глаз было куда как проще.
Вместе с Маки в фотомагазин ворвался прохладный воздух и дизельные выхлопы с Курфюрстендамм. Он оборвал песенку, которую насвистывал, подождал, пока дверь с шипением не закрылась за ним, и, засунув кулаки в карманы куртки, принялся оглядываться по сторонам.
Свет плясал на поверхности прилавков, на изгибах черных лупоглазых фотоаппаратов. Гул ламп дневного освещения колюче отдавался под кожей. От этого места его просто трясло – все здесь такое вылизанное и стерильное, как в кабинете врача. Он терпеть не мог врачей. Мерзавцы, к которым его направил гамбургский суд, признали Маки, тогда еще тринадцатилетнего мальчугана, чокнутым и упекли в детскую психушку. Местный санитар, жирный боров из Тироля, – от него вечно разило перегаром и чесноком – пытался заставить его… в общем, не важно. А потом Маки стал тузом и вышел оттуда – при этой мысли он ощутил прилив уверенности в себе.
На табуретке у витрины лежала «Берлинер цайтунг», заголовок на странице сообщал: «Делегация “Дикие карты” посетит сегодня Берлинскую стену». Он скупо улыбнулся.
Да. О да.
Из подсобки вышел Дитер. Узкое бледное лицо, зализанные назад темные волосы. Нижняя губа чуть подрагивает. У синего костюма слишком большие подплечики. Узкий галстук переливается всеми цветами радуги.
Заметив его, он остановился как вкопанный и натянул на лицо свою обычную дурацкую улыбочку.
– Маки! Привет. Ты не рановато ли?
Подумаешь, туз, смотреть не на что! Ему лет семнадцать, если не приглядываться к коже – она совсем сухая, истонченная, точно старый пергамент. Рост чуть больше метра семидесяти, тощий, и тело у него какое-то искривленное. Черная кожаная куртка вытерлась на перекошенных плечах до серого цвета, джинсы превратились в нечто бесформенное еще до того, как он выудил их из мусорного бачка в Далеме, на ногах – голландские башмаки-клумпы. Сноп соломенных волос, как попало натыканных над вытянутым лицом эльгрековского мученика. Губы тонкие и подвижные.
– …Понимаешь, я просто приводил себя в порядок, – продолжал лепетать Дитер, старательно отводя взгляд от акульих глаз Маки – серых, холодных и невыразительных, похожих на стальные шарики. Дрожащей рукой он обвел камеры, неоновые лампы и разбросанные глянцевые плакаты с загорелыми девицами, улыбавшимися в сорок зубов. В искусственном свете его рука напоминала цветом брюхо дохлой рыбины. – Внешность – это очень важно. Чтобы усыпить подозрения буржуазии. В особенности сегодня. А ты пришел ко мне раньше…
Маки, словно вспышка, бросился вперед и, намотав на кулак переливчатый галстук, притянул Дитера к себе.
– Не исключено, что это слишком поздно для тебя, товарищ. Не исключено, не исключено.
У продавца фотоаппаратов был необычный, одновременно лоснящийся и бледный, цвет лица, как будто из многослойной бумаги. Сейчас его кожа стала цвета газетного листа, который ветер целую ночь гонял по асфальту Будапешт-штрассе.
– М маки, – пролепетал он, вцепившись в тонкую, как тростинка, руку.
Потом Дитер все-таки овладел собой и ободряюще похлопал его по рукаву кожаной куртки.
– Ну-ну, брат. Что случилось?
– Ты хотел продать нас, скотина! – выкрикнул Маки, забрызгав слюной свежевыбритые щеки продавца.
Тот отшатнулся.
– Что за чушь ты несешь, Маки? Я никогда ничего такого не…
– Келли. Та тварь из Австралии. Вольфу показалось, что она ведет себя странно, и он нажал на нее. – Лицо Маки скривилось в усмешке. – Черта с два она теперь пойдет в Bundeskriminalamt, приятель. Она теперь Speck. Мясо.
Дитер облизнул посиневшие губы.
– Послушай, ты все не так понял. Она ничего для меня не значила. Я знал, что она просто фанатка, вот и все…
Его выдали глаза – он скосил их чуть вправо, а затем внезапно выметнул из-под прилавка руку с черным короткоствольным пистолетом.
Левая рука Маки с жужжанием опустилась, вибрируя, словно лезвие лобзика. Она рассекла верхнюю скобу револьвера, прошла сквозь барабан и патроны и разрезала предохранитель в доле сантиметра от указательного пальца Дитера. Палец судорожно сжался, курок отскочил и со щелчком вернулся назад, и задняя половина барабана, серебристо поблескивая свежим распилом, звякнула о прилавок. По стеклу разбежались трещины.
Маки ухватил Дитера за лицо и потащил на себя. Тот попытался вцепиться в прилавок, чтобы не упасть, и завопил. Осколки разбитого стекла впились в него, словно когти, распоров рукав синего костюма, голубую рубаху и кожу цвета брюха дохлой рыбины под ними. Кровь залила цейссовские объективы и японские фотокамеры, которые каким-то образом проникали в ФРГ вопреки шовинизму и грабительским импортным пошлинам.
– Мы же были товарищами! Почему? Почему?
Все тощее тело Маки сотрясалось в праведном гневе. В глазах стояли слезы. Руки у него завибрировали сами по себе.
Дитер завизжал, ощутив, как они проскребли по оставшейся после бритья щетине – единственном изъяне в его вылощенном облике.
– Я не знаю, о чем ты говоришь! – захлебывался рыданиями он. – Я никогда ни о чем таком не думал… я просто подыгрывал ей…
– Врешь!
Злость клокотала в нем, его руки жужжали, жужжали, жужжали, а Дитер дергался и выл, с его щек по кускам начала сходить плоть. Туз ухватил его крепче, сжал скулы в ладонях, и нарастающая вибрация от рук передалась через кости во влажную массу мозга; глаза жертвы закатились, язык вывалился, от яростного сотрясения все жидкости в черепе вскипели – и голова разлетелась на куски.
Маки попятился, воя, словно шел по горячим угольям; запекшиеся ошметки набились в глаза, прилипли к его щекам и волосам. Когда он смог видеть, то обошел вокруг прилавка и пнул дергающееся тело, которое сползло на покрытый линолеумом пол. Кассовый аппарат подмигивал оранжевым глазком, сообщая о сбое, витрину заливала кровь, и повсюду были разбросаны комья жирного желто-серого мозга.
Он обтер руки о куртку и закричал, когда понял, что они все такие же липкие.
– Ах ты, ублюдок! – Он снова пнул обезглавленный труп. – По твоей милости я в этом дерьме с ног до головы, мерзкая тварь! Свинья, свинья, свинья!
Он присел на корточки, взялся за фалду пиджака продавца и стер ею самые большие комья с лица, рук и кожаной куртки.
– Эх, Дитер, Дитер, – всхлипнул он, – я хотел поговорить с тобой, глупый ты сукин сын.
Он поднял с пола холодную руку, поцеловал ее, осторожно положил на забрызганный лацкан. После этого отправился в туалет и, как мог, попытался отмыться.
Постепенно гнев и печаль выветрились, оставив после себя странный восторг. Дитер попытался водить Фракцию за нос и заплатил за это, и какая Маки разница, если он не сумел выяснить почему? Это не имеет никакого значения, ничто не имеет значения. Маки – туз, а через пару часов он покажет этим козлам…
Стеклянная дверь открылась, и кто-то вошел в магазин. Рассмеявшись про себя, Маки выключился и прошел сквозь стену.
По крыше лимузина барабанил дождь.
– За обедом нам предстоит встретиться с множеством влиятельных людей, сенатор, – говорил молодой чернокожий мужчина с серьезным выражением на длинном узком лице, ехавший спиной к водителю. – Это превосходная возможность доказать вашу приверженность идеям терпимости и братства, не только в отношении джокеров, но и членов угнетенных меньшинств любого рода. Поистине превосходная.
– Я уверен, так оно и будет, Ронни.
Подперев подбородок кулаком, Хартманн смотрел мимо своего младшего помощника в запотевшее окно. Жилые кварталы проносились мимо, бурые и безликие. Казалось, здесь, в такой близости от Стены, Берлин затаил дыхание.
– «Aide et Amitie» во всем мире известны своей работой по распространению идей терпимости, – продолжал Ронни. – Глава берлинского отделения, герр Пралер, недавно добился признания за свои усилия по улучшению общественного отношения к гастарбайтерам из Турции, хотя он, насколько я понимаю, э э, довольно противоречивая личность…
– Чертов коммунист, – проворчал с переднего сиденья Мёллер. Это был дюжий светловолосый младший агент в штатском, большерукий и лопоухий, что придавало ему сходство с охотничьим щенком. Из уважения к американскому сенатору он говорил по-английски, хотя благодаря бабушке-немке и курсу немецкого в университете Хартманн знал немецкий вполне сносно.
– Герр Пралер – активист «Rote Hilfe» – «Красной помощи», – пояснил с заднего сиденья оппонент Мёллера, Блюм. Он сидел сбоку от Гарлемского Молота, который с головой ушел в разгадывание кроссворда в «Нью-Йорк таймс» и вел себя так, как будто находился в машине совершенно один. – Понимаете, он адвокат. Защищает радикалов еще с тех времен, когда Андреас Баадер был мальчишкой.
– Помогает проклятым террористам отделаться легким испугом, вы хотите сказать.
Блюм рассмеялся и пожал плечами. Он был более худощавым и смуглым, чем Мёллер, а его кудрявые черные волосы разрослись так буйно, что не вполне вписывались даже в широко известные своим либерализмом стандарты берлинской Schutzpolizei. Но взгляд его одухотворенных карих глаз был цепким, и, судя по его манере держаться, этот человек умел пользоваться пистолетом в подмышечной кобуре, которая так оттопыривала его серый пиджак, что даже тщательный немецкий крой не мог до конца этого скрыть.
– Даже радикалы имеют право на защиту в суде. Это Берлин, Mensch. Мы здесь относимся к свободе очень серьезно – хотя бы только ради того, чтобы показать пример нашим соседям, ja?
Мёллер скептически хмыкнул.
Ронни заерзал на сиденье, взглянул на часы.
– Нельзя ли ехать чуть побыстрее? Не хотелось бы опоздать.
Шофер ухмыльнулся через плечо. Он напоминал уменьшенную копию Тома Круза, разве что чуть больше смахивал на хорька.
– Здесь очень узкие улицы. Не хотелось бы попасть в аварию. Тогда мы опоздаем еще больше.
Помощник сенатора поджал губы и принялся рыться в бумагах в открытом портфеле, который лежал у него на коленях. Хартманн бросил еще один взгляд на мощную фигуру Молота, который все так же бесстрастно не замечал никого из присутствующих. Кукольник вел себя на удивление спокойно, учитывая тот утробный страх, который он испытывал перед тузами. Пожалуй, от близости Джонса у него даже захватывало дух.
Впрочем, ничто в облике Гарлемского Молота не выдавало в нем туза. Обычный чернокожий мужчина лет сорока – бородатый, лысеющий, крепкого сложения, чувствующий себя явно не в своей тарелке в тесном пиджаке и галстуке.
Но на самом деле он весил четыреста семьдесят фунтов и был вынужден сидеть в центре «Мерседеса», чтобы не создавать крена. Возможно, Джонс был самым сильным человеком в мире, не исключено, что сильнее даже Золотого Мальчика, но он отказывался устроить состязание, чтобы разрешить этот вопрос. Ему не нравилось быть тузом, также не нравилось быть знаменитостью, он терпеть не мог политиков и вообще считал предпринятое путешествие сплошной тратой времени. У Хартманна сложилось впечатление, что Молот согласился участвовать в этой затее исключительно из-за своих соседей в Гарлеме, которые млели от его известности, а ему не хотелось их огорчать.
Джонс был символом. Он знал это. И негодовал. Вот почему Хартманн уговорил его участвовать в обеде «Aide et Amitie»; кстати, несмотря на всю высокоморальную болтовню о братстве, большинство немцев не любили черных и в их обществе чувствовали себя неуютно. От Кукольника подобные вещи сложно было утаить, он находил уязвленную гордость Молота и неловкость их хозяев забавными; ради этого почти стоило сделать из Джонса еще одну марионетку. Хотя… Гарлемский Молот был главным образом известен как туз-силач, но истинные пределы его способностей оставались загадкой. Даже самая крошечная вероятность разоблачения Кукольником просто не рассматривалась.
Кроме приятного возбуждения, которое он испытывал оттого, что все были выбиты из равновесия, Хартманну уже начинал надоедать Билли Рэй. Карнифекс рвал и метал, когда сенатор бросил его вместе с остальной группой у Стены, наказав ему сопровождать миссис Хартманн и двух старших помощников обратно в гостиницу, – но он не мог ничего сказать, чтобы не обидеть их хозяев, чья служба безопасности тоже не дремала. И потом, что может случиться, если с ним рядом Молот?
– Scheisse, – выругался шофер. Он завернул за угол и обнаружил, что на проезжей части открыт люк, а улицу за ним перегораживает серо-белый фургон. Взвизгнули тормоза.
– Идиоты, – буркнул Мёллер. – Их не должно здесь быть.
Он открыл пассажирскую дверцу.
Блюм со своего места рядом с Хартманном бросил взгляд в зеркало заднего вида.
– О хо-хо, – проговорил он негромко. Его правая рука нырнула за пазуху.
Хартманн вытянул шею. Еще один фургон встал поперек улицы едва ли в тридцати футах от них. Его дверцы открылись, из них на влажную от дождя мостовую высыпали люди. Они были вооружены. Блюм предостерегающе крикнул что-то своему напарнику.
У самой машины выросла фигура. Лимузин наполнил жуткий металлический скрежет. У Грега перехватило дыхание при виде того, как человеческая рука, рассыпая снопы искр, разрезала крышу машины.
Мёллер шарахнулся в сторону. Потом выхватил из кобуры свой МР5 К, приставил его к стеклу и дал очередь. Брызнуло стекло.
Рука отдернулась.
– Боже правый! – крикнул Мёллер. – Пули прошли прямо сквозь него!
Он распахнул дверцу и выскочил наружу. Между тем по лобовому стеклу разбежалась тонкая паутинка. Человек, который разрезал крышу машины, вскрикнул и свалился. Мёллера отбросило на крыло машины, он рухнул на мостовую, корчась и исходя криком. Пиджак на нем распахнулся, и было видно, как к его груди прилипли алые паучки.
Выстрелы прекратились. Внезапная тишина показалась оглушительной. Пальцы Кукольника намертво вцепились в обитый подлокотник дверцы; мысленный крик Мёллера ворвался в него, словно наркотик в вену. Он ахнул – от обжигающего шального удовольствия и от леденящей волны своего собственного страха.
– Hдnde hoch! – крикнул человек, стоявший рядом с фургоном, который преграждал им путь. – Руки вверх!
Джонс опустил большую ладонь на плечо Хартманна и придавил его к полу. Затем осторожно, боясь раздавить, перебрался через сенатора и налег всей своей тяжестью на дверцу. Металл застонал и поддался, в то время как Блюм, действовавший более традиционным способом, поднял рычажок на своей дверце, чтобы отключить блокировочный механизм, повернул его на себя и плечом открыл дверцу. Он вскинул короткоствольный пистолет-пулемет, вцепившись левой рукой в переднюю рукоятку, прицелился из-за дверцы, и в этот миг Грег крикнул:
– Не стрелять!
Молот уже мчался к фургону. Террорист, который застрелил Мёллера, наставил на него свое оружие с пустым магазином, нажал на спусковой крючок, шутовски изобразил панику. Джонс несильно приложил его тыльной стороной руки. Нападавший отлетел назад, ударился о стену здания и остался лежать на тротуаре.
Время растянулось, как струна. Джонс присел на корточки, просунул руки под фургон. Поднатужился и распрямился с машиной в охапке. Водитель завопил от ужаса. Туз перехватил фургон поудобнее и поднял его над головой, как будто это была не особенно тяжелая гантель.
Из второго фургона вырвалась автоматная очередь. Пули превратили спину пиджака Джонса в решето. Он пошатнулся, едва не потерял равновесие, неловко обернулся, описав полукруг фургоном, который так и держал над головой. Тогда несколько террористов выстрелили разом. Он поморщился и упал навзничь.
Фургон придавил его сверху.
Водитель лимузина открыл дверцу со своей стороны; в руках у него был маленький черный Р7. Блюм дал короткую очередь по второму фургону. Девятимиллиметровые пули пробили в металле аккуратные отверстия; какой-то человек шарахнулся в сторону – джокер, понял Хартманн. Да что это за чертовщина?
Он пригнул голову и ухватил Блюма за фалду пиджака. Машина содрогнулась от ударов пуль. Водитель вскрикнул и вывалился из машины. Сенатор услышал, как кто-то закричал по-английски:
– Прекратите огонь!
Грег озвучил это требование Блюму, полицейский обернулся к нему.
– Есть, сэр.
В тот же миг автоматная очередь прошила открытую дверцу; дождем брызнуло стекло, и Блюма бросило на сенатора.
Ронни распластался по спинке водительского сиденья.
– О боже, – простонал он. – Боже правый!
Он выскочил из машины там, где Джонс высадил дверцу, и бросился бежать; бумаги, разлетевшиеся из раскрытого портфеля, окружили его стаей белых чаек.
Террорист, которого Молот шваркнул о стену, пришел в себя настолько, что смог подняться на колено и вставить еще один магазин в свой «калашников». Он вскинул автомат к плечу и судорожной очередью разрядил его в помощника сенатора. Изо рта Ронни вырвался крик пополам с кровью. Он пошатнулся и рухнул.
Хартманн скорчился на полу в полупаническом, полуэкстатическом трансе. Блюм умирал, держась за его руку, края пулевых отверстий в его груди смыкались и размыкались, как губы кровопийц-ламий, его жизненная сила аритмическим прибоем утекала в сенатора.
– Больно, – сказал полицейский. – Мама, пожалуйста, мама…
Он умер. Грег дернулся, как пригвожденный гарпуном тюлень, – остатки жизни умирающего хлынули в него.
Там, на улице, его молодой помощник пытался ползти на руках, оставляя за собой на тротуаре кровавый след. Террорист, изрешетивший его пулями, небрежной походкой подошел вплотную к нему, вставил в автомат третий магазин. Ронни сощурил на него беспомощные глаза. Хартманн отстраненно вспомнил, что его помощник отчаянно близорук и без очков практически ничего не видит.
– Пожалуйста, – сказал Ронни, и изо рта у него потекла кровь. – Пожалуйста.
– Вот тебе Negerkuss, – сказал террорист и всадил ему пулю в лоб.
– Боже милостивый, – пробормотал сенатор.
Чья-то тень накрыла его, тяжелая, словно труп. Он поднял обезумевшие глаза на силуэт, черневший на фоне серого неба. Чьи-то пальцы ухватили сенатора за руку, электрический разряд сотряс все его тело, и сознание разорвалось в озоновой судороге.
Снова став материальным, Маки вскочил на ноги и сдернул с головы лыжную маску.
– Ты стреляла в меня! Ты же могла меня убить! – заорал он на Аннеке. Лицо у него было почти черным.
Она лишь рассмеялась.
Мир навалился на Маки во всем своем фотографическом разноцветье. Он двинулся на нее, руки у него завибрировали, как вдруг какой-то шум за спиной заставил его обернуться.
Карлик вцепился в дульный гаситель еще не остывшего автомата Ульриха и исполнял партию Маки, ну разве что с небольшими вариациями.
– Ах ты, тупица несчастный, ты мог убить его! – орал он. – Ты мог угробить этого чертова сенатора!
Ульрих дал ту последнюю очередь, которая уложила легавого с заднего сиденья лимузина. Он, штангист, едва удерживал в руках свое оружие, за которое с поразительной силой дергал карлик. Они кружили на одном месте, фыркая друг на друга, как два кота. Маки невольно расхохотался.
Молния подошел к нему сзади, коснулся плеча рукой в перчатке.
– Брось. Надо уходить, и быстро.
Маки выгнулся дугой навстречу прикосновению, словно кошка. Но его злость уже прошла. Аннеке тоже смеялась над телом человека, которого только что прикончила, и он не мог не присоединиться к ней.
– Negerkuss, ты сказала: «Вот тебе Negerkuss». Ха-хаха. Вот умора.
«Поцелуй негра» – так назывались маленькие печеньица, покрытые шоколадом. Еще смешнее было то, что, как ему говорили, «Поцелуй негра» был фирменным знаком одной группировки из тех времен, когда все они, кроме Вольфа, были совсем маленькими.
То был нервный смех, смех облегчения. Он уже подумал, что все пропало, когда этот скот выстрелил в него; он увидел наведенное на него дуло пистолета как раз вовремя, чтобы выключиться, и внутри у него забурлил черный гнев, и ладонь, казалось, сама завибрировала, твердея, от желания вогнать ее в глотку этому легавому, чтобы он почувствовал ее гудение, ощутить, как горячая кровь течет по руке и ее брызги окропляют лицо. Но ублюдок уже сдох, теперь уже слишком поздно…
Он снова забеспокоился, когда негр поднял фургон, но товарищ Ульрих застрелил его. Американец был силен, однако пули уложили его. Маки нравился товарищ Ульрих. Он так уверен в себе, такой мужественный и мускулистый. Его любят бабы; Аннеке вон так к нему и липнет. Не будь Маки тузом, он, может, даже позавидовал бы ему.
У самого Маки пистолетов не водилось. Он терпеть их не мог, и потом, у него не было необходимости в оружии – разве можно придумать оружие лучше его собственного тела?
Американский джокер по прозвищу Скребок пытался вытащить из лимузина обмякшее тело Хартманна.
– Он мертвый? – спросил Маки по-немецки, поддавшись внезапному приступу паники. Карлик отпустил дуло автомата Ульриха и дикими глазами уставился на машину. Ульрих едва не упал от неожиданности.
Скребок поднял глаза на Маки, он ничего не понял. Маки повторил вопрос на ломаном английском, которому он успел научиться от мамаши до того, как эта никчемная дрянь сыграла в ящик и бросила его на произвол судьбы.
Товарищ Молния натянул перчатку на вторую руку. На нем не было маски, и теперь Маки заметил, что при виде крови, которой была залита вся улица, его лицо слегка позеленело.
– Да жив он, – ответил он вместо Скребка. – Я просто ударил его током. Идемте, нам надо торопиться.
Маки ухмыльнулся и кивнул. Такое проявление слабости со стороны Молнии вызвало у него какое-то удовлетворение, несмотря на то что ему хотелось угодить русскому тузу почти так же сильно, как и его собственному начальнику ячейки, Вольфу. Он решил помочь Скребку, однако находиться так близко от джокера ему было очень противно. Он опасался случайно его задеть; при одной мысли об этом мороз продирал по коже.
Товарищ Вольф стоял, держа в руке свой «калашников», из которого не сделал ни единого выстрела.
– Давайте его в фургон, – приказал он. – И этого тоже. – Он кивнул на товарища Вильфрида, который на нетвердых ногах выбрался с водительского места и стоял на коленях, извергая свой завтрак на мокрый асфальт.
Снова пошел дождь. Лужи крови на мостовой начали расползаться, словно развевающиеся на ветру знамена. Вдалеке душераздирающе взвыли сирены.
Хартманна сунули во второй фургон. Скребок уселся за руль. Молния устроился рядом с ним. Джокер дал задний ход, машина заехала на тротуар, развернулась и помчалась прочь.
Маки выбивал на колене яростную дробь.
«У нас получилось! Мы захватили его!»
Он едва сидел на месте. Под джинсами его член напрягся и затвердел.
Из заднего окна он увидел, как Ульрих из баллончика красной краской рисует на стене буквы: RAF. Он снова рассмеялся. Да, от этого буржуи наложат в штаны, будьте уверены. Десять лет назад эта аббревиатура была в Федеративной Республике синонимом слова «террор». Теперь так будет опять. Сердце у Маки ликующе забилось.
Джокер, с головы до пят закутанный в потертый плащ, подошел к стене и перебинтованной рукой написал под первыми тремя буквами еще три: ДСО.
Второй фургон чуть накренился в сторону, наехав на распростертое тело чернокожего американского туза, и покатил прочь.
Зажав под мышкой портативный компьютер и прикусив губу, Сара пересекла вестибюль отеля «Бристоль-Кемпински» быстрыми шагами, которые показались бы стороннему наблюдателю признаком уверенности. Это заблуждение уже не раз сослужило журналистке хорошую службу.
В задумчивости она нырнула в бар самого роскошного отеля во всем Берлине.
«О самом турне уже давным-давно все написано-перенаписано, по крайней мере то, что можно напечатать в газете, – подумала она, – ну и черт с ним». При мысли о том, что она стала участницей одной из самых пикантных историй из разряда тех, о которых в газетах не печатают, у нее запылали уши.
В баре, разумеется, было темно. Со всеми барами вечно одна и та же история; полированное дерево, медь, старая мягкая кожа и каладиум в кадках – вот что выгодно отличало эту вариацию от прочих. Она подняла темные очки поверх почти белых волос, которые сегодня безжалостно стянула в конский хвост, дала глазам время привыкнуть. К темноте они всегда привыкали быстрее, чем к свету.
В баре оказалось не слишком людно. Пара официантов в нарукавниках и высоких накрахмаленных воротничках с радарной точностью сновали между столиками. За одним столом сидели трое японских бизнесменов, болтали и тыкали пальцами в газету, обсуждая не то обменный курс, не то местные стрип-бары.
В углу Хирам вел деловой разговор, по-французски разумеется, с cordon bleu отеля, который был ниже его ростом, но ничуть не уступал ему в дородности. Шеф-повар «Кемпински» то и дело всплескивал коротенькими ручками, что делало его похожим на толстого птенца, который учится летать.
Кристалис в полном одиночестве расположилась за барной стойкой. Здесь, в Германии, джокеров не жаловали и прозрачной красотки вежливо избегали, вместо того чтобы поднимать вокруг нее шумиху.
Она поймала взгляд журналистки и подмигнула. В слабом свете Сара поняла это лишь по тому, как накрашенные ресницы Кристалис мелькнули по обнаженному глазному яблоку. Она улыбнулась. Их профессиональное сотрудничество, время от времени переходившее в соперничество в обмене информацией, которое было главной игрой в Джокертауне, за время этой поездки переросло в дружбу. С Деброй-Джо у Сары было куда как больше общего, чем с якобы равными ей по положению, которые окружали ее.
Кристалис показывала себя Европе с иной стороны, нежели стране, которая, как она делала вид, была ей неродной. Временами Сара в глубине души завидовала ей. Люди смотрели на Кристалис и видели женщину-джокера, экзотическую, соблазнительную и гротескную, но не ее сущность.
– Не меня ищете?
Сара вздрогнула и обернулась. В конце стойки, едва ли в пяти футах от нее, сидел Джек Браун.
– Я ухожу. – Она хлопнула по компьютеру чуть сильнее, чем требовалось, так что у нее заболели пальцы. – На главпочтамт, отправлю свою последнюю статью по модему. Это единственное место, где можно установить трансатлантическую связь без опасения, что все твои данные перепутаются.
– Удивлен, что вы не болтаетесь где-нибудь без дела вместе с Грегом, – заметил он, искоса поглядывая на нее из-под кустистых бровей.
Сара почувствовала, что заливается краской.
– Присутствие сенатора Хартманна на банкете, возможно, очень заинтересовало бы моих коллег из глянцевых журналов. Но эту новость вряд ли можно назвать серьезной. А ваше мнение, мистер Браун?
После полудня у их делегации ничего не было запланировано. Серьезных новостей здесь почти не было, во всяком случае того рода, что заинтересовали бы читателей. Власти Западной Германии любезно заверили приезжих в отсутствии проблемы дикой карты в их стране и воспользовались турне как фишкой в той игре, которую они вели со своим сиамским близнецом с Востока – взять для примера хоть эту нудную церемонию под дождем у Стены сегодня утром. Конечно, они были правы: даже в процентном отношении число немецких жертв дикой карты было ничтожным. Самую жалкую и неприглядную пару тысяч из них попрятали от глаз подальше по государственным приютам и клиникам. Как бы немцы ни насмехались над американцами за их обращение с джокерами в шестидесятые и семидесятые, своих собственных они стеснялись.
– Думаю, это зависит от того, о чем говорят на банкете. Что у вас на повестке дня после похода на почту?
Он смотрел на нее с ухмылкой главного обольстителя из какого-нибудь низкопробного фильма. Золотистые отблески играли на плоскостях и гранях его лица. Сара досадливо прищурилась. Или он и в самом деле пытается подбивать к ней клинья, или просто дразнит. Ни то ни другое ее не радовало.
– У меня много работы. И потом, мне не помешало бы передохнуть. Кое-кому из нас пришлось в турне поработать.
«Это и вправду та причина, по которой ты обрадовалась, когда Грег намекнул, что неблагоразумно будет ехать на банкет вместе с ним?» – промелькнула у нее мысль. Она удивленно нахмурилась и резко отвернулась.
Большая рука Брауна легла на ее локоть. Она ахнула и стремительно обернулась к нему, рассерженная и готовая впасть в панику. Что она может сделать человеку, которому под силу поднять автобус? Отстраненный наблюдатель в ее душе, ее внутренний журналист, с иронией отметил, что не кто иной, как Грег, которого она когда-то возненавидела, причем со всей страстью, стал первым за многие годы мужчиной, чье прикосновение не было ей противно…
Но Джек Браун, нахмурясь, смотрел мимо нее в вестибюль отеля. Он начал заполняться крепкими и решительными молодыми мужчинами в костюмах. Один из них вошел в бар, пристально посмотрел на Брауна, сверился с листком бумаги, который держал в руке.
– Герр Браун?
– Да, это я. Чем могу служить?
– Я из берлинской Landespolizei. К сожалению, я вынужден просить вас не выходить за пределы отеля.
Браун выпятил челюсть.
– С чего бы это?
– Сенатор Хартманн похищен.
Эллен Хартманн осторожно, словно стеклянную, прикрыла дверь и повернулась к ней спиной. Цветущие виноградные лозы на ковре, казалось, обвивались вокруг ее щиколоток, когда она прошла по комнате и присела на кровать.
Ее глаза были сухи. Их щипало, но они были сухи. Она еле заметно улыбнулась. Ей нелегко было дать выход своим чувствам. Она так давно привыкла сдерживаться перед камерами. И Грег…
«Я знаю, что он собой представляет. Но он – все, что у меня есть».
Она взяла с прикроватного столика носовой платок и принялась методично рвать его на кусочки.
– Добро пожаловать в cтрану живых, сенатор. По крайней мере, на время.
Сознание медленно вернулось к Хартманну. Во рту стоял металлический привкус, в ушах звенело. Правое плечо саднило, как от солнечного ожога. Кто-то мурлыкал знакомый мотивчик. Бубнило радио.
Глаза увидели темноту. Его кольнул привычный страх слепоты, потом что-то прижалось к глазным яблокам, сзади появилось тянущее ощущение, и он догадался, что на глазах у него повязка, для верности замотанная липкой лентой. Запястья у него были связаны за спинкой деревянного стула.
После осознания, что он пленник, самым тяжелым открытием стали запахи: пот, жир, плесень, пыль, влажная ткань, незнакомые специи, застарелая моча и свежая оружейная смазка.
Он разложил все эти впечатления по полочкам, прежде чем позволить себе узнать этот скрипучий голос.
– Том Миллер, – произнес он. – Жаль, не могу сказать, что рад нашей встрече.
– О да, сенатор. Зато я могу. – Злорадство Гимли обдавало его, как и зловонное дыхание – зубная паста и лосьон для рта принадлежали миру натуралов. – Я мог бы еще добавить, что вы не представляете, как долго я дожидался этого момента, но вы, разумеется, представляете. Кому, как не вам, это знать.
– Раз уж мы с вами так хорошо знаем друг друга, почему бы вам не развязать мне глаза, Том?
Он говорил и одновременно пытался прощупать его своей силой. Последний физический контакт с карликом имел место десять лет назад, но он не думал, чтобы единожды созданная связь со временем ухудшалась. Утрата власти страшила Кукольника больше всего на свете, за исключением разоблачения; а разоблачение само по себе значило окончательную и бесповоротную потерю силы. Если бы Хартманну удалось снова закинуть свои крючки в душу Гимли, он мог бы по крайней мере сдержать панику, которая бурлила, словно расплавленная магма, где-то в горле.
– Гимли! – выкрикнул карлик. Его слюна забрызгала Хартманну губы и щеки.
Грег мгновенно потерял связь. Кукольник отступил. На миг он ощутил ненависть, пылавшую, словно раскаленный провод. Он подозревает!
Под этой ненавистью, под сознательным слоем разума крылась уверенность, что в Греге Хартманне есть что-то, не вписывающееся в рамки обыденности, что-то, неотделимо связанное с кровавыми беспорядками джокертаунских восстаний. Гимли не туз, сенатор был уверен в этом. Но присущая ему болезненная подозрительность сама по себе была чем-то вроде шестого чувства.
Впервые за всю свою жизнь Кукольник столкнулся с возможностью лишиться своей марионетки.
Хартманн чувствовал, что побледнел и вздрогнул, но, к счастью, такую реакцию вполне можно было объяснить реакцией на плевок.
– Гимли, – еще раз повторил карлик. – Так меня зовут. А повязка останется на глазах, сенатор. Вы знаете меня, но этого нельзя сказать обо всех остальных. И им хотелось бы, чтобы впредь все оставалось так же.
– Все равно ничего не получится. Думаете, лыжная маска скроет джокера с мохнатой мордой? Я… то есть, если кто-нибудь видел, как вы увозили меня, они без труда опознают вас и вашу шайку.
«Моя разговорчивость неуместна, – запоздало сообразил он. – Не хотелось бы, чтобы Миллер задумывался над тем, что я мог разглядеть и некоторых из его сообщников».
То, чем его вырубили, похоже, основательно шарахнуло ему по мозгам – что-то вроде электрошока. Давно, еще в шестидесятых, он недолго участвовал в «рейсах свободы» – это было очень в духе многообещающей программы Кеннеди «Новые рубежи», – и всегда была ненависть, хмельная, словно вино, всегда была возможность восхитительного насилия, багрянец и индиго. Но во время марша протеста в Сельме какой-то тупой южанин из национальной гвардии ткнул его электрошокером; этот опыт, по его мнению, оказался слишком личным, и он поспешно уехал на север. Но те давние ощущения были в точности такие, как в лимузине.
– Да ну, почему бы не снять с него повязку? – сказал скрипучий баритон по-английски, с заметным акцентом. – Скоро о нас узнает весь мир.
– Ну ладно, – ответил Гимли.
Кукольник ощущал его возмущение даже на расстоянии. Том Миллер был вынужден делить с кем-то сцену, а это ему не нравилось. Сквозь бурление зарождающейся паники начали пробиваться пузырьки интереса.
Хартманн услышал скрип шагов по полу. Кто-то затеребил повязку, чертыхнулся, и он невольно ахнул, когда липкую ленту дернули и она неохотно отстала от его волос и кожи.
Первое, что он увидел, было лицо Гимли. Оно все так же походило на торбу, набитую гнилыми яблоками. Торжествующее выражение нисколько не улучшало впечатления. Грег отвел взгляд от карлика и осмотрел комнату.
Они находились в убогой тесной квартирке, неотличимой от миллионов убогих тесных квартирок в любом другом уголке мира. Грязный деревянный пол, полосатые обои в пятнах… По разбросанному повсюду хрусткому и шелестящему мусору Хартманн сделал вывод, что квартира заброшена. И все же в треснувшем шаре люстры на потолке горела лампочка, и он ощущал, что радиатор с гудением гоняет слишком жаркий воздух, как все радиаторы в Германии, пока не наступает июнь.
Он вполне мог находиться в Восточном секторе Берлина – нечего сказать, веселая перспектива. С другой стороны, ему уже приходилось бывать в немецких домах. Здесь пахло как-то не так.
В комнате находились еще трое явных джокеров: один был закутан с головы до ног в пыльную рясу с капюшоном, другого покрывал желтоватый хитин в крошечных красных пупырышках, и еще тот мохнатый, который находился тогда рядом с фургоном. Три молодых натурала на их фоне казались вызывающе нормальными.
Его сила ощущала рядом и других. Странно… Обычно он не мог уловить эмоций человека, если тот не излучал их очень мощно или не был его марионеткой.
Грег бросил взгляд через плечо. Ага, еще двое, на вид натуралы, хотя щуплый юнец в кожаной куртке, прислонившийся к грязной стене рядом с радиатором, произвел на него странное впечатление. Рядом с ним в аляповатом пластмассовом кресле сидел, засунув руки в карманы плаща, мужчина за тридцать. Хартманн подумал, что старший подсознательно пытается держаться подальше от молодого; когда их глаза встретились, он заметил промелькнувшее в них выражение печали.
Возможно, это напряжение обострило его восприятие, возможно, у него просто разыгралось воображение. Но от этого ухмыляющегося юнца исходило нечто такое, что щекотало границы его сознания.
Под чьей-то подошвой хрустнул мусор. Хартманн оглянулся на звук и увидел громадного натурала, одетого в пиджак и брюки странного коричнево зеленого цвета. Он был без галстука, толстая шея выглядывала из воротника рубахи, расстегнутого так, что виднелась поросль седеющих светлых волос на груди. Мощные ручищи лежали на бедрах, так что фалды задрались. Так мог выглядеть герой постановки «Пожнешь бурю». Длинные волосы были зачесаны назад, открывая высокий лоб.
Он улыбнулся. У него было некрасивое грубое лицо из тех, что нравятся женщинам и внушают доверие мужчинам.
– Несказанно рад познакомиться с вами, сенатор.
Оказывается, это он обладатель голоса, который убедил Гимли развязать ему глаза.
– Перевес на вашей стороне.
– Верно. Однако, полагаю, мое имя тоже должно быть вам знакомо. Вольфганг Пралер.
За спиной у Хартманна кто-то досадливо прищелкнул языком. Пралер нахмурился, потом рассмеялся.
– О, товарищ Молния, я раскрыл тайну? Разве мы не сошлись во мнении, что нам следует выйти из темноты, чтобы выполнить столь важную задачу?
Как и многие образованные берлинцы, он говорил по-английски с выраженным британским акцентом. При имени Молния Кукольник встревожился. Русское слово! В Советском Союзе была серия космических спутников с таким названием.
– Я хочу знать, что здесь происходит, – заявил Хартманн. И в тот же миг сердце у него ушло в пятки. Он не собирался разговаривать в таком тоне с хладнокровными убийцами, на милости которых целиком и полностью находился. Но Кукольник, который неожиданно впал в высокомерие, закусил удила. – Вы что, так сильно хотели познакомиться со мной, что не смогли дождаться банкета «Aide et Amitie»?
Пралер гулко расхохотался.
– Браво! Но неужели так трудно догадаться? Сенатор, вы не должны были доехать до этого банкета. Вас, как говорите вы, американцы, подставили.
– Клюнул на наживку и угодил в мышеловку, – сказала худощавая рыжеволосая женщина в джинсах и черном свитере с большим воротником. – Крысу ловят на сыр, а аристократа – на банкет.
– Крысы и аристократы, – повторил чей-то голос. – Жирная крыса. Жирный аристократ.
Голос был юношеский и ломающийся: тот самый парнишка в кожаной куртке. Грег ощутил, как по его мошонке, точно палец шлюхи, пробежал холодок. Сомнений быть не могло. Он улавливал исходящие от парня эмоции, как помехи из эфира. Здесь пахло чем-то весьма могущественным и чем-то грозным. В кои-то веки Кукольник не выказал желания углубляться дальше.
Он боялся этого парня. Больше, чем всех остальных, чем Пралера, чем этих случайных юнцов с пушками. Даже больше, чем Гимли.
– Вы пошли на такие хлопоты ради того, чтобы помочь Гимли свести со мной воображаемые старые счеты? – выдавил он из себя. – Как великодушно с вашей стороны.
– Мы делаем это ради революции, – заявил совсем молоденький натурал с ежиком светлых волос.
Судя по выражению его лица, фраза далась ему с трудом. Свитер и джинсы сидели на его атлетической фигуре как влитые. Он стоял у стены, поглаживая дуло советского автомата, который упирался в пол у его ноги.
– Вы тут ни при чем. – Женщина отбросила со лба прямую челку. – Вы – просто орудие. Что бы вы с вашим самомнением себе ни навоображали.
– Да кто вы такие, черт возьми?
– Мы носим священное имя – «Фракция Красной Армии», – ответила она.
Рядом с ней по-турецки сидел коренастый юнец и колдовал над радиоприемником, стоящим на колченогой тумбочке. На Хартманна он не смотрел.
– Его дал нам товарищ Вольф, – сообщил светловолосый парнишка. – Он раньше был с Баадером, Майнхоф и всеми остальными. Они были вот какими близкими друзьями. – Он вскинул сжатый кулак.
Хартманн закусил губу. С тех пор как в начале семидесятых террористические войны захлестнули Европу, радикальные адвокаты не раз оказывались непосредственно вовлеченными в деятельность тех, кого они представляли в суде, особенно в Германии и Италии. По всей видимости, если парнишка сказал правду, Пралер все это время был лидером группировки Баадера – Майнхоф, а власти ни сном ни духом об этом не ведали.
Хартманн взглянул на Тома Миллера.
– Я сформулирую свой вопрос по-иному. Вы-то как оказались в этом замешаны, Гимли?
– Нам просто посчастливилось оказаться в нужном месте в нужное время, сенатор.
Карлик осклабился. Кукольника охватило желание размазать эту самодовольную морду, вырвать у карлика кишки и удавить его ими. Досада стала для него настоящей пыткой.
Капля пота сороконожкой поползла по лбу Грега. Его собственные эмоции до странности не совпадали с состоянием Кукольника: его второе «я» металось от ярости к страху, он же ощущал главным образом усталость и раздражение. И еще грусть. Бедный Ронни. Он был исполнен таких благих намерений. Он так старался.
Рыжая внезапно хлопнула сидящего парня по плечу.
– Вильфрид, дубина, да вот же она! Ты перекрутил.
Тот пробормотал извинение и открутил колесико назад.
– …захвачен «Фракцией Красной Армии», действующей совместно с американской организацией «Джокеры за справедливое общество», которая бежала от преследований у себя на родине. – Это был голос товарища Вольфа, льющийся, словно жидкий янтарь, из дешевого старенького приемничка. – Условия освобождения таковы: освобождение борца за свободу Палестины аль-Муэдзина. Самолет, заправленный достаточным количеством топлива, чтобы доставить аль-Муэдзина в любую страну освобожденного третьего мира. Гарантия неприкосновенности для всех членов этой группировки. Мы также требуем снести мавзолей Джетбоя и построить на его месте учреждение, которое давало бы приют и предоставляло медицинское обслуживание джокерам, ставшим жертвой американской нетерпимости. И последнее требование, исключительно для того, чтобы уязвить капиталистических свиней в их самое больное место, – десять миллионов долларов наличными, которые будут употреблены на помощь жертвам американской агрессии в Центральной Америке. Если эти условия не будут выполнены сегодня до десяти часов вечера по берлинскому времени, сенатор Грег Хартманн будет казнен. А теперь мы возвращаемся к обычной программе вещания.
– Надо что-то делать.
Хирам Уорчестер теребил бороду и смотрел в окно на рваное небо над Берлином.
Проныра Даунс перевернул карту. Тройка треф. Он поморщился.
Билли Рэй мерил шагами ковер на полу номера Хирама, словно мучимый зудом тираннозавр.
– Если бы я там был, ничего этого никогда бы не произошло, – сказал он, метнув злобный взгляд на Джонса.
Гарлемский Молот сидел на диване. Диван был дубовый, с цветастой обивкой, и, подобно многим предметам обстановки в этом отеле, пережил войну. К счастью, в конце XIX века мебель делали добротно, на совесть.
Джонс издал утробный скрежещущий звук и уткнулся взглядом в свои ручищи, которые едва ли не скручивал в узлы между коленями.
Дверь распахнулась, и в комнату влетела Соколица. Влетела, образно выражаясь: ее крылья трепетали за спиной. На ней была просторная велюровая блуза и такие же брюки, которые скрадывали ее заметную уже беременность.
– Я только что слышала по радио… ужасно, правда? – Она замерла и уставилась на Молота. – А вы-то что здесь делаете?
– То же, что и вы, мисс Соколица. Меня не выпускают.
– Но почему вы не в больнице? Говорили, что вы тяжело ранены.
– Подумаешь, подстрелили маленько. – Он похлопал себя по животу. – У меня крепкая шкура, вроде этого кевлара, про который в «Попьюлар сайенс» пишут.
Даунc перевернул еще одну карту. Красная восьмерка.
– Черт, – пробормотал он.
– Но на вас ведь упал фургон, – продолжала Соколица.
– Ну да, но, понимаете, мои кости состоят не из кальция, а из тяжелых металлов, так что они вроде покрепче и погибче и все такое, да и внутренности и все остальное у меня куда прочнее, чем у большинства народу. И выздоравливаю я ужасно быстро – да и не болею совсем – с тех пор, как вытащил туза. Так что я крепкий орешек.
– Тогда какого дьявола ты дал им уйти? – не выдержал Билли Рэй, он почти кричал. – Черт побери, ты отвечал за сенатора! Мог бы показать им, где раки зимуют.
– Сказать по правде, мистер Рэй, мне пришлось совсем несладко. Какое-то время я был вообще ни на что не годен.
«Мистер» прозвучало в его устах совсем иначе, чем за минуту до этого «мисс». Билли Рэй вскинул голову и уперся в него тяжелым взглядом. Джонс и ухом не повел.
– Отстань от него, Билли, – сказала напарница Карнифекса, леди Тьма, которая сидела сбоку, скрестив длинные ноги.
Соколица дотронулась до плеча Молота.
– Должно быть, это было ужасно. Я удивлена, как вас вообще выпустили из больницы.
– А его никто и не выпускал, – заметил Даунс, приподнимая верхнюю часть колоды, которую он держал в левой руке, чтобы подглядеть внутрь. – Он сам вышел. Проломил стену и вышел.
Джонс уставился в пол.
– Не люблю врачей, – пробурчал он.
Крылатая красавица огляделась.
– Где Сара? Бедняжка, ей, наверное, сейчас совсем худо.
– Ей разрешили присутствовать в штабе кризисного контроля в городской ратуше. Никому больше из всех журналистов в нашей группе. Только ей.
Даунc состроил гримасу и продолжил раскладывать пасьянс.
– Сара расспросила мистера Джонса относительно того, что он видел и слышал во время похищения, – сказала леди Тьма. – Он ничего не стал рассказывать, пока не выбрался из больницы.
После несчастного случая, который дал толчок развитию у него вируса дикой карты, Джонса держали в оклахомском отделении Всемирной организации здравоохранения как подопытного кролика. Этот печальный опыт оставил у него почти патологический страх перед медициной и всем, что с ней связано.
– И вот что смешно! – Молот покачал головой. Я лежал там и пытался дышать с этим дерьмо… с этим фургоном на груди и слышал все, что эти люди кричали друг другу. Как ребятишки, которые ссорятся на детской площадке.
Хирам отвернулся от окна. Синяки вокруг глаз, которые появились у него с самого начала тура, казались еще более заметными.
– Я понимаю, – сказал он, прижимая сложенные лодочкой ладони к груди. Руки у него были изящные, как-то не вязавшиеся с его тучным телом. – Я понимаю, что здесь происходит. Этот удар нацелен на всех нас. Сенатор Хартманн – не просто последняя надежда джокеров добиться справедливости – а может, и тузов тоже, теперь, когда этот психованный Барнетт как с цепи сорвался, – он еще и наш друг. Мы пытаемся смягчить удар, ходя вокруг да около. Но так не пойдет. Надо что-то делать.
– Именно это я и говорю. – Билли Рэй грохнул кулаком по ладони. – Пора показать им, где раки зимуют.
– Кому – им? – устало поинтересовалась его напарница.
– Да хотя бы этому недоделанному коротышке Гимли для начала. Надо было брать его еще прошлым летом, когда он околачивался в Нью-Йорке…
– И где ты его найдешь?
– Черт побери, да именно поэтому мы должны заниматься поисками, а не рассиживаться здесь, ломая руки и твердя, как жаль, что драгоценного сенатора нет с нами.
– Десять тысяч полицейских прочесывают улицы, – сказала леди Тьма. – Думаешь, мы найдем его быстрее?
– Но что мы можем сделать, Хирам? – спросила Соколица. Лицо у нее было бледное, кожа туго обтягивала острые скулы. – Я чувствую себя совершенно беспомощной.
Она чуть приоткрыла крылья, потом снова сложила их.
– Эх, Соколица, хотел бы я знать. Но ведь должно же быть что-то…
– Они говорили что-то о выкупе, – встрял Проныра Даунс.
Хирам дважды ударил кулаком по раскрытой ладони, безотчетно подражая Карнифексу.
– Именно. Именно! Может быть, нам удастся собрать достаточную сумму, чтобы вернуть его.
– Десять миллионов – это уйма денег, – заметил Молот.
– Это повод поторговаться. – Взмахом маленькой ручки Уорчестер отмел все возражения. – Чтобы мы да не смогли сбить цену?
– А как быть с требованием отпустить того арабского террориста? Тут мы ничего не можем поделать.
– Деньги – сила. – Даунс пожал плечами. – Не подмажешь – не поедешь.
– Грубо, но верно, – отозвался Хирам, который начал колыхаться в воздухе туда-сюда, словно неуклюжая туча. – Уж наверное, если мы наскребем достаточную сумму, они ухватятся за наше предложение.
– Эй, погодите минутку… – начал Карнифекс.
– Я довольно состоятельный человек, – продолжал Уорчестер, мимоходом сгребая пригоршню мятных пастилок с серебряного подноса. – Я могу внести значительную сумму…
– У меня есть деньги, – с пылом произнесла Соколица. – Я помогу.
Джонс нахмурился.
– Я не слишком люблю политиков, но, черт, у меня такое ощущение, что это я его прохлопал. Я тоже помогу вам, чем смогу.
– Да подождите же, черт вас дери! – воскликнул Билли Рэй. – Президент Рейган уже заявил, что не может быть и речи о переговорах с этими террористами.
– Может, он передумает, если мы приплетем к этому делу Библию и кучу ракетных установок, – уточнил Молот.
Хирам вздернул подбородок.
– Мы частные лица, мистер Рэй. Мы можем делать все, что нам заблагорассудится.
– Бог свидетель, мы еще…
Дверь открылась, и в номер вошел Ксавье Десмонд.
– Я не могу больше сидеть в одиночестве, – сказал он. – Я просто места себе не нахожу… Господи, Джонс, а вы что здесь делаете?
– Какая разница, Дес, – сказал Хирам. – У нас есть план.
В кризисном штабе в городской ратуше представитель Федерального управления уголовной полиции – молодой лопоухий мужчина с желтыми рысьими глазами – постучал пачкой сигарет по краю стола, выбил одну и сунул ее в рот.
– О чем вы вообще думали, когда выпустили это в эфир, не посоветовавшись со мной?
Он не сделал ни малейшей попытки прикурить.
– Герр Нойман, – довольно строго сказал представитель мэра, зажимая телефонную трубку между плечом и двойным подбородком, – мы здесь, в Берлине, инстинктивно сторонимся цензуры. Слишком уж много ее было в старые недобрые времена, na ja?
– Я не об этом. Как прикажете контролировать ситуацию, если нам даже не сообщают, когда принимают подобные меры? – Он откинулся на спинку стула и провел пальцем по верхней губе. – Это может превратиться во второй Мюнхен.
Тахион разглядывал электронные часы, вмонтированные в высокий каблук правого ботфорта, купленного им вчера на Курфюрстендамм. Если не считать этих самых часов, остальной наряд вполне соответствовал моде XVII столетия.
«Этот тур был политическим трюком, – думал он. – И все же мы смогли принести хоть какую-то пользу. Неужели вот так все и закончится?»
– Кто такой этот аль-Муэдзин? – спросил он.
– Его настоящее имя – Дауд Хассани. Он туз, способный причинять разрушения при помощи голоса, как ваш покойный Плакальщик, – сказал Нойман. Если он и заметил, как вздрогнул Тахион, то виду не подал. – Родом из Палестины. Он один из людей Нура аль-Аллы, действует на территории Сирии. Он взял на себя ответственность за крушение лайнера компании «Эль-Аль», который упал в Орли в июне прошлого года.
– Боюсь, это далеко не последний жест Света Аллаха, – проговорил Тахион.
Нойман хмуро кивнул. С тех пор как делегация покинула Сирию, по всему миру прогремело три с лишним десятка взрывов в отместку за их «вероломное нападение» на светоносного пророка.
«Если бы только той несчастной женщине удалось довершить начатое, – подумал Тахион. Пот струился по его шее, затекал за кружевной воротник сорочки. Радиатор гудел и постанывал, нагнетая жаркий воздух. – И почему этим немцам непременно хочется нагреть еще больше эту и без того горячую планету?»
Дверь открылась. Из коридора донесся гомон многоязычной журналистской братии, столпившейся снаружи. Консультант по политическим вопросам проскользнул внутрь и зашептал что-то на ухо представителю мэра. Тот с раздражением грохнул по рычагам телефонной трубкой.
– Мисс Моргенштерн прибыла из отеля «Кемпинги», – возвестил он.
– Скорее пригласите ее сюда, – сказал Тахион.
Представитель мэра выпятил нижнюю губу, влажно поблескивавшую в свете люминесцентных ламп.
– Невозможно. Она представительница прессы, а мы приняли решение на время удалить прессу из этого зала.
Вздернув аристократический нос, Тахион взглянул на своего собеседника.
– Я требую, чтобы мисс Моргенштерн немедленно впустили сюда, – произнес он таким тоном, который на Такисе приберегал для слуг, осмелившихся наступить ему на только что начищенные сапоги.
– Пропустите ее, – велел Нойман. – Она привезла нам записи показаний герра Джонса.
На Саре был длинный белый плащ с ярко-алым, словно окровавленный бинт, поясом шириной в руку. Тахион покачал головой. Как и все прочие ее модные наряды, этот действовал ему на нервы.
Журналистка подошла к нему. Они коротко, сухо обнялись. Затем Сара отвернулась от него, сняла с плеча тяжелую сумку. Тахион задумался. В ее прозрачных глазах действительно блеснул металл или это были всего лишь слезы?
– Ты слышал? – пропела рыжеволосая Аннеке.Один из этих скотов, которых мы шлепнули сегодня, был еврей.
День был в самом разгаре. Радио захлебывалось репортажами и предположениями о похищении. Террористы пребывали в возбужденном состоянии.
– Еще одна капля крови в отмщение за наших братьев в Палестине, – высокопарно заявил Вольф.
– А тот черномазый туз? – поинтересовался парень, смахивающий на лейб-гвардейца и отзывающийся на имя Ульрих. – Он еще не отдал концы?
– Нет, и в ближайшее время не собирается, – ответила Аннеке. – Если верить новостям, он вышел из больницы через час после того, как его туда положили.
– Чушь собачья! Я полмагазина в него выпустил. И собственными глазами видел, как его придавило фургоном.
Женщина подошла к нему и коснулась плеча.
– Милый, тебе не кажется, что, если он в одиночку поднимает фургон, его, может быть, не так-то просто ранить?
Она приподнялась на носочки и поцеловала его за ухом.
– И потом, мы убили двоих…
– Троих, – поправил товарищ Вильфрид, который продолжал переключаться с одной радиостанции на другую. – Второй… э э… полицейский только что умер.
Аннеке радостно захлопала в ладоши.
– Вот видишь!
– Я тоже кое-кого убил, – раздался за спиной Хартманна мальчишеский голос. От одного его звука Кукольника наполнила жизненная сила.
«Тихо, тихо, – предостерег его Грег и задумался: – Неужели это один из моих? Разве возможно создать марионетку и не знать об этом? Или он постоянно излучает эмоции с такой интенсивностью, что я улавливаю их без установления связи?»
Сила внутри его не отвечала.
Парнишка в кожаной куртке пошаркал вперед. Хартманн заметил, что он горбун. Джокер?
– Товарищ Дитер, – продолжал юнец. – Я прикончил его – бр-р! – вот так! – Он поднес к лицу руки, и внезапно они завибрировали, как лезвия мотопилы, расплылись в смертоносной дымке.
Туз! У Грега перехватило дыхание.
Вибрация прекратилась. Мальчишка скалил на остальных желтые зубы. Все притихли.
Сквозь гул крови в ушах сенатор расслышал странный скрежет: мужчина в плаще поднялся с кресла.
– Ты кого-то убил, Маки? – По-немецки он говорил слишком безупречно, даже неестественно. – За что?
Маки опустил голову.
– Он был доносчиком, – сказал он уклончиво. – Товарищ Вольф приказал мне арестовать его. Но он… он попытался убить меня! Честное слово. Он наставил на меня пушку, и я почикал его. – Парень снова взмахнул вибрирующей рукой.
Мужчина медленно вышел вперед, и Хартманн смог разглядеть его. Среднего роста, одет хорошо, но не слишком, светлые волосы аккуратно причесаны. Самую чуточку слишком красив, чтобы его можно было назвать ничем не примечательным. Если не считать рук, которые он вынул из карманов, – на них были надеты толстые резиновые перчатки. Грег вдруг обнаружил, что не может отвести от них взгляда.
– Почему мне не сказали об этом, Вольф?
Голос оставался ровным, но Кукольник различил всплеск гнева. И грусть тоже – сила притягивала ее, теперь в этом не было никаких сомнений. И еще – жуткий страх.
Вольф повел могучими плечами.
– Сегодня утром произошло немало всего, товарищ Молния. Я узнал, что Дитер собирается выдать нас, послал к нему Маки, ситуация вышла из-под контроля. Но теперь все в порядке, все идет лучше некуда.
Факты встали на свое место, как разрозненные части одной головоломки. Молния. Внезапно Хартманн понял, что произошло в лимузине. Человек в резиновых перчатках – туз, и он пустил в ход какой-то вид электроэнергии, чтобы отключить его.
Его зубы едва не раскрошились от силы, с которой он сжал их, чтобы подавить ужас.
«Неизвестный туз! Он раскроет меня, вычислит…»
Его второе «я» хранило спокойствие айсберга:
«Он ничего не знает».
«Но почему ты так уверен? Нам неизвестно, какие у него способности».
«Он – марионетка».
Ему стоило немалых усилий не выдать своих эмоций.
«С чего ты взял?»
«Я завладел им, когда он ударил меня током. Не пришлось даже ничего делать: его собственная сила на миг сплавила наши нервные системы. Больше ничего не требовалось».
Маки заюлил, как щенок, напрудивший на пол.
– Я поступил правильно, товарищ Молния?
Губы русского туза побелели, но он с видимым усилием кивнул.
– Да… в сложившихся обстоятельствах.
Юнец просиял и напыжился.
– Ну да, все так и есть. Я казнил врага революции. Не все же вам задирать носы.
Аннеке фыркнула и кончиками пальцев провела по щеке Маки.
– Что, озабочен поисками личной славы, товарищ? Тебе придется научиться сдерживать эти буржуазные замашки, если хочешь быть членом Фракции.
Маки облизнул губы и вспыхнул. Кукольник ощущал, что творится у него в душе – нечто вроде бурления под поверхностью Солнца.
«А он?» – спросил Хартманн.
«Тоже марионетка. И еще тот накачанный блондин. Они вдвоем перетаскивали нас, когда русский ударил тебя током. От этого удара я стал гиперчувствительным».
Сенатор наклонил голову, чтобы скрыть мрачное выражение лица.
«Как это могло произойти без моего ведома?»
«Я твое подсознание, не забыл? Всегда на боевом посту».
Товарищ Молния вздохнул и вернулся в кресло. Волоски на шее и на тыльной стороне рук у него встали дыбом, реагируя на выброс гиперактивных нейронов. Он ничего не мог поделать с маломощными разрядами подобного рода: они происходили сами собой под действием стресса. Именно поэтому он и носил перчатки – и именно поэтому некоторые из самых жутких историй относительно его первой брачной ночи не так уж сильно грешили против истины.
Он улыбнулся. Зачем волноваться? Даже если его выведут на чистую воду, поезд уже ушел, никакой международной реакции не последует; таковы правила игры, принятые как здесь, так и там. В этом его заверяло командование.
«Боже, чем я провинился, что по уши увяз в этом сумасшедшем плане?» Он не знал, кто более безумен: эти бедняги, которые сами не ведают, что творят, и недалекие кровожадные политиканы или его собственное начальство. Такая возможность выпадает раз в десять лет, говорили они. Аль-Муэдзин – марионетка Хомейни. Если мы выручим его, он упадет к нам в руки из благодарности. Станет работать на нас. Может быть, даже приведет с собой Свет Аллаха.
Стоит ли это такого риска? Стоит ли это того, чтобы разом порвать все контакты с подпольем ФРГ, которые они налаживали целых десять лет? Стоит ли это опасности развязать войну, из которой ни одна сторона не выйдет победителем, вопреки всему, что говорится в их высосанных из пальца военных планах? В президентском кресле сидит Рейган; он же ковбой, сумасшедший…
Однако даже он не имел права перейти определенные границы, будь он хоть сто раз туз и герой, отличившийся в Бала-Хиссарской операции в Кабуле в семьдесят девятом году. Ворота захлопнулись у него перед носом. Он получил приказ. Больше ничего ему не требовалось.
Нет, не то чтобы он был не согласен с целями. Эти их архисоперники, Комитет государственной безопасности, заносчивые перехваленные недоучки – ни один нормальный человек из ГРУ ни за что не стал бы возражать против того, чтобы немножко сбить с них спесь. Как патриот, он понимал, что военная разведка могла распорядиться столь ценным активом, как Дауд Хассани, куда лучше своих более известных коллег из КГБ.
Но средства…
Нет, он беспокоился не за себя. А за жену и дочку. И за весь остальной мир тоже; если только что-нибудь пойдет не так, риск будет чудовищный.
Он сунул руку в карман за сигаретами и зажигалкой.
– Дурная привычка, – по своему обыкновению ляпнул Ульрих.
Молния только посмотрел на него.
Секунду спустя Вольф издал смешок, который вовсе не походил на вымученный.
– Ох уж эта теперешняя молодежь, у них другие обычаи. Не то что в наше время – малышка Рики, гм, товарищ Майнхоф, вот та была заядлой курильщицей. Без сигареты ее не видели.
Молния ничего не сказал. Он продолжал смотреть на Ульриха чуть раскосыми глазами – наследие татаро-монгольского ига. Очень скоро белокурый немец отвел взгляд.
Русский закурил, устыдившись своей дешевой победы. Приходится держать этих молодых кровожадных зверей в узде. Ну не насмешка ли, что он, который ушел в отставку из войск спецназа и перевелся в Главное разведывательное управление Генерального штаба из-за того, что не мог больше терпеть насилия, оказался вынужден бок о бок работать с существами, для которых кровопролитие стало чем-то вроде наркотика.
«Ох, Мила, Маша, увижу ли я вас снова?»
– Герр доктор.
Тахион почесал крыло носа. Терпение у него было на исходе. Он торчал здесь уже два часа, хотя толку от него не было почти никакого. Лучше бы он находился среди членов делегации – у него нашлись бы слова утешения для них, в которых его друзья наверняка нуждались.
– Герр Нойманн, – приветствовал он вошедшего.
Представитель Федерального управления уголовной полиции уселся рядом с ним. В руке у него была сигарета, незажженная, несмотря на завесу табачного дыма, висевшую в густом воздухе. Он крутил ее в пальцах.
– Я хотел спросить ваше мнение.
Такисианин вскинул пурпурную бровь. Он давно уже понял – немцы держат его в этом зале исключительно из-за того, что в отсутствие Хартманна он стал главой делегации. В противном случае они едва ли стали бы терпеть путающегося под ногами чужака. И сейчас-то большинство гражданских и полицейских чиновников, толпившихся в кризисном центре, обращались к нему с почтением, приличествующим его высокому положению, а в остальном совершенно игнорировали его.
– Давайте спрашивайте.
Нойманн производил впечатление искренне заинтересованного человека и к тому же проявил признаки хотя бы зачатков интеллекта, что, на взгляд Тахиона, было большой редкостью среди его соплеменников.
– Вам известно, что полтора часа назад несколько членов вашей делегации начали собирать деньги, чтобы предложить их похитителям сенатора Хартманна в качестве выкупа?
– Нет.
Немец кивнул – медленно, как будто что-то обдумывал. Его желтые глаза были полускрыты веками.
– У них возникли серьезные затруднения. Ваше правительство…
– Это не мое правительство.
– Правительство Соединенных Штатов настаивает на том, что никакие переговоры с террористами недопустимы. Нет нужды говорить, что американские ограничения на вывоз национальной валюты не позволили членам делегации вывезти из страны хоть сколько-нибудь сопоставимую с достаточной сумму, а теперь американское правительство заморозило активы всех участников турне, чтобы помешать им заключить какую-либо сепаратную сделку.
У Тахиона запылали щеки.
– Это деспотизм.
Нойманн пожал плечами.
– Мне стало любопытно, что вы думаете об этом плане.
– Почему именно я?
– Вы признанный авторитет во всем, что касается джокеров; разумеется, именно поэтому мы имеем честь принимать вас в нашей стране. – Он постучал сигаретой по столу рядом с задравшимся уголком карты Берлина. – И потом, в вашей родной культуре похищения – явление вполне обыденное, если я правильно понимаю.
Такисианин взглянул на него. Хотя он был знаменитостью, большинство землян едва ли знали о его происхождении что-то еще помимо того, что он инопланетянин.
– Я, конечно, не могу говорить о Фракции…
– «Rote Armee Fraktion» в ее нынешнем воплощении состоит в основном из молодых людей, принадлежащих к среднему классу, – как и прошлые ее воплощения и, если уж на то пошло, большинство революционных группировок в развитых странах. Деньги не имеют для них большого значения; они дети нашего так называемого «экономического чуда» и с самого рождения привыкли к достатку.
– О ДСО определенно нельзя сказать ничего подобного, – вставила Сара Моргенштерн, подошедшая, чтобы поучаствовать в разговоре.
Какой-то адъютант бросился ей наперерез, протянул руку с намерением увести, чтобы журналистка не мешалась в серьезном мужском разговоре. Она шарахнулась от него как ужаленная, обожгла сердитым взглядом.
Нойманн сказал что-то так быстро, что даже Тахион ничего не разобрал. Адъютант ретировался.
– Члены «Джокеров за справедливое общество» – настоящие бедняки. За это я могу поручиться.
– Значит, их можно соблазнить деньгами?
– Сложно сказать. Подозреваю, они привержены революционным идеям несколько по-иному, чем члены Фракции. И все же… – легчайший взмах рукой, – они не потеряли ни одного ближневосточного туза. С другой стороны, когда они требуют деньги на благо джокеров, я им верю.
Тахион нахмурился. Требование снести мавзолей Джетбоя и построить на его месте хоспис для джокеров задело его. Как и большинство ньюйоркцев, он не стал бы лить слезы по мемориалу – мастодонту, воздвигнутому, чтобы увековечить память о неудаче, причем о той, которую он лично предпочел бы забыть. Но требование построить хоспис было пощечиной ему лично:
«Когда это джокеру дали от ворот поворот в моей клинике? Когда?»
Его собеседник пристально смотрел на него.
– Вы не согласны с этим, герр доктор? – осторожно поинтересовался он.
– Нет-нет. Она права. Но Гимли, – он прищелкнул пальцами и воздел указательный, – Тома Миллера искренне заботит судьба джокеров. Однако он, как выражаются американцы, и о себе не забывает. Вполне возможно, что вам удастся соблазнить его.
Сара кивнула.
– А почему вы спрашиваете, герр Нойманн? Ведь президент Рейган отказывается вести переговоры о выдаче сенатора.
В ее голосе звенела горечь. И все же Тахион недоумевал. С ее-то чувствительностью она, казалось бы, уже должна была бы с ума сходить от тревоги за Грега. Но эта женщина, похоже, с каждым часом становилась все спокойней.
Нойманн скользнул по ней взглядом, и доктор задумался, известен ли ему секрет Полишинеля о ее отношениях с похищенным сенатором. Складывалось впечатление, что от этих желтых глаз – уже покрасневших от табачного дыма – укрыться могло немногое.
– Ваш президент принял свое решение, – сказал он негромко. – Однако моя обязанность – дать совет моему правительству, какие действия предпринять. Это ведь дело и Германии тоже.
В половине третьего Хирам Уорчестер вышел в прямой эфир с обращением на английском языке. В промежутках Тахион переводил его на немецкий.
– Товарищ Вольф – и Гимли, если ты слышишь меня, – говорил Хирам дрожащим от волнения голосом, мы хотим получить сенатора обратно. Мы готовы начать переговоры как частные лица. Пожалуйста, ради всего святого – и ради джокеров, тузов и всего остального человечества, – пожалуйста, свяжитесь с нами.
Молния разглядывал дверь. Белая краска отслаивалась хлопьями. Из-под нее проглядывали зеленые, розовые и коричневые полосы вокруг щербин в дереве – похоже, кто-то использовал дверь в качестве мишени для метания ножей. Он почти не замечал всех остальных, кто находился в комнате. Не замечал даже непрекращающегося мычания того безумного мальчишки; он давным-давно научился отключаться, иначе уже просто сошел бы сума.
«Я ни за что не должен был их отпускать».
Когда и Гимли, и Вольф выразили желание встретиться с членами американской делегации, он был ошарашен. Пожалуй, впервые с тех пор, как началась эта комическая опера, эти двое в чем-то сошлись во мнениях.
От этой встречи попахивало чем-то таким, что ему не нравилось… хотя это и было глупо. Рейган поставил крест на возможности открытых переговоров, но разве разбирательство с «Ирангейтом», над которым сейчас потешаются все американцы, не доказывает, что он и сам не чурается использовать частные каналы, чтобы договориться с террористами, по отношению к которым на публике занял жесткую позицию?
«И потом, – подумал он, – у меня уже давно хватает ума не раздавать приказы, которые, скорее всего, все равно не будут исполнены».
В спецназе все было совсем не так. Люди, которыми он командовал, были профессионалами и, более того, элитой советских вооруженных сил, радеющей за общее дело и достигшей виртуозного мастерства в своей области. Какой разительный контраст с этой сворой злобных непрофессионалов и кровожадных дилетантов!
Если бы только у него был свой человек – дома или в каком-нибудь лагере в Корее, Ираке или Перу! Кто-то другой, кроме Гимли: судя по всему, много воды утекло с тех пор, когда что-то слабее взрывчатки было в состоянии раскрыть разум карлика настолько, чтобы кто-то мог до него достучаться – а натуралы в особенности.
Он очень жалел, что не может сам присутствовать на этой встрече. Но его место здесь, он должен охранять пленника. Без Хартманна у них не останется ничего – только куча проблем.
Интересно, а КГБ их марионетки тоже доставляют столько головной боли? Логика подсказывала, что иначе и быть не может. За последние несколько лет они столько раз лопухнулись по-крупному – от одного упоминания о Мехико ветераны до сих пор кривились, как от зубной боли, – а у ГРУ имелись доказательства многочисленных оплошностей, следы которых, как наивно считали комитетчики, им удалось замести.
Однако мастера политической пропаганды по обеим сторонам столь метко поименованного железного занавеса хорошо знали свое дело. Где-то в глубине сознания даже Молния не мог отделаться от образа КГБ как всемогущего кукловода, опутавшего весь мир, словно паутиной, своими нитями.
Он попытался вообразить себя главным пауком. И не удержался от улыбки.
«Нет. Никакой я не паук. Я просто маленький испуганный человечек, которого кто-то когда-то назвал героем».
Он подумал о Людмиле, своей дочери. И задрожал.
«Да уж, я крепко сижу на своих нитях, это точно. Но не я за них дергаю».
«Я хочу его».
Хартманн оглядел убогую комнатушку. Ульрих мерит ее шагами: лицо окаменевшее, надутое – недоволен, что его не взяли на дело. Коренастый Вильфрид сидит и с маниакальной осторожностью чистит автомат. Два оставшихся джокера молча уединились в углу. Русский курит, уставившись в стену.
Он старательно избегал смотреть на парнишку в потертой кожаной куртке.
Маки мурлыкал себе под нос старую песенку об акуле и ее зубах и о парне, у которого был складной нож и модные перчатки. Грегу вспомнилась ее слащавая версия, популярная в годы его юности, – ее пел Бобби Дарин или еще какой-то подростковый кумир. Припомнил он и другой ее вариант, который впервые услышал в дымной комнатке в кампусе Йеля в шестьдесят восьмом, когда антивоенный активист Хартманн вернулся в свою альма-матер читать лекции. В ту давнюю ночь от слов этой песни по коже у него бегали мурашки. Мрачная и зловещая, она была более близким к оригиналу переводом, как нельзя лучше подходящим к хрипловатому баритону мужчины, который, подобно самому старине Бертольту Брехту, с наслаждением разыгрывал из себя Ваала. Томас Марион Дуглас, обреченный солист группы «Дестини».
«Я хочу его».
«Нет! – крикнул его разум. – Он псих. Он опасен».
«Он может оказаться полезным, когда я выведу нас с тобой отсюда».
Хартманна скрутил животный ужас.
«Нет! Ничего не предпринимай! Сейчас террористы ведут переговоры. Мы выберемся отсюда».
Он ощущал презрение Кукольника. Нечасто его второе «я» казалось более обособленным, более отличным от него.
«Глупцы. И когда это дело, в котором участвовал Хирам Уорчестер, выгорало?»
«Тогда мы просто подождем. Рано или поздно все уладится».
Он чувствовал липкие щупальца пота, обвившие его тело под окровавленной рубахой и жилетом.
«И долго, по-твоему, мы должны ждать? Скоро наши джокеры и их дружки-террористы разругаются в пух и прах? У меня есть марионетки. Они единственная наша надежда выбраться».
«Что они могут сделать? Я не могу вот так взять и заставить кого-нибудь из них отпустить меня. Я же не этот маленький мозгокрут Тахион».
Внутри самодовольно завибрировало.
«Не забывай семьдесят шестой год, – сказал он своей силе. – Тогда ты тоже считал, что у тебя все получится».
Сила засмеялась над ним, и тогда он закрыл глаза, сосредоточился и заставил ее умолкнуть.
«Неужели он превратился в демона и завладел моей душой? – спросил он себя. – А я теперь всего лишь одна из марионеток Кукольника? Нет. Я здесь хозяин. Кукольник – всего лишь выдумка. Персонификация моей силы. Игра, в которую я играю сам с собой».
Внутри, в замысловатых закоулках его души, послышался отзвук торжествующего смеха.
– Опять дождь, – заметил Ксавье Десмонд.
Тахион поморщился, но воздержался от похвалы наблюдательности джокера к очевидным вещам. Все-таки Дес его друг.
Он поудобнее взялся за ручку зонта, который делил с Десмондом, и попытался убедить себя, что ливень скоро закончится. Берлинцы, прогуливающиеся по тропинкам, которые прорезали заросший травой парк Тиргартен, и идущие по тротуарам Бундес-аллее неподалеку, совершенно явно придерживались такого мнения, а уж кому, как не им, это знать. Пожилые мужчины в фетровых шляпах, мамаши с детскими колясками, решительные молодые люди в темных шерстяных свитерах, торговец сосисками со щеками, похожими на спелые персики, – обычная толпа немцев, спешащих урвать кусочек хоть какого-то подобия сносной погоды после затяжной прусской зимы.
Он взглянул на Хирама. Необъятный круглый ресторатор был ослепителен в своем костюме-тройке в полоску, залихватски заломленной набок шляпе и с завитой черной бородой. В одной руке он держал зонт, в другой – блестящую черную сумку, а рядом стояла Сара Моргенштерн, стараясь не коснуться его.
С полей украшенной пером шляпы Тахиона, которая не вмещалась под зонтик, капала вода. По хоботу Деса сбегал ручеек. Такисианин вздохнул.
«Как это я позволил подбить себя на такое?» – в четвертый или пятый раз спросил себя он. Без толку; когда Хирам позвонил и сказал, что какой-то западногерманский промышленник, пожелавший остаться неизвестным, предложил дать им деньги для выкупа, он понял, что влип.
Сара молчала, неестественно выпрямившись. Лицо у нее было такое же белое, как плащ. Зря она настояла на том, чтобы пойти с ними. Но она была ведущей журналисткой в этой поездке, и, скорее всего, им пришлось бы посадить ее под замок, чтобы помешать лично осветить встречу с похитителями Хартманна. Кроме того, у женщины был в этом деле и свой интерес.
Хирам прочистил горло.
– Вот они. – Его голос прозвучал выше обычного.
Никакой ошибки – во всей Западной Германии просто не было столько джокеров, чтобы двое из них совершенно случайно оказались поблизости именно в этот момент. Могли ли возникнуть сомнения относительно личности бородатого коротышки, который тулуз-лотрековской валкой походкой шагал рядом с существом, больше всего смахивающим на бежевого муравьеда?
– Том, – хрипло выдохнул Хирам.
– Гимли, – отозвался карлик. Однако он произнес это без гнева. При виде сумки в руке Хирама его глаза заблестели. – Ты принес деньги.
– Ну конечно… Гимли. – Он передал зонт Саре и приоткрыл сумку. Карлик приподнялся на цыпочки и заглянул внутрь. Губы его сложились в беззвучном присвисте. – Два миллиона американских долларов. И еще два после того, как вы передадите нам сенатора Хартманна.
Кривые зубы оскалились в ухмылке.
– Это начальная цена.
Уорчестер покраснел.
– Ты же согласился по телефону…
– Мы согласились рассмотреть ваше предложение, раз уж вы проявили добросовестность, – сказал один из двух натуралов, которые сопровождали Гимли и его напарника. Это был высокий мужчина в широком плаще. Темно-русые волосы, влажные от дождя, облепили лысеющий лоб. – Я – товарищ Вольф. Позвольте мне напомнить вам, что остается еще вопрос освобождения нашего товарища, аль-Муэдзина.
– Что все-таки заставляет немецких социалистов рисковать своей жизнью и свободой ради фундаменталистского мусульманского террориста? – спросил Тахион.
– Мы все – соратники в борьбе против западного империализма. Что побуждает такисианина рисковать здоровьем в нашем гнусном климате ради сенатора из страны, которая когда-то вышвырнула его прочь, как бешеную собаку?
Тахион ахнул от изумления. Потом улыбнулся.
– Тушеґ.
Они с Вольфом обменялись взглядами, полными понимания.
– Но мы можем отдать вам только деньги, – сказал Хирам. – Нам не под силу добиться освобождения мистера Хассани.
– Чего тут обсуждать! – заявила спутница Вольфа, рыжеволосая женщина, которую Тахион счел бы привлекательной, если бы не недовольно выпяченная пухлая нижняя губа и синеватый цвет лица. – На кой нам ваши поганые бумажки? Мы потребовали их только затем, чтобы вам жизнь медом не казалась.
– Эй, погоди-ка минутку, – прервал ее Гимли. – На эти деньги можно купить массу всего для джокеров.
– Тебе так приспичило влиться в фашистское общество потребления?
Гимли побагровел.
– Деньги здесь. Хассани – в тюрьме на острове Райкерс, а это далеко.
Вольф смотрел на Гимли, задумчиво хмуря лоб. Где-то взревел мотор.
Женщина по-кошачьи фыркнула и отскочила назад – лицо бледное, глаза дикие.
Тахион краем глаза заметил какое-то движение. Оказывается, пухлый продавец сосисок откинул крышку своей тележки. В его руке появился миниатюрный пистолет-пулемет «хеклер и кох».
Вечно подозрительный Гимли проследил за направлением его взгляда.
– Ловушка! – завопил он.
Он распахнул плащ. Под ним оказался маленький складной автомат «кринков».
Такисианин носком изящного сапога выбил «калашников» из руки Гимли. Рыжая натуралка выхватила из-за пазухи «АКМ» и одной рукой дала очередь. От грохота у такисианина едва не лопнули барабанные перепонки.
Сара закричала. Тахион бросился к ней, увлек на влажную пахучую траву, в то время как террористка с застывшим в экстазе лицом поливала очередью слева направо.
Пожилые мужчины в шляпах, мамаши с колясками и решительные молодые люди в свитерах выхватывали пистолеты и неслись к группке, сгрудившейся вокруг двух зонтов.
– Подождите! – крикнул Хирам. – Стойте! Это недоразумение!
Остальные террористы тоже вытащили пистолеты и палили во все стороны. Зеваки завопили и бросились врассыпную.
Журналистка лежала под Тахионом, неподвижная, словно статуя. Сведенное судорогой бедро, прижатое к его паху, оказалось тверже, чем он ожидал.
«Это единственный способ оказаться поверх нее», – промелькнула в мозгу удрученная мысль. Осознание того, что именно его прикосновение, а не страх перед пулями, трещащими как помехи в эфире, превратило женщину в камень, отозвалось в нем почти физической болью.
«Грег, да ты счастливчик. Если, конечно, выберешься живым из этой переделки».
Гимли, бросившийся к своему автомату, наткнулся на здоровенного натурала. Карлик подхватил его за ногу и запустил им в троицу своих товарищей, словно шотландец, метающий бревно.
Дес уткнулся в землю. «Вот умница», – подумал Тахион. В носу у него стоял запах пороховой гари, зелени и влажной почвы. Хирам ошеломленно брел сквозь ураганный огонь, размахивая руками и крича:
– Подождите, подождите, все пошло совсем не так, как было задумано!
Террористы бросились наутек. Гимли юркнул между ног одного из натуралов, который замолотил руками, пытаясь схватить его, ударил второго в пах и помчался дальше.
Мохнатый джокер упал на землю, из его брюха тянулись черные вязкие полосы крови. Гимли на бегу подхватил его и перекинул через плечо, словно скатанный ковер.
Беглецы врезались в стайку учениц из католической школы, и те разлетелись врассыпную, как перепелки, только косички взметнулись. Тахион увидел мужчину – тот упал на одно колено, вскинул пистолет, собираясь дать очередь по террористам, – и потянулся к нему своим сознанием. Стрелок повалился наземь, сраженный сном.
Фургон фыркнул, оживая, и заревел у обочины; карлик подпрыгнул, пытаясь дотянуться до ручки открытой дверцы.
Хирам сидел на мокрой траве и рыдал, уткнувшись лицом в ладони. Черная сумка рядом с ним роняла пачки денег.
– Политическая полиция, – сказал Нойманн с таким видом, как будто пытался вытащить застрявший между зубами и успевший испортиться кусочек пищи. – Не зря же их зовут «Попо».
– Герр Нойманн, – умоляюще начал мужчина в комбинезоне механика.
– Молчите. Доктор Тахион, я должен лично извиниться перед вами.
Нойманн прибыл через пять минут после того, как террористы ретировались, и подоспел как раз вовремя, чтобы спасти от ареста такисианина, который выкрикивал ругательства в адрес полицейских.
Чуть сбоку и сзади доктор ощущал присутствие Сары – как бледную тень. Она как раз закончила диктовать очерк о только что разыгравшихся событиях в маленький микрофон, прикрепленный к лацкану плаща. С виду она казалась спокойной.
Он махнул в сторону «скорых», сбившихся в кучу за полицейским оцеплением, шляпой, которую уже успели изрядно потоптать.
– И много народу положили ваши головорезы?
– Трое зевак и один полицейский получили огнестрельные ранения. Еще одному офицеру понадобится госпитализация, хотя он… гм… не попал в перестрелку.
– О чем вы вообще думали? – завопил Тахион. Он думал, что уже излил весь свой гнев на этих полицейских в штатском, которые путались друг у друга под ногами, вопрошая, как могло случиться такое, что террористам удалось скрыться. Но теперь гнев вернулся и угрожал захлестнуть его с головой. – Скажите мне, что там навоображали себе ваши люди?
– Они не мои люди, – отрезал Нойманн. – Это было политическое отделение берлинской земельной полиции. Bundeskriminalamt не имеет к нему никакого отношения.
– Самая настоящая ловушка. – Ксавье Десмонд гладил хобот свинцовыми пальцами. – Этот миллионер-филантроп, который одолжил деньги для выкупа…
– Действовал от имени политической полиции.
– Герр Нойманн. – Один из представителей «Попо» с пятнами от травы на коленках некогда безукоризненно отутюженных брюк указывал обвиняющим перстом на Тахиона. – Это он позволил террористам уйти. Они были у Пауля на прицеле, а он… он сбил его с ног при помощи своей ментальной силы.
– Ваш человек целился в толпу людей, сквозь которую бежали террористы, – натянутым тоном произнес доктор. – Он не мог не попасть в невинных людей. Или, может быть, я просто неверно понимаю, кто здесь террорист.
Полицейский в штатском вспыхнул.
– Вы помешали одному из моих сотрудников! Мы могли бы остановить их…
Нойманн протянул руку и ухватил полицейского за ухо.
– Марш отсюда, – проговорил он негромко. – Очень советую.
Тот сглотнул и зашагал прочь, бросая через плечо враждебные взгляды на Тахиона. Такисианин, усмехнувшись, показал ему средний палец.
– Ох, Грег, господи боже мой, что же мы наделали, – причитал Хирам. – Мы никогда больше его не увидим.
Тахион потянул его за локоть – скорее для того, чтобы побудить его подняться на ноги, чем помочь ему. Он совсем забыл о гравитационных способностях Уорчестера, и толстяк взмыл в воздух, как воздушный шар.
– О чем это ты, Хирам, друг мой?
– Вы что, не в своем уме, доктор? Теперь они убьют его.
Сара ахнула. Когда Тахион посмотрел на нее, она поспешно отвела глаза, как будто не хотела, чтобы он видел их выражение.
– Нет, друг мой, – вмешался Нойманн. – В эти игры играют по другим правилам. – Он сунул руки в карманы брюк и устремил взгляд в другой конец парка, на ряд деревьев, прикрывавших ограду зоопарка. – Но цена теперь подскочит.
– Вот ублюдки! – Гимли развернулся – только брызги дождевой воды с подола плаща полетели – и замолотил кулаками по обшарпанным стенам. – Козлы вонючие! Они нас подставили!
Саван и Скребок жались к тощему грязному матрасу, на котором, негромко постанывая, лежал Муравьед. Все остальные бестолково толклись в комнате, наполненной не только телами, но и тяжелой сыростью.
Хартманн сидел, вжав голову в промокший от пота воротник. Он был полностью согласен с высказанной Гимли характеристикой.
«Эти идиоты что, хотят меня угробить? – Затем мозг, словно гарпун китобоя, пронзила мысль: – Неужели инопланетный дьявол о чем-то подозревает? Неужели это хитроумный план, чтобы избавиться от меня без лишнего шума?»
Кукольник посмеялся над ним.
«Никогда не приписывай злому умыслу то, что с равной вероятностью можно объяснить глупостью», – сказал он.
Хартманн узнал цитату: леди Тьма как-то раз сказала эти самые слова Карнифексу во время его очередного припадка ярости.
Маки Мессер мотал головой.
– Это неправильно, – произнес он почти умоляющим тоном. – Сенатор у нас в руках. Неужели они не понимают?
Потом он принялся метаться по комнате как загнанный в угол волк, рыча и рубя воздух руками. Окружающие шарахались от этих рук.
– Они вообще соображают, что происходит? – вопил Маки. – Они вообще соображают, с кем имеют дело? Знаете что? Может, нам стоит послать им несколько кусочков сенатора, чтобы поняли, что к чему.
Его рука прожужжала в нескольких дюймах от кончика носа пленника. Хартманн испуганно дернулся.
«Боже, он едва не задел меня!»
Он действительно намеревался это сделать – Кукольник почувствовал его решимость и то, как рука Маки дрогнула в последнюю миллисекунду.
– Успокойся, Детлев, – сладким голосом сказала Аннеке. Перестрелка в парке, похоже, ударила ей в голову. Она порхала по комнате и смеялась без причины с тех самых пор, как группа вернулась назад, на ее щеках, как нарисованные, горели красные пятна. – Капиталисты не станут раскошеливаться, если товар будет подпорчен.
Маки побелел. Кукольник ощутил, как гнев разорвался внутри него, словно бомба.
– Маки! Я Маки Мессер, ты, дрянь паршивая! Маки Нож, как моя песня.
«Детлев» по-немецки значило что-то вроде «педика», – припомнил Грег.
Аннеке улыбнулась тузу. Краешком глаза Хартманн увидел, как побелел Вильфрид, а Ульрих взял свой «АКМ» с нарочитой небрежностью – ни за что бы не подумал, что светловолосый террорист на такое способен.
Вольф обнял Маки за плечи.
– Ну-ну, Маки, успокойся. Аннеке ничего такого не имела в виду.
Ее улыбка ясно свидетельствовала об обратном. Но Маки прижался к боку старшего товарища и позволил ему утешать себя. Молния прокашлялся, и Ульрих опустил автомат.
Хартманн перевел дух. Взрыва не произошло. Пока.
– Он неплохой мальчик, – сказал Вольф, обняв Маки еще раз и отпустив его. – Сын американского дезертира и гамбургской шлюхи – еще одна жертва вашего империалистического вторжения в Юго-Восточную Азию, сенатор.
– Мой отец был генералом! – выкрикнул Маки по-английски.
– Конечно, Маки, как скажешь. Мальчишка рос в порту, то и дело сбегал из приютов. В конце концов его занесло в Берлин. Что и говорить: еще один беспомощный обломок, выброшенный на обочину нашим обществом безудержного потребления. Он увидел объявления, начал посещать семинары в открытом университете – он едва умеет читать, бедняга, – там я его и нашел. И завербовал.
– И он та-а кой ценный кадр, – протянула Аннеке, поведя глазами на Ульриха, который тоже расхохотался.
Маки взглянул на них, потом быстро отвел глаза.
«Ты победил», – сказал Кукольник.
«Что?»
«Ты прав. Моя власть не беспредельна. А он слишком непредсказуем, слишком… ужасен».
Грег едва не рассмеялся вслух. Чего-чего он и ожидал от силы, обитавшей внутри него, но только не смирения.
«Большая потеря; из него вышла бы отличная марионетка. А его эмоции, столь яростные, столь восхитительные, – просто наркотик. Но смертельный наркотик».
«Значит, ты сдаешься».
Его затопило облегчение.
«Нет. Просто мальчишка должен умереть…»
«Ладно. Я все продумал».
Саван колыхался над Муравьедом, как заботливая мумия, обтирал ему лоб куском своей собственной повязки, которую намочил в воде из одной из пятилитровых пластиковых канистр, сваленных в спальне. Он качал головой и что-то бормотал себе под нос.
Аннеке с горящими злорадством глазами подступила к нему.
– Что, думаешь о денежках, которые уплыли у тебя из рук, товарищ?
– Пролилась кровь джокера – в который раз, – ровным тоном ответил ей Саван. – Не хотелось бы, чтобы все это было зря.
Аннеке неспешно двинулась к Ульриху.
– Жаль, ты не видел этого, милый. Они были готовы продать этот американский Schweinefleisch за полный чемодан долларов. – Она поджала губы. – По-моему, они так разохотились, что совсем позабыли о борце за свободу палестинского народа, которого мы поклялись освободить. Они продали бы нас всех с потрохами.
– Заткнись, тварь! – рявкнул Гимли и бросился на нее.
Царапнув хитиновым панцирем по полу, Скребок заслонил своего приятеля от вскинувшихся пистолетов, раскинув ороговевшие руки.
Щелчок – и все застыли, как в стоп-кадре. Молния стоял, держа пред лицом голую руку с расставленными, как будто он пытался удержать мяч, пальцами. Эфемерный голубой отблеск очертил контуры нервов в его руке и угас.
– Если мы начнем грызться друг с другом, – сказал он спокойно, – это будет только на пользу нашим врагам.
Один только Кукольник знал, что это спокойствие – обман.
Молния неторопливо натянул перчатку обратно.
– Нас предали. Чего еще можно ожидать от капиталистической системы, которой мы противостоим? – Он улыбнулся. – Давайте укрепим нашу решимость. Если мы будем держаться вместе, то сможем заставить их отплатить за вероломство.
Потенциальные противники отступили друг от друга.
Хартманну было страшно.
Кукольник ликовал.
Где-то в соседнем квартале из радиоприемника лилась пронзительная восточная мелодия. Маленькая комнатка превратилась в настоящие тропики от пышущего жаром радиатора, который ловкий товарищ Вильфрид раскочегарил, несмотря на вопиющую ветхость как самого дома, так и электропроводки, от сырости, исходящей от тел, скученных в крошечном помещении в состоянии стресса. Ульрих задернул дешевенькие занавески и отвернулся от окна.
– Боже, ну здесь и вонища! Что эти чертовы турки делают? Ссут в подворотнях?
На грязном матрасе у стены Муравьед захныкал и подтянул ноги к раненому животу. Гимли подошел к нему, пощупал голову. Его маленькое уродливое личико озабоченно нахмурилось.
– Дело дрянь, – сказал карлик.
– Может, отвезти его в больницу? – предложил Скребок.
Ульрих выпятил квадратный подбородок и покачал головой.
– Никаких больниц.
Саван встал на колени рядом с Гимли. Взял руку Муравьеда, потрогал низкий мохнатый лоб.
– У него жар.
– Откуда ты знаешь? – спросил Вильфрид с озабоченным выражением на широком лице. – Может, у него вообще температура тела выше, чем у нормальных людей, как у собак, например.
С быстротой телепорта Гимли очутился на другом конце комнаты. Одним пинком он сшиб немца с ног и, оседлав его грудь, принялся дубасить по лицу. Саван и Скребок поспешили оттащить своего приятеля в сторону.
Вильфрид спрятал лицо в ладонях.
– Эй, эй, что я такого сделал?
Казалось, он едва не плачет.
– Ах ты, придурок, – заорал Гимли, размахивая кулаками. – Ты ничем не лучше всех этих поганых натуралов! Все вы одинаковые!
– Товарищи, прошу вас… – начал Молния.
Но Гимли не слушал. Его лицо приняло цвет сырого мяса. Он повел плечами, разбросав своих соратников в разные стороны, и двинулся к Муравьеду.
Кукольнику ужасно не хотелось отпускать Гимли вот так, безнаказанно. В один прекрасный день ему придется убить мерзавца. Но инстинкт самосохранения затмил даже жажду мести. Сейчас для Кукольника превыше всего было снизить шансы на неблагоприятный исход для себя.
По шишковатым щекам Гимли катились слезы.
– Хватит, – всхлипнул он. – Мы везем его к врачу, и везем сейчас.
Он наклонился, обвил безвольную мохнатую руку вокруг своей шеи.
Товарищ Вольф загородил дверь.
– Отсюда никто не выйдет.
– Что за чушь ты несешь, коротышка? – воинственно осведомился Ульрих. – Не так уж серьезно он и ранен.
– Это кто сказал? – спросил Саван.
Впервые за все время Хартманн понял, что у джокера канадский акцент.
Лицо Гимли исказилось.
– Не желаю слушать твою болтовню. Он ранен. Он умирает. Пропусти нас, скотина.
Ульрих и Аннеке потянулись к оружию.
– Вместе мы выстоим, брат, – пропел Вольф. – Порознь падем. Как говорят у вас в Америке.
Двойной щелчок заставил их обернуться. У дальней стены стоял Скребок. Дуло штурмовой винтовки, затвор которой он только что передернул, смотрело прямо в пряжку армейского ремня светловолосого террориста.
– Значит, мы просто падем, товарищи, – сказал он. – Потому что, если Гимли говорит, что мы уходим, значит, мы уже ушли.
Губы Вольфа провалились внутрь, как будто он был стариком, забывшим надеть вставные зубы. Он взглянул на Ульриха и Аннеке. Они замерли по обе стороны от джокеров. Если все двинутся разом…
Одной рукой сжимая запястье Муравьеда, Саван свободной рукой вскинул «АКМ».
– Спокойно, натурал.
Маки почувствовал, что его руки завибрировали. Лишь прикосновение пальцев Молнии к его руке удерживало его от того, чтобы искромсать какого-нибудь джокера.
«Уродливые страшилища! Я знал, что им нельзя доверять!»
– А как же все то, ради чего мы боремся? – спросил русский.
Гимли вывернул руку Муравьеда.
– Вот ради чего мы боремся. Он – джокер. И ему нужна помощь.
Лицо товарища Вольфа мало-помалу становилось похожим на баклажан. На висках вздулись вены.
– И куда же, скажите на милость, вы поедете? – процедил он.
Гимли рассмеялся.
– Прямо через Стену. Туда, где нас ждут наши друзья.
– Давайте валите. Откажитесь от всех тех великих свершений, которых вы собирались добиться, ради своих товарищей-страшил. Сенатор все еще в наших руках, мы возьмем свое. А если вы когда-нибудь попадетесь нам…
Скребок рассмеялся.
– Да вам вообще больше никто не попадется после того, как вся эта затея провалится к чертям. Здесь будут кишмя кишеть легавые, ручаюсь. Вы неудачники, я это чую.
Ульрих воинственно вращал глазами, несмотря на винтовку, нацеленную ему в живот.
– Нет, – сказал Молния. – Отпустите их. Если мы перегрыземся, все пропало.
– Выметайтесь, – велел Вольф.
– Непременно, – ответил Гимли.
Они с Саваном осторожно вынесли Муравьеда в темный коридор заброшенного строения. Скребок прикрывал их, пока они не скрылись из виду, потом проворно пересек комнату. На пороге он остановился, расплылся в улыбке, насколько позволял его хитиновый панцирь, и закрыл дверь.
Ульрих запустил автоматом в дверь. К счастью, оружие не выстрелило.
– Сволочи!
Аннеке пожала плечами. Эта психодрама явно ей наскучила.
– Американцы.
Маки подобрался к Молнии. Все пошло не так. Но Молния все поправит. Обязательно поправит.
Русский туз сам упал к нему в руки.
Ульрих слонялся туда-сюда, сжав здоровые ручищи в кулаки.
– Ну и что теперь? А?
Вольф сидел на табуретке, уложив брюхо на бедра, а руки на колени. Напряжение захватывающего приключения схлынуло, и он чувствовал себя очень старым. Подвиг, которым он надеялся завершить свою двойную жизнь, утратил в его глазах весь свой блеск.
– О чем ты, Ульрих? – спросил он устало.
Тот ответил ему яростным взглядом.
– Я о том, что время вышло. Уже десять часов. Ты слушал радио. Наши требования до сих пор так и не выполнили.
Он взял автомат, вставил обойму в патронник.
– Почему бы нам не прикончить этого козла прямо сейчас?
Аннеке звонко рассмеялась.
– Твоя политическая искушенность никогда не перестанет удивлять меня.
Вольф задрал рукав пиджака и взглянул на часы.
– А теперь ты, Аннеке, и ты, Вильфрид, пойдете в телефонную будку и передадите послание, мы договорились какое, в кризисный центр, который власти так кстати учредили. И мы, и они продемонстрировали, что умеем тянуть время; пришла пора сдвинуть дело с мертвой точки.
И тут товарищ Молния сказал:
– Нет.
Страх усиливался. Он все разрастался и разрастался, черная бесформенная опухоль в центре его мозга. С каждой минутой сердце Молнии стучало все быстрее и быстрее. Его ребра, казалось, дрожали от бешеного ритма пульса. Горло пересохло и саднило, щеки пылали, как будто он смотрел в разверстый зев печи крематория. Во рту стоял мерзкий вкус. Надо выбираться отсюда. От этого зависит все.
Все.
«Нет, – кричала часть его. – Ты должен остаться. Так было запланировано».
Перед глазами у него стояла дочь Людмила – расплавленные глаза текут по покрытым пузырями ожогов щекам.
«Вот что стоит на кону, Валентин Михайлович, – послышался другой, более глубоко скрытый голос, – если что-нибудь пойдет не так. Неужели ты осмелишься доверить такую задачу этим сопливым щенкам?»
– Нет, – сказал он. Шершавый язык едва повиновался ему. – Я сам пойду.
Вольф нахмурился. Потом углы его большого рта растянулись в улыбке. Без сомнений, он понял, что таким образом будет единолично контролировать ситуацию.
«Превосходно. Пусть считает как хочет. Я должен выбраться отсюда».
Маки Мессер перегородил дверь, Маки Мессер, в чьих глазах стояли слезы. Молния ощутил пронзивший его страх и уже почти сорвал перчатку, чтобы электрическим ударом убрать мальчишку с дороги. Но он знал, что молоденький туз никогда не причинит ему вреда.
Невнятно извинившись, он протиснулся в коридор. Когда дверь за ним закрылась, русский услышал всхлип, а потом лишь звук его собственных шагов провожал его в темноте квартиры и лестницы.
«Одно из лучших моих представлений», – поздравил себя Кукольник.
Маки заколотил ладонями по двери. Молния бросил его. Его терзала боль, а он ничего не мог с ней поделать. Даже если он заставит свои руки перерезать стальной лист.
Вольф все еще здесь. Вольф защитит его… хотя однажды не защитил. Вольф позволил остальным насмеяться над ним – над ним, тузом, Маки Ножом. А Молния последние несколько недель заступался за него. Это Молния заботился о нем.
Молния, который не должен был уйти. Но ушел.
Он развернулся, плача, и медленно сполз по двери на пол.
Кукольника распирало от возбуждения. Все получалось в точности так, как он задумал. Его марионетки плясали под его дудку и ничего не подозревали. А он сидел в двух шагах от них и смаковал их страсти, как хороший коньяк. Опасность лишь придавала вкусу терпкости; он – Кукольник, и он владеет ситуацией.
Однако в конце концов пришло время покончить с Маки Мессером и выбраться отсюда.
Аннеке остановилась рядом с Маки и уколола:
– Нюня. И ты еще называешь себя революционером?
Он уселся на полу, всхлипывая, как потерявшийся щенок.
Кукольник нащупал ниточку и потянул за нее.
И товарищ Ульрих добавил:
– Что же ты не удрал вместе с остальными джокерами, гомик сопливый?
– Кройцберг, – сказал Нойманн.
Поникший в кресле Тахион едва нашел в себе силы, чтобы вскинуть голову и произнести:
– Прошу прощения?
Десять часов давным-давно остались в прошлом. Как, он опасался, и сенатор Грег Хартманн.
Нойманн ухмыльнулся.
– Мы их засекли. На это ушла чертова прорва времени, но мы нашли фургон. Они в Кройцберге. Это турецкий район у самой Стены.
Сара ахнула и быстро отвела глаза.
– Антитеррористическая группа ГСГ 9 готова выдвинуться, – сказал Нойманн.
– Они понимают, что делают? – спросил Тахион, вспомнив утренний провал.
– Они – лучшие. Это они штурмовали самолет, захваченный людьми Нура аль-Аллы в семьдесят седьмом в Могадишо. За операцию отвечает сам Ханс-Иоахим Рихтер.
Рихтер был главой 9 й группы федеральной пограничной охраны, ГСГ 9, созданной специально для борьбы с терроризмом после трагических событий на мюнхенской Олимпиаде. Знаменитый на всю Германию герой, он, по слухам, был тузом, хотя никто не знал, в чем заключаются его способности.
Тахион поднялся.
– Идемте.
Левая рука Маки прошла сквозь правый бок товарища Ульриха от основания шеи до бедра. Это было приятно, а от прикосновения кости его пронзила сладкая дрожь, как от наркотика.
Рука Ульриха отлетела. Он уставился на Маки. Губы расползлись, обнажив безупречные зубы, которые трижды лязгнули. Он опустил глаза на то, что еще секунду назад было совершенным телом молодого животного, и дико закричал.
Маки смотрел как зачарованный. От этого крика обнаженное легкое Ульриха заработало, сжимаясь и расширяясь, как мешок пылесоса, – серовато-пурпурное, влажное, пронизанное красными и синими венами. Потом из дыры в боку посыпались внутренности, заваливая выпавшую винтовку, хлынула кровь, унося последние силы, поддерживавшие его на ногах, и он рухнул.
– Матерь Божья… – выдохнул Вильфрид. Он попятился от того, что осталось от тела его товарища; из уголка его рта стекала тонкая струйка рвоты. Потом он взглянул через плечо Маки и вскрикнул: – Нет!
Аннеке прицелилась из «калашникова» в поясницу туза. Страх судорогой свел ее палец.
Маки выключился. Очередь размазала Вильфрида по стене.
Молния стоял, прислонившись спиной к боку раскуроченного «Вольво», и полной грудью вдыхал воздух напоенной дизельными выхлопами берлинской ночи. Эта часть города была не из тех, где иностранцы чувствуют себя уютно в одиночку. Но это его не беспокоило. Его пугал страх.
«Что на меня нашло? Никогда в жизни такого не было».
Он выбежал из квартиры в ослепительной дымке паники. Но, стоя у подъезда, туз почувствовал, как она испарилась, словно вода, выплеснутая на нагретую солнцем скалу на Хайберском перевале. Теперь он пытался взять себя в руки, не понимая, то ли ему идти выполнять задание, то ли вернуться и отправить вместо себя эту пару злобных волчат, выкормышей Вольфа.
«Папертин был прав, – сказал он себе. – Я превратился в кисель. Я…»
Сверху раздался знакомый тяжкий стрекот. Кровь застучала в венах, словно фреон, он поднял глаза и увидел огненные сполохи, пляшущие на ситцевых занавесках в окне второго этажа.
Все было кончено.
«Если меня не найдут здесь, – подумал он, – тогда, может быть – вполне вероятно, – Третья мировая война разразится не сегодня».
Он развернулся и зашагал по улице прочь – очень быстро.
Хартманн лежал на боку, и половицы ходуном ходили под синяком, который они оставили на его скуле. Как только началась заваруха, он опрокинул стул, к которому его привязали.
«Что, черт побери, пошло не так? – отчаянно ломал он голову. – Этот кретин должен был не пускаться в разговоры, а просто выстрелить».
Семьдесят шестой год повторялся снова. Снова Кукольник со своей самоуверенностью перехитрил самого себя. И это вполне может стоить ему его шкуры.
В носу у него щипало от едкого духа горячей смазки, крови и свежего влажного дерьма. Хартманн слышал, как два оставшихся в живых террориста бестолково топчутся по комнате и переругиваются друг с другом. Всего в нескольких футах от него хрипел умирающий Ульрих. Кукольник ощущал, как энергия уходит из него, точно отлив.
– Где он? Куда подевался этот урод? – спрашивал Вольф.
– Ушел сквозь стену, – сказала Аннеке. Она часто дышала, выдирая слова из воздуха, словно клоки материи.
– Так не спускай глаз со стен. Ох, боже милосердный.
Они стояли, пытаясь целиться одновременно в три стены, и ужас раздирал их невыносимой пыткой. Хартманн разделял его. Чокнутый туз впал в неистовство.
Дико крича, кто-то простился с жизнью.
На мгновение Маки замер, стоя по локоть в спине Аннеке. Он отключил вибрацию, и его рука осталась торчать из груди женщины, как лезвие ножа. Кровь маслянисто пятнала рукав кожаной куртки в том месте, где он исчезал в туловище рыжей. Это зрелище доставляло ему удовольствие, как и та интимность, с которой то, что осталось от сердца Аннеке, упорно обнимало его руку. Эти недоумки даже не смотрели в его сторону, когда он просочился сквозь стену из спальни, а впрочем, даже если бы и смотрели, это все равно бы не помогло. Три быстрых шага – и рыжеволосой шлюшке, товарищу Аннеке, конец.
– Пошла ты! – Он хихикнул.
Сердце в последний раз судорожно содрогнулось вокруг руки и затихло. Включив слабую вибрацию, Маки вытащил руку. И одновременно развернул труп.
Вольф стоял, и щеки у него тряслись. Затем он вскинул автомат. Маки толкнул на него тело Аннеке. Вольф выстрелил. Маки расхохотался и выключился.
Комната наполнилась меловой пылью. Тело Аннеке рухнуло на сенатора. Маки снова включился.
Вольф выкрикивал мольбы – по-немецки, по-английски. Маки вырвал у него из рук «калашников», прижал к двери и не торопясь распилил череп жертвы пополам – точно посередине.
Сара Моргенштерн ехала в бронированном фургоне по расцвеченным пестрыми огнями улицам Берлина и, глядя на лица мужчин из ГСГ 9, которые сидели напротив нее, думала: «Что на меня нашло?»
Она не могла бы сказать, к чему относится этот вопрос, к настоящему или к прошлому – к тому времени несколько недель назад, когда их роман с Грегом только начинался.
«Странно, очень странно. Как я вообще могла подумать, что люблю… этого? Теперь я ничего к нему не испытываю».
Но это было не совсем так. В пустоту, которая осталась на месте любви, начинали просачиваться прежние чувства. Отдающие ядовитым душком предательства.
«Андреа, Андреа, что же я наделала?»
Она закусила губу.
Десантник, сидевший чуть наискосок от нее, ухмыльнулся ослепительными на вымазанном черной краской лице зубами. Она мгновенно насторожилась, но в этой улыбке не было никакого намека на заигрывание, лишь дружеское ободрение человека, идущего на бой с радостью и страхом и желающего немного отвлечься. Она выдавила из себя ответную улыбку и прижалась к Тахиону, который сидел сбоку от нее.
Он приобнял ее. Жест был не вполне братским. Даже перспектива опасности была не в силах полностью изгнать из его сознания нескромные мысли. Как ни странно, она обнаружила, что не возражает против внимания такисианина. Быть может, это потому, что она остро сознавала, как неуместно они здесь выглядят – пара маленьких пестрых какаду среди пантер.
А Грег… Неужели ее и вправду волнует, что с ним сталось?
«Или я надеюсь, что он не выживет?»
Крики прекратились, и жужжание пилы тоже. Хартманн боялся, что они никогда не кончатся. От запаха паленых волос и кости в горло ударила тошнота.
Он чувствовал себя как герой средневековой сказки с иллюстрациями Босха: обжора, накинувшийся на изобильнейшие яства, которые рассыпались прахом у него во рту. Кукольник не смог насладиться умиранием террористов. Он был перепуган почти так же сильно, как и они.
Мычание, совсем близко: Moritat, «Баллада о Маки Ноже». Безумный туз, замкнувшийся в убийственном неистовстве, шагал к нему, вытянув свою жуткую руку, с которой до сих пор стекали мозги. Хартманн забился в своих путах. Женщина, которую Маки зарезал, мертвым грузом навалилась на его ноги. Он умрет. Разве что…
Желчь обожгла горло при мысли о том, что ему предстояло сделать. Он подавил ее, потянулся к нитке, дернул за нее. Дернул изо всех сил.
Мычание утихло. Негромкое постукивание башмаков по деревянному полу прекратилось. Грег поднял глаза. Маки склонился над ним с горящим взглядом.
Он стащил Аннеке с ног сенатора. Для своего роста он оказался довольно силен. Или, быть может, ему просто не терпелось. Маки вернул стул вместе с Хартманном в прежнее положение.
Собственное дыхание почти оглушало Грега. Он ощущал страсть, нараставшую внутри Маки, собрался с духом и погладил ее, затем принялся раздразнивать, разжигать.
Маки встал на колени перед стулом. Он расстегнул ширинку брюк Хартманна, просунул внутрь пальцы, вытащил член наружу, в пропитанный сыростью воздух и обхватил губами головку. Потом принялся двигать головой вверх-вниз, сначала медленно, затем все быстрее и быстрее. Его язык описывал вокруг головки круги.
Грег простонал. Он не может позволить себе наслаждаться…
«Тогда это никогда не кончится», – подколол его Кукольник.
«Что ты со мной делаешь?»
«Спасаю тебя. И обеспечиваю тебе лучшую марионетку из всех».
«Но он такой могущественный, такой… непредсказуемый».
Нежеланное наслаждение смешивало мысли, как осколки в калейдоскопе.
«Но теперь он у меня в кармане. Потому что он хочет быть моей марионеткой. Он любит тебя, так любит, как этой неврастеничке Саре и не снилось».
«Господи, господи, разве я теперь мужчина?»
«Ты жив. И ты переправишь это существо домой, в Нью-Йорк. И любой, кто встанет на нашем пути, умрет. А сейчас расслабься и получай удовольствие».
Кукольник взял верх. Как Маки сосал его член, так он сам сосал эмоции сумасшедшего мальчишки. Горячие, влажные и соленые, они потоком лились в него.
Хартманн запрокинул голову. У него вырвался невольный крик.
Он не кончал так с тех пор, как не стало Суккубы.
Сенатор Грег Хартманн толкнул дверь, из которой давным-давно выбили стекло. Он привалился к стене и стал смотреть на улицу, абсолютно пустынную, если не считать разбитых машин и сорняков, пробивавшихся сквозь трещины в мостовой.
С крыши дома напротив хлынул белый свет, режущий глаза, словно лазер. Он вскинул голову, моргая.
– Господи! – крикнул кто-то по-немецки. – Это сенатор!
Улица заполнилась машинами, вспыхивающими мигалками, шумом. Казалось, все произошло в одно мгновение. Хартманн увидел лиловые сполохи, искрами отскакивающие от волос Тахиона, Карнифекса в своем точно со страниц комикса сошедшем наряде… А из дверей и из-за автомобильных скелетов высыпали люди, с ног до головы одетые в черное, и принялись осторожно подбираться ближе, держа наготове неуклюжего вида пистолеты-пулеметы.
Позади всех он увидел Сару в белом плаще – это было столь вызывающе по сравнению с камуфляжем десантников.
– Я… я выбрался, – сказал он скрипучим, как несмазанная дверь, голосом. – Все кончено. Они… они поубивали друг друга.
Водопад телевизионных вспышек обрушился на него, белый и горячий, как молоко, брызнувшее из груди. Он поймал взгляд женщины. И улыбнулся. Но ее глаза сверлили его, точно стальные буравы. Холодные и жесткие.
«Она ускользнула!» И вместе с этой мыслью ужалила боль.
Но Кукольник не собирался мириться с болью. Только не в эту ночь. Он вторгся в нее через эти глаза.
И Сара бросилась к нему – руки широко раскинуты, рот – красная брешь, сквозь которую хлещут невнятные слова любви. Грег почувствовал, как марионетка обвила руками его шею и черные от раскисшей туши слезы полились на его воротничок, и проклял ту свою часть, которая спасла ему жизнь.
И глубоко-глубоко, там, где никогда не бывает света, Кукольник улыбнулся.