Назавтра Рита — ей больше ничего не оставалось делать — отправилась к Эрасту Георгиевичу.

Следует прямо и недвусмысленно заявить, что Эраст Георгиевич, разумеется, не верил в черную магию, а верил в передовую науку. То есть он до такой степени верил в передовую науку, что ему и в голову не приходило в чем-то таком сомневаться. Но убеждения, не закаленные в горниле сомнений, в иных случаях проявляют необычайную хрупкость, это во-первых. Во-вторых, как для многих интеллигентных людей с гуманитарным образованием, понятие науки ассоциировалось для него с паровой машиной Уатта, в остальном же, скажем, в области генетики, бионики или теории элементарных частиц сколько-нибудь явной границы между научными фактами и мистикой для Эраста Георгиевича не существовало. Но до сих пор это мало тревожило Эраста Георгиевича, в своей повседневной деятельности он оказывался равно непричастным как к миру загадочных нейтрино и мю-мезонов, так и к миру более таинственных инкубов и суккубов. Таким образом, ничто не угрожало ему, ничто не мешало сохранять во всей чистоте и целостности научное мировоззрение — до самого последнего времени.

До самого последнего времени, сказали мы, и это не случайная обмолвка. Потому что КВН, о котором уже знает читатель, как бы пробил тонкую корку, и вдруг девятый «Б» превратился в некий гейзер, ударивший в хрустальное небо школы № 13 ядовито шипящими парами нелепых слухов и суеверий.

Мало того, среди младшеклассников, мыслящих мир в строгих традициях стихийных материалистов, распространилась весть о колдуне, якобы появившемся в девятом «Б», и они бегали на переменках смотреть на Женю Горожанкина, своей внешностью, впрочем, тут же их разочаровывавшего — мало этого! Вспомнилась полузабытая уже странная история с девятым «Б», которая произошла в начале учебного года и, несмотря на вмешательство самого Эраста Георгиевича, так и не получила ясного истолкования. Многие учителя, особенно учительницы, утверждали теперь, что именно в девятом «Б» им трудно бывало проводить уроки, что именно здесь чаще всего они теряли внезапно стройную мысль, сбивались, ощущали беспричинное раздражение. Теперь многое, прежде не находившее объяснения, сделалось понятным — например, как это могло случиться, что однажды на географии, в совершенно безветренный — в том-то и суть, что в совершенно безветренный!— день вдруг распахнулась фрамуга и из нее посыпались стекла...

В том, что между фрамугой, расколотым стеклом и Женей Горожанкиным существует какая-то связь, убежден был, собственно, лишь завхоз Вдовицын, однако, убежден неколебимо. Заметим, вскользь, что после происшествия с портретом роль Вдовицына в школе очень повысилась, и кабинет завуча по воспитанию, где Вдовицын проводил дознание, так и остался в его распоряжении. В этот кабинет он и вызвал Горожанкина, но тот себя держал дерзко и ни в чем не сознавался, все отрицал — что и было доложено Эрасту Георгиевичу.

К чести Эраста Георгиевича признаем, что он этим беспокойным и невероятным слухам никакого значения не придавал. Он был в те дни бодр, энергичен, деловит, он вел школу к процветанию и для всего коллектива старался служить примером и образцом. Он попытался устыдить подверженных ненаучным предрассудкам педагогов. Он даже ссылался на статью в одной газете, где про телепатию все было сказано просто и четко. Кое-кто, однако, ему возражал, особенно Клавдия Васильевна Камерон,— в том смысле, что когда-то столь же просто и четко писали про кибернетику, а нынче даже дети монтируют роботов на полупроводниках. Эраст Георгиевич в ответ посмеивался, переводя разговор на шутливый тон и пеняя на занятость, которая мешает ему углубиться в современные научно-естественные проблемы.

И вот наступил момент, когда эти проблемы возбудили в нем нетерпеливый, просто-таки жгучий интерес, когда вдруг они его коснулись... Нет, какое уж там — коснулись!

Когда они вдруг нахлынули, нагрянули, наперли на него когда они вдруг его почти сбили с ног, когда вдруг от них стало зависеть... зависеть... Но не будем забегать вперед.

Не будем забегать вперед, потому что последующие события приобретают такую стремительность, что наше единственное желание — не отстать от них, а не то что пытаться их опередить.

И мы поэтому лишь едва-едва, мимоходом, упомянем о разговоре Эраста Георгиевича с Ритой Гончаровой, потому что для дальнейших событий эта встреча ничуть не важна, ею и завершаются для Риты Гончаровой поиски истины, дальше она будет всю жизнь вспоминать, как она пыталась найти, добиться истины и справедливости, и как она их не добилась, и это послужит ей для оправдания многих поступков, но нам-то все это не любопытно и скучно.

Но если мы все-таки упомянем о ее разговоре с Эрастом Георгиевичем, то по совершенно иной причине.

Как догадывается и сам читатель, Эраст Георгиевич, несмотря ни на что, не забыл о Танином признании, о тайне, известной, как он полагал, только им двоим... Правда, он совершенно поглощен был делами, куда более важными, чем любые тайны, которые чуть не на каждом шагу возникают у легкомысленных девчонок Таниного возраста; но тайна была, она иногда покалывала, как заноза, начинала ныть, как больной зуб, и он надеялся, что заноза зарастет сама собой, а зуб перестанет болеть, если о нем поменьше думать, поменьше к нему прикасаться.

И теперь Рита прикоснулась к этому зубу так осторожно, так бережно, что ей мог бы позавидовать опытный стоматолог.

Уже располагая небольшим навыком в борьбе за истину и справедливость, Рита начала не с Тани Ларионовой — ведь она говорила теперь не с Машей Лагутиной или там еще с кем-нибудь, а с Эрастом Георгиевичем, директором школы. И она начала со школы, с того, что в этой, руководимой им школе, она проучилась почти девять лет, и здесь ее научили писать буквы, здесь ее научили складывать, вычитать, умножать и делить, здесь ее научили всему, что она знает, и она всем, всем обязана родной своей школе. И несмотря на активное участие в воскресниках по сбору металлолома, несмотря на участие в различных других мероприятиях, она чувствует себя в неоплатном долгу перед своей школой. И поэтому она решилась прийти и Эрасту Георгиевичу, после тяжелых раздумий, после колебаний и сомнений...

Эраст Георгиевич выслушал Риту — точнее, не выслушал, не дослушал ее до конца, с него, казалось, достаточно и того, что он услышал — и он не стал ни возражать ей, ни... Наоборот, наоборот!..

Он улыбнулся. Он посмотрел на Риту чистым, светлым, прозрачным взглядом — на нее, на ее брови... И Рита опустила глаза. У нее мгновенно вылетели из головы слова, которые она была намерена еще произнести. Она опустила глаза, и поэтому не видела, как яростно вспыхнуло его лицо — короткой, слепящей вспышкой. Но жар от нее Рита ощутила всем телом...

Итак, Эраст Георгиевич улыбнулся и даже потер руки. Он сказал, что это прекрасно — то, что пришла она именно к нему, не говоря уже о побуждениях, которые сами по себе... так возвышенны!..— Он дважды повторил это слово.— И завтра же, без промедления,— сказал он,— завтра же утром, до уроков, он распорядится выстроить всю школу, с первого по десятый класс, и Рита — да, Рита Гончарова выйдет на середину и расскажет все, что она сейчас ему рассказала — всей школе!..

Рита не ожидала... Такой готовности... Такой внезапности... Она представила себе, как стоит перед школой — и рассказывает... О чем же? О подслушанном разговоре?..

— Но...

— Да, да, так мы и поступим!— говорил Эраст Георгиевич, не давая ей опомниться, прийти в себя.

— Но если...

— Что?

Она не могла ответить, не могла произнести ни слова. Она не могла бы даже толком объяснить, чем вызван был ее испуг. Она сидела, не в силах шевельнуться, придавленная, прижатая к стулу, приросшая к его сиденью, к спинке — беспомощная под ясным, светлым взглядом Эраста Георгиевича,— взглядом, который временами, как солнечный луч на изломе линзы, вдруг начинал слоиться многоцветным спектром...

— Да, конечно,— говорил Эраст Георгиевич,— конечно, тут есть известный риск, что вам не поверят, потребуют доказательств, и очень веских... И если вы не сумеете убедить всех в своей правоте — тогда позор ляжет не на Ларионову, а на вас! Так что риск, не стану скрывать, огромный. Но вы готовы?.. Ради истины, ради школы, которую вы так любите — вы ведь готовы и на такой риск?..

Раньше Рита полагала, что для полного торжеств истины довольно ее провозгласить,— оказалось, что за нее надо бороться, надо рисковать... Она смешалась, отступила. Она пожалела, что вошла в этот кабинет и затеяла этот разговор. И напоследок Эраст Георгиевич, снисходя к ее состоянию и отлично его понимая, перевел разговор на другую тему, как бы совершенно забыв, с чем она к нему явилась...

Он принялся расспрашивать Риту обо всяких пустяках, а кстати, наперед посмеиваясь и забавляясь — о Жене Горожанкине, в связи с недавним КВН, о котором до него дошли кое-какие слухи.

И что же?.. Рита вполне серьезно отвечала, что Женя Горожанкин — человек замечательный, что он действительно умеет читать чужие мысли, и это может подтвердить сам Андрей Владимирович.

— Однако,— сказала она,— Горожанкин слишком доверчив, слишком неразборчив и очень поддается дурным влияниям. Эраст Георгиевич может вспомнить, как был сорван в девятом «Б» урок литературы и кто тогда защищал Женю Горожанкина...

— Да, — сказал Эраст Георгиевич,— я что-то такое, припоминаю...— Но если эти детали его мало интересовали, его заинтересовало то, что Рита Гончарова говорила о странных способностях Жени Горожанкина не предположительно хотя бы, а как о факте, абсолютно достоверном, непоколебимом, прочном факте...

А дальше Эраст Георгиевич с нарастающим раздражением услышал совершенно уж нелепый, дикий какой-то бред, будто бы Горожанкин умеет не только читать чужие мысли, но и управлять чужой волей... А что до чтения мыслей, то он хочет обучить этому искусству всех ребят...

Эраст Георгиевич почувствовал значительное облегчение, когда за Ритой закрылась дверь.

«Телепатия!..— подумал он.— Черт знает, что такое!.. Мистика!.. Хиромантия!.. Черная магия!.. И где?.. У меня в школе!..» Он походил немного по кабинету, чтобы успокоиться, и так как Эраст Георгиевич абсолютно не верил в черную магию, а верил в передовую науку, это. удалось ему довольно быстро. Вскоре он сам уже посмеивался над той несуразицей, которую только что услышал от Риты, и чтобы совсем отвлечься, вернулся к началу их разговора, то есть к Тане Ларионовой.

Тут он сравнил невольно Риту и Таню Ларионову и ощутил неожиданную симпатию к девушке, которая так бесстрашно призналась ему во всем... Он подумал, что защитил и, пожалуй, спас ее сегодня, и эта мысль доставила ему неожиданное удовольствие...

Потом он присел к столу, пододвинул к себе перекидной календарь и беглым косым почерком набросал:

«1. Обратить внимание биологов, химиков, физиков...

 2. Организовать лекции и беседы — против антинаучных предрассудков (особенно в 9 «Б»!).

 3. В индивидуальном порядке заняться Горожанкиным.

Поручить...»

Он стал думать, кому поручить, в индивидуальном порядке, Женю Горожанкина: перо его задержалось в воздухе, продолжая по инерции совершать короткие энергичные зигзаги, и задержалось бы, вероятно, ненадолго... Но, по-трепетав в воздухе, оно вдруг опустилось, повисло над столом и улеглось рядом с перекидным календарем: в кабинете появился... не кто иной, как сам Женя Горожанкин.

Разумеется, это было простым совпадением, но, тем не менее, пробел, который следовал в пункте номер три за словом «поручить», так и остался незаполненным.

И не успел Эраст Георгиевич сказать себе, что это, конечно же, простое и забавное совпадение, не успел он подумать, что появление Горожанкина очень кстати, теперь он сам, никому не перепоручая, поговорит с Горожанкиным, не успел он произнести вслух, что очень рад приходу Горожанкина, что давно собирался его пригласить к себе, но дела... дела... Короче, не успело все это произойти, как Женя сидел уже напротив директора, на том самом стуле, где до него сидела Рита, и смотрел на Эраста Георгиевича неотрывным, протяжным взглядом.

То есть, понятно, он, как всегда, был безупречно вежлив, он постучался в дверь перед тем, как войти, хотя, возможно, Эраст Георгиевич, занятый пометами в календаре, этого не расслышал; он подождал, пока Эраст Георгиевич сам пригласит его сесть, и только тогда попросил обсудить с ним одно чрезвычайно важное предложение. Однако Эрасту Георгиевичу, то ли под влиянием рассказа Риты Гончаровой, то ли по каким-то другим причинам, не беремся судить, показалось, что и поспешное приглашение сесть, и еще более поспешные слова о том, как рад он приходу Жени Горожанкина, и неуместное уж вовсе в разговоре с учеником, какое-то извиняющееся упоминание о делах — что все это вырвалось у него само собой, как-то помимо воли...

Внешне, однако, был он вполне спокоен, держался чуть покровительственно, чуть снисходительно, с юмором, как того и требовали обстоятельства.

Он спросил, правда ли то, что Женя читает мысли, внушает волю и т. п., и что, якобы, ему удалось убедить в этом не только ребят, но и самого Андрея Владимировича.

Женя с полной серьезностью отвечал, что все это правда, и тут же, не откладывая, перешел к делу.

Он сказал, что не собирается хранить свое умение в секрете, как цирковые фокусники или гипнотизеры, выступающие на эстраде. Он хотел бы научить всех желающих — пользоваться способностями, заложенными в них самой природой. А так как у многих ребят такое желание имеется, то он и просит разрешения организовать в школе специальное общество, а руководство доверить ему.

Эраст Георгиевич крайне редко выходил из себя, но иногда все-таки выходил.

Он вдруг ударил кулаком по столу и крикнул, что больше не намерен слушать всю эту чушь, не намерен выносить всю эту абракадабру, не намерен позволять морочить — ни себя, ни других!.. Это уж просто... просто черт знает что такое!..

Когда он стукнул кулаком по столу, массивная стеклянная пепельница слегка подскочила, но Женя не повели бровью.

Он с полнейшей невозмутимостью сослался на Ефремова, на Лема, на Бредбери, а когда Эраст Георгиевич, вторично выйдя из себя, закричал, что это же фантастика, что нельзя же...— Горожанкин ему напомнил Жюля Верна, которого в свое время называли только фантастом, напомнил Циолковского, напомнил кое-кого еще, например, Алексея Толстого, его гиперболоид, весьма похожий на нынешний лазер, и все это Женя произнес очень спокойно, хотя и несколько застенчиво, как бы с неловкостью за Эраста Георгиевича, который ведь сам, помимо него, Жени Горожанкина, все это должен знать.

Его спокойствие подействовало на Эраста Георгиевича, он устыдился своей несдержанности, он признал, что граница между фантастическим и реальным довольно относительна, особенно в наш век, но, сказал он, ведь существует разница — между наукой и какой-нибудь мистикой, например, хиромантией или там черной магией... Женя хотел ответить в том смысле, что черная магия тут совершенно ни при чем. Но Эраст Георгиевич, чувствуя, что подобный спор не имеет твердо очерченных пределов, спросил его напрямик: зачем ему все это нужно?.. Неужели, сказал он, нет ничего более интересного и важного, чем...

И Женя ответил, что нет, во всяком случае так он считает.

Женя сказал, что в школе за последнее время появилась Ложь, и вот, в целях борьбы с ней, с этой Ложью, он намерен... И он стал обстоятельно развивать свою идею на счет поля правды, опираясь на данные современной пауки и некоторые свои собственные догадки и соображения.

Но Эраст Георгиевич, не вникая в эти соображения, спросил, о какой лжи он говорит, что и кого он имеет в виду.

И тут Жене изменила его прямота. Упомяни он о десятом «А» или, допустим, о Корабельникове — это могло бы сойти за донос, жалобу, во всяком случае — за какое-то мелкое, мстительное чувство... И он сказал, что ему не хотелось бы приводить конкретные факты, но, добавил он, некоторые из них и самому Эрасту Георгиевичу, вероятно, известны...

Эраст Георгиевич почувствовал внезапное смятение. Он пошелестел календарем, выдвинул и снова задвинул два-три ящика письменного стола.

— Странно,— сказал он,— странно... Не знаю, никак не пойму, о чем, о каких фактах ты говоришь...

«Да ведь это же бред... Явный бред!..— подумал он.— Но я, кажется, и сам поддаюсь... А впрочем, ему что-то, возможно, известно... Ведь Гончарова...»

Однако быстрота и сила ума в сочетании с проницательностью, которую Эраст Георгиевич проявил в эпизоде с Ритой Гончаровой, не подвела его и на этот раз. И когда Женя Горожанкин, поблагодарив его, вышел, Эраст Георгиевич с торжеством сказал себе, что переиграл этого мальчишку!..

И тем не менее страх — смутный, странный, неопределенный — как бы просочился в кабинет, неведомо из каких щелей... Он сделался как бы примесью самого воздуха — бесцветный, безвкусный и ядовитый, наподобие кухонного газа... Эраст Георгиевич ощущал, как мало-помалу его начинает подташнивать, начинает туманиться в голове...

Он откинулся на спинку стула. Он попытался думать о чем-нибудь другом, об Эксперименте, о Дне Итогов... Он прикрыл глаза...

Долго ли так просидел Эраст Георгиевич, он не знал.

Он услышал вдруг мягкое, осторожное покашливание, поднял голову — и увидел Рюрикова.

— Я ждал, пока вы проснетесь сами,— сказал Андрей Владимирович.— Но я... Я решил вас разбудить...

Рюриков стоял посреди кабинета, щуплый, маленький с огромным, тяжелым портфелем, от которого плечи его перекосились и обвисли. Но что-то было такое в его напряженной фигурке, что Эраст Георгиевич вздрогнул.

— Пожалуй, я и в самом деле задремал,— произнес он растерянно.

— Пожалуй,— сказал Рюриков.

Голос его был отрывист, выпуклые стекла очков в роговой оправе отливали сталью.

— Да,— повторил он,— я пришел вас разбудить, Эраст Георгиевич...

И он сел, но не в кресло, указанное Эрастом Георгиевичем, а на стул, и положил портфель, но не к себе на колени, а на директорский стол, звякнув при этом о полированную крышку металлическими уголками.

Все это означало, что он пришел для долгого и отнюдь не обычного разговора...