Среда, после уроков.

Мы со Званом шли рука об руку по тихой Калверстрат. На дверях некоторых магазинов висели таблички: «Закрыто ввиду нехватки угля» или «Звонить в дом № 53».

У биржи мы остановились посмотреть на двух старых кляч. Они были впряжены в повозку муниципальной службы. На спинах у них лежала тонкая попонка. Из широких ноздрей вырывался пар.

— Какие они жалкие, — сказал Зван.

— Они старые-старые, — сказал я, — и всегда или стоят, или плетутся.

Лошади заволновались от нашей болтовни. Подняли морды и зафыркали.

— Они любят друг друга, — сказал я. — «Хочешь я уступлю тебе мою попонку?» — фыркает одна, а другая отвечает: «Нет, это ты возьми мою».

Зван положил руку мне на плечо.

— На этом давай остановимся, — сказал он.

Мы неспешно брели по Дамраку. Вдали был виден Центральный вокзал.

— Давай кто первый добежит? — сказал я.

И мы как сумасшедшие помчались по белому тротуару.

Зван бежал быстрее, я все время видел только его спину, а когда мне казалось, что я вот-вот с ним сравняюсь, он еще прибавлял скорость, как будто ни за что не хотел, чтобы я его догнал.

— Фу-ты ну-ты, Зван, — крикнул я, — ты хочешь от меня удрапать? Но я тебя все равно…

Он размахивал на бегу руками, нырял между прохожими, бесстрашно запрыгивал на сугробы и при этом ни капли не боялся поскользнуться.

А меня вот здорово занесло, я грохнулся на коленки, с трудом поднялся и продолжил преследование; но я бежал уже совсем плохо, после падения так и не набрал скорость.

Зван исчез. Вот хитрец.

В главном зале Центрального вокзала я увидел его сразу же. Он стоял неподвижно среди людей, которые все куда-то шли. Забавно, что человек может броситься в глаза именно из-за того, что единственный стоит на месте. Я спокойно подошел к нему.

— Я дал тебе выиграть соревнование, — сказал я с кислой физиономией.

— А ты так хочешь победить? — спросил Зван.

— Еще бы, — сказал я, — особенно тебя! Весь день только об этом и думаю.

Я купил в кассе два перронных билета. Зван стоял у меня за спиной и непрерывно что-то бормотал себе под нос, я не понимал ни слова.

Я обернулся и спросил:

— Что ты там бубнишь?

— И зачем только я сюда пришел? — сказал Зван.

Но все же он пошел вместе со мной на один из перронов, все время мотая при этом головой: нет, нет, нет. На перроне мы сначала стали смотреть на поезд, из которого люди выходили. Потом смотрели на поезд, в который люди садились.

— Ненавижу вокзалы, — сказал Зван.

— А я люблю, — сказал я. — Но я терпеть не могу, когда другие уезжают, а мне нельзя.

— Но тебе ведь и сейчас нельзя.

— Это правда, — сказал я. — Но мне и не надо никого провожать. И еще: мы с тобой можем просто зайти в поезд, и он нас увезет. Когда придет кондуктор, я скажу: «Зван, покажи наши билеты!» А ты скажешь: «Томас, я думал, что они у тебя». «Послушай, Зван…» — отвечу я.

— Какая чушь, — сказал Зван.

— А ты не любишь чушь?

— Я обожаю чушь. Но не на вокзале.

Зван выглядел очень несчастным и напоминал маленького старичка, забывшего, за какими покупками он пришел в магазин.

Зван показал рукой.

— Там восток, — сказал он.

— Ну и что?

— Там Восточная Европа. В прошлом году мы с Бет приходили сюда каждый день. Встречали поезда с востока.

— Зачем?

— А вдруг. Красный Крест сказал: возможно, кто-то и вернется.

— А-а, — сказал я.

— Ну да, — сказал Зван.

— А что там, в Восточной Европе?

— Ничего, — сказал Зван.

Он посмотрел на меня и подмигнул так, как кроме него никто не умеет.

— Когда-нибудь я тебе расскажу, Томми.

Я не стал протестовать; мне показалось, сейчас неподходящий момент напоминать, что меня зовут Томас.

— Знаешь что, — сказал я, — пошли в читальный зал!

— Зачем?

— Там уйма книг. Можно читать до посинения, и совершенно бесплатно.

Идя от вокзала по Ниуверзейдс, мы вели себя как ненормальные. Раз двадцать переходили с одной стороны улицы на другую. На задней площадке переполненного трамвая висел — очень опасно! — какой-то дядька. Я толкнул Звана в бок и крикнул дядьке: «У тебя шнурки развязались!» Но Зван не засмеялся.

Мы пришли в детский читальный зал на Вейдестейх, громко топая, поднялись по широкой деревянной лестнице. Переговариваясь вслух, вошли в большой читальный зал, где выдавали книги.

Там было тихо-тихо. От испуга мы замолчали.

— Я здесь никогда не был, — вдруг сказал Зван.

Тетенька в сером шерстяном платье приложила палец к губам; она старалась приветливо улыбаться.

Я шепнул на ухо Звану:

— Ужасно много книг, да?

— Да, прилично, — прошептал Зван.

— Что вы здесь собираетесь делать, мальчики? — тихо спросила тетенька.

Я показал рукой на низкие столики и маленькие стульчики посередине зала и сказал:

— Мы сядем здесь читать.

— Тогда покажите ваши руки, — сказала она.

Мы показали руки.

— Иди вымой, — сказала она мне.

— А ему что, не надо? — спросил я сердито.

— Чистые руки мыть незачем, — сказала она.

Почему у меня руки были грязные, а у Звана чистые?

Ничего не понимаю — мы же в последние дни вели одинаковый образ жизни.

Минуту спустя я с чистыми руками и в забрызганных водой брюках сидел за одним из длинных низких столов напротив Звана. Кроме нас, детей в зале не было.

— Здесь можно читать сколько хочешь, — сказал я. — Но нельзя брать книги домой. Вон из тех шкафов можно, но для этого нужен читательский билет, а за него надо заплатить деньги, а денег у меня нет. Подожди, я сейчас принесу хорошую книжку.

Я встал, подошел к низкому шкафчику, присел на корточки, провел указательным пальцем по корешкам и быстро нашел «Пиг-Паг-Пенгел».

Зван внимательно осмотрел книгу.

В ней обалденные рисунки Ри Крамер и уйма стихов, которые я когда-то обожал. Если Зван скажет хоть одно плохое слово об этой книге, он у меня схлопочет.

— Стихи сочинил какой-то Пэ ван Ренссен, — сказал Зван. — Книжка для маленьких детей.

Зачем он так сказал? Он имел в виду, конечно, не книжку, а меня, что это я маленький. Ну почему ему хотелось испортить такой хороший день!

— А вчера вечером ты смеялся, когда я тебе читал стишок из этой книжки. Помнишь: «Горя от возмущения, сверкнул глазами он…»

Я решил не давать Звану по уху, потому что читальный зал — неподходящее для этого место. Дрожащими пальцами я нашел этот стишок и придвинул книгу, открытую на нужной странице, к Звану.

Зван прочитал стишок и несколько раз усмехнулся.

— А «Фритса ван Дюрена» у них здесь нет, — сказал я, — и забавных книг про Дика Трома и Питье Белла тоже; они считают, что такие книжки нам читать не положено, потому что это мальчишки-безобразники.

— Кому — нам? Глупой малышне?

— Ну да, — сказал я.

— Цензура, — сказал Зван с презрением, — фу!

— У них здесь только книги о послушных детях. Однажды я спросил у библиотекарши, где стоит книжка «Бычок и Дылда». Она чуть не упала в обморок.

Зван хотел было что-то сказать, но прямо над нами появилась большущая голова библиотекарши; я страшно испугался — когда с кем-то болтаешь, то часто не замечаешь, когда к тебе подходят, ужас.

— Мальчики, — сказала библиотекарша, — здесь полагается сидеть тихо и читать, а то вы мешаете другим.

— А других тут нет, — сказал я.

— Почему здесь у вас цензура? — спросил Зван.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, мальчик, — сказала тетенька. — У нас производится тщательный отбор книг, с педагогической точки зрения, да-да, здесь есть книги, которые можно читать для развлечения, и книги поучительные. Мы отделяем зерна от плевел.

— А комиксы — это, конечно, плевелы?

— Не хочу о них даже разговаривать!

— А «Гекльберри Финн» у вас есть? — спросил Зван.

— Нет, — библиотекарша взглянула на Звана с испугом.

— Там рассказывается о мальчишке, который дружит с негром, — пояснил Зван, — о юном беспризорнике, который курит трубку и ругается с вечно пьяным отцом.

Библиотекарша сказала тихо-тихо:

— Лучше уходите отсюда!

— Но я только что дал ему прочитать один стишок в книжке с полки! — поспешно сказал я.

— Вы еще не доросли до того, чтобы посещать читальный зал.

— Идем, — сказал Зван, — я никогда не читаю больше одного стишка в день. Мы прочитали хороший стишок, Пэ ван Ренссен знает свое дело.

Выйдя на воздух, мы побродили по площади у библиотеки. По средам здесь собираются филателисты: марки покупают, продают, обменивают. Повсюду стоят хмурые деды. Под мышкой у каждого по толстому альбому, а на лице написано, что они никому и ничему не верят. Каждую марочку рассматривают с диким недоверием. Как все взрослые, играющие в игры (папа говорит, что коллекционирование — самая глупая разновидность детских игр), они терпеть не могут детей. Ненавижу амстердамских дедов, они вечно ругаются мне вслед на улице или сплевывают жевательный табак мне под ноги.

В эту среду у стариканов от холода носы стали лиловыми. Водянистыми глазками они смотрели на нас со Званом; у некоторых на голове была шапка с помпоном — наверняка сперли у своих внуков.

Старый-старый филателист, который вел рядом с собой велосипед, чуть не наткнулся на нас. Велосипед был ржавый, на руле висела пустая сумка, на багажнике сидел несчастного вида мальчик лет восьми в пальтишке, из которого явно вырос.

— Па-а-апа, это были мои-и-и м-а-арки, — хныкал мальчик, — я тебе не разрешал их продавать.

— Это его папа, — удивленно сказал я Звану, — а я-то думал, что по крайней мере прадедушка.

— Ты их укра-а-ал, — тянул мальчик сквозь слезы.

— Папа теперь купит хлеба и молока для всех своих двадцати детей, — сказал я.

Филателист так и не сел на велосипед, даже когда вышел на проезжую часть.

Зван смотрел этой парочке вслед, пока они не скрылись из виду.

Мы прислонились к дереву.

Зван не жаловался на холод. А я внушал себе, что мне тепло.

— Этот мальчишка сидел у папы на багажнике, — сказал Зван.

В ответ я продекламировал:

Но Зван меня не слушал.

— А ты когда-нибудь сидишь у своего папы на багажнике?

— У моего папы? Ты чокнулся? Мой папа вообще не умеет ездить на велосипеде.

— А меня папа однажды посадил к себе на багажник, и мы доехали до самого Девентера, — сказал Зван задумчиво. — Во время войны.

— Да, — сказал я, — ты мне рассказывал. А зачем?

— Мы ехали к дяде Питу и тете Соне, они живут в Девентере. Дядя Пит — папин университетский товарищ, меня в честь него и называли Питом. Это было весной сорок первого года, мне было почти пять лет, папа всю дорогу что-то говорил, но я почти ничего не слышал, потому что сидел на багажнике и был сильный ветер. Мы ехали долго-долго, время от времени останавливались у какого-нибудь дерева.

— А почему вы не поехали на поезде?

— Дядя Пит позднее объяснил мне, что папа боялся ехать на поезде, он сказал, что папа по дороге слезал с велосипеда и прятался за дерево, когда навстречу попадались фрицы или люди в черной форме. Я не помню ни фрицев, ни черную форму, а деревья помню. Мы садились спиной к стволу, папа совершенно не спешил, иногда он гладил меня по голове, я первый раз в жизни был один на один с папой, и это было здорово. Я… э-э… как бы это сказать…

— Я это называю «балдел от счастья».

— Да, именно: балдел от счастья.

— А зачем вы ехали к дяде Питу и тете Соне? — спросил я.

— Тогда я и сам не знал. Папа мне говорил: ты должен набраться сил, ты слишком бледный, в Амстердаме здоровья не наберешься. А теперь я знаю, что он отвез меня к ним, чтобы они меня спрятали.

— Как это — спрятали?

Зван поглядел на меня.

— Ты что, не знаешь? — спросил он.

— Не знаю, — сказал я.

Он долго смотрел на меня.

— Прятаться, — сказал он, — это значит жить в таком месте, где фрицы тебя не смогут найти, во всяком случае, если никто не выдаст. Дядя Пит — врач, у него большой дом, с большим чердаком, там и стояла моя кровать, а по вечерам я спускался вниз, а если все было спокойно, даже выходил на улицу, но мне не разрешалось уходить далеко: мне было велено все время оглядываться на дом.

Однажды я заблудился, искал дорогу домой целый час. Тетя Соня плакала, дядя Пит сердился, но по-доброму. Я жил у них еще целый год после освобождения.

— И ты не ходил в школу?

Зван медленно помотал головой.

— Ты не замерз? — спросил я.

Он опять помотал головой.

— Я тоже не замерз.

— Дядя Пит учил меня по вечерам, я быстро научился читать. Каких только книг я не прочитал! В первые годы я не понимал, почему я там живу, а потом начал их расспрашивать.

— И о чем ты их расспрашивал?

— О папе с мамой. Я иногда не мог заснуть, потому что не мог вспомнить, как они выглядят.

— Да ты что? Твои собственные папа с мамой?

— Тебе-то было уже восемь, когда у тебя умерла мама.

Зван посмотрел на меня. Он мне что, завидует?

— Я тебе не завидую, — сказал он, — но я видел своих родителей последний раз в четыре года, а то, что видел в четыре года, потом забываешь.

Шагая следом за Званом, я думал о том, что сегодня не просто среда; мне казалось, что это может быть любой день недели, совершенно безразлично какой, хоть четверг, хоть пятница — один черт, это был просто-напросто день наш со Званом.

Что же такое случилось с его папой и мамой?

Я не задавал никаких вопросов; он шел впереди меня, время от времени что-нибудь мне показывал и смеялся. Вокруг было столько смешного! Можно было бы посмеяться над кошкой, которая сидела в детской коляске, одетая в свитер, и над собачкой, которую отовсюду гнали, когда она хотела поднять ножку. Но смеяться не хотелось, я совсем не смеялся.

По Вейзелхрахт мы шли рядом молча. Зван после долгой прогулки имел довольно несчастный вид, надо было его развеселить.

На углу Фокке Симонсстрат мы остановились.

Я не люблю эту улицу — на ней большие мальчишки со скуки иногда швыряются камнями. Но на нее выходит отличный узкий переулочек — по нему можно выйти на канал Лейнбан и там вздохнуть с облегчением.

— Знаешь этот кривой переулок? — спросил я.

— Нет, — сказал Зван, — я не знаю этого кривого переулка.

— Это страшшшный переулок, это жу-у-уткий переулок, умрешь со страху, — сказал я. — Идем, пробежим по нему бегом.

— Какая в этом радость? — проворчал Зван. — На кой черт мне этот жуткий переулок, у меня и так хватает забот.

Мы свернули в переулок.

— Это даже не переулок, — сказал Зван, — это щель между домами.

Он положил руку мне на плечо — может быть, так ему было менее страшно.

— Не робей, Званчик, — сказал я, — ведь я с тобой!

Переулок делает несколько поворотов. Завернув за первый из них, я понял, что приходить сюда вообще-то не стоило. Перед нами стоял, прислонившись широкой спиной к грязной кирпичной стене, Олли Вилдеман.

Я резко остановился, Зван наткнулся на меня.

Олли Вилдеман кидал старый теннисный мяч в глухую стену, потом ловил его с безразличным видом одной рукой и бросал снова. Рядом с ним стоял незнакомый мальчишка, на голову выше Олли Вилдемана, который и сам был не маленький. Мальчишка тоже кидал о стену мячик. Казалось, они нас не видят. Но я-то все понял.

— Так, — сказал я Звану, — валим отсюда.

Незнакомый мальчишка уронил мячик, Олли Вилдеман поддал его ногой, и мяч медленно подкатился к нашим ногам. Зван наклонился и хотел бросить мяч обратно.

— Не трожь своими еврейскими лапами, — пробурчал Олли Вилдеман, не удостоив нас взглядом.

Но Зван уже подтолкнул мяч.

Олли Вилдеман медленно поднял его.

— Иди сюда, Томми, — сказал он, — давай-ка вылижи мячик дочиста!

Я привык, что он задирает меня в школе, но это было что-то другое.

— И не подумаю, — прохрипел я.

Незнакомый мальчишка расхохотался.

— Тебе уже двенадцать лет, Олли, — сказал я, — что за детские глупости.

Это я сказал зря.

Олли не любил, когда ему напоминали о том, что ему двенадцать лет, а он учится в четвертом классе. Он посмотрел на меня злющими глазами. Другой мальчишка достал из штанов свою пипу, грязной правой рукой потряс ее, чтобы не замерзла на холоде, и пописал на глухую стену — получилась шикарная струя; в соревновании, кто дальше пописает, он бы наверняка выиграл.

— А ну покажи свою пиписку, — сказал он Звану.

— Бежим, Томас, — сказал Зван, — быстро.

Я побежал за Званом и споткнулся. Зван поднял меня. Мы бежали со всех ног, я чувствовал спиной, что Олли Вилдеман со вторым мальчишкой бегут по пятам.

По улице Фокке Симонсстрат шел точильщик, с трудом толкавший свою тележку. Мы подбежали к нему, а Олли Вилдеман кричал нам вслед:

— Чтоб ты сдох, еврей паршивый!

— Вам помочь? — спросил Зван у точильщика.

— Молодцы, ребята! — сказал точильщик. — Молодцы!

Мы толкали его тележку, а точильщик шел за нами и, насвистывая, спокойно сворачивал самокрутку.

Я толкал тележку, глотая слезы.

— Ты чего? — сказал Зван. — Все в порядке, город есть город, а хулиганы есть хулиганы.

— Я часто реву, — сказал я, — не обращай внимания. Они ушли?

— Я их не вижу, — сказал Зван, — но боюсь, что они никуда не ушли.