Праздник начался утром.

Еще не весь снег растаял в горах, и прохладный ветер иногда становился пронизывающим. Майское нежаркое солнце выползло из-за вершины Шварцхорна и светило в глаза. Канат, протянутый над головами, был неразличим — в синем небе словно без всякой опоры кувыркался и плясал канатоходец. Его красные гетры и зеленый костюм казались вырезанными из цветной бумаги.

К подножию темной громады Шварцхорна светлыми бусинами одна за другой тянулись открытые платформы. Оттуда туристы поодиночке и группами добирались сюда, на ровную площадку, зажатую между обрывом и склоном. К склону лепились гостиничные коттеджи и дома жителей долины.

Мимо прошла группа, ее вел юноша в куртке с эмблемой экскурсионной службы. В свое время и мне довелось выслушать обстоятельный рассказ о славных традициях, о том, как вот уже много веков здесь празднуют приход весны; о том, как суровые горцы в те решительные, но скоротечные времена прекращали недозволенную охоту во владениях жестоких баронов и собирались здесь, соревнуясь в гибкости тела, силе кулака и остроте глаза. И бароны, умерив нрав, снисходили до общего веселья.

Сегодня, как всегда, праздник начался состязанием канатоходцев. Продолжат лучники. На склоне народ уже толпится у большого, слепленного из глины и веток осла. Самые нетерпеливые рвутся перепрыгнуть через осла, не касаясь его руками. Нетерпеливых осаживают и придерживают — всему свое время, туристы только прибывают, зачем же портить людям настроение, не каждый день они могут попасть на «Эзельфест».

Обычно после праздника Эдда уговаривала меня идти на штурм Шварцхорна. Я добирался до снегов — почти середина горы — и безнадежно скисал. Эдда тормошила меня, соблазняла красотами ледяных пещер, сердилась, говорила, что я нарочно, а я отдувался, втягивал в себя заметно разреженный воздух и кивал, соглашаясь. В детстве мне удалили верхушку правого легкого. Горы были не для меня, а я не для гор. Эдда не знала об этом, да так и не узнала.

Четвертый май я приезжаю сюда с надеждой, что она вспомнит о празднике, и я встречу ее, выясню наконец все. У меня было много вопросов, но со временем они растаяли, остался только один: почему она ушла?

Три года, три последних года в поисках меня сопровождал Бомар. В колледже он был самым худым, тогда к нему и прилепилась кличка Пухляш, в насмешку. Но прозвище оказалось пророческим — Пухляш с годами стал тяжел на подъем, появилась одышка, а весу в нем под сто, если не больше. Обычно я вызывал его за неделю до праздника, и он героически сопровождал меня. В этом году не смог. «Заболела мать, — сказал он, глядя мимо экрана, — врачи, анализы…» «Не могу ли я быть полезен? — спросил я. — Как это матушку Бомар угораздило заболеть?» «Надеюсь, все обойдется», — ответил он. «И я надеюсь, — сказал я. — Непременно наведаюсь к матушке Бомар на знаменитые пироги с голубятиной». «Ты уже восемь лет обещаешь», — со странной интонацией сказал он.

Поэтому сейчас я один. Праздник только начинается, народу еще мало. Сижу на камне и не решаюсь подняться, начать пустое кружение. С Пухляшом было легче. Наверно, в глубине души я побаиваюсь встречи с Эддой. Вдруг не о чем будет говорить? А Пухляш внушал уверенность в том, что все будет хорошо. Он молча топал рядом, односложно отвечал на вопросы, невозмутимо разглядывал встречных и громко сопел, если приходилось идти в гору. После праздника он немногословно прощался и улетал домой.

Надо непременно позвонить матушке Бомар, в самое ближайшее время, а еще лучше — слетать к ней в гости, на пироги.

Снизу, от дороги, послышался тяжелый шелест движков. Низко, чуть не приминая траву, к нам шла машина. Кто-то из распорядителей побежал навстречу, возмущенно размахивая руками. Во время праздника машинами здесь пользоваться запрещено, а на санитарную платформу она не похожа.

Машина поднялась над дорогой, описала полукруг и с хрустом села на песок и мелкие камни площадки. Я с большим удивлением узнал в ней мой личный «трайджет». Машине полагалось быть в ангаре, а ангар — по ту сторону океана. «Трайджетом» пользуюсь только для протокольных визитов или в экстренных случаях — летит быстро, но энергию жрет неприлично много.

Я подобрал куртку и пошел к машине, соображая, что могло произойти за время моего отсутствия. Слабые точки всего две: реакторные блоки на Эри и опреснительные буи в Проливе. За опреснители я спокоен, Лапуэнт подвести не мог. Техника старая, но Лапуэнт за нее ручается. С блоками сложнее, коптят блоки, чуть-чуть, но коптят, дозиметрический контроль уже шевелит бровями и намекает, что пора составлять график демонтажа.

Из машины вылез Апоян, и я пошел быстрее. Если мой заместитель в субботу лично выдирает начальника с отдыха, то дело серьезное. А когда я увидел, как из люка высунулась голова Матиаса, руководителя Конфликтного бюро, то припустил бегом.

Матиас заметил меня и помахал рукой. Апоян кивнул и полез обратно в кабину, я последовал за ним.

— Что случилось? — спросил я.

— Сейчас, сейчас, — Матиас разогнул один палец, — во-первых, необходимо срочно блокировать систему «Медглоуб» хотя бы на сутки.

— Позвольте, Дэниел, — немного растерялся я, — я не имею полномочий на глобальные акции.

— Извините, — перебил Матиас, — необходимо отключить только ваш чифдом. Транспортная сеть уже блокирована, а на «Медглоуб» полномочия уже подтверждены.

— Вы полагаете… эксцесс?

— Боюсь, гораздо хуже, — ответил Матиас и разогнул второй палец, — боюсь, это преступление.

 

Над океаном я включил комп и перевел на него управление. На прямую связь вышел координатор «Медглоуба». Попросил код полномочий, дождался, пока я вводил брелок-жетон в прорезь компа. А потом сказал, что через несколько минут отключит чифдом от сети. Я спросил, насколько это неприятно. Координатор поднял одно веко и ответил, что за сутки или даже за неделю больших неприятностей не будет. В больницах и комплексах прекрасно функционируют автономные системы, и если некоторое время они будут лишены текущей информации, то и бог с ней, с информацией. Что же касается неприятностей ординарных, добавил координатор, то он немедленно поставит Совет в известность, и мне надо будет подготовить серьезные мотивировки для Конфликтного бюро.

Тут из-за моей спины выдвинулся Матиас и сообщил, что Бюро в курсе. Тем лучше, отозвался координатор, поговорим на Совете.

Зарябили помехи, «трайджет» шел над грозовым фронтом. Я развернул кресло от пульта. Матиас разложил на коленях планшет и водил пальцем от побережья к побережью. На карте высветились цифры, расстояние, наверно.

— Итак?

Матиас поднял голову.

— Это по делу Чермеца.

— Вот как? — сказал я. — Разве оно не закрыто? Что там было — исчезновение или взрыв?

— И то, и другое, — ответил Матиас. — Ко всему еще обнаружена вторая лаборатория.

— Где? — спросил я. — Где именно? Догадываюсь, что у меня…

— На юге, Грин-бич.

Неприятно. Секретная лаборатория мерзавца оказалась в моем регионе. Нашел уютное местечко! Если то, о чем он истерично кричал на Совете, хотя бы на четверть правда, — мне предстоит скверная работа.

— Плохо, что они успели взорвать лабораторию на Халонге. Сейчас там копаются ребята из Юго-Восточного бюро, чифдом Нгуен Зы. Пока выносили решение об изоляции, они подняли все на воздух. Исчезли Чермец и его лаборант, Сассекс. Приблизительно в это же время исчез или был похищен экспериментальный корабль. Программа в бортовой комп не была введена, так что они могут вынырнуть где и когда угодно, да и то при большом везении. Но я не верю в такое везение… — Матиас с сомнением покачал головой. — Скорее всего они рассыпались в пыль. В лучшем случае.

— Я знаком с делом в общих чертах. Но в сводке ничего не говорилось о персонале. У него были сообщники?

— Да. Но они себя называли иначе. Впрочем, теперь хватает и других дел. Пока остановим Холлуэя, пока… — Он махнул рукой.

Мы с Апояном переглянулись. Конфликтное бюро сделает всю работу, нам же расхлебывать последствия.

Что ни говори, а этический прогресс хоть и не ползет черепахой, но и стремительным его назвать нельзя. Впрочем, есть чем и гордиться. Отцу было шесть лет, когда демонтировали последнюю боеголовку, а когда я пошел в школу, уже во всем объеме разворачивалась глобальная программа «трех П». Продовольствие, педагогика и порядок. Судя по книгам, фильмам и рассказам мамы Клары, это были веселые и трудные годы взлета надежд, реализации дерзких проектов. Большой передел мира давался нелегко, но миллиарды и миллиарды перестали идти на смертоносный металл, а пошли на школы, больницы, поля. Потом времена безудержного энтузиазма и героической борьбы с противниками нового мироустройства прошли и началось ровное горение. Если бы не Великая Пандемия, унесшая сотни миллионов и последствия которой мы ощущаем до сих пор, рывок был бы стремительнее! Тем не менее наконец мы можем сказать, что человек, может быть, еще не венец творения, но он уже и не вшивый сукин сын. Преступление, причинение зла человеком человеку стали редкостными явлениями. Но тем страшнее и опаснее рецидивы «добрых старых времен», будь они прокляты!

Прошлое дотянулось и до нас с Эддой. Ее дед был археологом, и где-то в Африке он случайно наткнулся во время раскопок на забытый могильник химических отходов. Сам нанюхался этой гадости, а ко всему еще в лагере археологов гостила его семья.

На пятом году семейной жизни характер Эдды стал меняться. Мы знали, что детей нам нельзя иметь, индекс генетического риска на порядок выше допустимого, да и ее здоровье было не идеальное. Эдда хотела взять ребенка, но очередь тянулась годами, да и я как-то вяло реагировал на ее разговоры о приемных детях. Она перестала ходить к психоаналитику, и возможно, именно тогда айсберг семейной жизни, медленно таявший снизу, внезапно перевернулся.

Эдда ушла, не оставив записки, адреса, ничего. Взяла кое-какие вещи. Частные поиски ничего не дали, видимо, сменила личный номер и фамилию. Я мог, конечно, используя свои полномочия, быстро разыскать ее через кредитную сеть, но за такие дела гонят взашей с любой работы.

Через несколько месяцев пришло странное письмо, я с трудом узнал ее почерк, подписи не было…

Апоян ткнул пальцем в экран.

— Берег! Минут через десять — Шибугамо. Вскоре под нами пронесся залив Фанди. Зеленая тройка с буквой «М» в верхнем левом углу экрана сменилась двойкой, затем единицей. На звуковой мы вошли в коридор, меня сразу же засек диспетчер и пустил вне очереди. У ангаров «трайджет» развернулся носом к диспетчерской башне, автопилот прощально хрюкнул и отключился.

— Мне надо спешить, — сказал Матиас, — но думаю, что сегодня еще не раз придется вас побеспокоить.

Он соскочил на литое покрытие и быстро пошел к стоянке платформ. Апоян проводил его взглядом и вздохнул.

— Боюсь, — передразнил он Матиаса, — что именно так оно и будет.

 

Десятый час, сумерки сгущаются в вечер. Несколько раз ко мне как бы случайно заглядывал Апоян. Убедившись, что я все еще здесь, исчезал.

Матиас весь день наводил порядок в Онкологическом центре. Вернувшись, отдал диск, вручил письменный отчет и только после этого вдруг сорвался, швырнул бумаги на пол и потребовал немедленной своей отставки. Саркис увел его к себе.

Я листал дело Чермеца, пытаясь размотать чудовищный клубок проблем, разбухающий с каждым часом. Ничего не поделаешь — любой криз, любой этический кризис вырастает бледной поганкой на хорошо унавоженной веками почве гордыни, самолюбия, неуемного тщеславия. И не преступный умысел движет инспираторами этих кризисов, а самые что ни на есть благие намерения.

Утром меня поднимет вызов Калчева или самого Рао. Они предложат отдать дело в Совет, я, естественно, откажусь. На то и выбран чифом, чтобы принимать решения и отвечать за них, а не перекладывать на чужие плечи. Выше меня только Совет. Боюсь, и ему скоро придется несладко. После эксцесса Холлуэя дело усложнилось.

Итак, Чермец и Сассекс. Десять лет назад они пошли на преступление — первое в ряду многих. Не то уговорили, не то подкупили или обманули, словом, вовлекли в преступный сговор врача из родильного отделения. Мне известны редкие случаи недосмотра, когда в горных или отдаленных районах пытаются завести детей, не пройдя генетического контроля или даже вопреки его результатам. Урок Великой Пандемии не всем пошел на пользу. Вот из-за безответственности родителей и рождались уроды. «Живое мясо», как выразился в протоколе один из экспертов. Последние двадцать лет практически безошибочно определяют, родится ли здоровый ребенок, с допустимыми отклонениями или же уродец без малейших шансов на достойное развитие. Но бывают просчеты, они просто неизбежны. Безответственный врач согласился не подвергать эвтаназии плоды. На следствии он хныкал, что, мол, не хотел быть убийцей, но его жалкие доводы были отвергнуты. Чермец же поставил серию экспериментов над этим… материалом. Преступление? Да, но еще не криз. Помнится, тогда возникла небольшая проблема, как поступить с уцелевшими существами? Никакого разума, зачатки рефлексов…

Я был на заседании Совета, когда разбиралось это дело. Свои преступления Чермец оправдывал благими намерениями, поскольку якобы удалось или вот-вот удастся получить универсальное средство от злокачественных опухолей. «Рак побежден!» — кричал он перед лицом Совета и не оправдывался, а гордился своим деянием, гордился откровенно и нагло. Он говорил, что готов принести себя в жертву условностям всемирной этики и согласен с любым решением Совета. И еще он вел весьма недостойные речи, намекая на то, что избранные все равно воспользуются его открытием. Совет усмотрел в этом оскорбление достоинства избранных представителей и изъял его слова из протокола.

А потом странный побег Чермеца и Сассекса, непонятый взрыв лаборатории, загадочная гибель почти всех его сообщников во время пожара в следственном изоляторе. Диск в записью программы синтеза код-рецепта был найден вроде бы случайно в другой, глубоко законспирированной лаборатории, где Чермец и проводил свои каннибальские эксперименты.

И преступление породило преступление — заместитель Матиаса крадет диск и пытается ввести его в ближайшую фармацевтическую систему, а когда ему это не удается, в отчаянии кончает с собой.

Диск теперь находится у меня. Он лежит в нижнем ящике стола рядом с прошением Матиаса об отставке. Насчет диска надо быстро принимать решение. Если же у меня не хватит решимости, то либо я передам дело Совету, либо объявлю референдум. Но тогда у меня не будет морального права оставаться управителем.

Дверь тихо пошла в сторону. Почему-то я решил, что это Корнелия. Но в проеме показалась фигура Апояна, за ним горбился Матиас.

— К вам можно, чиф? — спросил Саркис.

— Входите.

Я включил верхний свет и на миг зажмурился. После полумрака заболели глаза.

— С вами хотел связаться Соколов, но я попросил перенести разговор на завтра. Вроде ничего срочного.

— Спасибо, Саркис!

Апоян сел у окна, Матиас тяжело уложил свое тело в вело напротив и словно задремал.

— Еще хотели связаться двое: ваш друг Бомар и Корнелия, — добавил Апоян, усаживаясь поудобнее. — По-моему, Корнелия жаждет общения, но я рискнул сказать, что вы сегодня в цейтноте.

— Да-а… Ну ладно. Ситуация прояснилась, действительно криз, к тому же осложненный. Завтра — а самое позднее послезавтра — сводка пойдет в «Новости». Дольше придерживать не сможем. К этому времени мое решение должно пройти обсуждение Совета, и если Совет сочтет его исчерпывающим, криз будет снят.

Я на всякий случай трижды постучал ногтем по столу.

— Фундаменталисты опять поднимут головы, — равнодушно сказал Матиас, не раскрывая глаз.

— Бог с ними, хватает своих забот. К тому же какие именно фундаменталисты? Христианские, мусульманские, буддистские или эти, новые, как их… Впрочем, не важно. Когда вводили генетический контроль, у них была пресса, телевидение, сеть, а главное — лидеры, среди которых имелись даже члены Совета. Если бы не Пандемия тридцать четвертого года, они бы и сейчас кричали о евгенике, расизме и требовали отмены контроля. Могли бы и развалить ненароком глобальную стабильность. Но сейчас даже самые твердоголовые сообразили, что речь шла не просто о больных или о людях с врожденными пороками, а о страшной патологии… Интересно, зачем я это вам рассказываю?

Матиас промолчал, а Саркис улыбнулся.

— Тянете время, чиф, — сказал он. — И это правильно. Но, по-моему, вы усложняете. Имеет место классическая ситуация — «дар дьявола». Несоответствие товара и цены, которую придется за него выложить. Еще одно звено из вечной цепи целей и средств. Самое простое решение — отвергнуть результаты преступных экспериментов. Раз стало известно, что лекарство существует, а это, кстати, еще только слова Чермеца, так мы его получим сами.

— Знать, что оно существует, все равно что иметь его, — пробормотал Матиас.

— Не спешите, Дэниел, — с досадой поморщился Саркис. — Ни одна этическая проблема не может быть корректно решена без нарушения этических аксиом. Вопрос сейчас ставится так: если мы принимаем «дар», то тем поощряем других авантюристов, полных благих намерений. Столько лет старались, вытягивали людей из болота локальных предрассудков, асоциальности, неэтичности, наконец! И вот стоило появиться одному действительно серьезному преступнику, как за ним уже вздымается волна, и Холлуэй ее провозвестник. Кстати, кто может поручиться, что следующие «благодетели» не начнут экспериментировать на вполне здоровых людях?

— Пробный камень, — совсем неслышно сказал Матиас.

— Именно! Диск с программой — пробный камень наш ей этической зрелости. Будущих медиков учат на примерах героических классиков. Означенные классики в свое время с риском для жизни раскапывали могилы и резали мертвецов, чтобы проникнуть в тайны организма. Сейчас любой студент потрошит ваших родственников в морге для тренировки, и никакого риска. Для студента, разумеется. Я утрирую, но дело не в этом. Человек с благими намерениями шел наперекор этике своего времени, и потомки объявили его героем. Пусть в таких случаях невозможно снятие кризиса, да что там говорить, такие кризисы — эмбрионы грядущих сдвигов в самой этике. Но какой могучий соблазн для тех, кто готов идти на все ради своих амбиций! Завтра мы можем вступить в контакт с иным разумом… Да черт с ним, с иным! Что мы скажем нашим детям сегодня?

— Рэймонд уже никогда ничего не скажет, — неожиданно громко сказал Матиас. — Ладно, я пошел спать.

Он, кряхтя, поднялся и вышел.

Я прислушивался к монологу Саркиса. Действительно, шлейф этических кризисов тянется за медициной с незапамятных времен. Не так давно она переварила, не отвергнув данные по предельным параметрам функционирования человеческого организма, сведения, полученные варварским путем. Стыдливо усвоили эти знания, решив, что жертвы все равно не воскреснут, а информации пропадать не следует. Забыты Менгеле, Мюнх, Исии, а ведь это всего лишь прошлый, двадцатый век! Если копнуть глубже, всплывут такие кошмарные преступления во имя благих целей, что Чермец покажется младенцем. Да что медицина! Что там говорилось учителем насчет тех, кто тщательно, любовно сберегает свое прошлое, с умилением разглядывая буколические картинки полузабытых времен? Без истории мы ничто, без памяти о прошлом не найти дороги в будущее — достойный лозунг, что и говорить! Но история — это не только громовые слова и благородные жесты, не только беспримерные подвиги и величайшие проявления человечности в человеке. Это века и века беспросветной тьмы, подлости и обмана, насилия и жестокости, коварства людей и цинизма власти, копошение в грязи и потная кутерьма… Помня все — и лучшее, и скверну, забываем, что из прошлого просачивается тихо, каплями, каплями, каплями гной. От отца к сыну, от человека к человеку медленно и незаметно злоба и зависть, корысть и ложь… Как поставить заслон, как не допустить, чтобы с вечными ценностями не просочилась хотя бы одна капля гноя, — под силу ли такая задача? Если нет, тогда удел человека — позор грязь во веки веков, яд поразит организм, и тщетно отсекать орган за органом. Все начнется сначала, и снова будет горек плод трудов наших…

Тряхнул головой, и образ учителя Дороха, повторяющего изо дня в день эти словам нам, ученикам подготовительного класса, исчез.

Ну так что, отвергнуть проклятый «дар»? Легко сказать…

Саркис смотрел в окно. «А ведь ему через год будет ровно пятьдесят, — подумал я. — Скоро станет дедом. На выходные зачастит к внукам…»

Тихо звякнул вызов. Апоян виновато развел руками. Я включил личный доступ и тихо застонал — на меня уставилась своими глазищами Корнелия.

Мне стало плохо. Мне стало хорошо. С Корнелией я мог быть грубым, наговорить несправедливой ерунды, даже вспылить. Одним словом, всячески нарушать установления Большого Этического Конкордата, что непозволительно никому, тем более мне. Но природа человеческая восхитительно несовершенна, и слава богу! Да и Конкордат пока еще в стадии разработки, пройдут годы, если не десятилетия, пока он реализуется в глобальном объеме. Однажды Корнелия откровенно заявила, что прекрасно понимает, как неэтично влюбляться в своего начальника, как вдвойне неэтично осаждать по всем правилам женского искусства мужа, пусть бывшего, но все-таки мужа своей подруги, но ей плевать на этику, когда она видит меня. Как-то на собрании заведующих отделами она во всеуслышание спросила, собираюсь ли я наконец подкатиться к ней с непристойными домогательствами, а если нет, то почему? И хоть бы кто крякнул или даже улыбнулся! Она настолько приучила всех к мысли, что рано или поздно я окажусь в сетях, что не обратили внимания — это была ее охота, как сказал бы…

— Чиф, ты плохо выглядишь!

— Корнелия, ну что ты от меня хочешь, Корнелия? Я просил не доставать меня хотя бы раз в неделю.

— Посмотри мне в глаза, нет, ты мне в глаза посмотри… Вот так! Если тебе плохо, то я сейчас приду.

Только этого не хватало! Во мне поднялась сладкая тоскливая обреченность и захлестнула с головой, но через миг я был собран и зол.

— У вас есть что-либо конкретное ко мне, уважаемая Корнелия Бургеле?

— Ничего служебного, уважаемый чиф Оливер Эннеси. Ты сердишься, значит, ты здоров. До завтра.

И отключилась.

Апоян поднялся с места и вопросительно посмотрел на меня.

— Просмотрю еще раз сегодняшнюю запись, — сказал Саркис, — где-то здесь материалы по онкоцентру.

— Вот они. А я немного прогуляюсь по смотровой.

К лифтам мы шли молча. Когда я приму решение, он узнает первым. Но не сейчас. Торопиться нельзя. Сам ничего пока не знаю.

Саркис попрощался и вышел на своем этаже.

 

На смотровой никого не было. Обычно в это время свободной скамейки не найдешь, парочки со всего здания ждут полночного фейерверка над Домом Театров, воркуют и тихо обжимаются. Но в воскресенье здесь пусто: все набегались и нагулялись, начался туристический сезон.

Пора принимать решение, конечно, один раз за все время управительства я имею право на крайнюю меру, то есть могу объявить референдум, минуя Совет. Но если «дар» будет отвергнут, не станет ли это насилием здорового большинства над больным меньшинством? Вполне возможно, что объединенный разум человечества брезгливо плюнет на замаранный кровью и подлостью «дар». Это так красиво, эффектно — взять и отказаться! И вполне в духе Конкордата. Совет, если я не решусь и передам ему дело, может тоже отвергнуть. Принципы, конечно, не дороже людей, но кто знает, сколько найдется в Совете красноречивых управителей, решивших выдвинуть свою кандидатуру на второй срок?

Принять «дар», ввести программу в фармацевтические синтезаторы и напомнить всем почти забытое «победителей не судят» — девиз подонков и вождей. Снова воскреснут глубоко затаенные амбиции, и кто-то очередной возьмется за скальпель или разрядник с самыми благими намерениями.

Скудный выбор: либо этическая ретардация, шаг назад, торможение, либо же насилие, чреватое непредсказуемым кризисом. Интересно, не возникнет ли тупик из-за моего благого намерения принять всю полноту ответственности, не делясь ею ни с кем?

Слишком долго и слишком успешно я подавлял эмоции при решении важных вопросов — это, кстати, тоже одно из установлений Конкордата. Но не есть ли этика без эмоций — извращение? Крамольные мысли, неподобающие управителю, но я видел их лица, видел глаза больных…

Есть варианты сомнительных решений. Например, код-рецепт вводится в систему, лекарство синтезируется, но каждый, кто захочет воспользоваться им, должен обязательно ознакомиться в общих чертах с делом Чермеца. Знать, какой ценой оно досталось. Потом решать, вправе ли он пользоваться им.

Но это вариант для дураков. Я знаю, что такое психика больного человека, что такое страдания сына, когда на его руках умирает неизлечимо больной отец. Да кто больных спрашивать-то будет? Врач пропишет, больной примет — и весь разговор! Может, потом, после выздоровления, рассказать о том, как получено лекарство, а это, в свою очередь, вызовет такой мощный этический потенциал, что вполне можно пренебречь риском появления пары-тройки новых авантюристов.

Разумеется, я прекрасно понимал, что все эти рассуждения просто оттягивают время. Решение было мной принято, когда я увидел их лица, и грех на мне, что я не успел остановить Матиаса, а Матиас не остановил Холлуэя.

Решение принято, и да будет так! Но одна мысль ехидно копошилась в голове, и не было у меня ответа: ну почему эти мерзавцы сами не ввели программу? Неужели у них были и другие намерения, более коварные? Черт, если бы несчастный Холлуэй успел задействовать синтезаторы, у меня сейчас не ломило бы так в затылке.

Над Домом Театров беззвучно и высоко поднялись разноцветные огни.

 

Заседание Совета дважды переносили.

В представительский ярус набились операторы региональных сводок, журналисты, делегаты общественных конгломератов и просто любопытствующие, которым удалось проникнуть в здание.

Мы с Апояном прошли сквозь толчею и поднялись на галерею. Здесь никого не было. Я сел на диван и привалился к мягкой спинке. Саркис сел рядом.

— Экспертная комиссия к единому мнению не пришла, — сказал он. — Теперь подведение итогов вынесут на Совет. Чиф Соколов ругался и предлагал ставить вопрос о компетенции комиссии.

Я вздохнул, но ничего не сказал. Заместители знают все, у них отработанная система личных контактов.

— Матиас хотел встретиться с вами, но я просил не трогать до Совета.

— Что у него?

— Бомар.

— Хорошо, после Совета поговорю с ним. Хотя нет, сначала повидаюсь… Не выяснили, в какой больнице лежит мать Бомара?

— Она скончалась в прошлом году. Инсульт.

Секунду-две я ничего не понимал. Потом дошло.

— И в этом солгал!

— Нет, здесь сложнее. Матиас полагает, что в его деле замешаны фундаменталисты. Кое-кого задержали.

— Даже так!

— Не знаю. В общем, если подтвердится, им на сей раз не отвертеться. Манипулирование сознанием и так далее. Хотели уничтожить диск любой ценой. Фанатики.

— Понятно… Нет, непонятно! Бомар сказал, что пере-|мтрил их, требовал ввести диск при нем.

— Матиас утверждает, что они использовали многоуровневый гипноз. Ему внушили, что программа представляет смертельную опасность для человечества. Второй уровень — его мать больна, и только новое лекарство поможет. Третий — он всех перехитрит. Четвертый — как только диск оказывается в пределах досягаемости, уничтожить любой ценой.

— Сложно, слишком сложно.

— Да, это смущает. Если это фундаменталисты, то что им стоило организовать налет на резиденцию? Несколько человек с глушилками, и все! Матиас не хотел мне говорить, но я догадываюсь, чего он боится. Возможно, кто-то в Совете ведет тонкую игру, возможно, опять корпорациям захотелось больших денег…

— О Господи! Только этого нам не хватало!

— Чего нам всегда хватало, так это честолюбцев, — вздохнул Апоян.

Да, круги по воде идут, а волны мутны. Мог быть и пятый уровень — Пухляш как бы уничтожает диск, а на самом деле вручает его… кому? Вот и подозрительность в гости к нам пожаловала! Но сейчас мне все это было несколько безразлично.

— А как насчет Эдды? — спросил я. — Что-нибудь выяснилось?

Он покачал головой.

— Нет. Никаких следов. Очень странно. Мы задействовали все линии сети, впустую.

— Ладно, Саркис, оставим это. Кстати, спасибо, что зашел ко мне вчера ночью.

— Не за что, чиф. Собственно говоря, меня просила заглянуть к вам Корнелия. Предчувствия… Вас не было. Я взял диск. Потом она связалась снова и опять попросила зайти.

Апоян встал, глянул вниз, в Круглый зал, и качнул головой — пора идти. Члены Совета и представители регионов постепенно заполняли ряды.

Мы спустились вниз. У входа меня перехватил чиф Соколов.

— Ну, ребята, навязали вы узлов, — сказал он сочувственно, а Саркиса даже легонько хлопнул по плечу. — Когда развяжете, приезжайте ко мне на недельку. В баньке попаримся, на охоту сходим, собак у нас двухголовых развелось, ужас.

Соколов говорил весело, но в глазах я видел тревогу. Я хотел ответить ему что-то, но он не стал ждать, кивнул еще раз ободряюще и вошел в зал.

Меня провожали взглядами, не скажу, чтобы это было приятно.

— Вы становитесь популярным, чиф, — вполголоса сказал Апоян, садясь в кресло рядом.

— Твоими заботами, — ответил я.

— Можешь подавать на конкурс постоянного члена Совета, — шепнул он.

— Сейчас, только вот шнурки подвяжу и побегу записываться!

Так мы перебрасывались словечками, наконец табло полыхнуло зеленым «кворум», и Рао дал слово председателю экспертной комиссии.

Я уже был в курсе проблемы. После того как «Медглоуб» проглотил код-рецепт, выяснилось, что переварить его непросто. Обычно на синтез новых препаратов уходит до смешного мало времени, фармацевтические комплексы отрабатывают проверочный цикл по ускоренной программе, и препараты идут в сеть. А сейчас, впервые за многие годы, система заблокировала синтез, и не этические соображения были тому причиной, а голый и сухой экономический расчет.

Председатель экспертной комиссии включил демонстрационный экран.

— Для минимального насыщения препаратом всех больниц требуется полный шестилетний энергоресурс. Для выделения одной единицы препарата необходима переработка коры надпочечников более чем тысячи макак-резусов. Применение клон-мультипликаторов и поэтапный синтез при трехпроцентном выходе условно пригодного сырья…

Он говорил, демонстрировал снимки, графики, сыпал терминами, а я ждал, когда он заговорит о главном. Энергобаланс летит к черту — ну и черт с ним! Сто, двести, триста термоядерных блоков задействуем любой ценой, но чем платить за время?

— …таким образом, — продолжал председатель, — при самой агрессивной стратегии монтажа станций насыщение препаратом возможно через семь-восемь лет. Если лимитировать все сервисные программы и законсервировать проект «Атлантида», то без особого ущерба можно синтезировать пятьсот единиц в первый год, затем столько же каждый месяц второго года и до двухсот единиц в день к концу четвертого года. Для полного излечения в зависимости от состояния больного требуется, по предварительным подсчетам, от ста до ста пятидесяти единиц. Здесь мнения членов комиссии разошлись… — Председатель сделал паузу и выключил экран.

— Принята рекомендация начать производство немедленно. Вариант, при котором синтез препарата предлагалось начать только при создании полной энергетической базы, отклонен. Относительно критериев распределения единогласия достичь не удалось. На рассмотрение Совета выносятся частные суждения, а не согласованные варианты.

Мне показалось, что кто-то сзади удовлетворенно хмыкнул. Председатель подошел к Рао и что-то сказал ему, положив на стол материалы комиссии.

— Пусть меня назовут последним дураком, если не созрел Большой криз, — прошептал я Апояну.

— Да-а, — покачал головой Саркис, — на проблеме распределения спотыкались многие строители единого мира.

— Утешил! И все-таки один криз всегда тянет за собой другой. Как там у вас говорится о множественности несчастных случаев?

— Не у нас, а говорится так: «Беда не приходит одна».

«Да, именно, — подумал я, — не приходит одна. Проблема цепляет проблему, а наши бедные мозги трещат, пытаясь непротиворечиво решить их все сразу. И попробуй не реши, не учти все последствия. Незамеченная мелочь вдруг чудовищно вспухает, и идут от нее новые метастазы проблем и кризисов».

На табло вспыхнуло: «Эксперт Шерпак». С места поднялся коренастый угловатый мужчина с неопрятными волосами.

— Мне кажется, чифдом Эннеси не имел права принимать решение, касающееся всего человечества. Это нарушение прерогатив Совета. Что касается препарата, то на первом этапе производства необходимо установить критерии предпочтительности. Одним из критериев может быть социальная ценность человека — работоспособность, талант, интеллектуальный индекс. Это неприятно, но неизбежно. Лучше спасать немногих, чем никого. Тем же, кто может приобрести лекарство за большие деньги, приоритет, его средства пойдут на ускорение производства.

Он сел. Вскочил чиф Маури.

— Позвольте! — чуть не закричал он. — Вы что же предлагаете: давать жить «лучшим» за счет «худших»? Создавать новую элиту? Нас и так упрекают за программу «Тысяча на миллион»! Мало того что и Эннеси, и Апоян совершили непростительную оплошность, не уничтожив программу, вы еще предлагаете усугубить кризис! Какая, к черту, социальная ценность?! Давать лекарство тем, кто в нем больше всего нуждается сейчас, сию минуту, кому сейчас хуже всех, а не делить людей на ценных или неценных! Так ведь можно договориться до того, чтобы припрятать запасец препарата на всякий случай, вдруг с членом Совета что случится!

Маури отыскал меня взглядом, укоризненно покачал головой и сел. Табло пригласило выступить эксперта Штайнбринка. На противоположной стороне зала кто-то уронил папку, зашелестели бумаги. Поднялся высокий брюнет и негромко заговорил:

— К глубокому сожалению, эксперт Шерпак не одинок, его точку зрения разделяют некоторые члены комиссии. Я представляю иную позицию. Предлагается некоторое время — год-два — вести накопление препарата с одновременным наращиванием энергомощностей. Затем распределение начать с тяжелобольных. В этом варианте острота проблемы будет смягчена. Что же касается предположения чифа Эннеси о возможности роста этического потенциала, то оно представляется некомпетентным.

В зале зашевелились. Обвинение в некомпетентности могло обидеть кого угодно. Только не меня. Пока это все эмоции. Когда Совет вынесет решение, тогда и поговорим.

Слово взял постоянный член Совета Павлюк.

— Эксперт Шерпак не прав. Любой член общества должен быть уверен в том, что по сумме личных качеств он равен остальным. Иначе общество превращается в стадо или в стаю. И еще. Тут сочли должным ругнуть Эннеси и Апояна. Об этом еще скажут много, но я считаю, что им должна быть вынесена благодарность за доблестную ответственность. Не их вина, что все последствия не были учтены.

— Вы их никогда не учтете! — крикнули с места.

Поднялась седовласая женщина.

— Лооз, делегат движения «Новый человек». Что вы тут говорите о последствиях?! Вы их не можете учесть, поскольку любая этическая дилемма неразрешима. Только формирование новой личности, новых этических отношений выведет нас из тупика личной ответственности. Сейчас каждый отвечает за себя. Тогда как принципы Дидаскала…

В зале поднялся шум. Работа Совета вступила во вторую фазу — началась неуправляемая дискуссия. Сталкивались и вышибали искры аппробативные теории, ситуативная этика разбивалась об этику эволюционную, а самое интересное, после того как желающие выговорятся и выкричатся, родится формулировка или рекомендация, удивительно точная и продуманная. Эксперты и советники, колдующие над словами, выяснят мнения всех влиятельных лиц и учтут их. Корпоративный разум — великая вещь! Но как совместить его с личной ответственностью?

Опять заспорили о Дидаскале. Спорили уже десять лет и будут спорить долго. Человек, о котором известно только, он назвал себя Дидаскалом, прибил к дверям Института педагогики знаменитые принципы и облил себя горючей смесью. Самосожжение Дидаскала вызвало большой скандал и привело к отставке чифа Краузе, а Михаэлерплац в Вене стал местом паломничества сторонников немедленно возникшего движения за новую систему воспитания.

Апоян дернул меня за рукав и показал глазами на проход. Я обернулся. В дверях стояла Корнелия и что-то говорила распорядителю. «Я сейчас», — шепнул Саркис и пошел к ней. Ну вот, опять что-то случилось!

Мне стало не по себе. При всей своей экстравагантности Корнелия не прорвалась бы на заседание Совета без особой причины. Она могла вызвать меня к экрану. Но если она вылетела сразу же за нами, значит, дело плохо.

Моя рука оказалась в горячей ладони. Рядом сидела Корнелия, лицо ее было серьезно. Она выпустила мою руку, мотнула головой в сторону двери и пошла к выходу. До перерыва всего полчаса. Неужели так срочно?

Мы вышли на ярус. Корнелия пошла вперед, я следовал за ней. Она вошла в кабину связи. Диспетчера не было — она сама набрала код.

— Здравствуй, Эннеси, — наконец сказала она.

— И ты здравствуй, Корнелия! — ответил я.

— У нас неприятности. Не волнуйся, это не криз, — поспешила добавить она, заметив мое движение к выходу. — Саркис уже вылетел, Матиас… А, вот он!

На экране появился Матиас, осунувшийся, с кругами под глазами. Сегодня утром он разорвал свое прошение об отставке и извинился за срыв.

— Прошу полномочий на силовой контроль.

— Выкладывай сразу, что там у вас?

— У меня, — он потер виски, — у меня ничего. А вот у вас не очень хорошо. Посмотрите…

Возникло изображение площади перед домом, где размещалась моя резиденция. Площадь была заполнена людьми, с соседних улиц подходили еще и еще. Они смотрели на окна верхних этажей, судя по всему, молча. Толпа густела.

— У нас пожар? — спросил я Корнелию.

— Нет, — ответил за нее Матиас. — Они начали собираться с утра. Просто стоят и смотрят на ваши окна. Родственники больных. Мы пытались объяснить, что дело передано в Совет и по вечерней сводке новостей они все узнают, но они стоят, молчат и смотрят.

— Зачем вам контроль?

— В других местах они не стоят и не молчат.

На этот раз камера, судя по всему, находилась на борту платформы, изображение дергалось.

— Фармакологический центр в Эймери, — пояснил Матиас.

Сверху сооружения Центра казались нагромождением шаров и кубов, оплетенных серебристой паутиной. Центр опоясывала неровная шевелящаяся лента. Платформа пошла вниз, стали видны отдельные фигурки, «лента» оказалась скопищем людей. У некоторых в руках я разглядел плакаты со знакомым «Здоровье — сейчас!».

— Если они попадут на территорию комплекса, возможны несчастные случаи. Нужен контроль.

— Хорошо, — сказал я. — Свяжитесь с дежурным. К моему коду добавить сто три.

Матиас отключился. Я повернулся к Корнелии. Лицо ее было спокойным, глаза опущены. Да, опущены! Никогда не видел ее такой.

— Странно, как они узнали все до сводки?

— Слухи распространяются быстрее сводок, Оливер, а еще быстрее — надежда.

Надежда… Если бы они знали, какая идет мучительная переборка вариантов из-за каждой единицы энергоресурсов! Всемирная экономика — тонкий механизм, вывести из равновесия региональные группы интересов легко, а вот восстановить… Но могут ли больные ждать? Плюс сто три — контроль. Вчера звонил Калчев. Неограниченные полномочия — личный код плюс код Совета плюс триста семнадцать.

Я набрал код.

На ярусе мягко зашелестели двери, гул голосов ворвался в кабину. Перерыв.

Меня остановил чиф Баррето.

— Совет выслушает вас на вечернем заседании, — сказал он и подмигнул. — Держитесь, крик будет большой! Молодцы!

Я проводил его взглядом.

— О чем задумался, — дернула меня за рукав Корнелия, — молодец?

— Молодец, — согласился я. — И даже более того…

Я осекся.

— У нас есть пять часов, — сказал я Корнелии, — можем провести их вместе.

«И даже более того, — чуть не сорвалось у меня с языка. — Знала бы ты, — хотел сказать я, — что сделал сейчас «молодец». Воспользовался тем, что за общей суматохой мне оставили неограниченные полномочия, и разблокировал программу, введя только минимальную систему приоритетов. И пока мы сейчас разговариваем, идет большая перестройка «Медглоуба», а потом будут задействованы промышленные системы, и где-то через сутки одна за другой отключатся десятки сервисных программ. Когда поймут, в чем дело, обратного хода не будет. Ничего, обойдемся несколько лет самым необходимым, без деликатесов не умрем, и звезды подождут. Я видел их глаза…» Она крепко взяла меня за локоть.

— Махнем на Шварцхорн, там есть такое местечко! Заодно перекусим. Час туда, час обратно. А вечером получишь все, что тебе причитается! Я имею в виду, от Совета!

Корнелия улыбнулась. Я тоже.

— Ну что же, давай на Шварцхорн.

 

Праздник кончился вчера.

По полю шелестели гонимые ветром обрывки упаковок, бумажные стаканчики, разноцветные ленты. У глиняного осла копошилась детвора. Вырытые столбы лежали на земле, рядом уложены бухты канатов. Разбитые мишени белели на склонах.

Я сидел на камне у обрыва. Рядом, на моей куртке, сидела Корнелия и смотрела на сверкающую льдом вершину Шварцхорна. Мы сидели молча — все, что мог сейчас сказать, будет ложью, а что хотел сказать — пока не мог.

Вечером Совет примет решение. Но до того я все им расскажу. И возможно, в этот же вечер мы увидим, как один за другим гаснут огни промышленных комплексов, увеселительных каскадов и экспериментальных площадок. Так или иначе, дело сделано, и все, что обрушится на мою голову, заслуженно. Личная ответственность — да! Но где ей предел? Может, действительно необходима новая этика, а глобальная экономика требует иной системы воспитания? Почти все ругали нас за ввод программы, отмечая, правда, что на нашем месте, возможно, поступили бы так же. Но ведь и фундаменталисты ополчились на код-рецепт! Ну, у них свои резоны, они бьются против унификации мира, против повсеместного распространения достижений науки. Но если разум и фанатизм приходят в чем-то к согласию, то не здесь ли слабое место разума?

Мне ни о чем не хотелось думать. Сделанное — сделано! Надежда не умрет в глазах людей, пусть даже придется немного затянуть пояса.

Я сидел и смотрел. Рядом со мной — прекрасная женщина, и от нее исходит уютное тепло. Что еще человеку надо?

Дети подложили под глиняную скульптуру доски, палки, подтолкнули и, весело крича, покатили в нашу сторону. Вихрастый мальчишка вскочил на спину осла, радостно заорал и тут же спрыгнул. У края обрыва доски уперлись в камень, от криков зазвенело в ушах…

Дети ухватились за доски, раскачали — глиняный осел медленно перевалил вниз и закувыркался, разваливаясь на куски, дробясь, рассыпаясь…

1986 г.