В девятнадцатом веке для всего мусульманского мира и в особенности для арабских стран наступила эпоха бури и натиска как изнутри, так и извне. Стремительное вторжение Наполеона в Египет в 1798 г. сорвало завесу апатии, отделявшую их от новой эры в Европе, и нанесло смертельный удар пережиткам средневековья. Проникновение европейских идей постепенно разрушило старые политические и социальные условия и открыло новые горизонты.

Однако эти перемены проявились в подъеме новоарабской литературы не в Египте и не под политическим давлением со стороны Европы. К тому же, что еще удивительнее, мусульмане не занимали в этой литературе ведущего места. Разумеется, отчасти это можно объяснить тем, что наиболее активными проводниками западного влияния были просветительские миссии, которые, естественно, пользовались доверием у арабов-христиан. Поэтому первые попытки сочетания древних традиций и новой мысли были сделаны в Сирии, и прежде всего в Бейруте, тогда как в Египте более поверхностная европеизация создала поколение, которое отошло от старого и не успело полностью проникнуться новым.

Борьба между старым и новым обострилась к концу девятнадцатого века, когда центр арабского литературного движения переместился в Египет, что было прежде всего результатом непрерывной иммиграции туда сирийских литераторов. Вместе с тем дополнительный толчок дало новое поколение людей, окончивших европейские школы, из которых многие долго странствовали по Европе. В наше время к этому прибавилось влияние, оказываемое через прессу и иными путями большим числом {113} арабских переселенцев в европейских странах и в Америке. Для этого второго периода характерна одна чрезвычайно важная черта, а именно — развитие новой поэзии, которая уже не рабски следует древним образцам, а, сохраняя старые размеры и многие традиционные выразительные средства, черпает вдохновение непосредственно из окружающей действительности. Вне всякого сомнения, здесь огромную роль сыграла западная и в особенности французская поэзия; например, Ахмад Шауки, провозглашенный ныне ведущим арабским поэтом, сам признал, что знакомство с французской поэзией совершенно изменило развитие его поэтического таланта. Под влиянием Запада у некоторых литераторов родились весьма возвышенные замыслы. Перевод «Илиады» арабскими стихами, хотя и встретил равнодушный прием, содействовал развитию эпической поэзии. Огромный интерес все еще вызывает национальная драма, которая бурно развивалась в последние десятилетия, хотя арабские переводы Мольера придали ей вначале несколько ложное направление. В настоящее время пока еще трудно провести грань между пересаживанием свежих ростков на древнюю почву и простыми подражаниями.

То же самое можно сказать и о новоарабской прозе. В первой половине девятнадцатого века на старую школу еще никто не покушался, и в области истории она выдвинула писателя, занимающего место в ряду великих историков классической эпохи. Ал-Джабарти (1756—1825) сам играл значительную роль в политической жизни Египта во время французской оккупации и оставил два труда, представляющих большую ценность: один по истории Египта в восемнадцатом веке, другой — дневник французской оккупации. Во второй половине столетия на этом поприще подвизались главным образом сирийцы, которые, подобно Джирджи Зайдану в его «Истории мусульманской цивилизации», начали вводить научные методы исследования в арабскую историографию. Даже в области богословия новые веяния завоевали себе место и показали многим мыслителям необходимость по-иному изложить учения ислама. Характерным примером такой литературы является «Трактат о единстве бога» журналиста-богослова Мухаммада ‛Абду (ум. в 1905 г.), ректора знаменитого университета ал-Азхар.

Очень важную роль в распространении западных {114} идей сыграла группа талантливых евро-американских писателей. Западный образ жизни и образование уничтожили для этих людей все естественные различия, какие существуют между Востоком и Западом, и подчас в них осталась лишь сентиментальная привязанность к своей родине и родному языку, о чем красноречиво свидетельствует высказывание одного из выдающихся представителей этой группы.

«Мне шел двенадцатый год, когда я в первый раз приехал в Соединенные Штаты, ничего не зная, умея разговаривать лишь по-арабски и по-французски... Прожив десять лет в Америке, я начал восхищаться энергией американцев и их свободой мысли, слова и действия, но почувствовал страх перед последствиями крестового похода их материализма. Я забыл Францию, не забыл только ее литературу, ту литературу, которая лишь усугубила мою слабость и нерешительность в быстром беге жизни и отвратила меня от материальной действительности. Английский же язык привел меня к английскому народу, и я обнаружил, что он во многих отношениях — нравственно и социально — ближе по духу человеку, находящемуся в моем положении; с английским языком я познакомился благодаря Эмерсону. Эмерсон привел меня к Карлейлю, а Карлейль привел меня через моря назад к арабским странам» .

Каковы перспективы развития новоарабской литературы? Многое зависит от того, насколько глубоки ее корни на истинно арабской почве. Нельзя не сравнить возрождение девятнадцатого и двадцатого веков с эллинистическим возрождением девятого и десятого веков, но явления эти слишком различны, чтобы стали возможны сколько-нибудь явные параллели. Да и современные тенденции еще не определились. Новое литературное движение, по-видимому, все свои силы отдало журналистике, может быть, интуитивно чувствуя в печатном станке своего сильнейшего союзника. Но здесь же кроется величайшая опасность. Лучшим предвестником будущего успеха этого движения является то, что опасность осознана и что все светлые умы Востока призывают своих соотечественников глубже ценить богатства и значение {115} своего культурного наследия не из чувства презрительной враждебности к Западу, а в стремлении обрести единственно надежную почву, на которой, усвоив новые достижения европейской науки и культуры, они смогут достичь более полнокровной и гармоничной жизни и всестороннего раскрытия духовных возможностей человека. {116}