Новая, Аббасидская, династия, возглавившая мусульманский мир в 750 г., возвысилась благодаря союзу теократической и монархической арабских партий при поддержке персов и других подвластных народов. Эгоистические интересы в первую очередь побуждали их покровительствовать богословским наукам и в то же время поощрять таланты своих персидских и арамейских подданых. В течение трех столетий это оставалось постоянной традицией халифата и его провинциальных дворов, так же как местных персидских и арабских династий, которые заняли его место. Новая столица — Багдад — стала центром литературы и искусств, как писал один арабский историк, «рынком, куда доставлялись товары науки и искусства, где искали мудрости, как человек ищет своих отбившихся верблюдов, и чья оценка ценностей принимается во всем мире». Внезапный расцвет, литературы был, как мы видели, подготовлен предшествующим периодом. Введя в империи единую власть и единый язык, а впоследствии распространив мусульманство среди своих подданных, Омейяды создали материальные предпосылки, плодами которых воспользовались их преемники. Основа для гуманистического возрождения была создана; новая культура уже давала ростки, и Аббасиды своей терпимостью и покровительством лишь способствовали ее пышному расцвету.

С этого времени подвластные народы занимают подобающее им место наряду с арабами во всех областях жизни и литературы, причем каждый из них вносит свою лепту в общую культурную сокровищницу. Со времени Александра все цивилизованные страны Ближнего Востока испытали сильнейшее влияние эллинизма. В результате сложных и противоречивых воздействий воз-{36}никла особая восточная ветвь эллинистической мысли, которая нашла свое выражение в философии александрийской школы и восточнохристианских ересях. Начиная с четвертого века труды греческих философов и их неоплатонических комментаторов, греческих астрономов, врачей и натуралистов переводились на сирийский язык и изучались в школах и монастырях Сирии и Месопотамии. На севере Месопотамии все еще существовала языческая община, члены которой именовали себя «сабиями»; она внесла немалый вклад в мусульманскую литературу и науку. В Египте александрийская школа философии, медицины и астрономии, хотя и пережила глубокий упадок, была еще достаточно сильна, чтобы оказывать влияние на деятельность мусульман в области последних двух наук. Это эллинистическое влияние благоприятствовало также распространению гностических культов, всевозможных эклектических систем, сильно окрашенных дуалистическими и пифагорейскими учениями.

Таков вклад арамейских и эллинистических народов в мусульманскую литературу и мысль. Менее значителен реальный вклад иранцев. Сасанидская империя, отрезанная от магистральных путей развития эллинистической культуры, не обладала достаточной самобытной культурой, чтобы возместить этот недостаток. Правда, позднее националистическое литературное движение в Иране стремилось возвысить древнюю иранскую цивилизацию за счет арабов и претендовало на то, что почти все ценное в мусульманской культуре происходит из Ирана. Но Ирану, стонавшему под властью деспотического союза жречества и бюрократии и постоянно пребывавшему в боевой готовности для защиты своего права на существование, было в то время не до литературы, и все, что там было создано, насколько можно судить по немногим дошедшим до нас материалам, сводилось в основном к религиозной и законодательной литературе, за исключением лишь сказаний о древних временах и основателях династий. Однако по соседству со столицей эллинистические влияния, распространенные несторианами, привели к созданию школы в Джунди Шапуре, где главными предметами изучения были опять-таки греческая философия и наука, преподаваемые в основном несторианами. Наряду с этим перево-{37}дились и изучались индийские философские и научные произведения; некоторые иранские — как маздеистские, так и манихейские — течения, сочетаясь с другими элементами, создали своеобразную синкретическую философию. Сильнее всего влияние этой школы сказывалось, естественно, в Ираке, где она наряду с более ранним синкретизмом гностиков имела наиболее благоприятные возможности для воздействия на мусульманские науки. Сильное индийское влияние было привнесено в мусульманский мир другой иранской общиной, более сложной по своему происхождению, которая длительное время испытывала воздействие буддизма в Бактрии и Согдиане. Распространенная теория о том, что лучшие достижения мусульманской культуры, религиозной мысли, а также и арабской литературы обязаны своим появлением иранцам и представляют «арийскую реакцию на семитские идеи», является преувеличенным обобщением некоторых частных случаев. В Иране того времени не могло быть и речи о чистоте расы, равно как и об особой «арийской» культуре. Его главный вклад состоял не в литературных, научных или философских произведениях, а в художественном темпераменте, природном гении и способности народа к ассимиляции, что под влиянием ислама получило наиболее полное развитие. Теперь нетрудно понять, почему вслед за сменой династии в арабской литературе внезапно наступил Золотой век. До сих пор мусульманская наука создавалась в оригинальном плане только арабами, в лучшем случае под косвенным влиянием прежних культурных центров. При гостеприимном дворе первых аббасидских халифов она не только столкнулась лицом к лицу с чужестранными системами мышления, но, что еще важнее, ее начали изучать люди, умственный кругозор которых в течение многих поколений формировался под влиянием эллинизма — той или иной его восточной ветви. По сути дела эффект получился тот же, что и после воскрешения в Европе в эпоху Возрождения забытой греческой литературы. Два течения, столкнувшись, тотчас вступили в борьбу за первенство. В исходе ее сомневаться не приходилось, но в процессе этой {38} борьбы специфические мусульманские науки вынуждены были несколько изменить методы, позиции и форму изложения. Ученые Аравии, Сирии, Египта и Ирана, замкнутые до тех пор в своих тесных провинциальных сферах, обрели свободу взаимного общения, в результате чего в Багдаде и по всей империи возникла арабская мусульманская литература. Всякое новое достижение быстро доходило во все уголки мусульманского мира, и нам известны испанские школы, основанные учеными с Востока, и иранские школы, основанные людьми, получившими образование в Египте и Багдаде. Из всех иностранных влияний существеннее всего было влияние эллинизма. Однако прежде чем перейти к более подробному анализу развития арабской литературы, необходимо точно указать, какие стороны эллинской и эллинистической мысли сыграли в ней наибольшую роль. Мусульмане познавали греческую литературу не прямо (как Европа в эпоху Возрождения), а косвенным путем, через сирийские переводы. Прежде всего следует отметить «Исагоги» Порфирия и «Органон» Аристотеля. Последний практически целиком сделался достоянием арабской культуры и до сих пор преподается в мусульманских школах. Затем шла греческая философия, но не в совершенном виде, как мы увидим позже. Греческая медицина, представленная главным образом Галеном и Павлом из Эгины, греческая физика и математика образовали основу соответствующих мусульманских наук. Однако арабы никогда не имели дела с греческой литературой в целом; не подозревая о ее духовных и эстетических достоинствах, они интересовались лишь ее реальным содержанием — фактами и теорией. Весьма сомнительно, что при характерной для арабской литературы узости кругозора, пристрастии к букве и пренебрежении духом арабы смогли бы оценить эти качества, даже при более близком знакомстве с греками; так или иначе, но такой возможности у них не было. Поскольку арабская литература была связана по рукам и ногам своими условностями, зависимостью от покровителей и тем чисто восточным благоговением перед прошлым, которое вынуждает поэта или философа растворять свою индивидуальность в традициях своей нации, не удивительно, что редко какое арабское произведение поднимается выше своей среды {39} и становится живым и непреходящим вкладом в мировую литературу.

Рассматриваемая в этой главе эпоха естественно подразделяется на четыре периода. Первый — до правления Харуна ар-Рашида (ум. в 809 г.) включительно, ознаменован новыми крупными достижениями арабской литературы. В течение следующего периода, охватывающего правления ал-Ма’муна (ум. в 833 г.) и его преемников, греческое влияние достигает апогея. С 850 до 950 г. над арабской литературой тяготеет ортодоксальная реакция. Средоточием всех этих перипетий был Багдад, но в следующем столетии, после политической децентрализации, различные местные центры оспаривают первенство у столицы.

1. (750—813 гг.)

Естественно, что на первый план прежде всего выдвинулись отрасли литературы, теснее всего примыкавшие к исследованиям, которые велись в омейядский период. Практически все образцы ранней прозы связаны либо с изучением преданий, либо с филологией, — разумеется, не в узком, а в самом широком значении этих терминов. Ясная, точная, чеканная художественная проза на арабском языке впервые создана именно филологами.

Хотя арабская филология, несомненно, возникла на базе изучения Корана, тем не менее, как явствует из сказанного выше, развившись в Басре под влиянием эклектической школы Джунди Шапура, она была систематизирована на совершенно иной основе, главным элементом которой была аристотелева логика. Истоки происхождения басрийской школы нам неизвестны. От омейядского периода до нас дошли только одно или два имени, и лишь на исходе столетия нам известны исторически определенные фигуры. Первые обобщения были сделаны арабом из Омана ал-Халилом (ум. в 791 г.). Основываясь на древних поэтах, он разработал сложную метрическую теорию, впоследствии никогда не превзойденную, и сделал первую попытку составить словарь, располагая слова не в каком-либо из различных алфавитных порядков, принятых в поздних арабских словарях, а в соответствии с фонетической схемой, в которой {40} чувствуется индийское влияние. Его ученик перс Сибавайх (ум. ок. 793 г.) внес еще больший вклад в арабскую филологию. Пользуясь разрозненными трудами своих предшественников, он создал систематическое и логическое изложение арабской грамматики. Его труд (примечательно, что он никогда не носил иного названия, кроме «Книги»), хотя и улучшенный в некоторых отношениях позднейшими авторами, раз и навсегда закрепил правила арабской грамматики и до сих пор служит образцом.

Незадолго перед этим, хотя и неизвестно, когда именно, в Куфе (Наджафе) возникла соперничающая филологическая школа. Она меньше значения придавала традиционным формам и поэтому представляла собой модернистское крыло филологической науки. В дальнейшем авторитет «Книги» Сибавайха способствовал повсеместному признанию басрийской школы, но довольно долгое время две школы вели ожесточенные академические дебаты. Филологические занятия состояли в собирании материалов для словарей и издании древних памятников арабского языка, поэзии и пословиц. Однако грамматики этого раннего периода были не сухими схоластами, стесненными узкой рутиной, а подлинными гуманистами эпохи. Их труд вдохновлялся практическими целями. Они должны были удовлетворять растущую потребность в образовании, рожденную новой бюрократической организацией империи, и самым знаменитым ученым того времени обычно поручали обучение молодых принцев. Энциклопедическая тенденция видна уже в 200 сочинениях, приписываемых Абу ‛Убайде (ум. ок. 825 г.), «сосуду, наполненному знанием», как восхищенно называл его Абу Нувас. Его исчерпывающее знание арабской истории, как до, так и после возникновения ислама, служило главным источником для многих позднейших историков. Однако Абу ‛Убайда, еврей по происхождению, особенно известен в качестве одного из проиранских вождей шу‛убии — литературного националистического движения, уже упомянутого нами, которое захватило почти всю восточноарабскую литературу на протяжении последующих двух столетий и отразилось даже на богословских и юридических трудах. Шу‛убиты, преимущественно иранцы, оспаривали ведущую роль арабов и их языка, высмеивали их поэ-{41}зию и претендовали не только на равенство, но даже на превосходство иранцев и других неарабов почти во всех сферах жизни. Примечательно, однако, что сторонники арабов насчитывали в своих рядах почти столько же иранцев, сколько и их противники, — до такой степени даже Иран был арабизован.

Первые переводы на арабский язык также были сделаны филологами Басры. В числе этих переводов — одна из версий персидских героических сказаний и псевдоисторических преданий, ныне утраченных, за исключением цитат в более поздних сочинениях, и одна из версий знаменитых индийских басен Бидпая под названием «Калила и Димна», которая по сути дела является самой ранней из арабских литературных работ, дошедших до нас. Их переводчик Рузбих, известный под именем Ибн ал-Мукаффа‛, обращенный в ислам зороастриец, был казнен в 759 г. как приверженец шиитских претендентов. Хотя стиль этого перевода вызвал немалое восхищение, но, насколько можно судить по имеющемуся неудовлетворительному тексту, он нарушает арабскую традицию рыхлостью своей композиции и некоторыми другими, менее существенными особенностями.

Вторая линия филологических исследований, а именно: наука о предании в этот период еще не успела полностью развиться в основном направлении, но представлена некоторыми побочными ответвлениями. Ортодоксальная позиция Аббасидов требовала, чтобы управление империей (по крайней мере формально) согласовывалось с основными положениями священного закона в духе их истолкования богословами, а не с деспотическим законодательством Омейядов. Три школы права возникли еще до смерти Харуна. В процессе кодификации — мы не станем здесь рассматривать обширную литературу по этому вопросу — выделились две важнейшие работы. Недовольство наиболее ортодоксальных теологов умозрительными и чужеземными элементами, допущенными иранской школой, было выражено ученым богословом Маликом ибн Анасом из Медины (ум. в 795 г.). Придавая особое значение не только преданиям о пророке, но и преданиям мединской общины, обычное право которой могло рассматриваться как неписанные законы пророка, Малик собрал их для руко-{42}водства в собственной судейской практике в один том, известный во всем мусульманском мире под названием ал-Муватта’ («Ровный путь»). Другая работа — мастерская компиляция, составленная для Харуна его главным кади Абу Йусуфом и известная под названием «Книга о земельном налоге». Несмотря на такое заглавие, книга охватывает всю сферу практического управления от водного права до военного дела и является необходимым пособием для всякого, кто изучает раннюю мусульманскую историю.

Именно в этот период история окончательно утвердилась как самостоятельная ветвь науки о предании. Первым мусульманским историческим сочинением была биография пророка, составленная Ибн Исхаком (ум. в 767 г.). Его попытка встретила такое противодействие богословов Медины, что он был вынужден бежать сначала в Египет, а затем в Ирак, где сам халиф дал ему возможность завершить этот труд. Ни одного экземпляра оригинала пока еще не найдено, но пересмотренный вариант, принадлежащий Ибн Хишаму (ум. в 834 г.), стал важнейшим источником сведений о жизни Мухаммада. Несколько иную цель преследовал историк ал-Вакиди (ум. в 823 г.) в своей монографии о военных походах пророка (Магази). Избрав темой мусульманскую экспансию, он пренебрег всеми преданиями, касающимися периода, предшествовавшего хиджре, и в отдельном труде (ныне утраченном, за исключением отрывков) довел изложение до завоеваний времен первых халифов. Прежняя полуисторическая школа, основывавшаяся на племенных преданиях, продолжала существовать, представляемая несколькими писателями, чьи сочинения, несмотря на неточность деталей и хронологии, сохранились в позднейших компиляциях, где они резко выделяются на общем фоне изложения. Им противостоят многочисленные монографии, посвященные различным событиям мусульманской истории, написанные ал-Мада’ини (ум. ок. 840 г.), выдержки из которых, цитируемые позднейшими историками, характеризуют его как писателя, обладавшего даром яркого описания, и как историка, относившегося к своей науке серьезнее, чем его предшественники.

Самым выдающимся литературным достижением раннего аббасидского периода было появление «нового {43} стиля» в поэзии, оперировавшего свежими сравнениями, которые, разумеется, с течением времени стали более «изысканными» и искусственными. Его родоначальником был слепой поэт Башшар ибн Бурд (ум. в 783 г.), «одна из тех одаренных натур, чья поэзия совершенно непринужденна». Приведем одно из его знаменитых сравнений:

Мне казалось, что на их головах пыль сражения, и наши

мечи — ночь с горящими звездами, что рассекают бездну.

Благодаря покровительству двора, подкрепленному благосклонным приемом у публики, новый стиль завоевал открытое признание, несмотря на недовольство филологов. Последние, исходя из лексикографического принципа, что доисламский арабский язык выше после-исламского, перенесли эту догму в сферу эстетики и провозгласили недосягаемое превосходство доисламской поэзии, — что во всяком случае, несомненно, оказало пагубное влияние на творчество второстепенных поэтов. Несмотря на горький сарказм Абу Нуваса, прошло около двух столетий, прежде чем филологи вынуждены были, наконец, признать достоинства новой поэзии. Новые тенденции усилились также благодаря появлению на поэтическом поприще иранцев, которые, несомненно, привнесли в нее некоторую утонченность и черты урбанизма (сочетающиеся, однако, порой с цинизмом и фривольностью), чего до тех пор недоставало арабской поэзии.

Во втором поколении на голову выше поэтов, толпившихся при дворе, стоит полуперс Абу Нувас (ум. ок. 810 г.). Мало кто в арабской литературе может соперничать с ним в разносторонности, силе чувства, изяществе и образности языка, — недаром некоторые сравнивали его с Гейне. Лучше всего ему удавались винные песни, которым, однако, почти не уступают элегии, любовные стихотворения и сатиры, хотя нередко их темы и чувства неприемлемы для нашего вкуса. Более смелый опыт был проделан его современником арабом Абу-л-‛Атахией (ум. в 826 г.), чьи плавные стихи с серьезным морализующим тоном и созерцательным аскетизмом, хотя и уступают стихам Абу Нуваса в блеске и технике, принесли ему славу, столь же непреходящую, {44} как и слава беспутного придворного фаворита. Желая завоевать побольше слушателей, Абу-л-‛Атахийа сознательно избегал поэтических условностей и манерности, пользуясь лишь простым народным языком. Такое резкое нарушение традиций не нашло подражателей, и последователей Абу-л-‛Атахии, (который справедливо может быть назван отцом арабской религиозной поэзии) следует искать, с одной стороны, среди уличных проповедников Басры, и, с другой — в народной поэзии, все более и более отдалявшейся от литературных произведений, по мере того как они становились все стилизованнее и искусственнее.

Почти сто пятьдесят лет отделяют Абу Нуваса от следующего поэта первой величины. Хотя соблазнительно было бы остановиться на некоторых изящных портретах, остроумных эпиграммах и едких сатирах многих второстепенных поэтов этого периода, но за недостатком места упомянем здесь только двоих. Сириец Абу Таммам (ум. в 846 г.) — представитель древней традиции; он был искателем приключений, странствовал из города в город и декламировал свои касиды при дворах провинциальных правителей. Во время одного из таких путешествий он из-за снежной бури задержался в доме богатого мецената, где он составил, пользуясь библиотекой своего хозяина, поэтическую антологию, обессмертившую его имя,— неподражаемый Диван ал-хамаса. Представителем нового стиля был неудачливый принц Ибн ал-Му‛тазз, который, просидев на халифском престоле всего один день, был убит в 908 г. Поэтическую славу-ему принесли пиршественные стихотворения и одно из немногих удачных описательных стихотворений на арабском языке — эпическая миниатюра в ямбических двустишиях, восхваляющая правление его двоюродного брата халифа ал-Му‛тадида. Он написал также важную работу, посвященную поэтике, в которой были ясно изложены каноны нового стиля.

2. (813—847 гг.)

Новая фаза в развитии арабской литературы начинается с правления ал-Ма’муна. Сам ал-Ма’мун был сыном персиянки, почти все свои юные годы провел в Иране и завоевал трон главным образом благодаря поддержке {45} иранских войск. Во время его правления иранские влияния получили заметное преобладание при дворе и, вероятно, благодаря этим влияниям он стал склоняться к эклектической школе мысли, представляемой академией а Джунди Шапуре. Он поощрял переводы и изучение греческих произведений, а также принимал активное участие в религиозных и философских спорах. Начатое им продолжали его первый и второй преемники, и таким образом четверть столетия эллинистические влияния свободно распространялись по всей империи. Однако такого рода исследования чаще всего проводились не природными арабами, а новообращенными, которые принесли с собой в мусульманскую среду почти безоговорочное принятие философской истины и почти религиозное благоговение перед ней, свойственное всем восточным странам. Поскольку преобладающей философской системой был неоплатонизм, сразу же возникла настоятельная необходимость определить соотношение между его доктриной философского пантеизма и суровым монотеизмом Корана.

Первое робкое пробуждение духа исследования началось среди арабов уже в первые десятилетия мусульманской эры. Возможно, что в результате христианской полемики в Сирии движение сначала сосредоточилось вокруг конкретного вопроса — о реальности человеческой свободы (кадар) в противовес ортодоксальной доктрине о предопределении. Когда чужеземные влияния усилились, движение приняло более широкий размах и объединилось со школой, именуемой ал-му‛тазила («отпавшие» или «нейтральные»), с которой слилась кадаритская школа. Ортодоксальные богословы пытались изгнать дьявола. Подобно Тертуллиану и отцам римско-католической церкви они с самого начала отнеслись к философии подозрительно и заблаговременно предали ее анафеме. Однако не в их силах было запретить ее изучение или же направить его в нужное русло. Просвещенное общество, воспитанное на аристотелевой логике и преклонявшееся перед чудесами греческой науки, с готовностью принимало ее предпосылки, что все сильнее разжигало его любознательность. Но пока эти занятия носили академический характер и оставались достоянием лишь узкого круга людей, опасность была невелика. {46}

Положение радикально изменилось, когда ал-Ма’мун публично высказался за му‛тазилитское учение и подверг гонениям ортодоксов. Поддержанный светской властью, му‛тазилизм забыл об осторожности, и его вожди стали выдвигать теории, одна другой революционнее.

«Они испытывали идеи Корана интенсивным растворителем греческой диалектики и получали результаты самого фантастического, невероятного характера. Брошенные в вольный океан греческой мысли, они перестали ощущать под ногами почву обыденной жизни с ее разумными возможностями и смело пустились в безумную погоню за конечной истиной, вооружившись дефинициями и силлогизмами». Мы не будем здесь упоминать их имена и сочинения; ортодоксы позаботились о том, чтобы от них ничего не уцелело, и значение му'тазилитов для арабской литературы исчерпывается влиянием, оказанным ими на оппозицию. Чем дерзновеннее становился му‛тазилизм в своих нападках на ортодоксию, тем упорнее сопротивлялись ее защитники. Гонения лишь еще более ожесточили их. Отвергая все, что отзывалось ненавистной ересью, отказываясь даже вступать в спор, они вернулись к Корану и преданиям и на все вопросы отвечали лишь «Била кайф» — «Не спрашивай: “Как?”». Главным поборником их дела и кумиром багдадской толпы был Ахмад ибн Ханбал (ум. в 855 г.), виднейший традиционалист своей эпохи.

С чувством облегчения переходим мы от этих разногласий к немногочисленному кружку людей, которые беспристрастно, как этого требует предмет, делали греческую науку и философию доступной людям, читавшим на арабском языке. Переводческая деятельность имела место и прежде, но только при дворе ал-Ма’муна, специально для этой цели основавшего библиотеку и обсерваторию, она достигла своего расцвета. Первым крупным переводчиком был Куста ибн Лука из Ба‛албека (ум. ок. 912 г.), который не только сделал переводы из Аристотеля и многих более поздних сочинений, но и сам написал много работ по математике, астрономии и другим предметам. Его славу затмил Хунайн ибн Исхак (ум. в 873 г.), переводчик Платона и Галена, {47} изучавший греческий язык в Анатолии и в эпоху ортодоксальной реакции ставший придворным врачом халифа (в течение нескольких поколений это место удерживала семья Бухтйашу‛). Иногда переводчики усердствовали не в меру. Некоторые из «Эннеад» Плотина появились под названием «Теология Аристотеля»; подлинность авторства Аристотеля не подвергалась сомнению, и книга внесла новую путаницу в беспорядочное смешение философских учений, которое мусульмане тщетно старались привести в систему. Первым учеником греков, который приобрел известность в арабской философии, был ал-Кинди (ум. ок. 870 г.), чье чисто арабское происхождение снискало ему звание «философа арабов». Однако труд его отличался от трудов его арамейских современников лишь тем, что он сделал попытку осветить сразу все области греческой науки. Ему приписывают не менее 265 трактатов на такие разнообразные темы, как музыка, астрономия и медицина, а также заслугу согласования аристотелевой и платоновой систем. В период зарождения арабской математики виднейшее место принадлежит ал-Хваризми. Поощряемый ал-Ма’муном, он изучил не только греческие сочинения по математике и астрономии, но также индийские работы, которые за несколько лет до этого были переведены на арабский язык. Введением индийских цифр он произвел целый переворот в арифметике, и именно из латинских переводов его трудов по алгебре и астрономии Европа заимствовала десятичную систему счисления («арабские цифры»), которая называлась его именем («Algorism») в течение всего средневековья. Не менее знамениты были астрономические труды его современника ал-Фаргани («Alfraganus») и ученика ал-Кинди Абу Ma‛шара («Albumaser», ум. в 886 г.).

В то время как историческая наука в этот период почти не развивалась, потребности управления страной обусловили появление первого арабского географического сочинения. Как и в античном мире, почтовая служба мусульманской империи находилась в ведении правительства. По всей видимости, арабы почти целиком заимствовали римскую и персидскую системы, сохранив даже прежнюю техническую номенклатуру. Стремление к централизации заставило Аббасидов особенно заботиться о средствах сообщения, и первый указатель: до-{48}рог был составлен в 844 г. Ибн Хурдазбихом, почтовым служащим в новой столице Самарра. Для каждой провинции он отдельно указал все почтовые станции и расстояния между ними, а в конце обозначил таможенные сборы, взимаемые с каждой области.

Величайшим писателем этой эпохи и, пожалуй, наиболее выдающимся представителем арабской литературы в целом, родоначальником арабского прозаического стиля был внук негритянского раба ‛Амр ибн Бахр, по прозвищу ал-Джахиз («Пучеглазый»). Он умер в 868 г., прожив более девяноста лет. Обладая недюжинными способностями, он проложил себе дорогу из самых низов; филологию изучил в школе у себя на родине, в Басре, богословие — под руководством знаменитого му‛тазилитского вероучителя ан-Наззама, и глубоко заинтересовался греческой философией и наукой. Человек его склада не мог поступиться независимостью: он отказался от официального поста через три дня после своего назначения, и даже в богословии основал собственную школу. Хотя он и был му‛тазилитом, но обладал таким умом и широтой взглядов, что, по словам современников, «был высоко чтим как среди му‛тазилитов, так и вне их круга,— всеми просвещенными лицами, которые разбирались в людях и были способны судить о делах», и даже фанатичный ал-Мутаваккил назначил его воспитателем своих сыновей. Писал он в легкой беззаботной манере, то серьезно, то легкомысленно, то возвышенно, то экстравагантно. Его остроты были непринужденны и порой язвительны, его работоспособность огромна. Он написал бесчисленное количество трактатов и очень много читал: предание гласит, что он нередко снимал книжные лавки, чтобы иметь возможность читать всю ночь напролет.

Из его сочинений до нас дошли, не считая теологических трактатов и большого труда по риторике, еще несколько небольших произведений и собрание очерков, озаглавленное «Книга о животных». Сами названия его произведений свидетельствуют о его оригинальности — «Гордость черных перед белыми», «Достоинства тюрков», «Похвала торговцам и хула чиновникам», «Превосходство речи над молчанием» и т. п. «Книга о животных» — его шедевр — состоит из семи томов и имеет лишь косвенное отношение к зоологии. Большое преди-{49}словие включает, в частности, раздел о ценности книг и о происхождении письма. Первые два тома посвящены собакам. Материал расположен свободно в форме полемики между «птицеводом» и «владельцем собаки», дурные и хорошие свойства собак подтверждаются цитатами из преданий, стихотворений, пословицами, анекдотами и даже выдержками из Корана. Приводятся и народные суеверия: о том, как собака почиталась верховым животным джинна, о ее месте в науке предсказания и о том, как бешенство, вызываемое ее укусом, излечивается кровью царей и знатных вельмож. В остальных томах более кратко, но так же сумбурно рассказывается о других животных и насекомых, известных древним арабам. Позже эту манеру заимствовали многие плагиаторы, и до нас дошло произведение одного из таких псевдо-Джахизов, трактующее о различных физических и моральных качествах,— «Книга красот и противоположностей».

3. (847—945 гг.)

Предшествующий период завершился приходом к власти халифа ал-Мутаваккила (847—861). За столетие своего существования Аббасидская династия истощила свои силы и с этого времени целиком и полностью зависела от своих защитников, явившихся извне либо по приглашению, либо самовольно. Подобно всем мусульманским династиям, она лишь в дни своей молодости и силы оказывала широкое покровительство всем, кто занимался наукой и литературой; придя в упадок, она сильнее ощутила необходимость примирения с могущественной властью богословов. Их поддержка обошлась недешево; но богословы были пока не в силах одолеть дух исследования и скрытый гений мусульманской общины, хотя позже они без труда подавляли всякую оппозицию. Ал-Мутаваккил сделал все, что мог: он дал ортодоксии поддержку светской власти; он заставил замолчать ал-Мухасиби, самого выдающегося суфийского проповедника в Багдаде; он объявил вне закона шиизм, ввел в принудительном порядке строгие законы против роскоши, ограничил гражданские права христиан и иудеев. Чернь его поддерживала, и всякий поэт или писа-{50}тель, который обнаруживал малейшую независимость, подлежал расправе самосудом как му‛тазилит.

Однако му‛тазилизм оставался угрозой до тех пор, пока ортодоксия отвергала всякое обращение к разуму. Богословы могли закрепить свою победу, только повернув диалектику му'тазилитов против них самих; такая схоластическая теология возникла одновременно в Египте, Багдаде, Самарканде и постепенно полностью вытеснила му‛тазилизм. Главная заслуга в этом принадлежит вождю богословов в Багдаде ал-Аш‛ари (ум. в 935 г.), который сам получил образование среди му‛тазилитов. Наиболее умеренные му‛тазилиты составили левое крыло богословов-схоластов, а более радикальные нашли новую сферу деятельности в шиизме. Однако аш‛аритская школа также подверглась испытанию; ханбалиты все еще отказывались допускать какое бы то ни было обсуждение, и прошло полтора века, прежде чем аш‛аризм стал ортодоксальной школой в исламе.

Едва ортодоксы побили му‛тазилитов их же оружием, как выяснилось, что им угрожает новая опасность со стороны движения, которое до тех пор находилось в тесном союзе с ними. С первых дней существования ислама многие верующие прославились своим аскетизмом. Эти набожные люди раннего периода декламировали весь Коран снова и снова, пока «сокровенный смысл» каждого стиха не становился для них живой действительностью. Наиболее типичным представителем аскетизма первого века является ал-Хасан из Басры (ум. в 728 г.). Исключительное благочестие и стойкость он сочетал с ясным умом и поразительным красноречием, отразившимся в его проповедях, которые дошли до нас. Несмотря на нападки цеплявшихся за букву богословов позднего времени, светлая память о нем живет в исламе до настоящего времени. Во втором столетии этот примитивный аскетизм получил широкое распространение и, оставаясь целиком на почве ислама, породил несколько типичных религиозных форм. Нам известно о частых уходах в монастыри и уличных «проповедниках» в Басре и других местах. Эти аскеты (около этого времени их стали называть суфиями) встречались среди кадаритов и шиитов, равно как и среди ортодоксов. Первоначальный мистицизм ислама неизбежно должен был усвоить некоторые элементы из {51} других религиозных систем, хотя и не строго выдержанных в духе Корана, но все же так или иначе совместимых с ним. Самым ярким примером этого является переход от аскетического мотива страха перед богом к благочестивому и мистическому мотиву любви к богу, который лучше и проще всего выразила поэтесса Раби‛а из Басры (ум. в 801 г.). В этом нельзя не усмотреть влияния сирийского мистицизма.

До сих пор цели и методы суфиев ни в чем не противоречили общему духу ислама. Но когда в третьем веке мистическая любовь к богу переросла в экстаз, символически выражаемый в чувственных образах; когда доступные лишь посвященным суфийские толкования Корана начали сильнее отличаться от общепринятого внешнего понимания и суфии стали претендовать на свободу от религиозных обрядов, обязательных для всех мусульман; когда, к ужасу непосвященных, суфии заговорили о божестве от первого лица, — богословы поняли, что нужно готовиться к новому сражению. Все это пока, видимо, оставалось достоянием немногих передовых мыслителей; только в следующем веке давние собрания для чтения Корана (зикр) стали использоваться в известных кругах для того, чтобы вызывать экстаз различными способами самовнушения. В вопросах веры и религиозной практики суфии большей частью были еще заодно со своими единоверцами-мусульманами, и именно в суфийских кругах аргументация му‛тазилитов впервые была отражена их собственным оружием. Между тем тенденция развития суфизма неизбежно увеличивала пропасть между богословами и мистиками, и когда суфийские воззрения выросли в единое, хотя и сложное, соперничающее учение, богословы почувствовали, что настало время выступить. Центральной фигурой в этой борьбе был перс ал-Халладж, представитель кульминационной стадии раннего мистицизма. Его жизнь, учение и сохранившиеся труды подробнейшим образом рассматриваются в серии монографий профессора Массиньона, который отверг приписываемый ранее ал-Халладжу спекулятивный пантеизм и привел многочисленные доказательства ортодоксальности основ его учения. Его популярность встревожила слабое правительство Багдада, и за несколько неосторожных фраз он был осужден советом богословов и предан мучительной казни в 922 г. После {52} его смерти суфизм продолжал развиваться в двух направлениях: одно искало примирения мистики с ортодоксальной (аш‛аритской) теологией, ведущим писателем которой до ал-Газали был автор популярного трактата (Рисала) ал-Кушайри (ум. в 1072 г.); другое все больше и больше склонялось к пантеизму и антиноминизму. Хотя второе направление пустило более глубокие корни на персидской, чем на арабской почве, мы встречаем его позднее и в арабской литературе.

Мы рассмотрели здесь эти религиозные противоречия по двум причинам. Совершенно не коснуться богословской литературы, значило бы дать искаженную картину арабской литературы, значительная часть которой религиозна. Кроме того, религиозные противоречия образуют фон для всей литературы этого периода, поскольку почти каждый значительный писатель так или иначе интересовался ими и его отношение к ним отразилось в его произведениях. Однако в дальнейшем мы не станем снова возвращаться к религиозным движениям, кроме как в связи с теми поздними писателями, которые занимают особое место и в литературе и в теологии.

Важнейшим литературным явлением, связанным с ортодоксальной реакцией, было составление окончательного свода предания . Хотя Малик ибн Анас и ортодоксальные богословы провозгласили принцип, что право должно основываться на предании, большая группа традиционалистов изучала его не столько с юридической, сколько с теологической точки зрения, и ни один традиционалист не назначался на судейскую должность, если он не изучал права. Чтобы исправить это, был введен новый способ изложения предания. Прежние своды, среди которых важнейший — Муснад Ибн Хан-бала, группировали предания независимо от содержания под именем того современника Мухаммада, на которого ссылались как на первоисточник. По новой системе предания располагались тематически с целью показать, что изучение преданий сзмо по себе дает практический опыт в юриспруденции.

Первый свод нового типа, составленный ал-Бухари (ум. в 870 г.), был предназначен служить руководством {53} по юриспруденции, хотя он, кроме чисто юридических, включает самые разнообразные предания — биографические, этические и медицинские. Каждый раздел предваряется введением, объясняющим юридическое применение содержащихся в нем преданий; в некоторых случаях мы даже находим названия глав без соответствующих преданий, из чего явствует, что автор свода придерживался тематического принципа. С другой стороны, современный ему свод, составленный Муслимом (ум. в 875 г.), предоставляет читателю самому решать вопрос о применении каждого предания и главным образом стремится представить полное собрание всех «здоровых» преданий.

Необходимость такой попытки назрела давно. История развития предания в исламе весьма примечательна. Поскольку проблемы, стоявшие перед ранней общиной, усложнились, в богословских кругах вошло в обычай строить предположения о том, каковы были бы действия (сунна) пророка при данном стечении обстоятельств, и пускать свое суждение в ход в виде предания (хадиса), исходящего от самого пророка. Эти предположения разнились в зависимости от противоречивых воззрений различных сект и партий и, естественно, что явно противоречили друг другу. Люди, изучавшие предания, поставленные перед необходимостью разобраться в них, прежде всего попытались установить достоверность цепи передатчиков (иснада), на которую опиралось предание. Предполагалось, что подлинность предания должна удостоверяться надежным человеком, слышавшим его от другого надежного человека, и так далее вплоть до современника пророка, который поклялся, что слышал, как пророк сказал те слова, или видел, как он совершил тот поступок, о котором рассказывается в предании. Однако иснад можно было подделать так же легко, как и само предание. И действительно, на протяжении двух столетий каждое движение в исламе старалось снискать поддержку своим целям, вкладывая в уста пророка изречения, которые говорили бы в пользу его позиции. Например, когда шииты заявили о праве Алидов на халифат, ортодоксы возражали, ссылаясь на предание: «У нас, пророков, нет наследников». Когда аскеты вложили в уста Мухаммада завет об отречении от всего мирского, практикующие юристы и деловые {54} люди ответили преданиями, предписывающими уделять мирским делам должное внимание. Этот конфликт перешел даже в область истории, где школа историков во главе с ал-Вакиди, стремясь оправдать роскошь двора и предать забвению скромность жизни Мухаммада, сумела ввести в заблуждение всех поздних писателей, утверждая, что Мухаммад и его сподвижники якобы пользовались всеми доступными им благами.

При таких обстоятельствах создание свода преданий, который мог бы считаться достоверным, стало настоятельной необходимостью. Традиционалисты, все еще придерживавшиеся (по крайней мере внешне) критерия иснада, в конечном счете сошлись на том, что лишь некоторые цепи передатчиков заслуживают доверия. Основываясь на этих принципах, ал-Бухари и Муслим выбрали предания из числа нескольких сотен тысяч и дали своим сводам название Сахих («Здоровый»). Их выбор был признан, и два Сахиха заняли во всей последующей истории ислама второе место после Корана не столько потому, что они навсегда решили вопрос, какие предания подлинные и какие фальшивые, а ввиду того, что они свели воедино все те предания, которые были уже признаны подлинными в ортодоксальных кругах. Эти два собрания впоследствии были дополнены еще четырьмя сводами той же эпохи, вместе с которыми они составляют шесть «канонических» трудов в области мусульманского предания. Даже шииты в основном принимают два Сахиха, но имеют сверх того свои собственные канонизированные своды. Предания продолжали собирать еще несколько столетий, но из поздних компиляций лишь немногие имеют какое-то значение в истории арабской литературы.

В течение всего этого периода соперничество филологических школ Басры и Куфы не ослабевало, но они обе начали терять свои позиции перед лицом новой, багдадской школы. Труд ее основателя, Ибн Кутайбы из Мерва (ум. в 889 г.), определил направление этой школы. Его главное сочинение «Источники известий» в десяти книгах является литературной сокровищницей. По этому типу написано столько позднейших сочинений, что мы можем считать его прототипом определенного жанра в арабской литературе. Каждая книга посвящена определенной теме — власти, войне, дружбе, аскетизму {55} и т. п.; и под каждым заголовком и подзаголовком подобраны соответствующие цитаты из преданий, поэтов, а также из литературных и исторических источников. Автор позволяет себе известные вольности в обращении с материалом, сокращает и произвольно изменяет его, добиваясь большего эффекта. Благодаря таланту автора книга получилась хорошая и интересная, хотя следует признать, что его литературные вкусы не самостоятельны. Меньше по объему его «Книга предметов знания» — изложение ранних преданий арабов и иранцев наряду с краткими биографиями главных деятелей в мусульманской истории — и «Книга поэзии и поэтов». Во введении к этой книге, содержащей краткие биографии всех доисламских и послеисламских поэтов с образцами их творчества, он впервые в арабской филологии поднимает голос против догмы о несравненном превосходстве доисламских поэтов:

«Я не отдавал предпочтения древним поэтам из-за их древности и не презирал новых поэтов за их новизну, а изучал и тех и других беспристрастными глазами и воздал каждому по заслугам... Аллах не ограничил знания, поэзию и красноречия одним веком, предпочтя его другому, и также не отличил один народ перед другим посредством этого, а всякую древность сделал новой в свое время и всякую почесть — новинкой в начале». Из многих других его произведений здесь следует упомянуть только руководство по стилю для чиновников и работу о противоречиях в предании. Ни одно из них, как мы видим, не является схоластическим по своим целям; они предназначались для того, чтобы преподать чиновникам и грамотным сословиям основы всех тех предметов, которые объединялись под названием адаб — «вежество» — и в целом соответствуют беллетристике.

Особый интерес представляют достижения того времени в области научного изучения истории. Сырой материал нетрудно было почерпнуть из ранних монографий, и оставалось лишь переработать его в законченные сочинения. Первый значительный труд — «История завоеваний» ал-Балазури (ум. в 892 г.) написан на основе выборочного метода; он представляет собой последовательный рассказ о завоевании каждой провинции и, как правило, опускает различные варианты преданий. Было-ли это естественным шагом в развитии историографии {56} или обязано внешним влияниям, остается спорным. Около того же времени ал-Йа‛куби (ум. в 897 г.) написал в том же плане хронологическую сводку всеобщей истории с шиитских позиций, а также сочинение по исторической географии, явившееся первым сочинением такого рода в арабской литературе.

Как ни ценны оба эти труда, им все же далеко до обширной «Истории» ат-Табари (ум. в 923 г.). Для мусульманской науки последних столетий характерно, что, хотя в крупных восточных средневековых библиотеках нередко находилось до двадцати списков этого труда, к концу XIX в. группе европейских ученых пришлось восстанавливать его для арабской литературы, собирая по частям несколько разрозненных рукописей.

Ат-Табари является выразителем лучших черт гуманитарных знаний своей эпохи. Он родился в Амуле в Табаристане в 839 г., учился в Рее, едва не застал в Багдаде Ибн Ханбала и впоследствии учился у различных преподавателей в Басре, Куфе, городах Сирии и в Фустате (старом Каире), прежде чем поселиться в Багдаде. Проучившись сорок лет, он с непревзойденной полнотой овладел всей суммой теологических, филологических и исторических знаний раннего ислама. Еще сорок лет своей жизни он отдал преподаванию и сочинительству. По существу он был традиционалистом, но сохранил при этом независимость; он основал самостоятельную школу права (которая недолго просуществовала после его смерти) и посвятил себя двум громадным литературным работам.

«Высшим предметом научного изучения для него оставалось, конечно, Откровение, которое он рассматривал, однако, в двойном аспекте: как записанное в Коране слово божие и как проявление божественной воли в истории. Так возникли один за другим его „Комментарий“ к Корану и его всеобщая история, также основанная на теологических принципах. Впоследствии эти два произведения легли в основу коранической и исторической наук. „История“, — бесспорно слабейшая из двух, со многими композиционными недостатками, объяснимыми преклонным возрастом автора,— приобрела значение гораздо быстрее и прочнее, чем „Комментарий“, потому что она почти не имела соперников и самый {57} ее предмет не служил, подобно экзегезу Корана, полем битвы соперничающих партий. Все-таки, по единодушному суждению всех беспристрастных людей, ни прежде, ни впоследствии не существовало труда, хоть сколько-нибудь близкого к „Комментарию“ ат-Табари по всесторонности охвата материала, широте знаний и независимости суждений; в восточном мусульманском мире ортодоксальное научное изучение Корана постепенно подчинилось его авторитету» .

В «Истории» ат-Табари в отличие от.выборочного метода ал-Балазури хроника событий год за годом дается не в связном изложении, а так, как она излагается различными источниками. Он поставил своей целью свести в одной книге все исторические предания арабов, почерпнутые как из ранних племенных источников, так и из более критического труда ал-Мада'ини, подобно тому как он до этого собрал все предания, относящиеся к Корану; но по какой-то причине здесь он редко критически рассматривает материал или указывает предпочтительную версию. Таким образом, книга внешне представляется бессвязной и в некоторых отношениях неполна (завоеванию Испании, например, уделено всего шесть строк), однако примечательно, что лишь после издания «Истории» ат-Табари стало возможным отчетливо и достоверно представить себе раннюю историю ислама. Рассматривая доисламский период, он следует обычным «авторитетным источникам» по арабской и персидской истории.

Совершенно иному методу следовал преемник ат-Табари ал-Мас‛уди (ум. в 956 г.). В молодые годы он изучал не богословие, а естественные науки и философию и много лет путешествовал на Востоке по суше и по морю. Проницательность и опыт, приобретенные им благодаря общению с другими народами, а также знания, полученные в молодости, помогли ему создать подробную энциклопедию по истории, географии, философии и религиям мусульман, их соседей и предшественников. К сожалению, из тридцати томов, первоначально составлявших его труд, до нас дошел только один, да и тот {58} наименее ценный, и лишь один том первой сокращенной редакции. Вторая сокращенная редакция, озаглавленная «Промывальни золота» и содержащая около шестисот страниц, — это единственное, по чему мы можем судить об утрате. На арабском языке нет более замечательного произведения. Непоследовательная манера автора в рассмотрении естественной истории, истории, географии, этнологии, религии, медицины и так далее, широта его взглядов и бесчисленные анекдоты захватывают и увлекают читателя; и хотя он почти всегда отсылает тех, кого интересуют подробности, к своим более объемистым трудам, краткий вариант содержит довольно много ценного исторического материала. За несколько лет до смерти он написал в старом Каире краткий аналитический указатель с добавлениями к своим прежним трудам под названием «Книга указания и пересмотра». С этого времени история прочно утвердилась как одна из главных отраслей мусульманской науки и вплоть до наших дней сохранила свое место, составляя важнейшую отличительную особенность мусульманской литературы на всех языках.

Около того же времени возникла обширная и разнообразная географическая литература. Подобно другим научным работам она была вызвана к жизни сочинениями греков, в данном случае переводом труда Птолемея, сделанным для ал-Кинди. Ни в одном другом разделе литературы не проявилась так полно присущая той эпохе пытливость ума во всей его тонкости и грубости; дорожники в духе Ибн Хурдазбиха, научные труды по математической географии, картографические сочинения и морские карты, описания «чудес» и диковинок, путеводители — все нашло свое место в этой литературе. Как ни ценны и интересны все эти книги, нас более всего привлекают труды по описательной географии. Мы уже упоминали ал-Йа‛куби; в десятом веке на смену ему пришел ряд неутомимых путешественников, из которых многие пересекли мусульманский мир из конца в конец и оставили нам подробные описания различных провинций на основе личных наблюдений. Среди них самыми великими были Ибн Хаукал, который в 977 г. дополнил более ранний труд, написанный ал-Истахри в 951 г., и ал-Макдиси, чья книга впервые появилась в 985 г. и была пересмотрена в 988 г. {59} Оба были одержимы страстью к точности; однако ал-Макдиси не только превосходит Ибн Хаукала в литературном мастерстве, но в какой-то мере даже предвосхищает нашу современную систематизированную географию, распространяя свои наблюдения на различные нравы, обычаи, верования, хорошие и дурные качества народов, посещенных им стран.

Сохранилось также несколько интересных отчетов посольств, отправленных в чужеземные страны, например, посольства под начальством Ибн Фадлана, отправленного в 921 г. в Россию, и посольства испанского еврея Ибн Йа‛куба ко двору Оттона Великого. Описания путешествий находили массового читателя. Арабы всегда любили странствовать, и природная их склонность, подкрепленная обязанностью совершить паломничество в Мекку, пробуждает в них любознательный интерес к чужим странам и народам. Наиболее ранний из дошедших до нас рассказов ранних путешественников об Индии, Африке и Китае — «Цепь историй», составленная в портовом городе Сирафе в 851 г. (по-видимому, это дословное воспроизведение различных источников) с приложением, датируемым приблизительно 910 г. Ее давняя популярность на Востоке позднее распространилась и на Запад, где она была переведена на европейские языки в числе первых ненаучных книг. Фантастический элемент более рельефно выступает в следующем за ним произведении — «Чудеса Индии», написанном около 953 г. персидским капитаном из Рам-хурмуза. Чем-то близко к этому краткое руководство по географии и легендарной истории, известное под названием «Собрание чудес», где особое место уделено Египту: материал в значительной степени почерпнут у ал-Мас‛уди.

Наконец, к этому периоду относится деятельность величайшего из средневековых врачей ар-Рази, известного в Европе под именем Разес (Rhazes, ум. в 923 или 932 г.). Многие годы своей жизни он провел в Иране, но некоторое время занимал пост главного врача в большой багдадской больнице. До нас дошло несколько его трактатов как на арабском языке, так и в средневековых латинских переводах, включая его большой посмертный труд, называемый ал-Хави («Содержащий»), различные руководства и монографии, включая зна-{60}менитую монографию об оспе. Наибольший интерес представляют его клинические отчеты о различных случаях заболеваний, которые послужили источником материала для поздних собирателей анекдотов.

4. (945—1055 гг.)