События здесь случаются такого толка: готовя, как обычно по средам, пирожные на красном вине и оставив его течь в огромный таз с тестом, перемешанным с сосновыми семечками и виноградом, булочник вновь запьянел, одурманенный алкогольными парами. Рыбаки на Рио Марина ловили рыбу-меч длиной несколько метров, окружив ее на лодках и подплывая все ближе, они сначала ее утомили, а потом гнали к берегу, чтобы она не могла уплыть прочь; обрадованные агонией, гребцы вокруг нее превратились в шумную возбужденную свору; проходивший мимо иностранец, разглядевший внизу темный колышущийся кружок, сначала подумал, что кто-то утонул, потом подошел ближе; удержать тварь пытались двое мужчин, и она еще билась; иностранец проникся ее страданием и искал в ее глазах какой-либо знак, доказательство этих мук, словно его собственный взгляд мог ослабить ее страдания, но увидел в глазах, будто два серебристых камушка, лишь пару непроницаемых концентрических кругов, которые Не говорили ему того, что он ожидал; тогда толпа понесла рыбу-меч на руках по деревне, образовав Целую процессию, и эта невероятных размеров Рыба была похожа на острый нос корабля.

Вечером иностранец сидел в кафе на деревенской площади и пил редкий и чистый, совершен-но черный ликер из итальянского эспрессо; в кафе вошел мужчина и сказал: «На дороге к кладбищу пожар, кто идет помогать?», и кафе опустело. Иностранец вышел и с невольной зачарованной бездеятельностью смотрел с высоты перил на огни, горевшие в ночи полукругом, и стоял до тех пор, пока те не исчезли... Здешние крестьяне говорят, что люди совершают поджоги нарочно, что им платят за то, чтобы обесценить остров. Другие думают, что огонь загорается сам, что солнце яростно нагревает какие-то минералы.

Эту горную деревню с тесными и крутыми улочками, серыми и влажными домами некоторые называют суровой. Деревенскую площадь, которую пересекают машины, едущие из Каво в Порто-Аццурро, симметрично сторожат два кафе, коммунистическое кафе с табачным киоском и Интернациональный бар христиан-демократов. По утрам солнце поднимается над коммунистами, а по вечерам садится в стороне христиан-демократов между двумя черными горами, где, можно подумать, возведены распятия. Лишь дети, считающиеся невинными, имеют право ходить между двумя кафе; на взрослого, который бы безразлично перешел из одного в другое, смотрели бы как на предателя. Пожилые мужчины играют в карты, женщины ходят шептаться в церкви. Первые пьют горькое белое вино, вторые укрываются в темной сырости фимиама под защитой святых из крашеного гипса. Они ждут мужей по домам, вывязывая крючком бесполезные занавески. Парни торчат возле шумных уличных нужников, трепещущие девушки, стоящие группками, делают вид, что не видят, как парни проходят мимо. Церковь — царство женщин кафе - мужчин. Жизнь прекращается в одиннадцать вечера, маленькая площадь становится совершенно темной; в то же время, что и циферблат башенных часов, гаснет свет в двух всегда пустых телефонных кабинах. Единственный отступник -сын мясника, сидящий каждый вечер в одном из кафе: он с грустью поедает из маленького горшочка мороженое. Говорят, что до женитьбы он был очень веселым мальчиком; его все время видели с невестой, очень красивой девочкой, но теперь, женившись, он сидит по вечерам в одиночестве с деревенскими стариками, а его жену видят только по утрам в булочной. Не в силах уснуть, восстановить свое наполняющее комнату дыхание и нарочно подавляя его, иностранец снова оделся и вышел, потом долго ходил по улицам, слышал переменчивые дыхания из окон, мужские и женские храпы, опьяненные и молитвенные выдохи...

Никто меня здесь не знает, и я никого не знаю, и какое мне дело, как смотрят на меня люди, видят они во мне туриста или блаженного, заблудившегося. Я ехал на поездах, потом на корабле, скользящем по воде алискафе, потом сел в автобус, я выбрал это название - Рио Эльба, - и вышел на последней станции. У меня совсем небольшой багаж, пластиковая сумка с туалетными принадлежностями, несколькими сменными вещами, книжкой, этой тетрадкой и ручкой. У меня нет молитвенника, у меня нет расчески, у меня нет приемника. Я не знаю языка, но я говорил с людьми, дверь отворилась, я живу в маленькой комнате на нижнем этаже, мой сон охраняет фигурка Христа из слоновой кости, я питаюсь фигами, заворачиваю их в ломтики ветчины, фиги здесь ничего не стоят. Когда я собираюсь поесть, деревенские девочки, чтобы посмотреть на меня, теснятся возле окна, они суют записки под мою дверь, но, как я сказал, я не понимаю этого языка, я улыбаюсь им. Я одинокий мальчик, и деревенские мальчики смотрят на меня странно, я иногда слышу, как они говорят «pederasto», когда я иду мимо, но в их голосах нет никакого намека на осуждение, и я оборачиваюсь, так же им улыбаясь, как если б они говорили мне «Добрый день».

Кошка устала, что пятеро ее малышей снова хотят молока, у нее его больше нет, туристы кормили их в течение лета, но теперь уехали, приучив их к тому, что им теперь недостает. Во дворе церкви сушится черное нижнее белье священника, священник вручил столяру деревянную фигурку Христа, найденную в развалинах под престолом, очень красивую фигурку Христа XVII века нежного, почти выцветшего оттенка, и плотник выкрасил ее набедренную повязку очень ярким зеленым лаком, но его нельзя упрекнуть, плотник - человек очень приятный. Наступила осень, и скоро можно будет собирать в подлеске грибы, их следует хорошо перебрать, чтобы никто не умер. Дети вернулись в школу, а музыканты уличного оркестра убрали трубы в ожидании балов следующего лета, муниципальные рабочие уже разобрали эстраду.

Итальянское государство постановило закрыть мраморные карьеры и стальные рудники, рабочие должны покинуть остров, взамен им предоставляют места в южных областях, а те, что откажутся, не получат компенсации. В коммунистическом кафе с табачной лавкой организуется забастовка. Шахтерские дома скупят богатые немецкие туристы, архитекторы, журналисты, тенора. Коммуна решила построить новую дорогу, чтобы избежать уличного движения в деревне, многие здания под угрозой, и в интернациональном баре христиан-демократов владельцы подписывают прошения.

Сегодня после полудня я пошел посидеть на народной площади на скамейке, прислонившись спиной к стене, в ожидании, когда солнце начнет садиться между двумя распятиями позади черных гор. Я гладил пальцами деревянную скамейку. Дети играли, хлопая пластиковыми лианами, закрывающими вход в продуктовую лавку. Ко мне на руку прилетела муха, и я вдруг не захотел ее прогонять, я сказал себе: может быть, эта муха хочет стать моей подругой? - потом я сказал себе: надо остерегаться блаженства. Я не вставал со скамейки, как деревенские старики, которые ждут, когда пройдет жизнь, как минералы, которые ждут, когда их опалит солнце. Мне казалось, что в этой деревне я был укрыт от любого насилия, укрыт от самой истории. За пределами острова могла разразиться война, и я не узнал бы об этом. Газетам и почте нужно больше недели, чтобы сюда добраться, и новости достигают этого места приглушенные, ослабевшие, посланные будто бы рикошетом, далекие и внезапно абсурдные. На картину площади, ограниченной тенями крыш, на общее световое пятно негативом наложилась картина взрыва на вокзале в Болонье и тут же исчезла.

Война добралась до острова через экран электронной игры, в которой баллистические ракеты дробят марсианских захватчиков, но песни из автоматического проигрывателя заглушили шум взрывов. Мне показалось, что из этого ожидания захода солнца на лавке я извлек урок бытия: это было лишь знакомое ожидание смерти, тогда как в городах с ней люто сражаются.

На площади остановился большой синий автобус из Портоферрайо, из него вышел молодой человек с пластиковой сумкой, это был иностранец. Завтра я поднимусь на корабль, идущий в Неаполь. Говорят, что в неаполитанской опере народ поет арии вместе с певцами. Я хочу это услышать.