Окрестности Сочи, недалеко от границы с Абхазией. Черное смородиновое небо, яма. На дне ямы, прижавшись щекой к стене, сидит Мансур .

Голос Тамаза (сверху, почти шепотом). Брат? Ты где, брат?

Мансур поднимает голову, вглядывается в черноту.

Это Тамаз. Это я, брат. Ты здесь?

Мансур. Я в яме. Глубоко. Прыгай. Я один, не бойся.

Тамаз прыгает, не глядя, чуть ли ему не на голову. Они валятся в разные стороны, стонут от боли.

Ты сказал: «Беги, я догоню». Я в сторону Сочи и побежал. Ты где ходил? Тебя столько нет, я испугался и спрятался. Они за тобой идут?

Тамаз. Не, пограничник не уйдет с места, им на граница стоять нада. Нада паспорты у всех смотреть. У них Олимпиада, хорошо охранять хотят. Они нам пакеты с порошок подкинули, у них план. По план надо посадить кого-то.

Мансур. Тебе порошок пограничник подкинул? Почему тебе? Ты же их! Ты – абхаз! У тебя же паспорт есть! Тут же Абхазия – Россия, свободная граница, кроме паспорт, ничего не нада.

Тамаз. Тут недавна свободная граница, раньше, когда Ельцин был, мужчинам абхазам нельзя была в Россия. Никак вообще, только женщин наших брали, нас нельзя. Ельцин с грузин Шеварнадзе дружил. Грузин изморить нас хотел, так бил, чтоб никуда не сбежать.

Мансур. Когда это было? Ты маленький был, меня не был. Теперь зачем так?

Тамаз. А теперь свобода. Теперь нада показать, что границу хорошо охраняют, нада ловить кого-то. Сегодня русский на границе стоит, он мотоцикл не пустил. Ты когда побежал, он сказал: «В седле, в колесах… везде наркота». Весь мотоцикл поломал, наркотик не нашел. А раз поломал ни за что, он мне целый мотоцикл должен. А у него нету, вот он порошок и подкинул. Я говорю: «Отпусти, брат, пока никто видит. Ты наврал, я прощу тебя, денег дам, только пусти. Тут же братья у меня, все… вся Абхазия, все узнают. Обида будет». Он говорит: «Беги, пока не видят. А увидят – я в тебя стреляю. Не сердись». Я и побежал.

Мансур. А может, ты сейчас соврал? А может, был наркота? А может это твоя семья порошок подкинул, чтобы ты его в покрышка пронес через граница?

Тамаз. Ты заткнись, а? Это семья! Не мог абхаз абхаза подставить! Я видел, это пограничника порошок.

Мансур. А может не семья подставить? Может, ты сам?

Тамаз. Ты сдурел? Меня замели, тебя замели. Зачем мне так?

Мансур. Не знаю.

Тамаз. Я же сейчас больше тебя рисковал. Я ж вперед тебя пропустил и сказал: беги. А если думаешь, я тебя бы тут кинул, то ты… ты… вообще… пес…

Мансур. Ладно, ладно. Я верю тебе, брат… Деньги он все взял?

Тамаз. Взял. Карманы выверну, хочешь?

Мансур. Выверни… Да, вижу, вижу. Убери.

Освещается небо, слышен звук выстрелов. Мансур и Тамаз прижимаются к стенкам ямы, задыхаясь от страха. Вдали раздаются крики большой толпы.

Прощай, Тамаз. Прости меня, не верил тебе!

Тамаз. Прощай, брат.

Еще один залп, и черном окошке неба над ямой вздымаются огни фейерверка.

Мансур. Тамаз, это не стреляют! Это ферверк! Фер-верк! Праздник! В Сочи праздник! Это не нас убивать!

Они сползают по стенкам на землю, закрывают головы руками, молчат какое-то время.

Тамаз. Так нельзя. Нада петь.

Мансур. Не нада петь, услышат, на граница за наркотики заберут.

Тамаз. Нада петь песню ранения. Когда абхаза ранят пулей, и ему нада вынуть ее кинжалом, ему нада петь песню ранения – и боли нет, страха нет.

Мансур. Я не знаю такая песня.

Тамаз. И я не знаю.

Мансур. А кто знает?

Тамаз. Невеста моя знала. А теперь никто не знает.

Мансур. Как никто? Невеста есть.

Тамаз. Нет уже невеста.

Мансур. Как нет? Ты говорил есть. Врал?

Тамаз. Врал.

Мансур. Зачем так?

Тамаз. Так веселее.

Мансур. А где невеста?

Тамаз. В Россию уехала, работать, и нет больше. В тюрьме, наверно. Или убили.

Мансур. Ну ты… (Пауза.) А крест она тебе дарила?

Тамаз. Нет, это я ей дарил. Хотел подарок сделать. Денег нет. А в Пицунда много людей гулять, купаться приезжают. Я там ходил, искал, может, в галька потеряет кто кольцо. Жениться хотел, предложение делать. А нет кольца. Нашел крест на цепочка. Подарил ей, сказал: «Носи так, потом отнесем кузнецу, расплавим, кольцо будет». Она прятала, но носила. А денег все нет, ее в Россию отправили работать. Мы прощались. Она говорит: «Нечего подарить на память тебе. Вот я крест носила, теперь ты носи». И уехала. Больше пяти лет нет.

Мансур. Может, хорошо все, может, русский нашла, вот и пропала.

Тамаз. Нет, она б родителям сказал. А так, значит, совсем нет.

Мансур. А может вас Аллах за крест наказал?

Тамаз. Это жизнь, ты Аллах не поминай. Ну… пошли? Нада через Сочи за ночь пройти, а потом дальше.

Мансур. Так ты домой не идешь?

Тамаз. Как домой идти? Мотоцикл пропал, денег нет. Домой идти, их еду есть, не пойду. Нада работать.

Мансур. Подсадишь? Я падал, руку поранил. Сам не вылезу.

 

Отрывок из интервью

Первый – второе лицо единственного числа.

Второй – дедушка первого.

Первый. Ты же на границе служил?

Второй. Так точно, на советско-турецкой, с тысяча девятьсот пятидесятого по пятьдесят третий год. И отмечаю это до сих пор каждый год в День пограничника. И между прочим, если меня с этим днем не поздравляют, считаю сие личным оскорблением.

Первый. Извини.

Второй. Извиню.

Первый. Ты считаешь себя националистом?

Второй. Безусловно, нет. Я просто терпеть не могу черных.

Первый. Но в Советском Союзе в тебе же должны были воспитать толерантность?

Второй. Вот тебе нравится соседский кот Уктус?

Первый. Нет.

Второй. А он от этого не перестает быть соседским. И ты при бабе Томе всегда этому коту улыбаешься во имя мира во всем мире. Более того, еще и говоришь: «У-у! Какой мордастый!».

Первый. То есть на самом деле все друг друга не любят?

Второй. На самом деле Уктус и правда, мордастый. А еще это вопрос не крови, а памяти. Насколько сильно в тебе жива память стоящих за тобой поколений. Вот ты можешь с разгону назвать годы русско-турецкой войны?

Первый. Нет. Могу Первой и Второй мировой.

Второй. Вот. А ведь она была. И там тоже умирали русские, и твои родственники в том числе. Но это, кажется, так давно было, будто и не с нами. И можно без зазрения совести ездить к ним отдыхать, носить футболки с их проклятым турецким флагом в огород. И если бы твоя бабушка не ругалась выражением «турок беспутный», вместо «дурак» или «идиот», так же как ругалась ее мать, а до этого мать ее матери, а я бы не служил на русско-турецкой границе, то можно было бы сказать, что памяти в нашей семье об этой войне нет. Но именно в нашей есть. И я черных терпеть не могу.

Первый. Ну так и до татаро-монгольского ига мы договоримся. Как ты к ним относишься?

Второй. Татары так в нас намешались, что я одно могу сказать: татаро-монголы захватили Русь только потому, что она им очень нравилась. Что Руси, как женщине, должно быть приятно. Но это опять же флер прошедших веков и нашей забывчивости.

Первый. Получается, что любить можно только тот народ, который не претендовал на территорию твоего народа?

Второй. Я тебе, как пограничник, скажу – да. А как дед я тебе скажу: когда ты любишь свой народ и страну, уверен в них, то и в конфликты ты не полезешь. Ни из зависти, ни от жадности. А если ты в конфликты не лезешь, то какая разница как ты к кому относишься. Вот живете вы с Уктусом безмятежно: он знать не знает, что ты его не терпишь, а ты, между прочим, знать не знаешь, что и он не терпит тебя.