Национализм как социокультурное явление органично вписан в общественное сознание и в общественное бытие. Этот интегральный феномен всеохватный и всепроникающий, по природе своей спорный, практически постоянно лихорадит общество. Бесспорных явлений в принципе, видимо, не бывает в мире земном. Однако по накалу страстей и превалированию аксиологических негаций феномен национализма не имеет себе равных.

Начать с того, что феномен национализма недостаточно изучен. Не без основания протоиерей Владислав Свешников поясняет: «Для христианского строгого и глубокого сознания, в общем, было достаточно Слова Апостола Павла о том, что во Христе Иисусе "нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, раба, свободного"» (Кол 3. 11).

Однако причина относительного «невнимания» христианского богословия к феномену национализма имеет и другое обоснование. И. А. Ильин в книге «Путь духовного обновления» воспроизводит против позитивного восприятия национализма аргументы двоякого рода.

Во-первых, против национализма, «деления человечества на различные "родины" и "отечества"» выступают некоторые христиане, руководствующиеся рядом чисто религиозных соображений. Так, христианская любовь, по их мнению, учит видеть брата в каждом человеке и признавать независимо от национальной принадлежности «…свое вселенское братство. А это означает, что христианин рожден быть гражданином вселенной». Более того, «патриотизм и национализм решительно несовместимы с духом христианства».

Жестко разделяет патриотизм и национализм Д. С. Лихачев. Патриотизм, утверждает он, «…это даже не чувство, это важнейшая сторона личной и общественной культуры духа, когда человек и весь народ поднимаются над самими собой и ставят себе сверхличные цели». Что же касается национализма, то «…это самое тяжелое из несчастий человеческого рода <.> как и всякое зло, оно скрывается, живет во тьме и только делает вид, что порождено любовью к своей стране. А порождено оно на самом деле злобой, ненавистью к другим народам…» Это проявление слабости, а не силы нации. Как правило, лишь слабые народы поражены национализмом, они пытаются найти опору в националистических страстях и идеях.

Во-вторых, продолжает Ильин, наряду с такими христианами, рассуждающими, быть может, искренне, но поверхностно, имеется «…множество людей, которые подтачивают начала "родины" и "национализма" из побуждений нигилистических. Одни из них считают принцип национал-патриотизма "устаревшим" и "реакционным", другие – "вредным и нетерпимым предрассудком". И все это под лозунгом и прикрытием интернационализма, захватывающего в течение XIX и XX веков все более широкие круги».

Если выйти за рамки христианского богословия, то предстанут картины не просто относительного невнимания к проблеме национализма, но многообразные формы его извращения и злобного отрицания. Как отмечается в литературе, в кризисные времена в межнациональных отношениях национализм способен облачаться в «параноидные и психопатические» одежды и даже становиться определяющим фактором в жизни народов.

Видимо, правомерно констатировать реальность «кризисных времен» в периоды распада давно сложившихся социальных систем. В наше время беспрецедентный распад явился миру в Югославии и СССР. Он имел и имеет место в некоторых странах Латинской Америки и Азиатского региона. И в этой связи возникновение патологических форм национализма неслучайно. Одна из таких форм – национальная ненависть, безнравственная и разрушительная.

Переводя указанную патологию в конкретные данные, мы бы сочли актуальным обратить внимание читателя на иррациональную ненависть к русским с одновременным стремлением ненавистников к своему, подчас примитивному и авантюрному, национально-государственному самоопределению. Достаточно привести пример прибалтийского национализма, пронизанного национальным эгоизмом и циничным забвением того положительного вклада России (была и отрицательная симптоматика), который исторически споспешествовал самобытному развитию прибалтийских государств. Тенденции антируссизма хорошо известны и в связи с социально-политическими действиями руководства Грузии и Украины.

И здесь следует напомнить о первичных корнях антируссизма. Это тем более важно, что типология национализма, столь остро актуальная для многонациональной России, сосредоточивается и фокусируется именно на русскости. Не случайно именно русский национализм стал объектом пристального внимания русской религиозной философии XIX–XX веков, чему будет посвящен специальный разговор.

Акцент на ненависти к русским может восприниматься как нечто относительно инородное к феномену национализма в принципе. Почему не ненависть к англичанам, французам, немцам, народам и народностям Азии, Африки, Латинской Америки? Естественно, у кого-то и где-то национальная ненависть может иметь и имеет место. Некоторые авторы, анализируя кризисные ситуации в мире, отмечают не меньше десятка наиболее существенных разновидностей национальной ненависти.

«Огромный ореол национальных ненавистей представляет собой мусульманский котел, в котором непрестанно варятся необыкновенно страшные варева, что определяется национальными темпераментами, но еще больше – исламскими религиозными особенностями. Отчасти спровоцированные мусульманским фактором в мире действуют… армянский, сербский, испанский и другие национализмы, в первую голову – еврейский, в котором пороки ложного национализма выражены подчас весьма рельефно».

Итак, что же актуализирует вопрос о ненависти к русским? В чем ее социокультурные и, быть может, генетические корни? Более того, корни ли это? Нет ли здесь причин иного характера, например социально-политических и историко-конъюнктурных? Кому и зачем потребовалось в определенных условиях разжигание ненависти к русским? Каковы глубинные конкретные связи ненависти к русским с проблемой национализма вообще, его типологией и вопросом о национальной идее в частности? И, наконец, аспект чрезвычайной важности. Проблема национальной идеи объективно-логически выходит к раскрытию сущности, специфики и содержания русской национально-исторической идеи. Ей будет отведен специальный раздел. Сейчас же скажу о животрепещущем для искомого фрагмента соображении.

Рассматриваемый контекст по ряду параметров с необходимостью предполагает прогностическую исследовательскую перспективу. Предстоящий «выход» на русскую идею имманентно включит в анализ, в философско-историческом и религиозном аспектах, ряд критериальных для содержательной структуры русской идеи компонентов: смысл существования России в мире и ее место в системе мировых цивилизаций; историческая миссия России; роль русского народа в исторической реализации названных компонентов; национально-психологические черты русского народа как государственно-образующей нации; общность исторической судьбы русского народа и других народов России; социально-генетические «механизмы» синтеза славян и «туранских» народов; русский народ как уникальная многонародная нация; русский народ как главная сила в противодействии многочисленным недругам России. И важнейшее – русский народ как основной субъект русской идеи и православно-христианского мировоззрения.

После сказанного очевидно следующее резюме. Ненависть к русским – это, во-первых, непонимание и незнание России и, более того, враждебная исторически стабильная неприязнь не только к русским, но и к России в целом; во-вторых, ненависть к русским олицетворяет определенные социальные силы в различных регионах мира, более всего в Западной Европе и США; в-третьих, ненависть к русским – свидетельство подчас скрытого страха перед русскими и Россией, обусловленного извращенной и тенденциозной интерпретацией истории России; в-четвертых, ненависть к русским подпитана исторически беспрецедентным «парадоксом»: неспособностью сломить и подавить Россию и русских враждебными силами – монголами, шведами, рыцарскими орденами, поляками, литовцами, французами под водительством гениального полководца Наполеона Бонапарта, германским фашизмом, поработившим Европу, оснащенным новейшим оружием, бросившим на Россию сильнейшую в историческом диапазоне армию; в-пятых, ненависть к русским детерминирована, как бы и кем бы это ни оспаривалось, статусом России как Третьего Рима. Не вдаваясь в подробности, подчеркну: концепция и даже только идея «Москва – Третий Рим» сосредоточила «навечно» не имперские претензии России (не будем полемизировать с впавшими в опасное заблуждение), а нечто великое, направленное на спасение России и мира, на духовно-нравственное бытие, конкретнее – на всеохватное (всемирное) торжество православного христианства.

Замечу еще, «Москва – Третий Рим» как плодотворная духовная идея «работает» и собственно на Россию. Имеется в виду как духовное возвышение самой России, так и преодоление, по милости Божией, ее грехов и слабостей, которых, по выражению А. С. Хомякова, «так много пролегло».

В этой связи позволю себе высказать сожаление и пожелание. Сожаление в том, что интерпретаторы концепции «Москва – Третий Рим» как будто забыли о ее внутренней функции, сосредоточив все свое внимание, позитивное или негативное, на внешнемировом резонансе этой идеи и концепции.

Отсюда и наше пожелание – разработать, проанализировать специфику внутрироссийского «полета» названной идеи и концепции. Взаимосвязь внешнего и внутреннего аспектов этой прекрасной идеи и концепции не только восстановит доброе имя старца Псковского Елиазарова монастыря Филофея, но и послужит полезным уроком для скептиков.

В связи с упоминанием о скептиках важно остановиться на тех спекуляциях о «Москве – Третьем Риме», которыми активно подпитывается ненависть к русским. Миф о «филофействе» как программе «русского и советского империализма» до сих пор отражает лживое, исторически извращенное представление о России в современной либерально-западнической литературе.

Напомню, что в России концепция Третьего Рима впервые сформулирована в 1523–1524 годах в посланиях старца и игумена Елиазаровского монастыря Филофея (около 1465–1542). Суть ее изложена в трех посланиях: к великому князю Василию III (15051533); дьяку великого князя Михаилу Григорьевичу Мисюрю-Мунехину; царю Ивану IV. В переводе со старославянского одно из умозаключений звучит так: «Ведь два Рима пали, а третий стоит, а четвертому и не бывать».

Концепция, сформулированная в 1523–1524 годах в сочинениях эпистолярного жанра, была изложена в официальном документе 1589 года – в Уложенной грамоте Московского Священного Собора с участием Константинопольского Патриарха Иеремии и греческого духовенства, когда учреждался Московский патриархат. В этой связи важное уточнение дает Н. В. Синицына в своем фундаментальном труде: «"Третьим Римом" именовалась не Москва, а "Великая Россия" в целом – царство». Синицына подчеркивает, что это свидетельствует о связи концепции с событиями церковной истории, о неразделимости судеб «священства» и «царства», о чисто религиозной доминанте концептуальной идеологии.

Между тем, широкое распространение в современных условиях получили два ложных тезиса, не подкрепленных ни источниковедчески, ни историографически: первый – оценка идеи Третьего Рима как официальной государственной доктрины; второй – подмена понятием Второго Рима, т. е. сведение концепции Филофея к «византийскому наследию».

Оба тезиса не выдерживают никакой критики. Достаточно привести суждения Филофея, обращенные к Василию III: «Един ты, во всей поднебесной христианам царь… Вся царства православные христианские веры снидошася в твое едино царство». Вывод очевиден: Россия – последнее прибежище православия, но никак не всемирная империя, и если погибнет Москва, то погибнет православие в мире, и русские люди уже одни будут виноваты в этой гибели.

В одном из посланий Филофея несколько строк о Третьем Риме являются лишь частью текста, озаглавленного «Послание великому князю Василию, в нем же об исправлении крестного знамения и о содомском блуде». Ясно таким образом, что прямой целью обращения был призыв не к мировому господству, а к устроению внутрицерковных дел и поддержанию христианской нравственности. Послание убеждает князя, поскольку он единственный православный царь, осознать свою ответственность за все грехи и пороки и взять на себя в полной мере заботу об охране благочестия. В этом тексте осуждение содомского греха и борьба с ним занимают Филофея больше, чем учение о Третьем Риме. Тирада о Риме приведена лишь в конце («малая некая словеса изречем о нынешнем православном царствии») только для того, чтобы сказать: «Сего ради подобает тебе, о царю, содержати царство твое со страхом Божиим».

Чем же обусловлен столь жесткий акцент на ненависти к русским в связи с концепцией «Москва – Третий Рим»? Казалось бы, прямая идентификация неочевидна. И тем не менее и в сегодняшней России и на Западе выстреливаются «гневные стрелы» против русских, направленные на якобы глубинные исторические корни русской и российской неблагонадежности и, более того, на идущую от России военно-политическую и социокультурную опасность для мирового сообщества. Ведь они квалифицируют теорию Третьего Рима как политическую доктрину российской экспансии.

Наряду с вышесказанным будет предложен обвинителям и ненавистникам русских и России веский исторический контраргумент. Дело в том, что об идее и концепции «Третьего Рима» многие столетия после жизни Филофея было мало кому известно. Отсюда следует, что инкриминировать этой идее и концепции чуть ли не ведущий мотив экспансионистской политики русских царей и императоров исторически безосновательно. Тем, кто усматривает в посланиях Филофея империалистическое завещание царизму, следовало бы вспомнить ряд исторических фактов. Послание о «Третьем Риме» практически до XIX века было неизвестно, и нет никаких свидетельств о том, что русские цари знали о нем или как-то реагировали на него. При этом, конечно, духовная жизнь России шла своим чередом под эгидой Русской Православной Церкви. Однако в глубинах православного учения конкретные ссылки на концепцию о «Третьем Риме» мы вряд ли найдем, хотя «духовное зрение» Филофея, несомненно, совпадало с духом православных христиан в последующих после его жизни временах.

В XVIII и первой половине XIX века память о Филофее совершенно изгладилась: ни Н. М. Карамзин, ни митрополит Евгений Болховитинов – автор словаря о писателях духовного чина – не упоминают ни его имени, ни его конкретного сочинения. Имя Филофея стало известно в 1846 году из первого тома «Дополнений к Актам Историческим», где напечатано послание Филофея к дьяку Мунехину-Мисюрю; остальные его писания стали появляться в конце 50-х и в 60-х годах XIX столетия. В «Православном собеседнике» после этих публикаций на псковского старца обратили внимание А. Н. Пыпин, С. М. Соловьев, Е. Е. Голубинский, В. О. Ключевский и другие мыслители.

Кратко резюмируя представленный фрагмент, скажем так:

А. Ненависть к русским растворена в исторической неприязни к России. Невозможно не вспомнить поразительный обобщающий прогноз И. А. Ильина: «…. Запад нас не знает, но особенности наши признает; в чем эти особенности – не знает, в нашей истории и в нашей культуре не разбирается; но о нас, о России, о ее народе, его судьбе – судит, рассуждает и за нас и без нас решает».

Ильин подчеркивает, что неумно ждать доброжелательства от неприятелей. «Им, – пишет он, – нужна слабая Россия, изнемогающая в смутах и в расчленении. Им нужна Россия безвольная, погруженная в несущественные и нескончаемые партийные распри, вечно застревающая в разногласии и многоволении, не способная ни оздоровить свои финансы, ни провести военный бюджет. Им нужна Россия с убывающим народонаселением…»

Комментарии здесь излишни.

Б. В развитие суждений И. А. Ильина обратим свой взор к современным искателям негативных исторических корней России. Конечно, наиболее рьяные «негативисты» обосновались на Западе, о чем и предупреждал И. А. Ильин. Однако и в нашем Отечестве имеются подобные субъекты. Можно было о них не упоминать, если бы они не преподносили свою неприязнь к русским коварно опосредованно, именно через невежественно-оскорбительное отношение к русской идее. При чтении работ некоторых из них создается впечатление о недоосмыслении этими господами важнейшей исторической парадигмы. Она как минимум в двух вещах: в национально-исторической идее России (о чем далее в специальном разделе) и в исторически беспрецедентном единстве России и русской идеи.

А вот как рассуждают упомянутые выше «мыслители». О. Р. Лацис: «Мы не знаем, что такое русская идея». Д. В. Драгунский: «Когда говорят о русской идее, у меня по коже пробивает легкий мороз». Нечто подобное говорит и В. Хорос.

Наряду с отрицательным отношением части христиан к национализму и невежественным отношением к данному феномену некоторых наших соотечественников на Западе имеет место несколько иной подход к России и русским. Однако во всех подходах, за исключением заблуждений части христиан, заложена грозящая России и русским «мина замедленного действия».

Поэтому, как справедливо подчеркивает Н. А. Нарочницкая, «рассмотрение ключевых стереотипов в оценке русской истории совершенно необходимо, как и уяснение тех философско-методологических основ, которые в равной мере питают отношение к отдельному прошлому России и к ее сегодняшнему выбору».

И здесь необходимо оговорить как минимум два положения. Во-первых, ненависть к русским и к России обусловлена не столько поисками ее исторических грехов, о которых глубже, достовернее и честнее писали русские мыслители, сколько плохо скрываемой злобой, вызванной военно-политическими, социально-историческими и духовно-нравственными взлетами России.

Выше об этом уже написано. Сейчас же приведу некоторые иллюстрации, в которых наряду с тенденциозным извращением российской истории проглядывает плохо скрываемая зависть к историческим фактам несгибаемости русских. Во всех случаях острие искажений русской истории направлено в одну системную генеральную цель – ослабить Россию, оправдать антироссийские военно-политические акции и в конечном счете сломать российский «барьер» на пути к американскому глобализму.

Обратимся к персоналиям, ограничившись некоторыми широко известными на Западе авторами, выражающими нигилизм к России и русским.

А. Янов, некогда подвизавшийся в журналистике в Советском Союзе, издал весьма значительным тиражом книгу «Русская идея и 2000 год» (Нью-Йорк, 1988). Больше всего Янова раздражают моменты величия России, а не поражения. Он задает иррациональные для него вопросы: а) почему после Первой мировой войны Россия оказалась единственной континентальной империей, которая в итоге не распалась, а консолидировалась в новой форме? б) почему после Второй мировой войны она, истощенная до предела, опять не развалилась, а обрела еще большее могущество?

Ответы на эти вопросы он ищет в русской истории, проявляя к ней глубокую неприязнь, ибо она (русская история), по Янову, сама дает ответ, как он пишет, «сокрушительный для логики либералов», т. е. доказывает, что Россия не есть неудачник западной истории, а мощная альтернатива ей.

Но вывод Янова может показаться парадоксальным, хотя и адекватным его глубинной ненависти к России: «Автократия замкнула Россию в своего рода исторической ловушке, из которой она не может, как свидетельствует все ее прошлое, выбраться самостоятельно – без интеллектуальной и политической поддержки мирового сообщества».

А далее логическое для ярого недруга России умозаключение: «Россия представляет чудовищную угрозу мирной европейской либеральной цивилизации, так как в отличие от той всегда имеет грандиозные, ни с кем не сравнимые экспансионистские планы и идеи мирового государства». «Не может быть мира без политической модернизации России», – глаголет Янов.

Но Янов не одинок. Быть может, еще большая неприязнь к России, а стало быть и к русским, звучит в трудах Ричарда Пайпса. Нельзя не обратить внимания на утонченные приемы Пайпса и его авторитет как специалиста по России и ее истории на Западе и в США.

На Западе Россию плохо знают, и популярность Пайпса вполне объяснима. Труднее воспринимать доверие к сочинениям американского профессора со стороны некоторых наших соотечественников. Видимо, главная причина этого в плохом знании своей истории. Дабы не быть голословным, конкретизирую вопрос. Сошлюсь на книгу Р. Пайпса «Россия при старом режиме». В главе IX «Церковь как служанка государства» Р. Пайпс выдает свои «открытия», не выдерживающие критики как с позиций истории России, так и в плане православно-богословском. «Тот факт, – пишет Пайпс, – что Россия приняла христианство у Византии, а не у Запада, имел далеко идущие последствия для всего хода исторического развития страны… Приняв восточный вариант христианства, Россия отгородилась от столбовой дороги христианской цивилизации (курсив мой. – В. Г.), которая вела на Запад». Резюмируя, Пайпс утверждает: «Таким образом, принятие христианства, вместо того чтобы сблизить Россию с христианским миром, привело к изоляции ее от соседей».

Пайпс осуществляет псевдологический ход. Своевольно и тенденциозно оторвав Россию от христианского мира, он инкриминирует Русской Православной Церкви разрыв с народом. «Ни одна ветвь христианства не относилась с таким равнодушием к проявлениям социальной и политической несправедливости», -вещает американский «россиевед», напрочь забывая о жестоком и беспрецедентном не просто равнодушии, но и чудовищном игнорировании права на жизнь и духовную свободу тысяч верующих во Христа католиков во времена инквизиции.

Несостоятельность воззрений Р. Пайпса доказывается примерами из российской духовно-исторической литературы. Например, еще митрополит Иларион (конец X – начало XI в., около 1054 (1055) – идеолог древнерусского христианства, митрополит Киевский (с 1051 г.), писатель и мыслитель, обосновал историко-духовную необходимость сближения Киевской Руси с Западом именно после принятия христианства. Согласно Илариону, мировая история вершится по определенному Богом плану, а само движение ее воплощается в приобщении все новых и новых народов к «благодати» (т. е. к христианству). Более того, в «Слове о законе и благодати» утверждается «право молодого славянского народа быть новыми мехами для "старого вина».

Не вдаваясь в целый ряд российских духовно-исторических «аномалий», обнаруженных гарвардским профессором, укажу еще на одну. «Москва сделалась третьим Римом, – пишет Р. Пайпс, – и как таковая будет стоять вечно, ибо четвертому не бывать. Идея эта была сформулирована где-то в первой половине XVI века псковским монахом Филофеем и стала неотъемлемой частью официальной политической теории Московской Руси» (курсив мой. – В. Г.).

Выше уделено некоторое внимание вопросу о правильной интерпретации теории «Москва – Третий Рим». В дополнение к отмеченному воспроизведу принципиальное утверждение Филофея, обращенное к Василию III: «Храни и внимай, благочестивый царь, – обращается он к Василию III, – тому, что все христианские царства сошлись в одно твое, что два Рима пали, а третий стоит, четвертому же не бывать. И твое христианское царство другим не сменится по слову великого богослова, а для христианской церкви сбудется блаженного Давида слово: "Вот покой мой во веки веков, здесь поселюсь, как пожелал я того"». В послании к Ивану IV падение второго Рима представлено полным и бесповоротным вследствие его соединения с латинской верой (флорентийская уния 1439 г.). Таким образом, учение «Москва – Третий Рим» помимо эсхатологического содержит мессианический аспект, выражающийся в идее смены богоизбранности народов, отвержения одного и призвания другого народа как оплота христианства.

После сказанного вряд ли можно считать правомерным категоричное утверждение Р. Пайпса, что «Третий Рим стал неотъемлемой частью официальной политической теории Московской Руси». Однако, хотя Филофей указывает на христианское целеполагание своего послания, развивая мотив, прозвучавший в «Слове о законе и благодати» митрополита Илариона, тем не менее со временем теория о «Третьем Риме» действительно приобрела политикоидеологический акцент как идеологическое подкрепление самодержавной власти московского царя. Подобный смысл возникал в творчестве Данилевского, Каткова, Тихомирова. Этот акцент, увы, сохраняется у отдельных интеллектуалов и сегодня. К сожалению, и в прошлом, и в наши дни некоторые из них как бы забывают главное, что генеральный замысел Филофея нисколько не деформируется от взглядов его интерпретаторов. И нам приходится сожалеть, что у Р. Пайпса есть сторонники в России.

Подведу частичный итог. Можно выделить из написанного ряд смысловых блоков.

Первый. Феномен национализма не только слабо изучен, но и повсеместно воспринимается как явление негативное и реакционное. В числе противников национализма немало христиан, которые не без основания полагают, что христианская любовь учит видеть брата в каждом человеке и христианин рожден быть гражданином вселенной. Патриотизм и национализм интерпретируют как несовместимые с духом христианства.

Второй. Существует не просто неприятие национализма, но имеются многообразные формы его извращения и отрицания.

Третий. В числе патологических форм национализма, распространенных в наше время, – национальные ненависти, безнравственные и разрушительные, в частности иррациональная ненависть к русским. Тенденции антируссизма, к сожалению, перестали быть редкостью. Достаточно напомнить о национа-лизмах прибалтийских, грузинских, украинских и некоторых других. Конечно же, речь не идет о всеохватных негативных эмоциях целых народов, национальный негативизм по отношению к русским свойствен определенным слоям населения, впадающим в патологию под воздействием своих лидеров и тенденциозных идеологов.

Ненависть к русским не универсальное национально-психологическое явление. Доминирующей альтернативой ему служит любовь и уважение к русским и России, что подтверждается множеством аргументов социально-политического и духовно-нравственного характера.

Четвертый. Ненависть к русским как одна из форм патологического национализма обусловлена многозначными духовноисторическими факторами, которые, на мой взгляд, работают на анализ типологии национализма. И самое главное – на адекватное определение места и роли русского народа в истории и судьбе России. Более того, специальный анализ русизма в относительно нетрадиционном плане позволяет сосредоточиться:

а) на проблеме смысла существования российской цивилизации в мире, глубинной трагической и героической истории России;

б) на проблеме типологии национализма и специфике русского национализма, к чему подводит вплотную предложенный анализ; в) на исторически неотразимых параметрах величия русского народа и его позитивной роли в судьбах других народов России и мира («доказательство от противного»); г) на проблеме национальной идеи в принципе с выходом на русскую (российскую) национально-историческую идею; д) на историко-методологической возможности адресовать ненависть к русским тем извратителям теории «Москва – Третий Рим», которые пытаются экстраполировать лживую трактовку этой теории на современную Россию, т. е. сделать ее источником угрозы миру и безопасности на планете.

* * *

Теперь можно приступить к вопросу о типологии национализма, к рассмотрению своеобразия русского национализма и характера соотношения феномена национализма и национальной идеи, что явится, с одной стороны, синтезом вышеизложенного, а с другой – преддверием анализа сущности и содержательной структуры русской («российской») национально-исторической идеи.

Теоретико-исследовательская значимость типологии национализма, обусловливается прежде всего тем, что именно выход к типологии позволяет снять однозначность в социокультурной и духовно-нравственной трактовке важнейшего феномена истории и культуры, который тесно соприкасается с животрепещущими сторонами бытия наций и государств. Однозначно негативные оценки национализма постепенно разрушают баланс тех социокультурных и духовных сил, которые скрепляют мир и противостоят гибельному синдрому вражды, межличностной и международной нетерпимости.

Вне типологии национализма мы оказываемся в «объятиях» смертельного социального недуга, способного порождать крайние формы человеконенавистнического экстремизма, не исключая международных войн и локальных вооруженных конфликтов между нациями и народностями. Поэтому необходимо понять истинную природу национализма и недопустимость его однозначно патологической трактовки, а тем более ее реализации в социальных и межличностных отношениях.

Неизбежны вопросы: откуда же появились извращенная интерпретация национализма и ее следствие – понимание национализма как чудовищного порождения социума, угрожающего его существованию? И почему столь тяжко и долго восстает спасительная альтернатива – другой тип национализма: национализм как любовь и уважение к своему народу и как братское отношение к другим нациям, народам и народностям?

И еще весьма непростой вопрос: на каком типе национализма может базироваться национальная идея? Правомерна ли национальная ненависть к народу или его части в условиях национальной идеи, сосредоточенной, например, на защите Отечества от агрессии? Или: правомерна ли национальная ненависть, когда имеет место мобилизация населения на отстаивание реакционной национальной идеи? Забегая вперед, нужно сказать: для понимания феномена национализма, как и для выяснения характера национальной идеи, абсолютно необходим эвристический выход на гносеологический принцип типологии любых явлений и объектов познания. Однозначности в аксиологии, гносеологии и онтологии быть не должно.

Однако в чем же таится корень однозначно бескомпромиссной трактовки национализма? В чьи «объятия» мог попасть Д. С. Лихачев, мыслитель и теоретик, которого многие называют совестью нации? Ведь именно ему принадлежат оценки, от которых стынет кровь: «Национализм самое тяжелое из несчастий человеческого рода… как и всякое зло, оно скрывается, живет во тьме и только делает вид, что порождено любовью к своей стране. А порождено оно на самом деле злобой, ненавистью к другим народам. это проявление слабости, а не силы нации».

Можно не расширять диапазон данных раздумий и умозаключений, т. е. не заглядывать в просторы глубинных историко-психологических факторов, порождавших нетерпимость и неприязнь людей друг к другу. Здесь поле анализа необъятно и выходит за рамки и данной темы, и моих творческих возможностей.

Лучше сузить этот поиск и свести его к обстоятельствам преимущественно социально-политического характера, наиболее близким к однозначному пониманию национализма как порождению злобы и ненависти народов друг к другу.

На мой взгляд, «прицельная» взаимная злоба и ненависть между народами выросла наряду с религиозными противоречиями из межклассовых отношений. Взаимные неприязни и схватки между определенными социальными группами людей в эпоху Средневековья и ранее носили в основном конъюнктурно-локальный характер и, несмотря на значительные, подчас предельно жестокие формы действия, не приобретали стабильной, долговременной социально-политической несовместимости. Последняя возникла и развилась в эпоху перехода от феодализма к капитализму, особенно рельефно – в Западной Европе.

И вот здесь наряду с объективными социальными процессами вспыхнуло зарево, порожденное субъективными мотивами определенных лиц, корыстных и подчас бескультурных. Появилась печально знаменитая теория классовой борьбы, возведенная в ранг неизбежной, имманентно содержащей неистребимую взаимную ненависть не только между классами, но и между нациями. Более того, любые формы национальных движений квалифицировались под углом зрения теории классовой борьбы: нация угнетенных и нация угнетателей – универсальный ключ к разгадке любых национально значимых явлений.

От этих общеисторических положений перейдем к российской реальности. Как в России теория классовых отношений и классовой борьбы облеклась в «национальные одежды» и оплодотворила межнациональные отношения вообще и феномен национализма в частности? Как «ударила» эта теория по проблеме типологии национализма? Речь пойдет о реальной псевдотеоретической установке: в контексте теории классовых отношений и классовой борьбы не может быть речи о принципиально различных типах национализма, т. е. не только о несовместимости угнетателей и угнетенных, но и о содружестве национально-классовых субъектов. И более всего немыслимо, чтобы в контексте теории классовой борьбы возникла идея любви к другому народу, к стране, наполненной антагонистическими классовыми противоречиями.

Классовый антагонизм, точнее, его универсализм, вечность и неизбежность охватил, пронизал общественную жизнь, бытие и сознание масс, проник во все сферы общественного сознания, и особенно в национальное сознание. В науке, искусстве, нравственности и т. д. все оценивается под углом зрения абсолютного классового подхода. Жизнь и деятельность личности не была исключением, а религиозное сознание – в максимальной степени. Классовый подход к любым явлениям теории и практики как абсолютный критерий достиг апогея в теории марксизма в России и Европе.

«Верующий в Бога – враг советской власти». Этот лозунг советской пропаганды был реализован посредством специально разработанной программы тотального уничтожения Русской Православной Церкви и жестокого подавления миллионов верующих в Бога. Следует напомнить, что теория классовой борьбы целенаправленно работала на идеологическую подготовку мировой пролетарской революции. По убеждению теоретиков марксизма-ленинизма, религия становилась опасным противовесом сплочения масс на революцию. Противовесом главным образом социально-психологическим и мировоззренческим стала христианская религия как великая система духовно-нравственных принципов, абсолютная антитеза любой революции, скроенной по меркам насилия, ненависти, крови и страдания людей. Беспощадное, системное уничтожение православной религии в России явилось следствием как социально-политической программы, так и ненависти к религии и церкви секуляризованных еще до революции определенных слоев населения страны.

В такой атмосфере любой вопрос о национальных отношениях, национальном сознании подвергался абсолютной деформации. Теоретически обобщенно и практически целенаправленно классовый подход к феномену национализма был выражен в ленинизме, суть которого правомерно свести к следующим положениям. Во-первых, феномен национализма однозначно связывался с буржуазной идеологией и политикой в национальном вопросе, выражающими классовые интересы буржуазии; во-вторых, элементы прогрессивности в национализме признавались в основном только в двух случаях: когда речь шла о борьбе восходящей молодой буржуазии против феодализма; когда имелся в виду национализм угнетенных наций, борющихся за политическую и экономическую независимость против империализма. При этом, имея историческое оправдание, национализм угнетенных наций по природе своей есть тоже буржуазный национализм… [142]См.: Там же. Т. 25. С. 275–276.

И печально знаменитый беспощадный приговор, и сугубо негативная однозначная оценка национализма: «Буржуазный национализм и пролетарский интернационализм – вот два непримиримо враждебных лозунга, соответствующие двум великим классовым лагерям всего капиталистического мира и выражающие две политики (более того – два мировоззрения) в национальном вопросе».

Таким образом, гипертрофированный классовый подход оказался роковым для теории и практики всего национального движения, национальной политики, особенно для проблемы национализма. С теоретической точки зрения он обеднил и извратил важнейший, далеко не однозначный характер этого феномена. Достаточно отметить полное снятие типологического рассмотрения национализма, его полифоничности, многообразия сторон, граней, оттенков в содержании.

Упрощением и вульгаризацией дело не ограничилось. Грубым искажением феномена явилось игнорирование в трактовке его природы духовной составляющей, без которой подлинное «лицо» национализма не выявить. Вообще, национализм терял всякое право на статус нормы, он рассматривался только как патология.

С практическо-политической и социально-нравственной точек зрения жесткий классовый подход девальвировал истинную ценность таких великих и священных понятий, как «родина», «патриотизм», «отечество».

Теперь непосредственно о типологии национализма. На наш взгляд, фундаментальные исследования о национализме, адекватные глубинному проникновению в сущность и содержание этого сложнейшего социокультурного феномена, имели и имеют место в русской религиозной философии XIX–XX столетий. После русских философов отечественная мысль не подарила нам работ, достойно продолжающих рассматриваемую проблему.

Вот ряд концептуальных положений русской религиозной философии по данной проблеме.

Первое – религиозно-философское, точнее, христианское обоснование национализма. Весьма красноречив исходный тезис, дающий общемировоззренческое основание права на жизнь феномена национализма. «Христианство принесло миру идею личной бессмертной души, самостоятельной по своему дару, по своей ответственности и по своему призванию, особливой в своих грехах и подвигах и самодеятельной в созерцании любви и молитвы, – т. е. идею метафизического своеобразия человека. И поэтому идея метафизического своеобразия народа есть лишь верное и последовательное развитие христианского понимания… это означает, что признаны и призваны все народы, каждый на своем месте, со своим языком и со своими дарами».

Развивая далее религиозно-философский подход, И. А. Ильин формулирует духовное понимание национализма, исключающее, на наш взгляд, крайности извращения, предубеждения, любую тенденциозную интерпретацию. «Национализм, – утверждает он, – есть уверенное и сильное чувство, что мой народ тоже получил дары Духа Святого. и творчески претворил их по-своему… Поэтому, – заключает философ, – национализм проявляется прежде всего в инстинкте национального самосохранения; и этот инстинкт есть состояние верное и оправданное… Он живет совсем не "по ту сторону добра и зла", напротив, он подчинен законам добра и духа. Он должен иметь свои проявления в любви, жертвенности, храбрости и мудрости; он должен иметь свои празднества, свои радости, свои печали и свои моления. Из него должно родиться национальное единение во всей своей его инстинктивной "пчелиности" и "муравьиности". Он должен гореть в национальной культуре и в творчестве национального гения».

Суждения Ильина близки некоторым положениям Священного Писания (Деян 2. 1-42; Кор 1-31), что он отмечает в своей книге.

И. А. Ильин не одинок в представленной кратко исходной трактовке национализма.

Другой крупнейший мыслитель России, С. Н. Булгаков, подчеркивает, что степень духовности человека и народа выступает критерием качественной природы национализма. «"Звериный национализм", в котором "психея" подавляет "дух", с одной стороны; с другой – духовная любовь к своей Родине, народу, земле, языку, творчеству, истории. Их должно любить, греховно не любить, ибо это было бы онтологическим уродством, извращением, оскудением».

Второе концептуальное положение касается обоснования национализма в норме (т. е. на духовно-нравственной основе) как патриотизма, а также объективной исторической необходимости такого национализма-патриотизма. При этом взор отечественных мыслителей вновь обращается к духовной сущности патриотизма, которая тождественна духовной любви к Родине. «Дело в том, – пишет И. А. Ильин, – чтобы вскрыть духовную и религиозную правоту патриотизма, необходимо показать, что любовь к Родине есть творческий акт духовного самоопределения, верный перед лицом Божиим и поэтому благодатный. Только при таком понимании патриотизм и национализм (курсив мой. – В. Г.) могут раскрыться в их священном и непререкаемом значении».

В чем же суть истинного духовного патриотизма, сопрягаемого с истинным духовным национализмом?

Во-первых, истинный патриот любит свое Отечество «духовною зрячею любовью», исходящей из признания объективного достоинства (не мнимого), присущего его Родине.

Во-вторых, зрячая любовь патриота «…совмещает страстную любовь и жертвенность с мудрым трезвением и чувством меры»(способностью видеть свои недостатки и промахи и трезво их оценивать).

В-третьих, духовный патриотизм, как и духовный (истинный) национализм, – плод добровольного избрания и самопознания объекта любви. «…Заставить человека любить какую-нибудь "страну" как свою Родину. невозможно». Любовь «…есть дело внутренней свободы человеческого самоопределения».

В-четвертых, истинный патриотизм, соединяя свою судьбу с судьбою своего народа в его достижениях и в его падении, в опасности и благоденствии, сливает свой дух с духом своего народа. Отсюда слово «мы», олицетворяющее единство в духе.

В-пятых, поскольку Родина есть прежде всего духовная реальность, чтобы найти ее и узнать, человеку нужна личная духовность. Последнее же формируется непосредственно духовным опытом. Человек, лишенный его, будет лишен и патриотизма. Духовно мертвая, религиозно пустынная и государственно безразличная душа бесплодна в творчестве добра, бессильна в созерцании красоты, не имеет духовного опыта. Такая душа не найдет Родины, а патриотизм ее останется личным пристрастием, от которого она при первой же опасности легко отречется.

Представленные положения Ильина глубоко перспективны. В них – эффективная «профилактика» возникновения и развития синдрома, напрочь отрицающего патриотизм либо трактующего его нелепо, невежественно. Об извращении сути патриотизма в современной России и некоторых странах Западной Европы хорошо известно. Необходимо подчеркнуть здесь философско-исторический аспект. Суть заключается в оценке роли и места патриотизма в антропологии и эсхатологии. Многие современные антропологические концепции свободны, к сожалению, от специального анализа патриотизма, как одного из доминирующих социально-психологических качеств личности. А между тем, от этой антропологической доминанты зависит будущее России, ее судьба.

Анализ И. А. Ильиным и рядом русских мыслителей (А. С. Хомяковым, В. С. Соловьевым, К. Н. Леонтьевым и другими) патриотизма как имманентного качества личности, на мой взгляд, беспрецедентен по глубине и всеохватности. Показан убедительно, ярко, доказательно особый срез в духовном мире личности. Его специфика представляется в ряде моментов: а) доминанта патриотичности как одного из компонентов, составляющих содержание внутреннего мира человека, не в его социально-политической ориентации, а в духовно-нравственном порыве; б) истинный патриотизм идентичен позитивному национализму; в) душа человеческая, индифферентная к добру, созерцанию взлетов благородства и любви, восприятию красот мира, дарованных Богом, никогда не станет стабильным субъектом истинного патриотизма; г) для философско-исторической оценки национальной идеи, как это логично вытекает из анализа Ильина, истинно-патриотическая мотивация народных масс и лидеров – важнейший, если не главнейший фактор мобилизации людей в экстремальных ситуациях.

Близки к взглядам И. А. Ильина воззрения В. С. Соловьева. Истинный патриотизм в его интерпретации – это триединство таких факторов, как вера в свой народ, соединенная с бесстрашием за предмет своей веры; любовь к своему народу, сопровождаемая действительным сочувствием и состраданием к его бедствиям; действительная практическая помощь своему народу.

Аналогично мыслили и П. Я. Чаадаев, К. Н. Леонтьев, А. С. Хомяков.

Одним из ярчайших примеров религиозно-философской интерпретации истинного патриотизма может служить знаменитое стихотворение А. С. Хомякова «Россия», которое было признано чуть ли не изменой отечеству. Его вызвали к генерал-губернатору, ему пришлось мужественно защищать свои убеждения. В этом стихотворении, написанном перед крымской кампанией, Хомяков призывает Россию к осознанию своих грехов. Его призыв и вся тональность произведения вскормлены глубокой любовью к России и русским и все оно – величайшее выражение истинного патриотизма.

Третье концептуальное положение – обоснование специфики национализма в патологии как антипода истинного национализма и патриотизма, как «звериного», «больного национализма». Каковы наиболее существенные его черты?

Во-первых, такой национализм ведет к взаимной ненависти народов, к обособлению, самомнению и культурному застою, что «совершенно не касается духовно здоровой любви к своему народу».

Во-вторых, «звериный национализм» слеп в отношении духовных ценностей других народов и поэтому «не умеет любить и дух своего народа».

В-третьих, признак расы и крови, культивируемый «звериным национализмом», не разрешает вопроса о Родине, истинной любви к ней. Например, армянин может быть русским патриотом, а может быть и турецким патриотом.

В-четвертых, уродливый, патологический национализм подменяет главное второстепенным в жизни и культуре своего народа. Главное – жизнь духа – не ценится и не бережется. Абстрагируясь от духа, националист удовлетворяется успехами экономики, или мощью и блеском своей государственной организации, или же завоеваниями своей армии. «Тогда национализм отрывается от главного, от смысла и цели народной жизни» и становится подверженным «…всем опасностям обнаженного инстинкта: жадности, безмерной гордыне, ожесточению и свирепости. Он опьяняется всеми земными соблазнами и может извратиться до конца».

Сегодня нашему соотечественнику, обеспокоенному судьбой России, можно не прибегать ни к телевидению, ни к компьютеру, чтобы содрогнуться от нарастающих волн вульгарного гедонизма [163]Гедонизм (гр. Hedone – наслаждение) – этическое учение, первоначально развитое древнегреческими философами (IV в. до н. э.), утверждавшими, что целью жизни и высшим благом является наслаждение (Краткий словарь иностранных слов. М., 1988. С. 115).
, покрывающего все большее пространство человеческого бытия. Суть не столько в самих океанских размахах наживы, стяжания материальных ценностей, превращения их в цель и смысл жизни. Акцент, думается, в глубинной мотивации многих наших соотечественников, суть которой выражается в тривиальной (по внешнему выражению) формуле: «…удовольствия, удовольствия и еще раз удовольствия любой ценой, ибо живем один раз».

Такой чудовищный (однако для многих элементарный и целеполагающий, смысложизненный) мотив и стимул жизни конечно же не оставит места для любви и заботы о своем Отечестве; но зато закрепит ненависть и злобу к конкурентам по наживе и одновременно с этим – к другим народам. Для таких людей альтернативой любви к Отечеству становится ненависть как доминанта их бытия.

Итак, можно ли обойти стороной вопрос о специфике русского национализма? С одной стороны, представленные выше теоретические положения о феномене национализма не могли не включить в свое содержание русский национализм. Например, рассмотрение типологических вариантов национализма логически выводило на проблему русского национального сознания. При этом и явно, и имплицитно позитивный рефрен адресован именно русским.

С другой стороны, русский национализм не может не быть специфичным, как и любой другой национализм. Имеется в виду оговоренный выше (в главе «Вместо введения») важнейший аспект органической связи проблемы национализма с проблемой национальной идеи. В первой (вводной) и третьей главах акцентировалось внимание на таких темах, как русская национально-историческая идея, ее сущность, содержание и специфика, особенности в составе ее функций; также возможные варианты соотношения локальных национальных идей в составе русской национальной идеи.

Наша концептуальная разработка зиждется на бессмертных идеях русских религиозных мыслителей. Однако у русских философов по проблеме русского национализма позиции подчас неоднозначные. А от русского национализма к феномену национализма в принципе дистанция совсем небольшая.

И. А. Ильин – единственный из русских философов, кто посвятил целый ряд работ проблеме русского национализма в прямой постановке вопроса. Касаясь христианской основы русского национализма, он пишет: «В противоположность всякому интернационализму – как сентиментальному, так и свирепому; в противовес всякой денационализации, бытовой и политической, – мы утверждаем русский национализм, инстинктивный и духовный, исповедуем его и возводим его к Богу». Раскрывая наше русское своеобразие как «драгоценное своеобразие», «…осуществляя его, мы исполняем наше историческое предназначение… Ибо всякое национальное своеобразие по-своему являет Дух Божий и по-своему славит Господа» [166]Там же.
.

Таким образом, Ильин весь свой духовный пафос обращает на доминирующую идею о духовном содержании русского национализма как мотива, реализуя который, русский народ возносит свою Родину к исполнению исторического предназначения и по-своему славит Бога, а служение «творчески и вдохновенно» делает народ «великим и духовно ведущим народом в истории».

Несколько по-иному анализирует русский национализм Г. П. Федотов. Позиция Федотова жестче и суровее позиции Ильина, хотя в любви к России и русским Федотов Ильину не уступает. Принципиальное совмещение православно-христианской доминанты в природе русского национализма и оценке духовно-исторических перспектив России объединяет позиции Ильина и Федотова: «Она была великая Россия, и она будет». И далее: «В православии дано нам религиозное освещение нации».

В работе «О национальном покаянии» Федотов пишет о созвучии русского национализма, национальной идеи России русскому православию. С ним он связывает национальную специфику России и русского национализма. «При всякой иной – даже христианской, но не православной религии это будет уже не Россия».

Имеется и серьезное расхождение взглядов Федотова и Ильина в интерпретации других аспектов русского национализма. В статье «Будет ли существовать Россия» Федотов сурово и нелицеприятно (на мой взгляд, несправедливо) пишет о русском национализме, который выражался главным образом в бесцельной травле малых народностей, в ущемлении их законных духовных потребностей. Здесь вопиющее противоречие с доминирующей позицией Ильина выражено предельно (см., например, серию статей «Что сулит миру расчленение России» и статьи, посвященные русской идее). Более того, Ильину принадлежит одно из ведущих мест в обосновании воззрения на русский народ как на «многонародную нацию», как сплав славян и туранских народов (угро-финских, тюркских и монгольских), как нацию, сплотившую многие этносы теплотой, заботой, самопожертвованием.

И еще одно положение, поражающее не только философов, но и, видимо, любого любящего Россию гражданина: «Для целых поколений, – пишет Федотов, – "патриот" было бранное слово»(?)

Трудно не выразить здесь авторскую реакцию. Поражает непоследовательность в воззрениях Г. П. Федотова; солидаризируясь с русскими философами в принципиальной оценке русского национализма, Г. П. Федотов вступает в острое противоречие с самим собой. Как можно совмещать созвучие русского национализма («О национальном покаянии»), национальной идеи России и русского православия (см. выше) с третированием патриотизма, с алогичной и ложной идеей о русском национализме, угнетающем малые народы?

И, наконец, о позиции Н. А. Бердяева. Весьма характерным для его творчества является, как известно, антиномизм; не составляет исключения и его отношение к национализму вообще и к русскому национализму в частности. Например, в книге «Судьба человека в современном мире» он дает беспощадно уничтожающие оценки национализма без каких-либо оговорок и типологических вариаций. «…Современный национализм, – пишет Бердяев, – есть дегуманизация и бестиализация человеческого общества. Это есть возврат от категорий культурно-исторических к категориям зоологическим»; «национализм есть многобожие, он несоединим с единобожием». И далее еще однозначнее и категоричнее: «…наряду с изоляцией, он проповедует экспансию, завоевание, подчинение»; в обоих случаях «он противоречит христианской совести»; «национализм не приемлет универсальной религиозной истины», и далее следует «каскад» сентенций подобного рода.

Особое неприятие и недоумение возникает, когда мы читаем: «Национализм не имеет никаких (?!) христианских корней…»; «национализм глубоко противоречит персоналистической этике, он отрицает верховную ценность человеческой личности».

Представленные негативные суждения Н. А. Бердяева по поводу национализма вообще и русского национализма в частности имеют, видимо, глубинные корни в его творчестве. «Может ли человек спасаться и в то же время творить, может ли он творить и в то же время спасаться»? – вот основной вопрос одной из ключевых статей Н. Бердяева. Смысл ответа – разведение спасения и творчества по разные стороны бытия: Церковь занята спасением, творчество – прерогатива светского мира.

Таким образом, смирение, по Бердяеву, принципиально несовместимо с духом творчества.

Так, в центре системы идей Н. Бердяева возвышается столь популярная идея автономности творчества, претендующего на статус нового альтернативного пути спасения человечества, преображения твари и обожения мира.

Теперь остается высветить антиномизм Бердяева в отношении русского национализма с учетом его идеи автономности творчества. Самое главное состоит в том, что, характеризуя русский национализм, Бердяев противоречит сам себе, опровергая вышеприведенные суждения. Оказывается, «по другому Бердяеву», национализм бывает самый разный, и это принципиальное различие (мы бы сказали, типологическое различие) весьма ярко просматривается в его «творческом озарении».

Если обратиться в этой связи к очерку «Душа России» (1915). можно узнать, что, с одной стороны (тезис), Россия – «самая нешовинистическая страна в мире», что национализм у нее всегда производит впечатление «чего-то не русского, наносного…..», что «русские почти стыдятся того, что они русские; им чужда национальная гордость и часто даже – увы! – чуждо национальное достоинство».

Таким образом, по Бердяеву, «русскому народу совсем не свойственен агрессивный национализм» (значит, у русских не агрессивный, нормальный национализм?). Как же квалифицирует Н. А. Бердяев эту разновидность национализма? Ответ своеобразен: «Русский не выдвигается, не выставляется, не презирает других. В русской стихии поистине есть какие-то национальное бескорыстие, жертвенность, неведомая западным народам».

Однако, с другой стороны (антитезис), «Россия – самая националистическая страна в мире, страна невиданных эксцессов национализма, национализма угнетения подвластных национальностей русификацией, страна национального бахвальства…..»

Можно сделать определенное итоговое умозаключение. Строго говоря, в данной главе проблема национализма рассматривалась полифонично, были затронуты разноплановые аспекты. В их ряду особое значение придается воззрениям на проблему национализма русских религиозных мыслителей. Подобный акцент правомерен прежде всего потому, что феномен национализма в прошлом и настоящем всегда был и остается по сей день не просто спорным теоретическим вопросом, а животрепещущей проблемой при решении многих практических задач и сложных ситуаций. Эти (задачи и ситуации) проявляются в функционировании большинства сфер общественной жизни: духовно-нравственной, социально-политической, правовой, экономической, межличностных отношений, в международных связях и противостояниях и т. д. В эпицентр всего этого мы бы поставили нацию русских, их Родину – Россию – и, конечно, русский национализм. Говоря конкретнее, отношения к русским и России, а еще более конкретно – анализ детерминантов противоречивого отношения к русским; отношения не локального характера, а внутрироссийского и международного.

Представляется, что мировой социальный катаклизм, первичный и специфический для нашей эпохи, динамично нарастает, каким бы «отрощенным крылом» кое-кто ни прикрывался.

И вот здесь непосредственно «выходим» на всеохватный и всепроникающий феномен жизни, деятельности и судьбы миллионов – на национальную идею.

От высокого уровня актуальности и привлекательности национально-исторических идей будут однозначно и предельно значимо зависеть консолидация и мобилизация народов, решающих ход и исход реальных, быть может, пока грядущих судьбоносных акций.

Вот когда встанет во весь рост феномен национализма – как национализма прогрессивного, так и национализма звериного, античеловеческого. Таким образом, национализм либо оплодотворит любовью к людям и самопожертвованием высокие национальные идеалы, либо задушит их в «жестоких объятиях» ненависти и злобы.

Сегодня, пока не поздно, для нас важно определиться в этой системе острых противоречий во взглядах и оценках по вопросу доминирующему – приемлем ли феномен национализма в принципе и, если приемлем, к какому типу национализма мы примкнем. Это и станет социально-психологической предпосылкой выбора национально-исторической идеи. Абсолютным критерием такого выбора может и должна стать православно-христианская убежденность и соответственно духовно-нравственная ориентация личности как в отношении принятия типа национализма, так и, главное, в плане социально-психологического настроя на самоотверженные действия по реализации прогрессивной национальной идеи.